Часть третья
«Кто-то высмотрел плод, что неспел. Потрусили за ствол – он упал.
Вот вам песня о том, кто не спел, и что голос имел – не узнал.
Видно, были с Судьбой нелады, и со Случаем плохи дела,
И тугая струна на лады – незаметным изъяном легла…»
В.Высоцкий
«Всё это может показаться смешным и устарелым нам.
Но, право, может только хам над русской жизнью издеваться.
Она всегда – меж двух огней. Не всякий может стать героем,
И люди лучшие – не скроем – бессильны часто перед ней…»
А.А.Блок
Глава 14
«Дремлет полдень. На тропах звериных
Тлеют кости в травах. Три пути
Вижу я в желтеющих равнинах…
Но куда и как по ним идти?
Где равнина дикая граничит?
Кто, пугая чуткого коня,
В тишине из синей дали кличет
Человечьим голосом меня?
И один я в поле, и отважно
Жизнь зовёт, а смерть в глаза глядит…
Чёрный ворон сумрачно и важно,
Полусонный, на кресте сидит».
И.А.Бунин
1
После окончания Университета и болезненно-нервного расставания с Мезенцевой Татьяной Викторовной герой наш, Максим Кремнёв, будто бы АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ вдруг разом лишился за какие-то там грехи, без постоянной целебной подпитки и защиты которого его молодая самостоятельная жизнь стремительно понеслась под откос! Хотя со стороны это его падение не сильно было заметно на первых порах: это остро чувствовали и переживали в душе только он сам и его бедные родители.
В конце июня 1977 года, получив диплом и нагрудный знак МГУ в учебной части, до осени распрощавшись с истфаком и другом душевным Ботвичем, новоиспечённый университетский выпускник Кремнёв улетел на отдых в Пицунду с Терлецким Пашей, о чём вкратце уже сообщалось выше. Вдвоём они отдыхали месяц почти в лагере «Солнечный», набирались здоровья и бодрости духа, безвылазно барахтались в море словно тюлени, часами грелись на пляже, загорали до африканского вида, до облезания кожи со спины и плеч. На экскурсию даже съездили на озеро Рица и дачу Сталина, полюбовались тамошними красотами, которыми так гордятся и так кичатся грузины. Всё было у Максима на юге о’кей, одним словом, что лучшего было бы и придумать трудно, невозможно даже. Ведь первое лето фактически из последних пяти он дурака валял и набирался сил, а не пахал в стройотряде как проклятый каторжанин.
Вокруг него в лагере, вдобавок к этому, ежедневно крутилось много красивых девушек-студенток в модных и откровенных одеждах типа бикини, стройных и сочных как те же персики и виноград, желанных до одури и похотливых, южным солнцем накаченных и растревоженных до неприличия. Они откровенно заглядывались на него, возбуждённые, а то и вовсе дразнили, кокетливо строя глазки ему на пляже и в столовой, и даже смешные рожицы… Когда и это не помогало, не действовало на Кремнёва, они, набравшись храбрости, предлагали дружбу ему на танцах, чувственные отношения – и напрямую, и через гуляку и ловеласа-Терлецкого, не пропускавшего юбок и дискотек. Обычное курортное дело, короче, – дармовая, стремительная, бешеная любовь, никого ни к чему не обязывающая и оттого особенно сладкая и запоминающаяся!
Но и голодные и чумовые подруги, таявшие в его объятиях как шоколадки те же, не сильно радовали Кремнёва, не разгружали полностью его буйную голову, трещавшую от невесёлых дум и постоянной болью своей негативно действовавшую на потенцию. Думы же его были всё об одном – о собственном послеуниверситетском будущем; как и о предстоящих осенних мытарствах в Москве, которые, как почему-то чувствовал Максим всем воспалённым естеством своим, не будут лёгкими и пустяшными… И так оно всё и случилось в итоге – даже круче и горше того, что он предполагал, к чему подспудно всё лето готовился…
2
Вернувшись с отдыха во второй половине июля, Кремнёв уже на другой день пошёл с отцом прописываться в своей родительской квартире, после чего вставать на учёт в местном военкомате, сиречь становиться опять городским жителем – касимовцем, как и раньше. Это надо было сделать быстро, не затягивая процесс, потому как в советское время нельзя было жить без прописки более месяца: за это власти могли наказать – за потерю контроля над человеком! – и наказывали, ибо бомжей в СССР не должно было быть по определению. Тогда это был главный принцип социализма – отсутствие лишних людей и безработицы, а в целом – отсутствие анархии, без-порядка. Порядок в те годы железный был: государство за этим зорко следило – до прихода в Кремль Горбачёва, когда уже начались вакханалия и бардак под броским названием перестройка, что кончились, как известно, крахом Державы… И на воинский учёт Максим обязан был быстро встать как молодой лейтенант запаса, снявшись с учёта в Москве: дезертирство от Армии, опять-таки, каралось сурово в те времена, куда суровее даже, чем неимение прописки в паспорте. Такие были тогда времена и такие были законы, за неисполнение и уклонение от которых, повторим, шло неизменное и неотвратимое наказание!…
Из местного военкомата домой отец и сын Кремнёвы возвращались в траурном настроении и с почерневшими как после пожара лицами. Каждый думал об одном и том же, хотя и не говорил об этом вслух, не трепал нервы себе и близкому человеку, что шагал рядом. Да и что говорить, и зачем? – когда и так всё было каждому ясно. После 5-ти прожитых в столице лет дипломированный специалист Максим, выпускник элитного МГУ, опять вернулся к себе в Мухосрань оплёванным неудачником. С призрачной надеждой вернуться вскорости назад, в Москву, чтобы закрепиться там на постоянной основе… Через неделю-другую об этом диковинном и сногсшибательном факте узнают соседи сначала, потом родственники, сослуживцы Кремнёвых-старших и все остальные знакомые и не очень. Это как пить дать! Ну и конечно же – ровесники-товарищи Максима, с кем он когда-то в школе вместе учился, по улицам как угорелый гонял все детские и отроческие годы, кого за слабаков после школы считал, за неудачников и балбесов. Касимов – маленький город, сугубо провинциальный. Тут, как в деревне той же, ни от кого не скроешься, не утаишь скандал, болезнь или беду; все друг про друга всё знают через многочисленные связи и отношения, через сплетни те же. Узнают, естественно, и про Кремнёвых через работников ЖЭКа и паспортного стола, что сын их единственный, шибко учёный, назад вернулся ни с чем и прописался опять к отцу. А значит – и работать будет в городе. Вот только кем и где?!
Тогда-то и начнётся потеха! – порадуются “доброжелатели” от души! «Ну что? – спросят соседи или те же родственники при встрече, зубы радостно скаля, – обосрался ты, Максимка, в Москве, да, не понравился там, не пригодился, рожей не вышел?! Там такого дерьма, – добавят зло, в отместку за прежние унижения, – и у самих, видать, выше крыше. Вот и послали на х…р тебя, м…дака! – чтобы не путался под ногами, не засорял Москву провинциальным хламом. И даже хвалёный университетский диплом тебе не помог! Надо же! Хорошо, видать, ты там учился, паря, если, кроме как в забытом Богом Касимове, ты нигде более не понадобился, не оказался нужен!…»
Представить подобные настроения и разговоры дикие и досужие, оскорбительные для Кремнёвых, ещё даже и год назад было бы невозможно просто из-за их нелепости и абсурдности. Ибо год назад, перед и после стройотряда в частности, Максим приезжал и расхаживал по родному городу этаким НЕБОЖИТЕЛЕМ-ОЛИМПИЙЦЕМ. А по-другому, без пафоса и восторга, было бы и сказать нельзя про студента Московского Университета, лучшего вуза в те времена, напомним современным читателям, набатом гремевшего по всему мiру. Понятно, что статус сей действовал на студента Кремнёва самым позитивным и духоподъёмным образом, помимо воли накачивал-наполнял его гордостью превеликой, собственной значимостью и важностью. С радостью на сердце и на лице гуляя по родным улицам, Максим охотно встречался тогда с друзьями детства, родственниками и соседями, учителями бывшими, одноклассниками, которые смотрели на него почтительно, снизу вверх – как лилипуты на Гулливера! Кто-то это делал искренне и с симпатией, кто-то – притворно и зло, держа большущий камень за пазухой, клевету и наветы в мыслях, – но подобострастные улыбки при этом присутствовали у всех, или почти у всех, исключая евреев разве что, для которых успехи гоев – рана вечная и незаживающая на сердце… А куда было им деваться, скажите, куда?! – притворным и злобным завистникам! Ведь за спиной Кремнёва, как ни крути и ни скрежещи зубами, какие пакостные теории ни придумывай для очернения, маячил Ломоносовский град на холме своим величественным Главным зданием невиданной красоты, который неизменно и незримо придавал Максиму духовную и интеллектуальную мощь, красоту и стать, определённую святость и силу. И хотя половина его одноклассников тоже учились в вузах и готовились стать инженерами, врачами, педагогами, зоотехниками или агрономами соответственно, – но что значили их рязанские, владимирские или тульские политехнические, медицинские, педагогические и сельскохозяйственные институты в сравнение с МГУ, что выпускал профессиональных учёных самого лучшего покроя и марки, стоявших на передовых рубежах советской и мiровой науки… В СССР это знали и понимали все, кто в принципе способен был что-то высокое и значимое понимать, а не только лишь есть, пить и совокупляться, уподобляясь животным, – потому-то и прогибались, и расшаркивались знакомые перед Кремнёвым-студентом как перед потенциальным светилом, мэтром Русской Истории, заискивающе называли его при встречах будущим профессором и даже академиком.
Польщённый Максим не переубеждал их, не разочаровывал и не рассказывал про истинное состояние дел на истфаке и своё невесёлое настроение на факультете все последние годы. Зачем? Он просто “с учёным видом знатока хранил молчанье в важном споре”, хитро посмеивался во время бесед, а потом быстро переводил разговор на другие темы, далёкие от своей учёбы и судьбы и близкие судьбам собеседников. И этим вызывал ещё большее уважение к себе отсутствием самолюбования, высокомерия и зазнайства.
Надо сказать, что его образовательные успехи и связанные с ними людское уважение и почёт невольно распространились и на родителей, Александра Фёдоровича и Веру Степановну Кремнёвых,к которым резко поменялось отношение в лучшую сторону и на работе и дома после того, как их единственный сын после школы вдруг оказался в Москве. Да не где-нибудь на стройке или на заводе ЗиЛ, по лимиту тупо крутящим гайки в цеху за комнату в коммуналке, а в Московском Университете, духовном, культурном и интеллектуальном центре великой советской страны, повторим. Прославленном вузе с многовековой историей, в котором тогда считала за честь учиться вся советская чиновная знать, не имевшая ещё возможности выезжать в Европу и Америку за образованием и красивой жизнью. Подобных парней и девчат в их Касимове можно было пересчитать по пальцам одной руки за годы существования СССР, кто удостаивался подобной чести – быть студентом МГУ и получить его престижный диплом на руки…
3
Теперь же бывших злобных завистников – и молодых, и старых – прорвёт изнутри как проржавевшие трубы канализации, и их язвительные насмешки польются на головы бедных Кремнёвых сплошным зловонным потоком. Это уж как пить дать! – и к гадалке ходить не надо! И главным виновником такого окаянства и таких предполагаемых поношений станет сам Максим, вдруг захотевший по дурости молодой обнулить все свои 5-летние достижения, обширные знания и профессию, свой высокий социальный статус выпускника МГУ, наконец, и вернуться к тому первоначальному состояние, которое у него было по окончанию школы в 1972-ом году. С одним весьма существенным нюансом только. Тогда он, 17-летний желторотый парень, мечтал поступить в Университет, чтобы подняться посредством полученных на истфаке знаний к вершинам Мiрового Духа. Теперь же, достигнув 22-летнего возраста, он, словно свихнувшийся на учёбе студент, вдруг ставит перед собой уже совершенно иную цель – прямо-противоположную прежней! – хочет скатиться со свистом вниз по социальной лестнице и упасть в отхожую яму, и пропасть навсегда в ней, не оставив следа и памяти.
А если отбросить метафоры и аллегории, – то он планирует вернуться в Москву, оставленную на время, послать там к чертям распределение и диплом – и попробовать устроиться вместо этого на какой-нибудь столичный автозавод простым работягой, где иногородним гражданам-лимите дают комнаты и прописку. То есть он хочет, он загадал уже пойти по тому же проторенному пути, по которому шли с давних пор некоторые особенно ушлые и оборотистые касимовские удальцы-лоботрясы, не желавшие никогда учиться, не имевшие в голове мозгов, – но желавшие, тем не менее, жить красиво и лучше всех, и жить непременно в столице. В Москве ведь традиционно был самый высокий уровень жизни в сравнение с провинцией: и в романовской империи, и в СССР, – и было полным-полно ресторанов, борделей и кабаков, где можно было бы славненько погулять – оттянуться и порезвиться по полной программе, с пользой убить время и ублажить себя. Чем тебе не рай для таких вот самолюбивых гуляк-гордецов, которые, отслужив армию и покрутившись дома какое-то время, наев жирок на боках и накопив денежек на дорогу, ехали потом работать в Москву согласно существовавшему советскому законодательству и трудовому кодексу, устраивались где придётся в этом чудном и милом городе, где их возьмут. Чтобы впоследствии, пройдя соответствующие трудовые и бытовые ступени, нервотрёпку, инстанции, препоны и кутерьму, стать полноправными столичными горожанами – со всеми вытекающими отсюда благами и привилегиями, не доступными оставшимся дома сидеть и небо коптить землякам. Которые, между прочим, во все времена чопорным москвичам завидовали устойчивой чёрной завистью….
4
Вот и Максим Кремнёв, ещё будучи студентом-старшекурсником, решил в свою очередь пройти путь борьбы за Москву через бытовые мытарства и неудобства провинциалов-лимитчиков, про которые (мытарства) он фактически ничего ещё и не знал толком, и даже и не догадывался о их наличии. Совсем-совсем. И первый шаг на этом тернистом и кремнистом пути им по сути был уже сделан по возвращении из Пицунды: он опять прописался в родном Касимове – без всякой надежды и шансов быстро выписаться назад и прописаться опять в столице.
Как к этому его роковому шагу – пока что прописке в отчем дому – должны были отнестись его родственники, друзья и соседи? С недоумением и со смехом, конечно же, с кручением указательных пальцев у висков! И это – в лучшем случае! Ведь большинство его бывших товарищей-одноклассников, получив в одно время с ним диплом и, в довесок, серьёзную и уважаемую профессию руководителей, не могли нарадоваться новой жизни взрослых и деловых людей, людей уважаемых и желанных. Как и резко улучшившимся положением в обществе в связи с концом утомительной студенческой пятилетки – с её хронической усталостью от учёбы, вечным безденежьем и отсутствием собственного угла!!! Закончив рязанские или соседние владимирские, тульские и калужские институты, они, став дипломированными специалистами – врачами, инженерами, педагогами и агрономами, – распределились по области кто куда и получили на новых местах всё что хотели, что требуется для комфортного проживания и счастья. А это значит: получили зарплаты хорошие на шахтах, заводах и фабриках, в больницах и школах, собственное жильё, пусть пока и не очень комфортное. Те же из них, кто решил, поддавшись партийному призыву и гос’пропаганде, поехать на село в качестве врачей, учителей и агрономов и закрепиться там, пустить корни, – те и вовсе получали от колхозов и совхозов целые дома в собственность с большими участками плодородной земли, с гаражами, садами и огородами. Красотища! Им, скороспелой сельской аристократии, оставалось только побыстрей найти себе пару, создать крепкую трудовую семью и дальше уже жить – не тужить, сообща поднимать деревню по мере сил, детишек рожать и воспитывать, готовить смену. Ибо всем необходимым для сытой и комфортной жизни государство их обеспечило на сто лет вперёд, и душа у них ни о чём уже не болела, естественно, кошки по ней не скребли, кровь не пускали… Были и такие выпускники Политеха, оборотистые одноклассники Максима, кто умудрился, именно так, получить себе распределение даже и в Московскую область, на машиностроительные заводы Коломны. Такие везунчики и вовсе ходили по Касимову дурные от счастья, гордые и важные как индюки! Ещё бы: найти жильё и работу в двух часах от Москвы – это всё дорогого стоило!
Смешно и горько сказать, и грустно одновременно, но даже и их местные дурни и алкаши, ничтожества, двоечники и прохвосты с весьма показательными и говорящими фамилиями Разгуляевы и Разорёновы, кто вообще нигде не пожелал учиться, не захотел после школы учёбой себя утруждать, – даже и те прекрасно в итоге устроились в жизни, после службы в Армии вернувшись домой, в насиженные и обжитые места, где у них, паразитов и трутней законченных и патологических, всё было давным-давно на мази, всё устроено и всё схвачено. Сердобольные родители запихнули их в блатные места, где они дурака валяли годами, не били пальцем об палец и за то получали зарплату – и не плохую, по разговорам, не маленькую, не грошовую, какую они и заслуживали по логике вещей. Из-за чего и рухнул Советский Союз: что таких вот “дятлов” и дармоедов массово себе на погибель плодил и как на убой откармливал все последние годы, как крыс и тараканов тех же, как упырей, которые мощь и богатства родной страны и сожрали в итоге… От нечего делать они, их местные упыри-дармоеды, развратники и гедонисты с рождения, слонялись по городу целыми днями в поисках левых заработков и развлечений, резались в городском саду в домино до упада, регулярно пьянствовали по вечерам да местных дурочек без счёта портили, халявным сексом ублажали себя, дармовой душещипательной садомазой. Чем не жизнь, чем не счастье, скажите, для упырей?! Голова у таких пустышек и подлецов, во всяком случае, если и болела когда, то исключительно и только с похмелья; а нервы стальные канаты напоминали, которыми можно б было буксировать баржи и трактора…
И только у Максима Кремнёва, когда-то лучшего в классе и школе ученика, “с внутренним огоньком парня”, как про него учителя на собраниях говорили, всё пошло кувырком после окончания Университета. На душе у него было темным-темно, тоскливо и пусто как в доме заброшенном, холодно. Его, отличника бывшего и светильника Божьего, маленького касимовского Икара, будто бы сглазил кто, или перешёл дорогу…
5
Прописка в отчем дому была ещё “цветочками”, была ничто в сравнение с тем, что сообщил Максим отцу с матерью после этого. Вернувшись из Пицунды заметно окрепшим физически и чуть обмякшим и успокоившимся душевно, отошедшим от студенческих любовных страстей и бурь, от болезненных и неестественных отношений с Мезенцевой, он решил наконец посвятить батюшку и матушку в разработанный им в Университете план своей дальнейшей жизни. Ранее он им про это не говорил: и времени не было, и настроения; да и не хотелось заранее своих стариков нервировать и тревожить. Зачем?… А в июле он понял, что долгожданное время пришло: не гоже родителей держать за дурачков и пошло водить за нос.
Тем же вечером, когда он официально Касимовским жителем опять стал, Максим, собравшись с духом и силами и выпив водки для храбрости, рассказал за ужином домочадцам про то, что планирует делать осенью, когда в Москву вернётся. Он рассказал в частности как можно спокойнее и тише, как можно увереннее в себе, что сильно ошибся с распределением и хочет от него отказаться поэтому, исправить положение и судьбу – пока это ещё не поздно. Как это уже сделал Серёга Жигинас, наверное, который потому и не приехал к ним в Рязанскую область прописываться, как планировал, как они о том с ним зимой ещё договаривались…
Несчастные родители были настолько ошарашены и подавлены заявлением сына, что не сразу нашлись что сказать: ни батюшка, ни матушка… За столом после этого образовалась долгая и мучительная пауза с тишиной вперемешку, которую первым прервал и нарушил заметно побледневший и посуровевший отец.
-…А у тебя это получится – отказаться от распределения? – тихо спросил он, в упор строго взглянув на сына. – Насколько я знаю, слышал от других людей, у кого дети в институтах учились ранее, выпускники вузов обязаны отработать три положенных года там, куда их пошлют. Чтобы отдать тем самым долг государству за потраченные на их без-платную учёбу деньги.
– Не знаю пока, – неуверенно пожал плечами Максим, ухмыльнувшись натужно. – Должно получиться, должно. Не могут же они меня силой заставить работать: я же не раб их, не крепостной. Да и какая от таких польза, у кого к работе душа не лежит? А работать мне там что-то совсем не хочется – одному, без друзей, и временно, к тому же… Да и потом… есть же какие-то уважительные причины, наверное, по которым отменяются договора, расторгаются по обоюдному согласию. Подумаю осенью, покумекаю, короче, когда в Москву вернусь и на месте оценю обстановку; с руководством конторы когда встречусь и переговорю. Сейчас об этом рано сидеть и судачить, гадать на кофейной гуще, когда исходных данных нет на руках. Чуть подождать и потерпеть надо…
И опять образовалась долгая пауза в разговоре, болезненная, мучительная для всех. По как-то сразу осунувшимся лицам родителей можно было только судить, что им очень не понравились бунтарские планы сына…
-…Ну ладно, допустим – уволишься, отпустят тебя на все четыре стороны с Богом, – опять первым прервал молчание отец, осторожно озвучивая то, что стихийно приходило ему в голову. – И что потом собираешься делать? Ты, надеюсь, думал уже про то?
– Конечно же думал, конечно, – последовал быстрый ответ виновника “торжества”. – Я же у вас не раздолбай безмозглый, не ветрогон, живущий одним днём. Давно уже всё спланировал и обдумал, составил план действий. Потом буду устраиваться по лимиту на какой-нибудь столичный автозавод: чтобы получить там жильё и прописку как все остальные лимитчики. Другого выбора у меня просто нет, чтобы стать москвичом, чтобы за Москву зацепиться. Выпускникам МГУ жильё и прописку в Москве не предоставляют, увы. А без Москвы мне хана, родные мои, любимые, без Москвы я и месяца не проживу, загнусь от тоски и скуки – настолько я за пять студенческих лет в этот чудный город влюбился…
6
Простодушный рассказ сына про автозавод и желание после отмены распределения пойти работать по лимиту как последнему двоечнику, слесарем-сборщиком становиться на всю оставшуюся жизнь фактически, чумазым работягою, сразил родителей наповал. Не такого будущего безусловно они ждали от выпускника Московского Университета все последние пять лет, не на то в мечтах и мыслях своих рассчитывали… Оба долго не могли прийти в себя по этой причине – сидели бледные и растерянные за столом, скукожившиеся, маленькие и жалкие от переживаний, собирались с мыслями. Максиму было больно на них смотреть – и жалко одновременно… Но выбора у него не было… И утешений – тоже. Правда и план его горькими оказались, но иных у него не имелось в запасе, увы…
И опять первым пришёл в себя отец, потому как матушка была в глубоком шоке, в прострации, и плохо чего понимала из происходящего.
– А зачем тогда надо было учиться пять лет, не пойму, голову всем нам морочить? – спросил наконец Александр Фёдорович, болезненно и недовольно брови нахмурив. – Шёл бы тогда сразу уж на автозавод по окончании школы. Глядишь, может сейчас бы уже в собственной комнате жил в Москве и давно бы определился в жизни. А так? В 22 года всё начинать с нуля, когда ровесники твои в люди выбились, в руководители производства. Инженерами стали после получения диплома – уважаемыми людьми! – и большими делами скоро заправлять начнут, важными и крутыми дядями сделаются. А ты в это время, их одногодок, на заводе к станку прильнёшь и гайки крутить начнёшь как пацан желторотый. Чумазым будешь вечно ходить, неухоженным и немытым, и всеми вокруг презираемым. Ну-у-у, не знаю, не знаю… Извини, конечно, сынок, но как-то глупо, по-детски выглядит это всё, все твои мечты и планы. Зачем ты тогда учился-то столько лет, ответь, если историком работать не хочешь? Разочаровался в Истории, да, как в предмете?
– Нет, в Истории я не разочаровался. Скорее наоборот – очаровался за время учёбы. Только я реальную Русскую Историю имею в виду – не вымышленную, не сказочную, не заказную.
– Ну а чего же бунтуешь тогда? – не понял оговорки отец. – Зачем хочешь бросить профессию и сладкую и комфортную учёную жизнь, поменять её на утомительную маяту рабочую?!
– Она не такая уж сладкая и комфортная, жизнь порядочного историка с совестью, честью и головой, как вам всем это со стороны кажется. И не в самой науке как таковой я полностью и окончательно разочаровался, скажу это ещё раз, подчеркну жирно, – а в преподавании Велико-Русского прошлого, в той пошлой и вульгарной псевдо-Истории, какую нам в России преподают в школах и институтах, какую изучать заставляют. Её уже тысячу лет как гвозди вбивают простому народу в головы наши без-совестные профессора и попы – делают из него, из народа великорусского, м…дака и чмошника! Мне это всё не нравится категорически, и очень и очень обидно вдобавок – до боли и скрежета в зубах. Поверь, отец, сыну! Ведь у России, у славян-русичей в частности, с Древнейших Времён была и есть величайшая История, трагическая и кровавая, да, – но и славная и героическая одновременно, какой ни у одного народа нашей планеты более нет, и не было никогда, и не будет! Но её – ВЕЛИКУЮ и СЛАВНУЮ ИСТОРИЮ СВЯТОЙ РУСИ!!! – держат в глубокой тайне, под спудом Тёмные силы, социальные паразиты т.н., желающие жить за наш Русский Счёт, нашим хлебом, кровью и потом питаться. А вместо этого нам впаривают и втюхивают полную чушь и дрянь под именем Мiровой и Русской Истории, враньё откровенное и клевету на Россию, на русский народ! От чего давным-давно уши вянут у знающего и думающего человека, мозги кипятятся и плавятся, и что я не собираюсь ни преподавать, ни плодить, ни передавать по наследству детям, внукам и правнукам. Грех это! Ну их к лешему, эти пошлые байки! Забывать их надо скорей, вычёркивать из книг и памяти!
– Максим, послушай! – взмолился отец, как рак покрасневший от напряжения. – Я этих ваших учёных тонкостей не понимаю и понимать не хочу: старый уже для этого. Я только одного не пойму: не хочешь историком быть – ладно, хорошо, пусть так! Бывает такое: разочаровываются люди в профессии, меняют её на другую. Согласен. Но зачем от высшего образования-то отказываться, от диплома?! К тому же, от диплома МГУ?! Контора тебе не нравиться – хорошо! Нам с матерью она тоже сразу же не понравилась, как только ты зимой приехал и про неё рассказал, – но мы не стали тебя переубеждать, трепать тебе нервы сомнениями и предчувствиями. А теперь ладно, пусть! Посылай её к чёрту, коли так, и начинай работать в другом месте, выбери другой путь. Директором школы, к примеру, становись, или каким-нибудь чиновником важным. С университетским дипломом и с головой тебя же в любое место возьмут с радостью превеликой. Умные и грамотные кадры везде нужны и ценятся на вес золота. Уразумей ты это и не пори горячку! Найдёшь себе приличное место, где тебе и квартиру сразу дадут, и зарплату хорошую. Женишься быстро, семью заведёшь – как все нормальные люди делают. И будешь жить припеваючи! Посмотри вон сколько у нас по городу ходит хороших, но незамужних женщин. Красавицы и умницы все, здоровые как на подбор, любвеобильные и плодовитые! Но – одни пока, не встретили хорошего парня, не повезло, не случилось. Бывает. Да ты только им подмигни, только свистни, – они за тобой, выпускником МГУ, на край света кинутся и будут рады до задницы, что такого парня охомутали! А ты вместо этого в чумазые работяги собрался, в дебилы и алкаши; планируешь опуститься вниз, где пьянки-гулянки без-конечные, упадок нравов, да одни дуры безмозглые только и водятся, лярвы, шалавы да стервы. Не надо этого делать, сынок, не надо! Заклинаю тебя! На дно опуститься легко – поверь старику. Руки сложил безвольно, волю и мозг отключил – и ты уже там, на дне. А вот подняться сложно будет, если вообще возможно. Подниматься вверх – недюжинные силы нужны, стальная воля, деньги и связи.
– Отец, остановись, побереги здоровье и послушай меня внимательно, что я тебе скажу, – перебил родителя Максим. – Я бы пошёл работать кем угодно: хоть бухгалтером, хоть директором школы, хоть самым последним чинушей – лишь бы только в Москве. Но поскольку директорам и бухгалтерам жилья в столице не выдают, иногородним я имею в виду, а только исключительно работягам, – я и хочу пойти в токаря или слесаря. Я из Москвы не уеду ни под каким видом! Для меня это станет смерти подобно, пойми: в провинции кончится моя жизнь, ещё не начавшись даже.
– Да сдалась тебе эта Москва, Максим! – взорвался Александр Фёдорович. – Что, только в Москве одной люди живут?! В Ленинград вон езжай или ещё в какой крупный город: Калуга, Тула, Липец, Орёл, Курск. Да в ту же нашу Рязань! – чем тебе не место?! Старинный областной центр, промышленный и культурный регион России. И таких городов – десятки! Но только не бросай ты диплом, сынок, не становись работягой, от которых все нормальные люди как от чумы шарахаются; да ещё и морщатся и кривятся при этом, брезгливо на сторону плюются.
– Про Москву плохого не надо мне ничего говорить, – сказал, как отрезал сын. – С Москвой вопрос давно и окончательно решённый…
7
-…Ну хорошо, ладно, пусть так, – подумав с минуту, посоображав и поскрипев мозгами, попробовал было с другого бока зайти не на шутку встревоженный Александр Фёдорович. – Хочешь остаться жить и работать в Москве – оставайся. Мы с матерью разве ж против? Москва есть Москва – столица нашей Родины, силища вековечная, святыня общесоюзная, России Древний Молитвенник и Алтарь! Хочешь – оставайся там и живи себе на здоровье, коли душа прикипела и расстаться не может! Я понимаю! Но только зачем тогда увольняться с хорошего места-то, не пойму? – где ты будешь в тепле и светле, уважаемым человеком будешь, чистым, опрятным и хорошо пахнущим, одетым по моде, от которого глаз невозможно будет оторвать людям молодым и старым. И в Москве, и у нас, в Касимове. И где, главное, ты станешь сразу же получать очень хорошие деньги – 260 рубликов в месяц! О-го-го! Да такие денежки и я не всегда получаю, заводской мастер, специалист с 35-летним стажем и уважаемый человек. Матушка же твоя, старшая медсестра гор’больницы, получает вдвое меньше. А тебе их ежемесячно будут платить, пацану молодому, зелёному. Поди, плохо!… Так что не пори горячку, сынок, скажу тебе ещё раз, не надо. Оставайся и работай там пока, снимай квартиру в Москве, как другие командировочные. Денег у тебя на это хватит с запасом. А там видно будет, куда кривая тебя вывезет. Глядишь, через пару-тройку лет всё и образуется, появится свет в окошке, про который ты даже и не подозревал.
– А что образуется, не понял? И какой свет, откуда? – с ядовитой ухмылкой спросил Максим, с прищуром на отца посматривая. – Манна небесная на меня упадёт, да? Или мне кто квартиру с барской руки в Москве предложит в подарок? На, мол, Максим, пользуйся. Командировочный – он командировочный и есть. Кто на них внимание когда обращает?! Случайные, временные везде люди, как те же тени или призраки.
– Сегодня ты временный, да, а завтра, глядишь, постоянным станешь. Жизнь – она штука ветреная и переменчивая. Встретишь хорошую девушку-москвичку где-нибудь на танцах или на улице, которая в тебя влюбится по уши: в молодого, умного и богатого парня с перспективой роста чего не влюбиться! Поженитесь, и она пропишет тебя к себе. Вот тебе и квартира… А если она не одна, если с родителями, к примеру, живёт, – так встанете на очередь с ней на жильё или вообще себе кооператив купите. Денежки ты заработаешь к тому времени, да и мы чем можем – поможем. Вот и будет всё у вас хорошо и складно: я просто уверен в этом. Только не надо, сынок, истерику закатывать раньше времени, не надо. И не надо пытаться всего добиться самому, без посторонней помощи: крайне сложно это.
– А если не встречу любимую девушку, которая меня к себе прописать захочет, что тогда? – не унимался Максим со своими каверзными вопросами, ища в наказах родителя одни лишь тёмные стороны. – Москвички – они ведь ушлые все и с гонором превеликим, все – капризные и недоверчивые; на нас, приезжих парней, с большой опаской глядят, считают нас про себя захватчиками и вымогателями, охотниками за квартирами. Серёга Жигинас вон попытался через женитьбу москвичом стать – да пролетел с этим делом, облажался парень. Хотя и очень того хотел, поверь, отец, сил и старания приложил много. Весь пятый курс по москвичкам бегал как заводной – всё на женитьбу и прописку их раскручивал, на совместное житьё-бытьё. Но всё без толку… А потом разозлился, плюнул на них на всех, «нашёл себе маруху жирную, спокойную и смирную» из подмосковного Серпухова и укатил с ней в родную Хохляндию, бедолага, откуда в Университет учиться приехал. Я по его пути идти не хочу, увольте!
– А у Кольки Меркуленко получилось, как ты нам с матерью весной рассказывал, – парировал отец. – Молодец парень! Нашёл себе столичную дурочку, которая ему поверила и прописала – и в ус не дует теперь. И ты в итоге найдёшь, Максим. Обязательно! Только не надо сдаваться заранее и раскисать, на самое худшее настраиваться и опускать руки. Ты же у нас красивый, статный и грамотный парень. Не пьёшь и не куришь, спортсмен, человек физически и умственно здоровый то есть. Да такого парня ещё походить, поискать надобно. И не скоро найдёшь. За такого любая москвичка пойдёт, любая! Ведь иметь такого мужа – за счастье! Поверь!
– Не хочу я жениться на дурочке, отец, не хочу! Женитьба – это ведь не игрушка, не развлечение мимолётное. Это – на всю жизнь: я так это дело понимаю. Поэтому умную жену хочется, все знающую и понимающую, верную и надёжную как скала. Чтобы другом и помощником по жизни была – не вертихвосткой, не шалавой, не подлой изменницей… Есть такие ещё, не перевелись на Руси, встречаются: я лично видел таких, и даже общался. Но только у них самих жилья в Москве нет, как и у меня: они – иногородние… А остаться в столице им очень хочется, как и мне. Вот они и маются, бедолаги, крутятся как белки в колесе, ломают голову: что им делать. У хороших парней и девчат, отец, проблемы одни и те же – и одни и те же беды. Поэтому и живут они врозь – и маются-мучаются при этом.
Максиму очень хотелось дополнить свой короткий рассказ, сообщить понурым родителям, что у него уже есть невеста, любимая девушка Таня есть, Мезенцева Татьяна Викторовна, которая не выходит из сердца и головы, хоть плачь, и за которой он готов идти хоть в огонь, хоть в воду. Ради которой, собственно, он и затеял всю эту возню с работой по лимиту: чтобы получить в итоге своё жильё в Москве и привести в него иногороднюю жительницу-Татьяну в качестве полноправной хозяйки, её этим столичным жильём осчастливить и одарить, решить одним махом и её проблемы тоже. А они ведь обязательно через год возникнут, обязательно! Если только Мезенцева в аспирантуре не останется, конечно же, если далее не продолжит учёбу и не отодвинет от себя жилищную проблему на три года дальше по сроку… Очень хотелось Максиму сообщить родителям про неё – и навсегда закрыть щекотливую и неприятную тему с женитьбою по расчёту, на москвичке то есть. Не для него этот скользкий и неправедный путь, определённо не для него! Все его естество этому пути противилось…
Но он не выдал любовного секрета матери и отцу – удержался. Посчитал, что не подошло ещё время для таких сердечных откровений, да и подойдёт ли когда вообще, если вспомнить их с Мезенцевой крайне-сложные отношения… И зачем тогда заранее об этом трепаться, себя дурачком выставлять, пустозвоном и хвастунишкой…
Но без этого секрета план его выглядел безумным и диким со стороны. Не убеждал он родителей своим качеством и правотой и, соответственно, не давал жить спокойно…
8
Подобные душераздирающие разговоры возникали в семье Кремнёвых всё лето – до самого отъезда Максима в Москву в сентябре-месяце. И исходили они, как правило, от батюшки, Александра Фёдоровича. Тот, прожив долгую и тяжёлую жизнь, – напомним ещё разок это, – захватив войну в юном возрасте, унижения оккупации, голод и холод, смерть на фронте отца и двух старших братьев, хроническое семейное безденежье, всё пытался отговорить сына от его затеи с работою по лимиту. Чувствовал батюшка всю бредовость и абсурдность её, а то и вовсе гибельность для неразумного чадушки…
– Послушай, сынок, – теряя терпение, как можно добрее и ласковее обращался он раз за разом к сыну дома за обеденным столом, на даче или во время городских прогулок, не имея сил выдерживать внутреннее напряжение от кипевших в его голове и сердце жгучих сомнений и предельно-тягостных дум. – Давай с тобой ещё раз всё спокойно обсудим, разберём критически и пошагово тот стихийно-рождённый план, который ты сам для себя в Москве придумал, когда твой дружок Жигинас тебя бортанул, и по которому ты хочешь начать жить осенью, когда в Москву на работу вернёшься. Вдвоём-то легче любые вопросы решать, согласись: одна голова – хорошо, а полторы – лучше, как в таких случаях говорится… Ты только не кипятись и не перебивай меня, сынок, – а лучше помолчи и послушай. Я же отец твой, родная душа и кровь. И никогда не пожелаю тебе плохого, а только одно хорошее. Веришь?! Тем более, что у меня-старика опыт большой за плечами имеется, знание жизни и людей, которых у тебя ещё нет и не может быть по причине молодости. Вот я и хочу передать тебе это знание и этот опыт, предупредить о подводных течениях и об опасности, что могут перед тобой возникнуть в самом начале пути. А ты уж потом сам решай – пригодится это тебе или нет. Договорились?!… Но вначале выслушай, не перебивай, прошу тебя ещё раз. Я и без тебя собьюсь со своим природным косноязычием и 4-мя классами образования.
– Ну давай, давай, говори, чихвость меня и осмеивай, – недовольно отвечал Максим, морщась как от зубной боли. – Ты же про мои задумки с автозаводами хочешь сейчас говорить, с работою по лимиту, так ведь? Всё она тебе не даёт покоя.
– Да, не даёт, сынок, не даёт! Честно тебе признаюсь. Как ты только нам с матерью про это всё рассказал, вернувшись с юга, – я с тех самых пор уснуть не могу спокойно: всё про тебя и затею твою лежу и до утра думаю. И прихожу к выводу неутешительному и печальному, что затея твоя с работою по лимиту в Москве – самая что ни наесть глупая и пустая! Уж извини за откровенность и прямоту. Ничего ты там не добьёшься в итоге и не получишь. Только жизнь загубишь свою, а заодно и наши.
– Почему ты так думаешь? – тихо спрашивал Максим родителя, бледнея лицом и душой холодея как после страшного врачебного диагноза.
– Да я не думаю, я уверен в том, – прямо, честно и твёрдо отвечал Александр Фёдорович, не щадя психику сына. – Потому что в отличие от тебя, пацана желторотого, я знаю наши законы, по которым вся страна живёт, и ради тебя одного которые менять не станут. Законы же эти таковы, что ты, как молодой специалист с высшим образованием, просто обязан отработать какое-то время по специальности, понимаешь – обязан! Три или пять лет: не знаю точно. Могу для интереса спросить на заводе у своих молодых мастеров, что отрабатывают у нас положенный срок после окончания Политеха. Так что не одно столичное предприятие тебя не возьмёт работягой в свой штат сотрудников: в тамошних отделах кадров законы знают и чётко блюдут. И нарушать их не станут – отфутболят тебя в два счёта… И что будешь делать тогда, когда без работы совсем останешься, без куска хлеба? К нам в Касимов вернёшься оплёванным неудачником, да? Чтобы на смех нас с матерью и себя самого пустить, потешить город?!… А так оно всё и случиться в итоге: чуда не произойдёт. Я это ясно вижу…
– Поэтому, Максим, послушай меня, старика: не пори горячку и не руби сук, на котором удобно сидишь, не руби. И не плюй в колодец, из которого пьёшь воду. Как взрослый, опытный человек и твой родной отец, очень тебя прошу об этом. Ты в июне получил престижный диплом МГУ, которым гордиться надобно, а не бросать в помойку, который тебе очень сильно поможет и пригодится по жизни, поверь. А ещё ты, сам того не желая, как я понял из разговоров, получил хорошее место работы в Москве, с хорошей же зарплатою в 260 рублей, которой многие твои бывшие одноклассники сто раз ещё позавидуют, когда узнают. Да, без прописки и без жилья пока, – и что из того? Многие так начинают даже и в нашем городе, когда приезжают на заработки из деревень. И ничего – выкарабкиваются со временем, закрепляются тут и даже выбиваются в люди. И ты в итоге выберешься на свет Божий, сынок. Всенепременно! Наберись только терпения. Поработай годок, другой, как все остальные твои товарищи это станут делать, подзаработай денежек, – а там видно будет. С деньгами, поверь, ты будешь люб и нужен всем, всем желанен и интересен. Без денег же – никому. Совершенно! Так, сынок, вся наша жизнь устроена: и сложно, и просто одновременно; и подло, и справедливо.
– У меня есть деньги, отец, – всё также спокойно и твёрдо отвечал на это Максим, щуря глаза и кривя в усмешке пухлые губы. – Я заработал в стройотряде 5 тысяч рублей за четыре студенческих лета. Ты знаешь про то: деньги мои лежат на сберкнижке, которую я у вас храню. Через пару-тройку лет там будет лежать 10 тысяч, к примеру. И что из того? Я от этого счастливее стану? Или деньги автоматически сделают меня москвичом? Чёрта-с два! Деньги накоплю, а время упущу, несколько лет из жизни этим накопительством вычеркну. И университетских друзей-москвичей растеряю, вдобавок, которые мне хоть чем-то осенью смогут помочь и хоть что-то подсказать-посоветовать… И что тогда стану делать один в Москве, когда жизнь с нуля всё равно начинать придётся, и когда 25-26 лет мне стукнет?
– Выйдешь на работу – новых друзей заведёшь. Там их знаешь сколько будет!
– На работе будут такие же шаромыжники иногородние и бездомные, как и я сам. Много от них толку и пользы мне выгорит, как думаешь?… А потом друзей не заводят по щелчку пальцев: щёлкнул – и появился друг. Нет, не появился – и не появится. Друзья, как и любимые люди, – сугубо Божье дело. Их обрести тяжело, а уж коли однажды обрёл – беречь надобно. Я вон с Меркуленко и Жигинасом 5-ть лет бок о бок прожил, спал на соседних койках, в походы и на танцы ходил, из одной тарелки питался, – а другом их так и не стал, так и не сроднился душами в итоге. Оба плюнули на меня в трудную минуту, когда наши будущие судьбы решались, бросили как ненужную вещь – и сразу же про меня забыли, суки поганые, а я – про них. Ни одного светлого и доброго чувства в душе моей от них не осталось и желания встретиться. Совершенно!… Вот тебе и друзья, отец: век бы таких не знать и не видеть… Но есть у меня и другие в Москве, славу Богу, которых я не хочу терять, на которых как на себя самого надеюсь…
Тогда обескураженный и обезоруженный разговором Александр Фёдорович снова на девушек-москвичек переходил, на которых надобно-де непременно жениться, чтобы махом одним все проблемы решить с жильём и пропиской. Уверял, что иного выхода нет, что это для запутавшегося Максима – самый лучший и самый надёжный способ за Москву зацепиться. Но сын в вопросе скороспелой женитьбы упорен и непреклонен был как баран или как та же свая железобетонная – не хотел полагаться на случай, пускать на самотёк Судьбу: обласкает Она его – не обласкает; поцелует – не поцелует в темечко. От родителя он унаследовал одно хорошее качество: не был слюнтяем и нытиком с молодых лет, и всего хотел добиваться сам, чтобы не быть паразитом и иждивенцем, и кому-то и чем-то обязанным…
– И с любовью ведь точно так же бывает, отец, – подумав, дополнял Максим свой рассказ про поганых и подлых университетских дружков мыслями о делах семейных, на которые он, разумный и памятливый молодой человек, достаточно уже насмотрелся в криминальных хрониках по телевизору. – Встречаются люди случайным образом где-то, возбуждаются-вспыхивают друг от друга как те же спички от трения, любятся какое-то время, милуются жарко и страстно, женятся сдуру, детишек заводят бездумно и походя как те же животные. И вроде бы всё у них хорошо идёт поначалу, всё чинно и гладко на загляденье, всё о’кей. Оба счастливы и довольны до поросячьего визга, с удовольствием вьют семейное гнездо родителям и себе на радость… А потом вдруг взрываются оба неприязнью и ненавистью при первой же неудаче житейской или беде – и разбегаются по разным углам с руганью и матом, и мордобоем жутким, с дележом имущества и детей. Ненавидят и клянут друг друга на весь белый свет, что совестно за них становится и очень и очень обидно. И куда только любовь девается, думаешь, и была ли она у них вообще? Или вся их любовь так называемая заключалась исключительно в похоти, в сексе, в гормонах, что в крови очумело играют и делают людей бешеными и неуправляемыми как черти? А когда секс в семейной паре приелся и надоел, перестал удовольствие доставлять, обоюдную страсть и радость, – то и жить стало обоим вместе невмоготу: тошно и противно до омерзения? Так, что ли? Отсюда – и ругань, и скандал, и ненависть лютая к супругу или супружнице. Всё – отсюда… Нет, не хочу я себе такой вот случайной, пошлой и развратной любви, отец, не хочу, – уволь ты меня пожалуйста! – которая непременно скандалом и разводом закончится, всенепременно!… Тем паче, не хочу любви плутовской, основанной на расчёте и выгоде. Не надо мне больше женитьбу на какой-нибудь глупой и похотливой дурочке с московским штампом в паспорте предлагать: я на хохляцкой дружбе уже обжёгся – и сильно…
У отца от таких разговоров отчаянных и железного упрямства сына вдобавок голова раскалывалась пополам и безвольно опускались руки. Не было у него аргументов и слов в запасе, к великому сожалению, строптивого чадушку переубедить: выпускник Университета оказывался умнее, говорливее и грамотнее отца-работяги и неизменно побеждал в словесных дуэлях. А полуграмотный батюшка неизменно оказывался в дураках, увы и ах, оказывался в проигрыше… И именно с этого момента, когда решалась на небе и на земле судьба Максима, у Кремнёва-старшего начались серьёзные проблемы со здоровьем: стало скакать давление вверх и вниз почти ежедневно, из-за чего не прекращались страшенные головные боли, терпеть которые не хватало сил. Таблетками же в семействе Кремнёвых не пользовались никогда: Вера Степановна, фанатичная и истовая староверка, была категорически против таблеток, хотя и проработала всю жизнь медсестрой в гор’больнице… А без медикаментозной помощи в организме отца стала стремительно развиваться тяжёлая форма гипертонии, кончившаяся трагически для Александра Фёдоровича, о чём рассказ впереди…
9
Не удивительно, в свете всего вышеизложенного, что половину июля, август и половину сентября первого послеуниверситетского лета, что Максим прожил-промаялся в отчем дому, стали поистине чёрными для него и его домочадцев, если не сказать траурными. Тяжело и муторно было в это время в психологическом плане Кремнёвым: и бедным родителям, и их сыну, главному источнику бед. То была расплата, будто бы, за безмерное и безграничное счастье, которым их одаривал и награждал Господь все последние годы…
Что касается Максима, – то ему хотелось бы побыстрее уехать из дома: на ту же стройку студенческую умотать и забыться там в компании бывших друзей-приятелей; или на учёбу в Университет отчалить, как он это делал раньше, – в занятия и спорт окунуться с радостью и с головой. Хотелось, короче, скрыться от родственников и соседей подальше и поскорей, от разговоров досужих, пустых, что его сопровождали всё лето… Но уезжать ему было некуда – вот в чём вся заключалась беда. Его уже никто и нигде не ждал из людей близких и желанных сердцу, и в новой самостоятельной жизни он был никому не нужен и не интересен как индивид, как самоценная гордая личность и друг задушевный. И на работе – в том числе, где у него вообще близких людей не окажется. Где и работы-то не будет самой, если за таковую не почитать переливание из пустого в порожнее…
Это было так неожиданно сознавать после прошлых предельно насыщенных и ярких в эмоциональном плане пяти университетских лет – свою полную никчёмность и ненужность в обществе! – и так неприятно одновременно…
Раньше, напомним, было не так, всё по-другому было. Ещё и год назад даже, когда он приезжал на побывку к родителям летом, он чувствовал себя героем, хозяином своей судьбы, кто крепко, надёжно и волево Жизнь под уздцы держит. С каким возвышенным настроением и гордостью превеликой выходил он тогда на улицу погулять, по родному Касимову гоголем пошататься. Каждая встреча с людьми, и старыми, и молодыми, была ему тогда в радость – не в тягость.
Теперь же всё изменилось самым решительным и коренным образом: он будто выпустил вожжи Судьбы из рук, вывалился из Жизни по пьяной лавочке и на обочину закатился, в овраг, в пыль и грязь придорожную. И по этой причине из героя прежнего в полное ничтожество вдруг превратился, в безвольного неудачника без роду и племени, за плечами которого уже будто бы и не Московский Университет горделиво и мощно стоял, а какое-нибудь телего-строительное ПТУ, про которое и упоминать вслух было совестно.
Не удивительно, что встречи с одноклассниками, родственниками и соседями, с бывшими учителями теми же, вызывали в нём уже одно лишь сплошное расстройство, постоянное раздражение и душевную боль. Ведь все они, словно по уговору тайному или насмешке дьявольской, откровенно и заведомо-издевательской, начинались одними и теми же вопросами о трудоустройстве Максима, из которого автоматически вытекало и будущее его. А этим он уже похвастаться и покичиться как раньше не мог даже и в малой степени: неопределённой становилась жизнь свергнутого с пьедестала героя, как и у всех лимитчиков.
Те разговоры происходили так: опишем их коротко и приблизительно. «Привет, Максим, привет, дорогой! Давно с тобой не виделись! Ну, рассказывай давай, хвастайся, как твои дела, что после окончания МГУ делать собираешься? Дальше учиться будешь, да? В аспирантуре небось останешься – науку вперёд двигать? Чтобы под старость известным профессором стать? а то и вовсе заслуженным академиком? Так ведь?…» Бледневший Кремнёв отрицательно крутил головой, с неохотою отвечал, что не так, и в аспирантуру он не собирается, а пойдёт работать в НИИ. «Но этот твой НИИ в Москве ведь находится, правильно мы понимаем? – следовала мгновенная реакция на его ответ. – Ты же в Москве работать останешься? Университет, как-никак, закончил, а не какой-нибудь ветеринарный техникум, после которого всю жизнь быкам заносят хвосты»… «Да, в Москве» – без радости в голосе и без блеска в глазах отвечал Максим, желая побыстрее отделаться от любопытного собеседника и расстаться с ним под любым предлогом. Но отделаться быстро не удавалось, как правило: знакомцы категорически не желали его отпускать без получения информации, продолжали терзать расспросами дальше. Ведь так это было им любопытно всем – судьба бывшего отличника-Кремнёва: сложится она у него в итоге, не сложится… «Ну, разумеется, и жильё тебе предоставят в столице, да, прописку московскую?» – назойливо и лукаво уточняли они, за рукав новоиспечённого москвича придерживая. Максим утвердительно кивал головой, опуская глаза при этом и слыша в ответ: «Молодец, Максим, молодец! Остаться жить и работать в Москве – большое счастье и выгода одновременная. Не многим в нашем городе так фартит, как тебе. Ты, пожалуй, будешь единственным у нас счастливчиком. Устроишься на новом месте, Макс, – адресок сообщи. Хорошо? Будет при случае, где остановиться, когда в столицу за чем-нибудь придётся приехать».
Кремнёв хмурился ещё больше от подобных провинциальных наказов и просьб, сухо обещал сообщить новый московский адрес, когда всё у него наладится, и поспешно расставался после этого, прочь уходил совершенно расстроенным и побитым. «Какой адрес? и какое жильё? – шёл и матерился он про себя. – Мне ещё за свой уголок в Москве столько пота и крови пролить придётся». Но людям-то про то не скажешь начистоту, не выставишь сам себя перед ними посмешищем и идиотом. Вот и приходилось ему выкручиваться и лгать. Отчего на душе всякий раз становилось тягостно и противно…
10
В августе и, особенно, в сентябре он и вовсе перестал выходить на улицу днём – только поздно вечером это делал, перед тем как спать ложиться. Постоянно врать людям про своё прекрасное будущее житьё-бытьё он не хотел уже – стыдился. Да и не получалось у него это толком: он краснел всякий раз как рак, нервничал, суетился и опускал глаза при разговорах на данную конкретную тему, чем сильно смущал и напрягал собеседников, чувствовавших неладное.
К тому же, ближе к осени родственники и соседи по дому узнали страшную новость, что Максим в Касимове опять прописался, в квартире родителей. Естественно, все были в шоке от подобных известий и стали тормошить ежедневно отца и мать (из-за невозможности поговорить с самим виновником торжества, не выходившим из дома), спрашивать тех: что случилось, и где будет жить и работать сын? почему до сих пор на службу не уезжает?
Кремнёвы отнекивались, как могли, отвечали быстро и в один голос, что всё у Максима нормально, дескать, что прописка домашняя – это временное явление: до Нового года сын непременно выпишется, когда всё уладит и утрясёт в Москве, не волнуйтесь, мол, и плохого не думайте, с работой всё у него хорошо. А потом приходили домой, бледные и расстроенные оба, передавали сии разговоры сыну, валявшемуся на диване с книжкой в руках, и под конец просили его с дрожью в голосе и траурным видом: «Уезжал бы ты побыстрее в Москву, сынок, от греха и пересудов подальше, не мозолил тут людям глаза, не дразнил их своим присутствием. А то уж нам неудобно стало встречать соседей на улице и перед ними ежедневно оправдываться, дурные подозрения развевать, которые поползли по городу… Уезжай, Максим, уезжай пожалуйста. Принимайся в Москве за работу – хватит без дела болтаться и задницей диван протирать. Быстрее возьмёшься за дело – быстрее получишь положительный результат. А под лежачий камень вода не течёт, как известно»… «Уеду скоро, уеду, не переживайте, – с натужной улыбкой отвечал сын, пытаясь утешить расстроенных батюшку с матушкой, а сам думал при этом с грустью: – Только кому я там, в Москве, буду нужен теперь? У меня ведь даже собственной койки теперь там нет. И не известно – будет ли…»
11
Чтобы понадёжнее спрятать тоску и внутренний страх перед будущим, Максим, живя два месяца дома, с головой погрузился в литературу, что стала для него отдушиной настоящей или спасательным кругом. Записавшись в городскую библиотеку на правах местного жителя, он перечитал за лето и половину сентября все художественные произведения Тургенева и Куприна, которые были созвучны его тогдашнему настроению и лучше всего ложились на сердце, нежно ласкали и лечили сознание своими сюжетами, мыслями и переживаниями героев; потом познакомился с рассказами и повестями Льва Толстого и Чехова (последними, лучшими рассказами Антона Павловича, в частности, написанными в период 1895-1903 годов); несколько раз перечитал из начала в конец сборник стихов Есенина, который ему девушка Димы Ботвича Оля великодушно одолжила на лето. Сергей Александрович Есенин всем своим небогатым в смысле объёма творчеством настолько оказался близок Кремнёву, настолько внутренне сроден ему, – что и передать невозможно словами! Максим большую часть сборника без труда запомнил тогда наизусть, в том числе и поэмы своего великого земляка-рязанца, и бережно хранил потом есенинские поэтические шедевры в сознании до конца дней своих, поражая близких ему людей цепкой и долгой памятью.
Мало того, он мог бы вслед за Николаем Рубцовым с гордостью сказать любому:
«Да и невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нём всегда я думаю больше, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способы вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни.
Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи».
/Выдержка из письма Н.Рубцова В.Сафонову от 2 февраля 1959 года (последний год службы Рубцова на флоте)/…
«SIMILIS SIMILI GAUDET» – “подобное радуется подобному”, – когда-то утверждали римляне, и были абсолютно правы: так оно в действительности всё и есть, всё в нашей жизни так именно и происходит…
Глава 15
«Если созрел в тебе дух высокий,
Если не дремлет совесть твоя, –
Сдвинь своим праведным выбором сроки
Мук бытия».
/Даниил Андреев/
1
В воскресенье 16 сентября 1977 года Александр Фёдорович и Вера Степановна провожали сына в Москву – уже на работу, а не на учёбу как раньше. Все трое молча стояли на перроне железнодорожного вокзала Касимова, растерянные, бледные как тени, неприкаянные и несчастные, – ждали утреннюю электричку на Москву. На родителей было и вовсе жалко и больно смотреть. Они будто сына на фронт провожали, или в тюрьму, предчувствуя будущие нешуточные проблемы своего упрямого и активного не по разуму чадушки. Матушка, та разревелась даже при подходе поезда, бросилась на шею Максиму, стала отчаянно его целовать и желать удачи. Отец не заплакал и на шею не бросился, как хотел, – сдержался. Но стоила эта природная стойкость ему много душевных сил и издержек воли.
Максиму плакать было нельзя – усугублять слезами тоску и печаль расставания; и одновременно показывать всем, что он, несмотря на слова, страшится будущего… Он и не плакал, не раскисал – терпел, беря пример с батюшки. А потом и вовсе шустро и с радостью будто бы запрыгнул в подошедшую электричку, заскочил с дорожной сумкой в первый вагон, занял у окна место. После чего озорно помахал отрешённым и убитым горем родителям через стекло рукой и даже широко улыбнулся. «Держитесь тут без меня, не кисните и не печальтесь, не лейте понапрасну слёз, – мысленно им обоим сказал. – Всё будет у меня нормально в итоге: даю слово»…
Через минуту электричка тронулась, и горько плачущие родители исчезли из вида, как и сам вокзал. А потом исчез с глаз долой и провинциальный город Касимов…
Через пять с половиной часов была Москва, Казанский вокзал столицы, на перроны которого прибыла переполненная Касимовская электричка… И опять, как и всегда во время приездов в Москву, сладко заныло и затрепетало восторженное сердце Максима от несказанной радости, гордости и любви, когда он оказался на Комсомольской площади, битком забитой народом: местными и гостями столицы. Москва, как Мекка и Медина на мусульманина, оказывала на него, глубокого провинциала, могучее жизнеутверждающее воздействие: неизменно преображала, очаровывала и завораживала его, до краёв чистотой наполняла, гордостью превеликой, праздничной неизбывной торжественностью, пафосом и красотой, великодержавным патриотическим духом, верой, мощью и силой.
Нечто похожее случилось и на этот раз – с одной существенной оговоркой только, или минусом, который, впрочем, не имел к Москве ни малейшего отношения. Сама-то Москва была прежней: не изменилась, не подурнела за лето ничуть, державной статью не поубавилась! Наоборот, стала ещё желаннее и дороже для сердца рязанского юноши, монументальнее, размашистее, озорнее, милее, роднее и краше… Изменился, однако, сам Максим с тех самых пор, как покинул столицу в июне-месяце, – и изменился существенно. Не внешне, нет! – социально, или же статусно. Ведь все прошлые годы, если стрелки часов в обратную сторону прокрутить, он приезжал в этот чудный, великий и пафосный город, что олицетворял собой кипучее, любвеобильное и пламенное сердце страны, её душу и разум одновременно, на правах хозяина. Приезжал как настоящий и законным москвич, понимай, студент Московского Университета, прописанный в его общежитии, а значит – имевший тут угол. Ни один страж порядка поэтому не посмел бы придраться к нему и предъявить какие-либо претензии в смысле того, за каким лешим, мол, он в столицу припёрся, и чего ему тут надобно!
Теперь же всё поменялось коренным образом, и он прибыл сюда уже как гость – житель Рязанской области, не нужный тут в принципе человек: ни то прохиндей, ни то паразит-прилипала. Со всеми вытекающими из этого печального факта нервозностью, душевными тяготами и нестроениями. Москвичом ему теперь только ещё предстояло стать – доказать своё право на это высокое и почётное звание. Но он верил и надеялся, нет, он твёрдо знал, что у него это получится. Непременно! Не уедет он никуда из Москвы – и точка: лучше костьми ляжет тут, умрёт где-нибудь под забором! Именно и только так, и никак не иначе! Потому что он успел уже влюбиться в Москву безумно, безмерно и без-конечно за пять студенческих лет – и мог бы в этом вопросе, вопросе количества и качества любви, с любым коренным москвичом поспорить и потягаться. К тому же, в этом городе продолжала учиться и жить БОГИНЯ его, Мезенцева Татьяна Викторовна, далеко отдаляться от которой он и не хотел и не мог – потому что рассчитывал в скором времени на непременную и судьбоносную встречу с ней, после которой они уже никогда не расстанутся: будут вместе.
Этот его фанатичный настрой, помноженный на железобетонную веру в успех, на молодецкие силы, здоровье и волю, грели душу ему невидимым радиатором и были по сути единственными его на тот момент надёжными подсказчиками и помощниками…
2
С вокзала Максим сразу же поехал в Новогиреево, на улицу Молостова, где должна была находиться квартира, адрес которой ему сообщили весной Казаков с Кокиным, и где они трое предположительно должны были бы жить первое время. Всю дорогу Кремнёва не покидало волнение, не спокойно было у него на душе. А всё потому, что как-то уж больно легко и просто, почти что дуриком он нашёл себе это жильё – через вторые руки по сути и без личного разговора с её хозяином, без каких-либо обязательств, главное, с его стороны и предоплаты.
Вообще-то, жильё изначально он планировал снимать с Жигинасом Серёгой, внутренне настроился на то ещё зимой и успокоился на какое-то время – на любовь всё внимание переключил, на чувства сердечные, бурные, которые его в тот момент с головой захлёстывали… Но Жигинас, подлюка и сволота, его бортанул, сообщив в апреле про отъезд в Хохляндию, чем сразил Кремнёва наповал, будто под дых со всей силой ударил. У Максима и так тогда голова кругом шла из-за проблем с Мезенцевой, всё из рук падало! А тут навалилась и другая напасть – и какая! – потеря товарища, близкого человека, на которого делалась ставка; а вместе с ним и потеря надежды на лёгкий поиск жилья… Что ему было делать в той чрезвычайной ситуации, куда грести, к какому берегу прибиваться? Снимать одному квартиру в Москве было и дорого, и опасно, и проблематично очень: знакомые были нужны, посредники.
И тут он вспомнил про Казакова с Кокиным, будущих коллег по работе, нашёл их в общаге весной, спросил, что они думают делать с квартирой, как решать жилищный вопрос осенью, когда оба в Москву из отпусков вернутся? Те спокойно ответили, что уже нашли, мол, себе жильё в Новогиреево – поэтому и не тужат, не дёргаются. Поведали как на духу, что у них на истфаке, оказывается, есть знакомый аспирант, земляк их, житель Поволжья, который уже второй год как снимает двушку в столице на улице Молостова. Платит за неё ежемесячно 100 рублей, что для него накладно, понятное дело. Вот он и решил пустить двух земляком к себе подселенцами: вместе-то им будет и веселее жить, и не так расточительно.
– А вы не можете ещё и меня к себе подселенцем взять? – осторожно поинтересовался Кремнёв. – Какая разница, в принципе, сколько народа будет в квартире жить – трое или четверо. Я вам не сильно помешаю, поверьте. Я не пью, не курю, со срамными бабами не якшаюсь. Зато платить будем по 25 рубликов каждый, если меня четвёртым возьмёте. Выгода существенная!
– Не знаем даже, – пожали плечами Сашки. – Мы-то не против, Максим, но надо с хозяином квартиры переговорить, с аспирантом этим, земляком нашим.
– Переговорите, парни, переговорите, пожалуйста, – попросил их Кремнёв жалобным голосом. – А то мне одному как-то стрёмно квартиру снимать. Тем паче заранее, за несколько месяцев вперёд договариваться. Нарвёшься на каких-нибудь м…даков или аферистов: без вещей и денег останешься. И будешь потом на вокзале дни коротать с бомжами вместе – ментам глаза мозолить.
Сашки пообещали, встретились с аспирантом и переговорили действительно. Тот подумал-подумал – и дал добро на Максима, о чём Казаков с Кокиным и сообщили Кремнёву в мае, во время первого гос’экзамена, написали на бумажке даже адрес квартиры. Сделали, словом, всё честь по честь: претензий к ним никаких не было.
Максим за хлопоты поблагодарил парней от души – и сразу же забыл про жильё, успокоился. Казакова с Кокиным он увидел ещё раз во время второго гос’экзамена – но мельком, не успев ни о чём с ними поговорить. А потом он и вовсе потерял их обоих из вида, переехав с Ботвичем на проспект Вернадского. А потом улетел в Пицунду, из которой вернулся уже только домой в Касимов.
Что там стало с квартирой и в силе ли их договор ещё? – он, разумеется, не знал: столько воды с тех пор утекло. Поэтому-то он и переживал всю дорогу до Новогиреева, страшась непредвиденности и облома…
3
Волнения его напрасными не были, как оказалось: интуиция его не подвела, сигналы давала точные как радар заправский. Про это Максим узнал сразу же, как только переступил порог съёмной квартиры на первом этаже типовой хрущёвки, дверь в которую ему открыл Казаков Сашка, за спиной которого маячил Сашка Кокин. Оба были дома по случаю воскресенья, сидели и обедали на кухне.
Как только Кремнёв поздоровался и зашёл внутрь, поставил сумку с вещами в прихожей и присел в кресло в большой комнате, чтобы с дороги передохнуть, Сашки, краснея, сухо поведали ему неприятную новость, что у квартиры этой поменялся хозяин, оказывается. Прежний – их земляк-аспирант, с которым они поначалу и договаривались, – женился летом на москвичке и переехал к ней жить, счастливец. А эту квартиру двухкомнатную он передал для проживания другому иногороднему аспиранту истфака, татарину-Беклемишеву, человеку неласковому и нелюдимому, как вскоре выяснилось, а по чести сказать – человеку злому, не способному к самопожертвованию и добрым делам. Обоих Сашек он, скрепя сердце, ещё согласился пустить пожить какое-то время рядом, как земляков-волжан, а по поводу рязанца-Кремнёва категорический дал отказ, заявив, что ему балаган в квартире не нужен: он-де от него в общаге устал. Потому и снял отдельную хату, чтобы никого не видеть и не слышать.
– Так что, извини Максим, – закончили парни рассказ на минорной ноте, глаза в сторону отворачивая, – но придётся тебе, наверное, новое жильё искать. Беклемишев тебя здесь видеть не хочет. Категорически! Извини ещё раз, что не предупредили тебя заранее, – но мы о том лишь перед самым отъездом узнали. А твоего рязанского адреса нет у нас, и никогда не было.
– А где он сейчас-то, этот ваш Беклемишев? – спросил побледневший Кремнёв, у которого всё оборвалось внутри от подобного разговора, и холодный пот выступил на лбу и спине. – Я поговорить с ним хочу, попросить слёзно оставить меня с Вами. Какая ему в сущности разница: двое лишних людей будут рядом или же трое. А мне он этим сильно поможет, облегчит жизнь. Одному-то искать квартиру мне что-то совсем не хочется, признаюсь честно. Объегорят меня одного барыги столичные, обдерут как липку.
– Он к своему научному руководителю домой поехал – в Давыдково, – обсуждать какие-то там вопросы, – послышалось в ответ. – Обещал к вечеру вернуться.
– Ну-у-у, до вечера, так до вечера, – обречённо ответил Максим упавшим голосом. – Посижу, подожду его пока здесь, отдохну с дороги. Вы, надеюсь, не против.
Сашки были не против, пригласили его на кухню даже – отобедать вместе с ними чем Бог послал. Максим поблагодарил за приглашение, достал домашнюю еду из сумки, сердобольной матушкой собранную в дорогу, стал ею парней угощать. За обедом разузнал последние новости.
Выяснилось, что Казаков с Кокиным приехали в Москву 1-го сентября оба и уже две недели как работали на новом месте, в коллектив входили и с делами знакомились, которыми занимались коллеги. Контора, в которой предстояло трудиться и Максиму, территориально находилась на юго-западе Москвы, на улице Волгина. Располагалась она в четырёхэтажном железобетонном здании с бело-синей раскраской, по виду похожем на школу, какие в Москве массово строили при Хрущёве и Брежневе с их авангардной архитектурой, основанной на минимализме. Занималась контора тем, как объяснили парням-новобранцам сотрудники и руководство, что каталогизировала какие-то левые архивы, переводила их с бумажного вида в цифру, сиречь – на электронные носители. Только-то и всего. В отделе, где работали Сашки и куда должен был скоро прийти трудиться Максим, все были командировочными, как выяснилось, жителями Центральной России; все поголовно снимали квартиры в Москве в разных районах. И только начальник отдела был москвичом, но Сашки его всего один раз и видели, когда на работу вышли и были приглашены к нему в кабинет для беглого знакомства. А так они работают под руководством какого-то 30-летнего вертлявого хмыря, скользкого и хитрющего.
А ещё Максим узнал, что зачислили в контору их троих с 1-го августа, и что парни уже получили первую свою зарплату – аж за три месяца: за август, сентябрь и октябрь. Около 800-т рублей у каждого в итоге вышло – огромные суммы им выдали на руки в сравнение с прежней 40-рублёвой стипендией, на которые даже и в Москве можно было жить по-царски. Парни предупредили Кремнёва, что так оно и дальше всё будет происходить: деньги им будут выплачивать раз в квартал. Таков был на фирме порядок, которого придерживаются все, к которому там привыкли…
– Ну а народ-то в отделе ничего? – так, для проформы больше, спросил Максим под конец, чай не спеша допивая. – Контингент молодой или старый?
– Стариков нет, молодёжь в основном, – дружно ответили Сашки. – И мужиков нет, кроме нас двоих, а вот баб много, и все одинокие и “голодные”, как мы заметили, все здоровые как кобылицы, ядрёные и на любовь злые. На нас с утра и до вечера без-стыже пялятся, глазки строят, “авансы” пошлые раздают – дружить таким образом предлагают; склоняют, короче, к сожительству.
– А вы что? – понимающе ухмыльнулся Кремнёв сквозь зубы.
