Автор: admin58

Пролог

Когда-то Л.Д.Троцкий, вчистую проигравший Сталину борьбу за Власть, публично обозвал Иосифа Виссарионовича «самой выдающейся посредственностью» из всех, лично ему известных. Да ещё и попытался доказать, мессия несостоявшийся, через написание сталинской биографии, что вплоть до 1917 года Сталин представлял собой второстепенную политическую фигуру в России, приход которой к власти был связан не с масштабом сталинской личности и без-примерным влиянием в партии большевиков, а исключительно с умением вести аппаратные интриги и дешёвую “возню под ковром”. Только-то и всего!

Потом эту же пошлую и лживую байку как попки подхватили Н.С.Хрущёв, А.И.Солженицын и А.Н.Яковлев, на все лады перепевая куплеты Троцкого из его первой Сталинианы. Ну и добавляя что-нибудь “вкусненькое” и “остренькое” от себя, что непременно вызывает скандал и щекочет нервы читателям.

Цель данной работы проста и свята изначально: сказать настоящую ПРАВДУ про Сталина на основе фактов и документов, а не на основе лживых мифов и домыслов, которым – грош цена…

Аннотация

Двумя первыми биографами И.В.Сталина были французский писатель Анри Барбюс и еврейский революционер и беллетрист по совместительству Л.Д.Троцкий. Оба озаглавили свои работы одинаково – «Сталин». У Барбюса биография являла собой один сплошной панегирик Вождю, у Троцкого – огульную клевету, чернуху и злобу, что застила в целом не глупому Льву Давидовичу разум, доводила его сочинение до абсурда, до чепухи, которую порой читать невозможно. Про работу угодливого француза быстро забыли, работу же иудея-Троцкого властители мiра сего положили в фундамент будущей СТАЛИНИАНЫ.

Первый этаж в этом убогом и примитивном здании возвёл Н.С.Хрущёв своим пошлым, вздорным и глумливым докладом на ХХ партсъезде, где он объявил Сталина на весь мiр тираном, неучем и недоумком, воевавшим-де по глобусу. Это было сказано про человека, Верховного Главнокомандующего, четыре года умело руководившего многомиллионной Армией и сломавшего хребет в итоге всей коричневой Европы, после Победы выведшего аграрную до того Россию в мiровые научно-технические лидеры, в законодателя интеллектуальных и технологических мод. Впервые за последние 400 лет, между прочим.

Второй этаж наспех сляпал полупомешанный маньяк-Солженицын, заявивший ничтоже сумняшеся посредством своих “нетленок”, что при Сталине в России якобы был один сплошной ГУЛАГ, ТЮРЬМА для НАРОДОВ, ЖИВАЯ МОГИЛА. Сиречь вся страна гнила на нарах и валила лес. Всё! Ничего другого при Иосифе Виссарионовиче якобы в СССР не было и не могло быть. По определению, что называется… Кто летал тогда в Космос и укрощал Атом, производил первоклассную технику, науку и культуру? – “пророк” особенно не заморачивался: интеллекта на то не хватало, увы, умственных способностей. Он, графоман от рождения, лишь о славе денно и ночно думал и о больших деньгах. Ничего другого его, полудурка природного, на этом свете не интересовало.

Ну а третий, последний этаж СТАЛИНИАНы достроил при Горбачёве А.Н.Яковлев при помощи подконтрольных СМИ, главными из  которых в смысле лжи и чернухи были журнал «Огонёк» В.Коротича и газета «Московский комсомолец» П.Гусева. Сталина в эти годы эти без-совестные товарищи превратили в ЧУДОВИЩЕ настоящее, в ВАМПИРА, который грудных детишек якобы за завтраком ел и запивал мясо их же кровью…

Выходили про И.В.Сталина и другие книги – хвалебные и объективные. Но – мизерными тиражами. И эти работы не брали в расчёт подконтрольные Сиону СМИ: их как бы и вовсе не было, как и самих авторов…

Так вот, цель данной работы – попробовать всё же пробиться к реальному Сталину через бетонную стену фальсификаций, грязи и лжи, что возвели в России вокруг этого по-настоящему великого человека перечисленные лицедеи, сугубые троцкисты по убеждениям и оборотни по сути…

От автора

Родившись в 1958 году, я прожил детские годы, как легко догадаться, при яром, упёртом и фанатичном анти-сталинисте-Хрущёве, которого я из-за возраста совсем не помню как человека и руководителя; как и его дурные разрушительные дела. И хорошо, и слава Богу, как говорится: душу в чистоте сохранил!… Отрочество и первую половину юности я жил, взрослел, мужал, учился в школе и Университете уже при Л.И.Брежневе – стороннике и почитателе Генсека Великого, которого (Брежнева) я до сих пор очень хорошо помню и люблю. Ещё бы! Золотое время было тогда великой советской эпохи, которую я полностью захватил и вкусил от неё полной мерой!

Но я не про это хочу сказать, а про то, что Брежнев злобную, лживую и ядовитую хрущёвскую хулу на “Вождя всех народов” быстренько прекратил в Советском Союзе; полоумных клеветников-шестидесятников во главе с Солженицыным выкинул за кордон: чтобы воздух добропорядочным советским людям не портили своей тошнотворной вонью. И даже гранитный памятник поставил Леонид Ильич Иосифу Виссарионовичу на могиле на Красной площади, которого там не было (при Хрущёве там был небольшой земляной холм). Молодец, Брежнев, мо-ло-дец! Низкий ему поклон за всё это!

Большего он, по-видимому, сделать не мог: реабилитировать Сталина по-полной путём возврата доброго имени, как и полагается по чести и совести, – ну и ладно. Слабохарактерному Леониду Ильичу уже и за одно то спасибо, скажу ещё раз, что при нём хотя бы перестали на Сталина клеветать, возводить напраслину по образцу и лекалам иудея-Троцкого. Я, например, худого слова про Иосифа Виссарионовича в брежневские времена ни в школе, ни в Московском Университете ни от кого не слышал. Преподаватели или молчали в тряпочку, если они были евреями, или говорили одно хорошее, если в них текла славяно-русская кровь. Поэтому я до момента прихода в Кремль М.С.Горбачёва с А.Н.Яковлевым (ярым троцкистом и анти-сталинистом) в середине 1980-х годов вынес для себя твёрдое убеждение, подкреплённое Историей и литературой, что Сталин – это ТИТАН, это СТОИК, это ДЕЯТЕЛЬ-ДЕМИУРГ, равный по масштабу содеянного Ленину, с которым они перевернули мiр, сделав его гуманнее, честнее и справедливее. С такими светлыми и духоподъёмными мыслями я и дожил до 27 лет, когда началась перестройка – век бы её не видеть и не знать!!!

С весны 1985-го, напомню читателям, началась горбачёвская перестроечная вакханалия, очень похожая на общесоюзный потоп. В стране тогда будто канализацию прорвало, – и потекла зловонно-вонючая пропагандистская горбачёвская жижа по умам и душам простых советских людей, которую растаскивали по самым отдалённым местам и совали под нос доверчивым, не искушённым в Истории и политике гражданам вдруг оживившиеся евреи, окружённые лизоблюдами-шабесгоями типа академика Сахарова. Я хорошо помню, как они, российские граждане Моисеева вероисповедания, вылупив красные от восторга глазища, прибегали к нам в институт на Филях с целой кипой свежих газет и журналов, и начинали тыкать нам этой макулатурой в грудь, русским инженерам и научным сотрудникам. Людям, понимай, кто всё ещё продолжал носить светлые образы двух первых советских Вождей в душе и сердце. А у кого-то из нас ленинско-сталинские портреты даже стояли на рабочих столах в качестве живого назидательного примера, как надо жить и работать, укреплять страну и социализм. Таким евреи прежде и больше всего тыкали свеже-купленными «Огоньками» – прямо в нос!!! – и озлобленно голосили при этом: «Возьмите и почитайте, дурни пустоголовые, упёртые, что пишут про вашего Иосифа Виссарионовича и Владимира Ильича в «Огоньке» или «Московском комсомольце», что рассказывают в телепередаче «Взгляд». Ужас, ужас! Это ж такие вурдалаки были, оказывается, что страшно сказать! Тираны, людоеды и палачи! Нелюди о двух ногах! Да их обоих повесить надобно было на Красной площади, а не памятники устанавливать по всей стране. Разве ж можно таких упырей-сатанистов славить, память о них хранить, передавать потомкам!…»

В курилки в те сатанинские годы уже невозможно было зайти честному думающему человеку: там евреи-анти-сталинисты правили бал, зомбировали всех нас, промывали мозги русским труженикам, на которых институт, строго говоря, и держался со дня основания, которые тащили на своих плечах всю тяжёлую и ответственную работу. Вот нас-то и обрабатывали в разрушительном антисоветском духе, выбивали почву из-под  ног, вносили в души сумятицу… Мысль у институтских евреев была проста до банальности и пошла: если Советский Союз был возведён на немыслимых репрессиях, насилии и крови двумя чудовищами, Лениным и Сталиным, – значит его немедленно надо сломать!!! Подчистую!!! И на его обломках построить принципиально новое, справедливое и демократическое государство по западному образцу, где коммунизма не было и в помине.

Но ведь всё сломать – значит в итоге остаться ни с чем, на руинах СССР, – было первое, что тогда приходило лично мне в голову. А как тогда жить? И на что? Ведь всё, что было нажито за 70 лет, жулики быстро растащат. А новое государство построить не так-то просто и быстро! Годы понадобятся, десятилетия! Значит в государстве будет длиться очередной и тотальный бардак и разор вперемешку с голодом и холодом, с массовой безработицей и смертями стариков и детей?!… Но спорить с горланящими евреями было абсолютно без-смысленно и без-полезно: на их стороне стояли все советские СМИ, печатные и электронные, которые воодушевлял и лично поддерживал сам Генсек – ставленник иудея-Андропова, долголетнего председателя КГБ! Поэтому мы, затравленные русские велико-державники-патриоты, перестали в курилки ходить: по-мышиному тихо сидели на рабочих местах, втянув головы в плечи, и ждали, чем в стране дело кончится…

Кончилось тем, к чему, собственно, всё и шло после устроенного Горбачёвым спланированного светопреставления – крахом Великого Советского государства нам, славянам-руссам, на горе, а евреям-пропагандистам на радость, которые шесть перестроечных лет нам промывали мозги общеевропейскими либеральными ценностями. Все они при Ельцине быстро уволились из НИИ и перебежали в банки, в коммерческие предприятия, которые росли как грибы-поганки повсюду. Понимай, расчистившие себе от старой коммунистической власти дорогу евреи начали заниматься своим традиционным промыслом – барышничать и давать деньги в рост. Ничего другого они не любят, не знают и не умеют, как выяснилось. Так уж странно и чудно их создал-сконструировал Сам Господь! А мы, простодушные русские труженики-инженера, мэнээсы и эсэмэсы, оболваненные по самое некуда и одураченные, оставшиеся у разбитого корыта, продолжали сидеть на своих рабочих местах на мизерных окладах, ждать закрытия института и горько думать при этом: как интересно всё-таки устроена наша жизнь! Одним – хитро-мудрым, праздным и языкатым, в ней – всё, другим – честным, работящим и скромным – ничего; одним – нары, другим – Канары! «Тот, кто пашет и куёт – тот куёт и пашет; а тот, кто пляшет и поёт – тот поёт и пляшет!» И подобное происходит из века в век. Во всех странах и государствах…

Что же касается лично меня, – то и мои думы в то горбачёвско-ельцинское лихолетье были неутешительными и безрадостными. Ведь более 20-ти лет я отработал в итоге в различных столичных  НИИ, пока не бросил работу и не засел за книги. И вот в этих конторах, где трудилась в те годы добрая половина столичной интеллектуальной элиты инженерно-технического направления, я заметил и крепко запомнил на всю оставшуюся жизнь одну ярко выраженную закономерность. Все главные труженики институтов – люди, которые безвылазно сидели на рабочих местах и героически выполняли производственные задания и планы, на которых столичные институты, строго говоря, и держались, – эти люди были убеждёнными СТАЛИНИСТАМИ. А вся праздная и пустая нечисть, толстомордая и толстожопая блатота, социальные паразиты так называемые, обитатели курилок, которые там годами тёрлись, трепали языком от скуки, от которых польза была нулевая, – так вот все они были ярыми АНТИСТАЛИНИСТАМИ, и готовы были в спорах нам, СТАЛИНИСТАМ, выцарапать глаза и расквасить физиономии. Инакомыслие в их тоталитарной и сплочённой среде не приветствовалось и не допускалось ни грамма.

Уже тогда меня этот факт поражал несказанно, наводил на вполне определённые размышления. И я уже в те советские пред-перестроечные годы поставил себе цель когда-нибудь поглубже разобраться в этом нелёгком и непростом вопросе. А именно: ПОЧЕМУ все патриоты-труженики стояли и стоят до сих пор горой за ВЕЛИКОДЕРЖАВНИКА-СТАЛИНА, и я в их числе; а все бездельники, жулики, хапуги и дармоеды – агрессивно против?!!!

И вот теперь, скрупулёзно прочитав и проработав с десяток книг, хвалебных и очернительных, посвящённых Иосифу Виссарионовичу (их список в конце работы), я и хочу просветить молодых россиян своими выводами и прозрениями, что в моей голове сложились, дать честный и точный ответ на вопрос, самим же собой и поставленный, – ПОЧЕМУ?!!! Верю и надеюсь, что это поможет всем нам, истинным патриотам Великодержавной, Самодостаточной и Самобытной России, правильно разобраться в ГЕРОИЧЕСКОМ СОВЕТСКОМ прошлом и в биографиях людей, Ленина и Сталина, повсеместно теперь оклеветанных и оболганных…

«О Сталине я думал всяко разное,

Ещё не скоро подобью итог.

Но это слово, от страданья красное,

за ним: я утаить его не мог!»

                                       Б.А.Слуцкий

«Знай, что правда бывает другая,

А не та, что приносят на блюде.

Присмотрись к тем, чьи судьбы пугают,

Это – самые сильные люди».

                                         З.Золотова

«Нас враги не запугают воем.

Наше дело правое: мы строим!»

                                            А.Яшин

«Тут вышел из ворот (монастыря – А.С.) изящный чёрт и обратился ко всем:

 – У вас там портреты висят в несколько рядов.

 – Святые наши, какие портреты?

 – Их надо переписать: они устарели.

 Монахи опешили:

 – И кого же заместо их писать?

 – Нас!»

                                                         В.Шукшин “До третьих петухов”

Часть первая: детство, отрочество, юность, начало революционной борьбы.

«Вряд ли о ком-нибудь из руководителей нашей страны при жизни писали так много, а после смерти известно так мало, как об И.В. Сталине. И дело не только в том, что многое, когда-то написанное о нём, оказалось предано забвению. Знакомство с прежними, ныне забытыми публикациями показывает: в них гораздо больше эмоций и риторики, чем конкретных фактов. Даже такой, казалось бы, выигрышный материал, как материал о революционном прошлом вождя, представлен на страницах нашей печати настолько фрагментарно, что невольно возникает вопрос: неужели об этом периоде его жизни до нас не дошли более полные и точные сведения? А если дошли, то почему они остаются скрытыми от глаз читателей? Складывается впечатление, что официальная историография вынуждена была обходить какие-то острые углы в прошлом вождя» /А.В.Островский/.

Глава первая

« – Он был рожден для них, для тех надежд,

Поэзии и счастья… Но, безумный —

Из детских рано вырвался одежд

И сердце бросил в море жизни шумной,

И свет не пощадил — и бог не спас!

Но до конца среди волнений трудных,

В толпе людской и средь пустынь безлюдных

В нём тихий пламень чувства не угас:

Он сохранил и блеск лазурных глаз,

И звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную».

                                  /М.Ю. Лермонтов/

1

Что мне прежде и больше всего бросилось в глаза при прочтении биографических изысканий о Иосифе Виссарионовиче Сталине-Джугашвили, начиная с фундаментального 2-томника Л.Д.Троцкого (неоконченного из-за внезапной кончины автора) и кончая 6-томником современного русского историка Ю.Н.Жукова? Бросилось в глаза то, что в сталинских жизнеописаниях большинства его биографов присутствует множество тёмных пятен и нестыковок, которые авторы или стыдливо проходят мимо – косят под дурачков! – или же честно указывают, что у них нет данных, к великому сожалению, чтобы эти нестыковки и тёмные места опровергнуть или же объяснить. Такова, мол, реальность, от которой никуда не деться!… Поэтому-то эти биографические проплешины и кочуют из книги в книгу на протяжении десятков лет: и при советской власти, и теперь. Признаюсь, мне сильно они надоели, и я решил, по мере сил и таланта, избавить и самого Сталина, и дорогих и любимых читателей от напускной темноты, строжайше контролируемой Сионом. Помочь нашим трусливым русским историкам-конформистам…

Итак, начинаются нестыковки, со временем превратившиеся в легенды, с момента рождения Иосифа (по-грузински Сосо). Официальным отцом его, подчеркну – официальным,  до сих пор считается крестьянин Виссарион (Бесо) Иванович Джугашвили, родившийся в 1850 г. в селении Диди Лило недалеко от Гори. Фамилия Джугашвили буквально означает «сын Джуги». Но в Грузии нет имени Джуга, а в грузинском языке отсутствует слово с подобным корнем. А это значит: или данная фамилия не грузинского происхождения, или же первоначально она писалась иначе… Ещё про Бесо точно известно, что, повзрослев, он какое-то время работал сапожником-кустарём, впоследствии трудился рабочим обувной фабрики фабриканта Г.Г.Адельханова в Тифлисе. Известно также, что Екатерина (Кеке) Георгиевна – это будущая мама Сталина – происходила из семьи крепостного крестьянина Геладзе села Гамбареули, работала портнихой и прислугой.

Про матушку Иосифа, впрочем, сведений не больше, чем про отца. В некрологе, опубликованном 8 июня 1937 г. на страницах «Зари Востока», говорилось: «Екатерина (Кеке) Георгиевна Джугашвили (урожденная Геладзе) родилась в 1856 г. в селении Гамбареули близ города Гори в семье крепостного крестьянина. До 9 лет Екатерина Георгиевна росла в деревне и вместе со своей семьёй испытывала нужду и гнёт помещика. В 1864 г. после отмены крепостного права семья Геладзе переселилась из деревни в город Гори».

В 1872 г. Кеке исполнилось 16 лет, и ей стали искать жениха. За дело взялись свахи, которые сосватали её за Бесо Джугашвили.

Как явствует из метрической книги горийского Успенского собора, они поженились 17 мая 1874 года.

Первый ребёнок у Бесо и Кеке появился на свет 14 февраля 1875 г. Его окрестили Михаилом. Первенец, родившийся недоношенным, прожил лишь одну неделю и 21 февраля умер.

Второй ребёнок в семье Джугашвили родился 24 декабря 1876 года. Его окрестили Георгием. Георгий тоже прожил недолго по причине физической слабости и небольшого веса и 19 июня 1877 г. умер от кори.

И вот тут начинается первая загадка в истории жизни Сталина. Долгое время считалось, что третий сын Бесо и Кеке Иосиф (Сосо) родился 9/21 декабря 1879 года. Однако, как свидетельствует запись в метрической книге горийского Успенского собора, Иосиф Джугашвили появился на свет 6/18 декабря 1878 года и был крещён 17/29 декабря того же года. Первым в СССР на это в 1990 году обратил внимание русско-советский историк Леонид Михайлович Спирин (1917-1993)… Однако уже через несколько лет настоящую дату рождения Сталина передвинули аж на целый год, зачеркнув старую дату. И держали исправленную биографию Иосифа и при Романовых, и при Советах. Держат и теперь – при Путине, переправлять не думают.

И в связи с этим сразу же возникает законный и, одновременно, недоумённый вопрос: КОМУ и ЗАЧЕМ всё это тогда понадобилось – городить такой огород, менять метрические документы сына простого сапожника Бесо и подёнщицы Кеке? И кому это надо теперь – держать реальную биографию Сталина в строжайшем секрете! – при якобы свободном и демократическом ельцинско-путинском режиме?!

Это, между прочим, главный вопрос всей жизни Иосифа Виссарионовича! Можно сказать – краеугольный! И если на него ответить правильно, сообразуясь с честью и совестью, и не оглядываясь опасливо по сторонам, – многое в судьбе будущего создателя СССР прояснится и станет понятным потомкам. Нужные пазлы тут же найдутся и встанут на свои места. После чего явится миру целостная картина прошлого…

2

Но для этого прежде всего необходимо совершить краткий экскурс в Историю и рассказать читателям, что собой представлял родной город Иосифа Джугашвили, где в 1878 году, не в 79-м, родился наш знаменитый герой.

Так вот, город Гори, в котором встретились родители Сосо, и где они поженились, в котором он потом появился на свет и провел свои первые годы, – Гори представлял собой один из захолустных уездных городков Российской империи. Похожих по всей огромной стране насчитывалось превеликое множество. Однако удалённый от Санкт-Петербурга на тысячи вёрст, он выгодно отличался от многих других уездных центров страны. Давайте разберёмся: чем?

Гори возник на пересечении трёх дорог: одна из них вела на запад, к Чёрному морю, другая – на восток, к Каспийскому морю, третья – через Цхинвальский перевал на север, в Европейскую Россию. Из-за этого долгое время Гори являлся важным торговым и военно-стратегическим местом на Кавказе. Для его обороны даже была возведена крепость. Под защиту её каменных стен регулярно стекались со своими грузами торговцы-купцы, среди которых на Кавказе особую роль играли армяне.

«Необходимо также учитывать, что в основе грузинского языка лежит карталинский диалект, а столицей Картли с XVII в. был город Гори. Именно поэтому в нём самом и вокруг него раскинулись усадьбы многих представителей грузинской дворянской аристократии, в том числе представителей правящей династии Багратидов (получившей позднее титул светлейших князей Грузинских), а также таких ветвей этого рода, как князья Багратион-Мухранские и Багратион-Давыдовы.

Значение Гори и Горийского уезда определялось и тем, что бывший с 1862 по 1881 г. наместником на Кавказе брат Александра II великий князь Михаил Николаевич (1832–1909) облюбовал расположенное близ Гори селение Боржоми, создал здесь свою летнюю резиденцию и добился передачи её ему в собственность. В результате Боржоми превратилось в место летнего отдыха не только семьи великого князя, но и других членов императорской фамилии.

В этом разноплеменном, разноязыком, разделённом на разные сословия и поклонявшемся разным богам мире, где рядом уживались роскошь и нищета, сила и бессилие, закон и произвол, образованность и невежество, в этом мире предстояло начать свою жизнь сыну сапожника Сосо Джугашвили» [А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»]…

4

Первые пять лет в жизни Сосо были самыми беззаботными: мастерская Бесо процветала, заказы увеличивались. «Среди людей нашего ремесла, – отмечали горийские сапожники-кустари, – Бесо жил лучше всех. Масло дома у него было всегда. Продажу вещей он считал позором».

В эти годы Кеке нигде не работала и могла заниматься только домашним хозяйством и воспитанием ребёнка. Сосо рос болезненным и требовал особого внимания. Ему было около двух лет, когда он тяжело заболел, и это отразилось впоследствии на его внешнем виде и росте. При одной мысли, что она может лишиться третьего сына, Кеке не находила себе места. Отличаясь набожностью, она часто ходила молиться за здоровье своего сына. Ей казалось, что Бог услышал её мольбы и сохранил жизнь её единственного ребёнка…

5

Однако по прошествии пяти лет в скромную и малоприметную семью Джугашвили вдруг вмешиваются могучие сторонние силы, из-за которых семья затрещала по швам, пока окончательно не рассыпалась. Давайте здесь остановимся и поподробнее разберёмся, что же такое могло произойти, и по какой причине трудолюбивый и заботливый прежде Бесо вдруг опустился до того, что в итоге оставил Кеке с малолетним сыном.

Итак, около 1883 года семья Джугашвили стала вдруг распадаться. Историки – романовские и советские – причину семейного разлада видели исключительно в пристрастии Бесо к вину. Всё это так, всё правильно: Бесо начал пить. Однако и сама причина такого неожиданного увлечения Бахусом тоже требует объяснения. Не из-за того ли вдруг запил глава семейства и принялся регулярно избивать жену, что до него начали доходить первые слухи о неверности Кеке, которые продолжают гулять по Грузии и сейчас и имеют под собой твёрдое основание. В это же приблизительно время обнаруживается новое свидетельство о рождении Сосо, где дата его появления на свет хронологически сдвигается вперёд ровно на год: парня сознательно омолодили. Кому это вдруг понадобилось? – давайте попробуем понять, – и какие цели преследовали люди, кардинально менявшие грузинскому мальчику биографию?…

Поменять реальную метрику на фальшивую, как легко догадаться, было под силу только спецслужбам. Каким? Департаменту полиции Российской империи маленький Сосо был и даром не нужен, как и его полунищие родители: проку от них жандармам и Охранному отделению не было никакого… Значит остаётся только Развед’управление Генерального штаба Императорской Армии, где к тому времени давно уже служил, да на генеральской должности, Николай Михайлович Пржевальский (1839-1888) – смоленский дворянин и богатырь по виду, внебрачный сын императора Александра II, сиречь единокровный брат императора Александра III. тоже богатыря.

Надо сказать, что Александр II был необычайно влюбчивым человеком: романов у него было в жизни – не счесть, как у дурака  махорки. Ну и детей, соответственно, тоже. Одних законнорожденных отпрысков было восемь человек. А сколько было внебрачных – одному Богу известно.

В 1837 году он, будучи Великим князем Александром Николаевичем, отправился в длительное ознакомительное путешествие по России. В Смоленске он познакомился с местной красавицей Еленой Алексеевной Каретниковой, и пылкие сердца обоих были поражены насквозь любвеобильной стрелой амура. Но отец Великого князя, император России Николай I, не дал им пожениться, готовя сыну в жёны «династическую невесту» из Европы.

Вскоре будущий русский царь покинул Смоленск, а беременная Елена осталась в своём поместье. Шёл 1838 год. С военной службы уволился весь израненный и больной Михаил Кузьмич Пржевальский (умерший в 1846 г.), который, недолго думая, взял замуж находившуюся на сносях Елену Алексеевну и поселился в её имении в деревне Кимборово Смоленской губернии. В апреле 1839 года у Елены Алексеевны родился сын Николай, которому дали Отчество отчима.

Так вот и появился на свет будущий великий русский географ и путешественник, и одновременно генерал-майор Развед’управления Генерального штаба Русской императорской Армии Николай Михайлович (Александрович) Пржевальский (1839-1888), впоследствии фактически повторивший судьбу (в плане внебрачных амурных дел) своего родного отца, императора Александра II… {1}

Николай Михайлович (Александрович) страстностью и буйством натуры не отличался и никогда не был женат. Однако в 1878 году и ему шибанул бес в ребро. Да крепко! В январе 1878 года, перед первой экспедицией на Тибет, он находился на отдыхе в Грузии. У кого? – не станем гадать: существует несколько версий его местонахождения. Мне ближе та, что он, будучи Романовым по крови (которые об этом прекрасно знали, были осведомлены), мог отдыхать в их летней резиденции Боржоми, что, напомним, находилась по соседству с Гори. Там-то он встретился, познакомился и близко сошёлся с молоденькой Кеке Джугашвили, работавшей в имении по найму в качестве прислуги. Меж ними вспыхнула любовная искра, разразившаяся бурными чувствами. От этих-то чувств и родился Иосиф-Сосо в декабре 1878 года – копия Пржевальского по внешнему виду: их сходство между собой феноменально! До такой степени, что в СССР, как рассказывали, портреты Пржевальского рисовали с парадных портретов Сталина.

Родился мальчик богатырём более пяти килограммов весом – в отца Николая (рост которого, как известно, был почти 199 сантиметров, а вес около 140 килограммов). Такие богатыри и гении рождаются только и исключительно от большой, взаимной и страстной любви, которой никогда не было у Кеке к Бесо, простому полуграмотному кустарю-сапожнику. Потому и детишки рождались у них чахлыми и недоношенными – и сразу же умирали!

И не надо горе-историкам воротить носы от этой авторской версии (полученной от добросовестного и глубокого исследователя царской семьи и бывшего работника советских спецслужб С.И.Желенкова) и с высокомерной брезгливостью тыкать мне в глаза отрывками из книги Пржевальского «От Кульджи за Тянь-Шань и на Лобнор» (переизданной в 1947 году в Москве). В ней описывается вторая экспедиция Николая Михайловича в Центральную Азию, начавшаяся 12 августа 1876 года. В феврале 1877-го, как теперь считается, он добрался до озера Лобнор, где провёл два месяца. В планах исследователя было пройти в столицу Тибета Лхасу. Но этому помешали обострения отношений между Китаем и Россией и его недуг.