– А мы – ничего, – ответили Сашки, смеясь. – Мы пока держимся, вживаемся в коллектив и тамошнюю обстановку оцениваем внимательно, чтобы на неприятности не нарваться, на беременность и внеплановый брак, который нам и даром не нужен…
4
Татарин-Беклемишев ввалился в квартиру в 9-ть вечера голодный и злой, когда три товарища, три недавних студента истфака сидели в большой комнате и болтали за жизнь, балагурили и смеялись громко, телевизор гоняя при этом. Едва переступив порог и завидя смеющегося Максима в комнате, Беклемишев моментально скривился лицом как от вида вражины лютой и нервно стал раздеваться в прихожей, ещё злее и чернее делаясь при этом, ещё болезненнее и раздражительнее. Между ним и Кремнёвым почти сразу же возникла глубокая антипатия и неприязнь на глубинном подсознательном уровне, на уровне метафизики, какая возникает обычно между представителями разных рас – белой, жёлтой, красной и чёрной, – которые братьями не станут никогда на Мидгард-земле, в единую и неделимую семью не сольются. Сколько бы про то не талдычили через СМИ продажные и лукавые правозащитники, наживая на том пустозвонстве и трепотне капитал – социальный, финансовый и политический. Ибо Сам Господь нас всех расставил и разделил по разным экологическим нишам и континентам, по разным углам, наделив по этой причине особыми качествами, способностями, характерами и мiровоззрением. Это всё и под’рас касается, народов, народностей и племён, – на чём мы останавливаться не станем ввиду огромности и обширности темы. У нас пока другие задачи…
Итак, не удивительно и закономерно даже, что, зайдя в большую комнату через минуту, Беклемишев не стал сюсюкать и либеральничать, наводить тень на плетень, а прямо и твёрдо заявил гостю, что жить рядом с ним не желает ни при каком условии! Поэтому Максиму надо искать себе другое жильё – и побыстрее.
– Ночь переночуй, так и быть: не стану я тебя на улицу выкидывать, – сквозь зубы с вызовом заявил он Кремнёву, перед тем как на кухню уйти. – А завтра собирай вещи и уматывай ко всем чертям. Мне тут балаган не нужен: я не за то хозяевам деньги плачу. Завтра чтобы я тебя здесь не видел. Понял?!
Сказавши это, Беклемишев развернулся нервно и скрылся ото всех на кухне, давая понять, что разговор окончен. Он даже зло захлопнул за собой дверь, чтоб не мешали ему парни ужинать своими разговорами и смехом… Поужинав, он, сходив в туалет и потом молча проскочив через большую комнату, скрылся в соседней, маленькой, плотно закрыл её изнутри, и больше его в тот вечер парни уже не видели…
А побледневшему и упавшему духом Кремнёву, которому не оставили выбора фактически, уже не до смеха было, не до дружеского веселья. С ним даже не пожелали по-человечески поговорить, дать время на поиск новой квартиры. Послали на х…р – и всё! Катись, мол, паря, куда знаешь! А почему так? – непонятно, необъяснимо! Понятно было только одно, главное, что случилось то, чего Кремнёв, будучи студентом, больше всего боялся. Квартиру – хочешь, не хочешь, – но ему теперь надобно будет искать одному, и одному же её и оплачивать… И делать это надо быстро, за один день. Беклемишев больше ему рядом жить не позволит, плачь, не плачь: он это высказал твёрдо и недвусмысленно. Мытарства и проблемы Кремнёва татарина не интересовали ни сколько – чего уж тут говорить! Да и самому не захочется уже Максиму рядом с таким козлом мерзопакостным жить, с такою двуногой гнидой!
Настроение его упало до нуля, естественно, трепаться с Казаковым и Коиным ни о чём как-то сразу же расхотелось. Навалились физическая и психологическая усталость, плюс ко всему, накопленные за день… Поэтому посидев ещё с полчаса на диване и тупо и без-страстно поглазев в телевизор вместе с товарищами, он быстро разделся, постелил себя на полу голый матрац в свободном углу возле батареи и улёгся на него спать бедным родственником. Чтобы завтра утром пораньше встать и начать поиск свободной в Москве жилплощади…
5
Однако проспал он не долго: часа четыре всего, или пять. Какой сон и какой покой с такими-то чёрными мыслями в голове и траурным настроением в сердце?! Проснувшись под утро нервным и очумелым, Максим, заложив руки за голову, уставился болезненным, немигающим взглядом в потолок и принялся напряжённо думать, что ему сегодня делать и куда идти; стал вырабатывать план скороспелых действий с учётом сложившихся обстоятельств, неблагоприятных и абсолютно невыгодных для него… Ехать одному в Банный переулок в Москве, как вечером советовали Казаков с Кокиным, и искать там жильё у барыг как-то совсем не хотелось. Банный переулок пользовался дурной славой среди москвичей из-за обилия аферистов. По слухам, там многих кидали достойных и честных людей. Кинут и его непременно. А ходить по окрестным домам, звонить наугад в квартиры и просить пустить на постой было совсем глупо. Что делать?…
И тогда опечалившийся Максим вдруг вспомнил – с Божьей помощью! – бывшего одноклассника своего, Серёжку Дёмина, который, отслужив в армии два года назад во внутренних войсках, приехал работать в Москву в отделение милиции где-то в районе Таганки. Там его взяли на работу в патрульно-постовую службу, но служебное жильё предоставили лишь через год. А до этого он комнату снимал у какой-то старушки (МВД его жильё оплачивало наполовину), жившей в двухкомнатной квартире в том же районе, и был хозяйкой очень доволен по слухам, что само по себе уже было большой редкостью.
Максим его встретил случайно в Касимове летом на улице, обрадовался, долго и мирно беседовал с ним, наполовину уже москвичом, хорошо с ним расстался. Узнал от него, в частности, что Серёжка был службой и жизнью в Москве в целом удовлетворён, жениться вскорости собирался, чтобы квартиру однокомнатную получить, пусть пока и служебную. Даже сообщил по секрету, что женатые люди в столице в приоритете: у них-де проблем куда меньше с жильём и всем остальным, что молодожёнам требуется. По-дружески посоветовал и Максиму не тянуть с этим, поскорее заводить семью. Он даже свой адрес столичный, временный, хотел было оставить на всякий пожарный случай, но Кремнёв адреса не взял – потому что в ответ, по правилам хорошего тона, ему надо было бы оставлять и свой. А с этим у Максима были большие проблемы, как легко догадаться читателям: нечем ему было хвастаться и кичиться перед бравым московским сержантом, своим земляком… Серёжка всё понял правильно и обижаться не стал – подождать согласился. На том они тогда и расстались, крепко пожав на прощание руки…
И вот теперь, до мелочей вспоминая ту их случайную летнюю встречу дома, оказавшийся в тупике Максим сильно жалел, валяясь на чужом вонючем матрасе и в чужой же квартире, что не взял Серёжкиного московского адреса, не закорешился с ним. Ведь у него можно было бы раздобыть координаты той бабки, у которой он когда-то жил. И как знать, может её уголок был теперь свободен от постояльцев. Во всяком случае, это был единственный достойный вариант быстрого и неопасного съёма комнаты. Серёжка, при желании, мог бы даже съездить к ней вечерком и лично представить Максима – для пущей важности и надёжности. А что? а почему нет? Друзьями они в школе не были, это правда, даже и в товарищах не ходили: Дёмин плохо учился в отличие от Кремнёва, был законченным шалопаем и неучем. Но в таком крутом мегаполисе как Москва земляк земляку поневоле брат: тут можно легко пропасть без дружеской помощи и поддержки…
6
Мысль о Дёмине в два счёта оживила и воодушевила Максима, вернула силы ему и радость жизни. Его бывший одноклассник, теперешний московский сержант-пэпээсник, определённо должен был стать спасением для него, – но вот только как с ним побыстрее связаться?… Звонить родителям с утра пораньше по межгороду и просить их побыстрее разыскать Дёминых в Касимове, чтобы столичный адрес их сына узнать, было элементарно глупо. Родители и дела не сделают, и перепугаются насмерть от подобных звонков. Матушка Максима была женщина нелюдимая и необщительная: вечно сторонилась всех и за версту обходила. А батюшка в школьные дела Максима сроду не лез: он про Дёминых и не слышал-то, вероятно… Поэтому – хочешь, не хочешь, – а надо было ему самому домой возвращаться, самому адрес одноклассника бегать и искать, что Кремнёв и сделал в итоге.
В 6-ть утра он резво вскочил с матраца, тихо оделся, умылся в ванной; потом разбудил Казакова и сообщил ему на ухо, что уезжает домой на сутки, а вернуться планирует завтра к вечеру. Попросил Сашку закрыть за ним дверь и подержать в квартире его сумку с вещами денёк, другой, которую ему не хочется тащить в Касимов и обратно. Заручившись согласием Казакова, Кремнёв после этого пулей помчался из Новогиреево на Казанский вокзал, чтобы успеть сесть на утреннюю электричку… Это ему удалось, и уже в час пополудни он шагал по родному городу по направлению к отчему дому, по дороге придумывая, что сказать родителям, чтобы не сильно расстроить их, и как повернее найти адрес Дёминых, главное, у которых он никогда не был ранее и где они живут – не знал.
Пока шёл к дому, вспомнил, что Дёмин все школьные годы дружил с братьями Разгуляевыми, жившими недалеко от Кремнёвых, а с младшим Володькой и вовсе в армии вместе служил. Обоих братьев Максим хорошо знал: все детские и отроческие годы провёл рядом с ними, мяч и шайбу часами гонял, по садам и огородам озорно лазил, в Оке всё лето купался. Поэтому-то, не заходя к родителям, он сразу же направился к ним – и не ошибся: про Дёминых в семействе Разгуляевых всё, что ему надо было, знали. Самих братьев, правда, Сашки и Вовки, не было дома – работали оба, – но матушка их, тётка Люба, домохозяйка вечная, была на месте и без лишних расспросов и препирательств сообщила Максиму адрес Дёминых, с которыми она продолжала общаться до сих пор: они доводились ей дальними родственниками. Обрадованный удачей Максим только лишь после этого пошёл к себе домой необычайно счастливым, где его испуганно встретила матушка, Вера Степановна, возившаяся на кухне.
Максим крепко-крепко обнял её с порога, прижал к сердцу и успокоил, убедил, как мог, что всё у него в порядке. Просто надо кое с кем встретиться и переговорить – и опять в Москву уехать. Всё нормально, мол, не волнуйся напрасно.
Когда матушка успокоилась и пришла в себя от неожиданной встречи с сыном, Максим пулей понёсся по указанному тёткой Любой адресу к Дёминым, которые как по заказу были дома оба – возились в огороде, готовили его к зиме. У Дёминых, как выяснилось, был на окраине города свой кирпичный дом и большой участок земли с садом и огородом, о чём Максим не знал и ранее никогда не слышал. Самовольно открыв калитку и оказавшись на территории домовладения, он без труда разыскал родителей бывшего одноклассника на огороде, поздоровался, представился им. Они его вспомнили, разумеется, и обрадовались. Стали расспрашивать после этого, как его дела в Москве, и где он будет работать после Университета. Похвастались, что и Серёжка их молодец: тоже теперь живёт и работает в Москве, в милиции служит сержантом и скоро полноправным москвичом станет.
– Да я знаю, – в ответ вежливо улыбнулся Максим. – Видел его летом в городе, долго беседовал с ним, хорошо расстался. Только вот адрес его московский забыл узнать. А он мне очень нужен теперь, ваш Серёжка: поговорить с ним хочу по поводу одного важного дела.
– Так его нет в Москве, – ответила матушка Дёмина, круглолицая седая женщина простоватого вида. – Он в начале сентября в отпуск ушёл и укатил с товарищем в Крым на отдых. Вернётся оттуда не скоро: в милиции отпуск большой, сорок календарных дней им начальство даёт за тяжёлую службу. У них же там ни выходных, ни проходных нет по сути: сутками парни на посту стоят, зорко следят за порядком в столице.
– Вот же незадача какая! – растерянно развёл руками побледневший от услышанного Кремнёв. – А он мне так нужен, так нужен!… Послушайте, – подумав, вдруг с жаром обратился он к хозяйке дома, которую даже не знал как зовут. – Ваш Серёжка, я слышал, когда-то комнату в Москве снимал. Так ведь?
– Да, снимал, было такое дело, – охотно подтвердила Дёмина.
– А Вы не знаете адреса хозяйки этой комнаты? не остался он у вас?
– Как же не знаем – знаем, конечно, – ответила Серёжкина матушка. – Он нам с отцом с этого адреса письма регулярно слал, а мы – ему. И мы бережно эти письма храним вместе с адресом.
– А не можете мне его, этот адрес, дать? Он мне очень нужен.
– Конечно, можем, в чём вопрос? – без лишних слов ответила мать одноклассника и тут же пошла в дом – искать старый адрес сына.
Минут через пять она вернулась назад с половинкой тетрадного листа, на которой были карандашом написаны корявым старческим почерком столичная улица, дом и номер квартиры, где когда-то Серёжка Дёмин жил, пока служебным жильём не обзавёлся.
С этим спасительным адресом Максим и вернулся домой необычайно довольным и просветлённым, переночевал дома в тепле и светле, всполошившихся было родителей успокоил. А утром раненько он с ним же, с адресом Дёмина, умчался опять в Москву, чувствуя всю дорогу необычайный прилив сил от мысли, что ждёт его в столице удача…
7
В Москву по расписанию он прибыл около часа дня, когда усталое осеннее солнце было ещё в зените, отчего на улице было светло и тепло, жарко даже: бабье лето правило бал торжественно и чинно. Всё это было бездомному скитальцу-Кремнёву в помощь и на руку – жара и солнце, день чудесный, непоседливые попрошайки-воробьи и курлычущие голуби повсюду, предвестники удачи! Воодушевлённый погодой и красотой осени, как и снующими людьми повсюду, куда-то вечно спешащими и озабоченными, Максим, не мешкая ни секунды, спустился в метро и на подошедшем электропоезде помчался с Комсомольской площади на Таганку; оттуда на троллейбусе – на улицу Верхняя Хохловка, что была указана в адресе. Ему кровь из носу нужно было комнату снять, и этим решить на время жилищный вопрос в столице, чтобы вечером не идти опять на поклон к злобному человеконенавистнику-Беклемишеву, не видеть недовольную морду его.
До нужного места он добрался за сорок минут приблизительно, без труда нашёл нужный пятиэтажный кирпичный дом на Верхней Хохловке, указанный в записке. Потом нашёл и подъезд, и квартиру, что располагалась на третьем этаже, позвонил в неё и стал с замиранием сердца ждать шагов хозяев… Они, шаги, не заставили себя долго ждать – послышались быстро. После чего заскрипел замок в двери, оббитая дерматином дверь распахнулась с шумом и в проёме появилась седая как лунь бабуля преклонного возраста в тяжёлых роговых очках с толстыми стёклами, маленькая, толстенькая и кругленькая как футбольный мячик.
– Здравствуйте! – первым заговорил Кремнёв как можно добрее и ласковее, не дожидаясь от хозяйки традиционного в таких случаях вопроса “что Вы хотите, молодой человек”. – Извините за без-покойство, но я по поводу съёма жилья пришёл. Я знаю, что пару лет назад Вы сдавали комнату Сергею Дёмину, моему касимовскому однокласснику. Так ведь?
– Да, сдавала, правильно, – утвердительно ответила бабушка, поправляя очки на носу и чуть наклоняясь вперёд, чтобы получше рассмотреть гостя. – Хороший парень, в милиции работает. По хозяйству мне иногда помогал. Даже жалко было, помнится, что он съехал.
– А Вы не можете теперь мне сдать комнату? – спросил приободрённый Максим, стараясь развить успех. – Я Вам тоже помогать стану. Платить буду вовремя и не сильно мешать. Я не пью, не курю, Университет закончил, а теперь буду заниматься научной работой. Я – историк по профессии.
-…Да-а-а я бы рада была, молодой человек, честное слово, – не сразу ответила хозяйка, внимательно и с головы до ног рассматривая Кремнёва, стоявшего в коридоре. – Вижу, Вы – парень приличный, воспитанный, добрый. Да и денежки лишние не помешали бы, – чего уж тут говорить, чего стесняться. Но только… только у меня внук уже полгода как живёт. Весной отслужил парень армию, разругался с родителями в пух и прах из-за их ежедневных нравоучений… ну и ко мне перебрался жить в качестве опекуна, у меня же и прописался на постоянной основе. Живёт у меня теперь барином мой дорогой внучок, как настоящий хозяин. Квартиру переделывает под себя, новой мебелью обставляет: после моей смерти она же ему достанется. Я не вмешиваюсь – старая стала. Моё теперь дело маленькое… Так что извините, молодой человек, но вторая моя комната занята. Извините…
И опять у Кремнёва всё оборвалось внутри от последних слов старухи, опять мороз побежал по коже и по спине. А по-другому и быть не могло: он ведь столько сил потратил за последние сутки, столько эмоций; домой в Касимов сгонял и обратно вернулся, ехал в Москву счастливый как новоизбранный пионер, абсолютно уверенный в том, что всё у него получится. И вдруг – облом! Да какой! И к кому теперь идти? – неизвестно!…
– А Вы не в курсе, – собравшись с духом и мыслями, растерянно спросил он через минуту хозяйку квартиры, – может, кто-то ещё в вашем доме комнату сдаёт? Дом-то ваш старый по виду: пенсионеров в нём много живёт. И Вы наверняка их всех хорошо знаете.
Теперь пришла уже очередь старушке задумываться и собираться с мыслями. Кремнёв ей, видимо, понравился чем-то, пришёлся по сердцу, и ей захотелось ему помочь.
-…Под нами… на первом этаже… одинокая бабушка живёт в 41-й квартире, – медленно заговорила она, наклонив в задумчивости голову и теребя ладонью правой руки наморщенный лоб. – Анной Николаевной её зовут… Так вот, она нам постоянно жалуется на скамейке, когда гулять выходит, что денег ей на житьё не хватает из-за алкаша-сына, что с удовольствием пустила бы кого-нибудь на постой – да только нет у неё выхода на знакомых студентов. А самой жильцов искать тяжело: старая она для этого… Спуститесь и поговорите с ней, познакомьтесь. Может она Вас и пустит, как знать. Вы парень хороший, как я заметила… Только, заранее предупреждаю Вас, молодой человек: у неё квартира однокомнатная. Так что Вам с ней рядом придётся постоянно жить, тесниться в одной общей комнате. Вас это устраивает: терпеть рядом с собой бабку старую и трухлявую?
– Устраивает, вполне, – не задумываясь, ответил Максим бравым голосом, внутри у которого опять затеплилась надежда. – Я же бывший студент, в общаге пять лет прожил в шуме и тесноте. Привык к соседям как к воробьям тем же, что годами сидят и трещат на ветках. Меня соседи не раздражают ни сколько.
– Ну, тогда идите к ней, звоните в дверь и знакомьтесь. Я думаю, она Вам будет рада. Всего Вам хорошего…
Кремнёв тепло попрощался с сердобольной бабушкой-советчицей и пулей понёсся вниз, прыгая через две ступеньки. Спустился на первый этаж, позвонил в 41-ю квартиру, где ему не сразу открыла дверь высокая статная женщина преклонного возраста, «что Вы хотите» – спросила, внимательно рассматривая незнакомца на лестничной клетке.
Максим поздоровался и представился, рассказал, что ищет себе жильё. Признался, что поначалу пришёл на третий этаж, да хозяйка его сюда перенаправила…
-…Так Вы у меня жить хотите, да? – медленно переспросила женщина глухим хриплым голосом, до которой наконец дошло, что хочет от неё гость. – Ну, проходите тогда, смотрите квартиру. Понравится она Вам? Я – женщина бедная, и квартира у меня такая же бедная, без излишеств. У меня даже телевизора нет: только радио.
Обрадованный случайной находкой Максим быстро зашёл в прихожую, разулся там, первым прошёл в комнату, пока хозяйка закрывала дверь, по сторонам огляделся. Комната была чистая на удивление, идеально прибранная как для приёма гостей, хотя и бедная, действительно. Слева от входа, в дальнем углу, стояла высокая, застеленная стёганым покрывалом, кровать с большим перьевым матрацем и целой кучей подушек, на которой спала хозяйка, по-видимому. В ближнем левом углу стоял обшарпанный гардероб внушительных размеров. А на правой стороне у окна располагался широкий добротный диван для отдыха, застеленный плотной тёмно-зелёной тканью, напротив которого стоял круглый стол у стены и три простеньких стула. Рядом со столом в правом углу комнаты примостилась фанерная этажерка с какими-то сувенирами столетней давности. Вот и вся обстановка, которая мало чем отличалась от привычной, общажной, если отличалась вообще… Однако Максима это вполне устраивало: он к комфорту с рождения не привык, наоборот – привык к бедности и скромности. А в тот момент у него и вовсе выбора не было: обстоятельства его поджимали, и сильно. Ему был нужен временный и надёжный угол в Москве на какое-то время – на полгода или максимум на год, – только-то и всего. А потом он, по плану, переедет в свой, постоянный, и вопрос с жильём будет для него навсегда закрыт…
Бегло и быстро осмотрев жилую комнату, довольный увиденным Максим по просьбе хозяйки зашёл ещё и на кухню, очень маленькую и тесную, простенькую на вид, но тоже чистую и светлую на удивление. Квартирная чистота подкупила Кремнёва, в пользу хозяйки расположила с первых минут. Потому что он и сам был педантом и чистюлей с рождения: считал чистоту главным фактором и залогом здоровья – душевного и телесного… Потом он для порядка заглянул в совмещённый санузел, вход в который был из прихожей, и про себя очень обрадовался наличию там ванны, в которой он никогда не мылся ранее – ни дома (где санузла вообще не было), ни в Университете (где студенты мылись под душем)! Отметим, для справки, что личная ванна для провинциала в те годы была верхом блаженства! Ванна в их Касимове, например, только у зажиточных граждан имелась, кто в хороших домах со всеми удобствами жил. Но таковых было очень и очень мало количественно. Большая же часть горожан, и Кремнёвы – в том числе, мылась в общественных банях, битком забитых в выходные дни… А тут – вот она, эмалированная красавица, стоит; хоть каждый день в ней барахтайся, как барин, не жалей воды…
После осмотра санузла Максим опять зашёл в комнату, остановился на её середине и, выждав паузу и повертев по сторонам головой в нерешительности, спросил про цену, в упор взглянув на хозяйку… Та смутилась и от такого вопроса, и от взгляда острого, прямо на неё направленного, по-детски опустила голову на грудь и задумалась на мгновение, в уме прикидывая квартплату с таким расчётом, чтобы и ей было выгодно чужого человека рядом терпеть, и квартиранта не отпугнуть высокой ценою… После чего она медленно произнесла со смущённым видом:
– 25 рублей в месяц для Вас не дорого будет?
– Нет, не дорого, – не раздумывая, ответил поражённый ценой Кремнём, и тут же дал согласие на съём; после чего полез и достал из кармана названную сумму, как подарок вручил её хозяйке, чем, судя по виду, очень её обрадовал, не привыкшую к лишним деньгам.
И только после этого они начали знакомиться, в целом довольные друг другом. Максим коротко рассказал про себя, откуда в Москву приехал и что собирается тут делать, и сколько, главное, в съёмной квартире жить. Во время разговора он понял, что Анна Николаевна плохо слышит, плохо понимает его слова, и ей надо всё рассказывать громко и не спеша, что он впоследствии всегда и делал. А к нему она не предъявила вообще никаких требований. «Живите на здоровье, сколько хотите, – только и сказала под конец. – Я не буду Вам мешать, не бойтесь»…
8
Так вот, случайным, можно сказать, образом, и нашёл себе наш герой нормальное жильё в Москве после окончания Университета. Жильё дешёвое и надёжное, отметим, у добропорядочной бабушки плюс ко всему, а не у какой-нибудь аферистки со стажем, – что было для Кремнёва главным на тот момент: иметь надёжный уголок в столице, которую он намеревался вскорости покорить.
Хозяйка квартиры, Анна Николаевна Морозова, была женщиной порядочной и скромной на удивление, простой и доверчивой, плюс ко всему, сердобольной не в меру и очень и очень несчастной, людьми и жизнью битой с рождения. Родилась же она, по её рассказам, в 1900 году в Нижнем Новгороде в многодетной и бедной семье, в которой хлеба до сыта дети и взрослые не наедались, и где каждая напрасно-потраченная копейка оборачивалась громкой руганью и скандалом… По этой причине её, 10-летнюю девочку-подростка, за символическую плату родители отдали в Москву – в услужение к каким-то богатым купцам с Кавказа. А те, люди злые и вспыльчивые, люди нервные, её вечно били по голове чем ни попадя за любую провинность и неповиновение, запирали в сырую кладовку на ночь, морили голодом и холодом. Всё там было, и всё в избытке! Кончилось это тем, те хозяйские побои и издевательства, что бедная и несчастная Аня стала плохо слышать и говорить в итоге, отставать от подруг в умственном развитии… Хозяева-ироды нянчиться с ней не стали: выкинули её, недоделанную, из дома как хлам ненужный – и сразу же забыли про неё. Так Аня оказалась на улице; точнее – в сиротском приюте.
Потом грянул Великий Октябрь, который стал благом для всех убогих, униженных и оскорблённых граждан России, что бы там ни говорили и ни писали теперь про него Сионом проплаченные историки и публицисты; для 17-летней батрачки Ани – в том числе. Большевики бездомных и больных людей не бросали на произвол Судьбы, как хорошо известно, не списывали в утиль, наоборот – давали им жильё и работу, уверенность в завтрашнем дне. Это был главный принцип социализма – забота о бедных сиротах, о сносном будущем их! Трудоустроили они и убогую Аню на швейную фабрику под Москвой, дали ей койку в общежитии и надежду… Портнихой в итоге девушка стала отменной: Максим воочию убеждался в этом, глядя на то, как она, 77-летняя дряхлая бабка, с лёгкостью перекраивала и перешивала свои старые вещи, перелицовывала плащи и пальто, делая их новыми. И всё это, опять-таки, весь собственный гардероб, она сшила себе сама в разное время, ни копейки не потратила, великая мастерица и рукодельница, на готовую фабричную одежду за целую жизнь, ни половину копейки. А потом обшивала ещё и сына Володьку, когда он появился у неё в 30-летнем возрасте.
Анна Николаевна с грустью рассказывала Максиму по вечерам, когда тоска на неё накатывала нешуточная, что замуж она вышла поздно, поздно сына родила; что потом муж-алкаш якобы бросил её быстро и на другой женился. Но чувствовалось по всему, что лукавила старушка, придумывала себе красочную биографию для вида и для людей. Не была она никогда замужем, скорее всего, по причине своей ущербности и убогости, а ребёночка нагуляла с кем-то – от безысходности! – и потом поднимала его одна, последний кусок ему отдавала. Настоящей матерью-героиней она была, подвижницей и угодницей Божьей! А по-другому про неё и ей подобных сирот нельзя и сказать: по-другому будет и неточно, и неполно, и неправильно!
Сын её вырос хорошим, добрым и смышлёным мальчиком в итоге за счёт стараний сердобольной матушки – но каким-то безвольным и без-характерным при этом при всём, без-хребетным как та же медуза, напрочь лишённым качеств помощника и защитника для матери своей! Не удивительно и закономерно даже, что он быстро попал под влияние какой-то молодой ведьмы в человечьем обличье, которая поработила его в два счёта, телка слюнявого и тепличного, женила на себе и стала кровь из него ежедневно сосать и против матери активно настраивать, хаять её почём зря, мешать с грязью!
Кончилось всё это тем, что к своим 47 годам сильно пьющий Володька опустился на самое дно жизни, превратился в глубокого и невзрачного старика, беззубого, немытого и неухоженного, что на него со стороны было больно смотреть: до того он ослаб и опустился физически и нравственно… И с работой у него, выпивашки необразованного, были вечные проблемы: он нигде не задерживался долго, не держало начальство его – вытуривало. Вот он и кочевал с места на место, где возьмут, бывало – и вообще не работал месяцами целыми, когда силы его кончались, и энергия падала до нуля. Тогда жена сразу же выгоняла его к матери, которая возвращала сына к жизни, давала силы и деньги ему дальше существовать и на плаву держаться, не умереть от голода и тоски под забором. Отлежавшись у матушки, он поднимался на ноги, креп душою и телом и возвращался в семью – чтобы через какое-то время под крыло к матери снова вернуться оплёванным доходягой и опять начать набираться сил. Ну и деньжат, разумеется, тоже.
Так вот и жил этот парень с момента женитьбы: болтался по кругу словно дерьмо в помойном ведре – без всяких шансов поменять жизнь и судьбу, и безрадостное и унизительное своё положение. А ведь хорошим человеком по натуре был изначально, повторим, с правильными взглядами и воспитанием: из тех, кто даже и мухи бы никогда не обидел, чужой копейки без спроса не взял, голоса на других не повысил. Максим видел его много раз, приходившим за деньгами к матушке, неоднократно беседовал с ним по душам на кухне и в комнате, даже и ночевал, когда жена его выгоняла, – и оставил о нём как о человеке самые светлые чувства и впечатления в памяти. Ему всегда потом было жалко таких – рождённых без характера, воли и стержня внутри, без жажды жизни. Зачем они вообще появляются на свет? – Бог весть. Не для того же только, чтобы кормить собой до отвала своих паразитических и сволочных жён – настоящих человекоподобных вампирш и гиен, будто бы вышедших из повестей Н.В.Гоголя…
9
Найденная случайно квартира воодушевила и окрылила Кремнёва необычайно! Ещё бы: был без особого труда получен собственный угол в Москве, угол надёжный и не дорогой, как и в Университете том же, где он был полноправным хозяином фактически! В том смысле, что Анна Николаевна, святая душа, ничего не запрещала ему вообще и не сделала за время житья у неё ни единого замечания. Максим мог часами нежиться в её ванне по вечерам, мог уходить и возвращаться домой в любое время суток, даже и ночью. Мог приводить друзей (пусть делал он это и не часто), чтобы выпить с ними бутылку вина на кухне и по душам потрепаться, или по нескольку дней не ночевать вообще без всякого предупреждения: Анна Николаевна на его загулы и отсутствия никак не реагировала. Словесно, по крайней мере. Прожив сама очень тяжёлую с ранних лет жизнь и испытав на себе полной мерой невзгоды, побои, неприятности и лишения, которым несть числа, – она категорически не желала создавать неприятности другим. Так чудесно, воистину по-божьи, она была устроена.
И вот под крыло такой уникальной в смысле характера женщины и попал Максим, сняв у неё после Университета комнату, где он горя не знал, повторим, где жил как у царя за пазухой… Ну а дальше, дальше ему надо было включаться в работу по добыванию уже собственного угла – не чужого, не съёмного. Максим не грамма не сомневался в том, что у него это всенепременно получится. Залогом чему была его молодость, здоровье недюжинное, живые пока что родители и накопленные за время учёбы деньги, главное, – “подушка безопасности” на чёрный день. А впереди его ждал приз – да какой! – Мезенцева Татьяна Викторовна – его БОГИНЯ СЕРДЦА, ДУХОВНЫЙ МАНОК или ЛУЧЕЗАРНАЯ ПОСЛАННИЦА НЕБА, АНГЕЛ ВО ПЛОТИ!!! – которая была где-то рядом по-прежнему, продолжала дальше учёбу в родных стенах МГУ. За неё он горы готов был свернуть, реки поворотить вспять, до солнышка рукой дотянуться. Эту чудную девушку он обязательно разыщет в назначенный Богом срок, зная теперь её подмосковный домашний адрес, – обязательно! Но только тогда это всё случится – встреча и всё остальное, трогательное, нежное и интимное, – когда он уже сам станет твёрдым москвичом, а не командировочным жителем Рязанской области…
Глава 16
«И испытать тебя мне надо;
Их много, ищущих меня,
Неповторяемого взгляда,
Неугасимого огня.
И вот тебе ответный свиток
На том же месте, на стене,
За то, что много страстных пыток
Узнал ты на пути ко мне.
Кто я, ты долго не узнаешь,
Ночами глаз ты не сомкнёшь,
Ты, может быть, как воск, истаешь,
Ты смертью, может быть, умрёшь».
/Александр Блок/
1
В среду утром 19 сентября взволнованный Кремнёв топтался на железобетонном крыльце у дверей конторы на улице академика Волгина, поджидая приезда товарищей-сослуживцев – Казакова и Кокина. Точный адрес своего первого столичного места работы он узнал накануне вечером у двух Саньков, когда, найдя жильё на Таганке, приехал к ним в Новогиреево за вещами.
Сашки прибыли на городском автобусе, как и сам Максим, и подошли к проходной спустя десять минут после него самого, в 8,50 по времени, поздоровались весело, с жаром пожали товарищу руку, после чего оба дружно юркнули внутрь здания через входные двери, пообещав скоро вернуться и провести Максима внутрь. Минут через десять на крыльцо вышел Казаков действительно с временным пропуском в руках, оформленным на Кремнёва, провёл товарища через проходную и повёл его после этого на 4-й последний этаж по узкой лестнице – туда, где их отдел и располагался. Друзья быстро поднялись наверх – молодые были, резвые и задорные! – после чего Казаков по-хозяйски распахнул единственную на этаже дверь и завёл Максима в огромных размеров комнату, занимавшую пол-этажа, достаточно светлую из-за широких и длинных окон, сплошь заставленную шкафами с бумагами и столами с сотрудниками. Все столы были заняты, как заметил Максим, за ними сидели и работали женщины зрелого возраста, которые как коршуны вцепились глазами в нового молодого сотрудника, заинтересованно изучая его с головы и до ног на предмет дружбы и всего остального. От их хищных и похотливых взглядов Кремнёву стало не по себе: не привык он быть в центре всеобщего внимания.
Казаков, что зашёл следом за Кремнёвым, попросил того постоять и подождать немного, а сам за шкафами скрылся в поисках начальства. И пока Максим стоял и ждал, переминаясь с ноги на ногу на входном пяточке, он от нечего делать принялся вертеть по сторонам головой – изучать окружавшую обстановку, которая ему не понравилась сразу же, тоску и уныние вызвала. А чем и из-за чего? – Бог весть! Может потому, что контора эта левой была, временной или случайной, изначально созданной для блатоты, которая тут всем и заправляла фактически, по-чёрному рубила бабло. Это Кремнёву было понятно ещё в Университете, и на соответствующий лад настроило его – резко негативный и отрицательный. Поэтому всё, что он видел тут, в том числе и люди, казались какими-то временными и не настоящими по этой причине, жалкими и убогими приспособленцами-приживалами, не жившими будто бы, а только ещё готовившимися жить, копившими для этого деньги и силы…
Ждал он сослуживца не долго, ибо не прошло и минуты, как справа из-за шкафов к нему навстречу вышел темноволосый кучерявый парень среднего роста и возраста в сопровождении Казакова. Он, пронзив Максима недобрым колючим взглядом, что взгляд Беклемишева очень напомнил, протянул ему для приветствия руку, влажную и мягкую как у бабы, и тут же представился Ильёй Яковлевичем, начальником одного из двух секторов. Максим, как полагается, назвал себя полным именем, но услышал в ответ иронично-насмешливое: «Я знаю, молодой человек: пропуск Вам только что выписывал. Да и анкету Вашу недавно читал, которую Вы весной написали, изучал её с пристрастием и дотошно. Так что знаю про Вас всё, что касается родословной и места жительства»… После такого вступления ошеломительного Илья Яковлевич повёл Кремнёва, за которым бодро шествовал и Казаков, в правую часть комнаты, также густо заставленную столами с сотрудницами, поднявшими головы как по команде и дружно обернувшимися на звук шагов. Они с улыбками на лицах кивали проходившему мимо Максиму головами в знак приветствия. Максим в ответ кивал и улыбался им…
В конце помещения, у стены, как куркуль на рынке восседал Сашка Кокин за небольшим дээспэшным столом в окружении толстенных папок с бумагами, с улыбкой наблюдавший за ними троими, подходившими к нему. Рядом с Кокиным Максим заметил два свободных стола. За один из них, что был совершенно пуст, его в итоге и посадили. Другой, соседний, с бумагами, был столом Казакова.
«Отныне это будет Ваше рабочее место, – с неким налётом высокомерия заявил ему Илья Яковлевич, останавливаясь и рукой показывая на пустой стол, при этом внимательно рассматривая и изучая пришедшего, составляя первое впечатление о нём. – Располагайтесь здесь, привыкайте к коллективу и обстановке. Будете сидеть рядом с Кокиным и Казаковым – Вашими университетскими товарищами. Так что скучно Вам у нас не будет, надеюсь. Располагайтесь и обживайтесь, короче, а я минут через тридцать к Вам подойду – и мы познакомимся с Вами поближе»…
2
Так именно и начался первый рабочий день героя нашего романа, Кремнёва Максима Александровича, – с негатива, повторим, от окружавшей его обстановки и от самих людей, временщиков презренных и тошнотворных. Усевшись за указанный стол и проведя по нему ладонью, чтобы убедиться, что стол чистый, Максим после этого опёрся о крышку стола локтями и принялся тихо трепаться по очереди с Казаковым и Кокиным – узнавать от нечего делать, чем они занимаются в данный конкретный момент. Лениво слушая рассказы товарищей, он одновременно стрелял глазами по сторонам раз за разом, изучая остальных сотрудников, что сидели на их половине и без стеснения разглядывали троицу из МГУ. Это были молодые женщины в основном, может даже ещё и девушки, недавние выпускницы столичных вузов, которые без-церемонно сверлили его, новичка, горящими похотью глазами и выстраивали в голове некие тайные планы по-видимому. Были среди них и хорошенькие, миленькие и фигуристые, как отметил для себя Максим, – но и только. Дальше этой оценки мысли его не шли, ибо сам-то он никаких планов в смысле служебных романов, тем паче – создания семьи, здесь для себя не строил, намереваясь побыстрее отсюда уйти к чертям собачьим.
А ещё он невольно сидел и думал про Илью Яковлевича – нового начальника своего, которого сразу же и машинально переименовал в Илюху. Неприятное впечатление в душе Кремнёва этот Илюха оставил по себе с первых минут знакомства. Уже потому, хотя бы, что жил и работал по принципу, который был чётко и откровенно написан на его хитрющем сальном лице крупными буквами и без труда читался другими: «Я – начальник, ты – подчинённый, а значит – дурак. И значит просто обязан передо мной лебезить и кланяться. Иных отношений с подчинёнными я не приемлю и не терплю, по-иному вести с собой тебе, мой дорогой, не позволю»… А подобного вида общения, крайнего, дерзкого и вызывающего, Максим никогда и нигде не допускал: ни в Москве, ни дома. Хотя, справедливости ради надо сказать, что такого откровенного хамства даже и университетские профессора себе не позволяли в отношении студентов: все они были сугубыми либералами и паиньками…
3
В 10-00 по времени, с получасовой задержкой, к нему подошёл наконец Илья Яковлевич, начальник того сектора, где предстояло трудиться Кремнёву, важно сел с ним рядом на стул и не спеша, хорошо поставленным голосом стал рассказывать про работу, при этом не сводя своих цепких и хитрющих глаз с нового подопечного. Он, не мигая и с неприязнью плохо скрываемой, что под конец обернулась почти что враждой, смотрел на Максима при разговоре. Максим с ухмылкой оборонительной смотрел на него, плохо начальника понимая и слушая. Смотрел и думал с неким злорадством и удивлением: «Ведь молодой человек ещё этот Илья: лет 30-ть ему по виду, не более того. Мы с ним почти что ровесники. А уже как держит себя с подчинёнными, как себя ведёт! Как старая и заслуженная учительница с первоклашками – ни дать, ни взять! Говнюк недоделанный, малахольный! Засранец! Ничтожество! Уже и по отчеству просит его называть – как большого и важного!… Еврей похоже по виду. Точно, еврей! Ошибки нет. Ох-как любят они выпендриваться перед нами, гоями, и как любят нас третировать и унижать! Я это ещё по Университету помню… Где он учился-то, интересно, этот индюк, и что сам закончил? Небось, пединститут какой-нибудь областной, где они массово учатся?! А туда же – в гении исторической мысли себя определил, в начальники и учителя! Жажда власти и карьеризм у таких м…даков на первом плане! Что он вообще делает в этом гнилом и гиблом месте, интересно было бы знать? Неужели же исключительно из-за бобла тут трётся столько-то лет, бобло тут как капусту рубит?…»
А у гонористого начальника были иные мысли и настроения насчёт молодого сотрудника, которые без труда, опять-таки, читались на его скривившемся от недовольства лице, что сделалось под конец беседы серым, злым и враждебным, не сулящим Кремнёву ничего хорошего в будущем: «МГУ, говоришь, закончил, чушкарь рязанский, неумытый! Ну-ну! Посмотрим теперь, каков ты в деле, в работе. Как будешь крутиться передо мной юлой, педераст, и ходить по струночке. Всё, чему тебя в Университете учили тамошние профессора – забудешь как страшный сон: оно тебе больше уже не понадобится. Теперь я тебя буду учить уму-разуму, буду профессором у тебя и научным руководителем одновременно! В бараний рог тебя скручу, шабес-гоя чумазого и норовистого, половой тряпкой сделаю, отхожим местом! Ты у меня попляшешь гопака перед всеми, гадёныш, повеселишь тут нас! А не станешь плясать, дерьмо собачье, начнёшь выпендриваться и кочевряжиться! – ушлём тебя из Москвы на Урал в срочном порядке, переиграем распределение. Это всё сделать легко! И будешь там до старости гнить, про учёбу в Университете местным алкашам и дебилам рассказывать. Посмотрим, как ты тогда запоёшь, сучонок, и как к жизни относиться будешь. С таким же пафосом и высокомерием, как теперь?!….»
Через час перевозбуждённый начальник ушёл, закончив вступительную беседу, а Кремнёв остался сидеть за пустым столом, чтобы перевести дух и переварить сказанное. Из беседы он так ничего и не понял в итоге. И работу ему пока что не дали никакой. Так что до обеда он молча просидел один, понурый и сосредоточенный, забыв про Казакова с Кокиным, с головой погружённых в бумаги, в отчёты. Сидел и думал на кураже, с некоей внутренней радостью даже, что не получится у него с этим Ильёй Яковлевичем “любви”, хоть убей, даже и простых человеческих отношений не сложится. Не позволит Кремнёв кичливому и высокомерному еврею этому себя об коленку сломать и рабом без-словесным сделать, о чём тот ему по сути и заявил только что взглядами и намёками. Пусть даже Илюха не рассчитывает на это! – х…р ему под нос!
И получается, что сама Судьба как бы подталкивала Максима к выходу, давала ему верный знак, чтобы он уматывал побыстрей, не тянул, из этого зловонного гадюшника…
4
Ровно в час по времени Кремнёв в компании с Казаковым и Кокиным спустился в столовую на первый этаж и там пообедал за рубль, что в сравнение с университетскими ценами было дорого. В два часа пополудни он с паспортом пошёл в бухгалтерию – первую зарплату получать за целых три месяца. А когда поднялся к себе на этаж с толстой пачкою денег, он разыскал Илью Яковлевича опять и спросил у того, как ему найти и поговорить с начальником их отдела.
– А что вдруг такое случилось? – насторожился тот, предчувствуя неладное.
– Ничего, – с ухмылкой ответил Кремнёв, видя испуг Ильи и необычайно радуясь этому. – Просто надо с ним побеседовать тет-а-тет – по личному делу.
– По какому?
– Я же сказал: по личному. Что не понятно-то?!
Максим определённо дерзил Илье, повышая голос до громкого, на скандал нарывался – и не скрывал этого. Потому что вознамерился уволиться не тихой сапой, как таракан, а как герой настоящий, громко хлопнув дверью.
– Беседуйте со мной. Я могу решить все Ваши личные вопросы, если они только работы касаются: у меня есть на то полномочия. Да и элементарная субординация того требует.
Илья Яковлевич определённо перетрухал: со стороны это было так заметно… и так приятно одновременно.
– Мой вопрос Вы не можете решить, – твёрдо стоял на своём Максим, радуясь про себя побледневшему и трусливому виду руководителя сектора. – Мне нужен начальник отдела…
-…Он только в пятницу будет на рабочем месте, послезавтра то есть, – через длинную-длинную паузу ответил почерневший Илья, буравя Максима колючим взглядом и чуя недоброе. – А пока он в командировке. Ждите…
5
В пятницу 21 сентября Кремнёв ехал на постылую работу через всю Москву с одной-единственной мыслью: побыстрее встретить начальника отдела и объясниться с ним по-хорошему – по душам! – без нервов и скандалов то есть обрисовать ему свои планы по поводу намеченного увольнения и попросить помощи в их реализации. Встретиться он с ним намеревался перед обедом, – однако начальник отдела к нему в комнату сам пришёл с утра пораньше, уже предупреждённый Илюхой, по-видимому. Им оказался невысокий, холёный мужичок плотного телосложения по фамилии Цитлёнок – человек культурный и обходительный, хорошо одетый и очень приятный в общении. Было ему лет 50-т на вид, не больше. Так, во всяком случае, со стороны казалось.
– Вы – наш новый сотрудник Максим Александрович Кремнёв, так я понимаю? – сказал он приятным бархатным голосом, останавливаясь у стола Кремнёва и внимательно рассматривая его.
– Да, – ответил удивлённый Максим, в свою очередь рассматривая начальника.
– Очень приятно! Рад знакомству, – широко улыбнулся Цитлёнок. – Меня зовут Игнат Сидорович. Я – ваш начальник отдела. Прошу, как в таких случаях говорится, меня любить и жаловать… Максим Александрович, – через паузу сказал он. – Я слышал, что Вы меня разыскивали пару дней назад, поговорить хотели. Это правда?
– Да, правда, – быстро ответил Кремнёв, поднимаясь и вылезая из-за стола, всем своим видом показывая, что разговор его срочный, и не терпит отлагательств.
– Хорошо, давайте поговорим; а заодно и поближе познакомимся с Вами, – добродушно сказал Цитлёнок, не сводя умных глубоких глаз с подчинённого. – Но только для этого давайте спустимся в мой кабинет. Там нам будет спокойней беседовать.
После этого они вдвоём вышли из комнаты, провожаемые удивлёнными взглядами коллег, спустились на третий этаж здания, в торце которого и располагался кабинет Цитлёнка. Эта была небольшая комната в 15 квадратных метров с небольшим же окном напротив входа, по стенам которой были густо развешаны полки с канцелярскими папками и книгами, репродукции картин и большой портрет Л.И.Брежнева над столом хозяина, а посередине которой стоял крохотный Т-образный стол с четырьмя по бокам стульями. На один из них и сел Максим по указке начальника. Сам же Цитлёнок уселся в мягкое кресло за столом, углубился в него, руками облокотился об подлокотники и даже откашлялся на всякий случай, прочистил горло, словно бы предчувствуя долгую беседу впереди, – после чего спросил с улыбкой, вперившись в Кремнёва внимательным взглядом:
– Ну, так о чём Вы хотели со мной поговорить, Максим Александрович? Давайте рассказывайте не спеша: я Вас внимательно слушаю.
Увидев перед собой простую и добрую РУССКУЮ ДУШУ, окрылённый удачей Кремнёв без стеснения и лукавства вывалил на начальника отдела всё, что накопилось у него внутри, и чего бы он никогда не сказал тому же Илюхе. Вывалил то, одним словом, что бурлило и пенилось в его сознании, с весны начиная, и кричало-просилось наружу. Он честно поведал Игнату Сидоровичу, перво-наперво, что разочаровался в Русской Истории за пять университетских лет, разочаровался сильно. Понял на беду свою, что у славян-русичей, насельников Великой России, Истории как таковой нет, и не предвидится в обозримом будущем. Увы и ах, как говорится! А есть лишь ПАРОДИЯ на Историю, ПАРОДИЯ пошлая, гнусная и оскорбительная, состряпанная на скорую руку ВРАГАМИ РОССИИ, окапавшимися на Западе: в Америке и Европе прежде всего. И работать над углублением и укреплением этой ПАРОДИИ дальше, тем паче – преподавать её детям и внукам он не собирается и под страхом смерти: избави Бог! Так он на пятом курсе решил, и теперь хочет воплотить в жизнь то своё тайное и обдуманное решение… Поэтому-то он хочет уволиться с фирмы как можно быстрей, чтобы не морочить себе и руководству голову, не тратить казённые деньги за просто так, а, главное, не быть пустышкой, ничтожеством и скоморохом. А поскольку зарплату за три месяца он уже получил: её ему ещё летом начислили, – то он и отработает до конца октября, как полагается. А потом напишет заявление и уволится отсюда. Пойдёт другую работу в столице искать, РАБОТУ именно, за которую ему самому не будет стыдно.
-…Ну а зачем тогда к нам распределились весной? – не сразу спросил Цитлёнок, переваривая услышанное. – Вас же силком сюда к нам никто не тянул, так ведь?
– Дурак был! Вот и распределился… Меня сюда, если честно, мой бывший дружок затащил. А потом меня одного тут оставил, предатель.
– Это Вы Жигинаса Сергея имеете в виду? – уточнил начальник, внимательно слушавший Кремнёва. – Он потом открепительную бумагу в министерстве взял по причине отсутствия российского гражданства, к себе на Украину жить и работать уехал.
– Да, его, – подтвердил Максим, нахмурившись и побледнев. – Он мне, Жигинас, это место нашёл, а сам свалил отсюда, пескарь премудрый… А я после Нового года, когда вся эта байда с распределением на нашем факультете происходила, я тогда не в себе был по причине личного характера. И мне тогда всё равно было, где и кем работать, – лишь бы из Москвы не уезжать. А летом, когда очухался и пришёл в себя под родительским кровом, – понял, что большую я свалял дурочку, к вам на фирму утроившись. Понял, что надо мне отсюда бежать и искать настоящую, серьёзную работу, а не потешную, не искусственную, как тут, где я буду три года из пустого в порожнее переливать, чахнуть и материться.
-…А какую работу Вы считаете для себя серьёзной, интересно будет узнать? – спросил Игнат Сидорович с улыбкой. – Куда идти нацелились? Ну, если это не секрет, конечно!
– Нет, не секрет, – не задумываясь, ответил Максим. – Хочу устроиться на какой-нибудь столичный автозавод по лимиту. Чтобы собственное жильё там себе получить, прописку.
– Так Вас не возьмут никуда по лимиту в Москве. Поверьте мне, москвичу с 50-летним стажем. У Вас же высшее образование. Так?! А по лимиту только со средним образованием берут по советским законам. И нарушать их из-за Вас лично ни один кадровик не станет.
– Законы советские, гуманные и справедливые, люди пишут, – глубокомысленно возразил Цитлёнку Кремнёв. – И для людей, для пользы и выгоды государства в целом. И в каждом законе, как я понимаю, даже и самом правильном, должны быть исключения в виде особых случаев. Обязательно… Вот я и попробую этим исключением стать – покажу пример остальным: несведущим и трусливым. Тем паче, что я не историком на автозавод намерен устраиваться, не кладовщиком и не членом парткома или месткома, а простым работягой. Работяги-то там нужны? Нужны! Какие тогда проблемы? Не вижу их…
-…Вам прописка нужна, как я понимаю, и собственное жильё в Москве? – подумав с минуту и покрутив карандаш в руках, напрямую спросил Максима Игнат Сидорович.
– Да, нужны! И жильё, и прописка! А почему нет, почему?! – с вызовом ответил Кремнёв, как петушок молодой нахохлившись. – Я что, других гаже или хуже что ли, лимитчиков так называемых?
– Нет, не хуже. Отнюдь. Скорее наоборот даже – Вы лучше и умнее многих: я в данном случае и москвичей имею в виду, даже и их. Ведь не у всякого московского юноши университетский диплом на руках имеется. Вы согласны со мной? Тут столько балбесов у нас проживает! – ужас!… Но я не о том хочу сказать, Максим Александрович, – о другом. Желание стать москвичом – законное Ваше желание, законное и естественное. Кто спорит? Только не порите горячку, пытаясь получить всё и сразу, в один день! Чудес не бывает: помните это… Вот я и советую Вам, как старший товарищ: не наломайте дров по молодости и неопытности, по незнанию обстановки, которую я настоятельно советую Вам изучить, перед тем как “выходить в свободное плаванье”. Понимаете?… Пока же начинайте работать у нас тихо и мирно, обрастайте связями не спеша, зарабатывайте и копите денежки на будущее: они Вам обязательно пригодятся и пойдут на пользу как воздух тот же. А сколько платят у нас молодым специалистам, Вы больше не заработаете нигде – точно Вам говорю! Через несколько лет у Вас будет столько денег на книжке, что за Вас любая москвичка пойдёт с радостью превеликой – и старая и молодая, и богатая и бедная: замучаетесь выбирать. Потому что богатые и умные парни с перспективой роста позарез нужны всем, поверьте! Их так мало на свете! Это я Вам как отец говорю взрослой и незамужней дочери-переростка. Я бы её с радостью за хорошего парня отдал, пусть даже и иногороднего! А то встречается моя Лялька чёрте с кем, с одними прохвостами и прощелыгами, что и смотреть тошно. Не дай Бог, в подоле нам с матерью принесёт: во-о-о, делов-то наделает!… С удовольствием бы Вас с ней познакомил, или с таким как Вы. Глядишь, может у вас и сложилось бы что, склеилось в итоге. И таких родителей в городе много, что с незамужними дочерями маются: не знают, бедные, куда их деть, за кого замуж выдать.
– У меня уже есть невеста, – спокойно и просто ответил Максим, задумавшись на секунду и просветлев лицом и душой. – И другие девушки мне не нужны совершенно.
– И она – иногородняя, как я понимаю, как и Вы?
– Да, иногородняя. В общаге пока живёт и на пятом курсе учится в Университете.
– Это Вы, стало быть, из-за неё так стараетесь, на такие жертвы идёте? Я угадал? Готовы и на диплом, и на специальность плюнуть, на сытую и комфортную жизнь – чтобы работягой чумазым стать из-за жилья и прописки.
Максим не стал ничего прозорливому начальнику отвечать – постеснялся. Но по его зардевшемуся лицу было видно, по стыдливо опущенным глазам, что начальник попал в точку…
6
После этого разговор затих: в кабинете установилась мёртвая тишина. Кремнёв что хотел – сказал, и добавить ему было нечего. Всё выслушал и выговорился и Цитлёнок, который теперь переваривал услышанное, заодно подбирая правильные итоговые слова…
– Значит так, Максим Александрович! – наконец прервал он тягостную тишину, серьёзно, но без злости посмотрев на молодого сотрудника. – Давайте резюмировать разговор. Всё, что я от Вас только что услышал, – это, извините, чистый вздор и бред, “детский сад – штаны на лямках”, как модно теперь говорить. Это – эмоции, наконец, капризы юношеские, основанные на полном незнании жизни. А теперь давайте поговорим серьёзно, как взрослые люди – не дети… Итак, по лимиту Вас никто и никуда в Москве не возьмёт. Это, во-первых. А во-вторых, во-вторых Вы просто обязаны отработать 3 года по полученной в Университете специальности, отдать этим государству долг за потраченные на Ваше без-платное обучение деньги. Слышите меня? – о-бя-за-ны! Такие в нашей стране существуют законы на данный момент, которые все граждане должны помнить и знать – и соблюдать строго и неукоснительно! А нарушение которых сурово карается Властью, подчеркну – сурово: заметьте это себе! В Вашем конкретном случае, если Вы продолжите упорствовать и стоять на своём, Вас попросят оплатить учёбу из собственного кармана, вернуть государству денежки. А это несколько тысяч рублей, насколько я знаю. Вы на это пойдёте – на такие жертвы?
– Пойду, – не задумываясь, с улыбкой ответил Максим как о деле давно решённом. – Ради свободы я готов идти на что угодно.
-…Вы что – миллионер? – вытаращился начальник.
– Нет, не миллионер. Родители мои – люди бедные. Просто я четыре года подряд ездил каждое лето в стройотряд и заработал там 5 тысяч рублей в общей сложности. Так что на оплату диплома мне этого хватит, я думаю и надеюсь.
– Максим Александрович, – недовольно поморщился Цитлёнок. – Не болтайте ерунды! И поменьше трепите языком насчёт ваших накоплений – это мой дружеский совет Вам. В Москве очень много лихих людей крутится, которые только и ждут, как бы кого обобрать и с котомкой пустить по мiру. Не притягивайте их к себе своей болтовнёй, не надо. «Не будите лихо, пока оно тихо!» – так в народе у нас говорят умудрённые жизнью люди. И давайте с Вами договоримся так, дорогой Вы мой человек! Идите сейчас к себе, посидите денёк другой в тишине, успокойтесь, о моих словах крепко подумайте – и потом не спеша принимайтесь за дело. Хорошо? Дело – оно сразу Вас вылечит и любую хандру убьёт, счастливым сделает и свободным. «Arbeit macht frei!» – «Труд делает свободным», или «работа освобождает». Так писали гитлеровцы на дверях своих концлагерей, и были, вероятно, правы в целебной силе данного лозунга… Вот и Вы начинайте работать – и побыстрей: дурь из головы выбрасывайте. И одновременно привыкайте к новому для себя коллективу: он у нас в целом не плохой. Девушек много хороших и незамужних, и на любовь падких. Каждая – кровь с молоком, зефир в шоколаде, перезревший персик! Распробуете – пальчики себе оближите не один раз! Я Вас уверяю!… Одним словом, посидите с месячишко на рабочем месте в тепле и светле, притрётесь и оглядитесь, с сотрудницами познакомитесь и подружитесь, симпатию себе заведёте. Глядишь – и переиграете первоначальные планы, пересмотрите взгляды на жизнь. Хорошо? Договорились?
– Хорошо, – спокойно и уверенно очень, с лучезарной улыбкой ответил Цитлёнку Кремнёв, поднимаясь из-за стола. – Готов последовать Вашему совету до ноября месяца. Но в ноябре я работать не стану. Напишу заявление и уйду. А пока – до свидания!
Сказав это, он тихо задвинул за собой стул и вышел из кабинета вон, оставляя начальника одного в полной растерянности и недоумении. Тот совершенно не знал, что делать и как ему дальше себя вести с новым сотрудником – дерзким и упрямым парнем, недавним выпускником МГУ. И посоветоваться ему было не с кем…
7
Не успел Максим вернуться в свою комнату и усесться за рабочим столом, как к нему сразу же подошёл Илья Яковлевич, подсел сбоку и спросил с ядовитой ухмылкой:
– Ну что, поговорили с Цитлёнком?
– Поговорил, – с вызовом ответил Кремнёв, которого Илюха стал сильно уже раздражать своим присутствием.
– О чём, если не секрет?
– Секрет.
– А-а-а! Ну-ну! Не успели прийти – и уже интриги и тайны? – скривился от злобы Илья… и потом добавил сквозь зубы. – Про работу-то будем с Вами говорить, или как? Вы работать-то у нас собираетесь?
– Собираюсь, да, – ухмыльнулся Максим, довольный, что Илюха бесится. – Но только временно, до ноября. В ноябре я от вас увольняюсь… Поэтому и работу давайте временную, на месяц, чтобы не разочаровываться потом, не искать замену…
-…Это кто так решил? – тихо спросил Илья, думая, что он ослышался.
– Вы про что?
– Ну-у-у, что Вы увольняетесь в ноябре – молодой специалист с нулевым трудовым стажем.
– Я так решил, и так оно всё и будет точно: не сомневайтесь, – уверенно ответил Кремнёв громким и твёрдым голосом, высокомерно взглянув на Илюху сверху вниз и всем своим видом и голосом как бы ему говоря: «А ты думал, гондон штопаный, что вдоволь мной теперь покомандуешь, поиздеваешься?! Раком меня поставишь на правах начальника и будешь регулярно иметь?! Да х…р тебе по всей морде, понял! Козёл! Мной понукать и командовать рановато тебе! Сначала подрасти побольше, ума и сил наберись. Может, тогда с кем-нибудь и что-нибудь у тебя и выгорит в итоге. С теми же Казаковым и Кокиным – но только не со мной. Я начальственный произвол и гомосятину на дух не переношу. И категорически не допускаю…»
После подобного заявления растерявшийся Илья позеленел сначала от злости, потом – почернел и дара речи лишился, привычного высокомерия и лоска. Ему нестерпимо захотелось наброситься с кулаками на подчинённого и порвать того на куски. Но делать этого он не стал, разумеется, – прилюдно творить самосуд. Да и сил бы на то не хватило: Максим был крепким парнем, хорошим спортсменом к тому же… Поэтому Илья только молча поднялся из-за стола, стиснув до боли зубы, и пошёл от Кремнёва прочь как от вражины лютой. Но не на своё рабочее место пошёл, как должен был, как планировал, а прямиком к начальнику отдела направился, чтобы всё тому рассказать и вместе потом подумать, как повернее наказать строптивца…
8
В кабинет Цитлёнка он ворвался чернее и грознее тучи, и сразу же принялся Кремнёва дерьмом поливать, голосить на весь кабинет, что тот издевается над ним, молокосос университетский, отказывается работать.
– Совсем, – неприятно удивился Игнат Сидорович.
– Нет, не совсем, – успокоил его Илья. – Сказал, что работать будет, но временно – до ноября. А в ноябре, мол, уволится. Что за х…рня такая в нашем отделе творится, Игнат Сидорович?! Почему этот щенок так вести себе позволяет?! Вы с ним беседовали только что. О чём?!
– О том же, – обречённо вздохнул Цитлёнок.
– Что, он и Вам так сказал, что работать у нас не собирается?
– Да.
– Ну и что делать с ним планируете после этого?
– Не знаю, Илья, не знаю! – последовал нервный ответ. – На моей памяти впервые такое: чтобы молодой специалист, да ещё и выпускник МГУ, в первый же день работать у нас отказывался. И как себя с ним вести? – я не ведаю, не представляю даже.
– Как вести, как вести?! – гневно взорвался обиженный начальник сектора. – Пойти к директору нам с Вами вместе надо – и всё тому доложить слово в слово! А уж он пусть тогда решает, как с этим м…даком бороться, как наказывать его и призывать к порядку. У него, у директора, полномочий больше.
– Да ты обалдел, Илья! К директору – и с такими проблемами! Ты что, директора нашего не знаешь? Он проблемы на дух не переносит – быстренько сваливает на других. Я даже могу предположить, что он нам с тобой скажет. «Дерьмовые вы начальники, скажет, если не можете справиться с молодым сопляком. Увольняйтесь к чёртовой матери, добавит потом, а я вместо вас других найду, толковых и не слюнявых». Да-а-а, заварилась каша, закрутились винтики в механизме!…
-…Ну и что Вы хотите сказать, что на этого своевольника-Кремнёва управы нет никакой? – со злостью промолвил Илья, буравя вылупленными глазищами порозовевшего от напряжения Цитлёнка.
– А какая на него управа, подумай, – молодого специалиста и выпускника элитного вуза Москвы, а не какого-нибудь Мухосранска? Государство сейчас таких парней и девчат похлеще молодых матерей опекает, защищает их от произвола и козней старых работников-пердунов, от нас с тобой то есть. И если он в дурь попрёт, действительно, – я не знаю, как с ним бороться, не ведаю даже. Хоть убей! Тут такое у нас начнётся! – не приведи Господи! На нашу контору и так все давно косятся, пытаются её разогнать за ненадобностью, а здание отобрать под другие цели: желающих много, поверь. Повода вот только нет пока: повод руководители министерства ищут… Вот и будет им повод, если этот Кремнёв бучу подымет и рогом упрётся. В министерстве от радости лопнут все, и нас одним махом прихлопнут…
– А что он хочет-то, этот Кремнёв? Чем ему у нас-то не нравится? – через длинную-длинную паузу продолжил разговор Илья. – Такие деньжищи ему отвалили в первый же рабочий день! – закачаешься! И каждый квартал будем отваливать в течение нескольких лет. Кто от таких баснословных заработков отказывается-то? – скажите. Кретины, разве что, или идиоты полные!… Может, он идиот?
– Да не похож, вроде бы.
– Ну а куда он идти собирается, если, допустим, от нас уйдёт? – он Вам не говорил, не делился планами?
– Делился вкратце. Говорил, что по лимиту хочет устроиться в Москве, на автозавод какой-нибудь, чтобы получить там прописку и комнату.
– Да он точно идиот, дурачок законченный, кретин полный! – всплеснул руками поражённый Илюха. – Кто его возьмёт по лимиту-то – дипломированного специалиста, выпускника МГУ?! У него определённо с головой проблемы, Игнат Сидорович! Ему в дурдоме место, а не у нас! Ну и пусть тогда катится ко всем чертям, куда хочет! Нужны нам такие дебильные специалисты! Отпускать его надо без жалости – определённо Вам говорю!
– Да как ты его отпустишь, как?! – вскипел спокойный до того Цитлёнок. – Нет у нас с тобой таких полномочий, Илья, нет! Пойми ты, наконец, это! Отменить распределение молодому специалисту, переиграть-перенаправить его на другое дело вправе только лишь наше министерство. Всё! Таков существует порядок. Но для этого нужна весьма веская причина. Какая? – Бог весть! Жигинаса мы отпустили летом по причине его украинского гражданства. А у Кремнёва с паспортом и гражданством всё в порядке. И со здоровьем – тоже. Тупик!… Поэтому ему надо будет сначала в наш головной офис съездить в Калуге, как я предполагаю, и там руководству всё разъяснить, разжалобить тамошних бонз. Чтобы они, сочтя его причину веской и убедительной, направили в министерство культуры соответствующую бумагу… Но если в Калуге узнают, что от нас молодые специалисты массово уходят: сначала хохол-Жигинас уволился, теперь вот рязанец-Кремнёв бежит! – там такое начнётся! – страшно даже представить! Комиссию сюда пришлют для проверки нашей работы, дерьмо капать начнут, которого у нас – горы! И тогда точно контору прикроют, как пить дать, а нас с тобой на улицу выкинут как ненужный хлам. Толку-то от нашей работы нет пока никакой – ты это хорошо знаешь, Илья. Только пыль одна и трата государственных денег…
-…Ну и что тогда будем делать с Кремнёвым этим? – спросил Цитлёнка через минуту пригорюнившийся Илья Яковлевич.
-…Не трогать его пока, вот что, – последовал тихий, но твёрдый ответ умудрённого жизнью и опытом человека. – Он не из тех пацанов, как кажется, кого напугать и сломать можно: парень волевой и цельный попался как на грех. Чего решил – добьётся! К тому же, он по уши в кого-то там влюблён, в какую-то студентку университетскую: так я понял из разговора. А влюблённых трогать нельзя, да будет тебе известно. Влюблённые – они хуже стихийного смерча. Все бешенные и неуправляемые как молодые быки весной: как порох от нравоучений взрываются, от слов неласковых и колючих… Поэтому пусть сидит пока без работы: не приставай к нему, не нервируй парня, не заводи – не надо. Посидит у нас с месячишко, почитает книжки от скуки, побарствует и пригреется, привыкнет к жизни коллектива, к девушкам приглядится. Может быть даже в кого-нибудь влюбится, шуры-муры с кем-нибудь заведёт, дела альковные. А что? а почему нет? Парень он молодой и горячий, до девок охочий, наверное, потому что страшно голоден от одиночества. А девки у нас гарные работают: похотливые и гладкие все, любвеобильные и нетраханные. Готовы взорваться от переизбытка чувств и прямо на рабочем месте отдаться любому… Глядишь, какая-нибудь краля вскружит ему голову к ноябрю, прижмёт к груди, приласкает, согреет теплом, любовным соком напоит. И жизнь его по-другому тогда пойдёт, по правильному и спокойному руслу. Так что будем ждать и надеяться. Глядишь – повезёт…
– Бабы – страшная сила, Илья! Это общеизвестно, – на мажорной ноте закончил тот разговор Цитлёнок, мыслями уходя в себя, в сладостные воспоминания. – Они кому хошь мозги переплавят и перевернут: по себе знаю. Я вон по-молодости о чём только ни мечтал, помнится, когда холостым был, самые умопомрачительные планы строил. А женился – и все мои мечты и планы куда-то быстренько испарились, коту под хвост пошли. Потому что не понравились они жене – и точка!… Вот и с Кремнёвым так же может случиться: все мы под Богом ходим. К тому же, в ноябре он очередную большую зарплату у нас получит, которая душу ему лучше водки и баб согреет и не позволит судьбу без-пощадно губить, отталкивать руку кормящую… Может статься: пересмотрит планы наш молодой бунтарь по совокупности обстоятельств, приживётся-притрётся у нас, утихнет и успокоится. Так что будем с тобой, Илья Яковлевич, сидеть и ждать. Нам это сейчас самое выгодное – не ерепениться, не поднимать волну, не махать понапрасну шашками. Время, оно всё и всех рихтует и лечит – вылечит и строптивца-Кремнёва. Подождём…
9
После такой вот долгой и нервной беседы между собой двух непосредственных начальников Максима от него в конторе отстали действительно, и целых полтора месяца его никто не тревожил в отделе, не подходил. Цитлёнка он вообще до ноября не видел: тот где-то мотался всё, дела делал, наводил стрелки. Илюху же видел каждый Божий день в комнате, – но тот, памятуя о наказе Игната Сидоровича, при встрече всегда отворачивался на сторону, с работой не приставал и даже и не здоровался.
Временщику-Кремнёву это было только на руку – подобное забвение и бойкот, – и до ноября месяца он прожил в Москве как в раю, или у Христа за пазухой. Читал книги запоем на рабочем месте (четырёхтомник И.А.Бунина в частности перечитал, изданный газетой «Правдой»), пока отдалившиеся от него Казаков с Кокиным трудились в поте лица, в Университет регулярно мотался в выходные дни, по которому очень и очень скучал! – куда сильнее и больше даже, чем по дому родному! Не для того туда ездил, заметим, чтобы Мезенцеву там повстречать и со стороны полюбоваться и восхититься ей, как раньше, или с глупостями к ней пристать, – нет. Её он на истфаке не видел, потому как под вечер на факультет приезжал, когда занятия на Дневном отделении заканчивались, как правило. Делал он это сознательно – сторонился выпускницу-Татьяну, не мозолил ей глаза до срока, не нервировал милую девушку, не досаждал собой, человеком неприкаянным и неопределившимся. В стекляшке он просто слонялся без-цельно по коридорам из конца в конец, в аудитории часто заглядывал, до боли родные ему и желанные, которые он всё ещё помнил до мелочей: ведь в них прошли его лучшие годы фактически… А потом он направлялся в Манеж, и там просиживал часами на лавках с грустным видом, с завистью наблюдая тренирующуюся молодёжь, наполовину ему знакомую, да, но – уже не родную. Так он оптимизмом, надеждой и верою подзаряжался в Главном Храме советской науки, утраченным счастьем, силой духовной и безмятежностью; наполнял душу и сердце своё сладкими картинками прошлого, без которых кровоточила и сохла его душа, чахла и разрушалась.