«По выходе из Кульджи я заболел вздорною, но нестерпимою болезнью: у меня сильный зуд. Мы мазали табаком и дёгтем – не помогает», – писал он впоследствии. Промучившись несколько месяцев, Пржевальский решил вернуться в русский пограничный пост Зайсан.

«31 марта 1878 г. (12 апреля по новому стилю – А.С.) перешли в Зайсанский пост с тем, чтобы отсюда ехать в Петербург. Сегодня исполнилось мне 39 лет, и этот день ознаменовался для меня окончанием экспедиции, далеко не столь триумфальным, как моё прошлое путешествие по Монголии. Теперь дело сделано лишь наполовину: Лобнор исследован, но Тибет остаётся ещё нетронутым».

То есть, лишь в мае 1878 года Пржевальский, согласно его воспоминаниям, прибыл в Петербург. А оттуда, по совету врачей, в имение Отрадное – поправлять здоровье. Получается, что в Гори в тот год он вроде бы и не был, и к родившемуся в декабре Сталину отношения не имел. Но это всего лишь версия, приготовленная для историков и обывателей спецслужбами царской России. Так к ней и надобно относиться – именно и только как к ВЕРСИИ. Но при этом надо иметь в виду, что книги тайного сотрудника развед’управления Генерального штаба проходили тщательную и строгую проверку цензоров и редакторов – военных и гражданских. И всё по-настоящему ценное или компрометирующее автора, не предназначенное для посторонних глаз и ушей, оттуда немедленно вырезалось и попадало в Спецхран. А легендарное и вымышленное, наоборот, – вставлялось. И если высокопоставленные кураторы Николая Михайловича решили спрятать от общественности его любовную связь с Кеке и рождение сына Иосифа, – они бы это сделали с лёгкостью, не оставив следов. Спецслужбы во все времена умеют хранить секреты – на то они и спецслужбы! Так что не надо, господа историки, ссылаться на воспоминания профессионального разведчика: это всего лишь выжимки или осколки тех докладов, которые он предоставлял в Генштаб. Не более того…

6

Загадочная и внезапная, похожая на заказное убийство смерть Пржевальского 20 октября (1 ноября) 1888 года потрясла Русское общество: Николай Михайлович был необычайно популярен в России и как выдающийся путешественник и географ, и как первоклассный писатель, плюс ко всему, – большая редкость для человека науки. Без преувеличения можно сказать, что его оплакивала вся просвещённая Русь – от столичных высокопарных вельмож до провинциальных зачуханных интеллигентов. Газеты наперебой трезвонили о несгибаемом богатыре, доблестном и без-страшном, беззаветно любившем Родину, прозорливо и чутко понимавшем интересы и задачи Отечества: «Каким-то титаном прошёл он с горстью русских удальцов по азиатскому материку, и то, что поведал миру, помимо высокой научной ценности, полно громадного практического значения».

«У Пржевальского была репутация одного из величайших людей ХIХ века. Его именем назывались ледники на Алтае и в горах Хан-Тенгри, хребет в Куэнь-Луне, мыс и полуостров на Курилах, улицы в Иркутске, Москве, Минске и других городах. Столько географических открытий не совершил никто из его современников. Обладая фантастической энергией в достижении цели, он храбро отправлялся в самые опасные экспедиции и возвращался с богатейшим этнографическим уловом. Собрал гербарий из 16 тысяч растений, роскошные коллекции бабочек, пауков, змей, ящериц, лягушек. Описал пути пролёта птиц в Центральной Азии. Составил детальнейшие монографии о диком верблюде, яке, тибетском медведе, новых видах антилоп, баранов, леммингов, пищух. Рыбы, суслики, бурундуки – ничто не ускользало от его внимания. Не считая знаменитой лошади, вызвавшей фурор в среде дарвинистов».

А вот что написал про покойного Антон Павлович Чехов в эссе «Н.М.Пржевальский»:

«В наше больное время, когда европейскими обществами обуяла лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме… кроме скептиков, мистиков, либералов и консерваторов есть ещё люди иного порядка, люди подвига веры и ясно сознанной цели».

«…один Пржевальский … стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг… идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки… делают (его) в глазах народа подвижник(ом), олицетворяющ(им) высшую нравственную силу».

Согласитесь, эти проникновенные и глубокие мысли великого беллетриста про скоропостижно-скончавшегося соотечественника как никогда актуальны в России и сегодня…

Но… внезапная смерть на 50-м году жизни. Скорее всего – спланированная ушлыми англичанами, ревниво оберегавшими Азию во все времена от влияния и опеки России, главного конкурента за лидерство и мiровое господство. Николай Михайлович умер, как и жил – в дороге, и лёг в землю не в генеральском парадном золочёном мундире под духовой оркестр и торжественный рёв фанфар, а в абсолютной природной тишине, в простом походном кителе и сношенных сапогах, на высоком восточном берегу озера Иссык-Куль, недалеко от Киргизского городка Каракол. Знатоки утверждают, что «на склонах там растут экзотические эдельвейсы, дурманящие эремурусы и голубые ели; а на незамерзающую водную гладь прилетают лебеди и даже розовые фламинго».

Видел ли он своего единственного сына Иосифа при жизни? – загадка: фактов таких нет. Да их и не может быть по логике вещей: личная жизнь разведчика-Пржевальского окутана глубокой тайной. Одно здесь можно сказать с уверенностью: он про сына знал. И деньги Кеке высылал через посредников, и где-то в районе 1883 года изменил Иосифу метрику, чтобы скрыть свою греховную любовную связь от посторонних глаз. Из-за чего в до того тихом семействе сапожника Джугашвили и начались нешуточные скандалы и драки. И, отправляясь в свой последний поход на Тибет, он, предчувствуя скорую смерть, по-видимому, предупредил друзей из развед’управления, чтобы – в случае чего – они позаботились о сыне.

И друзья заботились, как могли, – хорошо заботились, надо признать честно. Юный Иосиф Джугашвили особого горя и проблем не знал до Февраля Семнадцатого, когда впервые подписался Сталиным под статьёй в «Правде» (*). И это при том существенном обстоятельстве, заметьте себе, дорогой Читатель, что с марта 1901 года он перешёл на нелегальное положение и сделался профессиональным революционером – разрушителем существовавшего строя… Но даже и при таком анти-государственном и анти-монархическом настрое Сосо и в создаваемых им же самим экстремальных условиях жизни друзья отца из военной разведки плотно опекали его, оберегали от неприятностей и большой беды, а часто – и от смерти, о чём рассказ впереди. Потому что он, как революционер, был им очень и очень нужен.

——————————————————— 

(*) 14-го марта 1917 года вышел номер «Правды», в котором сообщалось: «В воскресенье, 12 марта, вернулся из ссылки один из пяти депутатов от рабочих в Государственной Думе т. М.К. Муранов». В этом же номере были опубликованы статьи Л.Б. Каменева и И.В. Джугашвили. Статья последнего появилась под псевдонимом Сталин.

Так начался новый этап в его жизни. Под фамилией Сталин он не только получил известность, но и вошёл в историю…

———————————————————

«Русская разведка и контрразведка знала, что самая большая опасность – это внутренний подрыв, который готовили Ротшильды, поэтому и внедряла своих агентов в ряды революционных организаций <…> Одним из таких агентов и был Иосиф (Михаил) Виссарионович (Николаевич) Сталин. Друзья генерал-майора Н.М.Пржевальского перевезли его сына Иосифа (Михаила) в Санкт-Петербург, где по спец’факультету будущий генералиссимус Сталин окончил Императорскую Академию Генерального Штаба, как и Царь Николай II.

Проработав в военной разведке, Сталин был внедрён в партийные ряды евреев. Получив пророчество о дальнейшей судьбе от Сухумского старца Кириона, Сталин взял у него благословение на свой крёстный путь!…» [С.И.Желенков, историк царской семьи и бывший сотрудник советских спецслужб]…

А вот что поведал историк Алексей Николаевич Крылов про то, как принимал будущий Генсек Сталин тайный постриг и получил духовное имя Михаил:

«Яркие звёзды горели чёрной июльской ночью 1913 года над подмосковным Воскресенском. Городок спал, вытянувшись вдоль тихо журчащей речки Иордан. По Волоколамскому шоссе, тёмному и пустынному в этот час, быстро ехал крытый экипаж на добротных резиновых колёсах. Фонари были потушены. Сытые резвые кони повернули на мост и, промчавшись по нему, вынесли на Дворянскую. Впереди сверкнули на чёрном бархате неба золотые кресты Новоиерусалимского Воскресенского монастыря. От него чувствовался особый, скорее нетварный свет, похожий на благодатное осияние, излучение Божества. Наверное, это был отблеск Фаворского света, воссиявшего от Господа во время Его Преображения. Так встретила Иосифа Сталина столица исихазма, Русская Палестина, повторяющая христианские святыни и сооружения Святой Земли.

Экипаж въехал в безшумно отворившиеся створки Святых Красных ворот Надвратного храма и остановился у входа в подземную церковь Константина и Елены.

После смерти отца Иерона и Иоанна Кронштадтского, духовным отцом Сталина стал один из исихастов – подвижников, живший здесь, в Воскресенском монастыре. В юности он был странником, потом написал небольшую книгу, появившуюся в России в конце XIX века – «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу», квалифицированную исследователями как шедевр русской православной культуры. Некий странник, возжелавший всегда пребывать в молитве, постигает тайну непрестанного общения с Богом под руководством опытного старца. “С сего времени я начал чувствовать разные повременные ощущения в сердце и в уме, – делится своими переживаниями странник. – Иногда бывало, что как-то насладительно кипело в сердце, в нём такая лёгкость, свобода, утешение, что я весь изменялся и прелагался в восторг. Иногда чувствовалась пламенная любовь к Иисусу Христу и ко всему созданию Божию. Иногда сами собой лились сладкие слёзы благодарения Господу, милующего меня, окаянного грешника. Иногда прежнее глупое понятие моё так уяснялось, что я легко понимал и размышлял о том, о чём прежде не мог и вздумать. Иногда сердечная сладостная теплота разливалась по всему составу моему, и я умилённо чувствовал при себе везде присутствие Божие. Иногда ощущал внутри себя величайшую радость от призывания имени Иисуса Христа и познавал, что значит сказанное Им: Царство Божие внутри вас есть”.

Теперь старец входил в группу монахов, называвших себя «Чёрными Исихастами». Волна исихазма обрела широкое распространение в России во второй половине XIX века. Исихастскую форму духовной жизни словом и делом активно проповедовали старцы Оптиной пустыни во главе с Амвросием – епископ Игнатий Брянчанинов и епископ Феофан Затворник. Исихазм являлся истинным стержнем русского Православия.

Они уходили в леса или в горы,

Оставив круг жизни в земной суете.

Они искали не покой, не славу,

А жизнь в Предстояньи и смерть на кресте…

Гроб в келье нередко служил им постелью:

Чтоб помнить, что смерть – неизбежный конец…

Чтоб стала любовь их – глаголеньем сердца,

Покой и смиренье – для дел всех венец…

Они стяжали – не знатность, не злато,

Не память о себе в веках…

А жизнь с Иисусовой молитвой,

Любовь Его и тишину в сердцах…

Их обвиняли в “прелести”, в гордыне –

За то, что… слышат Божий глас,

Сжигали на кострах во тьме средневековья,

Но веру и любовь они несли для нас…

Термин “исихазм” произошёл от греческого слова “исихия” – “внутренняя тишина”. Без этой “внутренней тишины” ведь невозможна медитация, являющаяся – после этапа изучения и вмещения в себя предложенных Богом этических принципов нашей жизни на Земле – основой для дальнейшего развития сознания на духовном Пути.

Именно стремление добиться исихии и продвигаться после этого к познанию Бога – и оформило это направление “христианской раджа-йоги”, получившее известность как исихазм. Причём важнейшая особенность и высокая ценность этого направления состояла именно в том, что исихасты с самого начала взяли совершенно верный ориентир на то, что исполнить указания Иисуса Христа о развитии в себе способности к любви можно только через работу с духовным сердцем. В частности, ими было обнаружено, что при переводе концентрации сознания из головы в духовное сердце останавливается “внутренний разговор”, исключавший до этого медитацию. А при достижении успеха, т.е. при полном размещении сознания в духовном сердце, человек – вдруг! – впервые на собственном опыте понимает то, что имел в виду Иисус, говоря о духовной любви! Жизнь таких людей преображалась, они теперь действительно могли любить друг друга и всё вокруг – истинно христианской любовью: “как самих себя” и даже больше, чем самих себя!

А дальнейшее развитие духовного сердца приводило к тому, что их любовь теперь могла постепенно начинать вмещать в себя и Бога.

Бог всячески поддерживал их в этом, давая возможность им ощущать Себя в качестве Любви. И это заканчивалось – в итоге – Слиянием двоих любящих в Объятьях Любви.

Ища способы развития духовного сердца, исихасты изобрели методику, получившую название “Иисусовой молитвы”. Её формулы могли быть разными: от “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!” до наиболее простого и совершенного варианта: просто мольбы-призыва к Иисусу-Любимому войти в моё духовное сердце – со смиренным повторением Его имени: “Иисусе! Иисусе!…”

Духовный наставник Сталина последнее время не выходил из подземного храма. Там, в глубокой тишине, нарушаемой лишь потрескиванием непрерывно горящих свечей, ему случилось откровение. Близкие страшные испытания ждали его духовного сына и весь русский народ. Надо было укрепить молитвенный щит, спасавший Иосифа на его тернистой дороге непростого служения. Надо было дать ему непробиваемую духовную броню, ибо в откровении Сталин был назван Богоданным вождём русского народа, которому будет вверена судьба России и мира в ХХ веке… И старец решился. Он воспользовался возможностью связаться с куратором Иосифа – полковником Раевским. Связь эта осуществлялась через епископа Трифона (Туркестанова), родственника начальника Московского контрразведывательного отделения подполковника В.Г.Туркестанова.

Полковник Раевский немедленно прибыл на встречу. Разговор происходил без свидетелей, глубоко под землёй. Тяжко шатаясь, Раевский поднимался наверх по древним каменным ступеням. То, что он узнал, требовало быстрого проведения сложной многоходовой операции. Но иного пути не просматривалось. Иосифа надо было немедля выводить в резерв. Опасность для его жизни увеличивалась с каждым днём.

Прибыв в Петербург, Раевский сжал в кулак все наличные силы и успел организовать арест Кобы на многолюдном карнавальном вечере в Калашниковской бирже, который не вызвал подозрений внутри революционной среды.

Путь Сталина в Москву был выбран через Великие Луки на Волоколамск. Там, в Иосифо-Волоцком монастыре начиналось сакральное действо. Монастырь был основан в 1479 году Иосифом Волоцким (1439-1515) – победителем ереси жидовствующих, занесённой в Россию в середине пятнадцатого века, и основателем церковного движения иосифлян, сыгравшим большую роль в возвышении и укреплении Московского княжества. Иосифлянин Филофей создал теорию “Москва – третий Рим”, определившую многие приоритеты при формировании русского Самодержавия, которой до конца своих дней руководствовался Сталин…

——————————————————————————————–

(*) Историческая справка

Вот как описывает устройство обители церковный историк М.В.Толстой:

“По правилу прп. Иосифа, у братии должно быть всё общее: одежда, обувь, пища, питие; никто из братии без благословения настоятеля не мог взять в келью ни малейшей вещи; не должен был ничего ни есть, ни пить, отдельно от других; хмельные напитки не только не позволялось держать в монастыре, но запрещалось привозить приезжающим и в гостиницу. К божественной службе должно было являться по первому благовесту и занимать в храме определённое для каждого место; переходить с места на место или разговаривать во время службы запрещалось. После литургии все должны были идти в трапезную, вкушать пищу безмолвно и внимать чтению. В свободное от службы время братия должны были участвовать в общих работах или, сидя по кельям, заниматься рукоделием. После повечерия не позволялось останавливаться в монастыре или сходиться, но каждый должен был идти в свою келию и с наступлением вечера исповедоваться отцу своему духовному – в чём кто согрешил в течение дня. Женщинам и детям запрещён был вход в монастырь, а братии – всякая беседа с ними. Без благословения никто не мог выходить за ворота. Для управления монастырём был совет из старцев. Под руководством прп. Иосифа братия усердно подвизалась на поприще иноческой жизни. Всё время было посвящено или молитве, или трудам телесным. Пища была самая простая, все носили худые одежды, обувь из лыка, терпели зной и холод с благодарением; не было между ними смеха и празднословия, но видны были постоянные слёзы сокрушения сердечного. В кельях своих братия ничего не имели, кроме икон, книг божественных и худых риз, а потому у дверей келий и не было запоров. Кроме обыкновенного правила монашеского, иной полагал ещё по тысяче, другой и по две и по три тысячи поклонов в день. Для большего самоумерщвления иной носил железную броню, другой – тяжёлые вериги, третий – острую власяницу. Большая часть ночи проходила в молитве. Сну предавались на короткое время, иной стоя, иной сидя. И все такие подвиги предпринимались не самовольно, но с благословения настоятеля. Таким образом, послушание освящало их, а любовь увенчивала. Каждый готов был помочь душевным и телесным нуждам своего брата. Знаменитость происхождения, мирская слава и богатство за вратами были забываемы. Приходил ли в монастырь нищий или богач, они равны были: на каждого возлагались одинаковые труды, и почесть отдаваема была только тем, которые более подвизались и преуспевали на поприще иноческих подвигов. Сам Иосиф во всём был примером для братии. Прежде всех приходил он в храм Божий, пел и читал на клиросе, говорил поучения и после всех выходил из храма. Была ли общая работа для братии, он спешил и здесь предварить всех, трудился, как последний из братии; носил такую убогую одежду, что часто его не узнавали, изнурял себя постом и бдением, вкушая пищу большей частью через день и проводя ночи в молитве.

Но не видали его никогда дряхлым или изнемогающим; всегда лицо его было светло, отражая душевную чистоту. С любовью помогал он братии во всех их нуждах; особенное внимание обращал на душевное состояние каждого, подавал мудрые советы и силу слова подкреплял усердной молитвой к Богу о спасении вверенных ему душ. Когда кто из братии боялся или стыдился открывать ему свои помыслы, опытный старец, провидя внутренние помышления, сам заводил беседу о них и подавал нужные советы. Ночью тайно обходил он кельи, чтобы видеть, кто чем занимается, и если слышал где разговор после повечерия, то ударял в окно, показывая свой надзор. Во время одного из таких обозрений заметил он, что кто-то крадёт жито из монастырской житницы. Увидя Иосифа, вор хотел бежать, но Иосиф остановил его, сам насыпал ему мешок жита и отпустил с миром, обещая впредь снабжать его хлебом”.

Как все “стяжательные” монастыри обитель прп. Иосифа славилась благотворительностью. В голодные годы в монастыре кормилось свыше 700 человек в день, а в день Успения Пресвятой Богородицы сюда сходилось более тысячи нищих, каждый из которых получал еду и “сребреницу”.

Важную роль в жизни обители играли созданные прп. Иосифом библиотека и скрипторий. В XVI в. в монастырской книжнице было около 1150 рукописей. Глубокая богословская образованность и полемический дар сделали преподобного ревностным защитником Православия от ересей. Именно ему принадлежат 16 обличительных “Слов”, известных под общим названием “Просветитель”, сыгравших огромную роль в искоренении ереси “жидовствующих”, грозившей разрушить Державу. Хорошо известно и “Послание иконописцу” – обширный апологетический трактат против “жидовствующих”, составленный преподобным специально для Дионисия. В Волоцкой обители находилось 87 икон, созданных великим иконописцем и богословом. К сер. XVI в. монастырь стал одним из крупнейших центров русской культуры. В 1573 г. у северной стены трапезной был похоронен погибший в бою Г.Л.Скуратов-Бельский (Малюта Скуратов), сподвижник и любимец Государя Иоанна IV. Здесь же погребён и отец Малюты, инок Леонид. Рядом – захоронения Шаховских, Тютчевых, Гончаровых. В октябре 1606 г. в обитель нагрянул отряд казака атамана Соломы из т.н. “войска” Ивашки Болотникова. Когда бунтовщики перепились, старцу Дионисию Голицыну осталось лишь аккуратно их увязать и отправить в Москву к Государю. На этом боевые действия “отряда повстанцев” и закончились. В марте 1610 г., в разгар Смуты, в обители закрепился польский полковник гетман Р.Рожинский. Но оступившись на ступенях соборного храма, он упал на простреленный ранее бок и скончался здесь 4 апреля. А осенью 1610 г. в Германову башню монастыря был заключён низложенный царь Василий Шуйский. В 1612 г. в обители содержались пленные поляки, а в 1812 г. – пленные французы.

До 1652 г. обитель управлялась игуменами, а после – архимандритами. В 1764 г. монастырь определён второклассным. В 1812-17 гг. архимандритом обители был Филарет (Амфитеатров), умерший в сане митрополита Киевского и в схиме, а с 1839 по 1852 гг. обитель возглавлял Агапит (Введенский).

20 июля 1847 г. соборный храм после ремонта освящал свт. Филарет (Дроздов). Прощаясь с братией, он заметил: “Если бы можно было, то я перенёс бы этот собор в Москву”. 9 сентября 1868 г. обитель посетил митр. Московский Иннокентий (Вениаминов). 16 мая 1892 г. (6-ое воскресенье по Пасхе) на традиционный крёстный ход прибыли из Москвы Вел. кн. Сергей Александрович с супругой Вел. кн. Елизаветой Феодоровной. 28-30 июня 1902 г. монастырь посетил митр. Московский и Коломенский Владимир (Богоявленский), а 8 сентября того же года – еп. Волоколамский Арсений (Стадницкий).

Начало ереси относится к 1470 году, когда в Новгород в свите князя Михаила Олельковича из Киева прибыл жидовин Схария (“Захарья евреянин”, “Захарья Скарья жидовин”), князь Таманский. Этот хорошо образованный и обладавший большими международными связями жидовин принадлежал к иудейской секте караимов, имевшей широкую сеть своих организаций в Европе и на Ближнем Востоке. Караимы относились к одному из течений иудаизма, выполнявшему почти все его установления, но признававшему Иисуса Пророком. Караимство возникло в VIII в. в Вавилонии, вобрав в себя мелкие иудейские секты и восприняв традиции саддукеев. В отличие от иудеев-раввинистов, руководствовавшихся преданием и Талмудом, караимы считали себя вправе обращаться к закону Моисея без посредников.

К числу наиболее почитаемых книг в этой секте, кроме Пятикнижия Моисея (Торы), относились сочинения Анан бен Давида, Моисея Маймонида и Аль-Газали, а также труды по каббале, астрологии и другим оккультным наукам. Как сообщал св. Иосиф Волоцкий, основатель секты Схария “изучен всякому злодейства изобретению, чародейству же и чернокнижию, звездозаконению и астрологии”. Ещё с X века караимы имели тесные связи с Иерусалимом и Константинополем. Как сообщает историк 3. Анкори, “Иерусалим X века был связан с Троками (местечко Трокай в Литве.) позднего средневековья через плодотворное посредство караимского центра в византийском Константинополе”. В XIV-XV вв. караимы активизировались в Византии, Турции, Болгарии и на Руси.

В XII-XIII вв. немецкие раввины в Регенсбурге получали сочинения караимов через Русь. Крымская и киевская общины постоянно получали религиозную литературу и сведущих в ней людей из Вавилонии, Палестины и Константинополя.

До возникновения ереси жидовствующих иудейская секта караимов уже предпринимала своё антихристианское наступление на Русь в XIV-XV вв. Это наступление можно усмотреть в секте стригольников, действовавшей в Пскове, от которого рукой подать до Трок в Литве – одного из главных центров караимов.

Создавая секту жидовствующих в Новгороде, караим Схария, по-видимому, выполнял задание одного из международных иудейских центров и учитывал опыт деятельности стригольников. В короткий срок этому иудейскому конспиратору удалось сколотить тайное общество, численностью по меньшей мере в 33 человека, из которых 27 составляли священники, их ближайшие родственники, дьяконы и клирики.

Иудейские традиции просматривались и в т.н. хронографической редакции Толковой Палеи. Представленная рядом рукописей, начиная со 2-й пол. XV в., она содержала большое количество апокрифического материала, имеющего иудейские источники.

Длительное существование иудейской книжной традиции на Руси объясняет в немалой степени успех пропаганды Схарии. Посеять сомнения, основываясь якобы на канонической книге, было основным способом обратить в ересь. Этот механизм обращения показан в сочинении инока Зиновия Отенского, разоблачающем ересь Феодосия Косого.

Использование в русских служебных книгах текстов, чуждых православной традиции, вызывало у людей сомнения в правильности их исповедания Христианской веры.

Первым внешним проявлением ереси жидовствующих уже в 1470-х стали иконоборческие демонстрации. Еретики, ссылаясь на Пятикнижие Моисеево, стали призывать к уничтожению икон. “Они, – писал Иосиф Волоцкий, – запрещали поклоняться Божественным иконам и Честному Кресту, бросали иконы в нечистые места, некоторые иконы они кусали зубами, как бешеные псы, некоторые разбивали”.

Несмотря на неприличный, скандальный характер, который приобретала ересь жидовствующих, её влияние усиливалось. Примерно в 1480 еретики проникают и в Москву. Здесь они расширяют свою организацию за счёт видных государственных деятелей из окружения самого царя Ивана III. Кроме священников главных соборов Кремля, еретики привлекли к себе многих бояр, руководителя русской внешней политики дьяка Федора Курицына и даже ближайшее окружение наследника Русского престола. Участие в тайной организации значительного числа государственных людей во многом объяснялось хорошим отношением к жидовину Схарии самого Ивана III, вплоть до 1500 приглашавшего этого иудея к себе на службу.

Деятельность секты была разоблачена в 1487 архиеп. Геннадием, сообщившим о ней царю и митрополиту Геронтию. По указанию царя несколько еретиков, названных Геннадием, были арестованы и подвергнуты “градской казни” (наказание кнутом на торгу) за надругательство над иконами.

Высокопоставленные покровители жидовствующих не допустили осуждения ереси как таковой. На Соборе 1488 были объявлены только незначительные преступники, а сама секта и её руководители названы не были. В 1490 главой Русской Церкви стал митрополит Зосима, втайне поддерживавший ересь жидовствующих, которого Иосиф Волоцкий назвал “вторым Иудой”. И всё же в 1490 году, несмотря на противодействие прожидовского патриарха митрополита Зосимы, Собор Русской Церкви уже публично осудил еретиков, назвав в своём приговоре дела их жидовскими, а их самих “сущими прелестниками и отступниками веры Христовой”.

Против жидовствующих встали все русские люди. Православная Церковь в лице её лучших представителей: Иосифа Волоцкого, Нила Сорского, архиеп. Геннадия Новгородского – дала еретикам достойный отпор.

Прежде всего были просмотрены церковные книги и из них изъято всё чуждое русской православной традиции, ликвидированы иудейские синагогальные тексты, все сомнительные места, которыми еретики прельщали православных священников. По инициативе архиеп. Геннадия была полностью переведена Библия. Этот перевод окончательно обезоруживал еретиков, которым в своих аргументах против Христианства оставалось прибегать только к открытому обману.

Архиепископ Геннадий организовал также перевод полемических сочинений, в которых представлялось систематическое опровержение иудейских сект. Были переведены сочинение магистра Николая Делира, “чина меньших феологии преследователя, прекраснейшие стязания, иудейское безверие в Православной вере похуляюще”; сочинение “учителя Самоила Еврейна на Богоотметные жидове, обличительно пророческими речьми” и др. сочинения против иудеев. Преступления жидовствующих против Христианства были раскрыты в сочинении Иосифа Волоцкого “Просветитель”. Большую роль в борьбе против еретиков сыграл составленный Нилом Сорским сборник житий, куда он включил, в частности, жития Феодора Студита и Иоанна Дамаскина, осуждавших иконоборчество.

Пользуясь поддержкой высокопоставленных покровителей, жидовствующие добились назначения на должность архимандрита Юрьева монастыря еретика Кассиана. Владыка Геннадий, несмотря на все старания (Юрьев монастырь входил в его епархию), не смог изгнать нечестивца. Более того, жидовствующие путём интриг и клеветы сумели свести в 1503 с Новгородской кафедры самого владыку Геннадия.

После Собора 1490, осудившего ересь жидовствующих, борьба с ними продолжалась ещё почти 15 лет. Только в 1504 царь Иван III принял решение созвать новый Собор. На нём еретики ещё раз подверглись решительному осуждению, а их руководители после суда казнены.

Но через 400 лет после появления на Русской земле жида Схарии, в Симбирске был рождён в 1870 году другой жид – полукалмык, наследовавший все основные положения той давней ереси. Он щедро подпитывался деньгами американских евреев – банкиров, безбедно жил в разных местах, лелея свои чёрные замыслы…

————————————————————————————————-

Стальной Иосиф должен был стать наследником Иосифа Волоцкого. Именно ему будет вручён непробиваемый молитвенный щит Русской земли, именно он должен будет воспринять силу карающего меча, вручённого Сергием Радонежским Дмитрию Донскому. Там, в Иосифо-Волоцком монастыре, стоя на коленях возле могилы павшего в бою Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского, Сталин воочию увидел всех русских витязей, сражавшихся с древним злом. Они проходили перед ним, блестя бронёй доспехов и сверкая непреклонным взором бойцов. И их исполинская сила вливалась в жилы стоящего коленопреклонённого человека, избранника Божия для страшной небывалой битвы…

Далее путь Стального Иосифа пролёг в Новый Иерусалим. Тёмной июльской ночью Сталин ступил на землю Русской Палестины. Низкий сводчатый вход подземного храма, узкий коридор, длинная, в 33 ступени, каменная лестница вниз, на глубину обретения Креста Господня. Мерцало пламя свечей, отражающееся в окладах икон. Все монахи уже были в сборе. К стоявшему на коленях Иосифу подошёл епископ Трифон. «Чёрные исихасты» молились уже третью ночь подряд. Начался обряд тайного пострига. Величественно и спокойно лились слова молитв. Вершилось Божье повеление, и каждый участвовавший в этом действе внутренне трепетал. И вот объявлено новое имя монаха – Михаил. (Далеко видел вещий Авель, страха тёмной силы ради произнёсший имя русского мессии в пророческой беседе с императором Павлом Первым). Сурово зазвучали слова благословления исихастов: «Ты наследник из Великой Династии и примешь бремя Верховной власти в страшный смертельный час, но останешься Православным и всегда будешь помнить, помнить о Боге. И когда уничтожишь со всех сторон обложившую Русь масонскую закулису, то непременно вернёшь все права Православной Церкви и Веру Православную народу Русскому вернёшь. Пока ты ничего не сможешь сделать, потому что слишком мало русских неожидовленных вокруг тебя. И пока не на кого опереться, чтобы покончить с ополчившимся на Святую Русь иудейским сатанизмом, но решительный час близ есть, при дверех, готовься!»

Утро следующего дня застало Сталина на пути в сибирскую ссылку в Туруханский край. 

В 1918 г. Воскресенский Новоиерусалимский монастырь был закрыт, на его территории образовали музей. Но монашеское служение продолжалось ещё десять лет, несмотря на царившую вокруг смуту. В 1928 году Сталин посетил святую обитель. Вождь встретился с последними из ещё живых монахов, перед кем он принимал священную клятву. По твёрдой воле последних исихастов почти все монастыри в СССР Сталин закрыл, ибо теперь настало время монахам идти и проповедовать в народе.

Во время тяжелейших дней 1941 года Сталин не забыл про древний монастырь. По его указанию обитель была спасена. Вот как это было.

Сталин пригласил к себе генерала Лаврова – начальника его личной контрразведки. Подали чай. Верховный не спеша повёл беседу.

– Не пойму, что в Истре. Рокоссовский сообщил, что немцы обошли город с севера и с юга. Однако Белобородов ещё в Истре, его семьдесят восьмая дивизия ведёт бой… Новоиерусалимский монастырь, насколько я знаю, западнее города…

– На западной окраине, на холме над рекой. Отличный обзор, идеальная оборонительная позиция, контроль над местностью.

– Она и держится, эта позиция, запирает Волоколамское шоссе. Монастырь в наших руках, хотя неизвестно, кто там. Какая-то воинская часть отражает атаки.

– Как это может быть – неизвестно?

– Я привык не удивляться, но на этот раз… В штабе Рокоссовского не знают. Дозвонились до Белобородова, он категорически утверждает: его людей в монастыре нет. Были там какие-то сапёры или зенитчики…

– Зенитчики не продержались бы против пехоты. Да и сапёры…

– Всё может быть. Они там почти отрезаны, а кто даст приказ об отходе? Немцы бомбят и обстреливают нещадно. Гибнет прекрасное творение рук человеческих, великолепные храмы, целый ансамбль, наши святыни… Поезжайте. Если город придётся сдать, то зачем напрасные жертвы и разрушения?! Верю, мы вернёмся туда, и хочу, чтобы там были не только руины. Некоторым товарищам такой подход не по душе. Поэтому и обращаюсь к вам. Если вы, конечно, согласны со мной. Что-то ещё можно спасти, хотя бы основу.

– Воинская часть без хозяина, это упрощает дело. Белобородов будет знать обо мне?

– Как о представителе Генштаба.

Улица, а вернее, Волоколамское шоссе шло под уклон, и, когда ветер рассеивал дым, видна была развилка: прямо – въезд в Новоиерусалимский монастырь, вправо – Бужаровское шоссе, а Волоколамка убегала влево, к реке, огибая монастырский холм. Вся эта развилка была буквально перепахана большими и малыми воронками и простреливалась немцами из винтовок и пулемётов – для автоматов расстояние было велико. Рубеж держался только потому, что держится крепость – монастырь на возвышенности с его массивными стенами. Пока была закрыта для противника и Волоколамская магистраль. Но положение обороняющихся становилось очень тяжёлым. Они понесли большие потери, оказались на исходе боеприпасы. А бой шёл своим чередом, и, судя по сгусткам пальбы, были какие-то узловые пункты, проявлялась линия соприкосновения. Здесь воевали не новички, они спокойно работали, делая своё дело.

Ещё в конце октября волею какого-то высокого начальства в Новоиерусалимский монастырь был отправлен 18-й отдельный прожекторный батальон. Кадровый, полностью укомплектованный: почти тысяча человек с большим количеством пулемётов, со своим автотранспортом, с прожекторами для ведения ночного боя. Цель – превратить монастырь в надёжный узел сопротивления и оборонять его, если прорвутся немцы. Но в октябре немцы не прорвались, время шло, начальство менялось. Отдельный батальон надо было кому-то подчинить, а поскольку он технический, прожекторный, пустили его по фронтовому инженерному ведомству, а там штабные мудрецы, опять же по формальному признаку, включили его в сапёрный отряд, действовавший по линии Волоколамского шоссе. Несколько сапёрных батальонов этого отряда возводили оборонительные сооружения в Истре и восточнее, минировали мосты, готовили к подрыву заводы, крупные здания даже в самой Москве, в том месте, где сливаются шоссе Волоколамское и Ленинградское. Ну и прожекторный батальон пристегнули. Вероятно, командир сапёрного отряда просто не знал, что с ним делать. Побывал в монастыре, проверил готовность к обороне, повторил общеизвестное категорическое распоряжение: без приказа – ни шагу назад. За оставление позиций – под трибунал. И убыл, по горло занятый своими сапёрными делами. А 18-й прожекторный батальон, превратив Новоиерусалимский монастырь в крепость, встретил подступивших немцев сам по себе, без связи с начальством, без распоряжений, без помощи. Держал фашистов у слияния двух речек, на перекрёстке дорог. Держал, погибая от бомб и снарядов, разрушавших великолепный ансамбль русского церковного зодчества. Через штаб Западного фронта разыскали командира сводного сапёрного отряда, ему было передано соответствующее распоряжение. 18-й прожекторный героический батальон, то, что уцелело от него, удалось вывести из монастыря. Новоиерусалимская святыня не подверглась полному разрушению, было с чего начать потом восстановление. В декабре 1941 года архитектурный ансамбль Нового Иерусалима был взорван фашистами. Реставрационные работы начались в марте 1942 года. Понятно, что по личному указанию Сталина. Был восстановлен внешний облик всех монастырских сооружений, за исключением колокольни Воскресенского собора…»

[А.Н.Крылов «Исихасты – монахи-молчальники». Litparad 30.03.2020]…

Обе выдержки из работ уважаемых российских историков свидетельствуют об одном: опекунами Иосифа Джугашвили были не только высокопоставленные военные контрразведчики, – но и духовные люди. И тоже высокопоставленные. Руководство Новоафонского монастыря в начальный период жизни Сталина, особо-почитаемой у православных людей обители, что со дня основания находилась под патронажем Дома Романовых, как известно. А её настоятель был у семинариста Сосо духовником несколько лет и плотно его опекал… Когда же семинарист Джугашвили подрос и повзрослел, его начали опекать руководители Новоиерусалимского монастыря вместе с находившимися в нём старцами. А это не менее уважаемая обитель в России. Это, во-первых.

Во-вторых, это могли быть мистики России, члены тайных эзотерических орденов, денежных и влиятельных, куда, скорее всего, был вхож и сам Николай Михайлович Пржевальский. В пользу этой версии говорят, например, его неоднократные путешествия, начиная с 70-х годов, в легендарный Тибет. Тогда в этот плохо знакомый европейцам район зачастили многочисленные исследовательские группы, привлечённые слухами о несметных сокровищах, а также о древних эзотерических знаниях и чудесах (связанных с Шамбалой в первую очередь), дающих человеку сверхъестественные способности.

Но с 1874 года район практически «закрылся» для иностранцев. Пускали туда только избранных – тех, кому всецело доверяли… Так вот, русский разведчик Пржевальский до своей смерти побывал там после этого дважды. Представляете!… Поэтому, не боясь ошибиться, можно с уверенностью предположить, что он пользовался особым гостеприимством и вниманием со стороны местной верхушки. Потому что именно в те годы тибетские ламы ещё надеялись добиться покровительства могущественной России – подножия Престола Господня! – дабы избежать надвигавшейся английской оккупации… А если учесть природные задатки Николая Михайловича в мистическом и духовном плане, он мог и как сугубо-неординарная личность представлять интерес для лам и их главной цели – содействовать духовному росту человечества.

А дети посвящённого в эзотерические премудрости, по свидетельствам знатоков, обычно пользуются покровительством таких же, как он, и преимуществом в открытии им «тайных знаний»…

7

Ну и в заключении хочется пару слов сказать про здоровье малолетки Сосо, родившегося богатырём, как уже говорилось.

Однако в возрасте 2-х лет он тяжело заболел и чудом, или Божьим соизволением выжил. Та болезнь сильно подорвала его детские силёнки, оставила след на всю жизнь. И на этом беды его не закончились, увы.

Около 1884 года Иосиф перенёс оспу. А.М.Цихитатришвили вспоминал: «Сосо в детстве был очень слабым. Особый отпечаток на него наложила оспа, которой он сильно болел»; «Сосо выжил, только лицо и руки у него остались рябыми». В результате у него появилась кличка Чопур, что означает Рябой. Так позднее не стеснялись называть его на Кавказе даже взрослые, в связи с чем эта унизительная кличка попала даже в жандармские документы. А среди петербургских меньшевиков он был известен позднее как Иоська Корявый.

Известно также, что Иосиф имел дефект левой руки. В его медицинском деле, когда он уже стал Вождём, на этот счёт сказано: «Атрофия плечевого и локтевого суставов левой руки вследствие ушиба в шестилетнем возрасте с последующим длительным нагноением в области локтевого сустава». А это значит, что дефект левой руки появился около 1884-1885 годов.

О причине его появления имеются несколько версий. Это и «катание на санках», и «отчаянная борьба со сверстниками, приведшая к вывиху», и «попадание под фаэтон».

В любом случае с шести лет Сосо стал терять способность играть в некоторые детские игры, где требовались ловкость и сила. А поскольку он с детства был склонен к лидерству, это не могло не затрагивать его детское самолюбие, и, видимо, являлось одной из причин его постоянных конфликтов со сверстниками. «До того как его не определили в училище, – вспоминал Котэ Чарквиани, – не пробило дня, чтобы на улице кто-либо не побил его, и он не возвратился бы с плачем или сам кого-либо не отколотил»…

Глава вторая

1

В 1886 году Екатерина Георгиевна хотела определить 7-летнего – согласно новой метрике – Иосифа на учёбу в Горийское православное духовное училище. Однако, поскольку ребёнок совершенно не знал русского языка, поступить в училище не удалось сразу. В 1886-1888 годах по просьбе матери обучать Сосо русскому языку взялись дети священника Христофора Чарквиани. Результатом обучения стало то, что в 1888 году Сосо поступает не в первый подготовительный класс при училище, а сразу во второй подготовительный.

Напомним читателям вкратце, что, поскольку преподавание в училище велось на русском языке, а большинство грузинских мальчиков даже из духовного сословия не знали его или же знали очень плохо, при училище был открыт подготовительный класс, главным образом по русскому языку. Одного года для овладения им оказалось недостаточно. В начале 80-х годов XIX в. срок предварительного обучения был увеличен до двух лет, а в конце 80-х – до трёх.

Поэтому, прежде чем сесть за парту училища, Сосо тоже должен был пройти предварительную 2-годичную подготовку. Между тем к 1888 г. он настолько хорошо овладел русским языком, что его приняли сразу в старший подготовительный класс…

Что прежде и больше всего бросалось в глаза ученикам и преподавателям училища при виде новичка-Джугашвили?! Оказывается, Сосо во все годы учёбы не только не выглядел самым бедным, а наоборот, несколько выделялся из общей массы учеников своей элегантной одеждой и опрятностью…

2

В 1889 году Иосиф Джугашвили успешно закончил подготовительный класс и был принят в училище. Но, несмотря на то что Сосо сел за парту первого класса осенью 1889 г., а обучение в училище было 4-годичным, он закончил его не в 1893-м, а в 1894 году Казалось бы, почему?

Ответ на этот вопрос, вероятно, кроется в том происшествии, которое случилось в Гори 6 января 1890 года в день Крещения. Учитель пения духовного училища С.П.Гогличидзе описывал случившееся так:

«Возле Акопской церкви в узкой улочке собрался народ. Никто не заметил, что сверху мчится фаэтон с пассажиром. Фаэтон врезался в толпу, как раз в том месте, где стоял хор певчих. Сосо хотел перескочить через улицу, но неожиданно на него налетел фаэтон, Ударил его дышлом в щеку, повалил на землю и, на счастье, переехал лишь через ноги. Нас окружила толпа. Подняли потерявшего сознание ребенка (Сосо было тогда 10–11 лет) и доставили его домой».

Насколько тяжелы оказались последствия столкновения для Иосифа? – сложно судить. Разные авторы описывают их по-разному. Но только получается, что в детстве Сосо дважды попадал под фаэтон. О первом случае, в результате которого он мог повредить свою левую руку, уже упоминалось ранее. Но и второй такой случай оказался не менее серьёзным, как думается. Об этом свидетельствует не только то, что кучер, правивший фаэтоном, был оштрафован и приговорен к месячному заключению, – но и то, что после описанного происшествия Сосо перестал посещать училище. И перерыв длился почти год…

3

Произошедший в первой половине 1890 года перерыв в обучении Сосо совпал по времени с крупной ссорой Бесо и Кеке, после которой семья Джугашвили распалась фактически.  Об этом свидетельствует анкета самого Иосифа. 13 июля 1902 г., находясь под арестом в батумской тюрьме, при заполнении «литеры Б» на вопрос о родителях И.В.Джугашвили ответил: «Мать живёт в г. Гори. Место жительства отца за последние 12 лет неизвестно».

«За последние 12 лет» – это значит с 1890 года…

Осенью 1890 года Сосо возвращается в духовное училище, и снова в первый класс. Это подтверждается документально. В училище он был на хорошем счету и пользовался особым доверием преподавателей. Даже учитель русского языка Владимир Андреевич Лавров, которого ученики за глаза окрестили «жандармом», сделал Сосо своим заместителем и разрешал ему вместо себя выдавать ученикам книги.

Вспоминая школьные годы, одноклассник Сосо А.Гогебашвили писал:

«В училище у нас ученики старших классов обязаны были читать в церкви псалмы, часослов, акафисты и другие молитвы. Сосо как лучший чтец пользовался большим вниманием и доверием в училище, и ему было поручено обучать нас чтению псалмов, и только после пройдённой с ним тренировки нам разрешали читать в церкви. Сосо считался главным клириком, а на торжественных молебнах главным певчим и чтецом»…

Однако завершить первый класс бедолаге-Сосо опять не удалось: Бесо отказался платить за его обучение. Необходимых денег (25 руб. в год) Кеке не имела, и в 1891 г. Сосо был исключён из училища «за невзнос денег за право учения».

И тут внимание!!! Очень быстро у него нашлись защитники. Интересно, кто?! И он не только был восстановлен в училище и переведён во второй класс, но и стал получать «стипендию» (по одним данным, в размере 3 руб. в месяц; по другим – 3 руб. 30 коп; а тогда корова стоила 6 рублей!).

К этому времени отношения между родителями Сосо достигли крайней остроты и в 1891-1892 гг. завершились окончательным разрывом.

«Сосо был ещё во втором классе Горийского духовного училища, – вспоминал Котэ Чарквиани, – когда дядя Бесо бросил семью и уехал в Тифлис».

Но прежде чем окончательно порвать с женой, Бесо поставил сына перед выбором: или прекратить учёбу и уехать с ним, чтобы заниматься делом, понимай – сапожным ремеслом, или же продолжить дурацкое обучение и остаться с матерью. Но уже без него… Недолго думая, Сосо сделал выбор в пользу матери и дальнейшей учёбы. В ответ на это оскорблённый и уязвлённый Бесо отказался помогать Кеке в содержании сына: живи, мол, как хочешь одна, коли так, коли такая самостоятельная, и на меня не рассчитывай. Об этом красноречиво свидетельствует заявление на имя ректора Тифлисской православной духовной семинарии, которое было написано И.В.Джугашвили 28 августа 1895 г.:

«Отец мой уже три года (то есть с 1892 года – А.С.) не оказывает мне отцовского попечения в наказание того, что я не по его желанию продолжил образование».

С этого момента Екатерина Георгиевна должна была полностью обеспечивать всем необходимым и себя, и сына…

4

По-видимому, уже после того как Бесо окончательно оставил семью, Сосо заболел. «Однажды, – вспоминал А.Гогебашвили, близко знавший в те годы Иосифа, – он тяжело заболел, кажется, воспалением лёгких, и родители чуть не потеряли его», но «Сосо спасся от смерти». «Если до болезни он получал стипендию 3 руб. 30 коп., то теперь [её] повысили до 7 руб. Раз в год как примерному и прилежному ученику [ему] выдавали одежду»…

Что ещё можно и нужно рассказать про годы, проведённые Иосифом Джугашвили в Горийском духовном училище? Исследователи считают, что уже тогда в 13-летнем мальчике начали пробиваться ростки сомнения и недовольства заведёнными вокруг него порядками и нравами. Он, конечно же, был далёк от атеизма. Тут речь о другом. Острым, пытливым умом он провёл разграничение между Священным Писание и Священным Преданием, между Верой и её носителями, с которыми он каждодневно сталкивался в училище. «Обманывали» именно они, пытаясь привить примитивное представление о Боге, Высшем Существе. Критически мыслящий ученик выступал не против животворящей веры, а против примитивного религиозного фундаментализма. Иначе никак не понять поведение Иосифа, возносившего с величайшим воодушевлением (что признавали все, знавшие его тогда) хвалу Всевышнему. Молодой, звонкий голос Сосо звенел и бился под сводами скромного храма Гори, ведя церковный хор, выделялся и в школьном хоре, исполнявшем народные песни.

Его тогдашний товарищ Георгий Елисабедашвили впоследствии отмечал в воспоминаниях о совместной учёбе, что Сосо очень рано стала занимать проблема социальной несправедливости. Елисабедашвили писал, что «первоначально устремления Сосо отличались невероятной скромностью. И он мечтал только о том, чтобы, выучившись, стать писарем и помогать обиженным в составлении прошений и жалоб. Тогда ему казалось, что многие несправедливости существуют только потому, что о них не знают те, в чьих руках находится власть. Прошло немного времени, и однажды Сосо заявил, что, когда вырастет, станет не писарем, а волостным старшиной, чтобы иметь возможность навести порядок хотя бы в своей волости».

Тут стоит обратить внимание на тот характерный факт, что уже в те ранние годы Иосиф не собирался служить Богу, как того хотела Кеке. Однако в своих детских мечтах он не мог представить себя даже в должности уездного начальника или губернатора.

Со временем у Сосо зарождаются иные социальные устремления и увеличивается масштаб его предполагаемой деятельности.

«Ещё в раннем детстве, – сообщал всё тот же Елисабедашвили, – маленький Сосо наслушался от отца много рассказов о похождениях народного героя Арсена Одзелашвили. Арсен воевал против богатых, притеснявших бедных тружеников, нападал на поместья князей, грабил их и всё добытое добро раздавал крестьянам, себе ничего не оставлял. Стать защитником угнетённых – было мечтой Сосо ещё в детстве»…

В духовном училище у Иосифа сложились тёплые и доверительные отношения с учителем пения С.П.Гогличидзе. Считая, что его одарённый любимец должен и дальше продолжить обучение, учитель предложил Сосо свою посильную помощь. Получив в 1894 году возможность перейти из Горийского духовного училища в Тифлисскую учительскую семинарию, он готов был забрать Иосифа с собой и устроить его в эту семинарию на казенный счёт. Однако Екатерина Георгиевна – одинокая безработная женщина якобы, обязанная хвататься за любую соломинку! – категорически отказалась от его заманчивой помощи. Она хотела, жила одной мечтой, чтобы её сын посвятил себя служению Богу.

В мае 1894 года И.Джугашвили с отличием закончил Горийское духовное училище и был рекомендован к поступлению в духовную семинарию.

После выпускных экзаменов он был удостоен похвального листа по случаю окончания училища, что для того времени являлось событием из ряда вон выходящим, потому что отец его был не из духовного звания. Наставники Иосифа, по-видимому, не сомневались, что их питомец со временем станет украшением Церкви…

Глава третья

1

От Гори до Тифлиса около 75 км – сущий пустяк в общем-то. К тому же, в 1871 г. их соединила между собой Закавказская железная дорога. И если раньше путь из одного города в другой требовал не менее двух суток, – теперь это расстояние можно было преодолеть за несколько часов.

И ещё важное дополнение. До революции в Закавказье, столицей которого был Тифлис, не существовало ни одного высшего учебного заведения, кроме православной духовной семинарии. Поэтому-то в ней учились дети закавказской знати, кто по разным причинам не могли или не хотели учиться в Санкт-Петербурге или Москве.

На что надеялась Екатерина Георгиевна, отклоняя предложение учителя Гогличидзе о помощи? Ведь она знала, не могла не знать, что в духовную семинарию прежде всего брали выходцев из духовного сословия или из богатых семей, и что за обучение необходимо было платить.

Объяснение тут существует только одно: Кеке рассчитывала на влиятельных покровителей!!!

2

22 августа 1894 года Иосиф Джугашвили подал заявление о допуске его к вступительным экзаменам, в течение нескольких дней сдал восемь предметов и 2 сентября «на общих основаниях» был зачислен в семинарию.

Чтобы правильно оценить смысл формулировки «на общих основаниях», необходимо учитывать, что если утверждённый 22 августа 1884 г. «Устав православной духовной семинарии» не предусматривал плату за обучение, – то впоследствии она была введена для «иносословных» лиц, сиречь для лиц, не принадлежавших к духовному сословию. Поэтому в «Журнале общего педагогического собрания Правления Тифлисской духовной семинарии» №20 за 2 сентября 1894 г. говорилось:

«Из принимаемых ныне в 1-й класс воспитанников следующие должны быть причислены к иносословным, обязанным в силу Высочайшего повеления от 30 октября 1890 г. вносить установленную плату за право обучения в семинарии по 40 руб. в год».

Далее шёл список иносословных воспитанников, среди которых фигурировал и Сосо Джугашвили. Понимай: он должен был платить 40 руб. ежегодно за право обучения и одеваться полностью за свой счёт. У его одинокой матушки Кеке таких денег не было и в помине… И тем не менее, деньги за обучение Иосифа регулярно вносились в семинаристскую кассу. Давайте попробуем угадать, кто мог быть его покровителем-меценатом…

Поскольку самого Пржевальского уже 6 лет как не было в живых в момент поступления Иосифа в семинарию, – значит, это вполне могли быть грузинские друзья Николая Михайловича, принявшие определённое участие в судьбе его внебрачного сына. Не Илья ли Чавчавадзе протянул руку помощи Кеке и Сосо, выдающийся грузинский политик, мыслитель, писатель и журналист? Доподлинно известен небольшой эпизод, относящийся к туманной юности Сталина, который связывает эти два имени.

Однажды семинарист-первогодок Иосиф появился в редакции газеты «Иверия» («Грузия»), редактором которого был И.Г.Чавчавадзе. Иосиф пришёл со стихами. В одном из них будущий Вождь всех народов воспевал, обращаясь к образу Прометея, способность героя сознательно обречь себя на вечное страдание ради спасения и счастья людей [Волков Ф.Д. Взлёт и падение Сталина. М., 1992. С.25]. Возвышенные мысли и настроения владели Сосо, не правда ли?!

Так вот, благодаря литературному покровительству Ильи Чавчавадзе некоторые из них были опубликованы в его «Иверии» – солидном и весьма уважаемом литературно-художественном издании, любимом грузинской интеллигенцией. Это уже была какая-то заявка о себе, о своём мироощущении и даровании. И не случайно в 1901 г. составитель пособия по грузинской словесности М.Келенджеридзе в числе лучших образцов грузинской классической литературы привёл одно из этих стихотворений, подписанное «Сосело». А в 1907 году в «Грузинской хрестоматии или сборнике лучших образцов грузинской словесности» было приведено стихотворение И.В.Джугашвили, посвящённое Р.Эристави.

Молодое дарование не осталось незамеченным, слава Богу: его духовному росту было уделено соответствующее внимание думающими и влиятельными людьми. В годы обучения в семинарии, как уже отмечалось, духовником Иосифа Джугашвили был сам настоятель Новоафонского монастыря [Волков Ф.Д. Взлёт и падение Сталина. М., 1992. С.25]. Простому семинаристу, как легко догадаться, этим была оказана великая честь. Это тем более интересно и показательно, что духовником остальных семинаристов обычно назначался настоятель местного (в данном случае тифлисского) храма. Почему же Джугашвили попал к новоафонскому игумену – руководителю элитного, императорского богоугодного заведения, человеку крайне авторитетному и влиятельному в православной среде? Не из-за протекции ли самих Романовых, спонсировавших монастырь?… А может, юный Сосо собирался принять постриг и вступить послушником в эту святую божественную обитель? Или же его незримые покровители готовили отрока к какому-то иному, невиданному послушанию? Вопросы, вопросы, вопросы, на которые нет ответов. И уже никогда не будет, увы… Жалко!!!…

3

Сосо Джугашвили был способным семинаристом первые два года обучения и мог бы сделать успешную духовную карьеру при помощи своих высокопоставленных опекунов – как светских, так и духовных. Однако он не воспользовался такой возможностью и стал революционером.

«Значительные перемены произошли в третьем классе (1896-1897 гг.), который Сосо закончил с оценкой 4 по поведению и средним баллом 3,5, перейдя в результате этого из первого разряда во второй и передвинувшись в списке успевающих с 5-го на 16-е место. Третий класс И.В.Джугашвили закончил уже без пятерок, У него сохранились четвёрки по церковно-славянскому пению, греческому языку, грузинскому языку, логике, гражданской истории, словесности, правда с минусом, зато по церковной истории и Священному Писанию появились тройки.

В четвёртом классе (1897-1898 гг.) И.В.Джугашвили имел тройку по поведению, он был оставлен на осень для переэкзаменовки и в списке успевающих передвинулся на 20-е место. Из 10 предметов только по церковно-славянскому пению у него сохранилась четвёрка, по Священному Писанию красовалась двойка, по остальным предметам (церковная история, греческий язык, основы богословия, гомилетика, литургика, психология, физика, грузинская церковная история) были тройки.

Весной 1899 г. Сосо Джугашвили не сдавал экзамены за пятый класс. А результаты его учёбы в течение года выглядели следующим образом: поведение, Священное Писание, основы богословия, догматика богословия, русская церковная история, гомилетика, литургика, краткое руководство для пастырей, раскол, церковные грузинские предметы, дидактика, церковно-славянское пение, церковное имеретинское и грузинское пение – 3, сочинение – 2,59.

Таким образом, из отличника в отстающего ученика И.В.Джугашвили стал превращаться в третьем классе, т. е. в 1896-1897 гг. Частенько он был замечен за чтением запрещённой литературы, в частности романа В.Гюго «93-й год»…» [А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»]…

4

Зимой 1897/98 г. произошло постепенное приобщение И.В.Джугашвили к социал-демократическому движению. Август 1898 г. и вовсе стал для Сосо поворотной вехой в его биографии: он был принят в члены Тифлисской организации РСДРП.