А ещё он часто ездил в общагу к Ботвичу на Шаболовку и часами беседовал с ним, изливал другу Диме душу; в его проблемы вникал, которых было немало у аспирантов. Ботвич Максима книгами и снабжал в основном, которые он по заказу Кремнёва брал в университетской библиотеке… По столичным музеем Максим от нечего делать много тогда ходил, из которых выше всех ставил, конечно же, Третьяковку. Её экспозицию он выучил почти наизусть за те осенние дни, начиная от работ древнерусских изографов и кончая передвижниками…
И всё это время Кремнёв с нетерпением ждал ноября – чтобы, вопреки надеждам Цитлёнка, приступить к решительным действиям по увольнению из конторы. Ему прямо-таки не терпелось послать “пауков” и “тараканов” тамошних ко всем чертям, поскорей развязаться с дурацким распределением, с родным Касимовым и чужеродной Калугой, и получить себе вольную наконец. Чтобы, уволившись и обретя Свободу, подкреплённую записью в трудовой книжке, с нуля уже начать строить Новую Жизнь свою, которую потомки впоследствии обзовут Судьбою…
10
В первых числах ноября, в первый рабочий понедельник, если быть совсем точным, герой наш, уставший и истомившийся ожиданиями, в половине десятого утра по времени постучался и зашёл в кабинет Цитлёнка, который только пришёл и готовился, как можно было судить, к плановому утреннему совещанию у руководства.
– Я вообще-то занят, Максим Александрович, – сразу же предупредил он вошедшего, настораживаясь. – В десять – планёрка у директора, и я там должен отчитываться о проделанной за октябрь работе. А для этого надо просмотреть записки, которые мне начальники секторов приготовили. Дома хотел это сделать – да не успел: с дачи вернулся поздно.
– Я Вас долго не задержу, Игнат Сидорович, не волнуйтесь, – ответил Максим уверенным, твёрдым голосом, не терпящим возражений, подходя к начальственному столу. – Я заявление принёс на увольнение. Возьмите, вот оно, – и Максим положил на стол Цитлёнка стандартный лист мелованной бумаги, исписанный аккуратным почерком. – С первого ноября я у вас не работаю, как мы и договорились ранее, ещё в сентябре. Так что подумайте, когда нам с Вами будет удобнее обговорить детали моего ухода…
На лбу ошарашенного руководителя выступила испарина от таких слов, он резко изменился в лице: бледным сразу же стал и растерянным, почти без-помощным. Было видно, что он не ожидал подобного действия от Кремнёва и не готовился к такому именно развитию событий, крайне неприятному и болезненному для него лично. Естественно и логично, что ему требовалось время, чтобы успокоиться и собраться с мыслями, и потом правильно прореагировать на ситуацию…
– Максим Александрович, – придя в себя, наконец произнёс он как можно нежнее и ласковее, с прищуром взглянув на гостя. – Мне сейчас действительно некогда: бежать к директору надо на всех порах. Директор у нас не любит, когда опаздывают. А с Вами мы давайте перед обедом встретимся ещё раз и всё подробно обговорим. Хорошо? Приходите ко мне в половине первого. Договорились?
Максим утвердительно кивнул головой. На том они тогда и расстались…
А в половине первого пополудни Кремнёв, согласно договору, сидел в кабинете Цитлёнка, который заметно нервничал в присутствии молодого сотрудника и не знал, с чего ему лучше начать, чтобы впоследствии подвести разговор к нужному результату…
-…Максим Александрович, – наконец нарушил он тишину маленького кабинета, внимательно вглядываясь в горделивый профиль сидевшего перед ним сотрудника, спокойного и уверенного в себе, даже слишком уверенного. – Не хотите Вы жить по-хорошему, как я погляжу, тихо и спокойно то есть: упорно продолжаете гнуть свою линию. Совершенно неправильную, доложу я Вам, и разрушительную, от которой в итоге пострадают все – и мы, Ваши руководители, и Вы сами! Я уже говорил Вам в сентябре, если помните, про правительственный закон, согласно которому Вы просто обязаны отработать у нас три календарных года. И раньше этого срока Вас никто не отпустит на волю. Никто! Даже и не надейтесь. И не потому, что мы плохие все, все – скоты и сволочи, душители гениев молодых и свободы, а потому что нам просто не позволят этого сделать компетентные органы. Таких звездюлей насуют во все дыхательные и жевательные за нарушение законодательства, что мало никому не покажется. Вы-то – человек молодой ещё, не битый и не пуганный жизнью. Вам не страшно, я понимаю! Вам – море по колено! Потому что и смерть от Вас далеко ещё, и у Вас нет семьи. А что прикажите делать нам, Вашим руководителям, которым за 50-т уже, болячек целый список, и у которых семьи висят на шее пудовыми гирями – жёны, дети, больные родители? Мы-то почему из-за Ваших прихотей и капризов должны страдать?! Неправильно это! Согласитесь со мной, поддержите, войдите в моё положение! Вы же разумный и добрый малый: я это вижу, чувствую! Поэтому и говорю Вам ещё раз, по-доброму говорю, по-отцовски: не пытайтесь лбом проломить стену, не портите жизнь себе и мне! Не надо! А лучше возьмите своё заявление назад и идите в отдел, где Вас ещё с августа с нетерпением ждут и на Вас, как выпускника МГУ, надеются. Идите и работайте, присоединяйтесь к Кокину с Казаковым, товарищам Вашим по факультету; кстати – очень хорошим парням. Не надо устраивать маленьких пожаров и революций: ну их в задницу! От них одни сплошные проблемы и головная боль!…
– Так что, поменяйте планы, Максим Александрович, дорогой, поменяйте! – переведя дух, закончил тогда Цитлёнок с облегчением. – Отодвиньте их на три годика. А тогда идите куда хотите, и что хотите – делайте. Тогда Вам против и слова никто не скажет: Вы будете абсолютно свободный человек, как та же птица небесная. А пока посидите у нас тихо и мирно. Прошу! Тем паче, что место у нас хорошее, если уж по-честному говорить: у нас Вы не перетрудитесь, и это мягко сказано. На этой неделе, к тому же, вторую большую зарплату получите: семьсот с лишним рублей. Поди, плохо! Будет на что Новый год встретить и с дружками гульнуть, с подругами. Такие денежки даже и москвичам мало кому платят. Тем более – после институтов!… Ну что, договорились, уладили дело?! Забираете заявление и идёте спокойно работать, да?! Максим Александрович! Вы согласны со мной, Вы меня поняли и услышали?!
Цилёнок с надеждой и жалостью одновременной смотрел на сидевшего перед ним Кремнёва, который всё больше и больше менялся в лице, становясь стальным и жестоким оловянным солдатиком будто бы – не человеком. А всё оттого, что у него отняли полтора месяца жизни – и всё без толку. А теперь уговаривают и ещё три года отдать. Три года!!! А зачем? – непонятно! Из-за одного того только, чтобы кому-то в этой грёбаной и сраной конторе спокойно и легко жилось, чтобы он пожертвовал для других своим собственным временем, которого и так кот наплакал …
– Игнат Сидорович, – в ответ хрипло произнёс наш герой с ухмылкой ядовитой, плохо скрываемой, не глядя уже на собеседника, хозяина кабинета, который стал его раздражать своим упрямством и тупостью. – Вы, наверное, решили, что я – дурачок, да: Ваньку перед Вами валяю. Поиграюсь, решили, чуть-чуть в бунтаря, в Стеньку Разина, покуражусь от скуки и дури, над вами всеми поиздеваюсь-повредничаю. А потом вдруг опомнюсь, одумаюсь, успокоюсь – и за дело возьмусь вместе с Кокиным и Казаковым. Буду сидеть с ними рядышком чинно и благородно – и штаны протирать, переливать из пустого в порожнее. Так?… Нет, неправильно Вы спланировали: обратного хода не будет. Забудьте про это, забудьте! И зарплату вторую я получать не стану, не надейтесь даже, чтобы потом отрабатывать её опять. Не хотите по-хорошему расходиться – не надо. Давайте будем действовать по-плохому. Вот Вам моё заявление тогда, а я ухожу домой, и ноги мой в вашей конторе больше не будет. А Вы уж тут сидите и решайте сами, что делать со мной, и как от меня избавиться. Или как меня наказать, какую сделать бяку. Мне всё равно: я на всё согласен, на все ваши решения и каверзы. Всего Вам доброго, Игнат Сидорович. Не поминайте лихом и не держите зла.
Проговорив это твёрдо и убедительно, будто бы клятву пионера перед строем торжественно прочитав, Максим стремительно поднялся из-за стола и без оглядки покинул начальствующий кабинет, не испытывая ни жалости, ни тени сомнения. Далее он поднялся к себе на этаж, зашёл в комнату за сумкой и курткой, попрощался там с Казаковым и Кокиным холодно, не по-товарищески уже, оставил им свой домашний адрес на всякий пожарный случай. И после этого он с лёгким и чистым сердцем вышел на улицу гоголем из ненавистного здания, порядком осточертевшего за 45 календарных дней вместе со своими трусливыми и угодливыми насельниками-паразитами, уже много лет как крысы растаскивавшими госбюджет. Сев на автобус на остановке, он сразу же помчался в Университет, расположенный неподалёку, и долго бродил вокруг Главного здания по пустынным осенним аллеям, устеленным золотисто-пурпурным ковром, приходя в себя от случившегося, леча прогулкой и воздухом душу, натянутые нервы свои. Так он делал потом всегда, когда попадал в Москве в затруднительные положения…
11
Всю неделю после беседы с Цитлёнком Максим не показывался на фирме: “болт на работу забил”. И не потому, что был человеком взбалмошным, неуправляемым и недисциплинированным от природы, нет! Он просто решил для себя на уровне интуиции, что его нехождение на службу есть лучший способ борьбы за свободу, самый верный и действенный из-за своей радикальности: другого нет. А все иные сюсюканья и нытьё без-смысленны и без-полезны!
И действительно, его недельное отсутствие на службе там возымело реакцию. Да какую! Дело быстро дошло до директора, который тут же вызвал к себе перепуганного насмерть Цитлёнка и потребовал от того объяснений. Вспотевший как в бане Цитлёнок всё доподлинно рассказал, что новый сотрудник фирмы, Кремнёв Максим Александрович, уроженец Рязанской области и выпускник элитного МГУ, между прочим, отказывается у них работать. А почему? – Бог весть! Цитлёнок и сам толком ничего не понял из путанных объяснений последнего. Ясно было только одно, главное: Кремнёва никак не устраивает его теперешнее временное положение в Москве, и он хочет перевести его в постоянное. И вроде как для этого он по лимиту мечтает устроиться, дурачок! И отговорить его, научить уму-разуму Цитлёнок не может: не хватает красноречия и авторитета, а может ещё чего.
– Ты совсем ох…рел, Игнат?! – взорвался гневом рассерженный не на шутку директор, старый тёртый еврей, многое на своём веку повидавший. – Дожил до 50-ти лет, до седых мудей – и с сопляком 22-летним совладать не умеет?! О-ша-леть!!! Может, тебе на пенсию пора? Скажи! Я вместо тебя Илью на отдел поставлю: он давно уже на твоё место метит… Во-о-о, даёт, старый: красноречия ему, видите ли, не хватает, авторитета! Какой в этом деле авторитет нужен?! – не понимаю! Вызови его в кабинет и гаркни на всю комнату, чтобы молокосос затрясся от страха, чтобы заикой стал, что если он продолжит далее бунтовать – без диплома останется! Мало того, ему придётся ещё и деньги за образование заплатить, которые на него государство потратило. А это – несколько тысяч рублей, как я знаю. Да когда он про такое услышит, говнюк! – сразу же перебздит: поверь мне. Наказание рублём – самое из всех страшное наказание.
– Да говорил я ему про это, говорил. Честное слово! – попробовал было возразить Игнат Сидорович, обильный пот вытирая со лба, щёк и шеи. – Только он не сильно-то испугался, вот в чём беда. Наоборот, сказал, что заплатит.
– Послушай Игнат! Не мели чепухи! И не перекладывай на меня свои проблемы! У тебя ЧП с подчинённым – не у меня. Понимаешь?! Вот и решай этот вопрос сам; сам думай и выкручивайся. Не хватало ещё, чтобы до министерства этот скандал дошёл. Тут такое тогда начнётся: чертям тошно станет!… Так что иди и думай, как этого Кремнёва сломать и заставить работать, крепко думай! Жду от тебя положительного результата…
12
Ну а что мог придумать Цитлёнок? Ничего! Ровным счётом. Всю неделю он только сидел и ждал, по-детски ёрзая в кресле, что Кремнёв одумается и придёт на работу. И тем самым избавит от дум и проблем его. Да ещё сказал своей табельщице, чтобы она ставила Кремнёву восьмёрки в журнал посещений, как и другим. Будто бы он всю неделю был на службе…
В пятницу, так и не дождавшись Максима, он нервно вызвал в кабинет Казакова с Кокиным перед уходом домой, и спросил их строго, грозно насупив брови, что собирается делать, мол, их университетский баламут-товарищ и как долго намерен своевольничать и бунтовать? Но те лишь пожали плечами недоумённо: сказали, что ничего про Кремнёва не слышали и не ведают, потому как с ним не общаются и не дружат в данный конкретный момент, не испытывают в том ни желания, ни нужды, что было с их стороны чистой правдой… Далее оба пояснили насупившемуся Игнату Сидоровичу, что сами-то они снимают квартиру в Новогиреево, а Кремнёв где-то на Таганке угол себе нашёл, вдалеке от них. И они, Сашки, там никогда не были, и ехать туда не собираются в обозримом будущем. На кой ляд, дескать, это им надобно?!… Добавили под конец ещё, так – для подстраховки личной, что Кремнёва они вообще-то плохо знают: во время учёбы мало общались с ним, мало где пересекались. Он-де с Жигинасом дружил, выпускником их кафедры, жил с тем в одной комнате в общежитии много лет. Через Жигинаса они с Кремнёвым и сблизились-то на время – по необходимости больше, не по зову сердечному. Вот и всё, и все отношения, как говорится. Других и в помине нет…
– А у вас есть его адрес? – спросил расстроенный Цитлёнок, нетерпеливо выслушав пустопорожний рассказ. – Ну, тот, что на Таганке.
– Есть, – утвердительно закивали головами Сашки. – Он нам перед уходом оставил.
– Хорошо, – облегчённо выдохнул начальник, разглаживая морщины на лбу. – Хорошо, что хоть адрес этого шалопая есть, где его отыскать можно. Тогда вот я вас о чём попрошу, парни, какое дам вам личное поручение. Съездите к нему в выходные дни, не поленитесь, ладно. Попросите его на работу в понедельник приехать утром пораньше и сразу же ко мне зайти: мне с ним непременно побеседовать нужно. Разговор не терпит отлагательств.
Парни недовольно переглянулись между собой, поперхнулись и поморщились как по команде, – но согласие всё-таки дали. Отшивать начальника словами типа “тебе надо, ты и езжай” не рискнули – струсили. После чего вышли понурые из кабинета и через час укатили оба домой…
13
В воскресенье после обеда они кинули жребий: кому на Таганку ехать, ноги свои толочь и время личное тратить. “Счастье” выпало Казакову. Он собрался и поехал гулёну-Кремнёва искать, у которого до этого никогда не был, повторим. Искал адрес долго как на грех, потому что и невзрачным по виду был, да ещё и косноязычным с рождения. Для него подойти и что-то у постороннего человека спросить было поэтому целой проблемой, от которой он за время учёбы в МГУ так и не смог избавиться… Вот и поездка к Кремнёву обернулась проблемой нешуточной, нервотрёпкой страшной. Ибо сначала Сашка не на той остановке вышел и добирался до места пешком; потом с полчаса ещё плутал по Верхней Хохловке взад и вперёд, нужный дом по бумажке разыскивая, который стоял глубоко во дворах и не был заметен с улицы… А когда он дом всё-таки нашёл, а потом – и подъезд, когда позвонил в дверь 41-й квартиры, – боялся, что Максима не окажется дома, как и хозяйки его. И что тогда ему делать? куда идти и сколько времени ждать? – совсем непонятно будет. Хоть садись – и плачь, и письмо пиши, кидай его потом в ящик…
Но Максим на радость оказался дома, удивился приезду Казакова очень, пригласил в квартиру и провёл его сразу в комнату, потому как Анна Николаевна сидела на кухне и обедала, допивала чай. В комнате, усадив Сашку на диван, Максим спросил с улыбкой: в чём дело? Сашка быстро всё рассказал, что Цитлёнок слёзно просит Кремнёва приехать завтра на работу утром пораньше для какой-то очень важной беседы.
Услышав подобное, зарделся счастьем Кремнёв и сказал с облегчением:
– Прорвало наконец-то! Слава Богу! Сдался Игнат Сидорович, перетрухал! Все они ссыкуны и бздуны, когда вопросы ребром ставятся! Будет предлагать варианты отхода, наверное. Хорошо! Хотя, куда ему деваться-то, куда? Жигинаса вон отпустил – и меня отпустит. Так что не долго мне осталось, Сань, у вас в конторе болтаться! Свобода ждёт меня впереди – дорогая и желанная!…
Казаков, однако, радости Максима не поддержал, и не разделил её ни в малой степени: ни лицом, ни словом. Передав всё что нужно, он быстро поднялся и уехал домой с кислым видом, сказав, что ему некогда, и надо к работе готовиться: вещи, мол, нужные собирать, мыться и всё остальное. А довольный визитом Максим остался один мечтать в предвкушении желанного завтрашнего разговора, который, как казалось ему, должен был непременно закончиться его итоговой победой…
14
На другой день, с утра пораньше, он сидел в кабинете Цитлёнка, который холодно с ним поздоровался, как с личным врагом, и руки для пожатия не подал в этот раз, как делал это прежде. Потом долго и внимательно смотрел на него – характер, видимо, изучал, силу воли, крепость духа и всё остальное, сопутствующее… И только потом, когда пауза стала затягиваться и угнетать их обоих, он произнёс с недоброй усмешкой в глазах:
– Ну что, Максим Александрович, хорошо Вам гулять-то за государственный счёт? Приятно, да? Мы Вам, между прочим, в табель посещаемости восьмёрки ставим, как и всем остальным: рабочие дни то есть. Только остальные честно работают, трудятся в поте лица над поставленными задачами, а Вы, извините, дурака валяете в этот момент, бьёте баклуши и в ус не дуете. Как Вы думаете: это нормально, такое Ваше без-совестное и безответственное поведение?
– Игнат Сидорович! – не задумываясь, ответил Максим, опешивший от наглой и несправедливой проповеди. – Я не знаю, что Вы там мне в табель ставите: восьмёрки или десятки! – не знаю и не хочу знать! Хоть двадцатки ставьте – мне всё равно: это ваше дело! Но только напомню Вам ещё раз, что я с ноября-месяца у Вас не работаю и деньги, соответственно, получать не стану. Категорически! Так что совесть моя чиста, и не надо меня упрекать в безнравственности и безответственности, не надо!
Разговор оборвался, едва начавшись. Цитлёнок очень был недоволен, что беседа их сразу же не туда пошла, не по тому руслу, которое он заранее для себя наметил. И надо было как-то это всё выправлять, чтобы не сесть в очередной раз в лужу. И делать это быстро и грамотно, чтобы собеседник не убежал и не отложил разговор ещё на неделю…
-…Максим Александрович, – наконец произнёс растерянный начальник, с трудом подбирая правильные слова, крайне-нужные в той непростой ситуации. – Я вот всё никак не могу понять, признаюсь честно, с чего Вы вдруг взбеленились-то, толком не поработав у нас, не оценив коллектив, обстановку? Что Вам вдруг так резко у нас не понравилось, что Вы от нас как от чумы бежите?! Вас тут никто ещё не обидел, насколько я могу судить, потому что элементарно не успел этого, с зарплатой тоже не обманул: всё в сентябре до копеечки получили. А Вы вдруг на дыбы встали как конь вороной. С чего?! И почему Вы решили, что в другом месте Вам лучше будет? Это место ведь надо будет ещё найти. А найдёте?… Я вот уверен, голову на отсеченье даю, что, уйдя от нас, Вы потом с гарантией никуда не устроитесь и к себе в Касимов не солоно хлебавши вернётесь. Да у нас многие коренные москвичи без работы маются, москвичи! – поймите Вы наконец! А кто и работает – гроши получают и лапу по-медвежьи сосут. А Вы – житель Рязанской области, гость столицы, случайный тут человек! – вдруг захотели остаться в Москве, да ещё и по-царски жить. Надо же!!! Работа Вам, видите ли, не нравится. Хорошую Вам на блюдечке подавай – с жильём и пропиской! А морда не треснет, извините за прямоту?! Не много ли Вы хотите?!… Моя дочка, про которую я Вам вкратце упоминал, что она замуж выйти никак не может, – так вот она пару лет назад институт закончила: московский химико-технологический имени Менделеева. Престижный вроде бы вуз. И что? Болтается сейчас в НИИ на Дмитровке инженером-технологом за 150 рублей. Всё! И без всякой перспективы, главное, как-то подняться повыше, к большим деньгам. Там у них в этом смысле – глушняк полный: всё блататой забито. А Вы, рязанец зачуханный, получаете 260 ежемесячно, 260! Это ж уму непостижимо! Сидите в тепле и светле – и своим положением недовольны! Ох…реть!!! Это нормально? – ответьте прямо! – это правильно?! На работу не ходите уже неделю, нас, Ваших руководителей под топор подставляете. У Вас совесть-то есть?! Поработайте у нас хотя бы годок, отгуляйте отпуск, а там видно будет. Зачем надо в позу Байрона-то с первого дня вставать и революции тут устраивать?!
– А через год Вы меня отпустите, да? – сухо спросил Кремнёв, сурово взглянув на начальника. – Или опять волынить и мурыжить начнёте, как и теперь, уговаривать поработать ещё годок, а потом ещё и ещё, чтобы не портить Вам настроение, не ухудшать показатели?
– Да ты хотя бы год отработай, Максим, посиди тут тихо и смирно для вида! Чего наперёд-то загадывать, впереди паровоза бежать людям на смех?! Через год нас всех может разгонят отсюда на х…р, на улицу скопом выкинут как паршивых котят, а контору нашу закроют, как давно уже собираются! Вот и получишь себе тогда свободу, о которой страстно мечтаешь, когда на улице вместе с нами окажешься. Убедишься на собственной шкуре, какая она есть в действительности – эта свобода грёбаная! Век бы её не видеть и не знать!…
И опять надолго затихли Кремнёв и Цитлёнок – с полярными мыслями и настроениями только, диаметрально-противоположными. Начальник с надеждой смотрел на Максима, ждал смягчения позиции от того. Максим же на руки свои смотрел, покорно лежавшие на столе в виде замка, и напряжённо думал о чём-то, как это обычно делают преступники на допросах…
– Игнат Сидорович! – наконец произнёс он, натужно выдыхая воздух и собираясь с силами. – Давайте я Вам ещё раз изложу коротенько свою позицию на жизнь и на работу. Это чтобы больше не возвращаться к данному вопросу и не слышать лично от Вас упрёков несправедливых в мнимой революционности моей, в байронизме… Так вот, признаюсь Вам как на духу, что я уже несколько лет боготворю Василия Макаровича Шукшина – русского писателя, актёра и режиссёра, как Вы, вероятно, знаете, великого патриота России, отдавшего за неё жизнь осенью 74-го года. С тех самых пор боготворю, как впервые увидел его авторские фильмы в Москве, прочитал его замечательные рассказы. Шукшин для меня в данный момент стоит выше всех в современной русской культуре – аккурат рядом с Шолоховым, которого я тоже, разумеется, боготворю и почитаю за русского гения первой величины, деятеля пушкинско-лермонтовского ряда!… Последней же картиной Шукшина, как Вы, вероятно, тоже знаете, была «Калина красная». И в этом фильме главный герой киноповести, Егор Прокудин, безумно радуется жизни, выйдя из заключения. Так радуется, что даже берёзки лесные как девушек живых ласкает и целует, выйдя из такси. С этого, собственно, и начинается фильм. Если Вы его видели – то должны помнить, что на вопрос таксиста по поводу этой якобы неоправданной радости Егор отвечает приблизительно так: «Видишь ли, дружище! Если бы у меня было три жизни, я бы одну из них отсидел в тюрьме: чёрт с ней! Другую бы отдал тебе: не жалко. А уж третью прожил бы так, как это выгодно и любо только мне одному, как это моей и только моей душе угодно… Но жизнь-то у меня одна! Вот я и рад, что наконец на свободу вышел и стал ХОЗЯИНОМ своей судьбы, которой могу теперь распоряжаться по собственной, а не по чужой воле…»
– К чему я это всё Вам рассказываю, уважаемый Игнат Сидорович?! Да к тому исключительно, чтобы Вы правильно поняли мотивы моего теперешнего состояния и поведения. У меня ведь тоже впереди только одна жизнь – не три и не десять, не сто. И она – достаточно короткая, как я чувствую и понимаю. И я не хочу её тратить на ерунду, на протирку штанов в вашей левой и гнилой конторе. Мне это сильно не нравится – такая без-смысленная и преступная трата времени – и такой откровенный паразитизм. Я на это никогда не пойду – даже и под страхом смерти! Извините за пафос и высокий штиль. Потому что собираюсь “прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы”, – как учил нас всех великий Николай Островский. Я не желаю Вам лично зла, Игнат Сидорович: поймите меня правильно! Я зла вообще никому и никогда не желал, потому что я – человек не конфликтный, не агрессивный от природы; всегда и везде стараюсь избегать острых углов и крутых разговоров типа “понял-понял”… Но я не желаю зла и себе. С чего?! И почему я должен выкидывать коту под хвост как минимум целый год из собственной жизни в угоду Вам лично?! Целый год я должен буду болтаться тут без-смысленно и без-цельно, как Вы предлагаете, – чтобы потом, когда мне стукнет 23-и, уволиться наконец и начать жизнь с нуля. Да я за этот год такого наворочу, выйдя на волю, что чертям тошно станет!… Так что, Игнат Сидорович, дорогой! Извините за знакомство, как говорится, – но отпускайте меня по-хорошему, без скандала. Я всё для себя решил твёрдо и окончательно, и перекраивать планы в угоду кому-то не собираюсь. Простите за откровенность!…
-…То есть работать ты у нас не собираешься? Категорически?! Я правильно тебя понял?
– Правильно! Не собираюсь. Ни под каким видом!
-…Ладно… Пусть будет так: как скажешь… Хозяин – барин… Силком мы тебя заставить работать не можем: тут ты всё правильно рассчитал. И добрых слов ты тоже не понимаешь, как я погляжу, которые я на тебя потратил. Нацелился уходить – уходи. Скатертью дорожка! Только смотри, не пожалей потом, не зареви белугой. И назад мы тебя уже не возьмём, так и знай, когда ты у разбитого корыта окажешься.
– Не окажусь, не бойтесь, и не зареву. И не пожалею…
Разговор после этого по сути и закончился, разговаривать стало не о чем: каждый сказал, что хотел, и что смог – услышал. Но Максим не вставал с места и не уходил от глубоко погрузившегося в себя Цитлёнка: сидел и ждал, что он ему дальше скажет…
– Тогда давай с тобой сделаем так, парень, – наконец произнёс Игнат Сидорович, очнувшись от тяжких дум и в упор посмотрев на Кремнёва умным, пронзительным и холодным взглядом. – Ты сейчас езжай тогда домой, поскольку в отделе тебя держать просто глупо – бесить народ твоим наплевательским поведением. Езжай и жди, что мы тут насчёт тебя придумаем-сообразим. Один я такие вопросы решать не могу, как ты понимаешь. Мне нужна будет помощь директора: что он по этому поводу скажет, что посоветует, когда я ему твою категоричную позицию доложу. Вопрос твой очень и очень сложный, признаюсь честно, архисложный даже!.. Так что езжай домой и жди. Казаков с Кокиным тебя разыщут и сообщат решение, которое мы примем. До свидания…
15
Неделю целую после этого Кремнёв вызова на работу ждал, как ждал он и нового визита Казакова с Кокиным – парней, понимай, которые связывали его с фирмой. И Кокин действительно приехал к нему на Таганку в воскресенье вечером, сообщил с недовольным видом, что Цитлёнок просит его завтра утром прибыть к нему в кабинет для важного разговора, – и тут же уехал домой, более не сказав ни слова. Но на скривлённом и злом лице его без труда можно было прочесть: «Надоел ты нам всем, дружок, своими взбрыками и проблемами. Мы курьерами твоими быть не собираемся, пойми! Решай свои вопросы сам, без нашего участия…»
На другое утро Максим сидел в кабинете Цитлёнка, внимательно смотрел на него, ждал положительного для себя решения… Но начальник не обрадовал его, не утешил и на этот раз. Но кое-что положительное всё-таки сказал.
– Максим, – сказал он ему, окончательно перейдя на “ты” и на одно лишь имя, что могло означать только одно: он потерял к Кремнёву всякое уважение. – Максим, – сухо промолвил Цитлёнок, холодно и отстранённо смотря на упрямого молодого сотрудника. – Вопрос твой очень и очень сложный, как я тебе уже говорил. Настолько, что решение его лежит за пределами нашей компетенции. Увы. Мы – всего лишь филиал. А штаб-квартира организации, как ты знаешь, находится в Калуге. Туда тебе и надо ехать в ближайшие дни, и там просить открепление от распределения, просить вольную. Или в само министерство культуры РСФСР, на худой конец, что нашей организацией руководит и финансирует напрямую… Но только там, в министерстве, если твоё дело до него дойдёт, жалобный стон и лирика не помогут, учти, и гнилая твоя философия. Там от тебя серьёзных обоснований потребуют чиновники – и медицинских документов и справок вдобавок. Настраивайся на это. Ничего другого тебе предложить не могу, извини. Далее поступай, как знаешь. Если ожидаемой канители боишься всё-таки, которая надолго растянется и сил и нервов потребует много: помни про это! – тогда включай заднюю, пока не поздно, и начинай работать у нас. Мы всё простим и забудем; мы – не злопамятные. Если же нравится тебе буром переть, прошибать стену лбом и всех считать прихлебателями и м…дакми – вперёд в славный город Калугу. Приедешь оттуда – зайди ко мне и сообщи результат: я должен быть в курсе всех твоих дел, пока ты всё ещё мой подчинённый…
На том разговор и закончился к обоюдному облегчению Кремнёва и Цитлёнка. Максим вышел из кабинета начальника в приподнятом настроении на этот раз. Оттого хотя бы, что Игнат Сидорович драгоценное время уговорами не отнимал уже и пустыми угрозами, что отпустить сотрудника с миром настроился. А это было уже хорошо: полдела как бы уже было сделано.
После этого Максим с лёгким сердцем поехал сразу же на Таганку, чтобы собирать документы, а на другое утро он уехал в Калугу по указанному ему Цитлёнком адресу…
16
Но в Калуге с ним даже и разговаривать не стали тамошние руководители, местные чопорные князьки, дельцы от культуры, которые и слова в простоте не скажут, как хорошо известно, всё – с вывертом и издевкой; которых один вид москвичей выводит из себя и бесит. Они уже с порога вытаращили глаза, переглянулись грозно и ядовито – и на три буквы послали молодого просителя, когда услышали причину визита: что Кремнёв на свободу, видите ли, намылился, не отдав государству долг. «Три положенных года Вы у нас отработаете как миленький, товарищ Кремнёв, – высокомерно сказали они ему. – И благодарите Бога, что Вас в Москве пока ещё держим – такого! – а не услали куда-нибудь в Тмутаракань – на Урал, или в Сибирь ту же. У нас ведь и там есть свои филиалы полу-пустующие, которые Вас с нетерпением ждут. Будете себя так нагло и дерзко вести! – там именно и окажитесь достаточно скоро! Учтите это!…»
Обозлённый таким поворотом дела Кремнёв развернулся и вышел из кабинета вон, от возмущения громко хлопнув дверью. Но, отойдя с десяток шагов, остановился, задумался – и назад вернулся.
– Скажите, – спросил он чинуш, сдерживая эмоции, – а можно узнать фамилию того человека из министерства культуры РСФСР, кто вашу организацию курирует?
– Туда решили съездить: пожаловаться на нас, упырей, и поискать правды? – зло ухмыльнулись калужские около-культурные воротилы. – Давайте, езжайте, жалуйтесь! Флаг Вам в руки! Посмотрим, что Вам там скажут. Только ведь всё равно после этого к нам сюда вернётесь – это как пить дать! А мы уж тут с Вами, кляузником, по-взрослому тогда поговорим. Не обессудьте!
Но адрес они всё-таки дали, хотя и были на строптивого Максима очень обозлены; дали и фамилию человека, кто их контору курировал. Им оказалась женщина – Супрун Ирина Михайловна, с которой Кремнёву предстояло встретиться в Москве в ближайшее время и по душам побеседовать…
17
На другой после поездки в Калугу день герой наш упрямый и до смешного отчаянный стоял уже в холле министерства культуры РСФСР и звонил по указанному ему охранниками внутреннему телефону. Он намеревался, не мешкая, встретиться с Супрун – чиновницей данного ведомства, руководившей отделом молодых специалистов, как позже выяснилось, выпускников вузов, связанных с культурой и её продвижением в массы.
Ему ответила молоденькая девушка-секретарша звонким задорным голосом, которой Максим, представившись, коротко объяснил причину и цель визита в столь высокое и ответственное учреждение. Девушка попросила чуть подождать, видимо советуясь с кем-то; потом сказала ласково в трубку, что сейчас она спустится с пропуском вниз и проведёт Кремнёва к Ирине Михайловне. Минут через десять она спустилась, действительно, отдала в проходной пропуск вахтёрам и провела Кремнёва через вертушку на третий этаж, прямиком в кабинет своей начальницы – приятной холёной женщины пред’пенсионного возраста, хорошо одетой и важной, и всё ещё фигуристой и красивой. Про таких мужики говорят обычно: «такая, что ещё можно, ещё на неё тянет».
– Здравствуйте, Максим Александрович, – поздоровалась хозяйка кабинета приятным бархатным голосом, поднимаясь из-за стола и идя навстречу гостю. – Проходите, не робейте, и садитесь вот сюда, – указала она Кремнёву рукой на кресло в углу кабинета, что стояло рядом с журнальным столиком. Сама она села в другое кресло, напротив, после чего пристально и заинтересованно принялась рассматривать посетителя, которому даже стало не по себе от подобного цепкого взгляда, пронизывавшего до костей.
-…Ну, так что случилось, Максим Александрович? – после осмотра спросила она участливым тоном. – Почему Вы решили так быстро отказаться от хорошего в целом распределения? что Вам на работе не нравится? Вас там кто-то обидел, да? Расскажите всё, не скрывайте правды, – и я попробую разрешить Ваши проблемы по мере сил… Удивлены, что я многое про Вас знаю? – улыбнулась она, заметив, как опешил молодой гость от подобного начала беседы. – Не удивляйтесь. У меня просто работа такая: всё про всех выпускников знать. Тем паче, про выпускников Московского Университета, которые на вес золота везде ценятся, потому что олицетворяют собой золотой фонд нашей русской культуры… Ну а серьёзно если, – то мне вчера вечером звонили уже из Калуги и рассказали про Ваш скороспелый приезд к ним: что Вы захотели уволиться якобы из столичного филиала – и немедленно. Вот я и хочу получше понять причину Вашего внезапного недовольства. Расскажите мне всё как есть, повторю, ничего не скрывайте. Ладно? Чтобы я могла правильно оценить ситуацию и Вам как-то помочь. Если и не делом, то словом хотя бы, советом добрым и искренним, что тоже немаловажно. И так, я Вас внимательно слушаю.
Ирина Михайловна после этих вступительных слов поудобнее устроилась в кресле и вся обратилась во внимание, давая понять посетителю, что она не шутит, не кривляется, не ломает Ваньку, и действительно готова выслушать и помочь.
Кремнёва это воодушевило, обрадовало и обезоружило одновременно, развязало рот. И он, забыв где и с кем сидит, начал с жаром рассказывать миловидной чиновнице всё то, что в первый рабочий день и Цитлёнку простодушно рассказывал, что саднило и стенало у него внутри и, как гнойник, как заноза старая, просилось наружу. Он рассказал внимательно слушавшей его женщине, что полностью разочаровался в Истории, которой у России нет, а есть пародия на Историю, или полный ВЗДОР, придуманный врагами Святой Руси, социальными паразитами так называемыми. За время учёбы на истфаке он это хорошо усвоил из приватных с преподавателями бесед, из старых дореволюционных книг тех же, которые находятся под запретом. И он не хочет по этой достаточно веской причине участвовать в сатанинском антироссийском шабаше – пересказывать этот ВЗДОР и БРЕД дальше вместе со всеми идеологами и пропагандистами, “духовными светочами” так называемыми. Не желает множить и распространять то ВРАНЬЁ, которое несут в себе российские учебники, школьные и вузовские, – засорять им детские неокрепшие души и головы.
– А зачем учились тогда на историка? – последовал законный вопрос. – Почему не ушли с факультета, не поменяли специальность? В Москве столько вузов – только ходи, выбирай. В этом смысле Москва – уникальный город.
– Потому что я не знаю, куда идти, и что мне в жизни нужно! Не знаю! Хоть убейте! Вот и мучаюсь из-за этого, маюсь и мыкаюсь, ночей не сплю ещё со старших курсов Университета. Знал бы – давно ушёл, не сидел сиднем. Я не из тех, кто плывёт по течению, Ирина Михайловна, не из породы прихлебателей-приспособленцев. Честно это Вам говорю, как на духу. Сил внутри много, вроде бы, целый вагон сил, а куда их девать – Бог весть! Короче, не решил пока, не знаю. Оттого и все мои теперешние проблемы и беды…
Супрун задумалась, мыслями в себя глубоко ушла, при этом не сводя цепких и умных глаз с Кремнёва, который нравился ей уже тем, что был абсолютно искренен: не фальшивил с ней, не кривлялся и не лукавил, не хотел показаться лучше, чем есть, чтобы понравиться и извлечь выгоду. Она любила таких – дерзких, прямых и без’башенных, без двойного, а то и тройного дна, всегда говорящих прямо, на чистоту, и не держащих фигу в кармане.
-…Ну ладно, хорошо, допустим – не решили ещё, куда себя применить. Бывает… Хотя, пора бы уже и определиться, кажется, в 22 года… А планы-то какие у Вас на ближайшее время, если, к примеру, уволитесь завтра, если отпустят Вас?
– Хочу устроиться в Москве по лимиту. На какой-нибудь автозавод или в то же метро. Не знаю, не решил ещё твёрдо. Сначала уволиться надо, а потом уж наперёд планы строить.
– Так Вас не возьмут по лимиту с университетским образованием. Никуда. Это я Вам совершенно точно могу заявить, официально, потому как прекрасно знаю все наши законы: профессия к тому обязывает.
– Ирина Михайловна, – перебил Максим хозяйку кабинета. – Отпустите меня побыстрей, помогите уволиться. Пожалуйста! Чтобы я не ездил больше в эту Калугу грёбаную понапрасну и не унижался перед тамошними “индюками”, не кланялся перед ними! А уж я потом сам разберусь со своей судьбой. Хорошо?! Не ломайте об этом голову, не надо. Это – не Ваша проблема…
И опять надолго задумалась холёная женщина-чиновница, не отрывая от молодого просителя глаз, который нравился ей всё больше и больше своей без-компромиссной удалью и верой в себя, в свои исключительные пробивные способности.
-…В Москве остаться хотите, Максим Александрович? Я права? Не хотите уезжать в провинцию? – через длинную-длинную паузу спросила она с лукавой улыбкой на губах всё понимающего и чувствующего человека.
– Да, хочу! – дерзко и с вызовом ответил Кремнёв, холодно взглянув на Супрун. – Что в этом плохого?!
– Ничего. Абсолютно. Уверяю Вас… И Вы напрасно щетинитесь и волнуетесь, – засмеялась Ирина Михайловна искренне и по-доброму. – Москва, скажу я Вам, – это такой волшебный и сказочный город, в который влюбляются абсолютно все, кто однажды здесь побывал и красотой окружающей насладился, монументальным величием и широтой, градостроительной мощью и древностью. А уж кто пожил тут какое-то время, столичным великодержавным духом как молоком матери напитался, мудростью, верой и силой предков – того отсюда и палкой не выгонишь. По себе знаю… Я ведь тоже провинциалка бывшая, признаюсь Вам. Родилась и выросла на Волге, в Твери, и когда-то любила очень свою волжскую колыбель, просторную, вольную и широкую тоже… Но после школы приехала учиться в Москву, в столичный пединститут имени Ленина. И заболела этим чудным городом за пять студенческих лет так сильно и страстно, что уезжать отсюда домой для меня уже было смерти подобно…
После этого Супрун, запнувшись на полуслове, вдруг замолкла на какое-то время, мыслями уносясь в далёкую юность и вспоминая свою свадьбу скорую и расчётливую в Москве, про которую она не могла рассказать постороннему человеку, по возрасту – сыну её, как того бы хотелось: чтобы этим облегчить и очистить душу чуть-чуть. Не могла честно поведать-открыться пылкому юноше, как ей, выпускнице МГПИ, крупно повезло в жизни: были в столице родственники, которые её с местным парнем познакомили на предмет женитьбы и прописки. И он согласился, как-то быстро влюбившись в неё: она тогда была премиленькая и прехорошенькая, – предложил выйти замуж всего через месяц знакомства… Они расписались на пятом курсе, сыграли свадьбу быструю и скромную. Она стала москвичкой после этого и осталась, прописавшись у мужа, жить и работать в Москве. Ужасно счастливая была первое время, дурная и гордая! Подружки-сокурсницы ей очень завидовали, помнится, которых поразбросали в итоге по разным местам страны вплоть до деревни. А её здесь оставили работать, в столице СССР и России, единственную среди них, иногородних студенток… И жила она неплохо в целом первый семейный год, пусть и в чужой семье. Квартиру кооперативную они с мужем быстро приобрели, чтобы отделиться от его родителей. Её им покойный папа Иры купил, работавший в Твери в обкоме партии. По тем временам он был большой шишкой, и с деньгами в семье Супрун особых проблем не было… Купил им папа добротную квартиру на Беговой, но до этого ещё, на второй год супружеской жизни, Ира родила дочку Верочку… Однако через три года после родов с первым мужем она развелась: никудышным человеком он оказался во всех смыслах, пустым и слабеньким на удивление – не бойцом и не творцом, не рыцарем без страха и упрёка. Он переехал к родителям опять жить, а она с дочуркой в собственной квартире осталась. Родители ей тогда опять помогли – молодой разведёнке: помощницу по хозяйству нашли, спасибо им, деньгами снабдили. Одной бы ей лихо было с маленькой дочкой в Москве выживать, если вообще возможно… Ну а потом уж она встретила на работе хорошего человека, влюбилась в него по уши, замуж вышла, сына ему родила. И живут они с ним до сих пор душа в душу.
-…Так что я как, может, никто другой понимаю Вас, Максим Александрович, бывшая тверичанка, – прервав нахлынувшие воспоминания и тяжело вздохнув, произнесла Ирина Михайловна дрогнувшим от волнения голосом, внимательно взглянув опять на притихшего и приунывшего гостя. – Вам в Рязань возвращаться – что нож острый… Я вот в Тверь теперь иногда приезжаю и думаю: какая же маленькая и убогая она всё-таки в сравнении с Москвой, невзрачная даже; и как хорошо, как чудесно, что я из Москвы молодой не уехала. А то бы зачахла тут, в отчем дому, превратилась в мещанку…
– Вот и помогите мне уволиться побыстрей из этой гнилой конторы, где всё временно, всё случайно, всё понарошку как бы, – продолжил свою первоначальную тему Кремнёв, не давая раскрасневшейся Супрун перевести дух и опомнится. – Чем быстрее уволюсь, тем быстрей за Москву зацеплюсь. А что зацеплюсь и останусь тут – я в этом ни сколько не сомневаюсь. Вне Москвы я не вижу жизни своей, вне Москвы мне крышка.
– А зачем Вы вообще-то пошли туда, в эту “гнилую контору”, как Вы говорите? Получали бы себе свободный диплом – такое сейчас практикуется, – и горя бы тогда не знали: были свободны как ветер.
– Да кто меня знает, зачем! – вздохнул тяжело Кремнёв, виновато опуская голову. – Я вообще был весной не в себе из-за личных проблем: мне тогда жить не хотелось. А эту контору мне мой тогдашний дружок нашёл, уговорил пойти туда поработать вместе, чтобы не уезжать из Москвы якобы. А сам потом на сторону слинял, хитрован, в Хохляндию свою уехал.
– Это Вы Жигинаса Сергея имеете в виду, своего сокурсника?
– Да, его.
– Знаю, запомнила его хорошо и даже коротко изучила: он же приезжал ко мне весной за откреплением от распределения, в этом вот кресле сидел, где Вы теперь сидите. И я с ним побеседовала минут 10-15 – так, любопытства ради. Ко мне ведь не часто выпускники МГУ приходят, признаюсь. Ну и захотелось узнать, что они за люди такие – университетчики! Действительно ли небожители!… Так вот, скверное впечатление на меня произвёл Ваш дружок! – пренеприятный парень! Хитрющий, подлый и склизкий, как показалось, себе на уме. Как Вы доверились такому жуку? Он же любого продаст – и не поперхнётся.
– Ирина Михайловна, – опять перебил хозяйку кабинета Максим. – Чего теперь-то прошлое вспоминать и махать после драки руками? Пустое это. Подскажите лучше, как мне уволиться поверней? Помогите…
-…Максим Александрович, – чуть приподнявшись в кресле, чтобы приблизиться к собеседнику, задумчиво промолвила Супрун, подыскивая правильные слова, честные и не обидные для посетителя. – Буду предельно откровенна с Вами: уволиться Вам будет сложно, невозможно даже. Таков в стране существует закон, который ради Вас никто, разумеется, менять не станет. Это-то, надеюсь, Вы понимаете? Вашего хитреца-Жигинаса отпустили лишь потому, что он – житель Украины. А Вы – коренной россиянин, и в Вашем случае фокус такой не пройдёт. У Вас есть один-единственный способ – медицинский. Вы должны – если и впрямь хотите уволиться без большого скандала, если задались целью такой, – получить свидетельство от врачей, что по медицинским показаниям пока не можете работать умственно. Это вполне реально для выпускника МГУ. Университет – вуз серьёзный, энерго- и умственно-затратный. У Вас есть на родине знакомые врачи, к кому можно было бы обратиться с подобною просьбой?
– Да нет. Откуда? Мы – люди простые, не знатные, не чиновные. Матушка моя, правда, всю жизнь проработала в гор’больнице медсестрой. Но теперь она дома сидит, два года уже не работает там по инвалидности. Какая от неё польза, и кто её помнит – обыкновенную медсестру? Да и не захочет она в подобные дела ввязываться: я ж её знаю, чумичку. Всего всю жизнь боялась и сторонилась всех. Не делец она, не помощник, словом.
– А болезни у Вас были какие-нибудь серьёзные раньше, связанные с психикой или с головой?
– Нет, не было.
– Тогда я не знаю, как Вам помочь. Честное слово. Это – единственный способ.
-…Постойте, – набычившись и раздувшись от напряжения, вдруг произнёс Максим, неожиданно вспоминая спасительный случай из прошлого. – В восьмом классе, весной, я вечером после школы играл с парнями в футбол во дворе нашей местной больницы: она рядом с нами находится. Было уже темно, я бежал с мячом вдоль больничной стены и вдруг зацепился плечом за стальной провод, который я в темноте не рассмотрел почему-то. Это был громоотвод, что уходил с крыши в землю, но я его не заметил, увы, и зацепил плечом. Меня крутануло, помнится, и я со всего маха ударился головой в стену. Хорошо до сих пор помню, что искры посыпались из глаз, закружилась голова, затошнило сильно и вырвало. Я даже сознание тогда потерял, как пацаны рассказывали, но быстро пришёл в чувства, слава Богу.
– И что дальше было? – заинтересованно спросила Супрун, вся обратясь во внимание.
– Да ничего, – спокойно ответил Максим, ухмыльнувшись только. – Пришёл домой после этого и рассказал родителям про случившееся. Те поохали-попричитали дружно – и всё: на том и успокоились оба. Лишь чаем меня напоили с вареньем и быстро спать уложили. Сами же делами домашними занялись, которых было невпроворот. А что они ещё могли тогда сделать?… На следующий день, правда, мы с матушкой ходили в поликлинику и рассказали про этот случай врачам. Те осмотрели голову, обнаружили большую гематому поверх лба, ощупали её, потом спросили про самочувствие. Я сказал, что нормальное, что меня не тошнит и голова не кружится. Так оно всё и было в действительности: чего мне было врать!… Они пожали плечами, подумали с минуту, посовещались меж собой. И потом ответили, что ничего страшного значит не произошло, что жить, мол, буду – и отпустили нас с матушкой домой с миром. На том та история и закончилась.
– А Вы военнообязанный, Максим Александрович?
– Да. Лейтенант запаса.
– А как же Вас, не пойму, допустили до военной кафедры с сотрясением мозга? Да ещё офицером сделали?
– Так я же никому и никогда после этого не рассказывал про тот случай. И в 10-м классе на медкомиссии ничего не сказал, когда нам приписные свидетельства выдавали. И в Университете про то молчал – категорически не желал быть белобилетником.
– ЧуднОй Вы человек, Максим! – покачала головой пораженная услышанной историей Супрун. – А может наоборот – чУдный! У нас в Москве здоровенные бугаи на медкомиссиях специально стоят и врут, целые спектакли разыгрывают перед врачами с вымышленными болезнями, с сотрясением мозга – прежде всего, чтобы закосить от армии, белый билет получить и не знать потом горя с призывом на службу. А Вы реально стукнулись головой, да сильно, по всему видать, нормальное состояние своих мозгов этим ударом нарушили – и до сих пор молчите о том, на военную кафедру три года ходили, когда Вас к такой экстремальной работе и близко нельзя подпускать, связанной с риском, с войной, с ответственностью за подчинённых. Езжайте домой немедленно и требуйте от врачей выписки из той медицинской карты. Они это просто обязаны сделать, про вашу детскую травму подробно всё написать в эпикризе. Карты в поликлиниках хранятся долго, не менее 20-ти лет. Так что езжайте, Максим, и требуйте выписку у своих терапевтов. Эта выписка для Вас – единственный шанс на положительный исход дела. Получите когда – приезжайте сразу ко мне. Я Вам подробно всё тогда расскажу, куда идти и что делать. В Калугу предварительно позвоню – дам указание, чтобы Вас там не мурыжили долго, не издевались, как они умеют…
18
Воодушевлённый и окрылённый идеей, подброшенной ему Супрун, как и её вдохновенным напутствием, Кремнёв уже на другое утро помчался в Касимов ясным соколом. Прибыв туда в начале второго дня, он, пулей заскочив домой и поздоровавшись с матушкой коротко, бросив на кухне сумку с продуктами, с мясом и колбасой, – он сразу же побежал в поликлинику за столь нужной справкой, абсолютно уверенный в том, что её ему непременно и быстро выпишут. Пока в электричке ехал, решил для себя твёрдо, что не станет рассказывать касимовским врачам цель получения этой справки: что хочет, дескать, с её помощью отказаться от распределения и с работы уволиться, чтобы другую себе найти, получше и понадёжнее. По Касимову тогда сразу же молва пойдёт, что у Кремнёва плохи дела: не всё у него в Москве ладится.
Он думал получить справку быстро, повторим, за один день. Но на практике всё оказалось гораздо-гораздо сложнее и дольше задуманного… Его хождения по мукам начались с их участкового терапевта по фамилии Миллер. Молодой и красивой, холёной и сытой, но очень вздорной и неприятной по характеру бабы непонятной национальности и вероисповедания – толи немки, толи вообще еврейки, – неизвестно как оказавшейся в их зачуханном городишке. Было видно со стороны и невооружённым глазом, что ей сильно не нравится ни город их, ни сама работа, где её всё бесит и раздражает, и с которой она мечтает куда-нибудь побыстрей умотать. В ту же Рязань хотя бы, или ещё куда подальше и “потеплей”, где пахнет большими деньгами и цивилизацией. Но умотать пока что не получалось – послать Касимов ко всем чертям: что-то в её личной жизни не складывалось, как ей того бы хотелось. Вот она и маялась на работе и дома, вечно злилась и поедом ела себя и семью. И срывала эту перманентную злобу свою на больных, гадила им каждый Божий день чем только можно.
Когда вошедший к ней в кабинет Кремнёв в двух словах рассказал про цель своего визита, она переменилась лицом от предстоящей канительной работы, в момент сбросила с себя весь прежний лоск и румянец.
– А зачем Вам такая справка вдруг понадобилась через столько-то лет, интересно? – сурово спросила она его, вальяжно откидываясь на стуле и груди выставляя вперёд, тугие и упругие как мячик. – Почему по горячим следам не взяли?
– Вам-то какое дело, девушка? – недовольно ответил Максим. – Тогда была не нужна. Теперь – потребовалась. Ваше дело выписать без лишних вопросов, и всё. Это – Ваша работа: выписывать людям справки.
– Я Вам не девушка, молодой человек! Я – участковый врач-терапевт! – ответила Миллер, зеленея от злости. – И участвовать в Ваших аферах я не собираюсь. Увольте! Тут знаете сколько ходит таких аферистов каждый день, кому липовые справки требуются! Я под вас подо всех ложится и плясать не намерена: мне за это не платят, и у меня своей работы выше крыши. Идите к нашему главврачу и беседуйте с ними, ему свои проблемы и дела рассказывайте, если мне не хотите. Он даст команду – я напишу. А без команды – извините.
Выпалив на одном дыхании это всё, рассерженная врачиха нагнулась над столом и принялась нервно листать карточки больных из конца в конец и отшвыривать их потом в сторону, давая понять посетителю, что разговор окончен. Максим это и сам понял, что дальше говорить без-смысленно и без-полезно, что этой сисястой мегере дела ни до кого нет: её только собственные проблемы и заботы тревожат и волнуют.
Он поднялся и вышел из кабинета, не сказав ни слова: главврача искать пошёл. А пока ходил и искал – понял, что надо придумать какую-то убедительную причину для этой злополучной справки. Иначе и главврач не поможет, на три буквы пошлёт, если и его начать водить за нос.
Причина нашлась быстро и сама собой, которую Кремнёв и изложил главврачу, когда нашёл его кабинет и там уселся перед ним на стуле.
– Я в восьмом классе, – стал рассказывать он ему предысторию своего вопроса, – когда играл в футбол с пацанами поздно вечером, в темноте не заметил и ударился головой об стенку. Меня после этого затошнило и вырвало, голова закружилась, и я даже сознание потерял. Потом, правда, быстро очухался, как мне пацаны говорили, на ноги встал и даже играть продолжил… На следующий день мы с матушкой пришли в вашу поликлинику, показались врачам. Те меня осмотрели и написали в карточке, помнится, что у меня было сотрясение мозга. Всё! Никаких процедур они не назначили. Мы после этого ушли домой и забыли про происшествие, продолжили жить дальше… Так вот, я раньше этому делу внимания-то не предавал и не афишировал его особо. Зачем из себя убогого изображать? – так ведь? Да и голова меня тогда не беспокоила. Даже во время комиссии в военкомате в десятом классе я не стал говорить об этом случае – получил приписное свидетельство и всё. Закрыл этим вопрос как бы. И в Университете комиссию проходил перед военной кафедрой, и тоже скрыл ту прошлую головную травму. Три года проходил на военку, получил звание лейтенанта запаса. Всё в порядке было… Но теперь мне справка понадобилась про то происшествие с головой: что в 15-летнем возрасте я головой о стену ударился. Пришёл сегодня к Миллер, нашему участковому терапевту, а она не желает мне такую справку давать – к Вам направила за разрешением с какого-то перепугу…
Главврач, представительный мужчина средних лет, которого Максим хорошо помнил по детским годам ещё, видел его много раз в парке, играющим в домино с мужиками, в магазинах и на улице, – главврач задумался, не сводя глаз с Кремнёва, не зная, что и сказать и какое принять решение. Уж больно просьба посетителя показалась ему странной…
-…Я только одного не пойму, молодой человек, – наконец медленно начал говорить он, подбирая правильные слова. – Что вдруг такое могло случиться экстраординарное, что Вы до этого упорно скрывали свою болезнь и не брали никаких справок? Так? Офицером вон даже стали вопреки всем правилам. А теперь вдруг Вы решили выставить болезнь головы напоказ, прикрыться ею. Я правильно ситуацию понимаю, если Вы справку от нас вдруг требуете? Зачем? От чего Вы хотите прикрыться?
– Ни от чего, не волнуйтесь, – торопливо начал рассказывать Максим придуманную на ходу историю, – Дело в том, что я сейчас живу и работаю в Москве, где до этого пять лет учился. Хотя пока временно и прописан здесь в Касимове, у родителей. Но это именно временно, потому как скоро надеюсь выписаться отсюда и прописаться в столице. Это, во-первых. А во-вторых, у меня последнее время стала сильно болеть голова. Так, что даже таблетки уже не спасают. Меня это очень сильно без-покоит, естественно, и я решил пройти обследование в Первой градской больнице. Съездил туда, договорился с врачами. Они согласны меня положить к себе и проверить голову на приборах. Но для этого им первопричина нужна, понимаете, выписка из истории болезни с соответствующим диагнозом! Чтобы они видели, что я не симулянт никакой, что действительно когда-то со мной случилось несчастье, которое в моей старой карточке зафиксировано. Таков в наших больницах порядок, который Вы лучше меня знаете. Вот я и прошу лично Вас и ваших подчинённых помочь мне ту карточку из архива достать и переписать на бумагу её содержимое. С ним я потом и поеду в Москву, чтобы лечь на обследование…
Стихийный рассказ Кремнёва, придуманный на ходу, экспромтом, показался главврачу убедительным. Он успокоился и поверил Максиму, посочувствовал даже, понимающе головой покачал. После чего взял трубку местного телефона, позвонил в кабинет Миллер и попросил ту заказать в архиве карту Кремнёва Максима Александровича, изучить её и потом написать заключение про старую травму головы, которая у него произошла в школе.
Максим от души поблагодарил его, крепко пожал ему руку и довольным вышел из кабинета…
19
Казалось бы, после звонка самого главврача дело должно было бы завертеться лихо и продуктивно, выгодно для московского гостя. Но не завертелось, как выяснилось, даже и с места не сдвинулось в течение нескольких дней. Участковый терапевт Миллер женщиной вредной оказалась на поверку и очень и очень мстительной – саботировать любую работу и просьбу умела отлично и грамотно, если хотела того, если к тому стремилась. Мстила же она Кремнёву потому исключительно, что тот чем-то сильно ей не понравился, чем-то за живое её зацепил – в худшую для себя сторону, разумеется. А вот чем? – поди теперь, разбери по прошествии стольких-то лет… Может, ликом своим светлым, великорусским, или манерами высокомерными, гонором тем же, действовавшим на провинциальных тупоголовых дам как красная тряпка на быков? – Бог весть. А может тем ещё, что в Москве теперь жил и работал, а недавно совсем в Университете учился, куда таких выдр и пустышек, как Миллер, и на порог не пускают?
Не удивительно, одним словом, что два дня после этого она лишь сидела и ждала из архива старую карту Максима, которую якобы там не могли отыскать. Потом ещё пару дней ей будто бы было некогда: закопалась в текущей работе, бедняга! И только на пятый рабочий день она, наконец, взяла в руки старую карту Кремнёва и нехотя пролистала её, убедилась в искренности слов пациента.
Максиму было видно со стороны, когда он приходил к ней за результатом и уходил ни с чем, что она сознательно тянет время и мотает ему нервы, стерва. Может быть даже вытягивает из него взятку: и такое вполне могло быть, практиковалось подобное в поликлиниках и больницах. Но Максим был ещё слишком молод тогда, чтобы идти на подобное грехопадение и унижение – деньги кому-то в конверте совать. Его – комсомольца и пионера бывшего – учителя с малых лет не так воспитывали и не тому учили.
Поэтому он лишь терпеливо ждал, живя под крылом у родителей, – и наконец дождался. На пятый рабочий день (а с субботой и воскресеньем вышла ровно неделя) он всё-таки получил от злыдни-Миллер выписку из старой карты, которая категорически не понравилась ему, когда он её прочёл в коридоре. Там было написано безобразным медицинским почерком, что в 19** году, в 15-летнем возрасте уроженец города Касимова Рязанской области Кремнёв Максим Александрович, по его же собственному рассказу, якобы неаккуратно упал вечером и ударился головой о стену. Это вызвало у него тошноту и рвоту (его слова, опять-таки), и кратковременное помутнение сознание, что дало основание участковому врачу на другой день поставить диагноз – сотрясение мозга. Степень этого сотрясения невозможно определить: сильное оно было, среднее или слабое. Тогда, во всяком случае, оно не привело ни к каким серьёзным последствиям… Всё. Далее стояла подпись: участковый терапевт В.Я.Миллер…
Прочитав эту галиматью несколько раз, Максим почему-то сразу почувствовал всю её скрытую подлость и каверзу. Миллер писала о серьёзной травме – но как-то так, что её в действительности могло и не быть: это, мол, всё слова самого пациента. И последствия травмы, по её мнению, тоже невозможно понять: серьёзные они оказались или пустяшные. Пациентам же доверяться нельзя: они-де ещё те артисты… Да с такой выпиской, понял Максим, выходя из стен поликлиники, его от распределения никто не освободит и на волю не отпустит…
Делать, однако же, было нечего: возвращаться назад и упрашивать гонористую и коррумпированную мадам написать что-нибудь посущественнее и поопределённее он не решился. Потому что ещё с первого дня понял, почувствовал с грустью, что с Миллер связываться без-полезно: такую и ломом не перешибить, танком не переехать. Не женщина – чудовище настоящее, бронтозавр, взяточница со стажем! Такая и оплеуху заехать может, в случае чего. С неё станется!… В расстроенных чувствах он пришёл домой. Расстроенным и в Москву поехал утром раненько.
Добрался до столицы, как и всегда, за 5,5 часов, когда куранты Казанского вокзала начало второго показывали – но к Супрун поехал лишь на другой день, специально не стал торопиться. Перед этим решил отдохнуть, принять ванну и приготовить парадные вещи для выхода в люди. Ему очень понравилась Ирина Михайловна, ну просто очень! И как женщина, и как человек. И ему захотелось предстать перед ней в самом лучшем и выгодном свете…
20
Двусмысленность привезённой выписки Супрун определила сразу, едва пробежала её глазами сверху вниз.
– Ну и что она тут написала, это ваша В.Я.Миллер? – недовольно сказала она, с прищуром взглянув на побледневшего Кремнёва, почувствовавшего очередной облом, что обернётся новыми хождениями по мукам. – Мало того, что никаких рекомендаций не дала, да ещё и само сотрясение под вопрос поставила. Молодец! Красавица настоящая, деляга со стажем, в которую и в ступе не попадёшь, и за рубль не купишь! Умеют, умеют эти провинциалы зачуханные свои задницы прятать. Ох-как боятся они все ответственности, комиссий и проверок из Центра! Трусы поганые! слабаки!…
– Максим! – выговорившись и выдавив из себя недовольство до капли, обратилась Супрун уже непосредственно к Кремнёву, стоявшему перед ней с кислым видом. – На основании этой выписки, – презрительно потрясла она в руках привезённый лист бумаги, – которую лучше филькиной грамотой обозвать, я не смогу отпустить Вас на все четыре стороны. Увы. А посылать Вас обратно в Касимов не хочется – порожняк гонять. Лучшего Вам там всё равно ничего не напишут, я чувствую. Эта Миллер – еврейка, похоже, а от них априори хорошего ничего не дождёшься: не способны они к добру…
– Ладно, – сказала она устало, кладя выписку себе на стол. – Давайте с Вами тогда договоримся так. Вы сейчас езжайте домой, отдыхайте, – а я тут подумаю на досуге, что нам делать дальше и как выпутываться из положения. Завтра и послезавтра меня на работе не будет – буду на конференции. А через два дня приедете, и я скажу Вам, что дальше делать. Хорошо?
– Хорошо, – ответил Максим и вышел из кабинета…
21
Через два дня он опять сидел перед Супрун – помытый, побритый, причёсанный как никогда, одетый во всё парадное! – и внимательно слушал её наставления.
– Максим, – сказала ему в этот раз Ирина Михайловна. – По этой вот выписке, которую Вы мне привезли, – показала она глазами на лежащую перед ней бумагу Кремнёва, – уволить я Вас к сожалению не могу: нет тут веской причины для увольнения. Но она, выписка, может сослужить Вам добрую службу, тем не менее. С ней Вы можете обратиться к нашим московским врачам-психиатрам и поплакаться перед ними, на боли в голове пожаловаться, которые жить, мол, уже не дают и всё такое. Соврите что-нибудь покруче им – не стесняйтесь и не робейте. У нас вон в Москве, как я уже говорила, такие быки с белыми билетами ходят – и не стесняются, не комплексуют перед знакомыми! Вот и Вы сделайте так же – схитрите на пользу себе! Вы сейчас где живёте, где квартируете?
– На Таганке.
– Вот и прекрасно! Найдите там районный психоневрологический диспансер и обратитесь к тамошним медикам, не трусьте. Расскажите им всё подробно, как Вы когда-то головой ударились, покажите эту вот выписку. На головные боли побольше жалуйтесь, повторю, и просите их выдать Вам справку, что Вы временно, подчеркну – временно не можете заниматься умственной работой, что надобно Вам от неё отдохнуть, разгрузить уставшую голову и систему нервную. Если психиатры захотят, и если Вам только поверят – они Вам любую справку напишут. Любую! Они – люди нетрусливые и независимые по определению, работники психоневрологических диспансеров и дурдомов, – потому что психиатрия такая область, где сам чёрт голову сломит. Там у них никто ничего не знает толком и проверить, соответственно, ничего и никого не может; не может к пациенту в голову или в нервную систему с проверкой залезть. Поэтому там доктора трудятся смело и гордо – не боясь потерять работу и угодить в тюрьму.
– Вот и идите к ним, Максим, не робейте, если хотите быстрое увольнение себе получить, – закончила своё напутствие Ирина Михайловна. – Прямо к главврачу на приём идите и уговаривайте его. А уж он потом даст команду… Только об одном попрошу Вас, – потупилась Супрун, понизив голос и чуть краснея при этом. – Вы уж там на меня не ссылайтесь, пожалуйста. Хорошо? Не говорите, что это лично я Вас на такой шаг надоумила.
– Конечно не буду, конечно! О чём разговор! – ответил сияющий счастьем Кремнёв, влюбляясь в хозяйку кабинета по уши за её природную доброту и заботливость…
22
На приёме у Супрун Кремнёв был утром, в десять часов по времени. Поэтому выйдя от неё на улицу в половине одиннадцатого, он не стал откладывать дело назавтра, а прямиком направился на Таганку – искать там местный психоневрологический диспансер, выполнять тем самым те рекомендации, что озвучила ему Ирина Михайловна. Нашёл диспансер около часу дня, зашёл внутрь, огляделся. Потом подошёл к регистрационному окошку и спросил, где находится кабинет главврача. Там назвали комнату и этаж, и Максим пошёл по указанному адресу. Нашёл кабинет на втором этаже, дверь в который была полуоткрыта. Но он всё равно постучал для приличия и только потом просунул голову внутрь, спросил:
– Можно?
– Заходите, – ответили ему.
И только после этого Максим зашёл внутрь огромного и просторного кабинета, абсолютно стерильного по виду, по которому прогуливался из конца в конец молодой, красивый и статный мужчина 30-летнего возраста в крахмальном белом халате идеальной чистоты. Он с любопытством уставился на Кремнёва, пытаясь угадать, по-видимому, за каким лешим занесло к нему этого физически-крепкого и душевно-здорового по виду парня. Может, за родственников пришёл просить, или за кого-то ещё. Но вслух он этого не сказал, разумеется, а только спросил участливо:
– Что Вы хотите?
– Да мне поговорить с Вами нужно по личному вопросу, – хрипло ответил Максим, преодолевая робость и осваиваясь. – Меня к Вам из министерства культуры направили.
Последняя фраза помимо воли слетела с его языка: он этого говорить не собирался.
– Даже так! – засмеялся врач. – Надо же, какую честь оказали мне работники мин’культа. Ну, тогда проходите к столу и садитесь, коли так, и потом рассказывайте всё по порядку про цель визита…
– Понимаете, дело в чём, – с жаром затараторил Кремнёв, откашлявшись, когда они сели с доктором за стол напротив друг друга. – Когда-то давно, когда я учился в восьмом классе, я, играя вечером в футбол, неловко зацепился плечом за провод громоотвода и сильно ударился головой о стену здания. Меня затошнило и вырвало, как сейчас помню, голова закружилась как на качелях; а потом я и вовсе потерял сознание, и какое-то время, как пацаны рассказывали, валялся на земле без чувств. Потом очнулся, пришёл в себя, доиграл матч даже на кураже и пошёл домой. Дома всё рассказал родителям. Те поохали-поохали – и только. А на другой день матушка повела меня в поликлинику всё-таки, где меня осмотрели врачи. Нашли гематому на голове, повздыхало тоже, поохали – и всё. Ничего конкретного предпринимать не стали: сказали, что до свадьбы заживёт. Только в карточке написали про сотрясение мозга – вот и вся их работа!… Мы вернулись домой и забыли про это. Я тоже забыл: чего плохое-то помнить? Тем паче, что ушибленная голова тогда особо не беспокоила меня. В десятом классе я проходил обязательную медкомиссию в военкомате и про сотрясение мозга врачам не сказал – схитрил. Потому что не хотел оказаться белобилетником: это ж позор какой на всю жизнь! И в Университете на первом курсе мы медкомиссию проходили, перед военной кафедрой уже. И я там тоже ничего не сказал – постеснялся, опять-таки. Меня определили годным к военной службе, и я три года ходил на военную кафедру вместе со всеми, потом сдал гос’экзамены по военке и стал лейтенантом запаса, как и все.
– А Вы в каком Университете учились? – перебил Кремнёва врач, внимательно слушавший рассказ гостя. – У нас в Москве их два.