Так незаметно для окружающих начиналась революционная карьера семинариста Джугашвили. Характеризуя основные её этапы, он впоследствии писал: «От звания ученика  (Тифлис) через звание подмастерья  (Баку) к званию одного из мастеров  нашей революции (Ленинград) – вот какова, товарищи, школа моего революционного ученичества»…

Дела же в семинарии, между тем, день ото дня становились всё хуже и хуже: ещё недавно один из лучших и усердных семинаристов катился по наклонной… И «наказания Джугашвили продолжали следовать одно за другим: 9 октября 1898 г. – карцер за отсутствие на утренней молитве; 11 октября – карцер за нарушение дисциплины во время литургии; 25 октября – карцер за опоздание из отпуска на три дня; 1 ноября – строгий выговор за то, что не поздоровался с преподавателем С.А.Мураховским; 24 ноября – строгий выговор за то, что смеялся в церкви; 16 декабря – карцер за пререкание во время обыска; 18 января – лишение отпуска в город на один месяц; 31 января – карцер за уход со всенощной и т. д.

Столь же красноречивы и оценки по поведению: сентябрь 1898 г. – три, октябрь – три с минусом, ноябрь – четыре с минусом, декабрь – три, январь – три с минусом, февраль – три с плюсом, март – четыре, апрель – три» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/.

Стремительное превращение семинариста Сосо в одного из самых дерзких, недисциплинированных и неуспевающих воспитанников было связано с тем, что именно в это время его всё больше и больше занимала общественно-политическая деятельность. Став членом Тифлисской организации РСДРП, он получил возможность расширить свои связи, особенно в рабочей среде; и у него неожиданно появилась ВЕЛИКАЯ ЦЕЛЬ преобразовать страну, вытащить её из трясины, а не призывать народ к смирению и покорности на без-конечных проповедях. Не указывая используемых источников, Л.П.Берия впоследствии утверждал, что в 1898-1899 гг. Джугашвили руководил сразу несколькими рабочими кружками…

5

Усердный не по разуму биограф Сталина Миней Израилевич Губельман (писавший в своё время под псевдонимом Емельян Ярославский) уверял, что конфликт семинариста Джугашвили с семинарскими властями первоначально возник и развился в связи с чтением неподобающих книг и дурного влияния на товарищей. Губельман, в частности, сообщает:

«Администраторы семинарии, видя, что товарищ Сталин стал центром притяжения лучших, талантливейших воспитанников семинарии, следили за каждым его шагом, составляли доносы на него. 29 сентября 1898 года ректору семинарии доносили:

«В 9 часов вечера в столовой вокруг Иосифа Джугашвили собралась группа, которой Джугашвили читал не одобренные начальством семинарии книги, ввиду чего были обысканы ученики»…»

А вот поведение молодого Сталина с преподавателями (по Губельману):

«Джугашвили Иосиф <…> во время совершения членами инспекции обыска у некоторых учеников V класса несколько раз пускался в объяснения с членами инспекции, выражая в своих заявлениях недовольство производящимися время от времени обысками среди учащихся, и заявил при этом, что-де ни в одной семинарии подобных обысков не производится. – Ученик Джугашвили вообще непочтителен и груб в обращении с начальствующими лицами, систематически не кланяется одному из преподавателей (С.А.Мураховскому), как последний неоднократно уже заявлял инспекции. Помощник инспектора А.Ржавенский».

Надпись на донесении:

«Сделан был выговор. Посажен в карцер, по распоряжению о. Ректора, на 5 часов. И.Д. (иеромонах Дмитрий)». (Запись 16 декабря 1898 г.)

«Когда однажды инспектор семинарии монах Дмитрий после обыска зашёл к товарищу Сталину, товарищ Сталин сидел, читая книгу и как бы не замечая вошедшего. Монах спросил его:

– Разве ты не видишь, кто перед тобой?

Товарищ Сталин встал, протёр глаза и сказал:

– Ничего, кроме тёмного пятна, не вижу»…»

/Ярославский Е.М. О товарище Сталине. М., 1939. С.10-11]/

В высшей степени дерзко и непочтительно, согласитесь, вёл себя с преподавателями юный Сосо, если поверить на слово Губельману?! И это сын сапожника-кустаря, заметьте, и бедной, безродной и безработной грузинки?!!! Извините, но простолюдины так себя не ведут! Простолюдина вышибли бы из семинарии в два счёта, простолюдина и без протекции элементарно туда не взяли бы!!!….

6

Как бы то ни было, но даже и спустя почти 4 десятилетия от описываемых событий Генсек Сталин всё ещё ощущал моральные шрамы от семинарских порядков. На вопросы немецкого писателя Эмиля Людвига, специализировавшегося на сочинении биографий великих людей:

«Что Вас толкнуло на оппозиционность? Быть может, плохое обращение со стороны родителей?»

– Сталин 13 декабря 1931 г. ответил: «Нет. Мои родители были необразованные люди, но обращались они со мной совсем не плохо. Другое дело православная духовная семинария, где я учился тогда. Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма, как действительно революционного учения».

Людвиг: «Но разве Вы не признаёте положительных качеств иезуитов?»

Сталин: «Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод – это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство – что может быть в этом положительного? Например, слежка в пансионате: в 9 звонок к чаю, уходим в столовую, а когда возвращаемся к себе в комнаты, оказывается, что уже за это время обыскали и переворошили все наши вещевые ящики. Что может быть в этом положительного?» [Сталин И.В. Т.13. С.113-114]…

7

Хорошо работала семинаристская карательная машина в те годы, нечего сказать! Но и она не была совершенной, и десятилетиями отработанные методы укрощения юношеских неокрепших душ, надёжно проверенные в семинарии, в случае с Иосифом Джугашвили дали очевидный сбой: нашла коса на камень. Он по-прежнему не расставался с книгой: перечитал, как уверяют биографы, всю семинаристскую библиотеку. А в первом классе семинарии, и об этом уже говорилось выше, Сосо попробовал свои силы в поэзии, слагая возвышенные стихи. По масштабам и меркам литературной среды тогдашнего захолустного Тифлиса произведения эти (разумеется, на грузинском языке) заслуживали публикации. И в 1895 году читатели грузинской «Иверии» получили возможность ознакомиться с творчеством юного дарования, вынесшего на их строгий суд следующие героические строфы:

«И знай, – кто пал, как прах, на землю,

Кто был когда-то угнетён, –

Тот станет выше гор великих,

Надеждой яркой окрылён».

                  /«Молодая гвардия». 1939, №12/

УТРО

«Ветер пахнет фиалками,

Травы светятся росами,

Всё вокруг пробуждается,

Озаряется розами.

И певец из-под облака

Всё живее и сладостней,

Соловей нескончаемой

С миром делится радостью:

“Как ты радуешь, Родина,

Красоты своей радугой,

Так и каждый работою

Должен Родину радовать”…»

/Cосо Джугашвили. Перевод Николая Добрюхи/.

«Шёл он от дома к дому,

В двери чужие стучал,

Под старый дубовый пандури,

Нехитрый мотив звучал.

В напеве его и в песне,

Как солнечный луч чиста,

Звучала великая правда,

Божественная мечта.

Сердца, превращённые в камень,

Будил одинокий напев.

Дремавший в потёмках пламень

Взметался выше дерев.

Но люди, забывшие Бога,

Хранящие в сердце тьму,

Вместо вина отраву

Налили в чашу ему.

Сказали ему: “Будь проклят,

Чашу испей до дна!

И песня твоя чужда нам,

И правда твоя не нужна!”…»

/Иверия. 1895. № 218 (на груз. языке). Иосиф Джугашвили/.

Юный Сталин словно заранее прописал в этих незамысловатых рифмованных виршах свою ГЕРОИЧЕСКУЮ СУДЬБУ, свой жизненный крёстный путь и последующую трагедию, связанную с отравлением. Удивительно!

Из этих тайных предвидений и предчувствий складывался, по-видимому, и его СТАЛЬНОЙ и УПОРНЫЙ ХАРАКТЕР, про который говорили и писали многие. Уже в младших классах семинарии о Сосо заговорили: невиданное дело! Познакомиться с талантливым воспитанником почли за честь семинаристы-старшеклассники. Завязывались долгие, доверительные беседы, в которых Иосиф поражал как своими познаниями, так и категоричностью суждений.

Очень быстро обнаружилась и другая черта характера Иосифа Джугашвили – стремление быть первым. Во всём… Внутренне он рано созрел, исчезли юношеские удаль, без-печность и без-шабашность. А «вместо этого всё больше и больше проявлялись и укоренялись привычки углублённого в себя, часто раздражительного взрослого человека… Без большого промедления он счёл, что ему есть чему научить других, и возглавил несколько тайных кружков семинаристов. Нет сомнения, пропагандистом он был пламенным, подавлявшим оппонентов как аргументацией, так и серьёзностью подхода к делу. В спорах он прибегал к едкому сарказму, черпал убийственные эпитеты из литературной классики. Произведения Салтыкова-Щедрина в руках Кобы были неистощимым источником для разоблачения тогдашней российской действительности» [Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»].

А про то, каким человеком был Джугашвили в быту, поведал Серго Орджоникидзе, близко знавший Иосифа в те годы: «Коба не понимает шуток. Странный грузин – не понимает шуток. Отвечает кулаками на самые невинные замечания» /Н.М.Дубинский-Махадзе Орджоникидзе. М., 1963. С.93/…

8

Три года (1896-1898) руководил Сосо нелегальными кружками в семинарии. И одновременно истово и обстоятельно изучал марксизм. Он становится образованным марксистом уже в стенах семинарии, а ослеплённый ненавистью Л.Д.Троцкий ничтоже сумняшеся утверждал:

«Содержание тогдашних взглядов Иосифа установить невозможно, так как они не оставили письменных следов» /Троцкий Л.Д. Сталин. Т.1. С.42/.

Здесь ложь и злоба проигравшего к победителю выплёскиваются через край, которыми прямо-таки кишел неоконченный литературный пасквиль Льва Давидовича. В действительности в самые ближайшие годы, что пришлись аккурат на начало ХХ века, И.В.Джугашвили целым потоком статей возвестил о появлении в российской социал-демократии одарённого теоретика-марксиста. Истоки того потока, живо-творительное начало – в годах, проведённых им в семинарии. Это очевидно и понятно как дважды два любому объективному и без-пристрастному исследователю, каким Троцкий, увы, никогда не был. Поэтому и относиться к сталинской биографии, вышедшей из-под его пера, нужно с большой долей юмора и скептицизма.

Однако историки до сих пор гадают, почему ревностный верующий, неоднократно посещавший Ново-Афонский монастырь и готовившийся нести Слово Божие в мiр, вдруг превратился в закоренелого марксиста, что предполагало вроде бы верность доктрине атеизма. Неужели он оказался отступником-ренегатом, предавшим забвению всё, чему только что поклонялся?…

Нет и ещё раз нет! Заявим об этом ответственно. Прохвостом и верти-хвостом Сосо сроду не был, приспособленцем и выгодоприобретателем-конформистом. Святые отцы церкви Христовой сопровождали его на протяжении всей жизни, имена которых упоминались уже, и ещё будут упоминаться дальше. Как сопровождали Кобу и известные российские мистики, с которыми он общался, дружил: Георгий Гурджиев и Вольф Мессинг прежде всего. Были и другие деятели, вероятно, которые остались спрятанными от общественности и Истории… Поэтому с уверенностью можно сказать, что Сталин был глубоко верующим человеком до последнего дня… но только ВЕРА и РЕЛИГИЯ – это две совершенно разные ипостаси в жизни любого смертного.

ВЕРА – это прямое и ежедневное общение каждого смертного с Богом, общение наедине, тет-а-тет. РЕЛИГИЯ же – это общение с Создателем через посредников – левитов, попов, мулл, лам. Через служителей культа, словом, которые высокомерно, пошло и самонадеянно объявили себя святыми людьми, Божьими посланниками – не много и не мало!!! Такие светильники среди них водятся, безусловно! – но в небольших количествах, к великому сожалению!!! Зато до обидного много в каждой религии приспособленцев, хамов и паразитов, живущих за чужой счёт, паразитирующих на СТРАХЕ СМЕРТИ. Они, поганцы, давно уже пристрастились торговать, как иконами и свечами, Божественным Откровением и Премудростью и обещать всем верящим им и их содержащим Вечную Жизнь в Раю! Провидец Сталин про это знал, наблюдал с юных лет тот разврат и бардак, что творится в церкви и в жизни простого народа, – бардак, который попы одобряют, которому потворствуют.

Принять и примириться с этим безобразием юный, волевой и цельный, духовно-чистый и высоконравственный семинарист Иосиф никак не мог, ибо в мечтах высоко парила его душа, когда он размышлял на досуге об извечных категориях добра и зла, о земной и небесной жизни, о грехе и его искуплении. Поэтому достаточно быстро, под воздействием окружающей среды главным образом, под воздействием быта, фокус его интересов резко смещается.

«Беспощадная критика Д.И.Писарева, которой зачитывался Коба, выпрямляла романтически повёрнутый ум. Многие тогда в России были обязаны целительной терапии писаревской логики, систематизировавшей и углублявшей неизбежный социальный протест среди той категории читателей, к которой принадлежал молодой Иосиф Джугашвили. С ранних лет он не мог не ощущать глубочайшего социального неравенства.

Хамство грузинской «знати», гнувшей в бараний рог простых людей, её феодальные замашки были у всех на глазах. Алчность зарождавшегося в Закавказье «Его Препохабия» грузинского и российского капитализма были повседневной реальностью. Так кому служить священнику? Смягчать нравы Словом Божьим и ждать, когда оно дойдёт до сердец богатых и знатных? В массе своей тупых, невежественных, а потому бессердечных и жестоких прежде всего к своим соплеменникам.

Представляется весьма возможным, что одним из первых толчков к определению места человека в сутане в освободительных движениях дала книга Виктора Гюго «Девяносто третий год», эмоциональный роман о Великой Французской революции. Опытный романист вывел когорту революционеров, среди которых блистал священник Симурдэн» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/…

9

На рубеже ХIХ-го и ХХ-го веков даже и в захолустной Грузии под влиянием русских революционеров, высылаемых сюда из Центральной России правительством, абстрактные бунтарские настроения оформлялись в понимание решающей роли классовой борьбы в жизни общества. «Призрак коммунизма не стучался в дверь Грузии. Он вышиб её, встретив восторженный приём таких, как И.Джугашвили».

Занимаясь в тайных марксистских кружках, которые пронизывали всю семинарию сверху донизу, Сосо приобрёл громадный авторитет как знаток марксизма. На изучение «Манифеста Коммунистической партии», «Капитала» и других марксистских работ он (помимо главного – овладения философией классовой борьбы) оттачивал знание русского языка, который изучил досконально. Можно с уверенностью предположить, что уже в эти годы для святого подвижника Иосифа (в котором с рождения были заложены Создателем мессианские качества) становятся тесными границы крошечной провинциальной Грузии: он всё более и более стал ощущать себя русским человеком. Об этом и матушка по секрету могла и должна была ему рассказать, чья кровь течёт в его жилах. Это во-первых… А во-вторых, это могло быть и следствием обучения в семинарии. Ведь согласно доктрине РПЦ в полном соответствии с канонами христианства, в «русские» зачисляли тогда по исповедуемой вере – не по этнической принадлежности. И Джугашвили, с этой точки зрения, вполне ощущал себя русским, не грузином… Больше скажем, он считал себя обязанным – как представитель титульной нации – просвещать тёмных и малокультурных грузин, к чему он, собственно, и приступил в подпольных марксистских кружках в семинарии. Примером для него в те годы вполне могла быть судьба Симурдэна из любимого романа В.Гюго:

«Его родители, простые крестьяне, отдав сына в духовную семинарию, мечтали отторгнуть его от народа, – он возвратился в народные недра. И возвратился в каком-то странном порыве. Он смотрел на страждущих с грозной нежностью. Священник стал философом, а философ могучим борцом» /В.Гюго. Девяносто третий год. М., 1987. С.121/…

10

Современник Сталина русский философ Н.А.Бердяев сверх-убедительно доказал лёгкость и даже закономерность для иных пылких и совестливых натур переходить от религии к марксизму. В духовной и мiровоззренческой эволюции семинариста Иосифа умозрительные бердяевские рассуждения обретают реальную плоть и кровь. Остановимся на этом и опишем данную эволюцию поподробнее.

Бердяев как бы анатомировал этот процесс в книге «Истоки и смысл русского коммунизма», где дал блестящий пример диалектики:

«Дух коммунизма, религия коммунизма, философия коммунизма – и антихристианские, и антигуманистические. Но в социально-экономической системе коммунизма есть большая доля правды, которая вполне может быть согласована с христианством, во всяком случае более, чем капиталистическая система, которая есть самая антихристианская. Коммунизм прав в критике капитализма. И не защитникам капитализма обличать неправду коммунизма, они лишь делают более рельефной правду коммунизма. Неправду коммунистического духа, неправду духовного рабства могут обличать лишь те христиане, которые не могут быть заподозрены в защите интересов буржуазно-капиталистического мира. Именно капиталистическая система прежде всего раздавливает личность и дегуманизирует человеческую жизнь, превращает человека в вещь и товар, и не подобает защитникам этой системы обличать коммунистов в отрицании личности и в дегуманизации человеческой жизни. Именно индустриально-капиталистическая эпоха подчинила человека власти экономики и денег, и не подобает её адептам учить коммунистов евангельской истине, что “не о хлебе едином жив будет человек”. Вопрос о хлебе для меня есть вопрос материальный, но вопрос о хлебе для моих ближних, для всех людей, есть духовный, религиозный вопрос. “Не о хлебе едином жив будет человек”, но также и о хлебе, и хлеб должен быть для всех. Общество должно быть организовано так, чтобы хлеб был для всех, и тогда именно духовный вопрос предстанет перед человеком во всей своей глубине. Недопустимо основывать борьбу за духовные интересы и духовное возрождение на том, что хлеб для значительной части человечества не будет обеспечен. Это цинизм, справедливо вызывающий атеистическую реакцию и отрицание духа. Христиане должны проникнуться религиозным уважением к элементарным, насущным нуждам людей, огромной массы людей, а не презирать эти нужды с точки зрения духовной возвышенности. Коммунизм есть великое поучение для христиан, часто – напоминание им о Христе и Евангелии, о профетическом элементе в христианстве.

   В отношении к хозяйственной жизни можно установить два противоположных принципа. Один принцип гласит: в хозяйственной жизни преследуй свой личный интерес и это будет способствовать хозяйственному развитию целого, это будет выгодно для общества, нации, государства. Такова буржуазная идеология хозяйства. Другой принцип гласит: в хозяйственной жизни служи другим, обществу, целому – и тогда получишь всё, что тебе нужно для жизни. Второй принцип утверждает коммунизм, и в этом его правота. Совершенно ясно, что второй принцип отношения к хозяйственной жизни более соответствует христианству, чем первый. Первый принцип столь же антихристианский, как антихристианским является римское понятие о собственности. Буржуазная политическая экономия, выдумавшая экономического человека и вечные экономические законы, считает второй принцип утопическим. Но экономический человек преходящий. И вполне возможна новая мотивация труда, более соответствующая достоинству человека. Одно ясно: проблема эта не может быть лишь проблемой новой организации общества, она неизбежно есть проблема новой душевной структуры человека, проблема нового человека. Но новый человек не может быть приготовлен механическим путем, он не может быть автоматическим результатом известной организации общества. Новая душевная структура предполагает духовное перевоспитание человека» /Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 150-151/.

Почти через четверть века после смерти И.В.Сталина английский священник Ф.Кларк в специальном исследовании вопроса (взаимоотношения марксизма и христианства – А.С.) категорически заключил:

«Есть только одна рациональная и моральная альтернатива капитализму, другими словами, всевластию денег, замаскированному завесой чахлой парламентской демократии. Эта альтернатива – общество, в котором деньги и все средства производства, распределения и обмена находятся в его руках и направляются на благо всех, а не на обогащение немногих. И совершенно очевидно, что только марксисты произвели такие изменения там, где они имели место, а не социальная демократия, которая всегда «отступает», когда неизбежна настоящая «схватка» с капитализмом. Именно поэтому мы должны обращать взоры марксистам и марксистским партиям для проведения неизбежных нужных изменений.

Христианин должен видеть знамение времени… Он должен учиться вместе с последователями Маркса. В любом случае, если христианин действительно верующий, он должен работать рука об руку с теми, кто делает дело» /Clarke F. Christianity and marxismo. М., 1977. С. 93-94/    

Звучит убедительно, не правда  ли? Однако остаётся камень преткновения, который видел и сам Бердяев, и на котором часто спотыкались ревнители общечеловеческого блага и ценностей. В конечном счёте споткнулся и Сталин, занявшийся строительством нового справедливого мира, и вот как:   

«Марксизм считает зло путём к добру. Новое общество, новый человек рождается от нарастания зла и тьмы, душа нового человека образуется из отрицательных аффектов, из ненависти, мести, насильничества. Это – демониакальный элемент в марксизме, который считают диалектикой. Зло диалектически переходит в добро, тьма в свет. Ленин объявляет нравственным всё, что способствует пролетарской революции, другого определения добра он не знает. Отсюда вытекает, что цель оправдывает средства, всякие средства. Нравственный момент в человеческой жизни теряет всякое самостоятельное значение. И это есть несомненная дегуманизация. Цель, для которой оправдываются всякие средства, есть не человек, не новый человек, не полнота человечности, а лишь новая организация общества. Человек есть средство для этой новой организации общества, а не новая организация общества – средство для человека.

   Психический тип коммуниста определяется прежде всего тем, что для него мир резко разделяется на два противоположных лагеря – Ормузда и Аримана, царство света и царство тьмы без всяких оттенков. Это почти манихейский дуализм, который при этом обыкновенно пользуется монистической доктриной. Царство пролетариата есть светлое царство Ормузда, царство же буржуазии – тёмное царство Аримана. Представителям светлого царства всё дозволено для истребления тёмного царства. Фанатизм, нетерпимость, жестокость и насильничество коммуниста ярко выраженного типа определяется тем, что он чувствует себя поставленным перед царством сатаны и не может переносить этого царства» / Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 149/…

11

Сосо Джугашвили был не единственным учеником семинарии, которого очаровал марксизм с его пролетарской революцией, борьбой классов, диктатурой пролетариата и прибавочной стоимостью. В интеллектуальной элите Тифлиса на рубеже 19-го и 20-го веков в изобилии были представлены бывшие тифлисские семинаристы – М.Цхакая, Н.Жордания, Л.Кецховели, Ф.Махарадзе, закончившие учёбу раньше Иосифа. Всех их рано или поздно привлёк марксизм. Давайте попробуем понять: почему?

Ну потому, во-первых, что в Тифлисе не было университета, о чём уже сообщалось выше. А получить приличное образование многим хотелось. Вот отпрыски грузинской интеллигенции и шли в семинарию: исключительно за дипломом, за “корочкой”. А во-вторых, окружающая действительность уж очень была мрачна. Как и сама обстановка в РПЦ и в семинарии. Совестливые молодые парни это прекрасно видели – и переживали. Марксизм показался им ИНСТРУМЕНТОМ, или тем РЫЧАГОМ, при помощи которого можно перевернуть и исправить мiр. Вот и все объяснения!

Кто-то из них впоследствии уйдёт в большевики, кто-то – в меньшевики во главе с Н.Жордания, сиречь парни станут революционерами и будут биться друг с другом не на жизнь, а на смерть за право устроить жизнь по новым и справедливым лекалам, указанным К.Марксом. Священническое служение православной церкви они заменят служением иной религии, коммунистической, замаскированной под рационалистическое учение.

———————————————————

(*) И.Р.Шафаревич о Марксе и марксизме:

«Влияние Маркса на человеческие умы было очень сильно, но непродолжительно. Началось оно уже после его смерти, а за последние десятилетия резко упало, и, видимо, надолго или навсегда. Я ещё помню время, когда учение Маркса в нашей стране внедрялось силой власти, но и на Западе почти вся интеллигенция в той или иной форме его принимала. Можно было высказывать своё несогласие, но со множеством оговорок («я, конечно, не отрицаю глубину этих идей и фундаментальность их научного обоснования…»). Только редкие люди, уже получившие признание раньше, рисковали высказывать «безоговорочное несогласие» (примеры будут приведены позже). Но я неоднократно убеждался, что как в социалистическом лагере, так и вне его приверженность марксизму основывалась не на знакомстве с работами Маркса, особенно политэкономическими. Влияние Маркса имело совсем другой источник. В речи, произнесённой на его похоронах, Энгельс сказал: «Маркс, прежде всего, был революционером». То есть основным стимулом его жизни было свержение, разрушение существовавшего тогда жизненного уклада. Эта точка зрения подробно аргументирована в книге Зомбарта. Он доказывает, что как реализация этого импульса, его следствие возникла и концепция диктатуры пролетариата, и пролетарская революция, и классовая борьба, и прибавочная стоимость, и политэкономические работы. Да это отчётливо видно и из переписки Маркса и Энгельса. Из неё видно, что необходимость теоретического обоснования, оформленного как  научное исследование, вытекала из логики революционной борьбы. Так, ещё в октябре 1844 г. Энгельс пишет Марксу:

«Наши люди… очень деятельны, но чувствуется недостаток в надлежащей опоре. Пока наши принципы не будут развиты – в двух-трёх книгах – и не будут выведены логически и исторически из предшествующего мировоззрения и предшествующей истории как их необходимое продолжение, вся работа останется половинчатой…»

26 ноября 1847 г. он призывает Маркса «наказать Луи Блана»:

«…покажи ему на деле, насколько мы выше его (…). Теоретическая сторона до сих пор, к сожалению, составляет единственную нашу силу, но для этих поборников «социальной науки», «закона достаточного производства» и т.д. это имеет большое значение».

Наконец, 31 января 1869г.:

«…для того, чтобы поддержать, вопреки Фогту и компании, свой престиж у публики, нам нужно выступить с научными произведениями…. Будь хоть раз менее добросовестен по отношению к своей собственной работе; для этой паршивой публики она всё ещё слишком хороша. Главное, чтобы вещь была написана и вышла в свет, а слабые стороны, которые тебе бросаются в глаза, ослы не заметят».

И только в 1860-е годы Маркс начинает создавать этот теоретический фундамент революционной деятельности (после предварительного эскиза в 1859 г. – «Критики политической экономики»). Он начинает работать над «Капиталом». И 18 июня 1862 г. пишет Энгельсу:

«Я сильно увеличиваю этот том, так как немецкие собаки измеряют ценность книги её объёмом».

То есть Маркс и Энгельс очень верно почувствовали, что тогдашняя революционная работа получит мощный импульс, если ей дать «научное основание». В то время ссылка на авторитет науки имела просто завораживающую силу. Это чувствовали и предшественники Маркса и Энгельса – Сен-Симон и Фурье, но эту «научную  основу» создавали очень наивно. Например, Сен-Симон утверждал, что он открыл в обществе «закон тяготения», аналогичный ньютоновскому; Фурье говорил о закономерностях, аналогичных «эллипсу, гиперболе и параболе». Но ни тот, ни другой не могли сказать, в чём же эти «законы» состоят. Маркс гораздо удачнее имитировал научный стиль. Такая наукообразность производила потрясающее впечатление, как видно по воспоминаниям тогдашних революционеров (например, Веры Засулич).

Маркс стремился завершить свои политэкономические сочинения, так как они должны были составить научный фундамент будущей революционной деятельности. И казалось, что волна революции всё растёт. Парижская Коммуна вызвала новый взлёт надежд Маркса и Энгельса. Но и здесь (как раньше, во время революции 1848 г. в Германии) надежды не оправдались. В I Интернационале Бакунин оказался успешнее Маркса с Энгельсом в сфере подпольных интриг. Основной стимул теоретических исследований Маркса исчез – и он их оставил. «Капитал» вышел в свет в 1867 г. и до своей смерти в 1883 г. Маркс к этим проблемам в печати не возвращался. Он стал интересоваться проблемами обоснования дифференциального исчисления. К несчастью для Маркса, эти его «математические рукописи» популяризировались одно время в СССР и стали широко известны. Они имеют все черты безнадежного дилетантизма и ума, работающего вхолостую.

Идейно же Маркс был очень стандартным представителем XIX в. Например, он безоговорочно усвоил господствовавшую тогда концепцию прогресса, только соединив её с уже существовавшей тогда концепцией классовой борьбы. В его анализе генезиса капитализма очень мало новых идей, исследования М. Вебера или В. Зомбарта гораздо ярче, оригинальнее.

Широкая популярность пришла к Марксу уже после его смерти, когда его последователи возглавили руководство немецким рабочим движением, созданным раньше Лассалем. Энгельс неизменно подчёркивал своё второе место после Маркса («всегда играл при Марксе вторую скрипку»), но зато среди живых оказался первым хранителем и толкователем идей уже ушедшего от нас гения. Тогда, в конце XIX в., и началась всемирная слава Маркса.

Но успех марксизма всегда определялся его связью с революцией. Марксизм имел успех как «пророчество», то есть предсказание события, наступлению которого сама концепция способствует. И это-то само пророчество оказалось опровергнутым историей. Социалистическая революция как на подбор происходила отнюдь не в самых капиталистически развитых странах, а «диктатура пролетариата» устанавливалась в странах на 80 % или на 90 % крестьянских. И в заключение, общество, построенное марксистской партией, оказалось неустойчиво: распалось не под влиянием внешнего конфликта или природных бедствий, а под воздействием собственных сил разложения. Всё это вызвало обвальное падение интереса к марксизму. Например, сейчас в России даже сторонники коммунизма на своих митингах и демонстрациях никогда не носят портретов Маркса. И любопытно: интерес к Марксу просто «угас». Это не имело характера отказа от какой-то научной теории, отказа, основанного на её критике, обсуждении ряда её слабых мест. Теперь стало видно, что как успех марксизма, так и упадок интереса к нему, являются чисто идеологическими явлениями. Они не имеют никакого отношения к науке…» /И.Р.Шафаревич «3000-летняя загадка». С.171-173/…

———————————————————

Служению этой новой «религии» и отдал всю свою жизнь, без остатка, Иосиф Виссарионович (Николаевич) Сталин, последние несколько ученических лет мучившийся одними и теми же вопросами, по-видимому:

«Могут ли люди считаться добрыми христианами, допуская для низших слоёв столь беспросветную жизнь? смирилось бы подлинное христианство с мрачной социальной действительностью? Разве можно после этого уважать нынешнюю церковь, забывшую о духовном, погрязшую в мирском?»

Скорее всего, вызревший в его сознании негативный ответ и толкнул семинариста Джугашвили от православия к марксизму. Тем более всё те же невидимые руки тайных опекунов-покровителей заботливо подхватывали его и вели к намеченной ими цели…

Однако Екатерина Георгиевна Джугашвили до конца дней своих была убеждена – у сына в те годы была альтернатива. Незадолго до смерти она сказала ему: «А жаль, что ты так и не стал священником». Сказано это было в 1935 году, перед самым началом очередной кровавой разборки Сталина с оппозицией!…

———————————————————

(*) Историческое дополнение. На исходе ХХ века начинает пробиваться понимание того, что проблема И.В.Сталин и Православие всё же существует. Диакон Православной Церкви В.Н.Пичужкин даже поместил в газете «Аль Кодс» оригинальное эссе, содержание которого чётко определяет название «Сталин и Христос», в котором утверждается, что деяния Сталина очень походят на мученический подвиг Сына Божьего. Диакон настаивает: «Да и вообще, разве не повторил Сталин в какой-то мере Жизненный путь Христа? Разве оба они не были мучениками? Только ежели Христос был мучеником при жизни, то Сталину пришлось нести его терновый венец и после смерти. Ибо, как говорил Сын Божий, нет пророка в собственном Отечестве. Оба они в полной мере изведали на себе горькую истину этой мудрости». Диакон В.Н.Пичужкин выстроил впечатляющий сравнительный ряд изречений И.В.Сталина и Евангельских истин, указав на действительно существующее между ними сходство. «Иосиф Сталин всю свою жизнь положил на то, чтобы лучше жилось страждущим и обременённым, то есть людям труда, рабочим и крестьянам. Он был выразителем их интересов. “Я Пастырь добрый, говорил Иисус Христос. – Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец” (Ин. 10, 11). То же самое мог сказать о себе Сталин. Он всеми силами стремился облегчить жизнь народа, вывести его из нищеты и обездоленности… Верую, я верую, как в молитву Господа нашего, что мой народ очнётся от дурмана, в какой закутали его христопродавцы и клятвопреступники, очнётся – и воспрянет духом и исполнит завет Сына Божьего, извергнет чудо из своей среды… Может, тогда Творец пошлёт нам снова доброго Пастыря, щедрого сердцем и славного делами своими так же, как был славен и велик Иосиф Сталин? И дети, и внуки наши, может, будут разумнее нас и не предадут Его, Пастыря того. И снова Россия станет Державой! И снова жизнь в ней пойдёт по заповедям Господа нашего Иисуса Христа. И Русская Православная Церковь вспомнит имя Великого Сына России» («Аль Кодс», 1995, №2, сентябрь).

———————————————————

12

Однако ж, дорогие читатели и друзья, давайте вернёмся назад – в 1899 год, когда И.В.Джугашвили был исключён из Тифлисской православной духовной семинарии. Последний раз Сосо фигурирует в классном журнале 3 апреля, когда ему была поставлена тройка по литургике. 7 апреля датирована последняя запись в кондуитном журнале. Из неё явствует, что в этот день семинарист Джугашвили не поздоровался с преподавателем А.П.Альбовым, за что получил очередной выговор.

Затем семинария была закрыта на пасхальные каникулы, которые продолжались до 25 апреля, после чего начались экзамены. И по их завершении 29 мая 1899 года появилось решение об исключении И.В.Джугашвили из семинарии. Оно гласило: «Увольняется из семинарии за неявку на экзамены по неизвестной причине».

И сразу возникает вопрос у трезвого и думающего исследователя: «как можно исключить человека из учебного заведения, не зная причин его отсутствия на экзаменах? Ведь они могли быть и уважительными. К тому же нередко воспитанников, не сдавших экзамены, оставляли на второй год (так именно и было в советской высшей и средней школе – А.С.). Учитывая это, можно с полным основанием утверждать, что официальная версия имела чисто формальный характер и должна была скрыть какую-то другую причину отчисления».

Сам виновник объяснял произошедшее с ним так в «литере Б» от 13 июля 1902 г., заполненной в батумской тюрьме: «До пятого класса воспитывался на казённый счёт, после была потребована плата за обучение и за содержание как не из духовного звания, за неимением средств вышел из училища».

Но и эта версия вызывает вопросы – и серьёзные. Если всё обстояло именно так, «почему названная причина не нашла отражения в решении Правления семинарии? И почему деньги за обучение потребовали именно весной 1899 г., а не раньше? Очевидно, даже в том случае, если весной 1899 г. действительно возник вопрос о внесении платы за обучение, это было следствием какой-то другой причины, которую И.В.Джугашвили тоже не пожелал назвать» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/.

В 1932 году в анкете партийной конференции Сталинского района Москвы Сталин сформулировал другую версию своего отчисления: «Вышиблен из православной духовной семинарии за пропаганду марксизма» [Ярославский Е.М. О товарище Сталине. М., 1939. С.11]. Эта новая версия была включена в его «Краткую биографию» и с тех пор превратилась в канон, копировавшийся из книги в книгу.

Но и эта версия не выдерживает никакой критики. Она перечёркивается уже тем очевидным фактом, что в справке об окончании И.В.Джугашвили четырёх классов семинарии фигурирует оценка «пять» по поведению!!! «Маловероятно, чтобы воспитанник, исключённый из духовной семинарии “за пропаганду марксизма”, получил подобную оценку; особенно если учесть его оценки по поведению за последние два года пребывания в семинарии».

А вот матушка отчисленного Сосо, Е.Г.Джугашвили, утверждала впоследствии, что она сама забрала сына из семинарии, потому что у него начался туберкулез, и возникла необходимость его лечения.

«Если бы это действительно было так, данная причина нашла бы своё отражение в решении Правления семинарии об отчислении И.В.Джугашвили, а ему самому в 1902 г. и позднее не нужно было бы придумывать другое объяснение» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/.

Таким образом, вопрос о причинах исключения молодого Иосифа из семинарии остаётся открытым. Пока…

Глава четвёртая

1

В апреле 1899 г. исключённому из семинарии Сосо Джугашвили было уже 20-ть с лишним лет. Где же он жил, на какие средства существовал после этого? Ведь богатых родственников у него не было.

Если обратиться к имеющейся литературе, можно легко заметить «белое пятно» в его биографии в этот период времени.

«Некоторое время Сталин перебивается уроками, а затем (в декабре 1899 г.) поступает на работу в Тифлисскую физическую обсерваторию». Вот и всё, что пишется об этом в его «Краткой биографии»…

2 октября 1899 г. отчисленному Сосо было выдано свидетельство об окончании четырёх классов семинарии. В нём говорилось, что он «при поведении отличном оказал успехи». И далее шёл перечень 20 предметов. По двум из них (церковно-славянское пение и логика) значилась оценка «5»; по трём – (гомилистика, основы богословия, церковная история) – оценка «3»; по остальным – оценка «4»… Однако, если вспомнить, как Иосиф учился в третьем и четвёртом классах, а также принять во внимание его низкие оценки по поведению, – данное свидетельство не может не вызвать удивления.

Но и это только цветочки в сравнение с тем, какие курьёзы и сюрпризы ждут нас дальше. В свидетельстве об окончании четырёх классов семинарии важное значение имели не только значившиеся в нём оценки, но и следующая характерная запись:

«Означенный в сём свидетельстве Джугашвили в случае непоступления на службу по духовному ведомству обязан уплатить Правлению Тифлисской духовной семинарии, по силе Высочайше утверждённого 26 июня 1891 г. определения Святейшего Синода от 28 марта, 18 апреля того же года за обучение в семинарии двести (200) руб. Кроме того, Джугашвили обязан уплатить Правлению Тифлисской духовной семинарии восемнадцать руб. 15 коп. (18 руб. 15 коп.) за утерянные им из фундаментальной и ученической библиотек названные семнадцать книг».

И далее: «Вышепоименованный Джугашвили во время обучения в семинарии содержался на счёт епархии, которой остался должен четыреста восемьдесят руб. (480 руб.) В случае непоступления его, Джугашвили, на службу по духовному ведомству или на учебную службу в начальных народных школах согласно параграфа 169 Высочайше утвержденного 22 августа 1884 г. Устава православных духовных семинарий он обязан возвратить сумму, употреблённую на его содержание и означенную в этом свидетельстве семинарским правлением» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

Таким образом, «вышибленный» Иосиф по существовавшим в государстве законам должен был, имея за плечами неоконченное высшее духовное образование, или пойти на духовную службу, или же стать учителем на какое-то время. В противном случае он обязан был вернуть семинарии 680 руб., а должников тогда сурово наказывали. Понятно, что для человека, не имевшего в кармане ни гроша, эта сумма являлась почти фантастической и неподъёмной.

При желании Сосо мог найти место и в РПЦ, и в системе народного образования. Но не сделал этого: даже попыток не предпринимал. Оставшись в Тифлисе, он избрал для себя другой путь – путь подпольной революционной борьбы с существующим в России строем. И при этом почему-то остался совершенно безнаказанным со стороны властей. Странно, да! Кто и почему простил ему огромные деньги, что он задолжал государству за отказ служить? и на какие средства он вообще жил в Тифлисе? – загадка!… Это если не знать и не помнить про его высоких тайных покровителей, о которых сообщалось уже и будет сообщаться дальше…

2

Рубеж 1900-1901 годов характеризовался заметным оживлением общественного движения в России. 11 (24) декабря в Лейпциге вышел первый номер газеты «Искра», редакция которой постепенно превратилась в центр объединения разрозненных социал-демократических организаций России. Тогда же в целом ряде городов страны началась подготовка к открытому празднованию 1 мая.

Что достоверно известно о работе Иосифа Джугашвили за те два приблизительно года, которые отпустила ему Судьба от момента изгнания из семинарии до первого ареста? Известно, что с конца марта 1900 г. он находился на нелегальном положении и продолжал занятия в рабочих кружках – просвещал и зажигал трудовую бедноту Тифлиса революционными идеями марксизма, к чему имел тягу и склонность.

Его многочисленные биографы-верхогляды не придавали должного значения тому, что изначально было заложено в характере И.В.Сталина, – МЕССИАНСТВУ, служению одной идее и одной цели, чего бы это в итоге ни стоило. Разумеется, этого святого горения и подвижничества он ждал и от других, присягнувших революции.

Заряженный идеями социализма и коммунизма по полной, он лихорадочно искал духовного лидера, чьё мiровоззрение удовлетворило бы его, и кто дал бы ему чёткие и ясные ответы на многие спорные вопросы, которые перед революционерами Закавказья ставила матушка-жизнь. Проведя селекцию на книжном развале российской подпольной литературы, прозорливый и начитанный Иосиф, обладавший от природы цепким и трезвым умом, внутренне дисциплинированный серьёзными занятиями богословием, – Иосиф довольно быстро такого лидера и нашёл по блестящим статьям, направленным против народничества, «легального марксизма» и «экономизма». Они принадлежали перу некоего Тулина.

«Я во что бы то ни стало должен увидеть его», – сказал сам себе очарованный находкой Сосо, ещё не зная, что под псевдонимом «Тулин» тогда скрывался В.И.Ленин. «Заочное знакомство состоялось в знаменательное для обоих время: Иосиф созревал политически примерно тогда же, когда искромётные работы Ленина приобретали всероссийскую известность в революционных кругах социал-демократического толка»…

3

Летом 1900 г. И.Джугашвили установил связь со сторонником ленинской «Искры» В.К.Курнатовским (1868-1912). Инженер Курнатовский, один из первых русских марксистов наравне с Плехановым, был личностью поистине легендарной. К моменту знакомства с Кобой (так стали звать-величать Иосифа в подпольных кругах по его же собственной просьбе) он имел за плечами большой опыт революционной работы, восходившей корнями ко временам «Народной Воли». Во время третьей ссылки в Сибирь он вошёл в контакт с находившимся там же В.И.Лениным и по его поручению приехал в Закавказье. Прирождённый и несгибаемый революционер, Курнатовский почти сразу же становится наставником местных социал-демократов и, одновременно, арбитром в их без-конечных спорах, вердикт которого был окончательным и без-поворотным как Божий Глас.

В сотрудничестве с Виктором Константиновичем В.И.Кецховели, А.Г.Цулукидзе и В.И.Джугашвили постепенно оформляют левое крыло «Месами-даси» («третий путь») и умело превращают её в руководящую центральную группу социал-демократической организации Тифлиса.

Когда в декабре 1900 г. появляется ленинская «Искра», Коба становится её горячим сторонником и, воодушевлённый, немедленно приступает к осуществлению своей давней мечты – организации нелегальной местной газеты. И уже в сентябре 1901 года выходит (по конспиративным соображениям в относительно спокойном окраинном Баку) первый номер «свободной» грузинской газеты «Брдзола» («Борьба»), который открывался статьёй «От редакции», написанной И.В.Джугашвили в лучших искровских традициях. Разумеется, без подписи.

Преимущественно его же стараниями и усилиями в Тифлисе была устроена небольшая подпольная типография. Там более или менее регулярно печатались листовки, прокламации, отдельные номера газет.

Одновременно с этим он продолжал вести занятия в рабочих кружках, но более важное место в его деятельности весной 1901 года занимала подготовка первомайской демонстрации, которая и состоялась в итоге.

Сразу же после её проведения появилась посвященная демонстрации листовка, которая впервые заканчивалась лозунгом: «Долой тиранию! Да здравствует свобода!».

Так весной 1901 г. Тифлисская организация РСДРП открыто подняла знамя борьбы против самодержавия…

Понятно, что это не прошло без-следно для организаторов антиправительственного мероприятия. Аресты, произведённые жандармами весной-летом 1901 г., привели к тому, что почти все прежние руководители Тифлисской организации РСДРП оказались в тюрьме или же под особым надзором полиции. Это способствовало изменению роли Иосифа Джугашвили внутри организации. Из рядовых её членов он стал превращаться в одного из её лидеров. Изменение его партийного статуса было официально закреплено на общегородской конференции, созванной 11 ноября по инициативе рабочих. Именно в этот день – 11 ноября 1901 года – И.В.Джугашвили был избран в первый состав Тифлисского комитета РСДРП. Он проявил себя как умелый организатор забастовок, митингом и демонстраций.

А в конце ноября 1901 года товарищи-одно-партийцы его направляют в Батум – основать там социал-демократическую организацию…

4

Батум вошёл в состав Российской империи после Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. «Первоначально его значение определялось главным образом тем, что он находился в непосредственной близости от русско-турецкой границы и по этой причине играл важную военно-стратегическую роль на юге России, а также являлся перевалочным пунктом во внешней торговле на Чёрном море. Значение города увеличилось в 1883 г., когда Закавказская железная дорога связала его с Баку и он стал превращаться в главный порт для экспорта бакинской нефти. Его значение в этом отношении ещё более возросло после того, как в 1900-1905 гг. Баку и Батум соединил первый в России нефтепровод. Крупнейшими предприятиями, обеспечивавшими экспорт нефти, стали здесь заводы А.И.Манташева, братьев Нобель и французских Ротшильдов»...

В литературе, посвященной И.В.Сталину, отмечается, что, перебравшись в Батум, он уже через пару-тройку месяцев создал достаточно массовую социал-демократическую организацию, которая уже в январе-феврале 1902 г. подготовила и возглавила несколько рабочих забастовок. Всё это так и было в действительности, хотя некоторый перебор в описании сталинских революционных деяний имеется.

И первым делом Коба организовал подпольную типографию для просвещения и пробуждения масс – по ленинскому примеру. Её соорудили прямо там, где нелегально проживал тогда сам Иосиф.

«Тесная комнатка, тускло освещённая керосиновой лампой. За маленьким круглым столиком сидит Сталин и пишет. Сбоку от него – типографский станок, у которого возятся наборщики.

Шрифт разложен в спичечных и папиросных коробках и на бумажках. Сталин часто передаёт наборщикам написанное» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/.

Л.Д.Троцкий злорадно замечает в этой связи:

«Нужно прибавить, что текст прокламаций стоял на том же приблизительно уровне, что и техника печатания» /Троцкий Л.Д. Сталин. Т.1. С.57/.

Напрасно Лев Давидович иронизировал задним числом, ой, напрасно! Печатные обращения к массам батумских социал-демократов со Сталиным во главе несли в себе громадный протестный заряд в городе, где треть населения – 11 тысяч человек! – были рабочими, трудившимися и жившими в нечеловеческих условиях. Рабочие читали и прозревали, и заряжались при этом революционным политическим порохом, от которого они готовы были взорваться в любой момент – на погибель своим угнетателям.

Сам же Коба, не чистоплюй по натуре, не кабинетный сиделец, не только листовки строчил и печатал, спрятавшись ото всех, – он находился в первых рядах организаторов забастовок, в авангарде протестов. На заводе Манташева в первую очередь (21 января – 17 февраля 1902 г.), которая закончилась в целом победой стачечников. Потом 27 февраля случилась новая забастовка – уже на керосиновом заводе Ротшильда. А 9 марта 1902 г. произошла кровавая стычка митингующих Батуми с полицией. Вызванные на подмогу войска открыли огонь, убив 15 и ранив 54 рабочих…

5

Разумеется, власти поспешили подавить массовое движение протеста в Закавказье. 5 апреля 1902 г. во время тайного заседания руководящей партийной группы Батуми его участники, включая И.Джугашвили, были арестованы и препровождены в батумскую тюрьму.

И тут в судьбе и биографии молодого революционера Иосифа появляется новый поразительный факт (после переписки в метрике даты его рождения), который выбивается из общей канвы и никак не стыкуется с тем, что он был якобы сыном простого сапожника.

17 июля 1902 года батумский городской врач Григорий Лаврентьевич Элиава под руководством подполковника С.П.Шабельского составил первое известное нам описание примет И.В.Джугашвили. Вот некоторые его детали:

«Размер роста – 2 аршина 4,5 вершка» (164 см), «лицо длинное, смуглое, покрытое рябинками от оспы», «на левой ноге второй и третий пальцы сросшиеся», «на правой стороне нижней челюсти отсутствует передний коренной зуб», «на левом ухе родинка».

В постсоветские годы историкам стало доступно медицинское дело И.В.Сталина, из которого явствует, что он действительно имел такой дефект, как сросшиеся пальцы на левой ноге. В то же время его рост составлял не 164, а 170 см. Кроме того, у него была больная левая рука (про которую не было сказано не слово доктором Элиавой), и не одна, а две родинки, причём над правой бровью и под левым глазом.

И сразу возникают вопросы: что происходило летом 1902 года при осмотре Кобы? Это была небрежность со стороны врача и высокопоставленного полицмейстера, или же сознательное искажение примет подследственного? А может это приметы двух разных людей, и у Сталина был двойник в предреволюционные годы, подготовленный спецслужбами России? Который и мотался по тюрьмам и ссылкам, хлебал баланду там и кормил вшей, пока сам Иосиф Виссарионович (Николаевич) тайно жил в Петербурге и обучался на спец’факультете Академии Генерального штаба?!!!…

6

Однако идём дальше и скажем, что в марте 1903 года заключённого батумской тюрьмы И.В.Джугашвили заочно избрали в Кавказский союзный комитет, состоявший из 9 человек. Это был исполнительный орган, учреждённый на первом съезде кавказских социал-демократических рабочих организаций Кавказского союза РСДРП.

Летом 1903 года состоялось особое совещание в Петербурге, которое приговорило выслать под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь 16 вожаков революционного движения в Закавказье. Список возглавлял инженер Курнатовский (4 года ссылки), на 11-м месте значился И.В.Джугашвили.

«Жандармские власти ещё не относили его к числу значительных революционеров», – злорадствовал впоследствии язва-Троцкий /Троцкий Л.Д. Сталин. Т.1. С.65/. Может оно и так, но только срок ссылки Кобе был определён достаточно серьёзный – три года.

Тифлисский губернатор получил предписание о высылке заключённых батумской тюрьмы 25 июля 1903 года. Но только 27 ноября Кобу водворяют на место ссылки в село Новая Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. И уже через несколько дней по приезде он попытался бежать. Однако помешали трескучие сибирские морозы и отсутствие тёплой одежды. Пришлось вернуться и основательно подготовиться.

5 января 1904 года он, упрямец, тронулся в путь и в феврале 1904 г. вернулся в родное Закавказье. В деньгах беглый ссыльный, по-видимому, не нуждался. Странно!…

7

По некоторым сведениям, по возвращении на родину он познакомился в Тифлисе с Львом Борисовичем Розенфельдом, прославившемся позднее под фамилией Каменев, который нашёл ему убежище на квартире рабочего Морочкова.

К моменту возвращения Кобы из Сибири в Тифлисе прошли массовые аресты в январе 1904 г. Было арестовано около 150 человек: Тифлис зачищался от революционеров. Когда Иосиф появился в городе, многие его товарищи и знакомые находились в ссылке или в тюрьме, или же были вынуждены покинуть Тифлис и переселиться в другие города Кавказа. На худой конец уехать за его пределы, в том числе – за границу.

Оставаться в Тифлисе было небезопасно, и Коба решил вернуться в Батум.

«Мы, – вспоминал батумский рабочий Фёдор Гогоберидзе, – получили письмо, нам сообщили, что Сталину удалось сбежать из ссылки, и что ему необходимы деньги на дорогу. Мы, все рабочие, с радостью собрали нужную сумму и отослали её, а через некоторое время Сталин приехал к нам».

Одна из первых семей, которую Коба посетил в Батуми и где нашёл убежище, была семья Натальи Киртава-Сихарулидзе.

«На второй день, – вспоминала она, – Сосо дал знать комитету о своём приезде и желании продолжать работу».

Данный вопрос обсудили на заседании Батумского комитета РСДРП. Но, вопреки желанию Кобы, комитет, возглавляемый И.Рамишвили, постановил категорически не допускать И.В.Джугашвили к партийной работе. Мало того, ему было отказано даже в мизерной денежной помощи. В чём же тут было дело? – давайте попробуем разобраться. Выясним, почему Батумская партийная организация так неприветливо и даже враждебно встретила своего недавнего организатора и руководителя?…

Вероятно потому, как это теперь представляется, что ни батумские, ни тифлисские товарищи не имели отношения к организации побега Кобы из ссылки: он всё тогда сделал и оплатил сам, из собственного кармана. И эта-то самостоятельность вызывала большие подозрения у одно-партийцев. С одной стороны, у Кобы не было денег для переезда из Тифлиса в Батум: он якобы не мог наскрести даже полутора рубля для этого. А с другой стороны, в его распоряжении оказались средства, позволившие ему из Сибири добраться до Кавказа.

«Чтобы иметь представление, о каких суммах идёт речь, проделаем следующий расчёт. В 1904 г. в Иркутской губернии проезд гужевым транспортом оценивался в 3 коп. за лошадь на одну версту. Если исходить из того, что путь от Новой Уды до станции Тыреть составлял не менее 150 верст, то даже при нормальных условиях дорога стоила не менее 4 руб. 50 коп. А так как И.В.Джугашвили ехал один и должен был уплатить за дорогу в оба конца, – этот показатель следует увеличить как минимум до 9 руб. Если же учесть, что в дальний путь обычно запрягали пару, а то и тройку лошадей, и что в плату необходимо включить цену за риск, – то дорога от Новой Уды до станции Тыреть должна была бы обойтись И.В.Джугашвили не менее чем в 18-20 руб. От станции Тыреть до Иркутска самый дешёвый билет третьего класса стоил 2 руб. 71 коп.; от Иркутска до Самары – 22 руб. 40 коп.; от Самары до Тифлиса – не менее 15 руб… Следовательно, только дорога требовала более 50 руб. К этому нужно добавить расходы, связанные с приобретением зимней одежды и документов, а также на питание в пути. Поэтому «стоимость» побега из Сибири составляла около 100 руб.» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

Неизвестно, как оправдывался Иосиф и чем объяснял наличие у него подобных крупных сумм, – но только объяснениям его одно-партийцы мало верили, относились к ним с подозрением.

Подозрения усиливали и укрепляли и хвастливые рассказы Кобы о некоторых обстоятельствах побега.

Вот один из рассказов, который в 1936 г. со слов рабочего Д.Вадачкория записал художник М.Успенский.

«Он, – вспоминал Д.Вадачкория об И.В.Сталине, – мне рассказывал, живя у меня, как он бежал из ссылки. Сделав себе поддельное удостоверение, что он является якобы агентом, он направился в Россию. В пути он заметил шпика, который стал следить за ним. Видя, что положение ухудшается, Сталин обратился на одной из станций к жандарму, показал ему своё удостоверение и указал на шпика как якобы подозрительное лицо, последний был снят с поезда и арестован. Сталин продолжал путь».

И опять возникает законный вопрос у непредвзятого исследователя: а было ли то удостоверение фальшивым в действительности, если этого даже и матёрый жандарм не смог определить? и Джугашвили ли бежал из первой сибирской ссылки, или его двойник, находившийся под опекой спецслужб?…

Как бы то ни было, но, покинув негостеприимный Батум, И.Джугашвили вернулся назад в Тифлис. Где он поселился и на какие средства жил? – до сих пор не выяснено. Очередное «белое пятно» в его биографии. Одно можно сказать с уверенностью: он не бедствовал. Об этом свидетельствуют воспоминания его батумской подруги Натальи Киртава-Сихарулидзе, которую мы уже цитировали. Из них явствует, что через некоторое время после внезапного отъезда Коба прислал ей письмо, в котором приглашал её переселиться к нему в Тифлис. Она не приняла это приглашение…

8

18 апреля (1 мая) 1904 г. батумские социал-демократы решили отметить Первое мая на море. В этой маёвке принял участие и И.Джугашвили. В море среди её участников произошла ссора, закончившаяся дракой на берегу, во время которой Иосиф был серьёзно избит.

После этого он, побитый и опозоренный, уехал в родное Гори, где нашёл убежище в доме своего дяди Глаха Геладзе…

«Оказавшись не у дел и понимая, что порочащие его слухи делают невозможным дальнейшее его участие в революционной деятельности, И.В.Джугашвили решил апеллировать к тому органу, который стоял во главе всех социал-демократических организаций на Кавказе. Дело в том, что в 1903 г., когда И.В.Джугашвили находился в тюрьме, состоялся Первый съезд социал-демократических организаций Кавказа, на котором было принято решение об их объединении в Кавказский союз РСДРП и избран единый руководящий орган – Союзный комитет. Старейшим по возрасту и революционному стажу в нём был М.Г.Цхакая. К нему через недавно вышедшего из тюрьмы Арчила Долидзе и апеллировал И. В. Джугашвили» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

Полгода длилось то вынужденное безделье Кобы, связанное с тем, вероятно, что Союзный комитет тщательно проверял те самые «порочащие» слухи, которые заставили И.Джугашвили покинуть Батум. Слухи не подтвердились, и к партийной работе он смог вернуться не ранее июля 1904 г., через шесть месяцев после побега из ссылки.