– На Ленинских горах который, имени Ломоносова! – с гордостью немалой ответил Максим.
– Надо же! – почтительно затряс головой главврач, восхищённо посматривая на Кремнёва. – Молоде-е-ец! МГУ – это фирма, а не хухры-мухры! А на каком факультете?
– На историческом.
– Вы – историк значит.
– Да.
– Хорошо!… Только я, знаете, одного в толк не возьму, хоть убейте: как же это Вы с травмированной головой военнообязанным-то стали? Офицером, тем паче, – если у Вас в карточке было чёрным по белому написано с 15-летнего возраста про сотрясение мозга! Это ж ЧП настоящее, форс-мажор! Почему члены комиссии этот факт проглядели? По-хорошему если, Вас надо переосвидетельствовать немедленно и этого звания лишать. Вас вообще надо освобождать от Армии – и побыстрей, пока Вы там бед не натворили, когда Вас, не приведи Господи, переклинит в кризисной ситуации, и Вы потеряете контроль над собой… Ну-да ладно, – обречённо махнул рукою главврач, хмурясь и напрягаясь при этом. – Не моё это дело, в конце концов, за всеми нерадивыми докторами дерьмо подчищать. Ко мне-то Вы за чем пожаловали, чего от меня хотите?
– Понимаете, дело в чём, – с жаром принялся далее говорить Максим, продолжать начатый спектакль. – Год назад у меня начались сильные головные боли, которые я лечил таблетками исключительно – анальгином и аспирином. А теперь уже и таблетки не помогают, хоть плачь. На работе сидеть и терпеть нет уже мочи. Вот я и хочу уволиться и вплотную заняться лечением, чтобы не доводить до беды. Но уволиться не могу – только-только начал работать по распределению. Был в министерстве культуры, к которому относится наша организация, где я с сентября тружусь, а там говорят, что не могут уволить без медицинского заключения и рекомендации – послали за справкой к вам в диспансер.
– А почему именно в наш, таганский? – удивился врач. – Вы что, в нашем районе живёте?
– Да, в вашем, – не задумываясь и не моргая глазом, быстро ответил Максим. – На улице Верхняя Хохловка.
– Поня-я-ятно, – ответил главврач, напрягаясь лицом. – То есть Вам посоветовали в мин’культе взять у нас заключение о Вашей временной нетрудоспособности. Я правильно понял цель Вашего визита?
– Да, правильно.
-…Ну что же, ладненько! Чиновники абсолютно правы: работать с сильными головными болями Вам точно нельзя. Это чревато тяжёлыми последствиями, про которые даже и упоминать не хочется, кликать беду. Вам надо срочно лечить голову. А есть где лечить-то? – как бы между прочим поинтересовался доктор, желая, видимо, помочь.
– Найдём, – делово ответил Максим, входя в раж и всей кожей чувствуя итоговую победу. – Мне бы уволиться сначала и голову разгрузить от утомительных служебных обязанностей. А для этого нужно от Вас заключение.
– Хорошо, хорошо! Сейчас напишем, не переживайте, – быстро ответил главврач, поднял трубку внутреннего телефона и позвонил куда-то. – Алёна Александровна! Сейчас к Вам зайдёт пациент от меня. У него в детстве была травма головы, а сейчас начались сильные головные боли. Ему срочное лечение требуется, но для этого надо сначала уволиться с работы: он по профессии историк, закончил МГУ им. Ломоносова в этом году, молодой специалист ещё, ценный кадр. Поэтому и с работы его не отпускают – требуют врачебного заключения. Вам нужно будет ему его написать – заключение о временной нетрудоспособности, о нежелательности умственной работы. Хорошо?! Договорились?! Вы всё поняли?! Вот и чудненько! Он сейчас к Вам зайдёт…
– Ну вот и всё, – положив трубку на рычажок, обратился главврач уже непосредственно к Кремнёву с чувством выполненного долга. – Идите сейчас в кабинет №ХХ. Там Вам Алёна Александровна всё что надо напишет. Всего Вам доброго…
23
Через пять минут Кремнёв сидел уже в кабинете Алёны Александровны, молоденькой и симпатичной девушки-блондинки его приблизительно возраста, только-только, по-видимому, окончившей институт. Она не стала спрашивать у него ничего – ни привезённую из Касимова справку, ни даже паспорт, абсолютно уверенная, что перед ней – коренной москвич, протеже главврача. А значит – блатной и крутой малый!
Заключение она писала поэтому исключительно со слов Максима на фирменной бумаге психоневрологического диспансера с водяными знаками внутри. Что там было написано, Максим так и не понял потом из-за совершенно дикого почерка и каких-то специфических терминов, которые он не знал и узнавать не пытался. Зато в конце уже чётко и достаточно разборчиво было написано, чтобы разобрали другие, что Кремнёву Максиму Александровичу, 1955 года рождения, противопоказана умственная работа из-за проблем со здоровьем. А сроки этого ограничения должны, опять-таки, определить врачи…
24
Так вот неожиданно и самым чудесным образом, если фантастическим не сказать, получил себе наш герой спасительное освобождение от работы. На следующий день он был уже у Супрун, которая, прочитав бумагу, вся просияла от радости, поздравила Кремнёва с победой, руку пожала даже. И тут же, не мешкая, она позвонила в Калугу по прямому проводу, сообщила своему собеседнику на другом конце строгим и властным голосом, что скоро к ним приедет Кремнёв, и надо будет его рассчитать без канители и проволочек: основание, мол, на то имеется. После этого она вышла из-за стола, пожелала Максиму удачи и проводила его до двери, что делала не со всеми и не всегда: это было у неё знаком особого расположения к посетителю.
На другое утро счастливый как никогда Кремнёв умчался в Калугу, где его встретили холодно тамошние чиновники, почти враждебно, – но не проронили при этом ни единого грубого слова и ни единой бяки не сделали: всё оформили молча и быстро, без канители, неукоснительно выполняя тем самым приказ Супрун. И уже через пару часов Максим покинул калужское управление культуры полностью свободным человеком, имея на руках открепительную. С этой бумагой он и вернулся в Москву. С ней же и предстал потом перед Цитлёнком… Тот нехотя и почти механически, для проформы больше, пробежал бумагу глазами, потом Кремнёву её вернул и сказал спокойно, без каких-либо чувств на лице, что всё уже знает: ему из Калуги звонили и дали приказ отпустить.
– Трудовую книжку получишь быстро, сегодня же. В отделе кадров проблем не будет: там всё уже тоже знают и всё тебе приготовили, – сквозь зубы промолвил он. – А вот с деньгами быстро не получится, извини. Через неделю только получишь их, когда нам твою зарплату привезут из Калуги курьером.
– Я же Вам уже говорил, Игнат Сидорович, – смеясь, возразил Максим, – что деньги получать не буду, поскольку я у вас не работал последние полтора месяца.
– Так, дружок, давай только без этих вот дешёвых спектаклей. Хорошо?! – строго огрызнулся Цитлёнок. – Ты что, хочешь нам тут свинью подложить напоследок, да?! Мы тебе ставили восьмёрки всё это время в ведомость. По ним тебе начисляли зарплату на фирме. И куда мы её теперь денем, скажи? Себе возьмём? Так это – уголовная статья, которая мне не нужна совершенно. Равно как и всем остальным… И возвращать твои деньги назад мы тоже не можем, потому что сразу же вопросы возникнут: что, да почему. А за вопросами – разбирательство. Нам это надо? – подумай!… Так что приедешь и получишь зарплату через неделю: она тебе пригодится, я думаю, когда без работы и без куска хлеба останешься. И не строй из себя небожителя, не надо. Небожители, они очень плохо на нашей грешной земле живут, и очень и очень мало…
После подобной отповеди пришлось Кремнёву ретироваться с кислым видом и через неделю – хочешь, не хочешь, – но за зарплатою к Цитлёнку вновь приезжать через всю Москву, чтобы уже окончательно покинуть работу богатым парнем с целою пачкой незаработанных денег. С улицы академика Волгина, таким образом, где ему всё не нравилось и раздражало вокруг, где живая жизнь отсутствовала полностью (в то время это было чистое захолустье фактически, бывший подмосковный пустырь, где земля была сплошь перекопана под строительство или же огорожена глухим бетонным забором на сотни метров, из-за которого выглядывали то тут, то там огромные административные корпуса), – так вот, с улицы Волгина он уезжал на Таганку невероятно счастливым молодым человеком, абсолютно уверенным в том, что впереди у него – самое светлое и блестящее будущее. Именно и только так!
Случилось это событие во второй половине декабря уже, ближе к Новому 1978-му году, встречать который Кремнёв укатил к родителям в Касимов, и прожил он в родном дому две недели ровно. Отдыхал под родительским кровом как настоящий барин, отсыпался и отъедался, часами без-цельно гулял по городским улицам и крутому берегу Оки, набирался сил, наслаждался свалившейся на него свободой. Словно бы чувствовал парень тогда, получил свыше Весть, что это будут в жизни его последние благостные и безмятежные денёчки…
Глава 17
«Гром ударил. В какой же ты ныне
Беспросветной томишься глуши,
Луч мой, радость, подруга, – богиня
Очага моей тёмной души?
Оглянись: уже полночь разлуки
За плечами и мрак поредел, –
Слышу издали милые руки
И наш общий грядущий удел!
И по-прежнему вишней цветущей
Шелестишь ты во сне для меня
О весенней, всемирной, грядущей
Полноте подошедшего дня».
/Даниил Андреев/
1
В Москву отдохнувший Кремнёв вернулся в начале января, когда закончились Новогодние торжества, а Рождественских власти тогда ещё не проводили. Время было атеистическое, как известно, и материалистическое, свободное от религиозных шаблонов и догм, от духовного дурмана и опиума.
Раздевшись и сев на диван, он с хозяйкой поговорил с час, наверное, – про сына её в основном, про Володьку, который на праздники к ней за денежками пару раз наведывался, паразит, и которым она из-за этого сильно была недовольна. Обычная материнская песня, словом, которую Максим регулярно слышал в течение нескольких лет, пока жил, пока комнату снимал у Морозовой… Потом он пообедал с дороги, харчами домашними подкрепился и сразу же в магазин пошёл за продуктами, чтобы сделать на неделю запас; а когда вернулся – книжку лёг почитал какое-то время и даже прикорнул чуток; потом поужинал в семь часов вечера, в ванне неспешно помылся, после чего сразу же лёг опять спать, намереваясь встать пораньше.
Проснулся он на другое утро в восемь ровно, как по будильнику, когда за окном было темно, хоть глаз коли, и Анна Николаевна ещё спала крепким сном на соседней койке, сладко посапывая при этом. И только её жильцу Максиму спать было некогда: надо было делать Дела! – да какие! – с основанием собственной жизни связанные, собственной судьбы!
Поэтому он тихо встал, не зажигая света и стараясь не скрипеть половицами, тихо умылся в ванной комнате и также тихо позавтракал, закрывшись на кухне, – чаю попил с бутербродом, только-то и всего. После чего оделся в парадное, взял документов пачку и тихо покинул уютную и тёплую квартиру – вышел на улицу на январский мороз.
В голове его ещё в Касимове созрел чёткий план, по которому он решил начинать устройство на работу в столице с завода АЗЛК (автомобильный завод имени Ленинского комсомола). Почему именно с него? – Бог весть. Может потому, что АЗЛК ближе всего находился к улице Верхняя Хохловка… Когда доехал до отдела кадров на Волгоградском проспекте, стало уже светать. Настроение его поднялось от этого. Хотя никакого страха у Кремнёва не было и так: да и с чего бы ему быть у молодого, образованного и физически здорового парня, – однако лёгкая нервозность всё же присутствовала. Новое место работы, как-никак, новые люди и отношения! Как оно всё в итоге сложится?!
Когда Максим поднялся на второй этаж административного здания, где, согласно вывеске, располагался заводской отдел кадров, – его поразило то обстоятельство почти сразу же, что “предбанник” кадровиков был абсолютно пуст: желающих устроиться на легендарное предприятие в коридоре не было. «Надо же! – подумал он, восстанавливая дыхание перед дверью инспектора и принимая раскованный вид. – Такой огромный завод, да с такой легендарной историей, а что-то никто не ломится сюда работать. Странно!»… С такими мыслями он и вошёл в кабинет чиновницы по набору заводских работяг, – или с одной единственной мыслью, точнее, сильно отличавшейся от того, что в его воспалённом мозгу жило и роилось.
В просторной и светлой комнате, плотно заставленной шкафами с трудовыми книжками и договорами, сидела всего одна женщина-кадровик средних лет, что-то в казённом журнале писавшая. Рядом с ней стоял ещё один стол, но он был пуст – толи временно, толи постоянно.
Когда Кремнёв вошёл внутрь, предварительно поздоровавшись, женщина подняла голову и внимательно и оценивающе посмотрела на него, после чего спросила неласково:
– Что Вы хотите, молодой человек?
– Хочу к Вам на завод устроиться, – как можно бодрее и куражнее ответил Максим, широко улыбнувшись, будто желая улыбкой своей растопить сердце сердитой дамы.
– Да-а-а! И кем, интересно? – удивлённо спросила инспекторша, тараща глаза и замечая по внешнему виду вошедшего, что перед ней не работяга стоит, не деревенский лапотник, только-только отслуживший армию и приехавший попытать счастья в столице.
– Не знаю, не решил ещё, – не переставал улыбаться Максим, не отрывая при этом глаз от недружелюбной хозяйки кабинета. – Может, подскажите мне, где, в каком месте тут у вас на заводе прописку и комнату можно побыстрей получить. Я по лимиту хочу устроиться…
Лицо женщины от таких его слов становилось всё злее и жёстче. Она определённо подумала, горемычная, что её разыгрывают и отрывают этим неуместным розыгрышем от текущей работы, которой за прошедшие праздники скопилось горы.
– Так, молодой человек, – почти уже грубо произнесла она, теряя терпение, – перестаньте шутить и говорите серьёзно, чего Вы хотите-то. А то у меня столько дел впереди, что мне сейчас не до Ваших дурацких шуток.
– Так я и не шучу и разговариваю с Вами вполне серьёзно. Я серьёзно говорю Вам, что хочу устроиться на ваш завод по лимиту. Только пока не знаю куда. Подскажите: Вы же тут всё и всех знаете.
Недовольная женщина отставила от себя работу, положила авторучку на стол, выпрямилась, откинулась на спинку стула, после чего спросила сухо и холодно, при этом буравя Кремнёва суровым огненным взглядом, прожигавшим его насквозь:
– Хорошо! ладно! Поговорить хотите? Давайте поговорим. Где и кем Вы до этого работали, рассказывайте, и откуда приехали к нам? Только коротко, если можно.
– Приехал я из Рязанской области, из Касимова в частности, – весело и бодро начал рассказывать Максим. – А вот с работой проблема: до этого я пока нигде ещё не работал, и специальности у меня нет, увы. Но надеюсь получить её на вашем предприятии: вы же берёте учеников.
– Как это Вы нигде не работали? – крайне удивилась инспекторша. – А чем Вы тогда занимались всё это время? И сколько Вам, кстати, лет?
– В феврале-месяце стукнет 23 года. А до этого я учился пять лет. После школы поступил в МГУ имени Ломоносова, который прошлым летом закончил, получил себе специальность историка. Всё, и вся моя биография, как говорится.
– А чего к нам-то на завод припёрлись с утра пораньше, не поняла? – всё никак не могла уяснить для себя кадровичка, теряя терпение. – Вам делать что ли нечего? скучно жить, да? Идите и работайте историком – преподавайте или двигайте науку вперёд. В чём дело, молодой человек?! Чего Вы хотите-то, не пойму? – стоите и голову мне морочите с университетским дипломом в кармане! С такими дипломами не по грязным и шумным заводам шляются, а по академиям наук.
– Я же уже сказал Вам, – упрямо твердил Максим, – что хочу устроиться к вам по лимиту, получить прописку и жильё. Я даже и документы принёс: паспорт и трудовую книжку.
Сказавши это, Кремнёв быстро полез в сумку за документами, чтобы показать их инспекторше и тем самым доказать искренность своих намерений, – но та замахала на него руками и раздражённо произнесла:
– Так! Не надо мне ничего показывать: я не хочу ничего смотреть! И слушать больше ничего не желаю! Выходите из кабинета и не мешайте мне работать. У меня и без Вас голова второй день болит.
После этого она демонстративно нагнулась опять над служебным журналом и принялась истерично что-то туда писать, давая этим понять, что разговор окончен…
-…Так Вы не хотите меня принимать: я Вас правильно понял? – через длинную паузу спросил Максим, видя, что стоять и ждать уже без-полезно.
– Правильно: не хочу, – не поднимая головы, ответила раздражённо инспекторша, ещё шустрее задвигав авторучкой по бумаге. – Не принимать, не разговаривать с Вами. Покиньте мой кабинет и не мешайте мне работать…
-…Хорошо! А начальник Ваш где находится? Мне можно с ним поговорить?
– Можно, конечно можно! – съязвила напоследок женщина, на секунду поднимая голову от стола и пронзая Максима желчным и ядовитым взглядом. – Выпускникам МГУ всё можно! – хоть на головах ходить! Выйдите в коридор, справа увидите дверь без таблички. Это и есть кабинет начальника: он сейчас на месте…
2
Начальником отдела кадров завода оказался сухощавый, высокий, седой мужчина с землистого цвета лицом: наверное, курильщик заядлый, не выпускавший изо рта сигарету. Возраст его невозможно было определить на глаз: может, ему было за сорок, а может и за пятьдесят. Он сидел за столом, скрестив на груди руки, зевал, пялился в окно тупо: делать ему было явно нечего. Поэтому поболтать-потрепаться с вошедшим Кремнёвым было для него не в тягость, а в радость. Он усадил посетителя перед собой и спросил участливо прокуренным хриплым голосом:
– Что Вы хотите?
– Хочу к вам на завод устроиться, – быстро и просто ответил Максим, изобразив подобие улыбки на бледном лице, хотя улыбаться ему уже не хотелось, – а меня не берут почему-то. Даже и разговаривать со мной не хотят – представляете! – предлагают выйти из кабинета.
На лице начальника изобразилось крайнее удивление после этаких слов: он явно не понимал, что происходит.
-…А почему не берут-то? – поинтересовался он, лицом напрягаясь и весь обратясь во внимание. – На нашем заводе давно уже хронический дефицит кадров: мы всех берём, всех желающих. У Вас специальность какая? Вы откуда приехали?
– Приехал я из Рязанской области. А специальность… специальности у меня нет пока. Но надеюсь получить её в процессе работы. Вы же берёте на завод учеников? На доске объявлений внизу у входных дверей написано чёрным по белому, что берёте.
– Да берём, конечно, всех берём – и всех потом обучаем. А по-другому и нельзя: не получится. Ведь любой завод – дело специфическое и сугубо индивидуальное, как и всякий производственно-трудовой процесс, к которому надо привыкнуть, понять, изучить и освоить его как следует. Тут любому специалисту, даже и высококлассному, время и навык потребуются. Я вот только одного не понял: а почему специальности-то у Вас нет? Вы же не мальчик по виду.
– Не мальчик, правильно, – охотно подтвердил Кремннёв. – Мне 23 года скоро исполнится. А специальности нет потому, что я учился всё это время.
– Где?
– В Московском государственном Университете.
– И Вы его не закончили?
– Почему “не закончил” – закончил полгода назад. И даже специальность себе получил историка.
Кадровик вытаращился на Максима словно на приведение, не соображая сразу, что и сказать.
-…А что Вас к нам-то привело? – наконец спросил он после некоторого раздумья. – Вы же должны работать по специальности в течение трёх лет. Вы сейчас работаете, или нет?
– Нет, не работаю, – уверенно ответил Максим, пытаясь развеять сомнения собеседника. – Перед Новым годом я уволился из конторы, что расположена на улице Волгина, а штаб-квартира которой находится в Калуге. Уволился, получил трудовую книжку на руки: вот она.
Он достал и положил перед начальником новую трудовую книжку: бери и читай, мол, и не задавай лишних вопросов, дядя.
Но все основные вопросы были ещё впереди: разговор по сути только-только ещё начинался. Пробежав глазами трудовую книжку за пару-тройку секунд, где было всего-то две короткие записи на первой странице, кадровик после этого закрыл её, повертел в руках туда-сюда и только потом отдал назад Кремнёву.
-…Я знаете чего опять понять не могу, Максим Александрович, уж извините, – тихо и с некоторой опаской даже спросил он после этого, задумчиво взглянув на собеседника. – Как Вас могли отпустить в свободное плаванье после нескольких месяцев трудовой деятельности? Вы же, согласно нашим законам, обязаны отработать три года по распределению. Так ведь? А Вас уволили в декабре, взяв на работу в августе. Почему?
– По состоянию здоровья, – не думая о последствиях, просто и честно ответил Кремнёв, и положил перед начальником справку из псих’диспансера. – У меня в последнее время что-то болит голова постоянно, знаете, и врачи советуют мне пока не заниматься умственной деятельностью. Вот я и решил устроиться к вам – чтобы поработать руками и разгрузить голову.
Он зря это всё сказал, и зря показывал опытному кадровику левую справку. Потому что после этого начальник отдела кадров резко переменился в лице и поведении, став холодным и отстранённым к гостю, и даже чуть-чуть брезгливым.
Пробежав заинтересованным взглядом медицинское заключение Кремнёва, он, поморщившись, быстро отдал его Максиму назад и сказал с расстановкой, враждебно щуря глаза:
– Теперь-то я понимаю, почему Вера Семёновна Вам указала на дверь. С такими справками и диагнозами Вас вообще никто и никуда не возьмёт, любезный, ни то что по лимиту, где настоящие русские богатыри требуются для тяжёлой физической работы, для конвейера. Наши лимитчики, да будет Вам известно, работают в горящих цехах, где из них выжимают все соки начальники и где они часто работают за двоих, потому что рабочих рук не хватает, а конвейер останавливать нельзя. А Вы с Вашими болячками, интеллигентским настроем и воспитанием там и дня не протянете – уверяю Вас! – рухните под станком и дух испустите. Отвечай потом за Вас, оправдывайся перед комиссиями! Куда Вы лезете-то, не пойму?! Зачем?! Вы, гляжу, и впрямь спятили!… Да и не взяли бы мы Вас в любом случае, даже и без справки этой психической! Не взяли бы ни за что! У Вас – высшее образование, любезный, университетское к тому же, самое высшее из всех. А в Москве существует и неукоснительно действует правительственное постановление не принимать по лимиту таких дипломированных специалистов, да ещё и молодых, которые должны государству пользу головой приносить, знаниями и талантом – понимаете? – а не руками, не стоянием у станков и кручением гаек. Гайки точить и крутить и без Вас желающие найдутся: дебилов у нас в стране больше чем грязи… Так что идите и ищите себе работу по специальности: забудьте про физический труд. Не можете умственную работу выполнять, творческую, – ступайте работать в школу преподавателем, детишек уму-разуму учите. А то ведь люди подумают, что Вы и впрямь сумасшедший, и Вас тогда в дурдом упекут, откуда вы уже никогда не выйдете…
3
Неудача на АЗЛК Кремнёва расстроила, спору нет, на целый день лишила покоя его и приподнятого настроения! – но жажду жизни и волю в нём не убила ни сколько, стремления зацепиться за Москву. В столице ведь ещё много было заводов, фабрик и иных промышленных предприятий, где принимали иногородних парней и девчат. Успевай только искать их по справочникам и потом по отделам кадров бегать. Максим и бегал – не ленился: в те годы он был на ногу очень скор.
Вторым местом, куда он пришёл тогда искать счастья с жильём и пропиской, стал столичный завод ЗИЛ. От Таганки он был тоже не далеко: Максим нашёл его быстро. Пока поднимался в отдел кадров, решил сразу же идти на приём к начальнику кадровиков – на ничего не решающих инспекторов время и нервы не тратить. А ещё он решил после облома с АЗЛК спрятать подальше справку об освобождении от умственного труда, выданную в психоневрологическом диспансере, и больше её не показывать никогда и никому – себе вредить этим только. А вместо этого начать ссылаться при разговоре на свободное распределение, которое ему предоставило будто бы руководство мин’культа. А почему? – неважно. Это всё – уже личные его дела…
Начальником отдела кадров ЗИЛа был тогда крепкий мужчина средних лет – качок по виду. Человек приятной внешности и одежды, вежливый и подчёркнуто-внимательный к посетителям. Его манерность и вежливая внимательность подкупила Кремнёва, и он, едва усевшись перед начальственным полированным столом, выложил хозяину кабинета все карты. Рассказал, понимай, что он – недавний выпускник МГУ имени Ломоносова, но работать по специальности историка не хочет: разочаровался в Русской Истории, или в её преподавании, лучше сказать. Вместо этого он хочет перейти в работяги, где от него толку больше будет на его взгляд; хочет, конкретно если, без обиняков, устроиться работать на ЗИЛ куда-нибудь на конвейер. Чтобы впоследствии получить прописку и комнату в Москве. Желает стать, одним словом, лимитчиком.
– Вы в Москве остаться хотите, да? Не хотите уезжать в провинцию? – последовал стандартный уже вопрос, который Максим не единожды в последнее время слышал.
– Да, хочу. А что в этом плохого, что?
– Ничего, – ответил начальник серьёзно. – Плохо то, что Вы Университет закончили, и у Вас высшее образование. А это значит, Вы не можете работать по лимиту согласно существующим законам.
– А высшее образование и диплом что, равносильно в СССР тюремному сроку и справке об освобождении? – не выдержал и съязвил Максим. – Окончив Университет, я как бы понизил этим свой социальный статус что ли и к уголовникам себя приравнял, которым дороги везде закрыты? Почему парней и девчат со средним образованием Вы с радостью принимаете на завод, даете им жильё и работу, и они впоследствии становятся москвичами, а меня, выпускника МГУ, лишаете такой возможности и тем самым понижаете в правах? Разве ж это правильно и справедливо?
– Потому что люди с высшим образованием должны работать головой: их для этого государство и учило, советскую интеллектуальную элиту готовило.
– А если я не хочу работать головой? Понимаете: не-хо-чу! Почему? – вопрос отдельный, который я всуе затрагивать и обсуждать не собираюсь. Это – длинная и очень серьёзная тема, не для посторонних людей. Зато я знаю одно, главное, что от меня, как от рабочего, пользы государству гораздо больше будет, чем если я буду, к примеру, всю жизнь, прикрываясь дипломом, штаны сидеть-протирать и небо коптить углекислым газом в НИИ, и за эту копоть вонючую ещё и получать зарплату? У нас знаете сколько в стране дипломированных бездельников развелось по всяким левым конторам?! Тьма тьмущая! Вы тут на заводах изо дня в день пашите как волы возле самой земли и думаете, наверное, по простоте и темноте своей, что в науке одни только гении обитают, всезнайки и небожители! Э-э-эх! Знали бы вы, чудаки, какое там наверху дерьмо бездарное и без-совестное отирается и подъедается, которое вы поите и кормите задарма, на своей шее воловьей держите! А я не хочу быть подобным праздным дерьмом! Повторю ещё раз: не-хо-чу! Наоборот, хочу свой хлеб насущный зарабатывать честно и праведно: так меня родителя мои с детства учили, сами труженики великие!…
-…Молодой человек, – через минуту почти услышал Кремнёв тяжёлый и грустный ответ на своё жаркое и страстное выступление, ответ, который был сродни приговору. – Я Вас очень хорошо понимаю и искренне Вам сочувствую. Поверьте! Скажу Вам больше: Вы лично мне глубоко симпатичны за Ваше искреннее стремление честно и праведно прожить отпущенную Господом Богом жизнь. Таких я не часто встречал и встречаю… Но… я – человек маленький, слабый и подневольный, поймите правильно. Я не в силах поменять законов нашей страны. Они во многом несовершенны – согласен. К тому же, они давным-давно устарели и мешают нормальному развитию жизни: их надо менять на законодательном уровне, обновлять – да!… Однако пока этого не произошло, мы с Вами должны строго их соблюдать. Строго и неукоснительно. В этом я тоже абсолютно уверен, как бывший военный. В противном случае наше государство развалится в два счёта: если каждый простой гражданин, или тот же солдат начнёт своевольничать и свою линию гнуть, мнить себя генералом… Так что, извините, но ничем не могу Вам помочь, ничем. По лимиту мы Вас не возьмём – дипломированного специалиста…
4
После этого, когда автозаводы закончились, на очереди у Кремнёва были уже строительные компании Москвы: их он оббегал с десяток, наверное, может – больше. Бегал и объяснял там всем подряд: и кадровикам, и прорабам, и мастерам на объектах, – что он не блатного места себе добивается, нет. Какой там! Наоборот, хочет пополнить рабочий класс и приносить пользу России. Не желает он, дипломированный специалист, быть иждивенцем и паразитом в итоге, каких пруд пруди по всем городам и весям Союза! Мечтает, наоборот, стать героем-тружеником, передовиком производства и рекордсменом, каких актёр Николай Рыбников играл в ставших культовыми фильмах «Высота» и «Весна на Заречной улице». Он всё надеялся, таким образом, верил до глубины души, чудак-человек, что на какой-нибудь столичной стройке, из-за хронической нехватки рабочих рук, сжалятся или одумаются, включат мозги – и пойдут лично ему навстречу. Понимай: сделают исключение из правил и возьмут его по лимиту как бывшего заслуженного и уважаемого стройотрядовца, четыре лета подряд жарившегося на стройках Смоленщины и добивавшегося там совсем немалых успехов везде: и в плотницком деле, и в столярном, и в каменно-штукатурном. Но нет: всё было напрасно. Везде ему давали от ворот поворот законопослушные чиновники-кадровики. Да ещё и посмеивались вдогонку, трусливые перестраховщики, крутили пальцами у виска и крайне-уничижительные слова себе под нос бормотали.
В метро, куда он в отчаянии проходчиком устраиваться пришёл в феврале-месяце и начал было там права качать по привычке, упрекать местных чинуш в равнодушии и формализме, – в метро ему сказали прямо и просто: «Вам наши законы не нравятся, молодой человек?! Отлично! Ну так езжайте в Верховный Совет СССР, и там всё это растолкуйте-разъясните депутатам, потребуйте от них пересмотра законодательства в пользу либерализации и демократизации. А что?! А почему нет?! Езжайте и наведите там шороху, потрясите их, лежебок, за грудки! Вы – человек грамотный и говорливый до ужаса; человек – напористый и пробивной. Вот и докажите там свою правоту, убедите тамошних бонз позволить Вам поработать на благо народа. Может, они лично для Вас и сделают исключение – переведут Вас, выпускника МГУ, в работяги… А нас убеждать-уговаривать не надо: пустое это. Мы – люди маленькие и подневольные: что прикажут – то и делаем. В Верховный Совет езжайте – флаг Вам в руки! – и там засерайте мозги…»
5
Идея с Верховным Советом очень понравилась Кремнёву, и он действительно помчался однажды туда. Тем паче, что приёмная Верховного Совета СССР находилась рядом с Библиотекой им. Ленина, которую Максим хорошо знал по студенческим годам ещё, бывал там несколько раз по необходимости, когда писал курсовые.
Нашёл приёмную быстро, зашёл внутрь, записался в очередь на приём, подождал минут десять-пятнадцать, пока его вызовут в соответствующий кабинет, номер которого ему сообщили при регистрации.
В кабинете его приняла полная, солидного вида дама, богато одетая и ухоженная, с чёрными как смоль волосами, густыми и гладкими на зависть, отменно уложенными на голове профессиональными парикмахерами, – вся в серьгах, бусах, кольцах и золотых перстнях, от которой дорогими духами за версту разило. Её внешний вид и бархатный, нежный голос вызвали доверие у Кремнёва, и он сходу вывалил на неё всё то, что до этого вываливал на Цитлёнка сначала, а потом – и на Супрун. Рассказал, что закончил Московский Университет, исторический факультет в частности, но уже на старших курсах разочаровался в профессии, поняв, что ему не дадут преподавать героическую Историю России ни под каким видом. А рабскую и второсортную он и сам преподавать не желает, множить и плодить её. Зачем?!… Поэтому он и решил поменять профессию: плюнуть на диплом и пойти работать руками на столичную стройку или на автозавод: ЗИЛ или АЗЛК. Чтобы впоследствии получить в Москве жильё и прописку, как это делают другие парни и девушки, жители соседних с Москвой областей. Он-то чем их всех хуже, так ведь?… Но его никуда не берут из-за его университетского диплома. Говорят в один голос, что не положено это. Почему?
– Правильно говорят, – снисходительно улыбнулась женщина, которую звали Роза Рашидовна согласно таблички, стоявшей у неё на огромном столе. – По нашим законам на работу по лимиту не имеют права принимать людей с высшим образованием. Тем более лиц, закончивших Московский государственный Университет. Кадровики поступают абсолютно правильно в данном случае.
– Да что же это за идиотизм-то такой в нашей стране процветает?! – взорвался негодованием Максим, слыша в очередной раз знакомую до боли песню. – А по-другому я этот бардак и назвать не могу, не получается! – уж извините! Ведь на деле выходит, как ни крути и ни объясняй снисходительно, что, отучившись пять лет в МГУ, я до нуля понизил этим свой социальный статус, с уголовниками сам себя сравнял! Так ведь?! Получается, что учёба в МГУ приравнивается у нас к тюремному заключению! Что я как будто пять лет в тюрьме отсидел, и теперь вот вынужден пожинать плоды и всю оставшуюся жизнь мучиться и за это расплачиваться! Но ведь это же бред настоящий, согласитесь, Роза Рашидовна! Люди, которые вообще не учились нигде, у которых восемь или десять классов за плечами, могут спокойно приехать в Москву и трудоустроиться где угодно. Я же, выпускник МГУ, такой возможности выбора навсегда лишён. Почему? – хоть убейте, не понимаю!
– Потому что государство на Ваше пятилетнее обучение деньги затратило – и немалые. И оно вправе рассчитывать на Вашу отдачу последующую, что Вы эти деньги честной и ответственной работой вернёте народу с лихвой.
– Да о какой отдаче Вы говорите, Роза Рашидовна, помилуйте?! – если у меня к нашей официальной Истории душа не лежит: всё моё естество ей противица. Я когда учился на старших курсах истфака, открою Вам секрет, – то лежал на койке в общаге по вечерам и часто думал: как же нам, студентам исторического факультета, не повезло с профессией. Ну, прямо ужас какой-то! И как в этом смысле счастливо и легко живётся естественникам – математикам тем же, физикам, химикам и биологам. У них ЗНАНИЕ – ОДНО ЕДИНСТВЕННОЕ! Другого нет! Сознание их поэтому не раздваивается с годами и дискомфорта внутри не вызывает, мук и угрызений совести. И только у нас, у историков, вечно душа болит и криком кричит от отчаяния! Потому что в мiру существуют ДВЕ полноправных ИСТОРИИ, представляете, целых ДВЕ! ОДНА – РЕАЛЬНАЯ, ДРЕВНЯЯ, ВЕЛИКАЯ и ГЕРОИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ РОССИИ, СВЯТОЙ МАТУШКИ-РУСИ, насчитывающая 800 000 лет по времени. Но она – под спудом, категорически запрещена Сионом к изучению и преподаванию, и потому тщательно ото всех скрывается. И рядом живёт ВТОРАЯ – официальная: вымышленная, вражеская, мелкая, пакостная и ничтожная, рассчитанная на дебилов и вырожденцев. Именно так! И мы, профессиональные историки, должны всю жизнь, как те же опарыши, возиться именно в этом вымышленном дерьме. Сиречь должны развивать, забыв про совесть и стыд, про нравственность, честь и достоинство, ВТОРУЮ ПСЕВДО-ИСТОРИЮ, детям и внукам её вдалбливать-преподавать, массово тиражировать и пропагандировать за большие деньги. При этом прекрасно зная – все про то знают, но трусливо и благоразумно молчат! – что существует ПЕРВАЯ, ГЕРОИЧЕСКАЯ, на которую наложен, однако, строгий запрет мiровым еврейством, которая если и преподаётся – то тайно, на свой страх и риск, из-под полы и факультативно как бы. Как можно при подобном порядке вещей нормально жить и работать, скажите?! Как можно себя уважать?!
-…Молодой человек, – не сразу ответила женщина, глубоко задумавшись при этом. – Всё что Вы мне только что рассказали – очень поучительно и любопытно, не скрою. Я впервые слышу подобное мнение от профессионального историка, хотя уже долго на белом свете живу и много книг прочитала, думаю и надеюсь, что много. Ваш рассказ любопытен, повторю, – но это только слова, эмоции, или пустая лирика. А есть ещё проза жизни, рутина так называемая, и есть Закон, который все мы обязаны выполнять строго и неукоснительно. И по этому закону Вы три года должны отработать по специальности, понимаете? – чтобы этим, скажу ещё раз, отдать государству долг за потраченные на Ваше образование деньги.
– Так давайте я эти деньги верну, и дело с концом! – бестактно перебил высокопоставленную чиновницу Кремнёв, окончательно теряя терпение и надежду. – Сколько я должен за учёбу: две тысячи, три?
– Кому Вы эти деньги вернёте? – спросила Роза Рашидовна, терпеливо выслушивая темпераментного посетителя.
– Не знаю, кому! Скажите! Вы же Верховная власть, и должны знать такие вещи.
-…Молодой человек! На моей памяти не было подобного прецедента, чтобы люди возвращали деньги за образование, за диплом, который они с лёгкостью назад отдавали бы, – снисходительно улыбнулась чиновная дама. – Непонятно даже: куда и кому это надобно делать. И сколько за полученный диплом надо платить: я не знаю таких расценок, не видела никогда прейскуранта. Не знаю. Ведь в жизни всё происходит наоборот как раз: люди готовы шальные деньги тратить на взятки и репетиторов, лишь бы получить себе о высшем образовании “корочку” и потом с этой “корочкой” жить – не тужить, места занимать блатные и денежные, и не обременительные для здоровья. Вы – единственный, кто хочет нарушить заведённый порядок вещей, кто не желает плыть по течению. Не знаю, может, это с Вашей стороны и правильно, ответственно и честно, по крайней мере, высоконравственно. Но только… только я не думаю, что исключительно ради Вас на подобный эксперимент пойдут власти. Они скорее накажут Вас, и сурово, чтобы другим бунтовать неповадно было. Надеюсь, Вы меня хорошо поняли? – повторять не надо?… Поэтому мой Вам добрый совет на прощание, – подвела она черту под приёмом, время которого заканчивалось. – Не бегайте никуда больше, не тратьте время и силы? И не рассказывайте никому про двойные стандарты в Русской Истории, главное, про Сион. Не надо! Вы ещё очень молоды и неопытны – и не знаете по этой причине, не проверили сами, что лбом стену не прошибить: никому ещё этого не удавалось. Как не знаете и того, вероятно, что в нашей советской стране, самой лучшей и справедливой на свете, всё ещё существуют тюрьмы и дурдома, тем не менее, и исправно работают, главное. Туда до сих пор бунтарей и правдолюбцев с лёгкостью отправляют, хотя большевистский Красный Террор уже далеко-далеко позади вроде бы со своей тиранией, кровью и ужасами. Как и приснопамятный 37-й год… И тогда уж Вам не поможет никто, коли это случится, не приведи Господи! – даже и ЦК КПСС. Помните, молодой человек, об этом. Всего Вам хорошего…
6
Упоминание Центрального Комитета партии, в те годы главного вдохновляющего, организующего и руководящего органа страны, раскалённой стальной иглой засело в мозгу Кремнёва… «А что если и вправду туда сходить, и там на Судьбу-злодейку пожаловаться, – весь вечер думал он, лежа на диване хозяйки квартиры. – Партию боятся и слушают все, ещё со времён Ленина. И если она прикажет меня принять на тот же АЗЛК или ЗИЛ, сделать для меня исключение, – кто посмеет ослушаться?…»
Сказано – сделано. И уже на другое утро герой наш отважный и горячий, активный не по разуму, стоял в Приёмной ЦК КПСС на Старой площади и объяснял регистраторше цель визита: что не может на работу устроиться уже больше месяца – и никому до этого дела нет. Это в СССР-то, где по конституции нет безработицы.
Женщина всё записала подробно, в том числе – и его краткую биографию, после чего вежливо попросила Кремнёва посидеть чуть-чуть, подождать. Минут через 15-ть из-за массивных тяжёлых дверей Приёмной вышел милиционер и провёл Максима в нужный кабинет, где его встретил старый и высохший весь партийный чиновник преклонного возраста, в котором давно уже не было жизни, с которого сыпалась труха. И который больше говорящего робота напоминал или “живой труп”.
Чиновник усадил Максима перед собой за огромный дубовый стол и спросил механически и безучастно, устало растирая лицо ладонью левой руки: «Что Вы хотите и что привело Вас к нам?»
Кремнёв как-то быстро понял, что перед ним канцелярская крыса сидит, давно уже выжившая из ума и из чувств, которой до лампочки его страдания и проблемы. Поэтому на жалость и эмоции тут давить без-полезно: нужна конкретика и голые факты, ибо такие “крысы” чиновные признают только их.
Поэтому он и начал с места в карьер, опустив утомительные и долгие предисловия, что делал раньше всегда, что считал обязательным в его непростом случае.
– Я на работу устроиться не могу весь январь, представляете, хотя все углы и остановки Москвы обклеены объявлениями о нехватке рабочих рук! – заявил он отчаянным голосом. – Хочу работать, умею и люблю – но устроиться нигде не могу: не берут меня никуда столичные предприятия!
Хозяин кабинета удивлённо взглянул на посетителя водянистыми старческими глазами, больше бельма напоминавшими, или глаза рыбы, потом нехотя стал читать сопроводительную бумагу, которую ему передала регистраторша вместе с милиционером.
-…Так Вы – не москвич? – наконец спросил он Кремнёва, внимательно прочитав краткую биографию посетителя. – Из Рязани приехали.
– Да! Из Касимова.
– И ещё тут написано, что Вы МГУ имени Ломоносова закончили в прошлом году. Исторический факультет. Так?
– Да! Всё правильно! Закончил! Но перед Новым годом получил свободный диплом, и теперь я могу работать где угодно и кем угодно.
– Так Вы по специальности должны себе работу искать, – тихо заметил чиновник. – Вы же – профессиональный историк. Но в Москве не требуются иногородние граждане с высшим образованием. У нас тут и своих дипломированных специалистов хватает: нам рабочие нужны.
– Так я и хочу быть рабочим, но меня не берут. Говорят: не положено.
– Правильно говорят. С высшим образованием люди, молодые специалисты к тому же, должны работать исключительно по специальности.
– Я не могу работать по специальности, в том-то всё и дело! – не выдержал и проговорился Максим, чувствуя, что без этого откровения беседа теряет всяческий смысл и обращается в обыкновенную говорильню.
– Почему? – удивился старый партиец.
– Потому что врачи порекомендовали мне пока не заниматься умственной работой. Поэтому меня и отпустили так быстро с фирмы, где я с августа по декабрь прошлого года числился мэнээсом…
После этих слов посетителя чиновник задумался и замолчал. Было заметно по его напрягшемуся пергаментного вида лицу, что вопрос Кремнёва был для него необычный и неприятный, который сразу и не решить. И ему требовалось время подумать поэтому, чтобы не рубить с кондачка…
-…Ну, хорошо, ладно, – наконец произнёс он, опять утирая высохшее лицо ладонью и мельком взглянув на замершего в ожидании Максима. – Вы сейчас спокойно езжайте домой, а мы тут подумаем-посоветуемся, как Вам вернее помочь, и потом уже сообщим результат после консультаций. Рязанский адрес Ваш тут у меня указан. Так что ответ получите быстро. Большего я Вам ничего пока сказать не могу, уж извините, и Вас поэтому не задерживаю. До свидания.
Услышав подобное, расстроенный Кремнёв поднялся и вышел из кабинета вон, чувствую для себя очередной облом и напрасные хлопоты…
7
Партийный чиновник “ожеребился” быстро, должное ему надо отдать. Но сделал это, пень старый, трухлявый, самым неожиданным и коварным способом. Уже на третий день после посещения Приёмной ЦК КПСС – в десять утра по времени! – Максим получил извещение от местной почтальонши, обслуживавшей их дом на Верхней Хохловке, прибыть на почту для междугородних переговоров с Касимовым. Тогда это происходило именно так для тех, у кого не было домашнего телефона. А про мобильники тогда ещё и слыхом не слыхивали!
Естественно, он оделся немедленно и стремглав побежал на почту, по дороге пытаясь понять, что вдруг могло такого произойти экстренного и чрезвычайного, что родители срочно звонят ему! Да утром! Уж не случилось ли чего дурного на родине?! Он начал определённо тревожиться, пока до узла связи бежал: ему только семейных бед не хватало тогда до кучи к тем проблемам, которые наваливались на него в Москве.
Но оказалось всё куда безобиднее и прозаичнее, чем он предполагал. Оказалось, по словам батюшки, что вчера утром в Касимовский горком партии позвонили из самого Аппарата ЦК и начали выяснять грозно, что, мол, такое твориться у них в районе и почему выпускники МГУ шатаются по городу без работы, без цели и пользы? Мало того, вынуждены в Москву обращаться за помощью, в Приёмную ЦК КПСС! Назвали фамилию и домашний адрес Кремнёва, после чего дали строгий наказ местным одно-партийцам разобраться в недельный срок и доложить обстановку.
– Зачем ты в ЦК-то попёрся, Максим? – недоумённо спрашивал отец по телефону. – В нашем горкоме из-за этого такой переполох поднялся, я чувствую: все там на коленях теперь стоят и о пощаде истово молятся. Секретарша второго секретаря вчера вечером к нам домой прибегала, словно ошпаренная, и всё расспрашивала: где ты и что с тобой, почему не работаешь? А что мы с матерью могли сказать, когда мы сами толком ничего не знаем… Зря ты туда обратился сынок, определённо зря. Теперь тебя тут у нас на крючок повесят местные власти и будут бегать и проверять, чем ты занимаешься. Весь город узнает про это, про твои мытарства и безработицу, – стыда и смеха не оберёшься!
Максим всё внимательно выслушал, утешил отца как мог, пообещал скоро домой приехать и всё уладить на месте. Заметил под конец, что у него ведь день рождения скоро, и он собирается домой, чтобы в тесном семейном кругу это дело отметить… На том они тогда и расстались, и было заметно по голосу, что сын успокоил отца данным конкретным разговором… У самого у него только спокойствия не было на душе, а была одна лишь чёрная ярость и злоба.
– Вот же старый м…дак! Гондон штопаный! Вертушка от уборной! – шёл и ярился он до самого дома на цэковского чинушу. – Мало того, что ничем не помог, педераст, да ещё и на весь Касимов ославил вдобавок! Как же умеют они, эти коммуняки сраные, спихивать на других дела, даже самые копеечные и пустяшные. Обленились все за столько-то лет, твари хитрожопые, окостенели и ошалавили! Кроме собственного кармана уже и не думают ни о чём, не печалятся. Коммунизм для себя построили – и хорошо, и ладно. А на остальных насрать. Остальных они в гробу в белых тапочках видели… Зато на партийных трибунах какие заботливые и внимательные все, засранцы, какие услужливые на словах, о нуждах и бедах народа якобы денно и нощно пекущиеся. А в жизни для простого народа и пальцем не пошевельнут – гнидосы подлые и позорные!…
8
В середине февраля Кремнёв уехал в Касимов отмечать своё 23-летие, ну и попутно улаживать вопрос с горкомом партии. Так он планировал в Москве. Настроение у него было самое что ни наесть тягостное и мрачное во время приезда, которое тут же передалось бедным его родителям. Они-то оба хотели, ждали и надеялись очень услышать от Максима победных реляций: что всё нормально, дескать, и скоро он выписывается от них и прописывается в Москве, где ему дали или вот-вот дадут угол. Ведь полтора месяца уже прошло с того момента, как он уволился с прежней работы – совсем не маленький срок! Но до победы и праздника было ещё далеко: приехавший на побывку Максим не давал пока домочадцам никакой надежды.
Мало того, проведя дома первую тревожную ночь, он наутро вдруг поднялся с гудевшей головой и заявил обескураженным отцу и матери, что в горком идти передумал: пустое это.
– Как же так, сынок? – обомлели родители. – Ведь там же волнуются люди после звонка из Москвы и о тебе печалятся. Надо сходить и поговорить с ними, как-то людей успокоить.
– Никто там обо мне не волнуется, никто, – решительно заявил сын, предельно озлобленный последними неудачами. – Там про меня уж забыли все, своими делами занялись преспокойненько.
– А вдруг не забыли, сынок, – принялись уговаривать его домочадцы. – А вдруг опять к нам придут, когда ты уедешь. И что мы им скажем?
– Скажите, что всё нормально, что я в Москве трудоустроился.
– А они подтверждения вдруг попросят, – стояли на своём Кремнёвы-старшие. – Для отчёта Москве, откуда им ещё раз позвонят, допустим. Ведь может такое быть?
– Не может, – устало возразил Максим, желая побыстрей развязаться с тягостным разговором. – В Москве я тем более никому не нужен и не интересен: там забыли про меня в тот же день тамошние небожители. Вы даже представить себе не можете, дорогие мои, – брезгливо улыбнулся он, посматривая на притихших родителей, – какие дятлы тоскливые и пустые в ЦК КПСС работают и на приёме сидят. Ужас, ужас! Такие пни трухлявые и мхом поросшие, которым место в доме престарелых давно, или вообще в дурдоме. А они всё на работу ходят, всё небо коптят, уроды, и деньги лопатой гребут – деловых и заботливых из себя строят! Тошно и больно на них смотреть, и совестно одновременно… Этот дед, который там меня принимал, – он, похоже, из первого ленинского призыва ещё, и уже давно из ума выжил и не соображает ни черта, не помнит, дебил старый. Из разговора со мной, как я теперь вижу, он лишь одно услышал и понял: что я – безработный, и мне надо помочь. Всё! Другое, самое главное, до него не дошло, до мозгов его сгнивших не долетело. И он вечером собрал своих помощников-холуёв, которых у него с десяток на пристяжи, и им задание дал позвонить в наш горком и выяснить: в чём дело. Они и позвонили, и устроили кипишь у вас. Нормально! Такая работа у них в ЦК – страх на всех наводить утробный! После чего успокоились и умыли руки, галочку где надо поставили – для отчёта. И теперь я им сто лет не нужен и не интересен: там у них в Москве свои дела, и все – весёлые и денежные. Никуда они больше звонить не станут: точно вам говорю. Зачем им надобно лишнюю работу делать?!… А коли так – то и у нас в горкоме не пошевелятся: без командного пинка под зад. Тут у нас вообще сонное царство повсюду, и тоже всем и на всё насрать: жизнь, она везде одинаковая, как я теперь понимаю… Ну и чего мне туда идти, стало быть, в этот сраный горком партии? Чтобы на наших местных маразматиков и старых пердунов посмотреть? Убедиться воочию, что я и им тоже сто лет не нужен со своими мытарствами и проблемами, которые они мне всё равно не помогут решить, при всём, так сказать, желании… Мои проблемы, родные мои, – под конец по-сыновьи нежно обнял Максим родителей, – касаются только меня одного, и никого больше. Я это давно уже для себя решил, и бегать куда-то за помощью я не стану, топтать напрасно ноги…
Обращение в Приёмную ЦК КПСС и последующая без-плодная и без-полезная катавасия, или бег на месте, стали холодным душем для Кремнёва. Обратно в Москву он уезжал с тяжёлым сердцем и настроением. Ехал в электричке и думал усиленно всю дорогу, напряжённо смотря в окно: вот куда ему теперь в столице бежать и где искать счастья? Заводы и стройки московские он оббегал, и много, был даже в метро – но всё без толку, везде получал один и тот же ответ: нельзя, не положено, у Вас диплом о высшем образовании, извините. В поисках правды и пользы он даже в Верховный Совет ходил и в Центральный Комитет партии, – но и там не поняли и не защитили его, руку помощи не протянули советские и партийные бонзы. И получается, что прав был Цитлёнок – чёрт бы его побрал со всеми его карканьями и пророчествами! – не может Максим ни под каким видом и ни за какие деньги (а он был готов уже и их кому-нибудь заплатить) зацепиться за красавицу-Москву и осесть в ней полноправным жителем. Увы и ах! Не может гнёздышко собственное в столице свить – уютное, тёплое и надёжное, – чтобы потом привести в то гнездо БОГИНЮ СЕРДЦА – Мезенцеву Татьяну Викторовну, и тем осчастливить её, жительницу Подмосковья. А без этого жизнь Кремнёва теряла всяческий смысл, без этого он не видел для себя на Мидгард-земле достойной и желанной цели…
9
Помог ему тогда выйти из тупика друг его дорогой и единственный, Дима Ботвич, аспирант-первогодок истфака МГУ. Дима был единственным человеком в ту пору, с кем достаточно часто встречался Максим в университетской общаге, кому в жилетку плакался – жаловался на неудачи, с кем отмечал вместе все советские праздники, на дискотеки от скуки ходил. Других таких наперсников и духовников-исповедников одновременно у Кремнёва потом уже не было никогда: не награждал его ими Господь почему-то. Только один Ботвич, святая душа, всегда терпеливо выслушивал его, не отталкивал и не прогонял: видимо, хорошо понимал, парень, как важно бьющемуся лбом о стену Максиму выговориться и облегчить душу…
Так вот, именно Ботвич подсказал в феврале упавшему духом Кремнёву выход из сложившейся ситуации – тупиковой по сути своей, повторим, абсолютно патовой. Он рассказал приехавшему к нему в общагу Максиму про своего одноклассника из Курска (Дима был родом из этого города), после службы в армии перебравшегося на жительство в Москву и устроившегося тут в какой-то ЖЭК по лимиту. То ли слесарем его взяли, то ли дворником вообще – не важно. Важно было то, что он почти сразу же комнату себе получил в коммуналке: в каждом ЖЭКе свободной жилплощади завались. А потом, когда парень привёз из Курска жену беременную, – ему вообще квартиру от ЖЭКа выделили. Служебную пока, да, – но тем не менее.
– Так что походи по ЖЭКам, Максим, поспрашивай, попытай счастья, – закончил Ботвич тот разговор. – Чем чёрт не шутит! В ЖЭКах наших – любых, и столичных, и провинциальных, – такой бардак процветает и катастрофическая нехватка кадров, что им наплевать будет, как представляется, и на твой диплом, и на твоё образование. Захотят – возьмут, никого не побоятся. Там у них свои законы, свои порядки и правила…
10
Максим послушал друга, поверил ему, и в конце февраля принялся мотаться по столичным ЖЭКам действительно, находившимся в районе улицы Верхняя Хохловка сначала: чтобы не далеко было ездить до них. В один зашёл, другой, третий… И везде получал отказ, везде были напрасными хлопоты… Однако отказывали ему как-то очень уж неуверенно и неохотно руководители. Это было заметно и чувствовалось по всему, что окажись начальником кто-нибудь посмелее и поактивнее, – Кремнёва могли бы и взять, закрыть глаза могли бы на его высшее образование.
Максим видел это – и не терял надежду: продолжал бегать и дальше искать. И наконец нашёл такой ЖЭК и такого храброго начальника в Перово – старом микрорайоне Москвы, где тогда, в 1970-е годы, не везде даже было ещё центральное отопление, и дома отапливались местными котельными, работавшими на угле. И в одной из таких котельных срочно требовались кочегары, которых катастрофически не хватало для без-перебойной работы котлов. Котлы иногда простаивали холодными по этой причине, и люди, жители микрорайона, постоянно жаловались на убийственный холод в квартирах – зимой! – доставляя начальнику этими своими жалобами и руганью ежедневной, отчаянной, страшенные головные боли. Дело стояло даже об его увольнении, и начальник уже готов был сам ту кочегарку топить по ночам, лишь бы сберечь здоровье своё и должность…
И вот в этот-то как раз момент в его кабинет и зашёл молодой и физически-здоровый Кремнёв с предложением о трудоустройстве. Начальник, увидев и выслушав его, аж весь просиял от радости. Потом, правда, чуть поостыл, когда увидел документы пришельца.
-…То, что Вы – не москвич, неважно: пропиской и временным жильём мы Вас обеспечим, – задумчиво сказал он, крутя в руках паспорт и трудовую книжку Максима, которую он рассматривал особенно тщательно. – Плохо другое. У Вас в книжке написано чёрным по белому про высшее образование, что Вы – историк по профессии. Наши кадровики Вас не оформят по этой причине. Нельзя. Таков закон в столице: не принимать по лимиту людей с высшим образованием… А у Вас, случаем, второй трудовой книжки нет, без этой вот дурацкой записи? – через минуту вдруг спросил он, с надеждою взглянув на посетителя.
– Есть, – простодушно ответил Максим, улыбнувшись натужно. – Я четыре года подряд, когда в Университете учился, в стройотряд ездил в Смоленскую область. И там нам в последний раз выдали всем трудовые книжки как временным работникам колхоза.
– Эта книжка у Вас с собой? – опять оживился начальник ЖЭКа. – Я могу на неё взглянуть?
– Да нет её у меня с собою, – с грустью ответил Максим. – Дома лежит, к сожалению, на московской квартире.
– Ну, хорошо, ладно. Нет и нет. Не страшно. А завтра можете её привезти и мне показать: я должен взглянуть, что там написано?
– Могу, конечно.
– Хорошо! – улыбнулся начальник с надеждою. – Тогда до завтра. А завтра утром я Вас жду здесь со всеми Вашими документами…
11
На другой утро, ровно в девять часов по времени, Кремнёв вторично сидел в кабинете начальника ЖЭКа, положив перед ним пачку собственных документов, поверх которых лежали две его новенькие трудовые книжки, в каждой из которых было по одной лишь записи всего. Начальника, однако, заинтересовала та, которую Максиму выдали в смоленском колхозе. Он внимательно прочитал её… и опять скривился и поморщился от досады.
– Вот, чёрт возьми, неудача какая! – с чувством выдохнул он, кладя кремнёвскую книжку на стол и откидываясь на стуле. – Тут Вам написали смоленские кадровики, что Вы были рабочим стройотряда два летних месяца. Это всё правильно, так оно всё и было, не спорю, – но только тем самым они указали, вольно или невольно, что Вы – бывший студент. А значит у отдела кадров возникнут придирки и вопросы: что, да как, да почему? Им, пиявкам, только повод дай за что-нибудь зацепиться: прихватят так, что не отцепишься! Высшее образование в нашей лимитной системе, не поверите, гораздо хуже, чем даже судимость.…
-…Слушайте, Максим, – вдруг спросил начальник через минутную паузу, осенённый неожиданной мыслью. – А Вы можете съездить в этот самый колхоз, где Вы когда-то летом работали, и попросить тамошних делопроизводителей чуть-чуть изменить запись? Чтобы они написали в книжке, что Вы числились у них временным рабочим, понимаете, а слово стройотряд убрали к лешему? Вы можете это сделать? Ведь для них это – сущий пустяк, по сути: чуть переправить запись. А для Вас это целую кучу проблем сразу снимет – скроет Ваше образование и Ваш диплом. Купите им коробку конфет или бутылку коньяка: они Вам за это что угодно сотрут и заново напишут! Уверяю Вас! Деревенские чиновники не прихотливы и не капризны, да и подарками не избалованы: кто им там и когда чего дарит, за что? От доярок и трактористов чумазых взяток и подношений дождёшься поди… Так что, съездите, не поленитесь, прошу Вас. А иначе я не смогу Вам помочь – поймите меня правильно! При всём моём желании и уважении…
12
Делать было нечего: Максим собрался и помчался в Смоленскую область ночным поездом, хорошо известным ему по прошлым годам. А уже ближе к обеду другого дня он разыскал правление колхоза, в котором трудился когда-то четыре года подряд. Разыскал, зашёл вовнутрь с некоторым волнением, поздоровался и представился, и сразу выложил перед тамошними девушками коньяк и конфеты на стол.
– Это за что нам такие подарки царские?! – искренне удивились те, с любопытством рассматривая тёмную коньячную бутылку и дорогую коробку с видом Москва-реки и Кремля.
– Мне надобно запись в книжке чуть изменить, которую вы мне когда-то выдали, – сразу же честно пояснил Максим, не желая тянуть волынку. – Вместо словосочетания “рабочий стройотряда” написать просто “разнорабочий”. И всё. Вы же это можете сделать? Для вас это не сложно? А то я в столичный ЖЭК хочу устроиться на временную работу, а там к людям с высшим образованием очень плохо относятся – футболят их.
– Но к нам-то сюда не нагрянут потом с проверкой ваши московские кадровики? – переглянулись девушки между собой трусливо. – Не дадут нам тут всем по шапке?
– Да ладно вам глупости-то говорить! – высокомерно засмеялся Максим, стараясь всем ухарским видом своим работниц правления успокоить. – Нужны вы им были больно там, в Москве, чтобы к вам сюда приезжать с проверкой – время и силы на вас тратить. Они там давно обленились все – ожирели, распухли и ошалавили…
Молоденьких колхозных чиновниц такой ответ московского гостя вполне убедил, и они через полчаса всё что просил Кремнёв – сделали: затёрли старую запись и поверх написали новую – разнорабочий. Да ещё и приписали вверху: исправленному верить, – и гербовую печать поставили для убедительности. Довольный Максим поблагодарил их за оказанную услугу, пожелал всего самого наилучшего – счастья, здоровья, любви и женихов хороших, – и тут же отчалил обратно в Смоленск на попутке. А оттуда – в Москву, где его с надеждою дожидался начальник перовского ЖЭКа…
13
Привезённая книжка с новой записью очень понравилась начальнику.
– Ну вот, теперь – совсем другое дело! – радостно сказал он, забирая паспорт и книжку Максима с собой, чтобы тут же идти с ними в отдел кадров. – Теперь и комар носа не подточит, как в народе у нас говорят. Поднимайтесь, Максим Александрович, и пойдёмте с Вами устраиваться кочегаром в наш дорогой и любимый ЖЭК. Я нового кочегара уже месяц как манну небесную жду: Вы меня от такой головной боли избавите!
– Только это, – нахмурился Максим, нерешительно поднимаясь со стула. – У меня ведь военный билет офицера запаса. И там всё про меня написано: и где учился, и какое у меня звание и военная специальность. С этим-то проблем не будет, как Вы считаете?
– Не будет, не будет, – успокоил его начальник уверенным тоном. – Ты только спрячь свой билет подальше и не показывай его никому. Хорошо? Договорились? Спросят если – скажешь, что потерял и теперь его восстанавливаешь. И они от тебя отстанут. Кому тут нужны военные билеты, в нашем-то гадюшнике, если у нас на работу таких чудаков принимают, что без мата про них и не скажешь. Точно тебе говорю. У нас со справками из дурдомов люди работают, и даже бывшие уголовники подъедаются, бывшие зэки то есть – и их принимают, не брезгуют, не дают от ворот поворот. Если всем дебилам и м…дакам от ворот поворот давать – работать станет некому на Руси. Так-то вот, парень!
– Странно, – удивлённо покачал головой Кремнёв, направляясь с начальником в отдел кадров ЖЭКа. – Бывших зэков и дурачков берёте, значит, а людей с высшим образованием – нет. Получается, что дипломированные специалисты в нашей стране как бы персоны non grata, и живут гораздо хуже уголовников тех же, если для них все дороги закрыты.
– Получается, что так, – подтвердил крамольную мысль Максима начальник, и сразу же осёкся и замолчал, видимо опасаясь стукачества и последствий…
14
Так вот и стал наш герой в конце февраля 1978 года кочегаром одной из столичных котелен, самым случайным образом стал и для него счастливым. С начальником ЖЭКа он устно договорился – после того как оформили все его документы и официально зачислили в штат коллектива, – что через полгода где-то, необходимый испытательный срок, Кремнёва пропишут временно в одном из жэковских общежитий. А через пару-тройку лет, если всё будет тихо и гладко с работой и дисциплиной, уже можно будет хлопотать и о предоставлении ему комнаты в коммуналке: так начальник ему пообещал. Бездомного и безработного Максима подобная радужная перспектива, ясный пень, вполне устраивала, и он с жаром принялся за дело…
Труд кочегара ему, молодому и физически здоровому парню, понравился сразу, пришёлся по сердцу. Потому, во-первых, что он целые сутки был в кочегарке один и был сам себе хозяин – без единого начальника рядом и их сурового окрика и догляда. Это его, патологического свободолюбца и гордеца, очень и очень устраивало, с молодых лет привыкшего к самостоятельности и одиночеству – качествам, которые многократно развил и преумножил Университет. Ему нравилось сидеть и часами смотреть на огонь в печах, подбрасывать в них уголь периодически – чтобы ярче, с треском горели! – и чувствовать себя маленьким Прометеем при этом, дарившим людям счастье, тепло и жизнь в суровую зимнюю пору. Нравилось и то даже, что к нему в кочегарку часто спускались убитые горем жильцы окрестных домов и жаловались – кто гневно, а кто обречённо – на холод в квартирах, где проживали старики и дети. И Максим с удовольствием рассказывал им, как заправский хозяин огня или всего ЖЭКа начальник, что он делает всё что может – не пьянствует на работе и не филонит, не экономит уголь, чтобы на сторону его толкнуть за водку. В доказательство подводил людей к градусникам и показывал температуры воды в котлах, убеждал, что котлы работают на полную мощь, на пределе – и увеличить градус уже нельзя: система может взорваться. Пояснял, что если и не доходит тепло до квартир – то не по вине отопителей, точно.
Людей убеждали подобные искренние объяснения, как вызывал доверие и сам молодой кочегар, непонятно как оказавшийся в таком непристойном месте. И они, притушив страсти, понуро уходили домой ни с чем, видя, что работяги в котельной не пьяные и не виноватые. А значит грешно на них злобу срывать, без-правных и честных тружениках… Старики-пенсионеры местные к Максиму часто спускались в подвал от нечего делать: сидели и смотрели, как он легко и справно работает, беседовали с ним часами на разные темы. Особенно – на исторические: пожилые москвичи считали себя в Истории большими доками почему-то. Не все – но многие… Максим охотно поддерживал те разговоры и дальше их развивал. Мало того, он так складно и грамотно всё рассказывал спускавшимся к нему перовцам про прошлую жизнь страны, что пенсионеры готовы были его часами слушать, разинув рот, забывая про болячки, режим и ужин.
Но особенно полюбил Максим, работая в кочегарке, звёздные ночи, когда всё вокруг успокаивалось и затихало, когда останавливались автобусы, троллейбусы и трамваи, и даже метро, а уставшие за день люди засыпали крепким и безмятежным сном. Тогда-то и наступало лучшее для Кремнёва время, когда он оставался совсем один на целом свете и чувствовал себя недремлющим и заботливым Демиургом современной жизни – именно так! – неутомимым Стражем покоя, тепла и порядка жителей любимой и дорогой Москвы. Он, углём загрузив котлы под завязку, выходил из подвала на улицу в полночь, задирал кверху голову и подолгу стоял и смотрел на небо, наслаждаясь красотой, глубиной и космической мощью его, и даже будто бы ощущая где-то там высоко-высоко в космосе Самого Господа Бога нашего, с Которым он пристрастился даже беседовать по ночам – всё сокровенное Ему про себя рассказывать, просить подсказки, помощи и защиты. Хотя верующим человеком он не был и не пытался быть. Любая религия казалась ему тогда пустой забавой и баловством, настоящим опиумом для народа…
Работа в кочегарке тем ещё была хороша и крайне выгодна для Кремнёва, что работать в ней он должен был сутки через трое. После смены у него оставалось огромное количество свободного времени, которое он тратил с пользою для себя: по столичным музеям часто ходил и выставкам, регулярно посещал театры, премьерные показы кино. Поднимал свой культурный потенциал, одним словом. Или просто часами гулял по центру Москвы, по Таганке той же, открывая для себя всё больше и больше этот древний и чудный город. Счастливое это было время – работа кочегаром в Перово. Жаль только, что оно так быстро и трагически кончилось, увы. Судьба оказалась к Кремнёву тогда крайне немилосердна.…
15
Две смены только и отработал тихо и спокойно Максим в своей котельной. А в третью смену, вечером, часов в семь по времени, к нему неожиданно нагрянул в гости мужик, который представился работником этого ЖЭКа Фёдором. Было ему лет сорок по виду, может чуть меньше даже. Но выглядел он очень плохо для своих средних годов: небритый, немытый и неухоженный, одетый как арестант в замызганный старый ватник. Всё это дополняли до сиротского вида столетняя шапка-ушанка, вся вытертая по бокам, засаленная и заношенная, брюки хэбэшные, строительные, вытянутые на коленках, и старые же кирзовые сапоги со сбитыми каблуками и потрескавшимися голенищами. Бомж бомжом, одним словом, забытый людьми и Богом бобыль, не знающий с малых лет женского тепла и ласки, целительного домашнего уюта.
– Ты – наш новый кочегар, стало быть, – с порога сказал Фёдор после того, как представился, впиваясь в Максима холодным и расчётливым взглядом, который Кремнёва пробрал до костей и даже передёрнуть плечами заставил. – Ну что ж, хорошо. Будем знакомы. А я – местный столяр, работаю в ЖЭКе уже около 15-ти лет. А первые годы в этой вот кочегарке лямку тянул, как и ты. Но потом за хорошую работу меня в столяры перевели, повысили значит.
Проговорив всё это грубым, глухим голосом с хрипотцой, мужик по-хозяйски прошёл внутрь кочегарки и уселся в одно из двух старых и разбитых кресел, притащенных кочегарами с помойки для отдыха и перекуров.
– Иди сюда, – сказал он застывшему в проходе Кремнёву, показывая рукой на второе свободное кресло. – Садись, отдохни чуть-чуть от работы. Ну её к лешему. Давай с тобой лучше о жизни посидим-покалякаем, поближе познакомимся. Вместе ж теперь работать придётся: надо всё друг про друга знать.
Делать было нечего – пришлось подчиниться гостю, заслуженному работнику ЖЭКа как-никак, столяру по профессии, что на местном уровне было сродни академику. Максим покорно прошёл и сел напротив Фёдора, хотя сразу же для себя решил, сердце так ему подсказало, не сближаться и не сдружаться с ним, потому как не его это была поля ягодка. Рожа у мужика была уж больно дебильная и тупая, не изуродованная интеллектом и образованием. За всю свою жизнь он если и осилил какую книжку – то только АЗБУКУ и БУКВАРЬ. И было это очень и очень давно: в начальных классах школы. После этого на образовании им был поставлен жирный крест: хулиганистый с детства Фёдор (а это было видно и невооружённым глазом) посчитал, вероятно, что учёного учить – только портить, и полностью переключился на улицу. Есть такая порода людей, которых улица лучше школы и института учит, как жизнь прожить – и не замарать честным трудом руки. А довершает уличную учёбу тюрьма – лучший для таких типов университет, самый престижный и главный. А то, что мужик сидел, было видно по его рукам расписным и исколотым… Да и злой и жестокий он был по виду, что тоже не располагало к близкому знакомству с ним, к дружескому общению…
– Ну, рассказывай давай, как тебя зовут, – обнажая жёлтые, гнилые и кривые зубы, лукаво ухмыльнулся гость, засовывая в рот дешёвую сигарету «Прима». – Ты сам-то куришь, кстати? – вдруг спросил он, виновато взглянув на Максима и протягивая ему пачку. – Если куришь – то угощайся, не жалко.
– Нет, спасибо, – поблагодарил Кремнёв. – Я не курю. А зовут меня Максимом.
– Макс значит, – ответил довольный мужик, поудобнее устраиваясь в кресле и выпуская из себя густое облако дыма. – Ну что же, будем знакомы. Себя я уже назвал – Фёдор… Откуда ты родом, Макс, коли не секрет?
– Не секрет: из Касимова, что в Рязанской области.
– А работал до этого где и кем? Не похож ты вроде бы на работягу: настоящий интеллигент по виду.
– Я не работал, я учился до этого: ты прав, Федь.
– А где? – не унимался Фёдор.
– В Университете.
– Это здесь, в Москве? На Ленинских горах который?
– Да.
– Надо же! – искренне восхитился неучёный мужик-раздолбай. – А к нам сюда как тебя занесло?! В наш гадюшник?!
– Занесло вот, – с грустью ответил Кремнёв, глаза на сторону отворачивая, словно и сам дивясь, как он тут оказался действительно, с какого перепугу или перепоя лютого. – За квартиру сюда пришёл работать и за прописку. Уж больно не хочется из Москвы уезжать в наше Рязанское болото.
– Тогда ясно! – понимающе закивал головой мужик. – Знакомая история. И когда тебе прописку сделать пообещали?
– Не скоро, – тихо сказал Максим, тяжело и обречённо вздыхая. – За неё ещё пахать и пахать надобно.
-…Да ладно, Макс, – многозначительно ухмыльнулся мужик, засовывая при этом в рот вторую по счёту сигарету. – Не расстраивайся и не грусти, а то не будет расти! Ты, главное, за правильных людей тут держись, а не за алкашей непутёвых. За тех, короче, от кого много пользы поиметь можно. Понял? Я этим правилом с малых лет живу – и не пропал, как видишь, со своими семью классами образования и судимостью… Хочешь, тебе про свою жизнь расскажу, пока делать нечего? – вдруг неожиданно спросил он, как клещ впиваясь глазами в Кремнёва.
– Расскажи, – неуверенно пожал плечами Максим, которому было глубоко плевать, если честно, и на самого мужика, и на жизнь его непутёвую… Но не скажешь же гостю, который по возрасту в отцы годится тебе: «А не пошёл бы ты на х…р отсюда, мужик, со своими дебильными рассказами. Я, мол, тебя не знаю и знать не хочу. У меня и без твоих рассказов голова идёт кругом…»
Но мужик сделал вид, что не заметил кислой физиономии собеседника, не сильно расположенного к знакомству и болтовне, и начал тут же с жаром рассказывать Кремнёву про свою бедовую жизнь, начиная аж с раннего детства. Рассказал, без конца разбавляя речь матерными словами и выражениями, что родился он в деревне под Владимиром в бедной крестьянской семье, семье пьющей к тому же, где с малых лет видел пьянки и драки родителей. Когда ему исполнилось 13 лет, отец его обожрался однажды самогонки на какой-то праздник и от запоя умер, оставив мать одну с четырьмя детьми на руках, из которых Федька был старшим. Его-то матушка и устроила сразу же скотником в колхоз, не дав 7-й класс закончить: чтобы заменял пацан родителя усопшего. Так что с 13-ти лет Федька поневоле стал колхозником, кормил на пару с матушкой всю семью, где помимо них двоих было ещё три малолетних сестрёнки… А к матери после этого повадился сосед ходить, который мало того что деньги семейные пропивал, да ещё и детей поколачивал, когда нажирался пьяным. Федька не выдержал тех побоев однажды, схватил молоток с полки и ударил пьяного соседа по голове – сделал чудом выжившего мужика дурачком, инвалидом первой группы. За это и получил срок по малолетке… Отсидев положенное, на свободу в 17-ть лет вышел, но домой уже не вернулся – начал мотаться по стране. Где только, по его рассказу, он ни был с тех пор и кем ни работал. Даже золото мыл в Якутии несколько лет, откуда с приятелем и решил переехать в Москву, чтобы устроиться по лимиту и приобщиться к красивой столичной жизни.
– Брать меня не хотели вначале на законных основаниях из-за моей судимости, – подвёл черту под рассказом Фёдор. – Держали временно в ЖЭКе, по договору, из-за нехватки кадров. В этой вот кочегарке я отбарабанил аж 10 лет за гроши, а жил в общаге жэковской всё это время – как бомж, нелегально то есть, питался там чем придётся. До сих пор не женился поэтому: какая жена, и какая семья, коли мне самому голову приклонить было негде?!…
– А потом к нам парень сюда пришёл работать пять лет назад: Эдиком его кличут. Золотой малый, скажу тебе, Макс, как и ты институт закончил, в которого я влюбился сразу же и от которого потом не отходил ни на шаг. Он-то мне и помог и на работу на постоянной основе устроиться, и прописку в Москве получить, комнату. Он же меня к себе и в помощники взял: мы вместе с ним теперь работаем столярами. Работа не пыльная, я тебе скажу, не то что здесь, в кочегарке.
– А как этот Эдик так лихо всё провернуть умудрился с твоим трудоустройством и пропиской, не понял? – поинтересовался Максим. – Он что, блатной что ли?
– Ещё какой! – подтвердил Фёдор, восторженно глаза тараща. – Его сестра: родная или двоюродная – не помню точно, – так вот его сестра замужем за начальником местного отделения милиции. Представляешь! Через него-то Эдька всё и провернул, за что я ему теперь по гроб жизни благодарен. Душу за него отдам, голову положу на плаху! Точно!… Вот за каких людей тебе держаться надо, Макс. От них много пользы поиметь можно… А хочешь, – вдруг неожиданно спросил он, в упор и пристально посмотрев в глаза Кремнёву, гипнотизируя его будто, – я поговорю с ним на счёт тебя? Скажу, что хорошего парня к нам взяли с университетским образованием, что помочь тебе надо из кочегаров выбраться побыстрей, где ты зачахнешь. Поговорю, а уж он сам потом решит – помогать тебе или нет. Заставить я его не могу: сам понимаешь. Тут главное что? Чтобы ты ему лично понравился. Так ведь! А уж там как фишка ляжет… Ну что, Макс, говорить мне с Эдиком по поводу тебя, или нет? Ты как-то странно молчишь и супишься, будто не веришь мне, или сомневаешься. Или вообще не хочешь в Москве на постоянной основе жить.
– Да почему – не верю! Верю, – ответил Кремнёв, брови хмуря, ещё до конца и не осознав толком, что ему предлагают и куда втягивают. – Поговори, конечно. Отчего не поговорить… Только что-то сомнительно очень, чтобы он мне помогать кинулся. С чего?
– С того, что Эдик – хороший парень: я ж толкую тебе, – стоял на своём не на шутку разошедшийся Фёдор. – И ты, Макс, мужик ничего. Я же вижу это. А хорошие, умные люди должны помогать друг другу. Так ведь?! А то нормальных мужиков скоро вообще вокруг не останется – одно дерьмо размножится и расплодится, и захватит власть. И что потом делать будем, как жить? А так мы тебе поможем, а ты когда-нибудь поможешь нам. Вот и будет славненько!… Короче, Макс, моё дело познакомить вас – вот и всё! А уж там как у вас меж собою сложится – не знаю и гадать не хочу. Моё дело – телячье… Ну что? – по рукам?
– По рукам, – ответил обескураженный беседой Кремнёв, нерешительно пожимая протянутую ему мозолистую Федькину руку…
16
После этого мужик ушёл, довольный знакомством и разговором, а угарный Максим ещё долго не мог отойти от беседы и от того, что во время неё узнал и услышал. Даже на улицу вышел из душной и жаркой котельной, чтобы гудевшую голову остудить и собраться с мыслями, которые от жары плавились и растекались.
Странное ощущение владело весь вечер им, будто он в шикарное казино первый раз спустился, где понимаешь прекрасно, если не полный дурак, что тебя до трусов оберут тамошние аферисты – но ИЛЛЮЗИЮ, тем не менее, питаешь, когда за игорный стол садишься, миллион одним махом выиграть и богатым человеком стать, не трудясь. На этой иллюзии и самообмане все преступления мiра и зиждутся.
Вот и со столяром Фёдором точно так же было, свалившимся как снег на голову. Неокрепший разум подсказывал Кремнёву, что Федька – лузер и чмо, мужик мутный, хитрый, лукавый, жизнью битый по самое некуда, бывший уголовник к тому же. Таким веры нет, и не может быть. Мало того, с такими типами, когда рядом стоишь, карманы надо беречь и крепко руками держать, чтобы они их не обшарили и не обчистили ненароком. И от таких прохиндеев, разумеется, надо держаться подальше… Подобные правильные прогнозы нашёптывал Кремнёву разум.
Но сердце говорило обратное, или полярное, подсвечивало дело с другой стороны – оптимистично-радужной. Говорило, что Федька-то сам по себе ему и не нужен будет; что он лишь посредник, связной: сиречь лишь обеспечит связь с парнем по имени Эдик и отойдёт в сторону. А уж дальше всё Эдик будет решать: с ним надо теснее знакомиться и к нему присматриваться внимательнее. А если и вправду он захочет с пропиской помочь – не без-платно, за денежки, разумеется. Разве ж это плохо – прописку себе в ближайшее время получить, а не ждать её в кочегарке годами. И ещё неизвестно – дождёшься ли!… А тут получить прописку и комнату поскорей – и сразу к Танечке на свидание. Не дряхлым, беззубым и сгорбленным стариком, а красным и добрым молодцем! Это ж такое счастье будет, такой праздник души и сердца! – БОГНЮ свою опять повидать и насладиться, как прежде, ею! Он так без неё, голубушки, стосковался-измучился за год разлуки, так душой зачерствел. И ведь ради неё по сути он всю эту кашу и заварил с ЖЭКом и кочегаркой… А тут получит он прописку желанную и долгожданную, дай Бог! – и пошлёт эту контору сраную ко всем чертям: что-нибудь получше и посерьёзнее себе отыщет. Но для этого почва под ноги нужна, как ни планируй и ни крути, всё та же грёбаная прописка. Ведь сделал же её этот гипотетический и пресловутый Эдик раздолбаю-Федьке – бывшему уголовнику: зачем столяру врать, спектакль передо мной разыгрывать?! А почему он мне не может помочь, выпускнику Московского Университета! Тем паче, и деньги у меня личные есть: ни к кому обращаться не надо, просить и кланяться…
– Ладно, – ближе к полуночи подытожил споры разума с сердцем угоревший от дум Максим, стараясь переключить на что-то другое уставшую голову. – Всё это были только слова, и обольщаться не надо. Ещё не решено ничего, и неизвестно – решится ли. Может, так всё словами и останется. Чего пока думать и горевать, когда ничего ещё не случилось. Вот придёт если Эдик в ближайшее время и что-то предложит реальное – тогда и будем думать и переживать. А пока – рано. Сдаётся мне, что он вообще не придёт: на кой ляд я ему сдался…
17
Но Эдик пришёл – долго ждать себя не заставил. В четвёртую по счёту смену, в 19 часов по времени, когда все работники ЖЭКа разошлись по домам, в кочегарку к Кремнёву нагрянули два мужика, одним из которых был уже знакомый Максиму Фёдор. Вторым посетителем был низкорослый, шустрый и деловой паренёк, кучерявый и смуглый, какими бывают только южане, с чёрными как смоль волосами. На вид ему было лет 25-ть, настолько молодо и свежо он выглядел. Хотя в действительности ему было за 30-ть. Опрятно, дорого и со вкусом одетый, идеально подстриженный и причёсанный, побритый до синевы, – он произвёл на Кремнёва приятное впечатление – в отличие от чумазого Фёдора, спутника-дружбана своего, неприкаянного уголовника. Федька ведь был по рождению и по сей день оставался деревней глухой, несмотря на столичное 15-летнеее житьё-бытьё и прописку, лапотником стопроцентным, или же валенком. А этот парень – нет, этот был городской, не понаслышке знакомый с образованием и культурой.
– Привет! – первым поздоровался он, вплотную подойдя к Кремнёву и протянув тому руку для пожатия. – Это тебя Максим зовут, да?
– Меня, – подтвердил Кремнёв.
– Поня-я-ятно, – добродушно хмыкнул носом парень, окидывая нового кочегара с головы и до пят цепким, внимательным взглядом. – Мне Федька про тебя коротко уже рассказал, что тебе жильё и прописка требуются. Ну-у-у, я подумал-подумал – и решил помочь. Но для этого сначала решил прийти, познакомиться лично – чтобы из первых уст всё узнать и услышать. Ну что, давай знакомиться: меня Эдик зовут, а тебя – Максим. Так? – так! Привет ещё раз, дружище! – добродушно улыбнулся парень, протягивая и вторично крепко пожимая Кремнёву руку…
Когда процедура знакомства была проделана таким образом, Эдик предложил Максиму сесть в кресла и поговорить ещё раз про то, что конкретно Максиму нужно и в какой именно срок, пока Федька будет за котлами смотреть по старой памяти. И вообще, Эдику хотелось, чтобы Максим рассказал поподробнее про себя: кто он, откуда родом, – а Эдик уже будет докладывать это дальше – кому это знать следует… В его предложении не было ничего необычного и криминального, поэтому Максим с готовностью начал рассказ, поудобнее усевшись в кресло. Рассказал коротко свою биографию: что родился и вырос в Касимове, старинном русском городе на Оке, что расположен на границе Рязанской и Владимирской областей. Там же, в Касимове, и в средней школе учился, по окончании которой поступил на исторический факультет Московского Университета, в котором в прошлом году успешно завершил учёбу.
– А как же ты к нам в ЖЭК-то попал? – не понял Эдик. – Ведь ты же должен сейчас три года целых работать по специальности и по распределению. Таков порядок, насколько я знаю.
– Должен, да, – охотно подтвердил Кремнёв. – Я и работал с августа по декабрь прошлого календарного года. А в декабре уволился из столичной конторы по состоянию здоровья: врачи порекомендовали мне пока не заниматься умственной работой, сделать небольшой перерыв. Так я и оказался в вашем ЖЭКе.
– Ясно, – понимающе затряс головой Эдик, морща лоб и что-то там про себя усиленно соображая. – Только всё равно непонятно, как тебя взяли-то к нам, с твоею-то трудовой книжкой? Ведь там же у тебя написано, скорее всего, и про твою специальность историка, и про твоё высшее образование. А в Москве категорически не берут таких: уж это-то я абсолютно точно знаю: сам когда-то окончивший одесский торговый институт.
– Так у меня две трудовые книжки, – простодушно выдал Кремнёв совершенно постороннему человеку тайну, которую категорически не должен был никому выдавать. – Одну мне выписали ещё в стройотряде, когда я в Смоленске на стройке работал. Вот по ней меня и взяли сюда.
– Наш начальник пошёл на должностное преступление, стало быть, – холодно заметил дотошный гость на эти слова Кремнёва. – Две трудовые книжки в СССР иметь не полагается… Ну да ладно, это – его дела, за которые пусть лично он и несёт, в случая чего, ответственность. Ты ему ручку-то не золотил за это? – лукаво вдруг спросил Эдик, с ядовитой ухмылкой взглянув на Кремнёва, пытаясь правду сам угадать.
– Нет, не золотил, – серьёзно и твёрдо ответил Максим. – Он мне просто так решил с трудоустройством помочь, абсолютно бескорыстно.
– Ой-ли? – не поверил гость, оскалившись… Ну да ладно, – махнул он рукой, не веря Максиму, и потом спросил, задумавшись на секунду: – А когда он тебе прописку-то сделать обещал?
– Через полгода обещал прописать в общагу сначала, а уж потом на постоянной основе. Но когда? – неизвестно.
– Ну почему же “неизвестно” – известно как раз, – всезнающе и широко улыбнулся Эдик, обнажая два ряда белых и на удивление здоровых зубов. – Это дело может растянуться на годы: замучаешься ждать. Поэтому, если хочешь ускорить процесс, и значительно, обращайся ко мне: я помогу тебе это сделать гораздо надёжнее и быстрее.
– Так сделай, – сказал Максим, прямо и просто смотря в глаза собеседнику. – Я это и Фёдору ещё в прошлую смену сказал. А теперь вот и тебе говорю, что мечтаю процесс ускорить.
– Но это денег будет стоить. И не малых, – ответил Эдик, пристально смотря на Максима и изучая реакцию его.
– Я понимаю, – сказал Максим, не раздумывая. – И я готов платить. Скажи сколько.
– Тысяча рублей, – назвал Эдик сумму, не отрывая глаз от Кремнёва и пытаясь точно понять, насколько платёжеспособен его собеседник и стоит ли с ним возиться.
– Хорошо! Тысяча так тысяча!
-…У тебя что, есть такие деньги? – принялся уточнять детали гость, одновременно выстраивая своё дальнейшее поведение и разговор.
– Есть.
– У тебя, или у родителей твоих, к которым тебе ещё надо будет ехать в Рязань и всё им там объяснять? А они возьмут – и откажут, и денег тебе не дадут?
– Да никуда мне ехать не надо, не волнуйся, – самонадеянно засмеялся Максим, с некоей гордостью даже за свою самостоятельность и независимость от других. – У меня свои деньги имеются, которые я в стройотряде заработал, учась в МГУ.
– Ну что ж, молодец, Максим, коли так! Уважаю таких пацанов, кто не сидит на родительской шее и за отцовские штаны не держится до седых мудей. Ты, стало быть, деньги можешь в любой момент принести, как только они мне понадобятся? – я правильно тебя понял?
– Да, могу. Они лежат в столичной сберкассе и полностью в моём распоряжении.
– Отлично! – просиял довольный Эдуард, юлой завертевшись в кресле. – Тогда не будем с тобою резину тянуть и транжирить напрасно время, а прямо завтра же и примемся за дело. Хорошо?! Согласен?! Надеюсь, пауза тебе не нужна на раздумье?! Ведь чем быстрее начнём, согласись, – тем быстрее и кончим, чтобы ты поскорее москвичом стал. Не правда ли?
– Да так-то оно так, – опешил Максим от неожиданной спешки. – Только вот как я завтра успею? – если я утром только смену сдам. Мне ж надо будет домой потом попасть и сберкнижку взять; а потом с ней на Ломоносовский проспект ещё съездить, на другой конец Москвы: там мои деньги лежат ещё со времён учёбы. А это – время, и не малое: круг-то большой получится. До обеда я вряд ли обернусь.
– Ну и что? – твёрдо стоял на своём собеседник, не желавший затягивать процесс. – До обеда ты это сделаешь, снимешь деньги?
– Сниму.
– Отлично! А после этого сразу же дуй сюда к нам с деньгами и документам: я тебя буду ждать в своей столярной мастерской. Назавтра у нас всё равно никаких заказов нету. Пока ты будешь за деньгами мотаться, я к начальнику местной милиции съезжу с утра пораньше и с ним твой вопрос перетру, заручусь согласием. Федька тебе ведь сказал уже, что он – мой родственник?
– Да, сказал, – подтвердил Максим с восторженным видом.
– Ну вот видишь, какие крутые и важные дяди твоими делами займутся! Не то что наш жэковский начальник-пустозвон, от которого ничего не зависит фактически, который – ноль без палочки, фук! Только и делает, что штаны протирает сидит каждый день и в носу ковыряется. Клоун! Его тут у нас и за человека-то никто не считает. Ну его к лешему – дармоеда!
– Но их, деловых товарищей, – быстро вернулся Эдик к начатому разговору про деньги, – их надобно “подогреть” – сам, поди, понимаешь! Не маленький! Деловые – они “бабки” любят больше всего на свете. Знай! Зато за “бабки” они что хочешь сделают – только плати. Точно тебе говорю – дело верное!… Так что езжай завтра в сберкассу с утра пораньше, не тяни; а потом – к нам сюда дуй со всех ног… Сейчас нарисую тебе схему, где наша столярка находится, и как её разыскать. И завтра после обеда я буду тебя там ждать до самого конца работы. Договорились?…
Заручившись согласием Кремнёва, довольный Эдуард после этого проворно достал из бокового кармана дублёнки блокнот, раскрыл его на середине и принялся чертить на листке шариковой авторучкой, лежавшей там же, в блокноте, схему расположения жэковской столярки. Нарисовав её за минуту, он вырвал блокнотный лист и передал его Кремнёву.
– На вот, возьми, посмотри. Тебе тут всё понятно? Не заблудишься?
-…Понятно, вроде бы, – ответил Максим через какое-то время, внимательно изучив схему, аккуратно на бумажке вычерченную.
– Ну и отлично, – просиял её автор, поднимаясь с кресла. – Жду тебя завтра у себя до последнего. Давай, не подводи меня и людей – не затягивай с деньгами. Всего тебе доброго, Максим, удачно отстоять и сдать смену. До встречи…
18
Сказав всё это, Эдик с Фёдором поспешно покинули кочегарку, очень и очень довольные, как показалось, а наш герой, между тем, ополоумевший от удачи, принялся за работу – уголь в котлы подбрасывать стал раз за разом и тихо песни при этом петь, что-то про себя насвистывать озорное и жизнеутверждающее. Подбрасывал – а сам всё про разговор с Эдиком, не переставая, думал. И счастьем светился весь, тихим внутренним праздником, предвкушая для себя большие и скорые перемены.
Всю ночь он не сомкнул глаз: лежал на тюфяке и мечтал, заложив руки за голову, – хотя до этого всегда спал по ночам пару-тройку часов в подсобке, чтобы восстановить силы. А в этот раз спать не мог – голова его огнём горела и сон бежал прочь: счастливые мысли прочь его прогоняли… Утром, сдав смену напарнику, он пулей понёсся к бабке за документами и сберкнижкой, но дома долго задерживаться не стал, успев лишь умыться наспех, переодеться в парадное и пустого попить чаю. И сразу на выход: на автобус сначала, а потом – на метро… Часов в десять он был уже в сберкассе на Ломоносовском проспекте, таким образом, где, отстояв очередь, снял деньги – тысячу советских рублей, годовой заработок его матушки, и понёсся с ними назад в Перово: на встречу с Эдиком. Об опасности и обмане он не думал совсем. Он был в тот момент в полной отключке, в угаре!
В два часа пополудни Максим уже переступал порог столярной мастерской, где его терпеливо дожидался Эдик. Увидев его, он обрадовался, вскочил со стула, крепко гостю руку пожал – и сразу же заявил гордо, что был у родственника в отделении милиции утром, и тот согласился помочь. Дескать, всё в силе, всё – тип-топ, и он что обещал – сделал.
Услышав это, счастливый Кремнёв тут же передал новому другу пачку с деньгами и документами. Отдал Эдику всё что имел на руках в тот момент, чудак-человек, – паспорт, военный билет офицера запаса и даже новую трудовую книжку, вторую по счёту, полученную в декабре от Цитлёнка. Зачем он это сделал? – Бог весть! Тогда его словно околдовали.
Когда выходил из столярки с чувством выполненного долга, на улице ярко светило солнце, выжигая огненными лучами старый надоедливый снег. Был месяц март на дворе, весна стремительно наступала – первая послеуниверситетская, самая что ни наесть долгожданная и желанная, самая сладкая из всех!… Почему? – спросите. Да потому, хотя бы, что выпускнику-Кремнёву уже не надо было думать про зачёты, сессии и экзамены, про надоедливые курсовые работы и диплом, про стройотряд тот же. Всё это было уже далеко позади, а впереди его ожидали прописка и комната в Москве: так ему только что пообещали хорошие, добрые люди… А за пропиской и комнатой его ждала БОГИНЯ его, Мезенцева Татьяна Викторовна! Милая, чудная, славная девушка неземной красоты и ума божественного, ангел во плоти, посланница Рая, которую он не видел целый календарный год уже – обалдеть можно от подобного срока! – но которую не забывал ничуть, к которой, наоборот, всем существом, всей душой стремился… Но ничего-ничего! Бывает в жизни и хуже, и дольше люди друг друга ждут. Подождёт и он, не скиснет и не сломается. Вот сделает всё в скором времени, с Москвой с Божьей помощью определится! – и сразу же к ней на поклон с цветами и предложением, от которого она уже не откажется ни за что: не сможет и не захочет этого. И то сказать: когда он станет твёрдым и законным москвичом с собственной жилплощадью, а не лимитой поганой, не жителем захолустного Касимова, – тогда он переменится кардинально манерами и поведением: в этом нечего сомневаться. Он больше не будет уже по-детски сюсюкать, скулить и канючить, нет, ходить хвостом за БОГИНЕЙ СЕРДЦА, повсюду выискивать и высматривать её из-за углов. Какой там! Он просто молча возьмёт ЕЁ за руки при встрече и крепко-крепко прижмёт к груди. И больше уже от себя никуда не отпустит.
Понятно, что настроение его от этакой радужной перспективы было на максимуме тогда: домой на Хохловку, во всяком случае, он на крыльях любви летел и несколько дней после этого как новобрачный в медовый месяц довольством и счастьем светился…
19
До начала апреля Кремнёв с нетерпением от Эдика положительных вестей ждал. Верил и надеялся, бедолага, что тот будет заходить к нему иногда и рассказывать, как продвигается дело… Но Эдик не заходил. Не появлялся в кочегарке и прохиндей-Фёдор.
Четвёртого апреля, сдав утром смену и потеряв терпение, Максим решил сам в столярку зайти и разыскать там своего благодетеля для разговора. Но когда он туда пришёл, мастерская была закрыта, и на дверях висел тяжёлый амбарный замок…
«Странно! – подумал Кремнёв, расстроенно по сторонам оглядываясь. – Куда они все подевались-то с утра пораньше? Срочный заказ получили что ли?… Наверное, так… Ладно, Бог с ними. В следующий раз зайду, когда сдам смену…»
Но следующего раза не получилось, увы. Потому как когда утром седьмого апреля Максим пришёл на работу к восьми утра, то увидел, что в кочегарке машет лопатой какой-то незнакомый мужик, подбрасывает в котлы уголь. Он представился новым кочегаром, а Максиму велел срочно зайти к начальнику ЖЭКа для беседы: тот, мол, его с нетерпением ждёт… У незадачливого героя нашего всё оборвалось внутри от дурных предчувствий. Но делать было нечего – надо было идти на разговор к руководству и выяснять: что случилось за время его трёхдневного отдыха и отсутствия на работе…
20
С опаской переступал он порог главного жэковского кабинета, мурашки обильно бегали по его спине – и не напрасно, как вскоре выяснилось, недаром. Начальник конторы темнее и страшнее грозовой тучи сидел за столом, угрожающе играл желваками и нервно выпускал дым изо рта от наполовину искуренной сигареты. Он, такой обходительный и вежливый до того, такой с Максимом приветливый и внимательный, вдруг набросился на него как цепная собака, прямо-таки, как только вошедший перед ним на стул сел и повернул голову в его сторону.
– Ты чего творишь-то, Кремнёв?! – по-бабьи заголосил он на весь кабинет, обжигая Максима лютой ненавистью. – За каким х…ром ты тут у нас всем растрепал, что недавно Университет окончил, и что у тебя высшее образование, диплом историка в кармане?! А мне теперь звонят из отделения милиции и делают втык как школьнику, что я нарушаю, мол, советское законодательство, взяв тебя, дипломированного специалиста, на работу. Советуют в приказном порядке уволить тебя побыстрей, а со мной самим обещают вскорости разобраться! Представляешь, в какой блудняк ты меня втянул, разъе…ай! И на х…ра только я с тобою связался, дурень! Хотел доброе дело сделать тебе: понравился ты мне очень! А ты вишь каким треплом оказался! – как баба худая, базарная! Кому ты тут у нас заливал-то про свой Университет, давай вспоминай? Мне самому интересно выяснить, откуда ко мне прилетело!
– Да никому, – тихо ответил Кремнёв, ставший вдруг бледным и осунувшимся как недельный покойник. – Эдику только, столяру вашему. Всё.
– Да ты ох…рел, парень! С ума спятил! Рехнулся! Эдику всё про себя рассказал! – еврею этому хитрожопому! – пуще прежнего взвился и заголосил начальник, смотря на Кремнёва как на свежую кучу дерьма, с такой же точно брезгливостью. – Этого Эдика, афериста прожжённого из Одессы, тебе надо было за версту обходить, за две версты! Как и дружка его закадычного, Фёдора – урку дешёвого и продажного, пакостного и гнилого насквозь, и как нечищеный туалет вонючего! Два самых главных плута у нас, рвача, бездельника и прохвоста, от которых я уже столько лет мечтаю избавиться – да не могу! За ними силы стоят немаленькие, и в погонах, которые их, сволочей, опекают за какие-то там дела. Криминальные, скорее всего, воровские! – а за какие же ещё-то! Других дел там нет. Они это знают – про ментовскую “крышу” свою, – вот и наглеют по-чёрному, твари подлые, борзеют по полной! Распоясались по самое некуда уже последние несколько лет: на всех в ЖЭКе кладут с прибором! И на меня, в том числе! – и меня давно уже презирают и посылают на х…р! Знаешь, скольких в нашей конторе честных и работящих людей они на бабло на моей памяти развели?! – не сосчитать! А теперь вот и за тебя принялись, суки позорные, алчные! Надеюсь, у тебя-то хватило ума им деньги за прописку мнимую не отдавать? Ты-то не клюнул на их дешёвую удочку, выпускник Университета?
Услышав такое, пуще прежнего скукожился Максим, лицом почернел и чуть-чуть затрясся даже, опуская на грудь тяжёлую и чумную голову. Стыдно было ему признаться, что и его уже успели надуть два этих дебильных стервятника.
-…Твою ж гробину мать! – отчаянно всплеснул руками начальник, всё быстро тогда поняв. – Значит, и тебя, м…дака, уже облапошили! Молодцы! До чего же они оба скорые и проворные! – как глисты в жопе! И сколько ж взяли, если не секрет?
– Тысячу рублей, – последовал тихий ответ убитого горем парня.
– Тысячу рублей! Мой полугодовой оклад! Ох…реть можно!!! – громко выругался начальник, тряся головой как медведь после купания. – Дела-а-а!!! Как же ты попался-то на такое, Максим, как?! Ведь грамотный, умный малый! И я забыл тебя предупредить на счёт них, когда тебя брал на работу. Каюсь! Но разве ж всё упомнишь, что и кому сказать; посоветовать: с кем дружить и общаться, а кого на три буквы посылать надобно. И ты не поговорил со мной, не пришёл ко мне, не излил душу. Почему? Что, не доверяешь что ли?
– Да не в этом дело? – сквозь слёзы ответил Кремнёв упавшим и убитым голосом. – Всё как-то быстро у нас произошло, что я даже не успел опомниться. Как в бреду тогда был, или под гипнозом.
– Поня-я-ятно, – сказал начальник, тяжело и протяжно вздохнув, голову обхватив руками. – Умеют они, эти черти безрогие, людей объегоривать и дурачить: искусством гипноза владеют знатно. И помочь я тебе уже ничем не смогу, дружок, – ни с деньгами, ни с работой. Сам тут вешу на нитке: не ровен час – снимут с должности. Так что не обессудь и на помощь мою не рассчитывай: сам во всём виноват. Вот сам теперь и выкручивайся… Могу сказать тебе только одно на прощание – в качестве доброго совета или напутствия. Про деньги потраченные забудь: их ты назад не вернёшь ни за что, этих сук мафиозных не схватишь за жабры – никому из обманутых ещё этого не удавалось на моей памяти. Вот и ты не связывайся – не трать понапрасну время и силы. И как бы горько и обидно не было, – не поднимай скандал и не обращайся в милицию, не надо: пустое это… Не ищи на свою задницу приключений, короче: это может кончится очень плохо для тебя, а то и вовсе трагически… Ну и про ЖЭК наш тоже забудь: на твоё место мы уже другого кочегара позавчера взяли… Так что иди в отдел кадров, парень, и бери назад документы. Ты теперь свободен опять как бабочка полевая: куда хочешь лети и живи как знаешь, как тебя в МГУ учили. Деньги жэковские, заработанные, под расчёт получишь чуть позже: тебе наши бабы скажут, когда. Но там – копейки сущие, слёзы… Всё, можешь идти, я больше тебя не задерживаю: дела! Мне бы теперь свою задницу спрятать от наказания – за то, что тебя, м…дака, к себе на работу взял по доброте душевной. Вот уж воистину прав наш народ, утверждая через пословицу, что “не делай людям добра – не получишь и зла”. Так оно всё и происходит в действительности…
21
Выйдя из кабинета начальника оплёванным и униженным до предела, неутешным и полоумным, чёрный как смерть Кремнёв не в отдел кадров тогда пошёл, где его, наивного недотёпу, бабы-кадровики ждали, а в столярную мастерскую прямо – чтобы встретиться там с Эдиком и объясниться… Но в мастерской он увидел одного лишь Федьку, который что-то вытачивал на верстаке и встретил Максима холодно и неприветливо.
– Привет, Федь, – нервно поздоровался Максим, переступая порог столярки, и не услышал ответа. -…А где сейчас Эдик-то: мне с ним поговорить надо.
– Не надо тебе с ним говорить, и искать его не надо, – сурово ответил Фёдор, отходя от верстака в сторону и открывая ящик соседнего стола с инструментами, доставая оттуда документы Кремнёва, обёрнутые в газету. – Вот тебе твои “корочки”, и давай дёргай отсюда по добру по здорову. И дорогу сюда к нам забудь, фраерок. Понял? – спросил он угрожающим тоном, по-звериному зло взглянув в глаза гостю.
-…А с деньгами моими как? – опешил Максим от такого приёма и от поведения Федьки, главное, добродушного паиньки до того, машинально разворачивая и рассматривая при этом пачку с документами, что оказались на месте все, слава Богу. – Я же вам тысячу рублей отдал за прописку, которую не получил и не получу уже, как я понимаю. Меня ведь уволили с работы, Федь. Почему?
– Правильно сделали, – последовал хриплый и ядовитый ответ. – Таких м…даков, как ты, и надобно увольнять, выкидывать вон из Москвы как котят паршивых. Тут должны жить и работать люди с мозгами, запомни, м…дила! А ты в свой Мухосранск езжай: там только таким лохам и место… Про деньги свои забудь, если хочешь живым и здоровым остаться и папу с мамой не волновать на старости лет. Будешь волну поднимать и насчёт бобла залуп…ться – я тебе почки твои отшибу, и яйца. Будешь потом на аптеку всю жизнь работать, а баб стороной обходить и ссаться везде как кот старый. И при этом себя материть последними словами, что с нами связался, силой решил помериться… А теперь давай, п…здуй отсюда: мне работать надо, а потом заказ идти выполнять. Сегодня у нас заказов выше крыши.
Федька, сказавши это, многозначительно и сурово очень взглянул на застывшего перед ним Кремнёва, как бы подтверждая жестоким и колючим взглядом истинность своих угроз, после чего вернулся к станку и продолжил прерванную работу, всем видом давая понять, что разговор окончен, и что посетителя он не знает отныне и не желает знать. Для него он, как человек, кончился…
22
Настроение разведённого на бабки Кремнёва описывать не станем: оно каждому думающему читателю с душой и сердцем будет понятно и так, без слов. Какое может быть настроение у человека, лишившегося тысячи рублей одним махом и за здорово живёшь. Да ещё и оставшегося без работы… и без малейшей перспективы, главное, в ближайшее время найти её…
«…Поразительно, как они меня всего лишь на одну тысячу-то развели и нагрели, черти драные? – возвращался домой на Хохловку и мысленно всё удивлялся Максим, окончательно уволившись из перовского ЖЭКа ближе к обеду. – Ведь могли бы и всё из меня вытрясти, подчистую, по причине моей природной доверчивости и простодырства, все имеющиеся у меня на сберкнижке средства к своим рукам прибрать. Я бы им и пять тысяч отдал за обещанную прописку, внутренне уже готов был к тому – всё отдать… Да-а-а! Лопухнулись они, чуть-чуть поспешили, суки, не доработали до конца: и на старуху бывает проруха, как говорится. Хорошо хоть, что документы назад вернули, паспорт тот же, военный билет – не выбросили на помойку и не сожгли по злобе. Побоялись, наверное, что о пропаже документов я могу и в милицию заявить – не постесняться скандала, судебного разбирательства и огласки. А им шум и даром не нужен, тем паче – скандал. Вот они и вернули мне документы предусмотрительно: зассали парни… А деньги – это другое дело. Деньги – это уже криминал даже и с моей стороны, за который и мне бы влетело крепко как взяткодателю. Они всё правильно взвесили и рассчитали. Молодцы! Пять с плюсом им за проделанную аферу!… Но только мне-то теперь что делать и куда грести дальше? – вот в чём вопрос. Мне ведь даже и не за деньги обидно – Бог с ними совсем! Деньги – вещь наживная: было б здоровье только. В этом пакостном и паскудном деле мне горько и обидно другое: собственное жильё и прописка в столице отодвигаются на неопределённый срок. А значит – отодвигается далеко-далеко и наша встреча с Таней… Обидно и досадно это – БОГИНЮ СЕРДЦА напрасно ждать, не имея перед собой точного срока… А ведь можно и не дождаться совсем – при самом плохом раскладе…»
23
Плохо тут и другое было, не связанное с любовью к Мезенцевой. Он уже и своих родителей истомившихся мыслью и верою зарядил на скорую и радужную развязку затянувшегося с московской пропиской процесса. Писал постоянно в письмах, да и по телефону звонил и клятвенно обещал, хвастунишка трепливый, что в мае, на худой конец – летом он непременно выпишется от них и про родной дом и город навсегда забудет. Пусть, мол, сидят и ждут пока, и не без-покоятся понапрасну. Когда устроился кочегаром в ЖЭК, и впрямь появилась такая надежда… И вдруг – облом в начале апреля! Да какой! – когда крохотный шанс на лучшее будущее канул в пустоту безвозвратно…
Понятно, что весь апрель он ходил как шальной по Москве, или пыльным мешком тряханутый, не зная, что ему предпринять и куда свои ноги направить. Ведь все реальные варианты были уже испробованы. Родителям про то не говорил, разумеется, – врал, что всё у него идёт по плану и скоро закончится…
Подобным отчаянным враньём он до лета бы протянул, проморочил отцу и матери голову. А вот что бы он делал потом? – Бог весть. Никакого отходного плана у него весной не имелось в запасе…
Процесс разрядки семейного нервного напряжения невольно ускорили тогда касимовские военкомы, которые всю вторую половину апреля вдруг принялись Максиму повестки слать одну за другой на родительский адрес, пытаясь вызвать его в военкомат для какой-то срочной беседы. Повестки эти ходил возвращать отец, объяснявший офицерам минобороны, что сына нет дома, мол, что он живёт и работает в Москве, и прийти в военкомат не может по этой причине.
– Это как это так – не может?! – набрасывались на бедного Александра Фёдоровича местные деятели в погонах, свирепые и без-компромиссные как стая голодных волков. – Он у Вас – офицер, лейтенант запаса, и обязан явиться в военкомат по первому нашему требованию! Мы его на курсы послать хотим переподготовки кадров, а он игнорирует наши приказы, саботирует их! Вы знаете, что бывает за это даже и в мирное время?! – грозно добавляли они для порядка, стращая Кремнёва-старшего по максимуму. – Трибунал и тюремный срок! Так вашему сыну-дезертиру и передайте!
Перепуганный на смерть батюшка тут же шёл на почту и звонил в Москву, чтобы передать весь разговор Максиму и попросить того срочно приехать домой и сходить в военкомат – успокоить местных товарищей своим личным присутствием, сгладить тем самым конфликт. Максим отнекивался, как мог, врал отцу, что не может приехать пока из-за работы: нет, мол, времени. Успокаивал родителя заодно, что ничего страшного не сделают военкомы – руки коротки! Они, мол, пугают больше, из мухи раздувают слона! – так как он, Максим, лично не получал повесток и ничего-де не знал про них. Пусть-де отец косит под дурачка и тянет до последнего время.
Отец так и делал – косил и тянул по просьбе любимого сына в течение двух недель. И дотянул до того, бедолага, что в конце апреля к Кремнёвым домой нагрянула вечером целая делегация военных людей и работником местной милиции – проверять, не прячется ли дома молодой лейтенант-гулёна, забывший про собственный офицерский статус и долг, про строгую военную дисциплину. Проверив и убедившись, что блудного шалопая-Максима действительно нет на месте, расстроенные военкомы под роспись оставили официальное предписание старикам-Кремнёвым, гласившее, если коротко, что их по-чёрному дезертирствующий отпрыск после первомайских праздников обязан прибыть для беседы в военкомат. Предупредили строго перед уходом, что иначе, мол, он будет объявлен во всесоюзный розыск – со всеми вытекающими отсюда лично для него пагубными последствиями… После этого они ушли, холодно простившись с хозяевами, а родители уже утром кинулись на почту звонить в Москву и сообщать Максиму страшные новости, слёзно просить его приехать домой в начале мая и сходить, не мешкая, в военкомат во избежание ареста и наказания. Под конец даже сказали шёпотом, что дальше тянуть нельзя, что шутки, мол, кончились…
Поговорив с родителями минут пять, рассказ и просьбу их выслушав, Кремнёв-младший в расстроенных чувствах пошёл после этого гулять по Москве: долго бродил в задумчивости по Верхней Хохловке и её окрестностям, пытаясь выработать для себя приемлемый план действий на ближайшее будущее, в котором уже острая необходимость была, тянуть с которым (планом) было смерти подобно.
Было понятно как дважды два, что военные за него взялись крепко, по-взрослому что называется, и так просто от него не отстанут – не жди от них такого подарка, милостыни такой. Они вцепляются в человека намертво, как стальные клещи, и держат его до полной и окончательной победы. Так их приучили там, так они там все воспитаны – и так, соответственно, работают. И это, наверное, правильно: так всё в Армии и должно быть – чётко, твёрдо и надёжно как в часовом механизме. Иначе Армия развалится в два счёта, и некому станет Родину защищать.
Поэтому, если придёшь туда к ним, допустим, в мае-месяце, – прогнозировал Максим свой приход к местным военкомам, – они сразу же в три горла начнут орать, последними словами чернить и срамить, по-всякому обзываться! А потом и вовсе станут дотошно расспрашивать про его жизнь, вынюхивать всю её подноготную. Требовать станут точный столичный адрес для связи и справку с места работы, главное. А у Максима нет ни того, ни другого, ни третьего на данный момент – нет ничего, по сути! Весь апрель он болтается без дела, фактически, и без малейшей перспективы, что страшнее всего, быстро найти себе постоянное жильё и работу… А в СССР в те годы (для справки) за пару месяцев тунеядства давали реальные срока! Пусть и не в колонию направляли бездельников, врать не станем, а только лишь на поселение и на вредные химические производства. Что тоже было не сладко – срок себе получать и этим чернить биографию… Да-а-а, было о чём призадуматься Максиму, голову над чем поломать…
24
Спасительное решение пришло к нему как-то само собой – откуда-то из глубин подсознания на свет Божий вылезло.
«Ну что ж, надо ехать после первомайских праздников домой: деваться некуда, – вдруг подумал он часа через два во время той долгой прогулки, когда аж до Таганской площади с Хохловки пешком дошёл, и не заметил в угаре этого. – Ехать – и выписываться оттуда к чёртовой матери. И в военкомате сниматься с учёта тоже, на х…р всех там посылать – касимовских м…даков в погонах. Только тогда они от меня отстанут, когда я уеду от них навсегда, и они моё дело закроют и умоют руки. По-другому не получится…»
«А что, а почему нет, Максим, почему?! Чего бздеть-то?! Назад в Касимов ведь возвращаться мы с тобой всё равно не хотим ни под каким видом. Так это?! – ответь!… Так!… Хотим остаться жить и работать в Москве. Правильно?! Правильно!… Значит рано или поздно – но из дома надо будет выписываться: чтобы отстали касимовские чиновники от меня насовсем и про меня как про страшный сон забыли; и чтобы родителям там жилось поспокойней и повеселей, когда я в Москву окончательно переселюсь – пусть пока только временно, или гипотетически. Они-то, родители, об этом знать не будут и не должны. Зачем им всё это знать, старикам? – людям больным и безпомощным! Выпишусь, – и они успокоятся сразу, будут жить весело и счастливо вдвоём, гордо ходить и гулять по городу, с соседями и родственниками встречаться. Что мне теперь больше всего и хочется – не дёргать и не нервировать их, не мотать им своими мытарствами нервы…»
«Значит, поеду и выпишусь после 2-го мая действительно, окончательно обрублю с Касимовым чиновную связь. Это станет для меня и хорошим стимулом одновременно побыстрее обосноваться в Москве, – когда буду знать и помнить, что нет у меня уже путей отхода назад, что радужное прошлое для меня навсегда закрыто…»
25
На первомайские праздники безработный Кремнёв и впрямь укатил домой – веселил пару дней упавших духом родителей: врал им, смотревшим ему в рот и ловившим каждое сыновье слово, что получил от ЖЭКа временную прописку, которая в постоянную впоследствии перейдёт. Не волнуйтесь, мол, дорогие мои, дело движется, и всё идёт по плану. Хотя на душе у него в это время кошки скребли, и было не до победных реляций. Но он виду не подавал – держался из последних сил парень: нервы его ещё были тогда крепкими…
А третьего мая, с утра пораньше, он направился в военкомат – сниматься с учёта.
– Явился наконец, пропащая душа! – сурово гаркнул на него местный военком в звании майора, как только Максим появился в его кабинете и назвал себя. – А ты знаешь, товарищ Кремнёв, что мы уже планировали тебя с собаками разыскивать! Ты чего себе позволяешь-то, лейтенант?! От Армии бегаешь – прячешься! А если завтра война? – где мы тебя искать станем, если даже твои родители про тебя ничего не знают! Думаешь, если Университет закончил – то тебе всё можно! Х…р ты угадал, парень! Мы тебе тут такую кузькину мать покажем! – вспотеешь кувыркаться! Мы и генералов в бараний рог крутим, когда у них крышу сносить от важности! Запомни это!
– Уймись, майор, уймись, – весело и спокойно ответил борзому военкому Максим, которому тошно стало казарменные нотации стоять и слушать от местного держиморды. – Ты свой яд для других посетителей прибереги, кто поскромней и попроще, а на меня его не выплёскивай, не надо. И лекций мне читать не трудись: я их уже столько слышал, что тебе и не снилось. Я снимаюсь с учёта и уезжаю от вас: буду жить и работать в Москве. Так что давай, отпускай меня поскорей, не тяни время. И всего тебе самого наилучшего: до генерала быстрей дослужиться, или до маршала.
Весь перекосился от злобы и заскрипел зубами местный майор-военком, лишённый удовольствия выспаться на непокорном Кремнёве. Но делать было нечего: Максима он с учёта снял. И сделал это быстро на удивление…
После этого Максим пошёл в регистрационную контору Касимова и выписался там из родного дома по собственной просьбе и заявлению: тогда это было именно так. Сказал женщине-делопроизводителю только, что переезжает на ПМЖ в Москву, чем вызвал в её глазах немалое удивление с уважением вперемешку. Всё: “ прощай, любимый город”, – как в известной песне пелось, – “уходим завтра в море”. А вернёмся ли назад живыми и здоровыми? – Бог весть…
В его паспорте после этого на предпоследней странице появилась печать о выписке с родительской жилплощади: на родине с ним распрощались местные власти. После чего, согласно существовавшим советским законам, там должна была бы появиться вскорости новая запись – о заявленной прописке в Москве: чтобы Кремнёв попал под надзор уже власти столичной… Должна была – да так и не появилась в итоге, о чём рассказ впереди. Несентиментальный, оговоримся сразу, и не для слабонервных читателей…
На другой день Кремнёв-младший уехал обратно в столицу безо всякой надежды и шансов в ближайшем будущем прописаться там на любой основе – временной или же постоянной. Фактически, он сам себя тогда превратил в бомжа. Со всеми вытекающими из этого криминального факта печальными, а потом и вовсе трагическими последствиями.
Одна была в этом гибельном деле светлая сторона, если так можно выразиться. Той выпиской необдуманной и поспешной он успокоил на какое-то время своих несчастных и престарелых родителей, которые могли теперь с гордостью говорить язвительным родственникам и соседям, что у сынули их дорогого всё устроилось наконец: он перебрался в Москву. Там теперь будет жить и работать, своё собственное гнездо вить, пускать корни. А они станут ему помогать – в столице обосновываться и укореняться…
Глава 18
«Тяжёлый мёд расплескан в лете,
И каждый дождь – как с неба весть.
Но хорошо, что горечь есть,
Что есть над чем рыдать на свете…»
Павел Васильев
1
Тот первый послеуниверситетский май 1978 года, вопреки ожиданиям, оказался крайне-муторным и болезненным для Кремнёва в психологическим и эмоциональном плане, далеко обогнавшим по тяжести дум и негативному нервному напряжению первые студенческие годы. И то сказать! – ведь на улице буйствовала красавица-весна всей своей ослепительной силой, мощью и яркостью, вселенскими страстями, праздничным гулом и красками! И это прямиком отражалось на окружающем мiре, естественно, – на фауне и флоре Мидгард-земли и на людях, её населяющих. Бесилось и пенилось жаркое солнце на небе, обдавая проснувшуюся от зимней спячки землю золотисто-огненными потоками космической энергии и тепла. Горланили и бесились птицы на позеленевших ветках от переизбытка чувств. Бесились от похоти и любовного угара люди, ошалело искавшие пары себе и места, где можно было бы спрятаться от посторонних глаз, крепко-крепко обняться в любовном экстазе, приклеиться губами и телами друг к другу – и совокупиться. И этим таинственным, страстным и счастливым актом продолжить далее земную жизнь – до божественной без-конечности… А ещё в это время красавицы-яблони вокруг Главного здания МГУ дружно оделись в праздничный белый наряд, как невесты дородные будто бы собираясь замуж вначале, а потом – рожать: чтобы осенью накормить студентов аппетитными и сочными плодами… Все были на взводе и кураже, одним словом, все были счастливы как дети, все – в угаре. И только на душе у героя нашего было черным-черно – тоскливо, мрачно, сыро и холодно как в глубокой пещере. Не того он ждал, безусловно, когда оканчивал Университет, не на то настраивался. Думал и надеялся парень, что уж первую-то свою самостоятельную весну – без сессий, дипломов и курсовых – встретит во весь рост и такой забег в ширину устроит, что и чертям тошно станет! А тошно было ему одному – и никому больше.
И чего удивляться поэтому, что весь май он бродил по шумным столичным улицам в некоем болезненном, сомнамбулическом состоянии, больше похожий на приведение даже, чем на здорового 23-летнего парня, выпускника МГУ. А во время прогулок он с завистью смотрел на снующих мимо него москвичей, молодых и старых, – и с тоской лишь об одном тогда думал, одной-единственной мыслью гудящую и горящую голову свою ломал. Думал, что как же неразумно, несправедливо и неправильно всё-таки устроено их родное советское социалистическое государство, с законодательными порядками которого он теперь впервые столкнулся лоб в лоб. Он, без-цельно слоняясь по Москве часами целыми, не понимал: почему это он, трудолюбивый молодой человек, разочаровавшийся в профессии историка, не может, не имеет права теперь эту профессию поменять и начать жизнь с чистого листа, начать работать руками? Собирать машины на автозаводах не может, строить в Москве жильё или метро то же, дворы и улицы убирать и месть “в лихой лихорадке буден”? Почему его бывшие одноклассники, уроженцы Касимова со средним образованием, это могут сделать легко и просто, а он – нет? Неужто и вправду учёба в МГУ для советских законодателей равносильна 5-летнему тюремному сроку и справке об освобождении, с которой никуда не берут бывших зэков – хоть тресни?! И хвалёный университетский диплом на деле так заметно и так существенно сужает социальный выбор его обладателя?
Но ведь это же чистый вздор и бред, скорая и неминуемая гибель для государства! – если строю советскому, социалистическому выгодно и удобно на практике, чтобы такие люди, как Кремнёв, получив диплом на руки, били потом баклуши всю жизнь в левых пустопорожних конторах, выкачивали из России бабло мешками – и ничего не давали взамен. Абсолютно!… И это при том условии, что многие разочарованные выпускники вузов – а их немало в стране – хотят добросовестно и честно работать, мечтают реальную, а не мифическую пользу стране приносить, укреплять её мощь и богатство. Но делать им этого не дают законодатели. Категорически!!! А почему?! – непонятно, необъяснимо, непостижимо! Как будто советские законы писали и пишут ВРАГИ!
Да, государство затратило на без-платную учёбу Максима немалые деньги. Всё это так, всё – правильно, и он с этим не спорит – понимает всю государственную правоту. Мало того, он даже согласен полностью эти деньги вернуть: они у него имеются, он их потом и кровью добыл в стройотряде, пока его однокурсники-лоботрясы каждое студенческое лето жир наедали под родительским кровом и из родительского же котелка… Но и этого не происходит: не берёт государство деньги ни под каким видом! Работай историком, – говорит, – и баста! Работай! – и дальше баклуши бей, сукин ты сын, переливай из пустого в порожнее до гробовой доски, то есть – до самой смерти! Нам, мол, плохие историки-пустозвоны куда больше милей и нужней, чем хорошие и порядочные работяги! Ну разве ж это ни дикость и ни абсурд, ни бред настоящий!… Ещё какой бред, на сюрреализм похожий, на умопомешательство! Куда с таким сюрреализмом придём, к чему докатимся?! Ни к обещанному коммунизму – точно!…
2
Именно в это время пик психологического напряжения у Кремнёва достиг максимума, и он вдруг начал курить – это в 23-и года-то! – чтобы никотином ослабить чуть-чуть натянутые до предела нервы. Причём курил так много и часто сразу же, что в день у него уходило по паре пачек «Явы» или «Пегаса». А бывало, что не хватало и двух.
Закуришь тут! – как говорится, – когда наш герой одержимый и неразумный сам себя будто в стеклянную капсулу посадил, где полностью остановилось время и перестали тикать часы – и ручные, и настенные, – где остановилось, что гораздо опаснее и страшней, его духовное, интеллектуальное и социальное развитие. И от этого ощущения пустоты, без-цельности и безвременья Кремнёву было не по себе, а порой и вовсе жутко.
А по-другому и быть не могло, согласитесь, дорогие мои читатели и друзья, – ведь вокруг него жизнь кипела и пенилась через край как в вулкане огромном, разбуженном, без конца куда-то неслись и к чему-то угорело стремились люди – любившие, жившие, чувствовавшие, переживавшие, внешне и внутренне развивавшиеся и от этого менявшиеся на глазах! В лучшую сторону, разумеется! И только он, полуживой истукан, оставался на месте сиднем сидеть – прямо как нищий калека на паперти! – смотря на всех с завистью и тоской; только ему одному бежать было некуда и незачем.
Его бывшие товарищи по истфаку, которых он в Университете встречал, когда раз за разом туда наведывался от скуки, – товарищи тоже куда-то очумело неслись, стараясь не выпасть и не отстать от общего ТЕЧЕНИЯ ЖИЗНИ. Аспиранты книги штудировали истово и ежедневно в читальных залах, посещали спецкурсы и спец-семинары, на научные конференции постоянно ездили, готовясь защищать диссертации и становиться учёными в ближайшие годы, светилами и мэтрами советской истории, авторитетами. Не-аспиранты тоже не отставали от них – карьеру стремительно делали на работе, умело рубили бабло и обзаводились дачами, квартирами и машинами собственными, женились один за другим, детей заводили массово. Все они были довольны и счастливы, одним словом, были в деле и в тренде, как модно теперь говорить. Кремнёв слушал их с болью в сердце при встречах, смотрел на каждого с грустной завистью – и думал: «А когда же у меня-то, горемычного, всё наладится, и наладится ли вообще? Когда я-то жить начну по-человечески наконец – полной и нормальной жизнью? Когда квартира появится собственная у меня, любимое дело, девушка Таня рядом?… Или я так и останусь вечным выпускником МГУ без малейшего будущего и накоплений личных, как чеховский Петя Трофимов оставался бедным студентом всю жизнь… Да-а-а, невесёлая просматривается картина, что и говорить!… И встреча с Таней откладывается на неопределённый срок по этой причине. А это для меня самое страшное: страшнее ничего нет. Стоит ли тогда вообще жить, если я больше её не увижу? Ведь ехать на встречу с ней оплёванным неудачником элементарно глупо, если я ей и удачливый не сильно-то буду нужен, если нужен вообще… Да-а-а, попал ты в чуднушку, Максимка, или в болото вонючее и бездонное, которое тебя и погубит в итоге, в себя как щепку малую и никчёмную засосёт…»
Понятно, что с подобными мыслями в голове и траурным настроением в сердце без-прерывное курево было самой маленькой слабостью, которую позволил себе Кремнёв. Пить, слава Богу, он не начал в те годы, в ежедневный глубокий запой не ушёл: организм его был слишком здоров и не выносил алкоголя…
В это же приблизительно время у него раз за разом появлялись мысли обратиться за помощью к Серёжке Дёмину, однокласснику своему. Серёжка был мент как-никак, уже давно работал в Москве, успел тут по-настоящему закрепиться, связями обрасти. Может, поспособствует ему по старой дружбе в милицейскую службу попасть, хоть тем же пэ-пэ-эс-ником или даже участковым. Максим будет на всё согласен, на любую работу, – лишь бы не уезжать из Москвы.
Но всякий раз он откладывал эту сомнительную затею, а потом и вовсе забраковал её на корню. И правильно, в общем-то, сделал. Ведь поможет Сергей, не поможет? – Бог весть. Тут скорее даже “нет”, чем “да”. И всё по той же весьма веской причине – наличию у Кремнёва высшего университетского образования… Но зато уж после этого весь Касимов узнает, что бывший школьный любимец Максим, отличник из отличников и умница из умниц, оказался после окончания МГУ в глубокой заднице! Такой, что даже готов к неучу-Дёмину в напарники идти столичные улицы караулить, участковым лямку тянуть в самом дерьмовом участке! Дела-а-а! Большего позора и унижения для семейства Кремнёвых будет и придумать трудно…
3
В мае к нему на разведку приезжал Сашка Казаков – выведать обстановку. Приехал, хитрюга, в воскресенье в десять часов утра, когда уже страдавший от бессонницы Максим только-только заснул и забылся, на диване юлой прокрутившись всю ночь, промаявшись дурными мыслями и предчувствиями. Так что пришлось ему подниматься с разбитым и кислым видом и идти с Казаковым на кухню, вести с ним там необязательный разговор, который вести не сильно-то и хотелось.
Впрочем, Сашка не долго тревожил его: судьба Максима была ему в целом до лампочки. А приехал он исключительно для того только, чтобы поинтересоваться делами Кремнёва по просьбе своего руководства: Цитлёнка в первую очередь. Поэтому, усевшись на кухне на подставленный табурет, он сразу же спросил Максима о главном: устроился ли тот на какую-нибудь работу после того, как из конторы уволился?
Максим ответил холодно и неохотно, что нет, не устроился; подумав, добавил, что находится в поиске, и обязательно что-нибудь для себя найдёт. После этого он замолчал, на гостя недобро уставившись…
-…Понятно, – ответил Сашка, опуская глаза и подыскивая тему для продолжения разговора, чтобы сразу же не подниматься и не уходить: ведь всё что хотел, он узнал уже. – В отделе у нас так и думают люди, что ты никуда не устроишься здесь, Максим. Сложно это – за Москву зацепиться без родственников и связей, если вообще возможно… Зря ты вообще от нас ушёл, – подумав, добавил он. – Определённо зря! Место у нас, в целом, хорошее. Поработал бы годок, другой, денег подзаработал шальных: в конторе их хорошо всем платят. А там видно было бы, куда грести и за что цепляться. Может, москвичку себе бы нашёл, которая тебя прописала и приютила… А так… так как-то глупо и необдуманно ты поступил, Макс, извини за откровенность и прямоту, по-детски прямо-таки, сам себя загнав в социальную яму, из которой не скоро выберешься. В отделе у нас, между прочим, злорадствуют бабы и мужики по этому поводу: говорят в один голос, что у тебя с головой большие проблемы, мол, что лечиться тебе надобно и всё такое. К нам с Кокиным пристают без конца – спрашивают: а не было ли у тебя в Универе душевных расстройств и нервных срывов? не обращался ли ты к психиатру?
– Так скажите, что обращался, – засмеялся Кремнёв, слыша подобное. – Мало того, даже на учёте в псих’диспансере теперь состою Таганского района столицы, бегаю туда регулярно для планового осмотра и за таблетками психическими.
-…Ты это серьёзно, Макс? – вытаращился Казаков, испуганно взглянув на бывшего однокашника.
– Серьёзно! – не переставая скалиться, лукаво ответил Максим. – У меня даже и справка имеется. На основании этой справки меня и уволили от вас: а ты как думал? А иначе я до сих пор в вашей сраной конторе числился бы, на работу вместе с вами ездил каждый Божий день, штаны бы там протирал и копошился в бумажках. Так что со мной аккуратно нужно теперь общаться, Сань, не доводить меня до возбуждения и крайней черты идиотскими вопросами и разговорами. А то ведь могу и преступление совершить: ухо кому-нибудь отгрызть или нос, – и мне за это ничего не будет…
Услыхав подобное, бледный как смерть Казаков быстро поднялся с табуретки и также быстро оставил Кремнёва продолжать дальше спать, а сам к себе в Новогиреево отправился – готовиться к работе. И больше Максим про него и Кокина уже ничего и никогда не слышал, потерял с ними окончательно связь…
4
В мае к Кремнёву в гости – в пятый по счёту раз – неожиданно нагрянул и другой университетский кореш, Серёга Жигинас, – якобы повидаться, якобы он соскучился. И стал тот его приезд последним, опять-таки.
Надо сказать, что Жигинас после окончания МГУ Максима не забывал – держал его на “дружеском поводке” крепко, засранец. Первый раз приехал к нему на Таганку уже в середине сентября, раздобыв столичный адрес дружка у Казакова с Кокиным, вероятно. Приехал он тогда не один, а с молодой женой, которая была на сносях, что не мешало ей, тем не менее, по Москве целый день с мужиками мотаться и брюхо своё таскать как рюкзак. Не баба была – БТР! Кобылица знатная и породистая!
Что до Максима касаемо, – то он был тому первому сентябрьскому приезду Серёги рад: пять прожитых рядом лет ещё что-то да значили. Ему так хотелось тогда с дружком бывшим уединиться где-нибудь в укромном месте и по душам поговорить, рассказать-пожаловаться о наболевшем… Но Серж припёрся не один как на грех – с бабой, которая целый день моталась за ними хвостом и надоела Максиму до чёртиков, до икоты. Его всё в Ирке Левченко раздражало в тот день: возраст её и размеры огромные, её торчавший из-под плаща живот и подобострастное, если рабское не сказать, а то и вовсе холуйское по отношению к мужу поведение. Она как собачонка дворовая и без-хозная всю дорогу в рот смотрела ему, скалилась глупо-преглупо по любому поводу и стремительно выполняла каждое его поручение, каждый чих. Всем видом и действием старалась будто бы показать, “старушка”, своё безграничное уважение и жгучую любовь к супругу. Это было противно со стороны наблюдать – но Жигинасу это, похоже, нравилось.
Втроём они тогда съездили в Университет, благо что на дворе была золотая осень, на факультет зашли, потом вокруг Главного здания побродили кругами. На скамейку там сели на Алее учёных и пили дешёвое красное вино часа два, о жизни балаболили без умолку. Балаболил, впрочем, один Жигинас, довольный судьбой и женою. Кремнёв же слушал его – и молчал: не хотел при Ирке душу выворачивать наизнанку, на полное одиночество жаловаться, на неустроенность…
Второй раз Жигинас примчался в Москву в ноябре, и сразу же в гости к Максиму поехал. На этот раз приехал на Таганку один: сильно брюхатую Ирку оставил в Серпухове у родителей, не захотел её, такую-то неуклюжую и нерасторопную, по Москве таскать. Решил от неё отдохнуть, как сам он выразился.
Максим визиту бывшего друга не очень сильно обрадовался в ноябре – и отвыкать уже от него стал, да и проблемы с увольнением одолевали сильно: не до гулянок было, не до веселья. Но и отшивать Серёгу он тоже не стал – провёл с ним целый день в пьянках-гулянках по законам русского гостеприимства… Сначала они часа три пиво пили в пивной рядом с театром на Таганке, за жизнь наперебой трепались; потом гулять по Москве пошли – и гуляли часов до десяти вечера по центру столицы, пока ноги носили обоих. Максим всё удивлялся во время прогулки, помнится, всё понять не мог, как это умудряется Серёга чуть ли ни каждый месяц приезжать с женою в Москву на несколько дней: ему, мол, что на работе-то делать нечего что ли?
– Да какая там у меня работа? – отмахивался пьяный Серёга. – Смех один! А люди там, в нашей конторе, – одно сплошное дерьмо, неучи и дебилы с левыми дипломами и копеечным образованием! Толком даже и поговорить не с кем, пивка попить и душой отдохнуть, успокоиться. Плохо мне с ними, Макс, тоскливо ужасно! Каждый день там в Чернигове Университет вспоминаю и нашу студенческую жизнь. Как же хорошо нам когда-то было в стенах МГУ, как спокойно и счастливо вместе!… И парни у нас на истфаке учились прекрасные – Колька Меркуленко, ты. Я так тоскую теперь по вам обоим, так тоскую! Поэтому-то на работе и не сдружился ни с кем, и не сдружусь, наверное. Поэтому и хожу туда через день, а то и вовсе на службу неделям не показываюсь.
– Это что у тебя за служба такая, на которую неделям можно не ходить, и при этом получать зарплату? – пробовал было интересоваться Кремнёв, пытаясь вывести Жигмнаса на чистую воду. Но Серёга, хоть и был сильно выпивши, интереса его не удовлетворял – крепко держал язык за зубами, – лишь рукой обречённо махал.
– Не спрашивай меня, Макс, про работу, не надо, – говорил только, сопли пьяные кулаком растирая. – Ну её к лешему! Работа – это моя всегдашняя теперь боль. Потому что наша контора грёбаная создана исключительно для блатных бездельников и м…даков, повторю тебе ещё раз, признаюсь откровенно, как другу. А чем она занимается и кому нужна? – я до сих пор так и не понял, представь. И не хочу понимать, если сказать по-честному…. Отработаю там положенный срок – и уволюсь оттуда на х…р!…
Когда на улице стало холодно и темно, а стрелки на городских часах показывали начало одиннадцатого вечера, и надо было бы расходиться по домам, раскисший Серёга вдруг обратился к Кремнёву просительным тоном:
– Ну что, Максим, давай я сегодня переночую у тебя на квартире. Хорошо? Согласен? А то мне в Серпухов сейчас ехать как-то совсем не с руки. И дорога дальняя, и не лежит у меня душа к моим новым родственникам – тестю, тёще, младшей дочери их. Не складываются у меня с ними отношения никак: ну их всех в задницу! Да и квартирка у них маленькая. Хоть и трёшка – но 60-т квадратных метров всего. А народу там проживает прорва целая! Тёща с тестем, их младшая дочь с мужем и двумя маленькими детьми. Нам с Иркой там совсем места нету… Да и от Ирки хочу отдохнуть, от её беременности – нытья и опасений её не слышать. Так что пускай меня на постой, дружище. Хоть с тобой денёк отдохну, проведу рядом ночь как раньше…
Делать было нечего Кремнёву, и он повёз Серёгу к себе на Хохловку, хотя не сильно был этому факту рад. И тем не менее привёз к бабке в гости без-приютного друга, постелил ему на диване и ночь рядом с ним провалялся, плохо из-за этого спал. А утром его накормил, чем смог, что в холодильнике было, напоил чаем с печеньем и только после этого отправил Серёгу в Серпухов к жене. Хватит, мол, нагостился, пора и честь знать; устал я, мол, от тебя и от твоей дружбы прилипчивой.
Часов в одиннадцать Жигинас, наконец, уехал, оставив Кремнёва одного. Но перед расставанием условился с Максимом непременно вскорости встретиться вновь – чтобы не разлучаться надолго и не отвыкать друг от друга…
Третий раз он прикатил в Москву 30 декабря – и сразу опять на рандеву к Максиму, намереваясь у него праздничные декабрьско-январские дни коротать; может быть даже и в Университет к дружкам-аспирантам съездить. Приехал в полдень по времени, да чуть-чуть опоздал, разминулся с Кремнёвым. Тот за пару часов до этого, благополучно с работы уволившись и накупив продуктов и апельсинов, укатил на родину в Касимов – встречать с родителями Новый год и копить на борьбу за московскую прописку силы.
Жигинас, узнав про это, про свой новогодний облом, очень сильно расстроился: так Анна Николаевна потом рассказывала вернувшемуся Максиму. Но делать было нечего: пришлось ему с родственниками жены Новый 1978-й год встречать в ненавистном ему Серпухове…
В четвёртый раз он посетил Таганку и друга юности в конце марта 78-го года. Приехал на Хохловку в полдень опять, и снова не застал Кремнёва дома: у того как раз была в кочегарке смена. Анна Николаевна сказала ему, открыв дверь, чтобы он завтра приезжал: Максим, мол, завтра утром только вернётся с работы.
Расстроенный Жигинас развернулся и уехал ни с чем. Но на другой день он опять примчался на Таганку как штык: на удивление упорным и прилипчивым был малым. И не в полдень, как обычно, приехал, гадёныш пронырливый, а в десять утра, чтобы наверняка отловить Максима и раскрутить того на пьянку-гулянку очередную – и на постой.