Эта датировка подтверждается воспоминаниями члена Имеретино-Мингрельского комитета Сергея Ивановича Кавтарадзе. «Не то в конце июля, не то в начале августа 1904 г., – вспоминал он, – в Кутаис приехал представитель Кавказского союзного комитета Сосо Джугашвили. Он взял кличку Коба».

Свою деятельность в Кутаиси И.Джугашвили начал с реорганизации Имеретино-Мингрельского комитета РСДРП. «Для руководства работой к нам приехал товарищ Сталин, – писал впоследствии Б.Бибинейшвили. – Состав комитета был обновлён. В него вошли Сосо Джугашвили, С. Кавтарадзе, Н. Карцивадзе и члены Союзного комитета Саша Цулукидзе и Миша Окуджава».

И первое, что сделал обновлённый комитет, – это создал в городе небольшую типографию. Одновременно, как вспоминал всё тот же В.Бибинейшвили, «во второй половине 1904 г.» усилилась «революционная работа по деревням», и вскоре «вся Кутаисская губерния покрылась нелегальными революционными организациями»…

Глава пятая

1

Коба вернулся к нелегальной партийной работе в момент, когда в России назревал острейший политический кризис на фоне Русско-японской войны 1904-05 годов, а внутри РСДРП развернулась нешуточная борьба между двумя фракциями, возникшими летом 1903 г. на II съезде партии: большевиками и меньшевиками…

«После того как 26 августа 1904 г. новым министром внутренних дел стал князь П.Д.Святополк-Мирский, кратковременное пребывание которого у власти получило название «либеральной весны», оппозиция выступила с требованием реформ. 20 ноября в Петербурге в доме Павловой состоялся банкет, на котором была принята петиция, положившая начало так называемой банкетной, или петиционной, кампании. Она захватила более 30 городов России и вылилась более чем в 120 собраний.

В начале декабря в Тифлисе тоже состоялось собрание, 12-го числа прошло заседание городской думы, 20 декабря состоялся многолюдный митинг, а на 31 декабря в здании Артистического общества был назначен банкет.

Первоначально планировалось, что вход в здание Артистического общества будет открыт только по пригласительным билетам. Однако в самую последнюю минуту один из организаторов банкета, Н.А.Худадов, распорядился отменить этот порядок и открыть двери для всех желающих. Поэтому когда организаторами банкета была оглашена заранее заготовленная петиция с либерально-оппозиционными требования, на трибуне появились социал-демократы, которые огласили свою резолюцию. Зазвучали революционные речи и революционные песни, банкет стал превращаться в митинг. По воспоминаниям, И.В.Джугашвили тоже участвовал в этом собрании и вместе со всеми пел «Варшавянку».

Когда было предложено подписываться под оглашенной организаторами банкета петицией, она собрала 240 подписей. В ней содержались такие требования, как объявление политических свобод, отмена сословных, национальных и вероисповедных ограничений, введение народного представительства на основе всеобщих выборов, объявление политической амнистии. Вопрос о форме правления предлагалось решить Учредительному собранию.

Так Тифлис встретил 1905 год» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?».

2

9 января 1905 года в Петербурге случилась спланированная мiровой финансовой закулисой бойня, вошедшая в Историю как «Кровавое воскресенье». В столице были сотни убитых и раненных, а Николай II получил от народа и историков уничижительную кличку «Николашка кровавый!»… После этого по всей стране прокатилась волна забастовок протеста. Брожение охватило и промышленные города Кавказа. Так началась Первая русская революция 1905 года.

В её историю И.В.Джугашвили вписал немало страниц как пламенный агитатор. Его статьи и листовки достаточно точно и ярко характеризуют её важнейшие события. Во многих отношениях они поучительны для понимания политических взглядов молодого Иосифа на коренном переломе истории России.

Он, например, непримиримо относился к любому соглашательскому компромиссу с властями, которые, на его взгляд, были уже неспособны защитить интересы страны. Революция 1905 г., напомним, развернулась во время Русско-японской войны, провальной и гибельной во всех отношениях. Поэтому в листовке «Рабочие Кавказа, пора отомстить» Коба негодовал:

«Сдался, наконец, позорно Порт-Артур – и тем самым ещё раз обнаруживается старческая дряблость царского самодержавия». Поражения в войне приводят к тому, что самодержавие теряет главную опору – своё надёжное воинство. Враг слабеет, следовательно, «пора отомстить! Пора отомстить за славных товарищей… Пора потребовать от правительства отчёта за тех ни в чём не повинных несчастных, которые десятками тысяч погибали на полях Дальнего Востока! Пора осушить слёзы их жён и детей!… Слышите, товарищи… убитых героев-товарищей, их славные тени, встающие вокруг нас и шепчущие нам: “Отомстите!”…» Джугашвили зовёт сплотиться вокруг партийных комитетов, ибо только они «могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в “обетованную землю”, называемую социалистическим миром». В другой листовке он зовёт: «Проклятия и смерть на голову царского правительства!». А в листовке «Да здравствует Красное Знамя!» он не призывает, а требует: «Под красное знамя, граждане!» /Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.1. С.74-76, 79, 82, 84, 88/.

Революция 1905 г. обошлась народу немалой кровью. Эту кровавую статистику держал в голове каждый сознательный революционер, пытавшийся извлечь уроки. За героикой революционных бурь просматривался если не полный идейный вакуум, то вопиющая неподготовленность к классовым боям рабочего класса.

«Коба сделал вывод – нужно готовить людей к восприятию революционных идей. Он попробовал свои силы в эмоциональной публицистике. Нужно подняться на новый этап – систематического разъяснения целей и политики социал-демократии.

В тяжёлые для партии времена торжества реакции И.В.Сталин по большей части был занят агитационной и пропагандистской работой. Необходимость, жизненная необходимость её была очевидна – в обстановке разброда, шатаний и трусости требовалось отстоять теоретические основы марксизма.

По всей вероятности, от первых опытов в революционной публицистике берёт начало сталинский стиль: ясное, чёткое изложение без словестных красот и излишеств, но доносящий смысл изложения до ума и сердца читателя с ограниченными познаниями в области социально-политических дисциплин. Проповедь классовой борьбы, безоглядная приверженность к ней пронизывает работы Кобы. Прав Р.Такер, утверждавший: «Совершенно очевидно, что в социализме Маркса молодой Джугашвили усматривал прежде всего Евангелие классовой борьбы». Он принял его не абстрактно, а применительно к условиям многонационального Кавказа» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/…

3

С этого приблизительно времени И.В.Джугашвили, держа в уме РАСКОЛ в рядах российской социал-демократии, перекинувшийся и на Закавказье, начал уподоблять борьбу пролетариата с буржуазией смертной схватке двух «армий», каждая из которых имела свой штаб и своих командиров. Штаб пролетариата – руководство РСДРП. Её организационный принцип – жёсткая централизация, объединение отрядов пролетариата независимо от их национальности.

Коба был в курсе давних усилий Бунда, претендовавшего на представительство в РСДРП еврейских трудящихся, принять ФЕДЕРАЛИЗМ в качестве организационного принципа строительства партии.

———————————————————     

(*) Историческая справка. Основанный в 1897 г. этот «Всеобщий еврейский союз в Литве, Польше и России» был постоянной головной болью большевиков. Фракционные усилия бундовцев, направленные на осуществление химерической затеи «культурно-национальной автономии», приводили к нескончаемым спорам и склокам в партии. Хотя на II съезде РСДРП бундовцы потерпели сокрушительное поражение, они не прекращали свою раскольническую деятельность. Основной задачей они считали подготовку еврейского пролетариата к национальной автономии, а следовательно, к воспитанию в нём «национального сознания».

———————————————————

Понятно, что Сталин был вне себя от подобной затеи раскольников-евреев. Он разъяснял малообразованным грузинам суть проблемы:

«Прежде всего, необходимо помнить, что действующая в России социал-демократическая партия назвала себя Российской (а не русской). Очевидно, этим она хотела нам показать, что она под своим знаменем будет собирать не только русских пролетариев, но и пролетариев всех национальностей России» /Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.1. С.42, 40-41/.

Он грубо высмеял теории федералистов, настаивавших на создании национальных социал-демократических партий с их последующим объединением в федерацию. Источник зла федерализма, – был уверен он, – мудрствования бундовцев, которые, к сожалению, нашли последователей как в Грузии, так и в Армении, где местные социал-демократы взялись строить свои «рабочие» партии по бундовским рецептам.

«В то время, когда нам необходима единая, гибкая, централизованная партия, Центральный комитет которой сможет вмиг поставить на ноги рабочих всей России и повести их на решительный штурм самодержавия и буржуазии, – нам суют в руки уродливый, распылённый на отдельные партии «федералистический союз»! Вместо острого оружия нам дают заржавленное и уверяют: этим вы, дескать, скорее покончите с вашими кровными врагами! Вот куда ведут нас федералисты социал-демократы» /Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.1. С.42, 40-41/…

4

В сентябре 1905 г., когда вся Россия была в огне и дыму от полыхания дворянско-помещичьих усадеб, подожжённых озлобленными крестьянами, а борьба вокруг вопроса о Власти стала приобретать особую остроту, – большевики и меньшевики приняли благоразумное решение о необходимости преодоления раскола в партии и объединении своих усилий против общего политического противника – самодержавия. Ожесточённая конфронтация между Советом Кавказского союза (большевики) и Кавказским бюро РСДРП (меньшевики во главе с вернувшимся из-за границы Н.Жордания) стала затихать, появилась возможность сотрудничества между ними. В этих условиях Коба вернулся в Тифлис и приступил к подпольной работе…

Осень 1905 г. характеризовалась дальнейшим обострением политического кризиса в России. В октябре в массы был брошен лозунг всеобщей политической стачки, которая началась на Московско-Казанской железной дороге, а затем охватила всю страну, в том числе – Закавказье.

13 октября в Тифлисе состоялось общегородское собрание партийного актива, на котором присутствовали и меньшевики, и большевики. Собрание попыталось выработать единую линию поведения в разворачивавшихся событиях. Среди его участников был и И.Джугашвили…

17 октября 1905 г. перетрусивший и дезориентированный окружением Николай II вынужден был пойти на уступки и подписать – по совету С.Ю.Витте – Манифест, в котором содержалось обещание предоставить Государственной Думе законодательные права, в отличие от Булыгинской, совещательной. Попутно провозглашались свобода совести, слова, собраний, союзов и неприкосновенность личности.

После этого всеобщая стачка пошла на спад: протестный пар был выпущен. Однако политическая борьба не только не затихла, а, наоборот, приобрела более острый характер.

Важным завоеванием октябрьской стачки была легализация партийной печати.

20 ноября 1905 г. в Тифлисе вышел первый номер оппозиционной газеты «Кавказский рабочий листок» со статьей И.В.Джугашвили В объявлении о её издании открыто говорилось, что она представляет собой печатный орган социал-демократии. Факт ещё совсем недавно совершенно немыслимый…

26 ноября в Тифлисе открылась конференция Кавказского союза РСДРП. Она работала ровно пять дней и завершилась 30 ноября принятием решения о необходимости прекращения фракционной борьбы между большевиками и меньшевиками и избранием делегатов на IV объединительный съезд партии. Ими стали Иосиф Джугашвили, Пётр Монтин и Георгий Телия.

Первоначально «съезд был назначен на 10 декабря в Петербурге с явкой в редакции газеты «Новая жизнь», причём делегатам предлагалось собраться к 8-му числу. Между тем 2 декабря «Новая жизнь» опубликовала «Финансовый манифест» Петербургского Совета рабочих депутатов, содержавший призыв к борьбе с правительством. В тот же день последовало решение о её закрытии. 3 декабря почти в полном составе оказался за решёткой Совет рабочих депутатов.

В сложившейся обстановке Организационный комитет принял решение о переносе съезда из Петербурга в небольшой финский городок Таммерфорс».

Однако многие организации по разным причинам не прислали своих делегатов, поэтому вместо съезда было решено провести общепартийную конференцию, которая по своему составу оказалась большевистской. Проходила конференция с 12 по 17 декабря 1905 года…

5

На той конференции И.В.Джугашвили (выступавший под фамилией Иванович) сразу же обратил на себя внимание В.И.Ленина толковым сообщением о положении дел на Кавказе. После его доклада собравшимися, по предложению Владимира Ильича, была принята резолюция «По поводу событий на Кавказе», в которой содержалась высокая оценка деятельности Кавказского союза РСДРП.

Неожиданно для многих Ильич поддержал Кобу и при обсуждении вопроса об отношении к выборам в Государственную Думу: Сталин был за полный бойкот выборов в пику меньшевикам, намеревавшимся в выборах участвовать… В результате этого Джугашвили вместе с Красиным, Лениным и Ярославским был избран в комиссию для выработки резолюции конференции по данному вопросу. Принятая большинством голосов резолюция обосновывала необходимость бойкота выборов в Государственную Думу на всех этапах…

Оба эти факта красноречиво свидетельствуют, что, едва появившись на общепартийном форуме, Джугашвили не только сразу же обратил на себя внимание его участников, но и получил возможность лично познакомиться с Лениным и даже понравиться ему. И очное знакомство то стало самым важным и ярким событием в жизни молодого революционера Иосифа на долгие-долгие годы – как встреча молодого христианина, к примеру, с самим Иисусом Христом!!!…

Спустя два десятилетия, на вечере кремлёвских  курсантов 28 января 1924 года Сталин вспоминал о решающем периоде становления большевистской партии и роли В.И.Ленина в этом процессе:

«Впервые я познакомился с Лениным в 1903 году. Правда, это знакомство было не личное, а заочное, в порядке переписки. Но оно оставило во мне неизгладимое впечатление, которое не покидало меня за всё время моей работы в партии. Я находился тогда в Сибири в ссылке. Знакомство с революционной деятельностью Ленина с конца 90-х годов и особенно после 1901 года, после издания «Искры», привело меня к убеждению, что мы имеем в лице Ленина человека необыкновенного. Он не был тогда в моих глазах простым руководителем партии, он был её фактическим создателем, ибо он один понимал внутреннюю сущность и неотложные нужды нашей партии. Когда я сравнивал его с остальными руководителями нашей партии, мне всё время казалось, что соратники Ленина – Плеханов, Мартов, Аксельрод и другие – стоят ниже Ленина целой головой; что Ленин в сравнении с ними не просто один из руководителей, а руководитель высшего типа, горный орёл, не знающий страха в борьбе и смело ведущий вперёд партию по неизведанным путям русского революционного движения. Это впечатление так глубоко запало мне в душу, что я почувствовал необходимость написать о нём одному своему близкому другу, находившемуся тогда в эмиграции, требуя от него отзыва. Через несколько времени, будучи уже в ссылке в Сибири, – это было в конце 1903 года, – я получил восторженный ответ от моего друга и простое, но глубоко содержательное письмо Ленина, которого, как оказалось, познакомил мой друг с моим письмом. Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику практики нашей партии и замечательно ясное и сжатое изложение всего плана работы партии на ближайший период. Только Ленин умел писать о самых запутанных вещах так просто и ясно, сжато и смело, – когда каждая фраза не говорит, а стреляет. Это простое и смелое письмецо ещё больше укрепило меня в том, что мы имеем в лице Ленина горного орла нашей партии. Не могу себе простить, что это письмо Ленина, как и многие другие письма, я предал сожжению. С этого времени началось моё знакомство с Лениным» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.6. С.53-54].

А вот как описывал Коба саму ту первую встречу в Таммерфорсе:

«Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, – вспоминал он, – великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моём воображении в виде великана, статного и представительного». Но… сплошное разочарование, «увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста». К тому же и появление Ленина оказалось ничем не примечательным. «Обычно перед появлением “великого человека” члены собрания предупреждают: “Тсс… Тише… Он идёт”. Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение»… Так видел молодой Сталин желательный порядок в той организации, к которой теперь принадлежал, – партии большевиков. Только впоследствии он понял, что «простота и скромность Ленина… – эта черта представляет одну из сильных сторон Ленина, как нового вождя новых масс» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.6. С.54-55]

И он становится апостолом Ильича и самым верным его соратником и союзником. С почти религиозным рвением Сталин повторяет «замечательную формулировку» Ленина, что членом партии может быть лишь тот, кто принимает программу партии, материально помогает ей и работает в одной из партийных организаций. В этом «святая святых партии», которая «уподобилась крепости, двери которой открываются лишь для достойных» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.1. С.73, 65, 67]…

6

На IV Объединительном съезде РСДРП в Стокгольме, проходившем с 10 по 25 апреля (с 23 апреля по 8 мая по старому стилю) 1906 года погоду делали меньшевики, имевшие большинство, для которых партийная дисциплина, непременное членство в партии и единоначалие были неприемлемы в принципе. Ивановича (Кобу) допустили на съезд с «совещательным голосом» и то под сильным нажимом Владимира Ильича. Оставшись в меньшинстве по всем важнейшим вопросам, обсуждавшимся на съезде, большевики, по словам Сталина, «сбившись в кучу, глядели на Ленина, спрашивая у него совета. В речах некоторых делегатов сквозили усталость, уныние. Помнится, как Ленин в ответ на такие речи едко процедил сквозь зубы: “Не хныкайте, товарищи, мы наверняка победим, ибо мы правы”» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.6. С.56].

На съезде Коба обратил на себя внимание делегатов тем, главным образом, что в борьбе между большевиками и меньшевиками по аграрному вопросу занял особую позицию. Если большевики выступали за национализацию конфискованных помещичьих земель, а меньшевики – за их муниципализацию, то И.В.Джугашвили и ещё несколько делегатов обосновывали необходимость её раздела и передачи крестьянам в частную собственность…

7

15 июля 1906 г. И.Джугашвили женился на Като Сванидзе. Об их отношениях до свадьбы почти ничего не известно, и каких-нибудь новых фактов здесь не предвидится. Известно лишь, что в июле 1906 г. стало очевидно, что у Сосо и Като будет ребёнок. Возникла естественная необходимость оформить отношения официально. Сделать это оказалось непросто, так как Коба находился в розыске и в Тифлисе проживал нелегально. И, тем не менее, в ночь с 15 на 16 июля 1906 г. состоялось венчание в церкви Святого Давида. Обвенчавшись, Екатерина Сванидзе не только сохранила свою девичью фамилию, но и не стала делать отметку о браке в паспорте, чтобы не доставлять неприятностей себе и беглому мужу.

Историки про первый брак Сталина пишут так:

«В испытаниях жизни и быта профессионального революционера-подпольщика как мимолётный сон прошёл первый брак И.В.Сталина, о котором известно очень мало. Она, по-видимому, была типичной грузинкой, полюбившей «полубога». Так Екатерина Сванидзе почитала своего Сосо. Горячо молилась, чтобы Бог наставил его бросить непонятные для неё и, наверное, богопротивные дела и заняться чем-нибудь основательным. Даже не очень ясно, где жили молодые супруги в редкие перерывы между таинственными исчезновениями, тюрьмами и ссылками Иосифа. Вероятно, они коротали недолгие встречи в доме её родителей в деревне Диди-Лило вблизи Тифлиса, откуда происходили и Джугашвили.

Насколько можно судить по редким воспоминаниям знавших Сталина в ту пору, он был искренне привязан к жене, сестре друга по семинарии Александра Сванидзе, который и познакомил их. Дело было не только в типичной для тогдашней грузинской семьи кротости супруги, но и в том, что в её обществе он попадал в привычный мир внимания и ласки – жену не только звали Екатериной, как мать, но у них даже внешне было большое сходство» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/.

Сразу же после венчания, ночью опять-таки, на улице Крузенштерна состоялась свадьба, на которой присутствовали немногим более десяти человек. А уже 18 марта следующего 1907 г. в жизни И.Джугашвили произошло важное событие: родился сын, которого назвали Яковом. Поскольку брак И. В. Джугашвили и Е. Сванидзе был совершен тайно, крестить первенца удалось значительно позже…

8

В апреле-мае 1907 года Коба побывал на V съезде РСДРП в Лондоне (открылся 30 апреля и продолжался до 19 мая), где 330 делегатов представляли 150.000 членов партии. Революционная линия В.И.Ленина и большевиков на этот раз победила. По всем основным вопросам они получили большинство.

«Вернувшись со съезда, – читаем мы в «Краткой биографии» будущего Вождя, – Сталин оставляет Тифлис и по воле партии обосновывается в Баку – самом крупном промышленном районе Закавказья и важнейшем центре рабочего движения в России». Этому факту в своей биографии Сталин придавал особое значение, подчёркивая, что именно в Баку завершился период его революционного «ученичества», именно здесь он стал «подмастерьем» революции.

Переселившись в Чёрный город, Коба в «Бакинском пролетариате» печатает обширные «Записки делегата». С нескрываемой гордостью он констатирует: «Очагами большевизма являются, главным образом, крупные промышленные районы, районы чисто русские, за исключением Польши; тогда как меньшевистские районы, районы мелкого производства являются в то же время районами евреев, грузин и т.д.» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.2. С.51].

Марксисту Сталину были ненавистны националистические устремления, откуда бы они ни исходили. В основном их источником оставался всё тот же Бунд. С большим одобрением Сталин процитировал Розу Люксембург, сказавшую на съезде, что «политика Бунда не есть политика зрелой политической организации, влияющей на массы, что это – политика торгашей, вечно высматривающих и вечно выжидающих с надеждой: авось завтра сахар подешевеет» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.2. С.51-52]…

9

Итак, с лета 1907 года открылся бакинский период жизни и работы Сталина, который почти сразу же омрачило личное горе Иосифа.

«В Баку, – вспоминал впоследствии М.Монаселидзе, гулявший на свадьбе Сосо, – Като тяжело заболела. В октябре 1907 г. больную Като Сталин привёз в Тбилиси, а затем опять вернулся в Баку». Через «две-три недели болезни Е.С.Сванидзе скончалась».

«22 ноября, – писал М.Монаселидзе, – Като скончалась. Сталин в это время был в Тбилиси. Като скончалась у него на руках. У гроба Като была снята фотография членов семьи и близких, среди которых был и товарищ Сталин».

Похоронена была Екатерина Семёновна Сванидзе на Кукийском кладбище Святой Нины. Якова Джугашвили воспитала её сестра…

Многочисленный клан Сванидзе после 1917 г. значился в родственниках Сталина как при его жизни, так и после смерти. Они не отличались набожностью и кротостью покойной Като, демонстрировали свою свирепую преданность Вождю, где могли и как умели. В Библиотеке журнала «Источник» в 1993 году помещены извлечения из дневника родственницы Екатерины Марии Анисимовны Сванидзе. В марте 1937 года она писала, в частности:

«Процесс троцкистов (Г.Л.Пятакова, Л.П.Серебрякова, К.Б.Сокольникова, К.Б.Радека и др. – А.С.) – душа пылает гневом и ненавистью, их казнь не удовлетворяет меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими. Торгаши родиной, присосавшиеся к партии, сброд. И сколько их!» [Сталин: в воспоминаниях современников и документах эпохи. М., 1995. С.300].

После ХХ съезда КПСС клан Сванидзе уже не подчёркивал, как раньше, свою близость к Вождю и Учителю. И, тем не менее, «номенклатурными» привилегиями «старых большевиков» борцы с «присосавшимися к партии» исправно пользовались до 1991 года. То есть до самого конца существования ленинско-сталинской системы…

10

Весной 1908 года в канцелярию бакинского градоначальника М.А.Фольбаума поступил рапорт от ВРИО начальника местной сыскной полиции А.П.Азбукина, в котором говорилось:

«В ночь на 25 сего марта лично мною с чинами сыскной полиции совершен обход разных притонов, посещаемых всякого рода преступными лицами, причём задержано несколько подозреваемых лиц, в числе задержанных оказался житель селения Маквини Кутаисской губернии и уезда Коган Бесович Нижерадзе, при котором найдена нелегальная переписка, и потому Нижерадзе передан мною в распоряжение господина начальника Бакинского жандармского управления».

Под этим именем в Баку проживал И.Джугашвили.

24 июня Тифлисское губернское жандармское управление (ГЖУ) направило своим бакинским коллегам следующий довольно интересный ответ на их запрос (после ареста И.Джугашвили бакинским ГЖУ):

«Возвращая фотографическую карточку Иосифа Виссарионова Джугашвили, сообщаю, что по имеющимся в сём управлении сведениям, он в 1902 г. был привлечён при Кутаисском ГЖУ обвиняемым по 251 статье Улож. о наказ.; 21 июня того же 1902 г. Джугашвили был привлечён при сём управлении к дознанию о тайном кружке РСДРП по обвинению в преступлении, предусмотренном 1 ч. 251 ст. Улож. о наказ. Дознание это разрешено административным порядком, и Джугашвили по высочайшему повелению от 9 июля 1903 г. был выслан под гласный надзор полиции на 3 года в Восточную Сибирь. 5 января 1904 г. Джугашвили из места ссылки скрылся и разыскивается циркуляром Департамента полиции от 1 мая 1904 г. за № 5500. Установить личность Джугашвили по карточке не представляется возможным, так как [его] фотографической карточки в управлении не имеется, а лицо его никто не помнит. Подполковник (подпись)» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/.

Что сразу же удивляет, и это мягко сказано, в этом ответе? Тифлисскому ГЖУ в 1908 году было мало что известно о нелегальной деятельности И.Джугашвили в Тифлисе. Даже фотокарточки Кобы не имели жандармы. Странно, да! А ведь этот молодой человек избрал для себя путь революционной борьбы с самодержавием аж с весны 1901 года, когда стал революционером-подпольщиком. И за прошедшие семь лет он добился громадных успехов на этом разрушительном поприще: фактически руководил закавказскими большевиками, выпускал листовки и газеты, организовывал стачки и забастовки протеста, просвещал-баламутил рабочих, набивал их умы и сердца антиправительственным порохом. С Лениным сблизился, на партийные съезды ездил, из ссылки сбежал, руководил экспроприациями (“эксами”) крупных сумм денег: грабил по сути государство. Революционер в чистом виде, матёрый бузотёр, громила со стажем, на которого, по-хорошему, надо было бы давным-давно завести уголовное дело и держать Иосифа под особым контролем полиции.

Надо было, да! Но только ничего подобного по отношению Кобы не происходило. Из чего по правилам логики можно с большой долей вероятности заключить, что

– или закавказские жандармы совсем «не ловили мышей», обленились и ошалавили до неприличия – что сомнительно;

– или же им всем были даны указания свыше поступавшую от охранного отделения информацию про Иосифа Джугашвили пропускать мимо ушей, не придавать огласке, – что они и делали с успехом.

Подобным же образом (под контролем российских спецслужб) работало и Бакинское ГЖУ, вероятно. Её чиновники, во всяком случае, сделали всё возможное, чтобы создать впечатление наверху, будто бы главная вина пойманного Кобы заключалась исключительно в побеге из ссылки и проживании по чужому паспорту. Всё! Ничего другого за ним и не водилось будто бы!… А поскольку 9 июля 1903 г. он был приговорён к трём годам гласного надзора полиции, и после побега 5 января 1904 г. за ним числилось два с половиной года неотбытой ссылки, – Бакинское ГЖУ предлагало увеличить срок наказания всего лишь на полгода. Для него, мол, и этого будет достаточно! – мелкий тип!

Подписав 4 августа 1908 г. постановление (№ 4287) по итогам переписки с коллегами из Тифлисского ГЖУ, начальник Бакинского ГЖУ Е.М.Козинцев в тот же день направил её материалы бакинскому градоначальнику Фольбауму.

Тот, как обычно не вдаваясь в подробности, поддержал предложение ГЖУ о высылке И.В.Джугашвили в Сибирь на 3 года и 27 августа направил его «Дело» вместе с документами ещё семи арестантов в Департамент полиции.

«Существовавшие нормативные документы предписывали, чтобы представляемые в Департамент полиции материалы содержали протокол, в котором бы в лаконичной форме излагались суть дела и обоснование предлагаемого решения. Именно этим требованиям не соответствовал протокол, касавшийся И.В.Джугашвили. Он был предельно краток: «Обвиняется в предосудительных деяниях, изложенных в при сём прилагаемом постановлении начальника Бакинского ГЖУ от 4 августа 1908 г. № 4287»…» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/.

Сиречь протокол полностью, без каких-либо проверочных фактов и разысканий, ссылался на постановление начальника Бакинского ГЖУ Козинцева, а тот обвинял арестованного Джугашвили лишь в побеге. Про семилетнюю активную революционную деятельность последнего – молчок! Козинцев про неё будто бы ничего и не знал, не ведал.