Максим уже знал о его визите: Анна Николаевна предупредила его, вернувшегося с работы в девять, – и весенний приезд Серёги сильно ему не понравился. От слова совсем! Ведь он наконец-то начал работать, трудоустроился с Божьей помощью, и работа была тяжелой физически, изматывавшей предельно. За сутки он в кочегарке здорово уставал: хотелось отлежаться после без-сонной ночи, элементарно выспаться. А с бездельником-Жигинасом надо было забыть про отдых и сон и по Москве целый день таскаться, да пиво кружками пить. Ни того, ни другого ему уже не хотелось…
И он решил докучного и праздного Серёгу послать. Но сделать это решил хитро – без лишнего скандала и шума… Когда Жигинас в десять ровно позвонил в дверь и зашёл в квартиру, Максим с порога заявил гостю, что ему некогда пить и гулять: он-де срочно домой уезжает. Соврал для убедительности, что дома с отцом проблемы.
– Так что, Серёг, извини, но мне сегодня не до тебя: надо домой мчаться. Сейчас соберу вещи и после обеда поеду туда на электричке. А с тобой когда-нибудь в другой раз встретимся. Ещё раз извини…
Но Жигинас, однако, не уходил – стоял и топтался в коридоре как двоечник перед учителем, подбирая правильные слова для продолжения беседы.
-…Слушай, Макс, – наконец произнёс он то, что ещё со вчерашнего дня крутилось в его голове спасительной идеей. – Пойдём с тобой на лестничную клетку выйдем, поговорим пять минут, чтобы твоя бабуля нас не слышала.
– Пойдём, – растерянно пожал плечами Кремнёв, не понимая ещё, чего Серёга от него хочет…
-…Макс, – заговорчески затараторил Жигинас, когда за Кремнёвым захлопнулась дверь, и на лестничной площадке стало тихо. – То, что ты уезжаешь, ладно: я понимаю тебя. Отец есть отец: родители – дело святое. А можешь ты сейчас поговорить со своей бабкой, Анна Николаевна её зовут, кажется, – можешь её попросить, чтобы я у неё пару-тройку дней пожил, пока тебя в Москве не будет? Ей-то какая разница, кто будет рядом на диване спать. Тем более, что денежки за постой ты ей регулярно платишь.
– Да ты обалдел, Серёг! – взорвался Максим от услышанного. – Ты, я смотрю, задался целью меня квартиры лишить, с хозяйкою в пух и прах рассорить. Ко мне тут и так постоянно кто-то ездит и останавливается на ночлег, – начал стихийно врать он для пущей важности. – То родители приезжают, то братья и сёстры двоюродные из Касимова, то ещё кто-нибудь из родственников. Москва всем нужна позарез, и всем нужен тут угол. А теперь и ты ещё решил ко мне банным листом приклеиться, на шею сесть. Молодец! Бабка меня после такого номера точно вон выгонит: зачем ей без-платная головная боль, подумай на досуге?!… А потом, чего ты ко мне-то прицепился, ядрёна мать?! У тебя же родственники в Серпухове живут в отдельной квартире. Езжай к ним и с ними вечера коротай. И им, и тебе веселей будет.
– Да там такие родственники, – хмуро сказал Жигинас, на сторону отворачиваясь, – что лучше бы их не видеть и не знать. Чмошники настоящие! Простота! Да и Ирка моя в феврале-месяце родила дочку Аллу. Вот мы с ней в Москву и приехали, её с собой взяли. А она плаксивая у нас какая-то родилась и горластая: кричит и кричит безостановочно, что сил никаких нет терпеть. У меня уже голова от неё болит, да и спать она мне мешает со дня рождения. Вот я и хочу в тишине у тебя хоть чуток пожить, отдохнуть от шума и визга домашнего.
– Нет, Серёг, нет и ещё раз нет! Извини! – резко отрезал Максим, которого не убедили и не разжалобили ничуть притворные стоны друга. – Не может в Серпухове жить – снимай в Москве гостиницу и отлёживайся там как медведь на зимовке. А про меня и мою квартиру не думай, забудь: ссориться из-за тебя с хозяйкой я не хочу и не собираюсь. С какой стати?! Она – женщина хорошая, да, согласен, – но и я дерьмом быть не хочу. К тому же, намереваюсь у неё жить долго. Ну и зачем мне, стало быть, с ней отношения-то из-за тебя портить?!
Почерневшему и насупившемуся Жигинасу очень не понравились последние слова Кремнёва, который на три буквы его посылал фактически – и этого не скрывал. Но Серёга ничего не сказал в ответ – сдержал эмоции, гнев, обиду, не желая окончательно со столичным другом отношения рвать, рассчитывая и надеясь в будущем всё-таки получить от него хоть какую-то ещё для себя пользу…
В пятый раз он приехал в Москву в мае – и сразу опять к Кремнёву в гости шасть, да с утра пораньше: привет, мол, Максимка, давай с тобой пить и гулять, жизни молодой радоваться; я же нарисовался – твой университетский дружок! А у Максима в этот его приезд настроение в глубокий минус ушло, как на грех, до абсолютного ноля опустилось по Фаренгейту. Нервы натянулись как гитарные струны, голова трещала и плавилась от проблем и бед, что градом на него сыпались: его и на тысячу рублей надули лихие люди, да ещё и с работы уволили, вышвырнули как котёнка паршивого. И что было делать? куда грести? – он не знал, не понимал совершенно: всё было покрыто густым туманом… И из Касимова он выписался вдобавок на радость местным чиновникам и родителям, а себе самому – на горе, и с воинского учёта снялся, молодой офицер, – послал ко всем чертям вскормившее и воспитавшее его государство. И этим отчаянным и рискованным шагом он родовую связь с прошлым окончательно обрубил как материнскую пуповину ту же, не собираясь больше на малую родину возвращаться. Но и в будущее его не пускали пока – вот в чём тогда вся беда, вся проблема-то заключалась! – не открывали заветную потайную дверку, через которую можно б было в будущее пролезть, и свить там уютное гнёздышко… И он оказался в итоге выброшенным из жизни как тот же бомж, о чём подробно уже писалось. Мало того, он под молот и наковальню как бы попал, загнал сам себя по молодости и дури в чуднушку. Так что оставалось ему теперь только сидеть и ждать с ужасом и со страхом, когда судьбоносный молот грозно на голову упадёт – и его как букашку расплющит…
Понятно, что настроение его из-за этого было самое мрачное и тягостное: а у кого бы оно было иным в подобной-то патовой ситуации, интересно знать?!… А тут прохвост-Жигинас опять ни свет ни заря примчался и прицепился как банный лист: давай, мол, пить и гулять, Максимка, – и точка! Я же к тебе приехал, понимаешь, я! – самый лучший и самый желанный гость, друг твой дорогой, закадычный! А значит, все дела и заботы по боку – и без разговоров! Вместо этого давай-де устроим с тобой забег в ширину по старой университетской привычке! Я, мол, праздника хочу, куража и размаха столичного, по которым я там у себя в Чернигове сильно соскучился! Так что выручай, Максим! теш и развлекай друга!…
Настроение незваного гостя, словом, было понятно не выспавшемуся Кремнёву: Жигинас закис и зачах в провинции, и захотел загула! Ну и пусть бы гулял один себе на здоровье, как он это раньше делал, а Максима оставил в покое. Он-то жизнь устроил свою, сволота! – ему можно было предаваться праздничному веселью! Укатил в Хохляндию к батюшке под крыло год назад, который ему там всё на блюдечке приготовил, – и, довольный, руки умыл, душой и мыслями возрадовался. Сам укатил, да ещё и бабу с собою туда увёз – для комфорта и расслабухи, – “маруху жирную, ядрёную и смирную”, которая его там теперь по вечерам ублажает. А попутно ишачит на него, бездельника и м…дака, денно и нощно, рожает деток ему – наследников-жигинасиков. Хорошо!… А что творится с судьбой Кремнёва – ему, себялюбцу, насрать! Он только о себе всю жизнь думает, засранец!…
В общем, Кремнёв очень холодно встретил Жигинаса на этот раз, совсем даже не по-товарищески. Только и сделал, что вышел с ним на улицу покурить, и там сказал сухо, отвернувшись в сторону от бывшего дружбана своего, чтобы сытой и довольной морды его не видеть, что нет у него настроения с Серёгой пить и гулять: совсем не праздничное у него состояние духа.
-…Слушай, Макс! – не выдержал и взорвался Жигинас, покрываясь пятнами гнева. – Ты прямо хуже Меркуленко становишься, честное слово, во сто раз хуже! Тому, пидару гнойному, всё некогда встретиться в последнее время и по душам поговорить: всё у него какие-то там дела находятся, когда я в Москву приезжаю, всё он занят, паскудина, что даже и по телефону торопится разговор оборвать. А теперь вот и ты идёшь по его стопам, и тебе тоже некогда и неохота. У тебя-то какие дела, скажи? – когда у тебя ни жены, ни семьи, ни детей, ни даже работы! Друг Бог знает откуда приехал в гости, соскучился по тебе, хочет побыть и пивка попить вместе, молодость вспомнить, годы студенческие, – а ты уже и минуты не хочешь ему уделить – обалдеть можно! – всё плохим настроением прикрываешься! Ну, Меркуленко ладно: он всегда жуком был, с первого курса всё ловчил и выгадывал, хохол сраный, дебильный! Но ты-то хорошим парнем считался когда-то, другом надёжным и верным, простым и покладистым, а теперь становишься таким же точно жуком!…
От подобных несправедливых наскоков не выдержал и взорвался уже и Кремнёв, у которого и без того настроение было ни к чёрту.
– Послушай ты, друг ситный! – рассвирепев, начал грозно выговаривать он Серёге, зло выбрасывая окурок сигареты в сторону, готовый уже за грудки незваного гостя взять и тряхнуть основательно. – Говоришь: хуже Меркуленко я стал. Может, оно и так. Но только самое-то говно из нас троих это ты! Понял?! Ты меня год назад заманил в чуднушку какую-то, в контору левую, из которой сам потом быстро сбежал, а меня там одного оставил. И я до сих пор из того дерьма выбраться не могу – и всё по твоей милости. Останься ты год назад в Москве, – мы с тобой до сих пор на той фирме работали бы – и горя не знали. Вдвоём-то оно было бы куда веселей там болтаться – время тянуть, искать приемлемые варианты на будущее. Тем паче, что ты клялся и божился всегда, что не уедешь никуда из столицы, не оставишь тур-клуб в частности: будешь тут до последнего! И я тебе верил, чудак, рассчитывал и надеялся!… А потом ты вдруг взял и свалил, уехал внезапно в Хохляндию; кинул меня тут по дружески на произвол судьбы: выбирайся, мол, Максим, как знаешь, х…р с тобой. Мне, мол, до тебя дела нету: у меня свои планы и выгоды!… Ну и ладно, и пусть, коли так. У тебя – своя жизнь и судьба, у меня – своя: я согласен. Разошлись как в море корабли и забыли друг про друга, значит, стали жить каждый своей собственной жизнью. Всё правильно и всё справедливо: так все и всегда живут… Так нет же, ты теперь приезжаешь сюда и ноешь как гундарас, что скучно тебе в Чернигове, что друга настоящего у тебя там нет. Надо же! Надеешься, вероятно, что сопли буду тебе вытирать, жалеть и всё остальное?! Не буду, не надейся даже! У тебя был в Москве друг когда-то, надёжный и верный товарищ – Кремнёв Максим Александрович, которого ты откровенно на х…р послал и посмеялся вдогонку!… Ну послал и послал, повторю; и ладно, как говориться, и пусть. Дело житейское и прошлое. А теперь-то ты чего от меня хочешь? какой дружбы требуешь? Мне теперь самому до себя, а до тебя мне дела нету. Я ещё год назад тебя от себя отсёк – как опухоль раковую, как бородавку ту же! – и впускать в свою душу опять тебя не собираюсь. Нет у меня теперь друзей: один я на Белом свете остался. А ты, Серый, к жене езжай в Серпухов: пусть она сопли тебе вытирает и с тобой по Москве мотается. Ко мне больше не приезжать: я на тебя, м…дака, время тратить не собираюсь.
Он сказал это, развернулся резко и решительно, и быстро пошёл в подъезд, а оттуда – в квартиру, не попрощавшись с Серёгой даже, руку тому не пожав. Не видел он по этой причине, как позеленевший от злобы, растерянности и обиды Жигинас долго ещё стоял на одном месте, не зная куда идти и что предпринять; а потом не мог обратную дорогу найти к автобусной остановке: всё путался, всё ходил кругами по Верхней Хохловке…
5
А Максим после этого тоже долго не мог успокоиться и прийти в себя, поспать хоть немного. Он нервно ворочался на диване с боку на бок до самого обеда (Жигинас аж в 9-ть часов к нему заявился, гад) – и всё про Серёгу думал, всё его поведение мысленно сам с собой обсуждал.
«Друг выискался, надо же! – лежал и ярился он. – Когда на х…р меня год назад посылал – про дружбу что-то не думал, мерзавец! Выгодно ему было меня послать – он и послал, не моргнув глазом… А теперь, видите ли, про дружбу вспомнил, когда квартира в Москве понадобилась, где можно было бы несколько дней отлежаться как обожравшемуся кабану в норе, ни о чём не думая и не печалясь, и не копейки не платя за то. Молодец! Хорошо устроился этот хитрожопый хохол, полезно и выгодно очень! Умотал в Чернигов, послав меня, товарища, на три буквы, свил себе там уютное гнёздышко под крылом у отца – и успокоился: необходимая для тихой и сытой жизни база создана! А это – главное!… Но и с Москвой терять связь он, видите ли, тоже не хочет. Зачем?! Кто и когда добровольно с красавицей-Москвой расставался?! Вот он и прицепился ко мне клещом, чтобы сидеть на двух стульях сразу, двух маток чтобы доить и надоем пользоваться. Ну и к Меркуленко тоже, как к нынешнему москвичу, женившемуся на москвичке. Ведь один знакомый москвич – хорошо, а два-то – лучше… Но Меркуленко – это особая тема. Он – тоже хохол, как и сам Жигинас. На него где сядешь – там и слезешь. Хохлы – они все ушлые и хитрющие как черти, и как слизняки скользкие!… Я же – русский ротозей и дурачок-простачок Ванюшка: последнюю рубаху готов отдать ради друга. Вот Серёга ко мне и мотается уже целый год: решил, хитрован, из моей квартиры блат-хату себе устроить, дармовую берлогу. Ловко придумал, гадёныш, ловко! А выгодно-то как! Все проблемы и расходы – мне, а ему – одно удовольствие! Я тут должен был квартиру эту найти сначала через знакомых людей, голову поломать, а потом её ещё и оплачивать регулярно. А он будет ко мне приезжать раз в месяц в гости и тут у меня кантоваться. Без-платно! Такое только хохлы и могут придумать! Да ещё евреи!…»
«Нет уж, х…р тебе, дорогой! Не пройдут у тебя эти фокусы: не надейся даже! Я – не дурак тоже, каким ты меня считаешь, наверное, и одной задницей на двух стульях сидеть тебе не позволю, нет. Да ещё и без-платно! Уехал в Хохляндию, бросив меня в Москве одного на растерзанье местным шакалам, – и ладно, и пусть, и хорошо! Ты свой судьбоносный выбор сделал. Ну тогда и не езди больше ко мне, не плети про дружбу и крокодильи слёзы не лей, не проси помощи и приюта. Ты когда в Университете учился – не сильно-то ко мне благоволил, помнится: волком-одиночкой жил и дела проворачивал, один же и по Москве мотался, меня с собой не брал. Жил, короче, по принципу: “в п…зду друзей, в п…зду подруг: я сам себе п…здатый друг”. И почему? – понятно. Тогда у тебя свой угол был – вот ты, будучи независимым, и слал всех куда подальше. Друзья тебе не нужны были, не любы, не важны и не интересны! Совсем-совсем! Ты тайно нас всех презирал – и сторонился нас, тихушник подлый, поганый!… А теперь решил вдруг ко мне притулиться – по-дружески! Вспомнил и осчастливил собой! Надо же! И понятно, опять-таки, почему вдруг такие с тобой происходят метаморфозы странные: квартира в Москве понадобилась – вещь нужная! – которой у тебя сейчас нет уже! И никогда не будет: ты добровольно оборвал год назад со столицей связь, сдался и поднял вверх руки. Вот ты и трёшься теперь, и ластишься как педераст, сучонок драный! Про дружбу какую-то вдруг вспомнил, которой меж нами никогда и не было-то фактически…»
«Интересно б было поменяться с тобой местами для подтверждения этого факта – проверить, как бы ты поступил, если бы я год назад, допустим, тебя одного тут бросил, как ты меня, а сам бы укатил на ПМЖ в Касимов? А потом регулярно приезжал бы в столицу и просился к тебе на постой в снимаемую тобой квартиру? Пустил бы ты меня к себе ночевать, стал бы со мною целыми днями нянчиться?… Да какой там! Послал бы меня в первый же мой приезд куда подальше: тем бы всё дело и кончилось. Знаю я тебя, жука, хорошо по студенческим временам помню…»
Угарный и шальной Максим, вытянувшись пластом на диване, лежал и вспоминал до мельчайших подробностей свои университетские годы. Особенно то время счастливое и благое, когда они втроём (он, Меркуленко и Жигинас) в башне на четвёртом курсе жили и не тужили. Вспоминал такую картину, к примеру, как сидели они в комнате вечерами, поужинав и чаю напившись, и ни о чём трепались от скуки – ждали сна… И вдруг спохватившийся Жигинас вскакивает с кровати молча и также молча выходит из комнаты в тапках и в старом трикотажном спортивном костюме, в который он переодевался в общаге, когда с занятий приходил.
Кремнёв с Меркуленко, оставшись вдвоём, не обращают на этот уход никакого внимания: думают, что Серёга в туалет пошёл или в соседние комнаты поболтать, и скоро назад вернётся… Но Серёга долго не возвращался: его не было пару часов… Потом он вдруг заявляется поздно вечером, когда уже товарищи его спать укладывались, довольный как объевшийся бегемот.
– Ты где был-то Серёг так долго? – спрашивают его друзья, – куда шлялся?
– Да я в кино ходил, фильм смотрел такой-то и такой-то, – отвечает Серёга (в Главном здании МГУ в советское время показывали фильмы студентам по вечерам три раза в неделю в аудитории 01).
– А чего нас с собой не позвал? – удивляются Максим с Колькой. – Мы бы тоже сходили и посмотрели.
– Да-а-а, – хитро скалится Жигинас, – захотел от вас отдохнуть чуть-чуть: вы мне оба в общаге уже надоели…
И таким одиночкой-отшельником он был все пять студенческих лет – и со всеми. Ни с кем не сходился близко, махровый тихушник, жучила и плут, ни за кого не держался особенно и к себе ближе определённой границы не подпускал: ни в тур-клубе на Планерной, ни в МГУ. Жил всегда сам по себе, повторим, этаким мишкою-шатуном: все ему были до лампочки и до фени…
Это, между прочим, выгодно – как Жигинас жить: не тратить ни на кого энергию, время и силы, да и деньги те же. Ведь дружба, как и любовь, – дело энерго- и финансово- очень и очень затратное, что каждый сам может вспомнить и подтвердить. А Жигинас был парнем скаредным и хитрым. По этой причине ему даже на собственную свадьбу некого было в свидетели позвать – не обзавёлся он за пять студенческих лет в Москве близким себе человеком, о чём подробно уже говорилось выше: не станем то повторять… А тут вдруг он любвеобильным и дружелюбным стал по щелчку пальцев, когда ему Москва, жителю провинциального Чернигова, срочно понадобилась. И без-платно, главное, на халяву!…
«Да пошёл он к чёрту с притворной дружбой своей! – раз за разом говорил сам себе Максим, вспоминая все эти канувшие в Лету подробности. – Пусть к Меркуленко ездит в гости и ему засерает мозги, у него на постой просится. Они – хохлы оба, оба – лукавые и хитрющие! Вот пусть и разбираются между собой, кто больше из них Рабинович. А меня в свои игры хохляцкие пусть не впутывают: мне теперь не до них. Самому бы выжить и не пропасть, не загреметь в каталажку…»
6
Отгоревав, отмаявшись в мае тяжёлыми думами и переживаниями по поводу нереализованных планов с московской пропиской и жильём, в июне 1978-го наш герой надломленный, но не сломавшийся до конца решил всё же взяться за ум и найти себе в Москве хоть какую-то работу. Пусть даже временную и самую что ни наесть пустяшную. А куда ему было деваться, куда в той патовой и абсолютно проигрышной ситуации? Никакого другого выхода в наличии у него не осталось. Совсем. Это если он надеялся, если планировал всё же хоть как-то попробовать втиснуться в стремительно убегавшую от него Жизнь и окончательно и без-поворотно в изгоя-выродка не превратиться, в калеку жалкого и несчастного, поберушкой сидящего на паперти с протянутою рукой и просящего у прохожих милостыню. А о возвращении назад в Касимов не могло быть и речи: его он даже и не рассматривал, ибо для Кремнёва это стало бы пострашнее паперти.
Да, тяжёлым и муторным для Максима выдалось лето 78-го года, что и говорить, первое послеуниверситетское, самостоятельное, испытывавшее его, удальца-молодца, на прочность и заставлявшее полностью менять взгляды на жизнь и переоценивать прошлые ценности… И, тем не менее, несмотря ни на какие трудности и мытарства, расставаться с красавицей-Москвой он не хотел и не мог ни под каким видом, даже и под страхом смерти. Ну, не получилось у него взять с наскока древнюю столицу славян-русичей. И что из того? Тут, если Русскую Историю вспомнить, много полегло покорителей… Но жить-то далее было надо – ведь столько сил ещё рождалось и кипело внутри, столько страсти! Недаром, наверное, не просто так! И надо было продолжать любить Мезенцеву Татьяну Викторовну, не выходившую из головы и из сердца; любить и мечтать однажды всё-таки встретиться с ней – и по-хорошему, по-настоящему, по-взрослому объясниться. Пусть и не сейчас, не быстро, не сию минуту, – а в далёком-далёком будущем… Это, во всяком случае, было единственное, что тогда у него ещё осталось в жизни, кроме любимых, но уже старых и больных родителей, что на тернистом и кремнистом жизненном пути его ещё вдохновляло и согревало…
7
Итак, в июне Кремнёв всё же решил временную работу себе в Москве найти, пока суд да дело. Но вот только как и где? Понятно, что одному это сделать было практически невозможно. Нужны были знакомства и связи, дружеские или родственные отношения, на которых вся человеческая жизнь и держится.
У Максима, в отличие от Жигинаса, в Университете было много друзей-москвичей – и по спорту, и по учёбе, и по стройотряду тому же. Он мог бы обратиться к ним – и они бы ему помогли с работой. Всенепременно! При одном существенном условии: если бы он тоже был москвичом, и у него имелись бы столичное жильё и прописка. Тот же Паша Терлецкий ему бы помог – с его-то крутыми родителями! Устроили бы они Кремнёва к себе на «Мосфильм» в тёпленькое и доходное местечко, будь он коренным москвичом. И жил бы он там, за их широкой спиной, как у Христа за пазухой!… Но выбить ему ещё и квартиру в нагрузку они, разумеется, не могли: с молодыми специалистами такие фокусы и номера в советские годы не проходили… Да, были случаи, и немало, когда иногородних граждан переводили на постоянную работу в столицу с предоставлением жилья, даже и семейных граждан. Но это были всё высокопоставленные партийные и государственные чиновники, или культурная элита страны. Кремнёв к таковым не относился пока, да и не собирался таковым становиться.
Его дружки-аспиранты во главе с Димой Ботвичем тем более помочь ему ничем не могли, когда он в гости к ним приезжал и на жизнь свою тихо жаловался. Они сами были в Москве никто, сами мечтали через кого-то за Москву зацепиться…
И тут – хочешь, не хочешь, – но надо было к знакомым евреям идти на поклон. Другого пути не имелось в наличие… Так в жизни всегда бывает, когда непрактичный русский человек вдруг попадает в крайнее и безвыходное положение, из которого только при помощи евреев и можно выбраться, используя их обширные связи.
Про это первым и очень точно и лаконично гениальный М.Ю.Лермонтов написал в своём «Маскараде», помните, когда характеризовал одного из главных героев драмы еврея Шприха Адама Петровича так:
«Арбенин
Он мне не нравится… Видал я много рож,
А этакой не выдумать нарочно;
Улыбка злобная, глаза… стеклярус точно,
Взглянуть – не человек, – а с чёртом не похож.
Казарин
«Эх, братец мой – что вид наружный?
Пусть будет хоть сам чёрт!… да человек он нужный,
Лишь адресуйся – одолжит.
Какой он нации, сказать не знаю смело:
На всех языках говорит,
Верней всего, что жид.
Со всеми он знаком, везде ему есть дело,
Всё помнит, знает всё, в заботе целый век,
Был бит не раз, с безбожником – безбожник,
С святошей – езуит, меж нами – злой картёжник,
А с честными людьми – пречестный человек.
Короче, ты его полюбишь, я уверен.
Арбенин
Портрет хорошо, – оригинал-то скверен!»
Вторым человеком в Русской литературе, прекрасно определившим и описавшим исключительные и единственные в своём роде качества еврея как мiрового посредника и решалы был Н.В.Гоголь. В своём великом и поистине без-смертном эпическом творении «Тарас Бульба» Николай Васильевич – мир праху его! – прекрасно передал и обыграл ситуацию, когда главный герой повести попадает в беду: ляхи берут в плен его старшего сына Остапа и намереваются его казнить. И что тогда делает старый Тарас? к кому за помощью обращается? Не к боевым товарищам своим, нет, полковникам и старшинам, которые, кроме как саблей и пикой махать, ничего не умели больше. Он обращается к еврею-шинкарю Янкелю – пройдохе, плуту и торгашу, – которого до этого и за человека-то не считал, который обирал подвыпивших казаков из Сечи безжалостно и безбожно… Но вот случилась с Тарасом беда – и лучшего помощника, чем Янкель, ему и найти оказалось трудно, невозможно даже. Потому как у пустого и никчёмного вроде бы плутишки-шинкаря имелись обширные связи в Польше, он был частью тайной еврейской системы – или паутины, лучше сказать, что так крепко и знатно опутывает и держит в клещах мiр с незапамятных времён ещё! И делает это лучше всяких ракет, самолётов и танков!… Да, Янкель выторговал за помощь все деньги и золото Тараса, накопленные про запас, – но и помог тому если и не спасти сына, то хотя бы повидаться с ним перед казнью, словом последним обмолвиться, взглядом, рукопожатием и теплом. Что было для убитого горем отца уже хорошо: сказать приговорённому к смерти отпрыску добрые слова на прощанье, к сердцу его напоследок крепко-крепко прижать и в одно живое существо с ним слиться…
8
Вот и у героя нашего такой пройдоха и плут Янкель про запас имелся, на чёрный день что называется, или на форс-мажор, – однокашник-еврей Илья Заславский, с которым Кремнёв три последних года учился на одной кафедре. Злые языки утверждали, что в школе Илья носил фамилию Зильберман, но, поступив на истфак, стал вдруг Заславским сразу. Чем Заславский лучше и выгоднее Зильбермана? – понять и объяснить невозможно: русскому разуму это всё не доступно, такие ужимки и кривляния. Ведь даже и дурачку ясно, что подобные пафосные псевдонимы, как Залесский, Закамский или Заславский, носят исключительно одни евреи только: русские люди в мирное время подобными вещами с переодеванием не балуются – брезгуют. Разве что в революцию только – для конспирации… А потом Кобзон Иосиф Давидович всю жизнь носил свою родовую еврейскую фамилию, как хорошо известно, полученную от отца, гордился ей – и прекрасно себя в Советской России чувствовал: не комплексовал и не притеснялся, тем более, от пресловутого антисемитизма не страдал. Мало того, был уважаемым человеком в стране, любимцем многих россиян. И честь ему и хвала за это – за приверженность еврейским национальным корням и почитание предков…
Как бы то ни было, Максим и Илья симпатизировали друг другу с момента знакомства, хотя ни друзьями, ни товарищами никогда не были и не могли быть по причине различных социальных статусов и положения. Заславский был москвичом, Кремнёв – иногородним студентом. А москвичи редко когда сдружались с иногородними, тем паче – москвичи-евреи, во всём искавшие выгоду и навар (гешефт по-еврейски). Но чем-то Кремнёв, тем не менее, заинтересовал Заславского, пришёлся тому по сердцу. А чем? – Бог весть: нам про то неизвестно.
Зато чем Заславский влюбил в себя Кремнёва – описать можем в точности. Илья жил в ином совершенно мiре – полярном тому, где с рождения обитал сам Максим и большинство его товарищей по общаге и факультету: Меркуленко, Жигинас, Ботвич, другие парни. Поэтому и притягивал Кремнёва как магнит – из чистого любопытства!
Перечисленные товарищи нашего героя, по правде сказать, ничего, кроме истории, и не знали-то фактически, дисциплинированно варясь с первых дней в МГУ в учебно-образовательном процессе. У них элементарно не оставалось времени на остальное: с ними поэтому было тоскливо и скучно жить, однобокими и малоразвитыми… Илюха же, наоборот, знал всё, кроме самой истории, которая ему была не нужна сто лет: он не собирался работать историком – и не скрывал этого. Учился на трояки и исключительно ради диплома, парень, чтобы потом, с его помощью, престижное место занять в какой-нибудь левой столичной конторе и ни черта там не делать всю жизнь, заниматься своими делами. Это было его главной целью на истфаке: протянуть до выпуска, до гос’экзаменов, – которую (цель) он успешно осуществил, получив желанный диплом на руки вместе со всеми. За это его можно и похвалить – за волю и целеустремлённость.
Все пять студенческих лет поэтому, не тратя сил на учёбу, он только и делал, что пил и гулял, и регулярно занимался развратом – трахал девушек круглогодично “и в хвост и в гриву” (его любимое выражение), которые вокруг него, самца похотливого, знатного, как саранча крутились в надежде получить удовольствие. И потом он так смачно, так ярко и красочно про эти свои сексуально-половые оргии-страсти рассказывал на переменах сокурсникам желторотым, что у таких целомудренных и не целованных пареньков как Кремнёв поллюция начиналась сразу же – непроизвольное семяизвержение то есть, и голова от вожделения и восторга шла кругом… Вообще, Илья знал, похоже, в сексуальных вопросах толк, с юных лет упражнялся в том (благо что было где и с кем), как доводить противоположный пол до диких оргазмов и слёз, до душераздирающих стонов и криков. Похотливые дамы тянулись к нему по этой довольно простой и банальной причине: не все, безусловно, – но многие.
А ещё Илюха проворачивал на факультете дела все годы учёбы – торговал модными джинсами, жвачкой и американскими сигаретами без-перебойно. Всё это добро импортное он по своим еврейским каналам в большом количестве доставал и толкал потом товарищам-студентам за большие деньги. На них потом и жил и гулял постоянно: стипендии-то он не получал никогда по причине хронической неуспеваемости.
На пятом курсе, когда Кремнёв заболел безответной любовью и безвольно опустил руки от этого, охладев к учёбе и ко всему, что с прежней нормальной и здоровой жизнью было связано, хищник-Заславский, почуявший его слабость, к нему прицепился намертво опухолью злокачественной. Пользуясь тем, что Максим жил практически один в общаге весь последний учебный год, Илюха повадился к нему по вечерам в Дом студентов приезжать с дружками и бабами шалопутными. Приезжать и устраивать у него в комнате на 15-ом этаже лихие и шумные пьянки-гулянки, переходившие в бурный секс, в групповухи яростные и отчаянные с истошными криками на всё Главное здание. Максим не отказывал ему, не выгонял – терпел. Хотя из-за этих развратных оргий (в которых он никогда не участвовал – стеснялся) его чуть было не выгнали из общаги осенью по жалобе соседей снизу: там жила молодая семья с ребёнком. Ему повезло, что знакомые парни-сокурсники из оперотряда (который курировал КГБ, как известно) вступились тогда за него и спасли Кремнёва от выселения, замолвив за него, бедолагу, слово перед руководством Дома студентов, перед Чибировым лично. Спасли – но строго предупредили после утряски дела: гулёну-Заславского больше к себе не пускать. Доведёт, сказали, тебя Максим этот вертлявый чёрт до цугундера… Пока Кремнёв в зоне «В» проживал, он Илюху к себе не пускал больше. Но не успел он переехать весной в зону «Ж», где в его распоряжении оказалась отдельная двухкомнатная квартира по сути, – Заславский опять к нему зачастил с дружками. И оргии у Кремнёва продолжились… И Максим опять их терпел безропотно и стойко, не участвую непосредственно в них, а лишь со стороны наблюдая: одному бы ему было совсем лихо и тошно переживать любовную трагедию. Илюха же его веселил, отвлекал от мыслей тягостных и мрачных…
Зато после окончания Университета Заславский был единственным москвичом, с кем регулярно встречался Кремнёв, к кому на свидания, вооружившись водкой и закуской, ездил, подарки кому дарил в виде яблок и слив, привезённых из дома. Понимал, вероятно, Максим, что это был единственный человек в Москве, делец махровый и знатный, кто может ему реально помочь – если и не делом, то словом, советом.
Илья не отталкивал его, рязанца без-полезного и без-приютного, на три буквы не посылал. Наоборот даже: оказал Кремнёву большую честь, введя его в свой круг общения, в свою гоп-компанию, или шоблу-ёблу, если по-французски сказать, сплошь состоявшую из праздных и пустых, но оборотистых и деловых парней, таких же как сам Илья; и тоже из одних евреев по национальности, хотя и с русскими фамилиями.
В том кругу персонажи собрались знатные и удивительные как на подбор. Все – “гении” сплошь, все – трепачи, все – “красавцы и умники”, “любимцы” дородных женщин! А главное, все – записные “эстеты и критики”, крикливые “ценители-знатоки” мiрового искусства и литературы, про которые они могли рассуждать часами – и не уставать: говорильня была их коньком, их любимым занятием. Навряд ли сами они что-то читали в действительности: специальные газеты разве что с критическими статьями и разборами чужого творчества. Ведь чтение – тяжелейший и кропотливейший труд, как хорошо известно, труд утомительный и неблагодарный. Реальные, а не рекламные чтецы – аскеты, тихушники и домоседы по этой причине, на суровых монахов-схимников больше похожие – не на чревоугодников и гулён с сальными мордами! А эти вертлявые и блудливые были все как один, нахальные, гладкие и похотливые, откормленные как на убой, отвергавшие напрочь изнурительную научно-исследовательскую работу… Один у них был рабочий орган только – длинный и без костей язык. Им-то они и плели, и мололи безостановочно денно и нощно – “раскидывали понты”! – создавая славу самим себе великих и ужасных Кощеев. П…здаболами таких у нас называют в народе: точнее тут и не скажешь.
Что ещё поражало Кремнёва в этой компании, – что все друзья Илюхи работали в каких-то блатных, халявных и престижных местах! И никто из них там ни черта не делал, как представляется. Где они учились? – Бог весть! – но только работали эти богемные парни через день и по три-четыре часа, не более, а могли и неделями не показываться на службе. Представляете! Ежемесячно получая зарплату при этом при всём, они только и делали, что проворачивали дела с куплей-продажей вещей и валюты, регулярно собираясь вместе. А потом обмывали удачные сделки и шлюшек хором мочалили, перед тем напоив их дешёвым вином до без-чувственного состояния… Кремнёва они к себе принимали, да, – но исключительно как “дойную корову”, как спонсора их загулов и кутежей, как пугало огородное, наконец, или лоха, над которым они потешались вечно, которого на бабло раскручивали регулярно и без стеснения. А меж собою они считали его за м…дачка, законченного шабес-гоя и жополиза…
Но делать было нечего: Максим приезжал и хмелил их всех, да ещё и давал денег в долг – без отдачи, естественно; а потом слушал их вечную похвальбу и пьяные бредни – в надежде на то, что когда-нибудь эти ловкие и блатные парни помогут ему, провинциалу без связей и родственников, за Москву понадёжнее зацепиться…
9
Первый послеуниверситетский год, приезжая в гости к Заславскому и его принимая у себя на Таганке тоже, Кремнёв старался не тревожить мафиозного дельца-Илюху своими невзгодами и проблемами, не докучать, понимая прекрасно, что никому чужой плач и сопли не любы, не важны и не интересны. Он просто рассказывал бывшему однокашнику про свои дела и планы, а главное – поил и кормил его до отвала, что Илюха очень и очень любил: халявные пьянки-гулянки.
В июне же 1978-го попавший в “глубокую яму” Максим приехал к Заславскому в Кунцево уже с конкретной просьбой – помочь устроиться на временную работу, – чего ранее он не делал принципиально, повторим, не досаждал личными просьбами Илье. Но тут его сильно припёрло.
Однако хитрющий Илья, всё внимательно выслушав и проанализировав, на помощь “другу” не бросился со всех ног, даже и не подал вида. «Проблему твою я понял, Максим, – только и сказал тогда, лукаво сощурившись. – Попробую посоветоваться с парнями и тебе помочь. Но и ты, соответственно, не сиди сиднем, на Таганке у себя не прячься ото всех, не экономь денежки. Почаще приезжай сюда к нам и хмели мужиков, задабривай и “подогревай” их водочкой. Глядишь, они тебе что-нибудь да подскажут путное, наводку правильную дадут. Хорошо?»
Максим приезжал и хмелил в течение целого месяца праздную гоп-компанию. Но помощи так и не дождался в итоге – ни помощи, ни наводки. Евреи пили водку его с удовольствием, потом что-то буробили спьяну про новинки в литературе и кино; потом за баб принимались, забыв про Кремнёва совсем и его безвыходное положение. До чужих проблем и бед им дела не было никакого.
Максиму это делячество и пустозвонство было очень и очень обидно; порою – до слёз, когда он ни с чем домой возвращался на съёмную бабкину квартиру. В конце июня он не выдержал и напрямую обратился к Заславскому:
– Илья, ядрёна мать! Сколько можно меня за нос-то водить и на водку и бабло раскручивать?! – скажи! Прошу тебя как человека: пойми меня правильно и войди в моё положение хоть на секунду! Я ж без работы уже больше двух месяцев болтаюсь! Это в Москве-то – столице нашего государства, где менты на каждом углу торчат и бомжей, как тех же пьяниц, отлавливают – пачками отправляют их в места не столь отдалённые! Меня они тоже элементарно могут на улице остановить и проверить документы от скуки – и упечь потом в каталажку за тунеядство. Так ведь?! А ты меня уже месяц за нос водишь с пацанами своими, которым на меня насрать. Прошу тебя ещё раз как друга – помоги! Иначе мне – край: хоть бери и вешайся от безысходности…
– Как я тебе помогу-то, Макс? – стал было оправдываться Илья, – если у тебя нет московской прописки, которая везде требуется, как ты уже понял. Была бы – помог в два счёта. А так… Давай женись быстрее на какой-нибудь местной дурочке, строчить её начинай, по ночам жарить! – и проблемы твои сразу же отпадут. Одни сладости и ништяки на тебя посыплются.
– Илья! – недовольно перебил его Кремнёв. – Не засерай мне мозги женитьбой, не надо: у меня уже есть девушка на примете. И не москвичка тоже, как и я.
– И кто ж она такая, если не секрет? – колись давай! – встрепенулся и оживился Заславский, любопытством весь воспылав. – Это ты, стало быть, из-за неё, из-за любимой, такие муки страстные терпишь: от университетского диплома готов отказаться даже, простым работягою за прописку стать?
– Да неважно это! – недовольно отмахнулся Максим. – Важно только одно: если я и женюсь когда – то на ней одной и ни на ком больше. А пока я прошу тебе мне временную работу найти помочь за неимением постоянной: чтобы мне не болтаться без дела, не быть бомжом. Понимаешь?! Я же не прошу тебя меня в ЦК КПСС устроить или в какое-нибудь министерство на высокую должность, нет. Прошу лишь подыскать мне какую-нибудь дыру, каких в Москве тысячи, я уверен, и где от меня не потребуют ничего – ни прописки, ни рабочей специальности. Ты же – москвич коренной, ёлки-палки, ловкий и оборотистый парень, насколько я знаю. У тебя небось половина города в знакомцах ходит. Неужели ж у них нет на примете халявных мест таких?!…
-…Ладно, – через длинную паузу произнёс Заславский, видя критическое состояние Кремнёва и чувствуя природным своим чутьём, что дальше с помощью тянуть опасно: отчаявшийся Максим может его и на три буквы послать и уйти от него безвозвратно. – В нашем доме парень живёт, мой кореш давний и одноклассник, с которым мы до сих пор в близких отношениях состоим: регулярно встречаемся и пьянствуем, баб трахаем. А у него двоюродный брат имеется – Глебом кличут. Так вот этот Глеб в театре Сатиры старшим монтажёром сцены работает давным-давно, большим начальником понимай; пустил там глубокие корни. Я его видел недавно, пьянствовал во дворе, – так вот он жаловался весь вечер, что людей у него не хватает нормальных и постоянных: приходится, мол, студентов на работу брать и с ними потом мучиться… Хочешь, я с ним встречусь и переговорю? Я думаю, уверен даже, что он тебя к себе возьмёт при желании: ты – парень ответственный и работящий, насколько я знаю. Такие работники, как ты, везде нужны, и везде на вес золота ценятся…
10
Через пару дней, по звонку и рекомендации Ильи, Максим приехал в театр Сатиры для знакомства с начальником местных монтажёров Африкантовым Глебом Фёдоровичем. Тот встретил его на служебном крыльце приветливо и дружелюбно на удивление, провёл к себе в кабинет через проходную, очень маленький и очень тесный, сплошь увешанный театральными афишами, где и состоялась беседа Кремнёва со своим предполагаемым работодателем. На вид Африкантов был плотным и крепким мужичком среднего роста и 40-летнего возраста с отменной фигурой качка, одетым в чёрную футболку с надписью по-английски и дорогие джинсы. Был он в меру воспитан, пунктуален и деловит, в меру строг, обходителен и культурен – всё в меру. С такими приятно общаться и дело иметь: они тебя не обманут по пустякам, вокруг пальца не обведут, не зацепят случайным словом и колкостью не обидят…
– Ну что, давай знакомится, – сказал Африкантов приветливо, усадив Кремнёва перед собой на стул. – Меня зовут Глеб Фёдорович. Я тут главный монтажёр: на мне висят все декорации театра; понимай: всё художественное оформление спектаклей. С Плучиком Валентином Николаевичем лично и достаточно хорошо знаком – главным режиссёром нашим. Слыхал, небось, про такого? Молодец, что слышал! Плучек – мiровой дядька! Он хоть и старенький уже – но ещё жару и звону даёт! Будьте-нате! Так актёров чихвостит на репетициях за пустую, бездарную игру, за лень и незнание текста – что от тех только пар идёт и зловонный запах по сцене!… Ну а теперь, Максим, расскажи коротко про себя. Мне Илья Заславский в двух словах поведал вчера твою историю, но мне хочется и от тебя её послушать, из первых уст всё узнать. Ты согласен?
Кремнёв согласно кивнул головой и, выпрямившись на стуле, стал рассказывать про себя всю правду-матку, почему-то сразу же решив, что врать Африкантову опасно и вредно даже: всё, что надо, он от Илюхи уже и так узнал, а теперь лишь хочет услышать подтверждение сказанному… И Максим рассказал честно, что окончил МГУ год назад, исторический факультет в частности, и потом распределился в одну из столичных контор, откуда перед Новым годом уволился. Потому это сделал, что захотел остаться в Москве, получить тут прописку и комнату, а контора такой не предоставляла опции: он работал там временно, как командировочный, и в любой момент мог быть безжалостно выброшен из столицы в Тмутаракань… Далее Максим поведал, что полгода бился как рыба об лёд, чтобы устроиться в Москве по лимиту. Но его не взяли. Нигде! Хотя он много мест оббежал и со многими кадровиками побеседовал. Но всё без толку! И он остался без работы в итоге: болтается в Москве как бомж уже несколько месяцев, опасаясь милиции… Про историю с ЖЭКом он рассказывать не стал и про неожиданное увольнение оттуда – не захотел выставлять себя идиотом полным и дурачком перед новым работодателем…
– А сейчас-то ты где живёшь? – внимательно всё выслушав и запомнив, спросил его Африкантов участливо.
– Снимаю комнату на Таганке у бабки старенькой.
– Ну-у-у, то есть с жильём у тебя всё нормально пока, жить тебе есть где?
– Есть, конечно. Не беспокойтесь по этому поводу.
– Понятно. А прописан ты сейчас где?
– Вообще-то, был прописан в Касимове у родителей – это в Рязанской области; но в мае и оттуда выписался: местные военкомы задрали уже своими вызовами и повестками.
– Из Касимова выписался, а прописался куда? – не понял Африкантов.
– Да никуда, – виновато улыбнулся Кремнёв, с надеждой на мужика поглядывая. – Без прописки пока живу. Ну и надеюсь когда-нибудь в Москве прописаться.
– Это ты таким радикальным образом решил избавиться от государственного контроля, да? себя в исключительное положение поставить – вне порядков и закона? – недобро ухмыльнулся Глеб Фёдорович, буравя Максима взглядом прищуренных карих глаз. – Молодец! Только смотри, парень, такие игрища с государством обычно плохо заканчиваются…
Разговор на этом затих: Кремнёв всё, что хотел, сказал, и ждал положительного ответа, замерев на стуле. А Африкантов… Африкантов задумался глубоко, решая, как ему поступить – послать или не послать рязанского бунтаря с такою-то его биографией. Он бы его и послал, скорее всего, да по зарез нужны были рабочие руки…
– Ладно, – наконец произнёс он, с шумом выпуская из широкой и мускулистой груди воздух и поднимая на посетителя всё понимающие глаза жизнью битого человека. – У тебя документы с собой?
– Да, с собой.
– Давай я их погляжу.
Он быстро взял протянутую ему пачку с документами и первым делом начал изучать паспорт Кремнёва. Долго его читал и листал из конца в конец, думал, и потом произнёс решительно:
– Паспорт ты подальше спрячь и не показывай его тут никому, не привози сюда вообще: чтобы никто не знал про твои рязанские корни. Я возьму тебя к себе по договору на полгода учеником монтажника сцены – без привлечения трудовой книжки. Так мы со студентами делаем, кто хочет у нас подработать. Напишешь сейчас при мне заявление о приёме и заполнишь бланк договора. Паспортные данные в него вставишь свои, родные, а вот адрес укажешь московский – тот, где ты сейчас живёшь. И смотри, не проболтайся тут никому, что ты из Рязани родом. Хорошо? Договорились? Отвечай уверенно всем, если спрашивать станут, что ты – москвич, что живёшь с родителями на Таганке. Тогда и проблем не будет… А я твой договор в кадры сам отнесу. Совру там бабам нашим, что лично всё прочитал и проверил. А тебе там делать нечего, а то ляпнешь что-нибудь, не подумавши, и я тогда уже не смогу тебе ничем помочь. Договорились?… И вообще, Максим, поменьше тут болтай языком о себе, поменьше общайся со всеми, душу каждому встречному и поперечному раскрывай. Театр – это как большой и пустой ангар: тут сплетни и слухи распространяются со скоростью звука…
11
Так вот и стал Кремнёв от безвыходности рабочим московского театра Сатиры с зарплатой в 120 рублей, которой, впрочем, он был доволен. Хотя монтажники-москвичи, что в театре работали на постоянной основе, получали по 180 рубликов ежемесячно. Плюс – премии. А бригадиры монтажников – и того больше. Но Кремнёву незачем было злиться и претензии предъявлять: он был рад и тому, что его просто куда-то взяли.
В театре было две бригады монтажников, работавших через день с 15.00 и до 23.00 вечера – и без выходных соответственно: отдыхали все в отпуске. В каждой бригаде было по четыре человека, включая и бригадира. Это были люди, специалисты своего дела, хорошо знавшие, как оформлять каждый спектакль, какие к нему нужны декорации и как их надёжно скреплять болтами и скобами, чтобы они на пол не грохнулись с треском и не придавили людей. Сложное, надо признаться, занятие, очень и очень ответственное, связанное с безопасностью актёров, со здоровьем и жизнью их.
Около монтажников-профессионалов всегда болталась целая куча студентов, как узнал в процессе работы Кремнёв, которые приезжали в театр в послеобеденные часы и помогали таскать из подсобок массивные декорации за контрамарку. Это чтобы потом, с её помощью, без-платно посмотреть спектакль. Со студентами проблем в этом плане не было, как и отбоя от них. Среди них даже существовала очередь – кому и когда приезжать, чтобы не превышать количество, необходимое для работы…
12
Максим попал в бригаду, где бригадиром был здоровенный и говорливый малый по имени Жора – предельно амбициозный и самолюбивый пацан, “эстет великий и знатный”, всё свободное от работы время старавшийся перевести разговор подчинённых на литературу и искусство: живопись, театр, кино, – где он почему-то считал себя большим-пребольшим докой. По виду он был забулдыгой и двоечником с неполным средним образованием. Однако пыжился всем доказать, и Кремнёву – тоже, что любого знахаря-искусствоведа и даже академика-гуманитария запихнёт за пояс.
Когда Африкантов привёл Максима в подсобку – тесную, грязную и глухую комнатушку без окон, прокуренную насквозь, – и объявил его новым монтажником, после чего ушёл по делам, – так вот после этого Жорик сразу же прицепился к Кремнёву с вопросом:
– Вот чьи переводы Шекспира лучше, ответь: Пастернака или Маршака?
Кремнёв опешил, естественно, от подобных слов, удивлённо вытаращился на бригадира, нового своего начальника, после чего ответил серьёзно и тихо:
– Не знаю: я не читал ни того, ни другого.
После этого ошалело вылупился уже сам бригадир, смотря на новичка как на чудо.
-…Как это не читал Пастернака и Маршака, не понял?! – громко сказал он через паузу, всем видом своим и страшными гримасами на лице выказывая крайнее удивление, рисуясь этим перед присутствующими работягами. – Мне вчера Глеб Фёдорович по телефону по секрету сказал, что ты, наш новый монтажёр, Университет закончил. Голова, мол, светило! – не забулдыжка какой-нибудь, не пьянь! А ты Пастернака с Маршаком не читал – классиков нашей советской литературы! Ну ты даёшь, парень! И чему только вас там в Университете учат?!
– Чему надо – тому и учат, – тихо опять, но твёрдо ответил Кремнёв, бледнея. – К тому же, я исторический факультет заканчивал. Мне Пастернака и Маршака знать не обязательно. Я – не филолог.
– Да какая разница, кто ты и на каком факультете учился?! – попробовал было и дальше поиздеваться-покуражиться над новичком задиристый бригадир, но Кремнёв быстро осадил его, поднимаясь с места и направляясь к двери:
– Давай-ка лучше работать пойдём, чем языком трепать. Десять минут четвёртого на часах – скоро спектакль уж начнётся…
Норовистому Жорику сильно не понравилось подобное поведение новичка, как легко догадаться, и он после этого стал Кремнёва всячески притеснять, нагружать его дополнительной работой, которую не оплачивал. Максим всё это видел и понимал – но молчал и терпел. И хватило его терпения на полгода ровно…
13
Все спектакли театра для монтажёров сцены делились на две ярко-выраженные категории: пупковые и проходные, или пустяшные. Пупковыми (к которым относились, в частности, «Проснись и пой», «Ревизор», «Женитьба Фигаро» и некоторые другие) работяги-сборщики называли спектакли, где было полным-полно декораций. И были они габаритными и тяжёлыми по весу, включавшими в свои конструкции металлические блоки и балки, так что рвали парням пупки во время их перетаскивания из подсобок по длинному покатому коридору (студентам доверяли эту каторжную работу, как правило). А потом ещё и на сцене с ними много было возни – во время их установок и монтирования согласно задуманным художником и режиссёром планам и чертежам.
Канительное это дело, скажу я вам, установка и монтаж декораций, и главное – очень и очень ответственное. Через месяц, к примеру, после прихода на работу Кремнёва в театре случилось ЧП. В перерыве между первым и вторым актом «Ревизора» на актёра Романа Ткачука, исполнявшего роль слуги Хлестакова Осипа, упала колонна, которую плохо закрепили рабочие. Хорошо ещё, что была она выполнена из картона, не из дерева, – но всё равно тяжёлой была, зараза, массивной, и Ткачук потерял сознание от удара по голове… Пришлось вызывать врача в срочном порядке на сцену и приводить актёра в чувства нашатырём, голову ему бинтовать из-за потёкшей крови, а перерыв удлинять на 20-ть минут к неудовольствию зрителей… Так потом и проходил Ткачук весь второй акт с перебинтованной головой, что-то бурча под нос будто бы сильно выпивший. Пришлось им даже с Андреем Мироновым (исполнявшим роль Хлестакова) спонтанно обыгрывать этот курьёз на сцене, чего в сценарии не было, разумеется. Миронов тогда спросил у Ткачука как бы между прочим:
– А что это у тебя, Осип, с головой? зачем повязка?
– В этой проклятой гостинице такие низкие двери и лестницы, – зло отвечал Ткачук, мысленно матеря монтажников, вероятно, – что я со слепа башкой о притолоку стукнулся.
– Давай осторожней ходи, – ответил ему Хлестаков-Миронов повелительным тоном. – Ты мне живой и здоровый нужен…
После того случая в театре разразился громкий скандал: травмированный Ткачук бушевал знатно, вони и копоти от него много было. По этой причине Африкантова даже вызывал к себе Плучек на ковёр и, по слухам, шедшим от секретарши главного Инессы Германовны, сильно кричал на него, топал ногами и матерился. А под конец и вовсе грозился уволить главного монтажёра сцены к чёртовой матери, и его бездельников-подчинённых разогнать, алкашей и неумёх поганых… Но когда успокоился и остыл – всех оставил на месте, разумеется. Только приказал вычесть из зарплат членов бригады, что работала в тот день, 500 рублей: Ткачуку на лечение. Что и было исполнено в точности бухгалтерами: чего-чего, а вычитать и лишать они умеют быстро и качественно… Попал под раздачу тогда и Кремнёв, хотя вины его в том случае не было никакой как ученика монтажёров… Однако и он ста рублей в итоге лишился и работал потом целый месяц без-платно фактически. Вонючего Ткачука после того случая он видеть и слышать не мог: демонстративно не здоровался с ним и гордо проходил мимо, когда видел его за кулисами или в буфете…
14
Рабочий день монтажёра сцены Кремнёва начинался и проходил так. Он приезжал в театр в половине третьего пополудни, переодевался в специально-отведённой комнате и сразу же шёл на сцену, минуя душную, тесную и вечно-гудящую курилку. Там языкатый бригадир Жоржик, доморощенный культуролог-эстет с начальным образованием и самозваный профессор политологии одновременно, какую-нибудь очередную ахинею нёс монтажникам и студентам про своего любимца-Хрущёва – “творца советской весны”, про Пастернака и Маршака, Солженицына и Бродского, Синявского и Даниэля – якобы лучших и передовых людей современности и чуть ли ни любимцев богов! Мафиозным космополитам-евреям, словом, идеологам-разрушителям Первой страны Советов, этот безголовый и пустой гражданин годами осанну пел без устали и остановки; ну и тлетворные байки рассказывал заодно, запущенные ЦРУ сначала, а потом подхваченные КГБ СССР и тиражируемые агентами спецслужб по городам и весям Союза. Было видно со стороны политически-грамотному человеку, что Жорик хоть и был дурачок, – однако быстро просёк, хитрюга, кто в театре Сатиры хозяин и кому, соответственно, надо задницу лизать. Он этим старательно и занимался все годы работы – и был в фаворе у руководства и в чести. Но слушать подобную вражескую пропаганду выпускнику МГУ Кремнёву, близко знакомому с конспирологией, было, элементарно, противно и тошно: уши сразу же вяли и настроение портилось…
Поэтому-то, чтобы сберечь нервы, разум и душу, Максим и направлялся прямиком на сцену и долго по ней в одиночестве взад и вперёд бродил, зорко всматриваясь и чутко вслушиваясь в полутёмный пустующий зал. Он всё пытался понять, случайный в общем-то человек в мире искусства, уяснить для себя ту киношно-театральную магию якобы, то якобы волшебство, из-за которых люди очумело в актёры прутся и потом до смерти шутов гороховых из себя добровольно строят на подмостках сцен и перед телекамерами – лицедействуют-изгаляются перед зрителями за аплодисменты и за автографы, за славу и за бобло. Тьфу!!! Это же так противно и унизительно, так мелко и пошло всё, как любому трезвому и думающему обывателю представляется! Это по-детски глупо наконец даже и на беглый, поверхностный взгляд – всю жизнь выламываться и кривляться, кого-то из себя вечно корчить и строить за лицемерную, пошлую, а часто и проплаченную похвалу, которой цена – копейка! «Разве ж разумно и правильно, ёлы-палы, разве ж достойно гордого и высокого звания ЧЕЛОВЕК, – всегда непонимающе думал он в такие минуты, – ради этой вот ржавой и гнилой копейки, потраченной на раскрутку и на рекламу, забывать и плевать на Божий замысел на свой собственный счёт и своё же земное предназначение, на тот высочайший эволюционный потенциал, наконец, что был получен каждым из нас про запас от наших великих и славных пращуров?! Потенциал этот – не мёртвый и не пустой груз, не рудимент эволюции и Истории! Его надобно всенепременно развивать и пополнять дальше – для будущих поколений ариев и славян, для их устойчивого и правильного развития! Вот в чём смысл земной человеческой жизни-то состоит! – не останавливаться на достигнутом!…»
Полгода ходил Кремнёв и “носом на сцене рыл”, присматривался и прислушивался, принюхивался к окружающей атмосфере. Но так и не отыскал ничего такого, особенного и сногсшибательного, чтобы его вдруг взбодрило и вдохновило однажды, подсказало чёткий, прямой и ясный ответ: зачем люди так сами себя низводят, нивелируют и унижают, становясь актёрами!…
«Нет, как хотите! – уже перед самым увольнением решил он для себя твёрдо и окончательно, презрительно щуря при этом глаза и недовольно носом шмыгая. – Но актёры – это особая порода людей, и людей ли! Это – дети малые и неразумные с полным отсутствием мозговых извилин в башке, которые категорически не хотят взрослеть и умнеть, а может и не могут этого; а хотят всю жизнь оставаться маленькими и капризным существами с замашками грудничков! И при этом чтобы другие за них работали, кормили и поили их, узаконенных дармоедов и клоунов, – а они бы только в куклы игрались и сами себя славили и тешили…»
15
В 15.00 ровно на сцене появлялись монтажники и студенты во главе с бригадиром, и начиналась работа по установке декораций очередного планового спектакля, указанного в программе. На сцене закипала жизнь. Жорик вёл студентов в хранилище и показывал им там, какие декорации надобно на сцену таскать: каждый спектакль имел свою отдельную кладовую нишу и номер. Студенты с жаром принимались за дело, а бригадир возвращался на сцену и начинал вместе с рабочими приносимые куски декораций как пазлы в общее целое собирать – готовить сцену к спектаклю. Монтажники устанавливали и прикручивали декоративные части друг к другу по чертежам, а Кремнёв им эти части поддерживать помогал, подавал гайки, болты, инструменты: был мальчиком на побегушках, то есть. Ну и попутно он изучал и запоминал сборку каждого спектакля: в этом и заключалось его ученичество…
К 18-ти часам декорации собирались, как правило, после чего монтажники были свободны до 9-ти часов вечера, когда спектакли заканчивались, и надо было всё назад разбирать. Сделавшие дело рабочие шли в подсобку пивом с бутербродами подкрепляться и лясы точить, играть в домино со студентами, в карты или просто валяться на топчанах, – а Кремнёв на лифте поднимался на четвёртый этаж, чтобы поужинать там в театральном буфете и местных актёров поближе и повнимательнее рассмотреть: понять, какие они в быту и в жизни. До этого-то он их лишь в телевизоре видел: в каком-нибудь комедийном кино или в «Кабачке 13-ть стульев». А тут можно было вживую кино- и театральную знаменитость встретить – без макияжа и грима.
Дело в том, что перед каждым спектаклем, которые начинались в 19.00 по времени, задействованные в нём актёры приходили в буфет подкрепиться, чаю и кофе попить. Сам буфет был маленьким по площади, тесным, но кормили там отменно и достаточно дёшево: за рубль можно было от пуза наесться мясными и рыбными деликатесами, да ещё и хорошего пива попить: «Двойного золотого» к примеру или «Столичного», – которое там не переводилось; а к пиву купить дорогих сигарет… Приходили в буфет и рабочие сцены, гримёры, костюмеры и осветители, студенты те же. И их не оговаривали, не выгоняли вон служители Мельпомены – покорно сидели рядом. И шёл этот местный либерализм от русских актёров, как представляется, во главе с Папановым, которого Максим видел часто за соседними столиками с какою-то грудастой женщиной, который его своей простотой и скромностью поразил… Приходили в буфет и другие русские актёры – и тоже, не чинясь и не капризничая, не поднимая хай, сидели с работягами рядом. А вот евреев, которыми кишел театр, Кремнёв в буфете не видел ни разу – ни Пельцер с Аросьевой, ни Ширвинда с Мироновым (Минакером по отцу), ни других. Сомнительно было, чтобы они питались одними домашними бутербродами перед спектаклями, как и монтажники сцены. Скорее всего, им закуски и кофе приносили прямо в гримёрки буфетчики на золочёных подносах. А потом уносили обратно пустые тарелки и низко кланялись в дверях.
Надо сказать, что по тем наблюдениям, которые вынес для себя Кремнёв за полгода работы, театр Сатиры был строго и неукоснительно разделён на две неравные части, или на две неравнозначные половинки – на еврейскую, что безраздельно господствовала в театре, снимала там жирные пенки со всего, и на русскую, второсортную и маломощную, которая финансировалась по остаточному принципу и которой доставались объедки с господского стола. И шло такое разделение от главного режиссёра, безусловно, матёрого иудея Плучека Валентина Николаевича (Гинцбурга Исаака Нохимовича в девичестве). Братьям евреям он выдавал самые высокие заработки, сравнимые с космическими, лучшие роли и отдельные гримёрные выделял, самый выгодный график работы выстраивал. Ну а русские гои, как ежедневно видел это Кремнёв по закулисной жизни, были там вечно на вторых ролях, были в опале и в загоне.
Плучек в конце 1970-х годов (время работы Кремнёва) уже стареньким был, возраст его вплотную приблизился к 70-ти. И на работе поэтому он появлялся редко. А всеми делами в театре заправлял тогда актёр Ширвинд по слухам, правая его рука и тоже матёрый еврей. В театре он не играл практически: в одном спектакле только и был задействован – «Безумный день, или женитьба Фигаро». Всё! В кино он себя тоже особо не перетруждал: одними эпизодами в фильмах Эльдара Рязанова баловался, не выезжая из столицы. И делал это для саморекламы больше, как представляется, не для души: чтобы не забывали его зрители, чтобы видели и знали, что он жив и здоров ещё и что-то там из себя выдавливает забавного и смешного. То есть, как актёр он был никакой: вклад его в копилку русского искусства был нулевым фактически. Что не мешало ему, тем не менее, в народных артистах ходить чуть ли ни с момента окончания Щуки – и в советское время, и после крушения СССР. Да и власть в театральном и киношном мiре он имел огромную. Власть и деньги, которые на него как из рога изобилия сыпались, если судить по образу жизни его, мало отличавшемуся от жизни генсеков и президентов.
Максим его видел часто в буфете – но как! Сидят, к примеру, люди за столиками – ужинают, кофе пьют, тихо между собой беседуют о разном. Зал полон народа… И вдруг в половине седьмого вечера появляется в дверях Александр Анатольевич с трубкой в зубах, одетый с иголочки в дорогое импортное шмотьё, как денди лондонский, останавливается в проходе, облокачивается плечом о дверной косяк – и стоит в такой позиции минут пять истуканом, на всех презрительно и свысока поглядывает и трубкой пышет: вводит людей в смущение и страх. Не здоровается ни с кем и никогда, кивком головы и улыбкой дружеской не обменивается – а ведь это его родной театр и сослуживцы по ремеслу сидят, отдыхают! – ведёт себя как истинный надзиратель с заключёнными, одним словом, или как дрессировщик с животными. Смотрит на присутствующих немигающим стеклянным взглядом и думает при этом (такие мысли всегда читались Максиму в его зловещих глазах):
«Ну что, жрёте сидите, твари! Жрите, жрите! – не подавитесь только! А то некому будет в театре рабов и лакеев играть…»
Через какое-то время Ширвинд разворачивается и уходит прочь, а его товарищи-актёры после его ухода облегчённо выдыхают воздух из стеснённой страхом груди и расправляют плечи…
После смерти Плучека Ширвинд возглавил театр. И можно только догадываться, какая там при нём была атмосфера. Для русских артистов в особенности…
16
До Нового 1979 года, второго после окончания МГУ, проработал Кремнёв в театре Сатиры в итоге. А потом решил всё же уволиться, пересмотрев там от нечего делать все спектакли по многу-многу раз и полностью и окончательно разочаровавшись в актёрах как таковых, да и в самом театральном искусстве в целом.
Но это было не главным, конечно же, это всё пустяки. Главным было другое: он в пух и прах рассорился и разругался ближе к зиме с бригадиром Жорой. Тот прямо-таки задрал-замучил его ежедневными подколами и придирками, и дополнительной работой, плюс ко всему, которую не оплачивал. Все полгода Максим числился в учениках, сидел на окладе в 120 рублей. И прибавлять ему заработок никто в театре не собирался…
А тут ещё осенью он сблизился и сдружился с осветителем театра Лешкой Абрамовым, стал пропадать у него в мастерской часами. И это тоже сильно не понравилось своенравному Жорику, что Максим товарищей своей бригады на какого-то осветителя променял, что тот ему оказался желанней и ближе по духу и воспитанию.
Лешка Абрамов был 28-летним коренным москвичом приятной наружности, тихим, спокойным, интеллигентным и воспитанным парнем. Узнав, что новый монтажник театра окончил Московский Университет, он сам потянулся к нему и предложил Кремнёву дружбу и помощь на правах старшего товарища, отработавшего в театре уже несколько лет и пустившего там корни. Мало того, он стал приглашать Максима в свою мастерскую на третьем этаже, когда смены их совпадали, – чтобы чаи распевать в перерывах и подолгу за жизнь беседовать, друг к другу душами прикипать.
– А чего ты с диплом МГУ в монтажники-то пошёл, Макс? – спросил он Кремнёва в первый же день знакомства, угощая свежезаваренным чаем его и поглядывая на новичка с некоторой робостью. – Для меня, полуграмотного пацана, университетские выпускники всегда были сродни жрецам-небожителям, которым место в Академии наук или в Совете министров том же, в Госплане! И вдруг слышу новость: в театре работает один такой выпускник! Дела-а-а!!! Так неожиданно было встретить живого университетчика в нашей дыре, так дико и неправдоподобно одновременно!
Кремнёв долго уходил от прямого ответа: всё отнекивался и отшучивался, плёл Лёшке всякую чушь, что-нибудь несерьёзное и неубедительное, – чем сильно того обижал: своим к нему недоверием. И только в ноябре, когда уж убедился, что Лёшка – не трепло, и верить ему можно, что он надёжный и верный друг, – только тогда и открыл ему свою душу.
– Я – не москвич, Лёш, не москвич, – сказал он ему грустно и обречённо за очередным чаепитием. – Я – житель Рязанской области, города Касимов в частности. И для меня, выпускника Московского Университета, путь в столицу закрыт намертво. Меня и сюда-то взяли по великому блату: товарищи по истфаку упросили Африкантова меня трудоустроить, и он взял меня по договору учеником. Спасибо ему. А так бы я до сих пор без работы болтался, потому как возвращаться в Касимов категорически не хочу – там от тоски спиваться.
– Поня-я-ятно, – произнёс Абрамов, всё и вправду тогда поняв, почему это Кремнёв у них в театре болтается мальчиком на побегушках. – Для тебя увольнение отсюда будет смерти подобно: ты тогда опять без куска хлеба останешься.
– Да, Лёш, останусь, точно так! Ты всё правильно понял. Потому я здесь и болтаюсь с июня-месяца, потому и терплю таких идиотов и м…даков, как Жорик. А куда деваться-то нам, глубоким провинциалам?…
Абрамов ничего новому другу тогда не сказал, однако рассказ Кремнёва его сильно растревожил и взволновал, зацепил за душу и чуткое сердце растрогал… И через неделю где-то он сам обратился к Кремнёву с предложением ему помочь, облегчить нелёгкую его участь.
– Слушай, Макс, – сказал он ему перед очередным спектаклем, когда все декорации были собраны и у монтажников наступил перерыв. – У меня школьный товарищ есть: Андрюха Котов. Мы с ним в одном классе учились все десять лет, симпатизировали друг другу, дружили даже все последние годы. Отличный малый, я тебе скажу, серьёзный и ответственный, деловой. И куда талантливее меня, самое-то главное, человек с мозгами: Плехановку после школы закончил, высшее образование имеет, экономический диплом. А сейчас он директором продуктового магазина работает, что на Колхозной площади. Большим, уважаемым дядей стал, в отличие от меня, опять-таки, большими делами крутит – и, соответственно, большими деньгами… Хочешь, я поговорю с ним насчёт тебя: пусть он тебя к себе возьмёт и устроит в тёплое место. У него ты работать поменьше будешь, я думаю и надеюсь, может быть – и на хорошей должности даже; не знаю пока – на какой, заранее обещать не буду. Ну и получать станешь несравненно больше, конечно же, – не то что в нашей грёбаной синагоге, где только евреи одни хорошо и живут. А остальные лишь выживают.
-..Лёш, – не сразу ответил тогда Абрамову усталый Кремнёв, пессимизмом уже вовсю заразившийся. – Спасибо тебе за заботу, конечно, и низкий от меня поклон, – но только я же сказал тебе неделю назад: у меня Рязанская прописка в паспорте и университетский диплом в придачу. С таким джентельменским набором меня ни один столичный отдел кадров не пропустит – так что не утруждай себя, не надо, и не морочь своему однокласснику голову, главное, не дёргай по пустякам его. Я обречён быть, как видно, мальчиком на побегушках: что здесь, что там, в магазине, – везде.
– Да ты неправильно представляешь себе устройство столичных торговых точек, Максим, совершенно неправильно. Нет в мелких и средних магазинах Москвы отделов кадров, понимаешь, нет! Там и кадрами, и всем остальным занимается сам директор. И твоя трудовая книжка, если Андрюха мой захочет тебя к себе взять, будет лежать у него в сейфе. Понял?! Её содержание будет известно лишь ему одному и никому больше. Как и твоя прописка. Жильё-то ты у него требовать не станешь, надеюсь: у тебя в Москве есть где жить?
– Есть.
– Ну вот. И отлично! А остальное – не твоё дело. Поеду к Андрюхе на днях и побеседую с ним по поводу тебя, охарактеризую тебя в самых лучших видах и красках! Что ты – такой человек, каких ещё походить-поискать надобно! И не скоро найдёшь… Ну-у-у, что ты молчишь и супишься всё: ехать мне или не ехать?
– Съезди и поговори, если хочешь, если есть такое желание, – неуверенно ответил Максим, не сильно веря в слова осветителя…
17
В последних числах ноября 78-го года состоялся тот разговор. А в начале декабря Абрамов и вправду выбрал время свободное, предварительно созвонился и потом сгонял на Колхозную площадь, встретился там с одноклассником Котовым – по поводу Кремнёва с ним переговорил и получил согласие от того на личную встречу и беседу. И восьмого декабря, одевшись прилично, Кремнёв поехал на встречу по указанному ему адресу, не надеясь на успех. Нашёл в продуктовом магазине на Садовом кольце директора – высокого, темноволосого, представительного мужчину, приятного на вид и делового действительно, хорошо одетого и холёного, дорогим одеколоном пахнувшего за версту, которому 28-мь лет сложно было бы дать при всём желании (он выглядел гораздо старше) и который представился Котовым Андреем Яковлевичем. Услышав, кто к нему пришёл, он, отложив все дела и беседы с сотрудниками, повёл Кремнёва в свой кабинет – для знакомства, по ходу искоса рассматривая его со стороны, изучая внимательно и с пристрастием…
– Мне про тебя Лёшка в общих чертах рассказал, – сразу же, без раскачки и без вступления, начал разговор Котов, когда они уселись в кресла напротив друг друга, – всё невесёлое положение твоё. Что ты Университет недавно закончил, сказал, а теперь вот вынужденно болтаешься в театре Сатиры монтажником – потому что в нормальное место тебя, жителя Рязанской области, не берут. Так?
– Так, – подтвердил Максим.
– А когда ты, кстати, Университет закончил? Это я для общего обзора спрашиваю.
– Полтора года назад.
– Ты историк, да, правильно?
– Правильно.
– А по специальности почему не работаешь, как положено? Или ты свободный диплом себе получил?
– Получил, – соврал Кремнёв, не желая посвящать Котова во все перипетии своего скандального увольнения.
– Понятно, – последовал согласный ответ. – Документы у тебя с собой? Дай, я их посмотрю быстренько.
Получив пачку документов в руки, Котов почему-то сразу же трудовую книжку взял – левую, стройотрядовскую – открыл её на первой странице, начал внимательно изучать… Нормальную книжку, выданную Цитлёнком, Кремнёв с собою не взял. И сделал это сознательно: чтобы не возникали у директора магазина вопросы, на каком основании он уволился с должности мэ-нэ-эса через полгода всего, кто его отпустил раньше срока и почему…
– А эту книжку, смотрю, тебе ещё в стройотряде выдали? – спросил через минуту Котов, не отрывая от записей голову.
– Да.
-…Я смотрю, ты и в ЖЭКе успел уже поработать полтора месяца, кочегаром котельной в Перово, да?
– Да, правильно.
– А чего оттуда ушёл так быстро? – вдруг спросил директор, внимательно взглянув на Максима. – Не понравилась работа?
-…Нет, с работой как раз всё нормально было, – нехотя и не сразу ответил Кремнёв, бледнея и опуская глаза, с неудовольствием вспоминая Фёдора с Эдиком.
– А чего же тогда? – стал допытываться Андрей Яковлевич, не сводя с посетителя цепкого и умного взгляда. – Ты прости, Максим, что я в твою жизнь так назойливо лезу. Но мне же нужно знать, пойми, что ты за человек, и с кем я буду иметь дело, если сговоримся.
– Да я понимаю, – успокоил директора Кремнёв, с тоской на него посматривая. – В ЖЭКе меня просто надули лихие люди на тысячу рублей, пообещав за это прописку сделать. Я на эту наживку и клюнул по-детски, и заглотил… Ну а потом они и прописку не сделали, и с работы меня уволили в два счёта: приказали начальнику уволить звонком сверху. На мафию я там нарвался, короче. И остался в итоге у разбитого корыта – и без денег, и без работы. Хоть плач.
– А ты в милицию обращался по этому поводу?
– Нет, – затряс головой Кремнёв, у которого от прошлой жгучей обиды на глазах опять навернулись скупые слёзы: до того жива и остра была ещё боль утраты в душе. – Кому я тут нужен, в Москве? – бездомный и беззащитный рязанец, – кому интересен, чтобы со мной нянчиться и возиться?… А потом начальнику ЖЭКа, как он мне сказал, из милиции именно и позвонили, и даже будто бы сам руководитель того отделения, где располагался ЖЭК. Так что там банда крутая была, высокопоставленная и в погонах, бороться с которой и коренным москвичам-то не под силу. А уж мне, провинциалу без связей, совсем без-полезно и гибельно. Я соплями тогда утёрся – и всё, и все дела. И потом в театр Сатиру устроился через знакомых…
– Понятно, – ответил на это Котов, и глаза его наполнились грустной жалостью к посетителю, которого как пацана облапошили столичные аферисты, но помочь которому было уже нельзя никак… После трудовой книжки он молча взял паспорт Кремнёва в руки, но открыл его лишь на первой главной странице, где была приклеена фотография хозяина документа, – чтобы убедиться, что перед ним именно Кремнёв Максим Александрович сидит, а не кто-то другой. Потом он заглянул и на вторую страницу быстро, где были написаны дата и место рождения Максима… Убедившись, что всё правильно, и проситель – рязанец действительно, уроженец Касимова, Котов не стал смотреть дальше, листать в конец, где содержались данные о прописке и о семейном положении, – посчитал это лишним. После этого он закрыл паспорт решительно, положил его в общую кучу перед собой… и задумался на минуту, набычившись и соображая, что ему делать дальше и как с протеже друга школьного поступить…
-…Значит так, Максим, – наконец сказал он, пристально смотря при этом в глаза Кремнёву. – Как человек ты мне очень нравишься и по всем критериям подходишь: честно тебе скажу, без стеснения. Будь на то моя воля, я бы тебя и своим замом взял. Уверен, что лучшего заместителя у меня бы не было… Но… должность зама предполагает официальное трудоустройство через райпищеторг: там трудовые книжки моих заместителей и продавцов магазина находятся. А там тебя, жителя Рязанской области, да ещё и выпускника МГУ, на корню зарубят кадровики. Я это знаю точно: проходил не раз через подобное… Я даже тебя простым продавцом не могу оформить по той же самой причине – отсутствию московской прописки. Извини, Максим, не могу. Но и отпускать тебя ни с чем мне тоже не хочется: такие работники как ты на улице не валяются… Поэтому давай с тобой договоримся так. У меня в магазине через две недели увольняется парень – ночной дежурный и грузчик одновременно. В другой магазин уходит работать – поближе к дому. Вот я и хочу тебя на его место взять: будешь принимать товар по ночам. Работа не пыльная – и денежная, как говорится. Но и материально-ответственная, главное, уясни себе это крепко, как дважды два, на которую я не могу поставить лишь бы кого: человека неграмотного и морально-нечистоплотного. А ты, я уверен, справишься, на тебя я могу положиться. Мне и Лёшка Абрамов про то говорил, что ты – кремень-парень, русский из русских!
– А что это за работа такая? – тихо поинтересовался Максим. – В чём она заключается-то?
– Рассказываю, – сразу же “взял быка за рога” Котов, товарищ предельно скорый и деловой. – Служба твоя будет заключаться в следующем. К нам в магазин по ночам, в промежуток с часу до четырёх где-то, приезжают две машины, загружённые продуктами первой необходимости: свежим хлебом и яйцами, колбасами всякими и молоком, сыром, творогом и сметаной. Это чтобы москвичи утром могли продуктов себе купить свеженьких и полакомиться. Пенсионеры наши любят мягкий и душистый хлеб покупать, ради него готовы чуть свет подниматься и в магазин наведываться. Молоко свежее любят, колбасу докторскую и сардельки, которые они в момент разбирают, в очередях даже ругаются из-за них, когда сарделек им не хватает…
– Так вот, тебе надо будет эти машины встретить и разгрузить, перетащить товары в подсобку, где вы с напарником сами будете находиться всё время: это – ваше рабочее место. Потом, значит, проверить привезённые продукты тщательно и пересчитать, сверить с накладными документами, которые тебе экспедитор предоставит, и расписаться в них, что ты товар получил в надлежащем виде, что всё нормально и точно, без обмана. Ну и готово дело! Машины с экспедиторами после этого уезжают, сбросив на вас груз, а вы с товарищем можете идти спать: время до утра будет. Утром в восемь часов приходят дневные грузчики и продавцы – готовить магазин к работе. Вы с напарником сдаёте продавцам товар – и тоже под расписку, что товар в целости и сохранности. Это в вашем деле главное. Всё! После этого вы свободны как ветер: ваша смена закончилась. Едите спокойно домой и отдыхаете два дня, отсыпаетесь, а продавцы с грузчиками полученный вами товар будут растаскивать по отделам и раскладывать его на прилавки. Это чтобы к открытию магазина в 9.00 всё у них было готово… Следующая твоя смена – через ночь. Приезжать тебе на работу надо будет к девяти вечера, когда наш магазин закрывается и ставится на сигнализацию. И так – весь год. Красотища! Днём, если не хочешь спать, если силы остались, можешь делать всё что угодно: свободного времени у тебя будет вагон. Твоим напарником станет Мишка Соин – парень неплохой в целом, непьющий и с торговым опытом, но малограмотный, увы, с 8-летним образованием. Двоечник, вероятно, балбес. Я не могу этого чурку с глазками сделать материально-ответственным: он мне такую недостачу устроит в первую же рабочую ночь – замучаешься потом расхлёбывать и расплачиваться… А ты – малый грамотный и думающий: считаешь и анализируешь хорошо, надеюсь, лучше нас всех. Тебя экспедиторы и продавцы вокруг пальца не обведут, как пацана не одурачат. Куда им до тебя, чухалам недоделанным и неграмотным!… Да, главное чуть не забыл! Получать ты будешь 160 рублей ежемесячно. Это – официальный оклад. Плюс премия, если смена твоя выпадет на выходные или праздничные дни. 180-190 рубликов набежит в итоге. Деньги хорошие для Москвы, согласись! Ну и продукты будешь самые свежие домой по утрам покупать, и без всякой очереди, заметь, что тоже немаловажно. Ну, что скажешь на это?…
Порозовевший от услышанного Кремнёв пожал плечами и задумался на мгновение, осознавая и переваривая директорский рассказ. Он ему в целом понравился: свободного времени и впрямь будет у него предостаточно, если он станет работать через ночь. А это для него было очень и очень важно всегда: он к этому ещё со школы привык – чувствовать себя свободным и независимым, постоянно думающим и размышляющим человеком. В Университете эта его тяга и любовь к свободе и ежедневной медитации только усилились: тамошняя атмосфера и сверх-либеральные порядки сильно способствовали тому – полному раскрепощению и расцвету личности… Да и народу рядом с ним не будет ночью: некому станет нервы трепать и глаза мозолить, – что тоже было хорошо. Большой трудовой коллектив, как помнил Максим ещё по стройотряду, – вещь ужасная…
– А вино и водку, овощи с фруктами, мясные туши или мешки с крупой и сахаром будут по ночам привозить? – только и спросил он первое, что пришло ему в голову перед тем, как дать согласие.
– Нет, этого не будет точно, – уверенно ответил директор. – Все перечисленные тобой товары привозятся днём, и разгружают их грузчики под присмотром продавцов, как правило. Особенно – вино и водку. Тут вообще глаз да глаз нужен, иначе всё грузчики растащат или залпом выжрут в кузове прямо из горла. Уж сколько таких случаев было, когда после разгрузки машины с вином грузчики замертво падали на пол от перепою… У вас же по ночам будут товары штучные и лёгкие, которые не надо взвешивать, – продукты первой необходимости, повторю. Так что не перетрудитесь с Соиным, не волнуйся. Работа эта – блатная, честно тебе скажу, на которую желающих полным-полно имеется. Любому нашему дневному грузчику предложи, – и он с удовольствием согласится…
-…Ну что, – ответил довольный Кремнёв в конце беседы, приподнимаясь в кресле и прямо и просто на Котова взглянув. – Тогда я согласен.
– Отлично, – произнёс Андрей Яковлевич с чувством. – Вот и договорились! И тебе хорошо, Максим: работу в Москве получишь на какое-то время, и неплохую работу. И я снимаю с себя головную боль тогда по поиску нового ночного дежурного, и спокойно начинаю готовиться к встрече Нового года… Ну и давай с тобой условимся так: до Нового года ты отдыхай, отсыпайся, набирайся сил – и жди, пока место освободится. А 3-го января, когда праздники кончатся, приезжай сюда часов в десять утра, и с документами. Напишешь заявление о приёме, отдашь мне трудовую книжку, – и я сразу зачислю тебя в штат работников магазина. Ну и скажу, когда тебе выходить на работу. Хорошо? Договорились? По рукам?
– По рукам! – ответил с улыбкой Кремнёв, протягивая Котову ладонь для пожатия.
-…И ещё, Максим, давай с тобой определимся сразу, “на берегу”, – сказал Андрей Яковлевич напоследок. – Когда мы с тобой одни будем, допустим, ты может называть меня по имени – Андрей, или даже Андрюха: я не против. Мы же ведь почти одногодки, и ты всё-таки Университет закончил, то есть социальный статус у нас с тобой одинаковый. Ну а при продавцах или грузчиках, уж извини, но называй меня Андреем Яковлевичем. Хорошо? Чтобы не нарушать субординацию…
18
Так вот и стал профессиональный историк-Кремнёв ночным приёмщиком товаров в Москве – и это уже было его четвёртое место работы после окончания Университета. И проработал он в магазине на Сухаревке 8-мь месяцев ровно – до начала сентября 1979-го года. Работал хорошо и на совесть – без происшествий и жульничества со своей стороны, без недостач. Понимал, парень, что любое ЧП обернётся его немедленным увольнением и обрубанием всех концов: и с Лёшкой Абрамовым, и с тем же Котовым. Чего он допустить никак не мог, без чего он оставался бы в Москве в глубокой заднице.
Работа в целом ему нравилась: и огромным количеством свободного времени после трудовой ночи, и тишиной, когда кроме Мишки Соина никого не было рядом. Да и тот Максиму особенно не досаждал и не раздражал: был товарищем тихим и покладистым на удивление.
Одно смущало и угнетало только: Кремнёв уже год как не был нигде прописан и не состоял на военном учёте. И этот срок нахождения в меж-временьи, в социальной пустоте всё увеличивался и увеличивался как раковая опухоль. Сиречь Максим, сам того не желая, стремительно катился вниз по наклонной плоскости, где его ждала глубокая чёрная яма, бездна по сути, в которую он должен был грохнуться в конце концов и разбиться вдребезги… Он это падение чувствовал всем существом своим, боялся его очень – но остановить качение вниз, тем не менее, никак не мог: не за что было ему зацепиться… И обратной дороги не было у него, увы и ах! – но уже исключительно по морально-нравственным соображениям. Возвращаться в Касимов снова и прописываться там у родителей он не хотел ни за что – даже и под страхом смерти, повторим! Этим он убивал бы отца и мать наповал, лишал бы их всякой надежды! Чего допустить он никак не мог, разумеется, как любящий и верный сын, выбирая из двух смертных зол свою собственную гибель…
19
И, тем не менее, несмотря на то даже, что работа ему в целом нравилась, в сентябре 1979-го года он должен был всё же уволиться из магазина и остаться без работы на неопределённый срок. И всё из-за проблем у его благодетеля и опекуна Котова Андрея Яковлевича. Под того стали серьёзно копать обэхээсники – гроза всех советских торгашей. Узнав об этом из надёжных источников, что “Дело” на него завели и шьют, Котов быстро уволился из торговли и умотал куда-то на юг, чтобы понадёжнее скрыться там в горах Абхазии, обрубить все концы и оставить сыскарей с носом… Два с половиной месяца не было его в Москве: так умело и грамотно он заметал следы. А за это время “Дело” его рассыпалось в пух и прах за неимением главного подозреваемого, а следователей из ОБХСС переключили на другие участки работы. Всё – победа, казалось бы, окончательная и без-поворотная! Так подумали тогда родственники и друзья Котова. Так подумал, наверное, и он сам – расслабился и успокоился.
После этого он благополучно вернулся назад в столицу и устроился директором в крупный гастроном на Беговой. Место хлебное и прибыльное для коррупционеров, место знатное. Случилось это аккурат перед Новым 1980 годом, когда Олимпиада намечалась в Москве, как хорошо известно. Кремнёв, болтавшийся с сентября без дела, узнал об этом от Абрамова Лёшки, с кем постоянно созванивался по телефону, не терял связь, – и сразу же поехал к Котову челом бить, просить устроить его к себе тем же ночным приёмщиков товаров. Андрей Яковлевич хорошо встретил Максима и с удовольствием взял его опять под своё крыло – надёжного и проверенного человека. И проработал Кремнёв на Беговой дольше всего – до января 1982-го года. Года памятного и судьбоносного во всех смыслах и отношения: и для загнивающей больной страны, и для него лично. В январе 82-го ему опять пришлось уволиться из магазина – и опять из-за торговых проделок Котова. На того завели новое “Дело” – уже комитетчики из управления по экономическим преступлениям. А те ребята, как бультерьеры, уж если за что-то и кого-то брались – вырваться от них невозможно было ни при каких стараниях и связях. Вот и Котову этого не удалось: не сумел он сбежать как раньше. Кагэбэшники этого ему не позволили – посадили в КПЗ в Лефортово. А бежать пришлось уже Максиму с работы, где начались массовые проверки документации и подсобных рабочих на предмет наличия мёртвых душ: в те годы такое часто практиковали руководители – зачисляли на работу левых сотрудников по левым же трудовым книжкам и потом получали за них зарплату. Так что работу Кремнёв тогда окончательно потерял, превратился в бомжа настоящего, в изгоя общества…
20
С января по ноябрь 1982 года было самое тяжёлое время для него, самое во всех смыслах муторное. Он болтался по Москве без дела часами, человек неприкаянный и без-полезный в обществе, плохо спал, мало ел из-за экономии денег, стороной обходил патрульных милиционеров даже – боялся проверки документов с их стороны и последующего ареста и наказания. У него не осталось в столице знакомых – совсем, – кто мог бы помочь ему трудоустроиться, пусть даже и временно. У него вообще не осталось близких в это время людей, с кем можно было бы просто сесть и поговорить, отвести беседой уставшую и кровоточащую душу.
Дима Ботвич – единственный его друг все послеуниверситетские годы, добрый наперсник и утешитель, к кому он постоянно наведывался в гости, когда тот в общаге жил, с кем трепался часами о разном, молодость вспоминал, – Ботвич летом 80-го окончил аспирантуру и на работу вышел. Его оставили на кафедре ассистентом, дали ему жильё от Университета как будущему светиле науки. И он, без пяти минут кандидат, быстро женился на радостях на филологе Ольге, о которой уже упоминалось раньше, детишек с ней начал плодить и поднимать на ноги. Максим ему был не нужен уже и не интересен как собеседник: умница-Ольга заменила Дмитрию всех друзей. И это было правильно и нормально, это было естественно для всякой крепкой семьи.
Кремнёв же после этого остался совсем один – как лермонтовская сосна на севере диком, – шатался по Москве, повторим, шальным одиноким волком, не зная к кому и чему притулиться, чем себя утешить, занять. В родной и любимый Университет постоянно наведывался – святое для него место, – бродил там часами по аудиториям и по аллеям – безвозвратно-ушедшую молодость вспоминал, и этими воспоминаниями до одури сладостными лечил стенающую и кровоточащую душу.
Книг он в этот временной промежуток не читал совсем: ничего в зачумлённую голову его не лезло. По вечерам он лишь тупо пялился в телевизор, который они с бабкой вскладчину приобрели, да потом метался всю ночь по дивану как в лихорадке, не в силах уснуть: нервы его становились не к чёрту от страха за собственное бомжевание и безработицу… И то сказать: уже четыре года прошло с того момента, долгие четыре года, как он вычеркнул сам себя из жизни, отчаянно выписавшись из Касимова. После чего он превратился в настоящий живой труп по сути, про который государство ничего абсолютно уже не знало: где он? что с ним? куда испарился? Странное и неприятное положение, не правда ли?! Он жил, дышал, гулял по городу наравне со всеми, гостями и жителями Москвы, – но официально его не существовало нигде, по документам он в Советской России не значился. Он будто в космос тогда улетел самовольно и тихо, никого не поставив в известность, никого об этом не предупредив. И государство потеряло с ним всякую связь: для него Кремнёв уже не был ни живым, ни мёртвым!
Понятно, что подобное социальное небытие действовало на психику молодого парня самым угнетающим и разрушительным образом. Кремнёв постепенно делался больным, у него начались серьёзные проблемы с психикой. Валяясь на бабкином диване сутками, он стал уже бояться звонков в дверь и прихода ненужных гостей. Ему всё казалось, всё чудилось, что однажды к нему их местный участковый нагрянет по злобному навету соседей и спросит строго: «Предъявите документы, гражданин, и заодно объясните мне, что Вы уже пять лет в этой квартире делаете и где работаете?» И отвечать ему будет нечего на этот простой и законный вопрос, и загремит он после этого в каталажку, откуда не скоро выберется… Поэтому уже летом 1982-го года он незаметно сломал у хозяйки звонок, чтобы она его не слышала, глухая тетеря, и никому не открывала засов. Что и происходило в действительности: сильно ослабшая слухом Анна Николаевна не то что звонка, но и стука в дверь уже не слышала и никого не впускала к себе, когда была дома…
По этой же причине – из-за своего стремительно развивавшегося психического заболевания и подозрительности – Кремнёв и домой перестал в это время ездить, родителей навещать, чем повергал отца и мать в совершеннейший ужас. Они-то чувствовали оба, что с сыном происходит беда, что дела его в Москве совсем-совсем плохи. Однако помочь ему они ничем не могли: сидели бедные, лили горькие слёзы по вечерам – и ждали оба финала, трагической развязки.
А её всё не было и не было как на грех. Силы родительские, как и силы сына, были на исходе. Родители всё порывались приехать в Москву и поговорить по душам с Максимом, утешить его, подбодрить, а заодно и из первых уст узнать обстановку, – но сын категорически запретил им приезжать к нему, объясняя это своей катастрофической занятостью…
Но однажды: в сентябре 82-го года это случилось, – к нему не выдержала и всё-таки самовольно приехала в гости матушка, Вера Степановна, предварительно сообщив о предполагаемом приезде в письме. Но Максим, прочитав письмо по диагонали и невнимательно – не до того было, – на это сообщение не обратил внимания, пропустил его мимо памяти и ушей… Вспомнил о нём лишь в субботу днём, в половине первого пополудни, когда приехавшая в Москву матушка уже полчаса как ждала его на вокзале с огромною сумкой свежих яблок, вертела головой по сторонам, высматривая блудного сына.
«Чёрт возьми! – выругался тогда Максим, вскакивая с дивана, хватая в руки письмо и вторично его читая. – Сегодня же матушка обещалась приехать. И вероятно приехала уже, стоит и ждёт меня на перроне, наверное, волнуется. А я забыл про это совсем: всё лежу и сплю, и никак не могу проснуться…»
Полусонный, он вскочил с постели, быстро оделся и помчался пулей на вокзал. Приехал туда в начале второго по времени, когда очумевшая мать уже больше часа его ждала, вся измучалась из-за этого, бедненькая, подурнела и почернела. А он, вместо того, чтобы её поблагодарить за визит и яблоки, грубо её отчитал, негодяй, что приехала не вовремя. Потом с неохотой на Хохловку её привёз, недовольно бурча, накормил её дома пустым пакетным супом с хлебом: больше-то у него не было ничего в холодильнике, не приготовил для матушки – забыл. И потом сразу же отправил её, полуголодную и неутешную, опять на вокзал, сказав сквозь зубы, что у него сегодня, мол, много дел, и ему, соответственно, некогда.
Он тогда потому так всё сделал грубо и по-хамски, не по-сыновьи совсем, что видеть глаза матери, слезами наполненные и тоской, которые пронизывали его насквозь как те же лучи рентгеновские, было ему невыносимо больно. Ведь матушку было не обмануть и не заговорить ничем: она всё насквозь своим плачущим сердцем видела, что у него внутри твориться, какая кровавая каша там варится и вываливается наружу, пугая её. И от этого её материнского ясновидения и испуга одновременного становилось больнее и горше во много раз. Потому хотя бы, что так не хотел Максим, как смерти боялся того, что его социальное падение близкие ему люди увидели бы. Он один хотел его пережить – и один за всё расплатиться. Без свидетелей…
21
Кончился тот семейный кошмар Кремнёвых в ноябре 1982-го года. Кончился тем, чем и должен был завершиться по всем правилам логики – личной катастрофой героя романа, Кремнёва Максима Александровича, вознамерившегося по окончании МГУ плыть против течения жизни и устроить свою судьбу по своим собственным правилам и лекалам, сильно отличным от государственных и общепринятых! Её, катастрофу, ускорили и многократно усилили политические перемены в стране, произошедшие в это время.
10 ноября 1982-го, как известно, скоропостижно скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И.Брежнев, только-только вернувшийся тогда с отдыха в Завидово в прекрасном состоянии и самочувствии, как теперь выясняется, как говорят и пишут свидетели тех событий. И вдруг – смерть! Неожиданная, необъяснимая и непонятная!
Его место на партийном Олимпе быстренько занял матёрый иудей и сионист Ю.В.Андропов (Либерман в девичестве), сильно помогший при участии Чазова Леониду Ильичу отправиться на тот свет (читайте об этом замечательную работу В.Легостаева «Генсек кровавый»). А до этого Андропов долгие годы возглавлял главный карательный орган страны – КГБ СССР, который разросся при нём до каких-то поистине чудовищных размеров, как тот же гигантский спрут опутав своими щупальцами весь Советский Союз “от Москвы и до самых до окраин”. Даже и в советских ЖЭКах были тогда стукачи, работавшие на Комитет исправно: и за страх, и за совесть, как говорится. Власть КГБ при Андропове была поистине устрашающей и всеохватной. Штат организации превышал все мыслимые и немыслимые пределы, как дьявольский Молох пожирая бюджет: зарплаты у сотрудников были космические. Для них же, офицеров-гэбистов, были свои собственные магазины, спец-буфеты, санатории, больницы и поликлиники, закрытые для простых граждан СССР. Работать в КГБ в те годы было очень выгодно и престижно.
Захватив осенью 82-го Кремль, главный перестройщик Андропов, выпестовавший на смену себе Горбачёва, решил перво-наперво поставить страну на колени и навести на людей СТРАХ. Решил пойти по точно тому же пути этот мутный и скользкий товарищ, как это было и во времена Красного террора и коллективизации, да и в том же 1937 году. Вот и подумайте и скажите, люди, кто проливал кровь и творил все без-чинства и зверства в Советские годы: “тираны” и “деспоты” Ленин и Сталин, или же их иудейское окружение всё-таки, что получило конспиративное название у историков ленинская гвардия?
Итак, с приходом в Кремль иудея-Андропова в стране закончилась разом поистине райская, свободная и счастливая советская жизнь – и начался массовый террор населения, принявший какие-то гипертрофированные размеры. Выпущенные из тёплых кабинетов на улицу птенцы гнезда андроповского: молодые, крепкие и задорные парни, ошалевшие от безделья и стукачества, от читки чужих доносов и писания своих, – люди с Лубянки в серых костюмах начали по приказу шефа рыскать по городам и весям Союза в дневные часы и пачками отлавливать всех, кто им на глаза попадался и чем-то вдруг не нравился – одеждою или лицом. Принялись отлавливать тех людей, понимай, кто в дневное время не был на рабочем месте по каким-то причинам – законным и обоснованным в большинстве своём.
Таким вот совершенно диким и дурацким образом сионист-Андропов со своими подручными силовиками захотел навести в стране мнимый порядок, заставить работать бездельников и лишних людей, а не по баням и пивнухам в рабочие часы мотаться. Не понимали чекисты, видимо, вместе с деспотичным шефом своим, стоявшим одной ногою в могиле, что так они борются со следствием, а не с причиной советского застоя и бардака. Пытаются зелёнкой и йодом, если перейти на прямой и понятный медицинский язык, лечить сифилис…
Как бы то ни было, но под ту совершенно идиотскую кампанию по наведению мнимого порядка попал и безработный и бездомный Кремнёв. В конце ноября он, полусонный и голодный, вышел на улицу в два часа пополудни, чтобы купить колбасы, чая и хлеба в соседнем гастрономе, которые у него закончились, – и там-то его как раз и загребли люди в штатском во время плановой облавы. Быстро посадили его в воронок и отвезли в ближайшее отделение милиции – для выяснения личности и причин шатания по Москве в рабочие часы. В тесной, полутёмной и душной комнате предварительного дознания и произошло первое следствие, после которого ошалевшие от услышанного чекисты тут же отправили бомжа и матёрого тунеядца Максима прямиком в КПЗ, с дальнейшим прицелом на трудовую исправительную колонию…
Следствие и суд прошли быстро: Кремнёв охотно во всём сознавался, ничего не отрицал и даже наотрез отказался от платного адвоката. Зачем? Честно подтверждал, что и не работал долгое время, и не был нигде прописан, – чем приводил молодых следователей из МВД в некоторое смущение даже: не привыкли они к таким парням, кто все грехи на себя добровольно и безропотно вешали.
По окончании следствия в начале 1983 года состоялся суд в Таганском районе столицы, который приговорил подследственного Кремнёва Максима Александровича, лейтенанта запаса, к 6-ти годам колонии общего режима за бродяжничество и тунеядство, и за уклонение от воинской службы и дисциплины, главное, что судьи посчитали тяжким грехом, перевесившим все остальные… Напомним, что тогда вовсю разгорался советско-афганский военный конфликт (1979-89 гг.), и на фронт гребли многих военнообязанных молодых парней с гражданки – и солдат, и прапорщиков, и офицеров. А 5-ть лет не встававший на воинский учёт Кремнёв сам себя превратил в дезертира фактически, да в военное время. Справку же из психоневрологического диспансера он показывать не стал: испугался! Она ведь левой была по сути, – и, предъявив её следствию, он бы фактически подставлял под удар людей, сделавших ему в далёком 1977-м году полезное и доброе дело.
Разъярённые судьи не поскупились на приговор, влепили Кремнёву по-максимуму: он определённо не заслуживал столько. Так ему и адвокат после оглашения приговора сказал, глаза удивлённо вылупив… Но андроповская кампания по наведению порядка тогда ведь только-только начиналась и была всем в диковинку. И все чиновники страны от мала и до велика, по всегдашней своей привычке выслужиться и угодить, старались и очень хотели выделиться и отличиться перед новым генсеком, добавить авторитету себе в глазах новой власти. На людей им было насрать, люди для них всегда были мусором…
Подсудимого тут же, в зале суда, заковали в наручники и прямиком отправили отбывать наказание под Брянск, в автозаке уже переодев его в арестантскую робу…
Родители, присутствовавшие на суде, не выдержали подобного позора и приговора сыну. Отец, Александр Фёдорович, едва вернувшись в Касимов полуживой, сразу же слёг от обширного инсульта, потерял сознание. Через три дня, не приходя в себя, он скончался. Матушка, Вера Степановна, мужа не много пережила: через полтора месяца и она отдала Богу душу от остановки сердца. Хоронили её соседи – больше некому было похоронить. А опустевшую квартиру Кремнёвых сразу же забрало себе государство, поскольку там никто уже не был прописан. Её, квартиру, тут же отдали каким-то касимовским очередникам, которые, въехав, выбросили всю старую мебель и вещи бывших хозяев на улицу…
И остался таким образом наш герой осуждённый и без родительского гнезда, и без собственного жилья вообще. Он превратился, сидя в колонии, в настоящего бомжа – уже и де-юре, а не де-факто, как раньше…
После отсидки жизнь ему надо было начинать с нуля, когда уже из близких рядом не было никого. Даже и родителей…
Часть четвёртая
«Да, я знаю, что с тобою связан я душой;
Между вечностью и мною встанет образ твой.
И на небе очарован вновь я буду им,
Всё к чертам одним прикован, всё к очам одним.
Ослеплённый их лучами, с грустью на челе,
Снова бренными очами я склонюсь к земле.
Связан буду я с землёю страстию земной, –
Между вечностью и мною встанет образ твой».
/А.А. Григорьев (1842)/
«Что без тебя мне этот город,
И явь, и сны,
Вся ширь морей, поля и горы
Моей страны?
Не верю письмам, снам не верю,
Ни ворожбе.
И жизнь одним порывом мерю:
К тебе! К тебе!…»
/Даниил Андреев/
«Но ты пойми, о какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчёты и компромиссы не должны её касаться». /А.И. Куприн «Гранатовый браслет»/
Глава 19
«Ты осужден. Молчи. Неумолимый рок
Тебя не первого привёл в сырой острог.
Дверь замурована. Но под покровом тьмы
Нащупай лестницу – не ввысь, но в глубь тюрьмы.
Сквозь толщу мокрых стен, сквозь крепостной редут
На берег ветреный ступени приведут.
Там волны вольные, – отчаль же! правь! спеши!
И кто найдёт тебя в морях твоей души?»
/Даниил Андреев (1937)/
1
Колония, в которой предстояло сидеть (отбывать срок) Кремнёву, находилась в 40-ка километрах от Брянска, в густом непролазном лесу, в котором обитали лишь бурые медведи, лоси, кабаны да волки; ну и зайцы, конечно же, куда же без них – вечной кормовой базы всех хищников мiра. Туда, в дебри брянские, наш запутавшийся герой и прибыл в первой половине февраля 1983 года и своё 28-летие, таким образом, встречал уже в компании заключённых, а не в родной, как раньше, семье, не в тепле, любви и уюте. И именно в этот день, день своего рождения, как на грех, ему пришло известие о смерти отца, Александра Фёдоровича Кремнёва, на похороны которого Максима, естественно, не отпустили.
Надо сказать, что душевное и физическое состояние родителей сильно без-покоило его в следственном изоляторе и все первые дни отсидки: это было единственное, о чём он печалился-горевал. Ведь он ещё в зале суда понял, глядя из-за решётки на них обоих – убитых горем, почерневших и поседевших родных и любимых людей, – что его позора и срока тюремного они не переживут – уйдут в могилу быстро… И так оно всё и случилось в точности, как он предчувствовал и предполагал, – однако помочь родителям не скорбеть и не мучиться, не изводить себя без-сонницей, угрызениями совести и тревогами он уже не мог, увы, как это с успехом делал раньше, когда в тот же стройотряд ездил, где работать было и крайне опасно тоже, и физически очень тяжело. И родители про это знали – что собой представляет стройка в действительности, какие “подводные камни” и “рифы” таит! – и переживали очень четыре лета подряд, писали сынуле письма подбадривающие и поддерживающие чуть ли ни ежедневно. И он им отвечал тем же – всегдашним своим оптимизмом, лихостью и бодростью – и заверениями письменными, что всё, мол, у него о’кей. И это было правильно и справедливо: так оно и должно было быть – взаимная родственная подпитка и поддержка, без которой крайне тяжело жить человеку на свете, если вообще возможно… А теперь ни им, ни ему говорить и писать было нечего и незачем: всё было ясно без слов. Теперь Максим даже не мог приблизиться к отцу с матерью и утешить их по старой доброй привычке словом крепким, надёжным и ласковым, объятиями жаркими и поцелуями, обещаниями быть поаккуратнее и похитрее, клятвами всё быстро уладить и изменить: расползавшаяся вкривь и вкось судьба его от него уже никак не зависела. По приговору суда он, закованный в наручники зэк, перестал быть хозяином своей судьбы: на долгие 6-ть лет вручил её, злодейку ветреную и коварную, руководству колонии и сокамерникам…
Далее надо сказать, что про тюрьмы много фильмов снято и книжек написано – и в советские годы, и теперь. Теперь – особенно. Один «Архипелаг ГУЛАГ» чего стоит! Но только все они какие-то мрачные и тягостные до невозможности, как американские фильмы ужасов, все наводят панический страх на неискушённых людей, на обывателя-лежебоку в первую очередь. Или вообще забавные и потешные как комиксы: это уже другая крайность, современная, такая же лживая и пустая как первая, до-перестроечная. А всё потому подобное происходит, весёлое или мрачное до неприличия, что снимают фильмы и пишут книги про зону люди, как правило, которые никогда не сидели сами, не чалились – даже и в КПЗ (Варлам Шаламов и Солженицын не в счёт: эти оба сидели, пусть и по-разному). Снимают и пишут люди, словом, богемные чистоплюи так называемые, родившиеся с золотой ложкой во рту, которые и не работали-то ни одного дня толком, не били пальцем об палец. А только лишь сладко ели да крепко спали с молодых лет, да тусовались по вечерам с такими же лоботрясами и балбесами, как и они, обзаводились связями и знакомствами, пропуском к рекламе и большим деньгам, к КОРМУШКЕ. А получив желанные пропуска и деньги, с энтузиазмом принимались за дело – за литературу и искусство в первую очередь – с намерением быстро прославиться и прогреметь всем на зависть, дать около-культурного жару и звону! – при этом выдавая свои художественные творения-вымыслы за правду жизни, за соль земли, за абсолютную и непогрешимую ИСТИНУ… Но получалось и до сих пор получается это у них, блатных выскочек, смешно и наивно по-детски, если по-идиотски не сказать. А по-другому и быть не может! Потому что реальной жизни простого народа (как и жизни на Марсе, к примеру) они не знают и не понимают совсем, не могут понимать и знать в силу своего рождения и воспитания: они лишь придумывают её, опившись виски и обкурившись дури, – и потом втюхивают эти свои фантазии-бредни в головы зрителей и читателей под видом правды-матушки, до которой им как до звезды. Яркий тому пример, больше на наркотический бред похожий, из последних литературно-киношных поделок – «Зулейха открывает глаза», – анти-литературный и анти-исторический пасквиль, который у любого трезвого и думающего человека, даже и из татар, ничего, кроме тошноты и рвотных позывов не вызывает. Потому что намаран исключительно для того только, чтобы стравить этнических славян-русичей с этническими татарами, жителей единой и неделимой страны России, сделать их, добрых соседей-единомышленников, кровными и лютыми врагами на долгие годы – с прицелом на гражданские войны. Всё! Никакой иной цели у данной фантасмагории нет: для этого именно она и сочинялась, и осыпалась премиями и наградами. Кем? – спросите. Сионом!
В действительности с тюрьмами всё обстоит не так, как им, обдолбанным до зелёных соплей “гениям”, представляется, а совсем-совсем по-другому. Да, тюрьма – не санаторий и не курорт: это правда, и спорить тут сложно. И лучше туда не попадать, как и в больницу ту же. Больниц ведь тоже боятся люди как стихийного бедствия или огня – но рано или поздно все туда попадают по старости или по воле Судьбы. Часто – хирургам под нож, на сложную полосную операцию… И ничего: выживают и привыкают в итоге к больничной койке и атмосфере тамошней, к крови, боли, наркозу, капельницам и врачам, к соседям по палате тем же, бедолагам покалеченным и исполосованным. А куда деваться?! Мало того, даже товарищей там заводят, общаются с ними после выписки, дружат. И больница уже не кажется им, прооперированным, чем-то из ряда вон выходящим, адом тем паче, душевной и телесной пыткой. Скорее даже наоборот. Выходя на улицу целыми и невредимыми, выздоровевшие люди думают, глядя прищуренным взором на небо, что и в больницах оказывается можно жить. И жить неплохо…
Вот и с тюрьмой точно так, в которую лучше не попадать, повторю ещё раз, гораздо выгоднее и лучше. Разговора нет! Свобода есть свобода! – она всего на свете дороже! Но уж если кто в тюрьму попал, если вдруг случилось с кем-то такое несчастье – падать духом не надо, скулить и распускать сопли, посыпать голову пеплом и безвольно опускать руки. Всё, мол, п…здец! Приехали! Надо вынимать из ботинок шнурки и плести удавку. Последнее это дело, и абсолютно гибельное для человека – Судьбу материть и клясть, и хоронить себя заживо при этом, лишать на будущее надежды отсутствием воли к сопротивлению и борьбе. Тогда ты точно там пропадёшь, будешь “опущен” в первый же день, – и жалеть тебя, слабака, там никто не станет!
Это – непреложная азбука любой зоны, или таблица умножения, если хотите, тот же спасительный оберег, который всем заключённым надобно всенепременно выучить, зарубить на носу как собственную статью – чтобы выжить и не пропасть в экстремальных тюремных условиях. Свой срок нужно воспринимать как данность, или как испытание, полученное свыше. Его, испытание, надо с честью пройти, с высоко поднятой головой: именно и только так! И потом попытаться-попробовать начать жизнь сначала, с чистого листа, честным трудом – на благо страны и народа! – искупив прошлые косяки, ошибки и прегрешения.
В тюрьме, как и на воле, впрочем, не надо терять человеческий облик и суть – и надо твёрдо и чётко знать, что там будут жить и работать рядом с тобой точно такие же ЛЮДИ, пусть однажды и оступившиеся и согрешившие по какой-то причине. И общаться с ними надобно именно как с ЛЮДЬМИ, а не как с презренными типами-уркаганами, или скотами, тем паче, двуногими животными! Тогда и проблем никаких не будет, или почти никаких. Тут, конечно, ещё многое будет зависеть и от случая тоже – но об этом рассказ впереди…
2
Герой наш, Кремнёв Максим Александрович, ехал в тюрьму со смешанным чувством, двойственным, точнее если сказать. Он, как любящий сын, очень переживал за мучившихся без него родителей, безусловно, помочь которым не мог ничем: это уже было не в его власти, повторим… Хотя и вины за случившееся он не чувствовал – парадокс, да! Потому что он добровольно выбрал свой тернистый и кремнистый путь после окончания Университета, сворачивать с которого не собирался, зайцем петлять и юлить. Предложи ему Судьба вернуться назад, в сентябрь 1977 года, – он бы поступил точно также, наверное, ибо не было у него в запасе иного пути к БОГИНЕ его, Мезенцевой Татьяне Викторовне.
Это с одной стороны – морально-нравственной, или семейной, домашней. С другой же, внутренней или психологической, личной, он ехал отбывать срок с лёгким сердцем. Ведь у него внутри после оглашения приговора как будто прорвался наружу огромный душевный нарыв, образовавшийся там после того, как он отчаянно выписался из родного дома весной 78-го года. И, самонадеянно отделившись от государства, превратил сам себя в бомжа, смутно чувствуя уже и тогда все трагические последствия такого неосторожного и необдуманного со своей стороны шага. С ощущением неотвратимо надвигающейся беды (которая страшна не сама по себе, как известно, а именно её ожиданием) он прожил 4 с половиной года – и очень устал от этого, измучил и издёргал себя предельно страхом грозно надвигающейся расплаты, которая и случилась, увы… А теперь всё это осталось позади как тот же кошмарный сон после пробуждения: столичные судьи вернули его в лоно родного государства, пусть и насильственным способом – через тюрьму. Но всё равно: нарыв лопнул, гной вытек наружу, и душа свободно вздохнула от этого. Он опять стал членом большой советской семьи, что для него стало праздником…
3
В колонию Кремнёва привезли на автозаке 10-го февраля к обеду ближе – и сразу же под конвоем повели в кабинет начальника (хозяина или кума на блатном жаргоне) для личного знакомства. Таков был и есть порядок тогда и теперь: личное представление руководству.
Начальником Брянской колонии был в то время Селихов Василий Иванович, 43-летний суровый мужчина среднего роста с густой шапкой жёстких седых волос на голове, напоминавших щетину ёжика, широкоплечий и жилистый человек, спортсмен по виду, с погонами майора на плечах. Максим зашёл в его просторный и чисто убранный кабинет с некоторой опаской, осмотрелся по сторонам быстро и потом представился по всей форме: назвал себя и статью полностью. После чего получил приглашение сесть за стол сбоку от хозяина – для первой ознакомительной беседы.
Сама беседа, впрочем, не сразу началась – через минуту где-то, может даже больше того. И всё это время Селихов молча и пристально смотрел колючим немигающим взглядом на вновь прибывшего арестанта – визуально дотошно изучал его, пытался лично понять, что это был за человек, и как ему с ним обходиться в будущем. «Дело» Кремнёва он уже прочитал от корки до корки: оно лежало перед ним на столе, – и предварительное впечатление для себя он уже составил. И теперь вот сидел и проверял, насколько оригинал соответствовал бумажной копии…
И здесь нам с Вами, дорогой читатель, надо сделать паузу в повествовании и сказать несколько слов про Селихова Василия Ивановича – начальника той колонии, где Кремнёву предстояло отбывать наказание и исправляться трудом. Это важно будет знать и помнить на будущее, ибо “каков поп – таков и приход”. Это общеизвестно. Порядок в колониях и тюрьмах страны ведь не законы определяли, определяют и будут определять в будущем, прописанные в Уголовном Кодексе (как бы ни старались и ни хлопотали об этом правозащитники и адвокаты), а именно начальники исправительно-трудовых учреждений (ИТУ) – и только они одни! Поэтому-то расхожие идеологические штампы-клише вроде “сталинские лагеря” или “ужасы сталинских лагерей” есть чистый воды МИФ или ВЫМЫСЕЛ идеологов; причём ВЫМЫСЕЛ пошлый, злобный, лживый и клеветнический, играющий роль ширмы для кровавых еврейских дел – только и всего. Теперь-то это уже хорошо понятно думающим и грамотным людям России! Ибо Сионом оболганный и оклеветанный Иосиф Виссарионович (умело превращённый евреями в ширму, в громоотвод или, наоборот, в жупел) не имел к тем лагерным ужасам и трагедиям ни малейшего касательства, ни ма-лей-ше-го: их – ужасы! – насаждали, определяли и культивировали руководители ГУЛАГа, среди которых количество еврейских фамилий зашкаливало, как известно. Про это теперь написаны и свободно опубликованы сотни статей, монографий и книг: не станем их, кровавых палачей-энкавэдэшников, перечислять, тратить время… А ещё заметим, для вящей убедительности опять-таки, что Леонид Ильич Брежнев (при котором сидел Кремнёв), и это тоже общеизвестно, был добрейшей души человеком, добрейшей! И законы при нём были самые что ни наесть гуманнейшие… Но даже и при нём существовали белые зоны (тюрьмы), серые и чёрные. И зависела сия градация целиком и полностью от начальников этих зон – не от законов и не от руководителя государства.
Так вот, если начальник был законченный садист и коррупционер по природе – то и тюрьма становилась мукой для заключённых, где их унижали, насиловали и обирали безбожно, и даже проводили опыты на выживание как на животных тех же. Это были т.н. чёрные тюрьмы, куда лучше было бы не попадать (и подсудимые за то огромные деньги платили). Если же начальник колонии был только лишь коррупционером, взяточником понимай, но не садистом, не упырём, не маньяком законченным, – у него условия содержание зэков были сносные и терпимые в целом. Такие зоны называли серыми соответственно… Но были и такие тюрьмы, хотя и мало, врать не станем, где начальниками работали честные служаки – не взяточники, не вымогатели и не садисты, – о людях думавшие прежде всего и их исправлении, а не о личном благополучии и кармане. И сидеть, соответственно, там было одно удовольствие, отбывать положенный срок: адвокаты брали огромные суммы с клиентов, чтобы направить их именно туда после судебного приговора. И такие зоны в уголовно-криминальной среде носили название белых…
Майор Селихов, кадровый сотрудник исправительной системы страны, относился к категории именно честных ментов, прошёл путь на службе от рядового охранника-вертухая и до начальника. Был он человеком строгим, отчасти и суровым даже с зэками и подчинёнными, офицерами и рядовыми внутренних войск МВД – но и порядочным, совестливым и справедливым при этом, не разучившимся отличать добро от зла, честность, прямоту и искренность от ловкости, подлости и гнили… Подобные свойства его натуры, или характера ежедневно проявлялись на практике: заключённые наблюдали и убеждались в этом воочию в быту, на отдыхе и на работе, железный порядок собственной шкурой чувствовали – и желудками, разумеется, которые не обманешь и не проведёшь. Их, заключённых, например, сносно поили и кормили в столовой все годы отсидки: тотального расхищения продуктов питания поварами, снабженцами и надзирателями в колонии не наблюдалось. Сидельцев регулярно снабжали новой рабочей одеждой взамен старой, изношенной, раз в неделю меняли постельное и нательное бельё и мыли в душе: тараканов, клопов и вшей в бараках поэтому не было, равно как инфекций и эпидемий. В рабочих цехах был тоже полный порядок со станками и инструментами и приемлемые нормы выработки: подчинённых не насиловали мастера, не заставляли у станков падать замертво. И шло это всё – нормальные рабочие и бытовые условия, помноженные на человеческие отношения к зэкам, – именно от начальника, от майора Селихова, который насилия и бардака с воровством, разгильдяйства и показухи с приписками на дух не переносил, любил во всём человечность и честность, чистоту, прямоту и размеренное течение жизни…
Он мог, например, провинившегося заключённого наказать, и сурово, в карцер того посадить на неделю и больше на один лишь хлеб и воду – и не испытывать при этом жалости и сострадания: заслужил, мол, подлец – получи! И не пищи, не проси о помощи – будь мужчиной! Но наказывал только лишь после предварительного тщательного разбора и анализа всех обстоятельств случившегося происшествия. И если вдруг оказывалось, что человек невиновен, что оклеветали его, элементарно подставили недруги, – он его отпускал. А клеветника, наоборот, наказывал. И тоже сурово… Оттого и колония белой была при нём. Кремнёву здесь повезло несказанно…
4
Итак, с минуту или чуть дольше смотрел Селихов на вновь прибывшего Кремнёва, буравил колючим взглядом того, въедливо и придирчиво изучал. И только потом сурово промолвил прокуренным хриплым голосом:
– Ну давай, Максим Александрович, рассказывай: как ты дошёл до такой жизни?
– До какой? – не понял Кремнёв, поворачивая голову в сторону начальника.
– До лагерной! – недовольно уточнил Селихов свой вопрос повышенным тоном, грозно при этом сощурившись. – Это ты-то, выпускник Московского Университета!… Я когда пару дней назад получил телефонограмму из Москвы, что ко мне историка из МГУ везут на исправление – ушам своим не поверил. Подумал про себя: перепутали, видимо, что-то делопроизводители. Бывает такое в нашей системе – путают… А вчера привозит нарочный твоё «Дело» – вот это вот, – показал Селихов взглядом на лежавшую перед ним на столе папку, – открываю, читаю его – и прихожу в ужас! Вижу: и впрямь выпускник первого вуза страны ко мне, лапотнику необразованному, в гости едет, и надобно его встречать. А как? и чем? – неизвестно. Извини, что оркестра и почётного караула для тебя не приготовили, банкета праздничного, жареного поросёнка с водкой… Да-а-а, дал ты, Кремнёв, звону и копоти! На всю страну, поди, теперь прославишься-прогремишь! Ещё бы: такой фортель выкинул! Ведь у нас тут и с техническими дипломами люди редко сидят: проворовавшиеся бухгалтера разве что да плешивые учётчики. А так контингент простой в основном, интеллектом и образованием не изуродованный… И вдруг выпускник МГУ в наш гадюшник попал. Ядрёна мать! Ты будешь единственный такой зэк, наверное, – с полным-то университетским образованием. И не только в нашей колонии, но и во всём СССР…
Выговорившись, порозовевший Селихов замолчал, нервно заворочавшись в кресле, собираясь с силами и мыслями при этом. Молча сидел и Кремнёв, которому ни говорить, ни оправдываться не хотелось; да и не положено было…
-…Знаешь, – нервно запалив сигарету и глубоко затянувшись ей, прервал вдруг молчание Василий Иванович на правах хозяина, выпуская изо рта огромное облако белого дыма, – я когда по телевизору Главное здание МГУ на Ленинских горах иногда вижу, – восторгом весь наполняюсь и гордостью. Во-о-о! думаю, есть в России место великое и святое, которого нигде больше нет – ни в Америке, ни в Европе, ни в Азии. Нигде! Спасибо Сталину за него, искреннее душевное спасибо! Как же повезло людям, думаю, которым посчастливилось там учиться и работать. На крыльях, небось, все летают, не чуя под собой земли. Мне они, университетчики наши, великанами все казались и кажутся до сих пор, настоящими небожителями, которые, получив диплом, вершат большие дела, поди, науку вперёд двигают, культуру в целом. Так я думал всегда и верил, и этой верою жил… И вдруг выпускник Университета в моём заведении оказался, свалился с неба прямо ко мне в дерьмо. Почему, объясни, такое с тобой случилось-то? Ведь была же причина какая-то, вероятно, определённо была? Но в «Деле» твоём я её не нашёл, увы, хотя его несколько раз прочитал от корки до корки. Почему ты историком-то не захотел работать, Кремнёв, после окончания МГУ? А вместо этого в столичный ЖЭК устроился кочегаром. Это ж ох…реть можно!… Но и там ты работать не стал: грузчиком в магазин устроился. В торговое дерьмо сам себя опустил, и 2,5 года в том дерьме плавал. А потом вообще на работу забил: 8-мь месяцев по Москве без работы болтался. И при этом ещё и не был прописан нигде, на воинском учёте не стоял 4,5 года, лейтенант запаса. То есть 4,5 года находился вне государственного контроля: наше государство про тебя не знало ничего как про бомжа того же. Почему ты так поступал, Кремнёв? Ты что – дурачок? А как ты тогда в Университет поступил, не пойму, проучился пять лет на истфаке и получил диплом?… Да и следователи, которые вели твоё дело, о тебе хорошо отзываются, что бывает редко. Они дали тебе положительную характеристику на целый лист: что ты помогал им здорово, во всём сотрудничал со следствием: чтобы суд это всё учёл и не наказывал тебя строго… Я когда всё это читаю и сопоставляю, – у меня голова кругом идёт. Кому верить? – не знаю! Такое ощущение возникает, как будто в твоём лице живут и действуют два совершенно разных человека. Один – нормальный, грамотный и талантливый парень, молодой историк по профессии, выпускник лучшего вуза страны; а другой – бунтарь неуживчивый и непоседливый, тунеядец даже, который не желает трудиться как все; и при этом ещё и не хочет никому подчиняться – даже и государству. Объясни мне, Кремнёв, какой ты человек на самом-то деле? Мне так интересно это понять, услышать из первых уст. Ты же мой теперь подопечный, и я должен всё про тебя знать…
Максим не сразу ответил на поставленный перед ним вопрос – потому что не знал, с какого конца начинать: в его голове в тот момент была настоящая каша, которую махом одним разгрести было трудно…
– Гражданин начальник, – тяжело вздохнув, наконец сказал он, глядя на свои нервно дрожащие руки, зажатые меж колен. – Я не знаю, как ответить на Ваш вопрос. Честное слово! В двух словах я Вам своё поведение не объясню. А сидеть и рассказывать всю свою жизнь – и долго это, и муторно, и не интересно. Да и не нужно это Вам: у Вас, поди, и своих забот хватает.
– Первая и главная моя забота – это вы, заключённые, – грубо перебил его Селихов. – И я должен знать, кто ко мне попал: нормальный человек, с которым можно и должно общаться и вести дела, или же псих законченный, которому место в дурдоме. Ты извини, Кремнёв, но у меня именно такое мнение о тебе пока что складывается. Потому что с дипломом МГУ, повторю ещё раз, нормальные и здоровые люди большие дела вершат, государственного масштаба, а не по магазинам и ЖЭКам мотаются как полоумные!… Ну так что у тебя случилось, давай рассказывай? Почему ты категорически не захотел, получив престижный диплом на руки летом 1977-го года, работать по специальности? Рассказывай, а я буду слушать тебя: я никуда не спешу. Да и тебе уже торопиться некуда…
И пришлось Максиму, хочешь, не хочешь, в очередной раз повторять всё то, что он неоднократно уже рассказывал столичным чиновникам разного уровня осенью 77-го года, когда отказывался от распределения – воли себе просил. А иначе, было ясно как божий день, он попадёт в категорию умалишённых – со всеми вытекающими отсюда печальными для него последствиями. Ведь ему 6 лет в колонии предстояло корячиться – срок не маленький. И если у него не сложатся отношения с Селиховым – хозяином здешнего заведения – его дело будет труба: он тут и месяца не протянет, сгниёт в карцере…
5
– Не знаю, гражданин начальник, поверите Вы мне или нет, – не спеша начал он свой рассказ, тщательно подбирая каждое слово как на экзамене, – но я очень любил Историю в школе, боготворил её как никто, запоем читал историческую литературу. Потому и пошёл учиться на исторический факультет МГУ по напутствию директора нашей школы, тоже, кстати, историка, думая и надеясь, что только там, в Московском Университете, я смогу её, Историю, лучше и качественнее всего изучить. Да и учился я на истфаке первые два года с радостью превеликой, был даже отличником, ленинским стипендиатом, получал стипендию 50 рублей, а не 40, как все остальные… Но на третьем курсе нас, студентов, распределили по кафедрам и прикрепили к каждому из нас научного руководителя. Кому профессор достался, кому – доцент. Я попал под опеку доцента Панфёрова Игоря Константиновича, коренного москвича, историка в третьем поколении, хорошего, доброго, знающего человека, к которому я домой регулярно ездил и книжки запрещённые там читал. Да и с ним самим часами беседовал… Вот он-то меня от Истории и отбил, может сам того не желая.
– Это как это?! – вытаращился Селихов на Кремнёва как на чудо заморское, увиденное в первый раз.
– Да так, что через его книги и беседы личные я ясно понял на старших курсах, что существует две Русские Истории, именно и только так. Одна – РЕАЛЬНАЯ, ДРЕВНЯЯ, ВЕЛИКАЯ и ГЕРОИЧЕСКАЯ, и по этой причине надёжно скрытая от посторонних глаз, от глаз простого народа – в первую очередь. А другая – сказочная или мифическая, написанная врагами России, социальными паразитами так называемыми. Эта История пошлая, лживая и примитивная, второсортная и оскорбительная, крайне невыгодная и унизительная для нас, славян-русичей, насельников Святой Руси. Но – по злой насмешке Судьбы – именно её и припадают в русских школах, средних и высших, вот уже тысячу лет – с момента принятия христианства. Посредством этой Истории делают из ВЕЛИКОРОССОВ рабов, дармовых кормильцев, только-то и всего.
– Зачем?
– Чтобы жить за наш РУССКИЙ СЧЁТ, нашим ХЛЕБОМ, НЕДРАМИ и ТРУДОМ питаться…
Услышав подобное, напрягшийся Селихов полез за другой сигаретой, вытащил её из пачки и запалил, окутал себя и Кремнёва густым облаком дыма.
-… Ну, хорошо, ладно, пусть так, – наконец произнёс он, до предела мозги свои напрягая. – Если та История, которую нам всем преподают, плохая, по твоему мнению, – то какая она, хорошая-то? Ты её знаешь?
– Знаю, да, – с гордостью ответил Максим, видя, как на глазах меняется настроение начальника тюрьмы в сторону смягчения.
– И какая же она?
– Такая, что мы, славяне-русичи, или Великороссы, – самая древняя и эволюционно-развитая нация на Мидгард-земле. Это если верить «Славяно-Арийским Ведам», которые я прочитал дома у Панфёрова и которые строго-настрого запрещены в России: и в романовской это бл…дство происходило, и в советской – тоже. Так вот, согласно «Славяно-Арийским Ведам», первые славяно-арийские племена начали переселяться с других планет и мiров Вселенной, колонизировать Мидгард-землю 800 000 лет тому назад. Приблизительно. А до этого современного человека на нашей планете не было, а были неандертальцы, которые не имеют к нам ни малейшего отношения, как и обезьяны те же. Это генетически совсем другой вид живых существ, которые перед славяно-арийской колонизацией почему-то вдруг вымерли, разом исчезли с Мидгард-земли, как и мамонты те же, освободив нам, пришельцам, место.
– А что означает это слово: Мидгард? – поинтересовался Селихов, пожирая гостя сощуренными глазами, в которых вдруг вспыхнул душевный огонь, которого там долго не наблюдалось.
– Название нашей планеты. Таких планет, как наша, миллионы во Вселенной, а может и миллиарды. И на каждой существует жизнь, и каждая имеет своё название, или имя. Наша планета была названа Мидгардом иерархами Высших Космических Сил. Так написано в «Славяно-Арийских Ведах», во всяком случае, которым нет оснований не верить. Уже потому хотя бы, какая глухая завеса молчания окружает их с момента крещения Руси. До ужаса боятся хранящегося в них ЗНАНИЯ социальные паразиты: и раньше боялись, и теперь.
– А на чём наши предки прилетели-то на Мидгард-землю, не понял, и откуда? – тихо спросил начальник, которого всё больше и больше увлекал диковинный рассказ гостя.
– На космических кораблях, ВАЙТМАНАХ и ВАЙТМАРАХ, обладавших колоссальной скоростью и способных преодолевать огромные расстояния за долю секунд. К тому же, во Вселенной существуют ВРАТА МЕЖДУМИРЬЯ, через которые можно с лёгкостью переходит из одной галактики в другую. Наши великие ПРАЩУРЫ знали про них, и ими часто пользовались.
– А зачем им понадобилась наша планета?
– Затем, вероятно, что на их собственных землях шли жестокие войны между ТЁМНЫМИ и СВЕТЛЫМИ силами, войны на уничтожение. И чтобы остаться живыми, наши пращуры и прилетели к нам на пустующий тогда Мидгард: решили элементарно спрятаться, переждать войну и остаться целыми и невредимыми. Прилетели временно, скорее всего, а остались тут навсегда: понравилась им наша планета… Вначале прилетели четыре славяно-арийских племени: Да’Арiйцы, Х’Арiйцы, Расены и Святорусы. Они-то и стали первоосновой белой расы, которая до сих пор проживает на Мидгард-земле и диктует тут моду, нравы, культуру и правила поведения всем остальным. Разговаривали первые колонизаторы долгие годы на РУССКОМ ЯЗЫКЕ, что имеет КОСМИЧЕСКИЙ СТАТУС и является языком МЕЖГАЛАКТИЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ. От него-то потом и произошли все остальные земные языки, диалекты, наречия и жаргоны. И это разделение и разобщение от гордыни шло, от желания выпендриться и на исторический пьедестал забраться, недоступный всем остальным. Доказать мiру и народам земли, что англичане, французы, немцы или испанцы – это якобы что-то одно: передовое, великое, древнее и прекрасное. А все остальные, и славяне-русичи – в том числе, что-то совсем иное: отсталое, мелкое, юное и недоразвитое! Именно и только так! Однако умные и серьёзные люди в подобные сказки и басни мало верят: они-то знают, откуда ноги растут и откуда всё сущее вышло…
– Первоначальным местожительством переселенцев-колонизаторов был огромный остров, расположенный в районе современного Северного полюса земли. Это теперь там ужасно холодно круглый год, тоскливо, страшно и без-приютно, а 800 000 лет назад на этом острове был идеальный для жизни климат с обильной фауной и флорой. Живи, как говорится, – не тужи! И назвали его наши далёкие пращуры ДААРИЕЙ – в честь самого большого племени переселенцев. И жили они на нём тихо, спокойно и счастливо многие тысячелетия – пока до Мидгард-земли не добрались ТЁМНЫЕ СИЛЫ, и не начались войны за обладание нашей прекрасной планетой. Войны были такого масштаба, да ещё и с применением ядерного оружия, что срывались с орбит и падали на землю луны – спутники земли. Представляете силу разума наших предков, их эволюционный творческий потенциал, ныне, увы, утерянный!… Теперь-то уже мало кто знает, но первоначально у земли было три луны: ЛЕЛЯ с периодом обращения 7 дней, ФАТТА (по-древнегречески Фаэтон) с периодом обращения 13 дней и МЕСЯЦ с периодом обращения 29,5 дней. А осталась только одна – МЕСЯЦ. Такие вот страшные войны велись за обладание Мидгардом, воистину космического масштаба, приводившие к подобного рода катастрофам. После одной из таких катастроф, произошедшей 113 000 лет назад, остров Даария погрузился в пучину морскую, оставив по себе лишь призрачные воспоминания, мало кому доступные теперь, увы… И пришлось тогда нашим великим пращурам переселяться в Сибирь и строить на её просторах ВЕЛИКУЮ АСИЮ…
– Просуществовала Великая Асия (бывшая территория которой переименована в Азию ныне) 100 000 лет, согласно «Славяно-Арийским Ведам». До последней глобальной экологической катастрофы, произошедшей на нашей планете без малого 13 000 лет назад. В «Ведах» про это сказано так: процитирую по памяти некоторые отрывки, которые на удивление всё ещё хорошо помнятся. Это для того, чтобы подтвердить свой рассказ.
«Тарх Даждьбог своей силой уничтожил 111 800 лет тому назад Луну Лелю вместе с базами Тёмных Сил. Правда, катастрофы не удалось избежать, так как всё-таки осколки Лели упали на Мидгард-Землю, что привело к погружению на дно Северного Океана-моря материка Даария. Но, тем не менее, цивилизация Мидгард-Земли не была отброшена до уровня первобытной дикости, и тогда Тёмным Силам пришлось остаться “не солоно хлебавши”.
К сожалению, во второй раз нашей Мидгард-Земле не повезло. Лидеры Антлани (Атлантиды), имеющие отрицательный эволюционный перекос, стали проводниками Тёмных Сил и развязали планетарную войну за мировое господство 13 000 лет назад. Они применяли ядерное оружие и пытались управлять силами стихий Мидгард-Земли. Попытки этого управления оказались неудачными, и вторая Луна Фатта начала падать на Мидгард-Землю.
Чтобы спасти планету от гибели, Бог Ний уничтожил падающую Фатту, но падающие осколки оказались слишком большими, и они вызвали не только погружение в морские пучины самой Антлани-Атлантиды. Ось Мидгард-Земли, в результате падения осколков Луны Фатты, изменила наклон на 23,5 градуса, и всё это, вместе взятое, вызвало множество природных катаклизмов и начало нового ледникового периода. И при этом произошло то, чего Тёмные Силы так долго хотели добиться: большинство оставшихся в живых после этой планетарной катастрофы очень быстро опустились до первобытного уровня… После полного уничтожения катастрофой инфраструктуры цивилизации Мидгард-Земли только малая часть людей сумела сохранить свой цивилизованный уровень, но они не могли уже контролировать ситуацию. Единственное, что они могли сделать – это сохранить знания и информацию о произошедших событиях»… /Н.В.Левашов «РОССИЯ в кривых зеркалах», стр.223./
– Итак, – с жаром продолжил Максим свой рассказ притихшему в кресле Селихову, вытирая пальцами скопившуюся пену с губ, – после последней экологической катастрофы планетарного, согласно «Ведам», масштаба, случившейся 13 000 лет тому назад, произошло смещение полюсов планеты и сдвиг тектонических платформ. Что естественным образом вызвало мощнейшие землетрясения, извержения вулканов, громадные цунами, процесс горообразования и резкое изменение климата в сторону похолодания. Потому что, помимо Потопа и землетрясений, небо над Евразией было плотно затянуто гарью и копотью на многие годы, пеплом, через который не проникали солнечные лучи и не грели Землю, не поддерживали на ней жизнь. Средняя температура планеты упала на десятки градусов. И в результате этих “ игрищ” со Стихиями Природы начался последний Ледниковый период 13 000 лет назад. «В Славяно-Арийском Летоисчислении это событие стало новой точкой отсчёта, и с этого года стали отсчитывать лета от Великого Похолодания».
– В результате смещения оси вращения Мидгард-Земли на 23,5 градуса по отношению к своей орбите и резкого похолодания Европа, где ранее находился Северный полюс и были льды и снега, покрылась многометровой ледниковой шапкой, удвоившейся в размерах. Растаяла она не ранее 4-го или даже 3-го тысячелетия до н.э. А до этого Европы не было и в помине – вообще. До этого была Великая Тартария (Тарх-Тария) – новая могучая Держава, названная в честь Верховных славяно-арийских богов Тарха и Тары и построенная нашими уцелевшими пращурами на территории Сибири взамен распавшейся Асии. Оттуда славяне-арии растекались живыми волнами на юг и юго-запад Евразийского материка: в Индию, Персию и на ближний Восток, на Балканы, в Италию и Испанию, которые не затронул ледник, которые спасли Альпы. Из чего с очевидностью следует, что оставшаяся после КАТАСТРОФЫ цивилизация и культура распространялись с ВОСТОКА на ЗАПАД, а не наоборот, как нам упорно внушают вот уже 1000 лет, после принятия иудо-христианства, наши псевдо-историки и попы, с потрохами продавшиеся Сиону. Вообще же надо сказать, что всё ВЕЛИКОЕ на Мидгард-земле построили мы, славяне-русичи – потомки великих пращуров из 4-х первых славяно-арийских племён, 800 000 лет назад колонизировавших нашу планету. Великую китайскую стену строили мы, как и пирамиды по всей планете, величественные соборы и храмы. Культура Запада, Европы в частности, про которую мы завели разговор, вторична по отношению к Русской Культуре, или к культуре Великой Тартарии, нашей славяно-русской прародине. В «Ведах» об этом сказано чётко и недвусмысленно: потому-то они и запрещены. К началу 13 века н.э. Великая Тартария занимала по площади практически всю Евразию с Европою вместе, исключая лишь Индию и Китай. Столицей её был город Асгард Ирийский, расположенный в районе современного Омска. Я видел карты с её изображением, когда листал в библиотеке имени Ленина Первую британскую энциклопедию 1771 года выпуска. И там Тартария ещё была, пусть уже и разорванная на части. Но потом она с карт исчезла совсем после разгрома войск Пугачёва, когда начался глобальный передел мiра и перекройка границ и карт соответственно.