Неудивительно, что предложение опиравшегося на сей странный и сомнительный протокол Департамента полиции Особому совещанию было сформулировано следующим образом:

«…Иосифа Джугашвили выслать в Тобольскую губернию на три года под гласный надзор полиции».

Представленные материалы были рассмотрены Особым совещанием при МВД в тот же день, 26 сентября 1908 г., где заседали люди матёрые, как легко догадаться, не знавшие пощады и жалости. Но… произошло удивительное в этот раз: прямо какой-то аттракцион неслыханного гуманизма и добродетели там случился. В отношении шести человек предлагаемый губернским жандармским управлением срок ссылки Совещание сократило с трёх до двух лет. Среди счастливчиков был и И.В.Джугашвили. Причём все шестеро вместо Сибири получили возможность отбывать срок гласного надзора полиции в Вологодской губернии. Дела-а-а-а-а! Вологда – это конечно не Сочи. Но это, извините, и не Сибирь.

Странное постановление вынесло Особое совещание в этот раз, повторим, когда дело коснулось опекаемого спецслужбами Кобы! Оно противоречило не только букве закона, но и назначению данного карательного учреждения, которому априори были чужды сострадание, снисхождение и гуманизм. И уже 29 сентября 1908 г. оно было подписано министром внутренних дел П.А.Столыпиным…

11

Около 3-х месяцев в гнусных, нечеловеческих условиях добирался И.Джугашвили до места, определённого постановлением Особого совещания. Грязная вологодская тюрьма встретила его, оттуда Кобу этапировали в город Сольвычегодск Вологодской губернии, определённый местом ссылки.

Уездный город Сольвычегодск располагался на высоком берегу реки Вычегды в 27 км от железнодорожной станции Котлас.

«Первая сольвычегодская ссылка тов. Сталина, – писал один из его биографов, В.Холодовский, – продолжалась 116 дней, и от неё не осталось сколько-нибудь значительных архивных данных и воспоминаний».

Известно только, что по пути Сталин заболел тифом и попал в вятскую тюрьму… Только 27 февраля 1909 г. он прибыл в Сольвычегодск, а уже 24 июня сбежал оттуда.

И ещё известно, что в Сольвычегодске Коба закрутил бурный роман со Стефанией Леандровной Петровской, которая, отбыв срок, отправилась не в Москву, откуда была выслана, и не в Одессу, где находились её родные, а в совершенно незнакомый ей Баку, – за любимым Иосифом Джугашвили. Парочка даже собиралась там пожениться.

В досье ГЖУ г. Баку есть такие данные: «Стефания Леандрова Петровская (1887 г.р.), дочь дворянина Херсонской губернии, паспортная книжка №777 выдана одесским полицмейстером 9 августа 1906 года. С 1907-го по 1909-ый год отбывала ссылку в Сольвычегодске Вологодской губернии».

В брошюрах, изданных в Баку до 1929 г., Стефания Петровская упоминалась как член бакинской организации РСДРП. После 1929 г. её фамилия навсегда исчезла со страниц печати. Когда и где она умерла? – доподлинно неизвестно. Жизнь развела Стефанию и Иосифа в разные стороны. Однако осенью 1910 года у неё родился мальчик, который остался в летописях как молодой генерал – Александр Михайлович Джуга – начальник личной контрразведки Вождя.

Отчество Михайлович Александр получил не случайно. Михаилом, напомним, нарекли его отца – Иосифа Виссарионовича (Николаевича) Джугашвили-Сталина монахи Новоиерусалимского монастыря во время тайного пострига июльской ночью 1913 года…

———————————————————-

(*) Историческое дополнение. Своё детство и юность Джуга провёл в Грузии. Он получил неплохое образование и воспитание. Но был горяч и вспыльчив, часто вступал в драку, хотя её исход порой заканчивался плачевно.

В 1929 году после смерти матери Джуга попал в Москву к отцу, который определил ему наставника – Сергея Варламовича Николаева. Это был опытный контрразведчик, стоявший во главе вновь образованной личной спецслужбы вождя. Сергей Варламович был на 17 лет старше Джуги, успел окончить Николаевскую Академию Генерального Штаба, провоевал на фронтах Великой войны (первой мировой – А.С.), прошёл кровавое горнило Гражданской. Николаев отмечал хорошие способности своего подопечного. Вскоре тот получил офицерское звание и стал полноправным сотрудником спецслужбы. В это время развернулась предвоенная схватка с троцкизмом, изобилующая всевозможными сложно-сплетениями заговоров и немыслимых поворотов. В тяжёлой повседневной работе Джуга постепенно становился опытным бойцом, верным помощником своего отца. Личной жизни у Александра практически не было. Всё время съедала работа, непрерывная учёба и изнуряющие занятия боевыми искусствами. Серьёзность подготовки подтверждалась постоянными поединками на борцовском ковре. В 40-м году Александр мог в одиночку вести рукопашный бой с шестью хорошо подготовленными противниками. Сказывалась школа незабвенного Харлампиева.

Тяжелейший первый год Отечественной войны Джуга провёл в борьбе с охвостьями заговора Тухачевского. Многих, очень многих не выявили ранее, они-то нам и устроили летне-осеннюю катастрофу. Джуга принял деятельное участие в разработке окружения мерзавца Павлова. Потом готовил подполье для случая оставления нами Москвы. В 1942 году занимался маршалом Куликом, самовольно оставившим врагу Керчь и Ростов, потом грянула харьковская трагедия, приведшая врага к Сталинграду и на Кавказ.
Пришлось Александру столкнуться с целыми народами, люто ненавидевшими русских и их советскую власть. Это небезызвестные чеченцы, ингуши, калмыки, татары… Он принимал участие в разработке операций по нейтрализации этого гнусного контингента. В 1943 году Александр Михайлович принимал активное участие в подготовке Тегеранской конференции и нейтрализации группы Скорцени.

В 1944 году Джуга возглавил личную спецслужбу вождя. Всё внимание было обращено на скорейшее завершение войны. В этом же году у Джуги появился помощник. Его имя Юрий Михайлович Марков.

Писатель В.М.Жухрай утверждает, что этим Марковым был именно он» [А.Н.Крылов «5 марта 1953 года трагедия русского народа]…

———————————————————-

12

Из второй ссылки И.Джугашвили прямиком направился в Санкт-Петербург. К этому времени там обосновался его хороший знакомый С.Я.Аллилуев (1866-1945). Квалифицированный рабочий, симпатизировавший революционерам, Сергей Яковлевич с начала 90-х годов ХIХ в. работал в железнодорожных мастерских Тифлиса. Дом Аллилуева был местом сходок местных социал-демократов, среди которых бывал и Коба. Бежав из ссылки, он и направился к переселившимся в столицу Аллилуевым.

Его хорошо знали и любили в дружной семье. Перед бегством из Сольвычегодска Иосиф раздобыл петербургский адрес Аллилуевых и летним днём явился к ним. Не в лучшем виде, естественно: бледный, измученный, больной. Сергей Яковлевич наскоро посоветовался с друзьями, и они сообща решили – Коба нуждается в отдыхе. Нашли ему спокойное место в квартире дворника при Кавалергардских казармах! Коба пробыл там около двух недель. Занятый партийными делами, он набирался сил, а в середине июля 1909 г. он снова в Баку, снова на переднем крае борьбы за торжество революции…

Работы было непочатый край. По всей стране шло восстановление большевистских разгромленных правительством организаций, в том числе – и в Закавказье. Распад партии после столыпинских карательных мер зашёл далеко, и Сталин был в те годы среди очень немногих революционеров, не испытывавших сомнений в том, что за большевизмом – будущее. Его преданность делу Ленина в партийных кругах была легендарной. Он разделял и поддерживал точку зрения Владимира Ильича, что наилучшим средством преодоления кризиса партии станет восстановление связи между различными местными организациями посредством общерусской партийной газеты. Многочисленные статьи Сталина этого мрачного в целом периода – ортодоксальное изложение революционной доктрины для широких народных масс, непримиримая позиция в отношении слабовольных и перетрусивших ликвидаторов, пытавшихся перевести работу партии исключительно на легальные рельсы… Однако обнаруживаются и серьёзные различия и разногласия с тем, что для Ленина было незыблемым: «кузнецы счастья» народов России трудились на их благо за рубежом, опасаясь арестов. «Сталин же во всевозрастающей степени указывал: место революционера не в эмигрантских женевских или венских кафе, а в гуще тяжёлой борьбы в России».

Мужественный и честный Сталин не скрывал суровой действительности: нет уже фактически той единой, живущей одной общей жизнью партии («Достаточно указать на Петербург, где в седьмом году насчитывалось около 8 тысяч членов, а теперь едва наберётся 300-400 членов, чтобы сразу понять всю серьёзность кризиса»). Восстановление её возможно только с общерусской газеты, издающейся внутри страны, ибо заграничные органы «Пролетарий», «Голос», «Социал-демократ» «не связывают и не могут связать рассеянных по России организаций, не могут дать им единую партийную жизнь. Да и странно было бы думать, что заграничные органы, стоящие вдалеке от русской действительности, смогут связать воедино работу партии». Это верно и для устраиваемых за рубежом «конференций». Где же выход?

«Очевидно, нужна радикальная мера. А такой мерой могла бы явиться одна лишь общерусская газета, газета, стоящая в центре партийной работы и издающаяся в России…

Только таким путём может превратиться ЦК из фиктивного центра в действительный, общепартийный центр, на деле связывающий партию и на деле задающий тон её работе. Ввиду этого организация и ведение общерусской газеты составляют прямую задачу Центрального Комитета… Такова задача, таков путь разрешения кризиса, переживаемого партией» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.2. С.147, 155-156]…

Чопорные и респектабельные лидеры российской социал-демократии, позвякивая ложечками в уютных швейцарских и парижских кафе, с ухмылками посудачили, вероятно, по поводу наивных сталинских сентенций, от которых попахивало крамолой. Они списывали их на приземлённость суждений практика, не способного подняться на высоты теорий…

13

2-23 января 1910 года в Париже состоялось заседание Пленума ЦК РСДРП, на котором было решено пополнить состав ЦК и создать его Русское бюро.

«Приблизительно в конце февраля 1910 г., – вспоминал об этом М.И.Фрумкин (Германов), – приехал в Москву из-за границы с Пленума ЦК В.П.Ногин (Макар). Основная его задача была организовать часть ЦК, которая должна работать в России. В эту русскую часть, по соглашению с меньшевиками, должны были войти три их представителя. Но эта тройка категорически отказалась вступать в грешную деловую связь с большевиками». Тогда на «совещании пишущего эти строки с Ногиным было решено предложить ЦК утвердить следующий список пятерки – русской части ЦК: Ногин, Дубровинский-Иннокентий (приезд его из-за границы был решен), Р.В.Малиновский, И.Сталин и Владимир Петрович Милютин. Сталин был нам обоим известен как один из лучших и более активных бакинских работников. В.П.Ногин поехал в Баку договариваться с ним».

Именно так в узких партийных кругах кандидатура И.В.Джугашвили стала рассматриваться на роль одного из лидеров РСДРП…

14

Итак, в 1910 г. Сталин становится «агентом ЦК», или уполномоченным ЦК партии в Закавказье. Он, в частности, определяет погоду в бакинской социал-демократии, наиболее близкой и знакомой ему, последовательно, жёстко и иногда грубо бьётся за восстановление партии, неустанно пропагандирует идею переноса практического центра руководящей работы в Россию. Потому что только здесь он усматривал перспективу новой революции. Поездки в Стокгольм и Лондон (на съезды партии), в Берлин для встреч с Лениным только укрепили его в этом убеждении. «Великая Россия, а не филистёрский, погрязший в мещанстве Запад главная арена грядущих грандиозных классовых битв. Свет придёт с Востока».

Убедительную аргументацию в пользу этого образа жизни и действий давала резолюция, принятая бакинским комитетом РСДРП 22 января 1910 г. Даже при беглом взгляде было понятно и школьнику – резолюция написана русским патриотом, всей душой болеющим за Россию. Её значение далеко выходило за границы Чёрного Города: это был яркий основополагающий программный документ социал-демократов большевистской ориентации. Написал резолюцию и провёл её И.В.Сталин.

В ней говорилось, в частности:

«…провал политики царской власти на Балканах, в Персии и Дальнем Востоке; смешные потуги правительства успокоить крестьян при помощи закона 9 ноября (Закон П.А.Столыпина о выделении крестьян из общины на хутора – А.С.), обезземеливающих бедных и обогащающего богатых; полная неудовлетворительность ‘рабочей политики” правительства, лишающей рабочих элементарных свобод и отдающей их в жертву хищникам капитала; растущая задолженность казны и частичная распродажа России заграничному капиталу; полный развал административных аппаратов, выразившийся в воровстве интендантов и железнодорожных воротил, в шантаже сыскных полиций, в мошенничестве охранок и т.д., – всё это, делая для масс очевидной неспособность контрреволюции справиться с дремлющими силами революции, способствует замечающемуся в последние месяцы среди рабочих оживлению, возбуждает среди них интерес к политической жизни страны, зарождает вопросы: что же делать, куда идти и т.д.» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.2. С.197].

Бакинский комитет требовал от ЦК «немедленно созвать общепартийную конференцию» для решения давно назревшей задачи перемещения руководящего органа партии внутрь страны и организацию общерусской газеты…

Ленин, однако, был категорически против сталинской линии на обрусение РСДРП, постоянно примеривавший западный аршин к событиям в России, искренне полагавший, что русская партия должна действовать исключительно на западный манер и по западным лекалам. В середине 1909 г. он, например, писал:

«Мы научились во время революции ‘говорить по-французски”, т.е. вносить в движение максимум толкающих вперёд лозунгов, поднимать энергию и размах непосредственной массовой работы. Мы должны теперь во время застоя, реакции, распада научиться “говорить по-немецки”, т.е. действовать медленно (иначе нельзя, пока не будет нового подъёма), систематически, упорно, двигаясь шаг за шагом, завоёвывая вершок за вершком» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.19. С.50].

Сталин был не согласен с подобной тактикой и с момента перехода на подпольную работу ратовал за то, чтобы начать «говорить по-русски». Это отвечало наконец и настроениям в России, что не упускал случая указывать достаточно деликатно в то время Ленину и Максим Горький, щедрый спонсор большевиков…

15

А между тем, в это же приблизительно время в бакинском подполье разгорелся громкий скандал, о котором меньшевик Р.Арсенидзе впоследствии написал следующее:

«…В 1908-1909 гг., как передавали мне знакомые большевики, – вспоминал он, – у них сложилось убеждение, что Сталин выдаёт жандармам посредством анонимных писем адреса неугодных ему товарищей, от которых он хотел отделаться. Товарищи по фракции решили его допросить и судить (большевики и меньшевики были разделены). Не знаю, из каких источников, но они уверяли меня, что жандармерия, по их сведениям, получила адреса некоторых товарищей большевиков, написанные рукой, но печатными буквами, и по этим адресам были произведены обыски, причём арестованными оказывались всегда те, которые вели в организации борьбу с Сосо по тому или иному вопросу. На одно заседание суда (их состоялось несколько) вместо Кобы явилась охранка и арестовала всех судей. Коба тоже был арестован на улице по дороге в суд. И судьи, и обвиняемые очутились в Бакинской тюрьме».

О том же писал и другой меньшевик, Г.Уратадзе:

«В 1909 г. бакинская большевистская группа обвинила его (И.В.Джугашвили – А.С.) открыто в доносе на Шаумяна и предала его партийному суду. Состоялся суд, но состав суда был арестован в тот же день, а Сталина арестовали, когда он шёл на суд»…

Однако разразившийся было скандал быстро загасила Охранка. 23 марта 1910 г., то есть ровно через неделю после упомянутого ранее заседания подпольного комитета, намеревавшегося судить Кобу, И.В.Джугашвили был арестован.

«Находясь в тюрьме, – сообщается далее в воспоминаниях Г.Уратадзе, – члены суда решили закончить суд в тюрьме, но тюремные условия не способствовали этому. Потом Сталина сослали, и дело заглохло».

«Здесь, – дополнял Уратадзе Арсенидзе, – началась снова переписка и организация суда, но дело до конца довести не удалось. Коба заблаговременно был сослан в Вологодскую губернию, а судьи – в другие места. Проверить сообщение знакомого большевика я не имел возможности»…

16

«7 сентября И.В.Джугашвили был ознакомлен с извещением № 10445 от 27 августа 1910 г. о запрещении ему проживать на Кавказе в течение 5 лет, а 9/10 сентября бакинский градоначальник направил «спешное арестантское предписание» № 18221 на имя полицмейстера с предложением «с первым отходящим этапом отправить названного Джугашвили в распоряжение вологодского губернатора».

Между тем, пока это распоряжение проходило по ступеням чиновничьей иерархии, в ночь с 14 на 15 сентября 1910 г. бакинская охранка совершила набег на квартиру Михаила Семёновича Васильева и Зелика Соломоновича Розенгауза, которая находилась в крепости в доме Дадашева. Здесь были обнаружены ручная типография и архив Бакинской организации РСДРП. Информируя Департамент полиции о результатах обыска, начальник Бакинского охранного отделения П.П.Мартынов писал: «Означенные рукописи послужат к изобличению арестованных мною ранее Спандаряна, Иосифа Джугашвили (нелегальный Тотомянц)… и других, так как содержат в себе указания на их партийную принадлежность».

Что же это были за рукописи? В протоколе осмотра вещественных доказательств, изъятых во время обыска 15 сентября 1910 г., значилось:

«33. Записка на узком листке линованной в квадрат бумаги, написанная фиолетовым химическим карандашом, следующего содержания: “17 октября 1909 г. согласно решения Бакинского комитета Российской социал-демократической рабочей партии получил от представителей Биби-Эйбатского отделения «Гуммета» 30 руб. на нужды техники. Секретарь Бакинского комитета, Коба”…

35. Рукопись на 11 листах писчей бумаги под заглавием «Собрание конференции БО РСДРП 25 октября». Ораторами выступают “Апостол”, “Коба”, “Саратовец”, “Петербуржец”, “Тимофей”, “Фиолетов”, “Коля”, “Степан”, “Нико”, “Павел”, “Ваня”, “Фёдор”, “Вано”, “Семён”, “Эфендиев”, “Бочка”».

Поскольку охранке уже было известно, что Коба – это И.В.Джугашвили, достаточно было проведения графологической экспертизы для того, чтобы не только установить принадлежность ему названной выше расписки, но и использовать в качестве вещественного доказательства протокол названной выше конференции Бакинской организации РСДРП. Таким образом, на руках у охранки были документы, которые позволяли привлечь И.В.Джугашвили к судебной ответственности по обвинению в принадлежности к запрещённой партии, ставящей перед собой цель свержения существующей власти, что, в свою очередь, открывало возможность вынесения приговора о заключении его в тюрьму, осуждения на каторжные работы или же высылки в Сибирь на вечное поселение.

Обнаруженные 15 сентября документы и существовавшие правила позволяли вернуть И.В.Джугашвили не только с этапа, но и из ссылки для предания суду на основании новых данных… Однако уличавшие его рукописи почему-то не «заговорили»…» Сталинские высокопоставленные опекуны не позволили этого сделать.

/Все цитаты взяты из книги А.В.Островского «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

17

Трижды в итоге сбегал Сосо Джугашвили из Вологодской ссылки – сбегал потому, что Департамент полиции создавал ему для этого все условия. Замечательный русский историк Александр Владимирович Островский, которого я неоднократно цитировал уже, и буду цитировать дальше – потому что лучше и глубже него никто не изучил предреволюционные годы Сталина, собранный им фактический материал огромен и архи-важен! – так вот Островский описывает услуги Сталину со стороны российских спецслужб так:

«…сообщив 9 сентября 1911 г. об аресте И.В.Джугашвили Московскому охранному отделению и Вологодскому ГЖУ («Джугашвили проживал нелегально. Сегодня арестован. № 883»), петербургская охранка (арестовавшая Кобу 9 сентября в гостинице «Россия») “забыла” поставить об этом в известность Департамент полиции. Но поскольку Департамент полиции держал Кобу в поле зрения, 17 сентября вице-директор Департамента С.Е.Виссарионов сам запросил охранное отделение о его судьбе. Только после этого в этот же день охранное отделение сообщило в Департамент полиции об аресте И.Джугашвили и о том, что проведение переписки о нём “передаётся начальнику Петербургского ГЖУ на предмет исследования степени его политической благонадежности”.

Получается, что на протяжении восьми дней арестованный И.В.Джугашвили продолжал числиться за Петербургским охранным отделением. Не спешило оно с передачей его жандармам и далее. Спрашивается: для чего, если не собиралось производить переписку? По всей видимости, здесь, в охранном отделении, И.В.Джугашвили пытались если не завербовать, то по крайней мере расколоть и получить хоть какие-либо сведения.

13 сентября в Петербургском охранном отделении на него была заполнена регистрационная карта, И.В.Джугашвили сфотографировали и, по всей видимости, подвергли допросу.

2 октября охранка поставила в известность о задержании И.В.Джугашвили Петербургское ГЖУ, 6 октября в ГЖУ поступили материалы, связанные с этим задержанием, 7-го числа оно возбудило переписку в порядке «Положения об охране», которая была поручена полковнику Александру Фёдоровичу Соболеву. Этим числом датирована и «литера А» № 194408.

К своим обязанностям А.Ф.Соболев подошёл педантично. Прежде всего он постарался документально проверить основные вехи биографии своего подследственного (в частности, это касается даты его рождения – 6 декабря 1878 г.). 10 октября он обратился с запросом в Департамент полиции, и 13 октября на свет появилась «Справка по Регистрационному отделу», на основании которой к 20 октября была подготовлена соответствующая справка Департамента полиции. В названном выше деле № 2093 сохранился черновой вариант справки, из которого явствует, что при её подготовке были вычеркнуты слова об обнаруженных у И.В.Джугашвили в 1908 г. при аресте вещественных доказательствах.

В этом же деле отложилась переписка между Петербургским ГЖУ и Департаментом полиции с 14 октября по 2 ноября, из которой следует, что ГЖУ пыталось перевести записи на грузинском и немецком языках в записной книжке, изъятой у Джугашвили, а также «на четвертушке, сложенной пополам» бумаги, но получило отказ Департамента полиции в помощи. Только после этого И.В.Джугашвили был допрошен. Это произошло 12 ноября, «литера Б» № 23045 была составлена 16-го числа, а на следующий день, 17-го, принято решение о прекращении переписки. Имея на руках необходимые сведения о прошлом обвиняемого, А.Ф.Соболев предложил выслать его «в пределы Восточной Сибири под гласный надзор полиции сроком на пять лет».

Это предложение было поддержано начальником Петербургского ГЖУ генерал-майором Митрофаном Яковлевичем Клыковым, который 17 ноября подписал соответствующее постановление и в этот же день при отношении № 2374 направил материалы переписки градоначальнику. 18-го была оформлена «литера Г» № 23318, и Петербургское ГЖУ поставило в известность о завершении переписки Департамент полиции. Когда именно её материалы поступили в 5-е делопроизводство Департамента полиции и как они проходили по другим инстанциям, остаётся неизвестно, так как заведённое в 5-м делопроизводстве дело обнаружить не удалось. Известно лишь, что 5 декабря новым министром внутренних дел А.А.Макаровым было утверждено решение Особого совещания при МВД, которое гласило: «Подчинить Джугашвили гласному надзору полиции в избранном им месте жительства, кроме столиц и столичных губерний, на три года, считая с 5 декабря 1911 г.». «По объявлении настоящего постановления И.Джугашвили избрал местом жительства город Вологду».

9 декабря отношением № 78913 Департамент полиции уведомил об этом Петербургское охранное отделение, которое 16 декабря 1911 г. направило полученную информацию в Вологодское губернское жандармское управление: «Сообщая об изложенном и препровождая при сём согласно циркуляра Департамента полиции от 29 января 1911 г. за № 66074 фотографическую карточку Джугашвили, охранное отделение уведомляет, что названное лицо 14 сего декабря выбыло в Вологду с проходным свидетельством за № 23603. Приложение: фотографическая карточка».

С формальной точки зрения решение Особого совещания представляется вполне допустимым. Однако если учесть, что Департамент полиции располагал агентурными данными, свидетельствовавшими о продолжении И.В.Джугашвили прежней революционной деятельности и о повышении его внутрипартийного статуса, принятое решение нельзя не назвать странным. Это касается и срока ссылки, и предоставления И.В.Джугашвили возможности выбора её места, и направления его туда не по этапу, а с проходным свидетельством.

Получив на руки проходное свидетельство «на свободный проезд из г. С.-Петербурга в гор. Вологду», И. В. Джугашвили вышел на волю. До Вологды он должен был добираться самостоятельно. Такая форма административной высылки не была редкостью, однако обычно она применялась к лицам, которые не совершили каких-либо крупных преступлений и, что самое главное, наказывались впервые. За спиной И.В.Джугашвили было уже десять лет жизни профессионального революционера и не один побег, поэтому предоставление ему возможности добираться до места новой ссылки самостоятельно по существу означало создание условий для нового побега.

Вызывает удивление и то описание примет, которое было включено в проходное свидетельство и которым в случае нового побега должны были при розыске руководствоваться жандармы: «Приметы: лета – 30-32, рост – средний, волосы – чёрные, глаза – карие, лоб – низкий, нос – большой, прямой, усы – тёмнорусые, бороду бреет». И всё. Ни слова об особых приметах, например, о следах оспы на лице, о дефекте левой руки. Приведённое описание отличалось не только отсутствием в нём особых примет, но и неточностью тех, которые были включены в описание.

Дело в том, что на регистрационной карте, приложенной к фотографии, которая была сделана 13 сентября 1911 г., значится: рост – 171 см, а в описании примет, включенном в проходное свидетельство, сказано: «рост – средний», что тогда на языке правоохранительных органов означало 165 см.

Это же касается и возраста. После ареста 9 сентября была установлена точная дата рождения И.В.Джугашвили – 6 декабря 1878 г., а значит и установлен его точный возраст: 32-33 года. На фотографии 13 сентября 1911 г. И.В.Джугашвили выглядит значительно старше. Поэтому, указывая его возраст в пределах от 30 до 32 лет, Петербургское охранное отделение грешило против истины.

Таким образом, оно не только давало И.В.Джугашвили возможность сразу же по выходе на волю совершить новый побег, но и, дезориентируя жандармов, тем самым в случае побега осложняло его обнаружение и задержание. Если бы это касалось нового охранного отделения где-нибудь в захолустье, это можно было бы списать на неопытность и непрофессионализм, однако столичная охранка имела огромный опыт розыскной работы, который во многом был образцом для других органов политического сыска.

Поэтому можно предположить: или под фамилией И.В.Джугашвили в Вологду был отправлен другой человек, или же отмеченные погрешности в описании его примет были сделаны сознательно» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/….

18

В третьей по счёту Вологодской ссылке И.В.Джугашвили настигает радостная весть – в январе 1912 г. Шестая («Пражская») общепартийная конференция избирает его членом ЦК большевистской партии с ежемесячным жалованием в 50 рублей. На конференции учреждается Русское бюро ЦК во главе со Сталиным – практический центр для руководства революционной работой  в России, – и наконец принимается решение об издании общероссийской газеты «Правда».

Пражская конференция – стратегический водораздел в строительстве партии. Изгнав меньшевиков, большевики на конференции в Праге заложили основу партии нового типа.

——————————————————-

(*) Историческая справка. Партийная конференция проходила в Праге с 5 (18) по 17 (30) января 1912 г. На конференции присутствовали 18 человек:

4 делегата – от заграничной организации: Л.Б. Каменев, В.И. Ленин, И. Пятницкий, Н.А. Семашко; 14 делегатов – от России: А.К. Воронин, Ф.И. Голощекин, М.И. Гурович, А.И. Догадов, П.А. Залуцкий, Я.Д. Зевин, Г.Е. Зиновьев, Р.В. Малиновский, П. Онуфриев, Г.К. Орджоникидзе, А.С. Романов, Л.П. Серебряков, С.С. Спандарян, Д.М. Шварцман.