– Емельян Пугачёв – или тот воевода, лучше сказать, вошедший в Историю под этим унизительным и оскорбительным именем, – был посланцем Великой Тартарии, собравший последние силы для борьбы с Романовыми, за которыми с первых дней стояла хищная ожидовевшая Европа. И проиграл он Романовым (Екатерине II в частности) не потому, что у него не было нарезных ружей якобы: чушь всё это и отговорки историков. Он проиграл потому исключительно, что по территории Великой Тартарии ТЁМНЫМИ СИЛАМИ были нанесены перед этим мощные ядерные удары из космоса, приведшие к многочисленным жертвам и разрушившие всю её промышленность и инфраструктуру. Об этом красноречиво свидетельствуют рассказы современных исследователей-археологов, изучающих Сибирь. Они находят там в огромном количестве останки древних городов, окружённых могучими каменными стенами, сложенными из многотонных гранитных блоков, идеально подогнанных друг к другу. Так вот, эти стены оплавлены во многих местах, то есть подверглись мощному термическому воздействию. Что и говорит в пользу версии о разрывах атомных бомб поблизости, создававшие огромные температуры… И ещё про Пугачёва хочется сказать то, что один из его ближайших соратников, Салават Юлаев, является едва ли не главным национальным героем народов Поволжью. А в Башкирии ему и вовсе установлен монументальный памятник, где он сидит на коне и размахивает мечом грозно. Всё это о том свидетельствует, что память народная гораздо сильнее идеологии, и романовские досужие бредни не действуют на неё. Для народа русского Пугачёв со своим окружением до сих пор ГЕРОЙ-ОСВОБОДИТЕЛЬ, нёсший народу ВОЛЮ! А Романовы – холуи, тираны и палачи. И их 300-летнее правление – настоящее бедствие для России…
-…А почему Индия и Китай не входили в неё, ну-у-у, в Тартарию эту? – вдруг осторожно прервал рассказ Кремнёва раскрасневшийся от услышанного Селихов, с трудом переваривавший в сознании огромный информационный поток.
– Индия не входила потому, что была отделена Гималаями и Китаем. Но цивилизацию и культуру туда, тем не менее, принесли мы, славяне-арии. И Священные книги индусов написаны на санскрите, что является производным от русского языка. Мало того, наш русский биохимик А.А.Клёсов, профессор химфака МГУ, между прочим, провёл основательное генетическое исследование представителей трёх главных правящих каст современной Индии – брахманов, кшатриев и вайшья, – и пришёл к потрясающим выводам. Оказалось, что правящий класс современной Индии полностью принадлежит к гаплогруппе R1а – к той же самой, к которой принадлежим и мы, современные славяне-русы. А это значит, что современные правители Индии – духовные и светские – наши родные братья, братья по крови, или по Y-хромосоме, если по-научному!!!
– А с Китаем история посложнее. Согласно «Ведам», 40 000 лет назад на Мидгард-землю иерархами Высших Космических сил были переселены с других планет Вселенной представители чёрной, красной и жёлтой рас. А зачем? – я это плохо понял. Может, чтобы спасти бедолаг от бушевавших на их планетах войн, а может ради эксперимента. Захотели иерархи посмотреть, к примеру: как будут уживаться на одной планете представители разных генотипов и языков, цивилизаций и культур, наработанного эволюционного потенциала? и уживутся ли? Жёлтая раса заняла территорию современного Китая (который назван Аримией в «Ведах» ), чёрная раса (негры) – территорию Африки, наиболее близкую ей по климату, а красная раса (индейцы) заняла территорию Мексики и часть Латинской Америки… Так вот, с Китаем у нас как-то сразу не сложились отношения. Начались войны за территорию. И 7,5 тысяч лет назад между Славяно-Арийской Державой и Аримией был подписан Мирный договор в Звёздном Храме. С момента подписания этого Договора у нас на Руси и велось летоисчисление, согласно которому Новый год мы праздновали 21 сентября. На усыпальнице Годуновых в Троице-Сергиевой лавре даты рождения и смерти последних Рюриковичей написаны именно в старом стиле. Их можно приехать и посмотреть, убедиться в правильности «Вед»… Всё это, к сожалению, отменил сатанист Пётр Первый, значительно омолодивший нас и подогнавший наш календарь под европейский…
– Когда начинаешь такое рассказывать, особенно – в либерально-еврейской среде, – слушатели начинают злобно скалиться и таращить глаза сначала, потом крутить пальцем у виска и ядовито шипеть: «Бред!!! Бред настоящий!!!» Почему-то «Библию» – Древнюю Историю иудеев – бредом и вздором никто не считает. Наоборот, на ней клянутся все американские президенты с момента основания США, учат её во всех христианских духовных училищах и академиях мiра… И «Легенды и мифы Древней Греции» бредом и вздором тоже не считают историки. Напечатали их миллионами экземпляров, рассовали по странам и континентам – и заставляют школьников и студентов учить, сдавать по ним экзамены… Нам же, славянам-русичам, насельникам Святой Руси, вот уже 1000 лет вбивают в головы социальные паразиты, нарядившиеся в христианские ризы, что мы до Владимира-Крестителя будто бы на деревьях сидели вместо обезьян и тупо орехи лузгали. Потом пришёл Владимир и палкою нас с деревьев согнал, повесил кресты на шеи, насадил повсюду дармоедов-попов и архимандритов из Константинополя, которые заставили нас соблюдать без-конечные изматывающие посты, свечи без пользы жечь и биться лбами о землю – точь-в-точь как это иудеи делают много веков уже. Всё церковные обряды и традиции – оттуда, из иудаизма. Но об этом – молчок. Наши псевдо-историки уверяют на голубом глазу, что таким вот поистине варварским способом Владимир якобы приобщил нас к западной культуре и цивилизации: в гробу бы видеть сам Запад и его культуру в белых тапочках!…
– Но мы молодцами были – настоящими стоиками! – и приказам Владимира не вняли в большинстве своём. Даже и в Киеве, окраине Великой Тартарии, не все легли под византийских попов. А уж про Северную и Восточную Русь, про Тартарию в целом и говорить не приходится: там продолжали исповедовать Древний Православный Ведизм, который по всей территории Волги и на Севере том же люди до сих пор исповедуют и горя не знают. Про иудо-христианство там слыхом не слыхивали; как, кстати сказать, и в Китае, и в Индии той же. И ничего: живут себе китайцы и индусы тихо и мирно – размножаются и процветают. По полтора миллиарда уже имеют народонаселения без постов, свечей и молитв, а мы, россияне, одевшие иудо-христианское ярмо на шею, только вырождаемся и вымираем… Попы и историки считают, однако, наоборот – твари подлые и продажные! Считают, что мы, мол, дурни безмозглые и неблагодарные, опять на деревья забрались после смерти киевского князя Владимира – продолжили и далее бездельничать якобы и орехи грызть, греховодничать. Ужас, ужас!!!… И тогда уже Пётр Первый, мол, круто за дело взялся – за огромную дубину понимай, которой он нас вторично принялся с деревьев сгонять и приучать к работе и культуре Запада…
– Смешно, да?! И грустно одновременно людям знающим и думающим всё это видеть и слышать! Ведь именно эти пошлые байки про Владимира и про Петра (никогда бы их обоих не знать и не видеть) и есть настоящий БРЕД – если на это взглянуть трезво и непредвзято, с опорою на те же «Веды» и работы историков, работавших в ведической традиции. Но именно этот БРЕД – обалдеть можно! – вот уже тысячу лет называется русской историей и преподаётся в школах и институтах. С ума от этого можно сойти, полезть на стенку!.. А Вы спрашиваете, гражданин начальник, почему я не стал эту псевдо-историю преподавать и развивать дальше после окончания Университета? Потому и не стал, что не желаю участвовать в подобном САТАНИНСКОМ ШАБАШЕ, что с 988 года, с начала НОЧИ СВАРОГА по сути, длится на просторах нашей страны и конца и края которому что-то пока не видно…
6
Говорить стало не о чем: всё что надо сказавший Кремнёв устало затих, на пачку сигарет вожделенно посматривая, что лежала на столе начальника. Поймавший этот его взгляд Селихов предложил закурить, но Максим отказался: неудобно было, да и не по чину.
– Да бери, бери, Максим, не стесняйся, – сухо сказал Василий Иванович, поднимаясь из-за стола и одновременно бросая новоприбывшему зэку сигареты со спичками. – В лагере ты таких не покуришь. Там все дешёвую «Приму» смолят, а то и вовсе цигарки из газет и махорки крутят – для экономии.
Сказавши это, он подошёл к окну и долго стоял и смотрел на видневшийся из-за забора лес, о чём-то напряжённо при этом думая…
-…Да-а-а! – наконец натужно произнёс он, оборачиваясь и с шумом выпуская из груди воздух. – Вот так вот живёшь себе, живёшь на белом свете – и думаешь по простоте душевной, что ты есть молодец, геройский и умный парень; что к 40-ка годам всё уже познал и постиг, и сложно чем-нибудь тебя удивить, произвести впечатление… А тебя вот, Максим Александрович, сейчас сидел, слушал – и думал с грустью и тихим ужасом одновременно: какой же я оказывается м…дак ещё, и ничегошеньки-то совсем не знаю… У меня от твоих рассказов голова кругом идёт и мозги плавятся как сливочное масло на сковородке. Признаюсь: со мной впервые такое! Честное слово! Ни в школе, ни в милицейском училище меня никто так не удивлял, никто! Да-а-а! Недаром Московский Университет так по стране гремит: хорошо же вас там профессора учат! Такие знания, как у тебя, – без-ценны!…
Сказавши это, начальник колонии вернулся и сел за стол: сидел и смотрел внимательно, как Максим жадно его сигарету курит. И только когда сигарета кончилась, он снова обратился к Кремнёву с вопросом:
– Ну ладно, пусть так: бардак с нашей Русской Историей происходит, – сказал он участливо. – Но почему ты в кочегары-то после этого полез, в грузчики магазинные? Устроился бы работать администратором, чиновником тем же: директором школы или техникума. Да мало ли есть специальностей, где толковые люди требуются. Ты же умный и грамотный парень, Максим, говоришь заводно и складно, что и оторваться нельзя, уникальными знаниями обладаешь. Такие хлопцы, как ты, на вес золота ценятся. Поверь! А ты сам себя сразу же похоронил, опустившись до кочегарки, обнулил диплом и все свои знания, полученные с таким трудом. Зачем? – объясни.
– Гражданин начальник, поверьте, что я куда угодно бы пошёл – лишь бы в Москве после окончания МГУ остаться. Но иногородних парней и девчат в столице по лимиту принимают только на автозаводы, на стройки и в метро. Да ещё в ЖЭКи, куда москвичи категорически не идут. Вот я туда, в кочегары, и подался. А перед этим на автозаводы честно ходил и предлагал себя в качестве работяги, на столичные стройки и даже в метро спускался. Но меня никуда не брали из-за диплома и высшего образования – отправляли работать по специальности. Предложили бы мне должность директора школы за квартиру и прописку московскую – я бы не отказался, будьте уверены: ведь я же не полный кретин.
– А чего ты так к Москве-то прилип: сдалась она тебе?! В других местах что, жить нельзя что ли?
– Мне – нельзя. Я за пять лет так к столице привык, что умру без неё в два счёта, если узнаю вдруг, что мне туда путь заказан. Москва – это такой город волшебный и чудный, что покоряет сразу и навсегда. Со мной именно так и случилось… К тому же, у меня девушка там до сих пор живёт: не в самой столице, а в области. Но мечтала и до сих пор мечтает, наверное, в Москву перебраться на ПМЖ, ибо нельзя с дипломом МГУ уезжать из столицы – провинциалы таких небожителей с потрохами сжирают от злобы и зависти. Я это по своему Касимову отлично знаю. А она у меня гордая, она – знатная, она – БОГИНЯ, и не может за себя постоять. Нельзя ей в провинцию и в дерьмо, никак нельзя, повторю: заклюют её там в два счёта, сживут со света… Вот я и захотел, загадывал-мечтал весь пятый курс для неё квартиру в Москве добыть и привести её туда хозяйкой. Чтобы не считала она меня за дерьмо, чтобы мной наконец гордилась… Не получилось, да: не прошёл тот мой первый кавалеристский наскок. Ну что ж, бывает: случаются у людей промахи. Посижу, подожду пока лучших времён, успокоюсь тут у вас в колонии, искуплю грехи, накоплю силёнок. А выйду на волю когда – опять поеду в Москву: попробую осуществить мечту с пропискою и жилплощадью. Чтобы одарить квартирой собственной свою ЛЮБОВЬ. Она меня тайно ждёт и надеется: я в это искренне верю. И я добьюсь своего, что бы мне это ни стоило: я её осчастливлю и из дерьма вытащу. Слово даю! Клянусь всеми святыми на свете!…
7
После подобного длинного, страстного и предельно-насыщенного информацией монолога в кабинете начальника установилась гробовая тишина: майор Селихов сидел, глубоко вдавившись в кресло, смотрел на притихшего Кремнёва восторженными глазами – и не знал, что ему с этим чудаковатым парнем делать, новым сидельцем своим. Куда его сажать и на какую определять работу. Опытному тюремщику было ясно как Божий день, что Кремнёв – случайный в тюрьме человек, человек невиновный. Такие к нему попадали раз от разу – люди, кто оказались не в том месте и не в тот час, на которых следователи нераскрытые преступления походя вешали, не вдаваясь в суть. Пройди они мимо места преступление часом раньше или часом позже, допустим, или вообще выбери иной маршрут, – и зона бы их, лопухов, миновала. Всё это так, и подобное было не раз! – за одним существенным исключением! Эти случайные жертвы следственного произвола в большинстве своём были люди обыкновенные и пустые, не оставившие памяти по себе ни в колонии, ни на воле. И потому их не было сильно жалко, не болела о них голова и душа. Чего пустышек жалеть? – их много!… Кремнёв же – это иной совершенно случай, и случай особый, как подраненный белый голубь в стае чёрных ворон. Парень он грамотный под завязку и страшно талантливый, страшно! К тому же, человек идейный, за убеждение и пострадавший, как представляется, за нежелание жить и работать как все. Революционер, одним словом, бунтарь, подвижник, как и первые большевики из старой ленинской гвардии, которые, помотавшись по ссылкам и тюрьмам по молодости, многого добились в жизни, захватив в октябре 1917 власть… А вдруг и Кремнёв таким же точно выскочкою окажется: проявит себя по полной после отсидки, добьётся больших вершин. А что? а почему нет? Он может вполне добиться: знания из него так и прут, так и сыплются как горох из худого мешка. Да и язык у него хорошо подвязан: треплет им как помелом метёт… Вот добьётся – и что тогда?! Как будет выглядеть и чувствовать себя после этого вертухай-Селихов, который его гнобил, допустим?… Да и зачем это вообще делать, гнобить, если от него, от Кремнёва, много пользы поиметь можно, если по-умному с ним обходиться, если использовать его знания, талант и способности по-максимуму. Глупо ж рубить голову курице, несущей золотые яйца. Так ведь! А он именно такая золотая курица и есть. Выпускник МГУ как-никак, ядрёна мать! – человек, который к ним в колонию вообще первый раз попал. И, вероятно, последний… Нет, вести себя с ним надо не так, как с другими, – поаккуратнее и поделикатнее что ли, поласковее. Не гоже хорошего парня об коленку ломать, бросать его в общий барак – местным “волкам” на съедение. Не правильно это, не по-людски. Бог за такие поступки сурово наказывает…
– Значит так, Кремнёв, – нарушил наконец молчание Селихов, все “за” и “против” быстро в голове взвесив и прокрутив. – Вот что я решил по поводу тебя, слушай. Жить будешь не в общем бараке, со всеми урками вместе, где тебя заест братва, интеллигента столичного, мягкотелого, до костей обдерёт за неделю, – а в отдельном домике с тюремными активистами вместе: кладовщиками, производственными мастерами и поварами. Там четыре комнаты всего и отдельный санузел. Представь! В каждой комнате по четыре человека живёт и только в одной – три. Четвёртый сиделец, наладчик цеха, недавно откинулся. Вот ты и займёшь его шконку. Не гранд-отель конечно, – но это лучшее, что у меня есть. И жить там можно.
– Далее, работать будешь в библиотеке, а не в цеху: она уже полгода как стоит закрытая. Не могу никого туда посадить, представляешь. Люди грамотные, с головой, ко мне сюда редко попадают, как правило: я говорил тебе. А сажать туда лишь бы кого не хочется: чтобы он там баклуши бил и пьянствовал от скуки, а то и вовсе ширялся. Пусть лучше в цеху работает, приносит посильную пользу… А ты давай, наведи там порядок, книги по полкам расставь, по именам и темам: нам сюда книжные новинки регулярно каждый месяц приходят, пачки которых на полу сиротливо валяются, не распечатанные. Некому их даже раскрыть. Вот и займёшься ими: ты, выпускник МГУ, книги должен любить и ценить по определению что называется. А по воскресеньям, когда в колонии выходной, будешь нашим оболтусам в актовом зале лекции по истории читать – образовывать их потихоньку и от глупостей отваживать-отвращать: от карт в первую очередь, где они бешеные деньги проигрывают и потом родственников своих регулярно трясут – слёзные письма домой пишут, на бабло домочадцев раскручивают. Есть у нас такие олухи-игроманы, по сотни рублей проигрывающие ежемесячно. И бороться с этим пороком у меня, увы, нет ни возможностей, ни сил, да и желания тоже: к каждому дурачку надсмотрщика не приставишь. А хорошая свинья, она везде грязь найдёт. Так ведь?!…
– А ещё попрошу тебя, Кремнёв, кружок художественной самодеятельности организовать из местной братвы: у нас в колонии талантливые парни водятся, которые и на музыкальных инструментах играют сносно, и хорошо поют и пляшут. Я сам лично слышал и видел неоднократно, и такой кружок у нас до тебя был, да потом рассыпался. А ты по-новому организуй, вложи в это дело энергию и душу. Пусть хлопцы свои таланты в актовом зале показывают, а не только в бараке, пусть всех веселят – и надзирателей тоже. А то они, надзиратели, у меня уже ошалели от скуки, к водочке по вечерам тянутся, к картам тем же, когда начальства в колонии нет. Вот и организуй из зэков ансамбль вокально-инструментальный и направь его в нужное русло: тебе и это под силу, я думаю и надеюсь. Тем более, что инструменты у нас есть, лежат-пылятся на складе… Хорошо, договорились? Возьмёшься за два этих дела?
– Возьмусь, – последовал тихий ответ.
– Ну вот и ладненько, и хорошо, коли так, – ответил с улыбкой Селихов. – Верю, что у тебя всё получится… Да-а-а, ещё вот о чём хочу тебя предупредить заранее. Ты своим университетским дипломом тут особенно не кичись, ладно; веди себя с братвой потише и поскромнее: людям это нравится. Ну и борзометр не включай, не надо – сломают в два счёта. На моей памяти, Максим Александрович, боксёров-тяжеловесов ломали как первоклашек – с лёгкостью необычайной делали из них Дунек и Манек, которых потом все кому не попадя трахали. Имей это в виду. И ещё знай, что нашу зону держит под собой Гиви Кутаисский – коронованный вор со стажем, человек в криминальном мiре очень уважаемый и авторитетный, с большими связями по стране, у которого несколько ходок за плечами. Мужик он тёртый и хитрющий, себе на уме и с железной волей, главное, а может и со стальной, – но ладить с ним можно. И он хорошо помогает мне держать зону в узде: у нас с ним ровные отношения, взаимовыгодные. Я не прессую его лично, закрываю глаза на его тунеядство и праздную жизнь, а он за то уркам мозги вправляет без моего участия, объясняет доходчиво и быстро, как “жить не по лжи”. Меня это вполне устраивает как начальника сего “богоугодного заведения”, такое разделение полномочий: головных болей меньше, а порядка больше. Чего же ещё?… В ближайшее время он, Гиви, вызовет тебя к себе: захочет лично с тобой познакомиться и пообщаться, чтобы понять, какую от тебя можно поиметь выгоду. Я предупрежу его, конечно, чтобы он тебя не прессовал, не проверял на вшивость. Но и ты будь с ним поаккуратнее, за зубами язык держи, не ляпни что-нибудь обидное и непристойное по незнанке. Помни пословицу, что “сказанное слово – серебро, а не сказанное – золото”. Она в колониях как нигде актуальна. Потому что если меж вами кошка чёрная пробежит, не дай Бог, я тебя не спасу, Кремнёв от несчастного случая. Вся зона наша под ним на цыпочках ходит и его без-прекословно слушает, кормит и поит, молится на него, выполняет без разговоров все его приказы и поручения. И тебя придавить, в случае чего, будет для парней, его холуёв, раз плюнуть…
Глава 20
«Слышу подвига тяжкую власть,
И душа тяжелеет, как колос:
За Тебя – моя ревность и страсть,
За Тебя – моя кровь и мой голос.
Разве душу не Ты опалил
Жгучим ветром страны полудённой,
Моё сердце не Ты ль закалил
На дороге, никем не пройдённой?»
Даниил Андреев <1935 год>
1
После беседы с Селиховым вызванные им по селектору надзиратели, два молодых сержанта-срочника, повели Кремнёва устраиваться на место: “кидать якорь”, – как они сказали, смеясь. Втроём они пришли в жилой дом недалеко от административного здания, где прибывший в колонию зэк, сразу же зачисленный в категорию активистов, должен был отбывать отмеренный ему судьями срок, а в доме прошли по коридору в нужную комнату. Там, в комнате, парни показали новичку шконку – койку на блатной манер, где ему предстояло коротать вечера и ночи все 6-ть лет, отдыхать от работы и набираться сил перед новыми трудовыми буднями.
Дом, куда привели Кремнёва, был кирпичный, большой и добротный по виду, четырёхкомнатный. Помимо жилых помещений в нём находился ещё и отдельный санузел с изолированным керамическим унитазом, душем и тремя умывальными раковинами. Красота! В сравнение с бараком, где сидельцы пользовались парашей и мылись в общей душевой раз в неделю, это был настоящий рай: активисты колонии жили в прекрасных условиях.
А ещё новичок заметил, что в доме было всё чисто убрано и промыто – и в коридоре, и в санузле, и в самих жилых комнатах, просторных и светлых, 16-метровых. И такой идеальный порядок, как Кремнёву объяснили сержанты, сами заключённые и обеспечивали, по очереди убиравшие территорию и жилые помещения: уборщиц в колонии не было никогда. Все шконки были аккуратно застланы и заправлены, возле каждой стояла небольшая тумбочка, а посередине комнаты, где предстояло жить Максиму, располагался большой деревянный стол с четырьмя стульями. За ним жильцы чаёвничали после работы, играли в карты и домино…
Задвинув сумку с вещами под койку, расположенную у окна, Кремнёв пошёл с надзирателями получать постельное бельё и вещи, рабочие и нательные. После чего его повели на рабочее место согласно приказу начальника – показали библиотеку, в которой ему предстояло теперь единолично хозяйничать и одновременно поднимать морально-нравственный и культурно-просветительский уровень заключённых.
Библиотека, в отличие от жилого дома, произвела на Максима удручающее впечатление. Находилась она в том же здании, что и клуб, в одном из его боковых помещений, была сухая и хорошо протопленная – это правда, это было большим плюсом для книг: отсутствие сырости. Но вот сами книги валялись стопками где придётся и как придётся: на полу, на подоконниках и стеллажах, – и были покрыты большим слоем пыли, как, впрочем, и всё вокруг. Было видно, что тут долго не было любящего и заботливого человека, так что Кремнёву предстояла большая работа, чтобы привести библиотеку в надлежащий вид, элементарный навести порядок.
Этим он сразу же и занялся, оставшись один: надзиратели его до вечера покинули. И за те несколько часов, что имелись у него до ужина, Максим успел вымыть на своём рабочем месте полы, стеллажи протереть и подоконники, и даже бегло осмотреть библиотечное содержимое, которое порядком его поразило. В том смысле, что в колонии имелся богатый запас художественной литературы, где была представлена вся русская и советская классика, по сути, начиная с Державина и Жуковского и кончая Рубцовым и Шукшиным, равно как и другими советскими авторами. А ещё поразило то, что книги в большинстве своём были новыми и непотрёпанными: их мало кто здесь читал, даже и не брал в руки, не прикасался к обложкам. Исключение составляли лишь детективы, под которые был отведён отдельный стеллаж: те-то как раз были изрядно потрёпаны, а то и порваны изнутри. И что Кремнёва ещё при осмотре порадовало, – так это наличие богатой серии ЖЗЛ, которую он страстно любил ещё со школы и которую решил здесь всю от корки и до корки перечитать – и потом рассказать доходчиво сидельцам колонии… Были на полках и исторические книги – но советские в основном, пропущенные через партийную агитпроповскую цензуру, которые его мало интересовали по этой причине: из-за их ужасающей примитивности и кондовой шаблонности, шедших от идеологического отдела ЦК. От чего Максима ещё со старших курсов МГУ тошнило. Но он не сильно расстроился из-за этого, если расстроился вообще. Реальная, а не сказочная, Русская и Мiровая История и так надёжно хранилась в закромах его памяти: освежать и подновлять её перед лекциями по старым дореволюционным учебникам не было нужды…
В 17.45-ть по времени к нему зашёл знакомый уже ему сержант-надзиратель, велел закрывать библиотеку и идти с ним в столовую – на ужин, который начинался в колонии в 18.00. И Кремнёву и здесь повезло несказанно, ибо трапезничали активисты не в общем зале, а в отдельной комнате, то есть даже и в столовой они не пересекались с братвой, чалившейся с ними в одно время. Хотя еда у активистов была точно такой же, как и у всех остальных сидельцев: отдельно повара для них не готовили…
Подождав, пока Кремнёв поужинает и допьёт чай, надзиратель повёл его в жилой дом и лично представил соседям по комнате, приказал строгим тоном не обижать новичка, норов свой не выказывать, после чего ушёл по делам, выполнять другие обязанности, возложенные на него руководством. И Максим остался один в окружении трёх зэков, которые, усадив его за общий стол, предложили Кремнёву познакомиться поближе, что и было сделано. Максим рассказал им коротко про себя: откуда он родом, кто родители, как он жил до колонии и где работал; за что на зону попал и почему получил так много “по прокурорскому прейскуранту”. Впрочем, спрашивали его для проформы больше, ибо всё и так уже было известно в общих чертах его новым товарищам: сарафанное радио тут хорошо работало. Потом парни рассказали про себя, и в результате выяснилось, что Кремнёву предстояло жить в одной комнате с двумя цеховыми мастерами и кладовщиком, которые сидели по одной и той же статье: воровство госсобственности и приписки.
После знакомства парни предложили новичку поиграть в домино, и Максим охотно согласился: до отбоя оставалось много времени, которое некуда было девать. Играл в домино с удовольствием несколько часов подряд, посредством которого он быстро влился в коллектив и сдружился с соседями. В 22.00 в колонии был отбой, везде вырубался свет, и жизнь внутри замирала. Подъём был в 6-ть часов утра, поле которого шло построение и перекличка. Потом заключённые возвращались в бараки и комнаты и убирали тщательно постели-шконки; потом умывались и одевались быстро, в 7-мь часов шли на завтрак, а в 8.00 в колонии начинался рабочий день. Все обязаны были быть в цехах, за исключением дежурных по баракам и комнатам, и заниматься там деревообработкой и сборкой тары для общественных нужд: это было главное, чем занималось данное ИТУ (исправительно-трудовое учреждение). И длилась первая половина рабочего дня до 12-ти часов по времени. С 12-ти и до 14-ти в колонии был обед и отдых, а потом начиналась вторая половина рабочего дня, заканчивавшаяся в 18-ть часов ровно. В субботу заключённые работали лишь первую половину дня; вторую половину мылись в душе, постельное и нательное бельё меняли. В воскресенье в колонии был выходной день: все колонисты отдыхали, занимались личными делами.
Таков был распорядок жизни и работы в Брянской колонии общего режима, где Кремнёву предстояло отбывать срок. И этот распорядок не сильно его напрягал, с утра и до вечера пропадавшего в библиотеке…
2
Произведя на рабочем месте тщательную уборку и расставив очищенные от пыли книги в хронологическом порядке и по именам, новый тюремный библиотекарь-Кремнёв сразу же приступил к подготовке первой своей публичной лекции, которую он наметил на ближайшее воскресенье. Сначала он составил план всего исторического курса, который вознамерился в колонии прочитать. И начать его он решил с момента появления первых славяно-арийских племён на Мидгард-земле 800 000 лет назад; а закончить – Февральской Революцией 1917-го года. Учёных цензоров в колонии не было по понятным причинам, представителей пятой антирусской колонны, и своенравный Максим твёрдо решил дать полную волю мыслям и чувствам, во всю ширь развернуть перед публикой накопленные в Университете ЗНАНИЯ. Советский период он решил пропустить, не освящать его публично. Потому что и сам его плохо знал из-за недостатка достоверной литературы: она появилась позднее, при Горбачёве уже. А та, которая под рукой имелась и была у всех на слуху, его никак не устраивала…
После этого он составил план и конспект первой лекции, и пошёл с этим планов к Селихову – докладывать тому, что он к первому образовательному выступлению готов. Василий Иванович тепло его принял и очень обрадовался докладу, зэка-Кремнёва за оперативную работу похвалил, за готовность поделиться знаниями. Пообещал под конец, что в воскресенье, в три часа пополудни, вся колония будет в актовом зале как штык. Добавил, лукаво щурясь, что придут послушать выпускника МГУ и сменные надзиратели – ума набраться; мало того, он и сам, мол, приедет из Брянска, где постоянно жил уже много лет, не пожалеет времени. На том они и расстались…
3
Селихов не обманул Кремнёва – согнал на первую лекцию в актовый зал всю колонию с надзирателями вместе, которые сидели на задних рядах, строго наблюдали за шаловливыми подопечными. Среди них, надзирателей, начальственно восседал и сам товарищ майор, не поленившийся проехать 40 км до колонии, чтобы Максима послушать и самому оценить его ораторские и образовательные способности…
Перед выходом на трибуну Кремнёв страшно волновался: эта ж была его первая публичная лекция как-никак. До этого-то он лишь у себя на кафедре выступал, но там его слушали только преподаватели в количестве 10-ти человек, и это – в лучшем случае. Но то был сущий пустяк в сравнение с переполненным залом, где одних заключённых сидело около 100 человек. И все недовольные, а то и вовсе злые, что их в выходной день от шконок и карт оторвали и заставили переться куда-то и какого-то залётного москвича-историка слушать. Зачем?! Им и даром та лекция была не нужна – махровым двоечникам и балбесам с рождения… Поэтому-то Кремнёву-лектору было вдвойне тяжело: ему, помимо собственного волнения, ещё надо было перебороть и изначальный негатив зала.
Не удивительно, что первые десять-пятнадцать минут он путался и краснел на сцене, делал паузы и постоянно заглядывал в конспекты, чтобы не сбиться с темы, не потерять нить, чем вызывал ядовитые усмешки у слушателей и выкрики из-зала: «А без бумажки-то можешь?! Или ты, как Брежнев, выжил из ума уже»… Такие и подобные колкости разозлили и завели Максима в итоге, и он, раззадоренный и куражный, подошёл к краю сцены, чтобы быть поближе к слушателям, ответил, что может и без бумажки – и после этого, расслабившись и набрав полную грудь воздуха, затараторил как пулемёт, лишь изредка заглядывая в написанное. Информация из него так и пёрла, как огненная лава из разбуженного вулкана. Никогда так страстно и горячо он ещё не выступал и не говорил, что было и для него самого открытием… Через полчаса такого его искромётного монолога зал присмирел и стих, и оставшееся время сидел молча, рот широко разинувши. Никто больше не проронил ни звука во время его первой лекции, не съязвил и не хихикнул исподтишка: заключённые молодого лектора очень внимательно слушали, ловили каждое его слово – до того интересен и поучителен был рассказ про родное РУССКОЕ ПРОШЛОЕ…
Когда лекция закончилась в 17-ть часов, и зэки стали по баракам и своим делам расходиться, к Кремнёву, не чинясь, подошёл довольный Селихов, крепко, по-мужски пожал руку и произнёс по-военному громко и твёрдо: «Молодец, Максим, молодец! Ты прямо у нас настоящий профессор! Давай, продолжай дальше в таком же духе, учи уму-разуму наших дурней. Они, я обратил внимание, никого ещё так заинтересованно и тихо не слушали, как тебя. Да-а-а, Московский Университет – это огромная сила! Раздолбаев и м…даков там не держат…»
Этот разговор начальника с лектором слышали зэки, сидевшие в первых рядах и не успевшие ещё выйти из зала. И к Максиму с тех пор прицепилась кличка “профессор”: так заключённые стали-звать величать Кремнёва между собой. Хотя при личном общении они все обращались к нему Макс – называли его так, одним словом, к чему он ещё со школы привык…
4
На вторую по счёту лекцию по РОДНОЙ РУССКОЙ ИСТОРИИ зэки уже сами шли: силком сгонять их было не надо. И слушали они Кремнёва с удовольствием, без-платно получая знания, которые они не смогли или не захотели получать в прежние годы, свободные и счастливые для большинства. Таким вот успешным манером и потекла жизнь Максима в брянской колонии, где он быстро стал уважаемым человеком, “профессором”, носителем диковинной информации; где к нему хорошо относилась и администрация по этой причине, начиная от рядовых вертухаев и до руководства. Майором Селиховым ему и вовсе были созданы все условия для спокойной и плодотворной работы, о которых можно было только мечтать. Чего же ещё?! Трудись, Максим, не ленись, пользуйся удобным случаем.
Он и трудился и не ленился: работу с книгами он с малолетства любил. К каждому выступлению он готовился легко и быстро, и без проблем: накопленные знания позволяли это, – в течение одного дня составлял конспекты и план воскресной лекции. А всё остальное время он занимался изучением Русской и Советской литературы, с головой погрузившись в корпуса сочинений, что окружали его. В библиотеку он приходил утром, после завтрака, а уходил из неё поздно вечером, уже перед самым отбоем: Селихов и это ему разрешил. Покидал рабочее место он лишь во время обеда и ужина таким образом, а всё остальное время трудился, не покладая рук, – без-прерывно читал и писал в тишине, конспектировал прочитанное по старой и доброй привычке, запоминал, упорно и истово занимался самообразованием – навёрстывал то, понимай, что упустил по дурости в МГУ. За несколько тюремных лет он основательно и глубоко проштудировал сначала Русскую классическую литературу, с Ломоносова и Державина начиная, а потом и Советскую; прочитал все имевшиеся книги из серии ЖЗЛ и по ним добротные конспекты составил. И когда закончил с преподаванием Истории через год, он перешёл на лекции по Русско-Советской литературе. А с неё уже переключился на Жизнь Замечательных людей. И увлекало и захватывало это всё заключённых не меньше Родной Истории.
С каким заострённым вниманием они слушали лекции про жизнь и творчество зачинателей Русской литературы и главных деятелей её золотого века: Ломоносова, Державина и Жуковского, Пушкина, Лермонтова и Гоголя. А от рассказа Л.Н.Толстого «Хозяин и работник», прочитанного со сцены, у многих сидельцев брызнули слёзы из глаз и перехватило дыхание от волнения, как, впрочем, и у самого лектора. Зэки потом всё понять и поверить не могли, что подобное мог написать БАРИН, ГРАФ, ГОСПОДИН настоящий, ХОЗЯИН жизни… Скупые слёзы текли из глаз слушателей и при знакомстве с жизнью и творчеством Некрасова и Блока, Есенина и Маяковского, Шолохова, Рубцова и Шукшина. Но и этими великими авторами, которых Кремнёв ещё с Университета знал и любил, душещипательное и слезоточивое в советской литературе не ограничивалось.
Максим, к примеру, с удивлением и тихой душевной радостью открыл для себя в колонии, читая старые номера журнала «Наш современник», имена советских поэтов-провинциалов, живших в одно время с ним, – Александра Романова (1930-1999), Анатолия Передреева (1932-1987) и Ольгу Фокину (1937). Про них на воле, живя и учась в Москве, культурной столице России, он вообще ничего не знал и не слышал: не делали им рекламу в СМИ, да и те же критики и культурологи про них дружно и как по команде молчали. Парадокс да и только! Это было так дико, чудно и странно осознавать, подобный культурный курьёз! – ибо перечисленные авторы были великие люди, сочинявшие великие же стихи, от чтения которых у Кремнёва ком подступал к горлу и больно щемило сердце, а на глазах то и дело наворачивались поганцы-слёзы. А потом такие же точно слёзы он видел и в глазах заключённых, когда читал им со сцены поэтические откровения Ольги Фокиной, например, уроженки Севера, чьи изумительные по качеству стихи отличаются поразительным многоцветьем народного языка, подлинностью народных характеров:
«Звёздной полночью осенней,
Серп нащупав второпях,
Мать меня в холодных сенях
Отделила от себя.
И, в холстину завитую,
Положила жить потом
На солому золотую,
Тем же сжатую серпом».
Или такие перлы:
«От холодного ветра тихонько дрожа,
Мать мне руку даёт, говорит: – Поезжай.
Поезжай, – говорит, – но запомни одно:
И Двине берегов не сравнять всё равно,
На одном берегу всё песок да песок,
А другой испокон и лесист и высок.
И один каждый год заливает вода,
А другой под водой не бывал никогда.
Ты в низине родилась, в низине росла,
И в низине б тебе поискать ремесла:
На крутом берегу все дороги круты,
Беспокоюсь, боюсь – заплутаешься ты…»
*****************
«А лучше воровать или просить?
И мама, как споткнувшись обо что-то…
…Сказала: – Лучше до смерти работать!»
*****************
«Я с детства живу борьбою,
Забыв про словцо «везёт».
Мне всё достаётся с бою,
Но мне достаётся всё!
Мне рано, ребята, в Европы
Дороги и трассы торить:
Ещё я на родине тропы
Успела не все исходить».
А разве ж могло оставить равнодушными несчастных, разлучённых с семьями зэков стихотворение Анатолия Передреева «МАТЬ».
«Уляжется ночь у порога,
Уставится в окна луна,
И вот перед образом Бога
Она остаётся одна.
Туманный квадратик иконы,
Бумажного венчика тлен.
И долго роняет поклоны
Она, не вставая с колен.
И пламя лампадки колышет,
Колеблет листочек огня.
Ночной её вздох –
не услышит
Никто его, кроме меня!
Лишь сердце моё шевельнётся,
Сожмётся во мраке больней…
Никто никогда не вернётся
С кровавых и мёртвых полей!
Не будет великого чуда,
Никто не услышит молитв…
Но сплю я спокойно, покуда
Она надо мною стоит»…
А как чудодейственно и волшебно действовало на сердца и души со-лагерников Кремнёва чтение им со сцены поэмы Александра Романова «Чёрный хлеб», что рассказывала про будни послевоенной русской деревни. Сидельцы колонии, выходцы из сельской местности по преимуществу, из простых крестьянских семей, не стесняясь, шмыгали носом и стирали заскорузлыми ладонями с глаз обильно текшие слёзы, когда слушали пронзительную главу поэмы «О смерти», проникнутую неизбывной, сыновью любовью к народу, к деревенским женщинам, пережившим Великую Отечественную войну.
«…Ну, вот послушай напоследок
Про Катерину – так и быть.
Она как будто бы с берёзы
Скатилась в мир и век жила.
И полила ночам слёзы –
Вот и была лицом бела.
И то сказать: её хозяин
Погиб в бою за город Брест.
И Катерину замуж звали –
Всем отказала наотрез.
Свою беду одна бедуя,
Осталась верная себе:
Откуда ветер ни подует,
А всё равно – в её избе.
Но никаких от бабы жалоб,
И никакого людям зла.
Иным и нынче не мешало б
Попомнить, как она жила.
И вот когда пошёл мутиться
У Катерины белый свет,
Примчалась на дом фельдшерица,
А Катерины дома нет.
Ну где она? Куда пропала?
Искать! (А бабы рвали лён).
Так отыскали за снопами:
В руках со льном сидит в наклон.
В себе была. Лишь под глазами
Холодное наволоклось.
«Вот и пора, – она сказала, –
Теперь уж я – ни в сноп, ни в горсть»…
Ну, тихо под руки подняли
И повели. И шла она
В последний раз по травам вялым,
С волоткой сорванного льна».
Волотка, или небольшая охапка, льна в этой пронзительной сцене вдруг вырастает в символ каждодневного, каторжного и вечного крестьянского труда, который даже и в смертный час не отпускает от себя старую и больную женщину-крестьянку, назойливо напоминает ей, что не вся-то работа закончена, и не весь-то ещё лён вырван и убран с полей. А значит, и умирать ей, горюхе и бедолаге, не время…
«…Когда дошли до той берёзы,
Что у её стоит окна,
Остановилась и безслёзно
Кору погладила она.
И вдруг упала… В дом старуху
Уж заносили на руках.
Шептала – знать, молитву – глухо,
Понять пытались, но – никак.
А фельдшерица – ясно дело
(Как и в дороге) – вкруг неё.
Вдруг Катерина поглядела –
Из забытья и в забытьё –
Так ясно, чисто поглядела,
Да так спокойно, что в избе
Затихли все оторопело,
И стало всем не по себе.
А Катерина фельдшерицу
Чуть отстранила, а потом
Сказала: «Дали бы напиться,
С реки»… И сразу ожил дом!»
Люди, ясное дело, побежали к речке, поднесли Катерине стакан «живой воды», радуясь и надеясь при этом: а вдруг полегчает старушке…
«…Но руки старые ослабли –
Стакан дрожал, и ей на грудь
Текли, текли большие капли,
Но не давала их стряхнуть.
Пускай текут – полегче телу.
Вздохнув, откинулась назад
И на простенок посмотрела,
А там на снимке – муж-солдат.
Я знал его. На снимке вышел
Он, будто парень, молодым.
И Катерина еле слышно
Шептала что-то перед ним.
И заревели наши бабы.
Она рукой подозвала:
«Вон там, в шкафу», – сказала зябло:
В глазах уже скопилась мгла.
Открыли шкаф. А там, как следно, –
Одежды горестный запас.
Сама себе наряд последний
Заране сшила – знала час.
И бабы встали тихо, с краю…
Она, берёзово бела,
Вздохнула тихо: «Умираю»…
И умерла…»
Так вот болезненно-остро, ярко и точно до невозможности, талантливо и правдиво, отдавая дань суровому мужеству русских простых людей, жителей вологодской деревни, их величайшему терпению и поразительной молчаливой жертвенности в этом терпении, Александр Александрович Романов пишет свою замечательную поэму, начало которой не менее прекрасно и благозвучно:
«…Как широка Россия наша,
И в горе, знаешь, как люба!
Лишь за неё нам было страшно,
Совсем не страшно за себя.
Вот потому-то нас и мало…»
Разве ж можно было подобные душевные излияния, талантливо зарифмованные в строфы, простым русским зэкам не полюбить, для которых романовские мысли и чувства были родными и близкими до невозможности?! Точно так же они восхищались, смеялись и плакали во время литературных вечеров и от дивных рассказов алтайца-Шукшина, и от пронзительных стихов вологодца Николая Рубцова, в пьяном угаре в 35-летнем возрасте задушенного сожительницей (официальная версия), Л.Дербиной, талантливой поэтессой, между прочим, оставившей после себя такие, к примеру, вирши:
«Быть, право, стоит виноватой с виной иль вовсе без вины.
Быть стоит проклятой, распятой, прослыть исчадьем сатаны.
Но надо самой полной мерой своё отплакать, отстрадать,
постичь на собственном примере всю бездну горя, чтоб сказать:
– Прошедшие без катастрофы, мой час возвыситься настал.
Не сомневайтесь, крест Голгофы весьма надёжный пьедестал!»
А ещё наш герой открыл для себя в колонии, просиживая с утра и до вечера в библиотеке, замечательного поэта Эдуарда Асадова (1923-2004), стихи которого, не единожды читанные со сцены, также пользовались большой популярность у слушателей, причём как в среде заключённых, так и в среде молодых надзирателей, солдат-срочников. Стихотворение же «Моя любовь» особенно полюбилось всем. Зэки и вертухаи его усердно переписывали по вечерам и отсылали потом любимым девушкам и жёнам в почтовых конвертах. Вот оно:
«Ну каким
ты владеешь
секретом?
Чем взяла меня и когда?
Но с тобой
я всегда,
всегда,
Днём и ночью,
зимой и летом!
Площадями ль
иду большими,
Иль за шумным
сижу столом,
Стоит мне шепнуть твоё имя –
И уже
мы с тобой
вдвоём.
Когда радуюсь или грущу я,
И когда
обиды терплю,
И в веселье
тебя люблю я,
И в несчастье
тебя люблю.
Даже если крепчайше сплю,
Всё равно я тебя
люблю!
Говорят, что дней круговерть
Настоящих чувств не тревожит.
Говорят, будто только смерть
Навсегда погасить их может.
Я не знаю
последнего дня,
Но без
громких скажу речей:
Смерть, конечно, сильней меня,
Но любви
моей не сильней.
И когда
этот час пробьёт
И окончу
я путь
земной,
Знай: любовь моя не уйдёт,
А останется
тут, с тобой.
Подойдёт без жалоб и слез
И незримо
для глаз чужих,
Словно добрый и верный
пёс,
На колени
положит нос
И свернётся
у ног
твоих…»
И другое любовное стихотворение полюбилось зекам и вертухаям, которое Кремнёв не единожды читал со сцены по просьбе сидельцев. Написал его Александр Евгеньевич Иванов. Называется оно «Я вернусь!»:
«Даже
если закрою дверь,
И уйду, не сказав ни слова!
–
Ты, пожалуйста, мне не верь!
…Я вернусь непременно снова.
Расстояний…времени – тьма…
Фото – жёлтые…Пыль на
плитах…
Я прошу – не сойди с ума,
Вспоминая всё, что забыто…
Не стучись в параллельный
мир,
Глядя в зеркало на морщины…
Он придёт ещё, твой кумир!
Настоящий (не я) – мужчина!
Тот, с которым найдёшь себя…
(Пусть, не так!), но найдёшь,
конечно!
И по жизни идти, любя,
Будешь вечно! (Надеюсь,
вечно…)
Чтобы всё повернулось
вспять!
Чувства…молодость…годы…страны…
Чтобы – Женщиной стать
опять!
Ты – живи! Я мешать не
стану…
И растает звёздная пыль…
И откроется неба просинь…
Вдоль дорог приляжет ковыль…
Только это – пока что осень!
До зимы – ещё столько лет!
(Впрочем, знаешь – я сам не
знаю…)
Ну, и что, что меня здесь
нет…
Ты – живи! Ты – живи, родная!
Ну, а если нахлынет грусть…
Иль почудится что…в тумане…
Знай, что всё-таки я –
вернусь!
…Даже если меня – не станет»…
Сей литературный шедевр Кремнёв запомнил сразу – и навсегда. Читал его про себя много раз в вечерней и ночной тиши, при этом неувядающий образ Мезенцевой мысленно представляя, БОГИНИ СЕРДЦА своего, которую он ясно помнил в колонии, не забывал, не мог и не хотел забыть. Наоборот, он раз за разом воскрешал в памяти её БОГОПОДОБНЫЙ и ЛУЧЕЗАРНЫЙ ЛИК, при этом на глазах молодея и здоровея, душой и сердцем подпитываясь и бодрясь. Будущая встреча с ней все невзгоды помогала ему пережить, все житейские беды и горести. В том числе – и раннюю смерть дорогих и любимых родителей, безвременно покинувших этот мiр и его сиротой оставивших…
Но особым успехом и любовью у чумазой публики, тем не менее, пользовалось коротенькое стихотворение замечательной русско-советской поэтессы Марии Сергеевны Петровых (1908 – 1979), которое Кремнёв совершенно случайно нашёл в каком-то старом библиотечном журнале и мимо которого (стихотворения) не смог пройти. И его он много раз зачитывал потом со сцены на “бис”. А по вечерам к нему зэки целыми толпами бегали – просили стихотворение переписать. Оно, – стесняясь, откровенничали они, – даёт им могучий заряд энергии всё выпавшее пережить, и силы внутренние даёт в тюрьме не скиснуть и не сломаться. Вот это стихотворение, послушайте:
«Никто не поможет, никто не поможет,
Метанья твои никого не тревожат;
В себе отыщи непонятную силу,
Как скрытую золотоносную жилу.
Она затаилась под грохот обвала,
Поверь, о, поверь, что она не пропала!
Найди, раскопай, обрети эту силу,
Иль знай, что себе ты копаешь могилу.
Пока ещё дышишь – работай, не сетуй,
Не жди, не зови – не услышишь ответа;
Кричишь ли, молчишь – никого не тревожит,
Никто не поможет, никто не поможет…
Жестоки, неправедны жалобы эти,
Жестоки, неправедны эти упрёки, –
Все люди несчастны и все одиноки,
Как ты, одиноки все люди на свете».
5
Помимо лекций по Русской Истории и Русско-советской литературе Кремнёв организовал в колонии, с помощью всё того же Селихова, концертную бригаду из талантливых молодых зэков, умевших петь и плясать, играть на музыкальных инструментах. Парни приходили в клуб после ужина, и Максим вместе с ними разучивал и репетировал песни и пляски русских и советских авторов, которые выносились потом на суд зрителей; и даже поэтические вечера устраивал, где заключённые с хорошей дикцией и памятью читали со сцены стихи, которые он предварительно им подбирал. Происходило это раз в месяц и по воскресеньям, опять-таки, такие культурно-развлекательные вечера, пользовавшиеся у сидельцев и надзирателей большим успехом.
И пока местные чтецы, музыканты и танцоры развлекали народ, лектор-Кремнёв отдыхал, уступая место режиссёру-Кремнёву. Начальник колонии не мог нарадоваться на Максима, расхваливал его на все лады и дома, в кругу семьи, и на разного рода и уровня совещаниях…
6
Если теперь попробовать собрать и обобщить всё сказанное выше, – то можно с большой долей уверенности заключить, что брянская колония не стала для героя нашего, Кремнёва Максима Александровича, каким-то ужасающим испытанием на прочность духа его и воли, а в целом – характера. Отнюдь нет. Тут даже можно обратное заявить: колония стала благом, ибо вернула опустившегося Максима к жизни, вытащила его из дерьма, из его прежнего бомжового состояния на Свет Божий. Он вернулся опять в лоно и под контроль родного и любимого государства, пусть и в ранге зэка пока, намереваясь добросовестным и предельно-честным трудом искупить прежние юношеские взбрыки и выкрутасы и выйти на свободу с очищенной от скверны совестью. И, что было особенно важно и ценно для него в те переломные и судьбоносные годы, он с первого дня отсидки стал заниматься любимым делом – чтением и конспектированием книг ради приобретения новых знаний, к чему внутреннюю тягу и склонность ещё со школы имел, и что максимально развил потом в Московском Университете.
Да и сама его тюремная жизнь от университетской мало чем отличалась в целом: это надо честно признать. Ведь от чего страдают люди на зоне больше всего? – давайте попробуем разобраться в этом вопросе. Они страдают, во-первых, от тоски по семье и родному дому, у кого он есть; во-вторых, от невозможности уединиться и душой отдохнуть; в-третьих, от невозможности заниматься любимым делом долгое время; ну и в-четвёртых, от скудной и однообразной тюремной пищи, которая чревоугодников и гурманов бесит и из себя выводит, заставляет письма домой регулярно строчить и слёзно просить финансовой помощи и продуктовых посылок. Всё! Это и есть те главные неудобства, или лишения, из-за которых обыватели боятся тюрьмы. Изнеженные барчуки – в особенности, которые, впрочем, редко туда попадают из-за наличия денег и адвокатов.
Итак, все оступившиеся в мiру бедолаги, попав однажды за колючую проволоку, занимаются тем, что прикажут, – тяжёлым физическим трудом главным образом, – а не тем, к чему они на воле привыкли, к чему имели способность и тягу. А это нервирует многих и угнетает: не все с этим могут справляться, успокаивать себя, держать в тонусе и в руках. Часто физически и духовно слабые люди срываются – и усугубляют своё бедовое положение разными противоправными взбрыками, побегами даже, что приводит их всех в итоге к катастрофическому концу, к гибели… И живут зэки годами в переполненных бараках, неуютных и некомфортных, часто холодных, шумных и душных, – устают от соседей страшно, от надоедливого и постылого коллектива, безжалостно отбирающего силы и деньги, как и божественную неповторимость и непохожесть каждого, полученную при рождении. Барак, или большой коллектив, с неизбежностью превращает каждого уникального Божьего индивида в гладко-оструганного и кастрированного болвана, место которому в курятнике разве что или в овчарне. А те макароны, пустые супы и каши, чем ежедневно на зоне кормят, многим уже через месяц в глотку не лезут. И это при условии, что в колонии нет воровства. Потому что в противном случае и пустые макароны и каши деликатесом покажутся полуголодным лагерникам…
С везунчиком-Кремёвым ничего похожего не произошло и близко. По воле Судьбы и майора Селихова он весь срок провёл в уединении и библиотечной тиши. И занимался он за решёткой не пилкой брёвен на пилораме и сколачиванием ящиков в цехах, а научно-педагогической деятельностью, которой не планировал и не мечтал заниматься даже и после окончания МГУ по причинам, подробно описанным ранее… А тут, в колонии, ему позволили преподавать Историю так, как он её себе представлял – без какой-либо цензуры и запретов. На воле о таком везении он мог бы только мечтать: на воле себе подобного свободомыслия даже и заслуженные профессора и академики не позволяют.
Далее скажем, что на воле он имел свой собственный угол и койку, пусть даже и временную, – и был несказанно счастлив от этого необходимого человеку минимума. И тут он это всё имел – и не ломал о ночлеге голову. Мало того, в тюрьме его ещё и три раза в день кормили и поили за государственный счёт; пусть скудно и однообразно, да, – но кормили. Гурманом и сладкоежкой он никогда не был – поэтому был и тюремной пище рад. Ведь на свободе, особенно после окончания Университета, он часто вообще впроголодь жил. Это последнего перед судом и тюремным сроком года касалось, когда он, безработный бродяга, на пять кило похудел; питался раз в день одним хлебом и чаем, экономя деньги, и от этого почернел и превратился в щепку. В колонии же он отъелся и ожил на казённых харчах, восстановил вес и вид внешний. А когда освоился на новом месте и заматерел – стал в тюремную лавку частенько заглядывать, чтобы докупить себе то, чего не давала столовая… И по дому родному он уже не скучал – потому что не стало у него, сироты, родины и родителей, и скучать стало не по кому…
Далее надо сказать, пояснить читателям, что сидельцам брянской колонии ежемесячно платили зарплату в размере 20-ти советских рублей. Этой крохотной суммы, по мысли администрации, заключённым должно было хватать на дешёвые сигареты и чай, которые зэки закупали в тюремной лавке. И её действительно хватало тем, кто не привык шиковать и не проигрывал деньги в карты.
Аскет-Кремнёв тут исключением не был: 20-ти рублей ему было достаточно, чтобы курева себе купить и чаю, который он ежедневно по многу раз в библиотеке пил для поднятия тонуса и крепости мыслей. А там он просиживал по 12-ть часов, повторим, с завтрака и до отбоя… В апреле же 1983-го года, через полтора месяца после прибытия в колонию, с ним и вовсе случилось знаковое событие: его вызвал к себе в кабинет Селихов, и меж ними состоялся следующий разговор.
– Максим! – бодро начал беседу начальник, протягивая гостю пачку «Явы», – я вот о чём хочу с тобой побеседовать. Мне ежеквартально и ежегодно приходится писать отчёты о проделанной работе. Таков порядок у нас в ГУИНе (Главное управление по исполнению наказаний МВД СССР): все начальники пишут отчёты наверх, да только там никто их, как представляется, не читает; они и на хрен там не нужны!… Но сейчас не об этом речь – о другом: о порядке. Для меня писанина эта – что нож острый: я ведь книги последний раз в школе в руках держал; и от этого плохо говорю на людях и пишу ужасно. Короче, косноязычный и неграмотный я как кавказец с рынка: в одном слове могу несколько ошибок сделать. Дочери надо мной всякий раз смеются, дремучим лапотником называют, неандертальцем даже, когда мои тексты читают и правят. Стыдно мне перед ними, перед дочурками, если б ты только знал как… И я вот о чём недавно подумал: имя такого парня как ты, мне грех твоими способностями не воспользоваться. Так ведь?! Ведь для тебя отчёт написать, что через губу сплюнуть. А для меня это такой труд, что после первого же предложения яйца мои как в бане потеют и ныть начинают, паскудины. Зачем мне муки сии? – согласись! Надо беречь здоровье!… И вот что я решил по этому поводу. Я буду ежеквартально и ежегодно давать тебе таблицы и тетради с цифрами, а ты будешь на их основе писать отчёты по заранее установленному образцу: я покажу, какому. И за эту работу я буду доплачивать тебе ежемесячно премию – 30-ть рублей. Поди плохо, да! Будешь на них себе покупать колбасу, сахар и хорошие сигареты в ларьке. Только в жилую комнату это всё не таскай – в библиотеке кури и питайся: там тебя никто не увидит. А то заключённые – люди ушлые и страшно завистливые, плюс ко всему. Начнут выяснять дотошно: откуда, мол, такое богатство свалилось? Рассказывай, давай, Максим, колись! Уж ни куму ли ты на нас на всех стучишь?! – спросят сурово. И он тебя, суку позорного, за то поит и кормит от пуза?! Ну и на хрена тебе такие предъявы дешёвые и такой базар? Согласись!… Нет, лучше лишних глаз и ушей избегать. Тогда и колония тебя раем покажется…
Так вот и стал наш герой с тех пор ещё и отчёты для Селихова строчить – и получать за то обещанные премиальные денежки. На них он в ларьке добавок к лагерному рациону себе покупал: яблок, сахару, печений к чаю, сигарет с фильтром. И жил он несколько лет за колючей проволокой – не тужил, и на жизнь свою несвободную никогда не жаловался. Потому что подобной насыщенной и полной жизнью он только лишь в Университетских стенах в молодые годы мог бы похвастаться. Тогда он тоже выделялся скромностью и аскетизмом среди студентов истфака: мало ел, мало спал, по ресторанам и борделям не шлялся; зато много думал, мечтал и работал…
7
Про особую прелесть ЗОНЫ (каторги) и обретение там истинной, а не игрушечной ВЕРЫ, как и ПОЛНОЙ СВОБОДЫ от проблем и тягот внешнего мiра, что не дают мыслящему человеку развернуться во всю духовную ширь и мощь, проявить все свои творческие таланты и способности, весь имеющийся духовный потенциал, многие люди задолго до Кремнёва писали. И первым про то пророчествовал Достоевский.
Однажды Федор Михайлович, уже на воле, сказал: «Я только на каторге познал себя и Бога. И я теперь уверен, что сколько человеку в жизни надо счастья, в такой же мере ему надо и несчастья, потому что он и счастья-то своего не поймёт».
С ним соглашался в подобном жертвенном понимании жизни и судьбы и другой великий русский мыслитель – Даниил Леонидович Андреев, младший сын гремевшего когда-то на всю Россию Леонида Николаевича Андреева. В 1947 году, в 41-летнем возрасте, т.н. “тройкой” Особого совещания Даниил Леонидович был осуждён на 25-ть лет заключения. И годы, проведённые им во Владимирской тюрьме, как это ни покажется странным, оказались в творческом плане крайне-плодотворными и выгодными для него, философа, писателя и поэта, озарёнными вдохновенным и богоугодным трудом. Об этом говорит всё его богатейшее творческое наследие.
Но есть и прямые признания, личные.
В своём главном религиозно-мистическом трактате «Роза Мира» он, например, писал:
«Как могу я не преклоняться с благодарностью перед судьбой, приведшей меня на десятилетия в те условия, которые проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые были не вполне легки и для меня, но которые вместе с тем послужили могучим средством к приоткрытию духовных органов моего существа. Именно в тюрьме, с её изоляцией от внешнего мира, с её неограниченным досугом, с её полутора тысячью ночей, проведённых мною в бодрствовании, лёжа на койке, среди спящих товарищей – именно в тюрьме для меня начался новый этап…»
А вот те же мысли и настроения в письме к жене, что было написано в середине января 1955 года:
«…для меня совершенно неприемлемо представление о такой форме существования, где мне пришлось бы лгать перед самим собой или перед другими. Этого одного достаточно, чтобы я предпочёл остаться там, где я нахожусь, если б это от меня зависело, ещё ряд лет. Здесь я могу не лгать ни единым словом, ни единым движением. Здесь я могу не презирать себя. Я могу, хотя бы отчасти, делать то, для чего вообще живу»…
И знаете, в этом нет ни преувеличения, как кажется, ни напускного лицедейства и лжи, вытекающих из желания покрасоваться перед потомками или хотя бы успокоить супругу, ни ослеплённости собственной одержимостью и безысходностью, тем более. Ведь о том же самом, по сути, писал и другой великий литературный сиделец, Варлам Шаламов, в «Колымских рассказах»: «Тюрьма – это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди, не боясь, говорили всё, что они думали, где они отдыхали душой» /«Новый мир» 1988 год. № 6. С. 115/…
Вообще, вся жизнь человеческая устроена и протекает так, что люди трусливые и люди глупые постоянно ноют и жалуются, вечно они, алчные и недалёкие, чем-то или кем-то недовольны. Возрастом своим недовольны, перевалившим за середину, семьёй, здоровьем и положением. “Что имеем – не храним, – короче, – а потом, потерявши, – плачем”.
Про то, что 50-т или 60-т лет – прекрасный возраст, узнаешь только в 70-т, если до 70-ти доживёшь. То, что твоя старушка-жена гораздо лучше, надёжнее и вернее молодой любовницы, – узнаешь, когда жену похоронишь и останешься совсем один, обобранный и униженный всё той же любовницей. И то, наконец, что твоя теперешняя гипертония или стенокардия – мелочь, сущий пустяк в сравнение с раком, поймёшь только в кабинете онколога. Всё познаётся в сравнении.
Поэтому-то прозорливые и мудрые ПОСЛАНЦЫ НЕБЕС – такие как Достоевский, Даниил Андреев и Варлам Шаламов – никогда не жаловались, не гундосили, что их жизнь земная нехороша: ущербна, порочна, несправедлива, хуже, подлее и гаже всех. Потому что понимали прекрасно, а может и знали про то, что свиньями неблагодарными перед Небесным Отцом быть нельзя: это глупо и крайне опасно. Ибо можно доныться и до того, что и последнее потеряешь и у разбитого корыта окажешься, однажды прогневив Господа своим нытьём. И тогда прошлые тихие радости и здоровье собственное будешь вспоминать с благодарностью и тоской – и очень сожалеть о том, что вернуть упущенное невозможно.
Кто-то из святых отцов однажды сказал: благословляй свою жизнь, раб Божий, и она будет благословлена; проклинай свою жизнь, нечестивец, и она будет проклята. Смысл данных слов в том, что всё сущее и все земные проблемы и недовольства – исключительно внутри нас, и нигде больше. “Тому нет спасения, кто сам в себе носит врага”. И главное в жизни поэтому – крепкий внутренний стержень, ВЕРА СВЯТАЯ и ПРАВЕДНАЯ в ПРОМЫСЕЛ БОЖИЙ, в СУДЬБУ, как и позитивный душевный настрой, верноподданническое отношение каждого смертного к ПРЕКТАМ и ЗАМЫСЛАМ ТВОРЦА относительно себя лично; и, как следствие, – к тому, что на данный момент имеешь и бережно, как святыню, хранишь. Только-то и всего… В этом, собственно, и заключается залог счастья земного: когда безропотно принимаешь всё что имеешь, и благодаришь ежечасно и ежеминутно Отца-Вседержителя за сегодняшний день, со всеми его радостями и треволнениями…
8
Кремнёв прибыл в колонию 10 февраля 1983 года, напомним. А уже 15 февраля к нему в библиотеку ближе к ужину пришёл посланец и заявил с вызовом, что его сегодня после ужина ждёт у себя в бараке Гиви Кутаисский для беседы. И Максиму надо прийти, не опаздывать…
Предупреждённый Селиховым в первый же день, Кремнёв спокойно направился после ужина в один из бараков, отыскал там в самом конце отгороженный ото всех угол Гиви, постучал в его фанерную дверь и, услышав: «Кто там ломится?» – зашёл внутрь небольшой комнатки, на полу которой валялся порядком истёртый ковёр, а стены которой были густо оклеены голыми бабами из Плейбоя. На койке лежал одетый в тюремную робу приятного вида грузин среднего роста, которому было лет 40 по виду, может чуть больше. При виде вошедшего он поднялся со шконки, сунул ноги в тапки и сделал шаг навстречу гостю. «Ну, здравствуй, мил-человек! – сказал приветливо, протягивая для пожатия руку. – Ты, стало быть, и есть наш новый сиделец, Максим Александрович Кремнёв? Хорошо! Будем знакомы. А я – Гиви Кутаисский, вор. Зону эту топчу уже три года; ну и слежу за порядком тут: чтобы наши урки не баловались, не шалили особо… Садись Максим Александрович вот на этот стул, – указал он рукою на табурет, – и давай с тобой чуть-чуть побазарим. Ты же, я слышал, Московский Университет закончил. Так? Так! Меня, махрового зэка, с такими как ты людьми судьба ещё не сводила. Вот и хочу подружиться с тобой, ума-разума от тебя набраться. Мне-то учиться не довелось: с 14-ти лет по колониям всё мотаюсь. Университетом моим стала тюрьма, а улица и “малина” – школой. Вот мне и хочется узнать и понять: какие вы все – университетчики! Так что садись и рассказывай для начала, как ты с таким-то дипломом и образованием умудрился к нам на зону попасть? Этот ж ведь ещё постараться надо: с таких высот и в дерьмо с головой нырнуть. Рассказывай всё по порядку, не таи ничего, а я тебя послушаю. А то я тут от скуки совсем уже ошалел. Поговорить по душам не с кем – представь! – кругом одни двоечники и дебилы…»
Кремнёв сел на стоявший перед койкой единственный табурет, осторожно по сторонам осмотрелся. Понял, что Гиви в колонии барином жил: и шконка у него была добротная с двумя матрацами, и чистое постельное бельё, и подушка огромная и удобная, не как у простого лагерника. А на его тумбочке банка со свежезаваренным чаем стояла, лежали конфеты в пакете, сахар и фрукты, варенье. Всё это были деликатесы, не доступные остальным сидельцам. Да и сам он не выглядел измождённым зэком с потухшими глазами и землистого цвета лицом. Наоборот, был сытым, ухоженным и гладковыбритым мужиком, полностью довольным жизнью и своим теперешним положением. При разговоре лукавая улыбка не сходила с его тонких и суровых губ, обнажая золотые зубы. Но глаза при этом при всём были холодные и жестокие как у волка: Максим это сразу для себя отметил – и передёрнул плечами от страха. Понял, что перед ним именно двуногий волк и сидит, с которым ухо надо держать востро, чтобы целым и невредимым остаться.
Почему-то ему тогда, в душной коморке у Гиви, писатель Шукшин вдруг вспомнился, его изумительный рассказ «Волки», где даётся прекрасная характеристика этому страшному обитателю русских лесов:
«Ивана поразило несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал, что это что-то вроде овчарки, только крупнее. А сейчас Иван понял, что волк – это волк, зверь. Самую лютую собаку ещё может в последний миг что-то остановить: страх, ласка, неожиданный окрик человека. Этого, с палёной мордой, могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал. Он догонял жертву… И взгляд его круглых жёлтых глаз был прям и прост».
Вот Гиви и был таким зверем – жестоким и без-пощадным к людям, которых он за людей не считал. Не всех, безусловно, – но многих. И лучше было бы Кремнёву, фраеру по блатной классификации, мелкоте, его не знать, не пересекаться в жизни, как тому же кролику с удавом… Но выбора у него не было: пути их сошлись. И, значит, надо было встретиться и разойтись так, чтобы не рассердить смотрящего за зоной, а, наоборот, понравиться ему, прийтись по сердцу…
Быстро осмотревшись по сторонам и всё что надо подметив, Максим перевёл после этого взгляд на сидевшего перед ним кавказца, криминального авторитета со стажем, не спускавшего с него колючих и умных глаз, смутился чуть-чуть от подобного цепкого взгляда, после чего сказал тихо:
– Да я не знаю, что Вам рассказывать. В колонию по собственной дури попал: так всё неудачно сложилось у меня на воле.
– Послушай, Макс, – перебил его Гиви, смеясь. – Перестань мне выкать. Хорошо? Бросай эти свои интеллигентские замашки. Ты на зоне теперь, паря, – не в столице. А у нас тут “в Марьиной роще народ попроще”, к галанту и политесу не приученный. Понял?… Ну вот и хорошо… А открыться передо мной ты должен, пусть и коротко, но рассказать всё от начала и до конца, всю короткую жизнь свою. Мне всё интересно будет про тебя знать – новичка залётного, первоходка. Я же должен понять, что ты за человек, и как к тебе, соответственно, относиться: по-человечески или по-скотски… Так что давай, начинай: я слушаю. Чаю хочешь, кстати, с вареньем?
Кремнёв отрицательно замахал головой, вздохнул тяжело, всей грудью, утёр ладонью лицо – и после этого не спеша начал рассказывать всё по порядку: где родился и вырос, в какой семье, как в Московский Университет попал и как и чему там учился. Потом перешёл уже на причины случившегося с ним: как его, выпускника МГУ, в Москве обманывали и футболили чиновные люди, уговаривали плохим историком быть, а не хорошим рабочим. Рассказал всё то, одним словом, что за последние несколько лет, когда он диплом получил и университетские стены покинул, он уже сто раз всем рассказывал…
Гиви слушал его внимательно и с удовольствием, не перебивал. Только сигареты менял раз за разом, наполняя тесную коморку свою густым сизым дымом. Было заметно по его светящимся глазам, что ему нравился и рассказ, и сам рассказчик… Под конец он, глубоко задумавшись и поиграв желваками, произнёс с грустью:
– Хороший ты мужик, Макс, я гляжу: талантливый, добросовестный и прямой – как шпала… Но только с таким характером бычьим не сносить тебе головы: такие упрямцы и своевольники не живут долго. Поверь… Ну да ладно: на всё Воля Божья. Главное, что я из услышанного понял, что ты – мужик правильный и с головой, и с совестью. Мне хорошо, комфортно рядом с тобой находиться. Буду рад тебя и дальше видеть и слышать, отдыхать душой. Когда тоска тут совсем заест – буду посылать за тобой как за попом-батюшкой. Хорошо? Договорились?… Ну и ты, если что не так, если обидит к