Конференция постановила издавать легальный партийный орган – газету «Правда», рассмотрела вопрос о выборах в Государственную Думу и избрала новый Центральный комитет, в который вошли Ф.И. Голощекин, Г.Е. Зиновьев, В.И. Ленин, Р.В. Малиновский, Г.К. Орджоникидзе, С.С. Спандарян, Д.М. Шварцман. На первом же заседании ЦК в его состав были кооптированы И.С. Белостоцкий и И.В. Джугашвили, а также намечены в качестве кандидатов на случай провала А.С. Бубнов, М.И. Калинин, А.П. Смирнов, Е.Д. Стасова и С.Г. Шаумян. На конференции учреждается Русское бюро ЦК во главе со Сталиным. Секретарём Русского бюро стала Е.Д. Стасова…

——————————————————–

В середине февраля в Вологду к И.В.Джугашвили приезжал ленинский посланец – С.К.Орджоникидзе, чтобы ввести ссыльного в курс дела и сообщить, что Коба был нужен, прямо-таки необходим на воле. И 29 февраля 1912 г. Сталин бежит из ссылки… Около полутора месяцев после побега он мотался по Кавказу – необходимо было поднимать и ставить на ноги большевистские организации, прежде всего в Баку. К этому добавлялась и другая не менее важная и ответственная работа, взваленная на Кобу: большевики перешли от бойкота Государственной Думы к участию в выборах её. А для беглого ссыльного, разыскиваемого охранкой, активная агитационная деятельность была связана, как легко догадаться, с громадными трудностями, ведь для этого нужно постоянно бывать на людях, заниматься, в сущности, легальной деятельностью, проводить встречи, собрания, митинги. Но разве ж это волновало лидеров большевиков, живших в спокойной и сытой Европе!

Помимо выборов и агитации все эти недолгие вольные дни Сталин жил одной идеей – выпустить «Правду». И наконец, свершилось: утром 22 апреля 1912 г. он держал в руках пахнувший типографской краской первый номер «Правды». Легальной, ежедневной рабочей газеты. А в этом номере – программная статья, написанная им (разумеется без подписи) «Наши цели», насквозь проникнутая благородными призывами: «Стоять на страже рабочего дела»; «Мощное и полное жизни движение немыслимо без разногласий – только на кладбище осуществимо полное торжество взглядов!». Непримиримость к врагам и «уступчивость по отношению к друг другу» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.2. С.248-249].

Сталинскую статью, как и саму газету, прочли не только соратники-большевики, но и чиновники департамента полиции. Прочли и решили – хватит! И уже вечером 22 апреля 1912 г. И.В.Джугашвили арестовали и упекли в камеру в Доме предварительного заключения в Петербурге.

«Сохранился запрос Департамента полиции в Петербургское охранное отделение: «Вследствие записки от 22 апреля 1912 г. за jsfo 5941 Департамент полиции просит Ваше Высокоблагородие сообщить сведения о дальнейшем направлении дела члена Центрального комитета Российской социал-демократической партии Иосифа Джугашвили». Это означало, что Департамент полиции берёт переписку по поводу выяснения политической благонадежности И.В.Джугашвили под свой контроль.

Несмотря на то что переписка была возбуждена 26 апреля, «литера А» и «литера Б» датированы одним числом – 4 мая. Между тем уже на следующий день, 5 мая, вся переписка была направлена петербургским градоначальником в МВД (№ 6756). Столь же оперативно бумаги прошли Департамент полиции, Министерство юстиции и были представлены в Особое совещание. Складывается впечатление, что кто-то очень хотел, чтобы И.В.Джугашвили поскорее вышел за стены тюрьмы.

Особое совещание постановило выслать И.В.Джугашвили в Нарымский край на 3 года. Если учесть, что после высылки И.В.Джугашвили в Вологду он стал членом ЦК РСДРП и что на его счету была целая серия побегов, а также принять во внимание два года и девять месяцев неотбытой им ссылки, – решение Особого совещания не может не вызвать удивления.

С арестом И. В. Джугашвили завершилась ликвидация Русского бюро ЦК РСДРП» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

19

2 июля 1912 г. И.Джугашвили по этапу отправляют в ссылку в Нарымский край, на север Томской губернии. Однако в Нарыме он пробыл всего лишь 38 дней, после чего совершил свой очередной побег, 5-й по счёту. 12 сентября 1912 г. он нелегально вернулся в Петербург, где на первых порах поселился у рабочего Савинова.

В столице он попал с корабля на бал, как говорят в народе: была в самом разгаре избирательная кампания в Государственную думу IV созыва. А Коба – член ЦК и руководитель российских большевиков. Хочешь – не хочешь, а надо впрягаться в работу, обеспечивать максимальное членство одно-партийцев в законодательном органе страны.

И он без раздумий впрягся, ознаменовав этот короткий период вольной столичной жизни десятком выступлений на летучих митингах и целым рядом статей, одна из которых – «Наказ петербургских рабочих своему рабочему депутату» – вызвала горячее одобрение Ленина. Владимир Ильич даже дал задание поместить документ («на видном месте, крупным шрифтом») в «Правде». В «Наказе» рабочих призывали к реализации невыполненных задач революции 1905 г., к борьбе как против правительства, так и против либеральной буржуазии, стоящей за соглашение с царизмом. В этот предвыборный период разыскиваемый Охранкой Коба живёт в Петербурге, постоянно меняя квартиры, под псевдонимом Васильев…

Итог трудовой деятельности беглого И.Джугашвили был таков, что на выборах в IV Государственную Думу прошли 6 депутатов от большевиков и 7 – от меньшевиков. При желании могла бы сложиться приличная социал-демократическая фракция. Однако Ленин сурово требовал из-за границы: никаких соглашений с меньшевиками. Даже себе в убыток, даже так!

Не удивительно, что начались трения между Лениным в Кракове и членом ЦК Джугашвили, редактировавшим «Правду». Её содержание и национально-ориентированная политика всё меньше и меньше стали устраивать Владимира Ильича, а намерение сторонников Кобы объединить «Правду» с меньшевистской газетой «Луч» и вовсе привело Ленина в бешенство. Ильич на дух не принимал предложение о настоятельной необходимости единства социал-демократий, что, по его мнению, ослабляло бы его сторонников-большевиков в духовном, политическом и моральном плане.

Вступать в прямой конфликт с деятельным, работоспособным, сверх-волевым и архи-мотивированным Сталиным Ленин не хотел: не так много у него было толковых людей в России, чтобы ими разбрасываться. Но и выпускать «Правду» из рук он тоже был не намерен… Поэтому он сделал ход конём – вызвал И.Джугашвили в Европу и загрузил его там работой. И пока Коба корпел за письменным столом, эмиссары Ленина в Петербурге перетряхнули редакцию газеты «Правда» и полностью поменяли её политику. Расскажем поподробнее, как это было…

20

В середине ноября 1912 г. Коба по вызову Ильича приезжает в Краков и участвует там в заседании членов ЦК РСДРП. Позаседали, потрепались, побили баклуши, и в конце ноября И.Джугашвили возвращается в Петербург… Но не проходит и месяца как Н.Крупская по поручению Ленина снова вызывает Сталина в Краков. И там Владимир Ильич сильно озадачивает Кобу: дескать, нужно написать работу о национальном вопросе в понимании марксистов. Добавляет, что это очень важно теперь: предстоит, мол, нешуточная борьба с поднимающим голову национализмом! И автора-«национала» рабочие будут слушать крайне-внимательно. Ленин и не подозревал, по-видимому, что Джугашвили давным-давно вёл борьбу с национализмом на Кавказе, хотя и безуспешно!… Как бы то ни было, Кобу в изобилии снабдили брошюрами, книгами, газетами и засадили за работу. В Вене!!!

В феврале 1913 г. Владимир Ильич пишет другу Горькому: «Насчёт национализма вполне с вами согласен, что этим нужно заняться посурьёзнее. У нас один чудесный грузин засел и пишет для «Просвещения» большую статью…» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.48. С.162]…

Ленинский выбор автора был очень удачным. «Чудесный грузин» Сталин был сугубым приверженцем буквы и духа марксистской теории: другого такого фанатика в России, пожалуй, и не было. Он глубоко уверовал в концепцию исторического материализма о формациях, детерминизме в историческом процессе: как сам капитализм закономерно сменил когда-то феодализм, так и на смену капитализма неизбежно придёт социализм, должен прийти, обязан! Но только тогда, когда – в соответствии с учением Маркса и Энгельса опять-таки – в недрах старой формации созреют предпосылки для возникновения новой. Следовательно, революционная партия, помимо всего остального, должна завоевать на свою сторону как можно больше народа. Для Кобы это был не абстрактный лозунг, а руководство к действию. Подтверждение правоты такой политики он повседневно находил в России, о чём и сообщал в газете почти ежедневно, вызывая недовольство Ленина линией «Правды»…

21

Итак, И.Джугашвили приступил к срочной работе, порученной ему Лениным. И начал он с того, что очень чётко и грамотно указал на причины, по которым национализм «буквально вывалился на авансцену социал-демократии» и стремительно набрал силу. Это результат контрреволюции и реакции в России, полного народного разочарования от провала. «Верили в “светлое будущее”, – и люди боролись вместе независимо от национальности: общие вопросы прежде всего! Закралось в душу сомнение – и люди начали расходиться по национальным квартирам: пусть каждый рассчитывает только на себя! “Национальная проблема” прежде всего!»

Застрельщик, конечно, Бунд, сугубый и ярко-выраженный выразитель надежд и чаяний еврейской нации, где национальные чувства традиционно обострены и ставятся во главу угла при любой погоде. За ним последовал Кавказ. Во весь голос заговорили о «культурно-национальной автономии» как о панацее.

«Опираясь на известные положения Маркса о том, что в ходе исторического прогресса национальные перегородки рушатся и идёт объективный процесс сближения наций, Сталин высмеял сторонников национальной обособленности. Он диагностировал – национализм оружие буржуазии, извлекающей осязаемые выгоды из межнациональных распрей. Когда же социал-демократы выдвигают лозунг “культурно-национальной автономии”, то дело сводится к прикрытию, по его выражению, “бронёй социализма” худших проявлений национализма».

В сталинской работе поражает то, что многолетний подпольщик-революционер, преследуемый политическим сыском императорской России, выступает, тем не менее, убеждённым и твёрдым государственником. С величайшим сарказмом Сталин пишет: «Подумайте только, “сохранять” такие “национальные особенности” закавказских татар (теперешних азербайджанцев – А.С.), как самобичевание в праздник “шахсей-вахсей”! “Развивать” такие “национальные особенности” грузин, как “право мести”…»

Когда речь зашла о национальном вопросе на родном Кавказе, то Коба не щадил слов в адрес любовавшихся национальной самобытностью: «…народностей с примитивной культурой, с особым языком, но без родной литературы, народностей к тому же переходных, частью ассимилирующихся, частью развивающихся дальше. Как быть с такими народностями? […] Вокруг каких “культурных дел” их “организовать”? […] Национальный вопрос на Кавказе может быть разрешён лишь в духе вовлечения запоздалых наций и народностей в общее русло высшей культуры. Только такое решение может быть прогрессивным и приемлемым для социал-демократии. Областная автономия Кавказа потому и приемлема, что она втягивает запоздалые нации в общее культурное развитие, она помогает им вылупиться из скорлупы мелко-национальной замкнутости, она толкает их вперёд и облегчает им доступ к благам высшей культуры». Носители её – Россия, русский народ!!!

Ну а как быть и что делать с правом наций на самоопределение вплоть до отделения?… Сталин теоретически предположил, только и сугубо теоретически: в случае возникновения гипотетической ситуации «не дело марксистов ставить в таких случаях преграды». И без раскачки ставит вопрос и сам же отвечает на него: «Где же выход? Единственное верное решение – областная автономия, автономия таких определившихся единиц, как Польша, Литва, Украина, Кавказ и т.п.». И заканчивает работу прямо, чётко и недвусмысленно: «Итак – принцип интернационального сплочения рабочих как необходимый пункт в решении национального вопроса» [Сталин И.В. Марксизм и национальный вопрос. Собрание сочинений. Том.2].

Дотошные иностранные исследователи правы, что при внимательном прочтении данного капитального сталинского труда бросается в глаза одна существенная деталь. А именно: красноречие оставляет автора, как только он касается права нации на отделение. Сталин «с видимой неохотой упомянул об этом праве в нескольких абзацах» [Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879-1929. С.150].

Как бы то ни было, работа приобрела известность среди российских марксистов, и с этого времени Сталин считался главным специалистом по национальным проблемам…

22

Пока И.Джугашвили парил в стратосфере умозрительных теоретических изысков, знакомился в Вене (в течение 2-х месяцев) с членами большевистского ареопага (включая Н.И.Бухарина и Л.Д.Троцкого), в петербургском подполье произошли важные изменения. Вызвав в Краков, затем в Вену Кобу, Ленин вёл с ним долгие философско-политические беседы, и одновременно отправил в Петербург Я.М.Свердлова реорганизовать редакцию «Правды».

Сталин старательно и вдумчиво писал «Марксизм и национальный вопрос», Ленин – письма в Петербург своим доверенным лицам. В одном из них 12 января 1913 г. Ильич отмечал: «Мы получили глупое и нахальное письмо из редакции. Не отвечаем. Надо их выжить… Что сделано насчёт контроля за деньгами? Кто получил суммы за подписку? В чьих они руках? Сколько их?» 20 января 1913 г.: «Необходимо насадить свою редакцию «Правды» и разогнать теперешнюю… Ну, разве люди эти редакторы? Это не люди, а жалкие тряпки!» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.1.С.205-207].

И редакция действительно была полностью реорганизована и подчинена воле и задачам Ленина. Самого же реорганизатора-Свердлова 10 февраля 1913 г. арестовали и отправили в Сибирь. «Правду» возглавил Каменев. Сталинское наследие и команда были зачищены и ликвидированы…

Весь январь 1913 года И.В.Джугашвили провёл в Вене, после чего вернулся в Петербург, щедро обласканный Лениным и по-максимуму окрылённый общением со светилами партийной эмиграции. Нет сомнения, что у него были далеко идущие планы дальнейшей партийной работы, в первую очередь на пропагандистском поприще. Тем паче, что Ленин в глаза и за глаза безмерно хвалил его «Марксизм и национальный вопрос». «Статья очень хороша, – писал Ильич Каменеву. – Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.48. С.169]…

23

Словом, в самом радужном настроении И.Джугашвили нелегально появился опять в Петербурге в середине февраля 1913 г. Настроение было самое безмятежное, которое улучшали частые встречи со старыми друзьями-одно-партийцами. Не верилось и не думалось никому, что это были последние дни пребывания Кобы в столице Российской империи.

Его арестовали 23 февраля 1913 г. во время многолюдного карнавального вечера, устроенного в зале Калашниковской биржы. То была спланированная спецслужбами России акция. Цель её – обелить Сосо в глазах подпольщиков, среди которых опять стали упорно циркулировать слухи, идущие с Закавказья, что Джугашвили давно и умело работает на Охранку. А такие слухи в революционной среде всегда кончались одним – скорой удавкой на шее гнусного провокатора. Трагическая судьба попа Гапона – убедительное тому подтверждение… Вот чтобы предотвратить подобный печальный исход, кураторы Кобы из развед’управления Генерального штаба и решили разыграть подобный спектакль с публичным шумным арестом. После которого отправить Иосифа в самое глухое и лютое место! И продержать его там как можно дольше в суровых условиях и под присмотром товарищей по РСДРП. Чтобы они убедились сами и потом рассказали всем, что Коба не работает на Охранку – чушь это всё, наговоры завистников! – ибо в департаменте полиции так грубо не работают со своими осведомителями…

Около 3-х месяцев И.В.Джугашвили пробыл в тюрьме, в камере предварительного заключения. Ему было о чём подумать и подытожить что. Свыше 6-ти месяцев перед последним арестом он отдал интенсивной работе в Петербурге и за границей. Принимал активное участие в проведении избирательной кампании в Думу, руководил «Правдой», участвовал в важном совещании партийного штаба в Кракове и написал свою работу по национальному вопросу в Вене. Это полугодие, как ни крути, имело большое значение в плане его личностного развития. Впервые с 1901 г. он нёс ответственность за работу на столичном уровне, впервые подошёл к большой политике, впервые близко соприкоснулся с Лениным. То чувство самонадеянности и превосходства над остальными, которое ему было свойственно прежде как реалисту-практику, во-первых, а во-вторых – внебрачному сыну генерала-разведчика Н.М.Пржевальского, было заметно потрясено при личном контакте с ВЕЛИКИМ ЭМИГРАНТОМ – настоящим ГИГАНТОМ ДУХА и МЫСЛИ. «Самооценка должна была стать более критической и трезвой, честолюбие – более замкнутым и тревожным, ущемлённое провинциальное самодовольство должно было неминуемо окраситься завистью, которую смиряла только осторожность. В ссылку Сталин уезжал со стиснутыми зубами» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.1.С.224]…

———————————————————-

(*) Историческое дополнение. «Поскольку И.В.Джугашвили был арестован в ночь с субботы на воскресенье, можно было ожидать, что Петербургское охранное отделение рапортует о его задержании не ранее понедельника, 25-го. Однако его начальник уже утром 24-го поставил в известность о произошедшем ночью аресте как директора Департамента полиции, что было не совсем обычно, но вполне понятно, так и министра внутренних дел, факт явно неординарный. И тогда же, утром 24-го, директор Департамента полиции С.П.Белецкий дал Особому отделу распоряжение срочно составить справки на И.В.Джугашвили и Ф.Голощёкина. Заказ на справку с грифом «экстренно» был получен Регистрационным отделением Центрального справочного алфавита в 12.38, в 13.50 «Справка по ЦСА» на четырёх листах была представлена в Особый отдел, после чего началось срочное составление самой справки об И.В.Джугашвили. В этот же день она была представлена С.П.Белецкому.

«Вследствие приказания Вашего превосходительства, – писал заведующий Особым отделом А.М.Ерёмин, – имею честь представить краткие справки на членов Центрального комитета Российской социал-демократической партии Шаю Голощекина и Иосифа Джугашвили».

В чём заключалась причина подобной спешки, остаётся неизвестным. Однако обращает на себя внимание то, что если справка на Ф.Голощекина отложилась в архиве Особого отдела Департамента полиции, то подобная же справка на И.В.Джугашвили сохранилась не только в архиве Департамента полиции, но и в архиве Управления дворцового коменданта. Возникает вопрос: не была ли она составлена по распоряжению дворцовой полиции? И не явилось ли это распоряжение причиной столь экстренного её составления? Если принять такое допущение, получается, что дворцовая полиция получила информацию об аресте И.В.Джугашвили сразу же после его задержания (Вот на каком уровне контролировали и опекали Кобу! – А.С.).

Две недели И.В.Джугашвили числился за Петербургским охранным отделением, и только 7 марта охранка передала его Петербургскому губернскому жандармскому управлению. 11 марта здесь на основании «Положения об охране» была начата переписка по выяснению его политической благонадёжности. Вести её было поручено полковнику Леониду Николаевичу Кременецкому, о чём свидетельствует заполненная в этот день «литера А» № 5690, на основании которой 13 марта в 7-м делопроизводстве появилось дело № 392 «По наблюдению за производящейся в порядке Положения о государственной охране переписке о крестьянине Иосифе Джугашвили».

Трудно сказать почему, но внимание Л.Н.Кременецкого привлекло этапирование И.В.Джугашвили из Баку к месту первой сольвычегодской ссылки, и он сделал попытку проверить связанную с ним документацию. Направленный им запрос поставил бакинского градоначальника в тупик. Не обнаружив в своей канцелярии необходимых материалов, он 28 марта обратился к полицмейстеру с просьбой сообщить, «было ли донесено об исполнении предложения г. градоначальника от 4 ноября 1908 г. за № 4204 о высылке этапным порядком в Вологодскую губернию Иосифа Виссарионова Джугашвили и, в утвердительном случае, когда и за каким номером». 30 марта полицмейстер доложил, что «сообщение о высылке Джугашвили в Вологодскую губернию [было] послано в канцелярию бакинского градоначальника 30 ноября 1908 г. за № 2068». Как явствует из справки, приложенной к этому ответу, «по общей регистратуре № 2068 в получении не значится». 7 июня градоначальник обратился к полицмейстеру с вопросом, нет ли ошибки в его ответе. После почти двухмесячного размышления, 2 августа, полицмейстер ответил, что ошибки в его ответе нет, но установить «по разносным книгам, под чью расписку сдали пакет под № 2068, не представляется возможным ввиду ветхости  и недостачи  последнего». 10 августа градоначальник запросил копию уведомления № 2068 от 30 ноября 1908 г. В Баку не удалось обнаружить и копию этого документа. Поэтому 31 августа бакинский градоначальник обратился с просьбой «прислать копию с уведомления бакинского полицмейстера» о высылке И.В.Джугашвили в Вологодскую губернию. Бакинский градоначальник обратился к вологодскому полицмейстеру. Только после этого поступило сообщение о том, что отношение бакинского полицмейстера № 2068 было получено 15 ноября 1908 г. и 5 марта 1909 г. за № 2307 отослано по месту водворения И.В.Джугашвили сольвычегодскому уездному исправнику.

Чем примечательна эта переписка? Одно из двух: или в канцеляриях бакинского градоначальника и полицмейстера не существовало порядка в делопроизводстве, или же некоторые материалы, связанные с высылкой И.В.Джугашвили в 1908 г., исчезли уже к 1913 г.

13 марта состоялся первый допрос И.В.Джугашвили, и на его основе 15 марта была составлена «литера Б» № 608336. Судя по всему, в этот же день было произведено фотографирование и оформление регистрационной карты. На этот раз переписка продолжалась немногим более месяца. 18 апреля она была завершена. 19-го генерал-майор Митрофан Яковлевич Клыков подписал постановление, в котором предлагалось вернуть И. В. Джугашвили в Нарымский край «на срок по усмотрению Особого совещания». 20 апреля в Департамент полиции была направлена «литера Г» № 865439, а материалы переписки препровождены петербургскому градоначальнику. 23-го за № 9270 он представил их в Министерство внутренних дел, откуда через 5-е делопроизводство они поступили в Особое совещание. В связи с этим в 5-м делопроизводстве появилось дело № 245. Ни в фонде Департамента полиции, ни в личном фонде И.В.Сталина обнаружить его не удалось. 7 июня министр внутренних дел Н.А.Маклаков утвердил постановление Особого совещания, в соответствии с которым И. В. Джугашвили подлежал высылке в Туруханский край на четыре года.

Если учесть, что на счету И.В.Джугашвили было два года десять месяцев неотбытой нарымской ссылки, а Департамент полиции имел полное представление о его положении внутри партии, то принятое решение нельзя не признать либеральным» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

———————————————————-

24

Царская юстиция и на этот раз (по приказу высокопоставленных опекунов Иосифа) вынесла относительно мягкий приговор своему строптивому и скорому на ногу подсудимому. Хотя местом ссылки определили далёкий Туруханский край. Срок – четыре года…

2 июля 1913 г., предварительно тайно посетив Новоиерусалимский монастырь в сопровождении полковника Раевского и приняв там постриг под именем Михаил, облачившийся непробиваемым духовным щитом Коба отправился в далёкий путь. 10 августа он добрался наконец до села Монастырское, что было центром Туруханского края.

Вместо первоначально определённого им двоим (Сталину и Свердлову) для жилья станка Костино обоих в начале марта 1914 г. перевели в станок Курейка. А это на 100 км севернее и в 80 км за Полярным кругом. Самая настоящая глухомань! Край земли, одним словом, Богом забытое место, полюс холода и голода, где зима со страшенными морозами хозяйничает 8-9 месяцев в году и длиннющая полярная ночь. Во время короткого и холодного лета сюда успевал зайти по Енисею всего один пароход. Почта доставлялась 8-9 раз за год.

В Курейке насчитывалось всего 8-мь домов. В этих 8-ми домах проживало 67 человек: 38 мужчин и 29 женщин. В среднем на один дом приходилось 8-9 человек. Местное население – остяки занимались исключительно рыболовством: широченный и полноводный кормилец-Енисей кишмя кишел рыбою. 30-40-килограммового осетра в нём поймать было плёвым делом.

Попытки ссыльных наладить дружественные отношения с Кобой успеха не имели. Он с самого начала отгородился ото всех, ушёл в добровольный затвор и жил по сути отшельником в шестой по счёту ссылке (согласно наречённому духовному имени Михаил). Даже со Сверловым, будущим председателем ВЦИК, с которым первоначально Сосо поселился в одну избу по-товарищески, он почти сразу же разругался в пух и прах, разъехался по разным домам и уже редко виделся. Это в Курейке-то, где среди восьми изб затеряться – проблема!!!

Яков Михайлович, впрочем, недолго прожил в Курейке – уехал в другое место срок отбывать: в Селиваниху. Вскоре после его отъезда из Курейки уехали ещё двое ссыльных большевиков. Так что Коба там остался один из политических и, насколько можно судить, не сильно-то переживал от отсутствия общения с покинувшими его одно-партийцами-пустозвонами. Недоучки, страдавшие позёрством и словоблудием, физически ему надоели, по-видимому, особенно жирный бас тщедушного и вертлявого Свердлова, не закрывавшего целыми днями рта, по-еврейски совавшего нос во все дырки. В снежной пустыне он (Сталин) довольствовался общением остяков и приручённого им пса Тишки…

25

Чем был занят в Курейке И.В.Джугашвили все эти годы, о чём он думал и что переживал? – можно лишь догадываться. Залезть в душу к Сталину поможет письмо, адресованное Кобой 25 ноября 1914 г. жене С.Я.Аллилуева Ольге Евгеньевне, своей будущей тёще.

«Я, – писал Иосиф, – буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия – летом река, зимой снег, это всё, что даёт здесь природа, и я до глупости истосковался по видам природы, хотя бы на бумаге»…

Из писем товарищам можно узнать и про его житьё-бытьё в Туруханском крае, про материальное положение.

10 ноября 1914 г. Коба пишет дополнение к своему предшествующему письму на имя Т.А.Словатинской:

«10 ноября.  Письмо лежит у меня две недели вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна, как-то совестно писать, но что поделаешь – нужда заставляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на тёплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока ещё доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу, не знаю… Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде крестьянского) и раздобыть рублей 20-30? А то и больше. Это было бы прямо спасение, и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куплены в достаточном количестве, запас в исходе. Я надеюсь, что, если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то “кавказец с Калашниковской биржи” того и гляди [пропадёт]… Адрес знаете, шлите прямо на меня (Туруханский край, Енисейская губерния, деревня Костино и прочее). Можно в случае необходимости растормошить Соколова, и тогда могут найтись денежки более 30 руб. А это было бы праздником для меня.

12 ноября.  Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего, старого, а Вы ещё купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая, милая-милая.

20 ноября.  Милая. Нужда моя растёт по часам, я в отчаянном положении, вдобавок ещё заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но… деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедля телеграммой. Нет мочи ждать больше…»

Не менее пронзительно и душещипательно в этом же отношении и письмо Кобы к Р.В.Малиновскому:

«От Иосифа Джугашвили. Конец ноября.  Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь всё дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии… У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе – и к Петровскому, и к Бадаеву. Моя просьба состоит в том, что если у социал-демократической фракции до сих пор остаётся “Фонд репрессированных”, пусть она, фракция, или лучше бюро фракции, выдаст мне единственную помощь хотя бы в рублей 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то, может быть, вы все сообща выдумаете где-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно, некогда, нет времени, но, чёрт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, не хочется/ Дело это надо устроить сегодня же и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше – значит голодать, а я и так истощён и болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край Енисейской губернии, деревня Костино. Иосиф Джугашвили.

Далее. Мне пишет Зиновьев, что статьи мои по “национальному вопросу” выйдут отдельной брошюрой, ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать в несколько дней, если только дадите знать), а затем я надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего кроме рыбы, деньги нужны как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, чёрт меня дери… Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Муранову. Неужели мне суждено здесь прозябать четыре года?… Твой Иосиф.

Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил ещё и, должно быть, не получу до весны. За всё своё пребывание в Туруханской ссылке получил всего 44 рубля из-за границы и 25 рублей от Петровского. Больше я ничего не получал. Иосиф».

9 декабря 1914 г. И. В. Джугашвили отправил Г.Е.Зиновьеву новую открытку:

«…В своем письме от 9 ноября пишете, что будете присылать мне мой “долг” по маленьким частям. Я бы хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро по каким бы маленьким частям ни было (если деньги будут, шлите прямо на меня в Костино). Говорю это потому, что деньги нужны до безобразия. Всё бы ничего, если бы не болезнь, но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т. е. денег), выводит из равновесия и терпения. Жду. Как только получу немецкие книги, дополню статью и в переработанном виде пошлю… Ваш Иосиф» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

Вот как жил, в каких ужасных и труднопереносимых условиях выживал будущий Вождь и “диктатор” в своей последней ссылке. Отбывавшие вместе с ним срока партийные товарищи-евреи – Свердлов, Голощёкин, Каменев – жили совсем иначе, на широкую ногу можно сказать, благодаря изворотливости, обширным связям и богатым родственникам.

Свердлова, например, ссыльные обвиняли в том, и похоже не безосновательно, что он разложился морально и был тесно связан с полицией по политическому сыску. В качестве доказательства приводили факты, что Яков Михайлович открыто давал уроки немецкого языка кому-то важному чину из полицейского управления, регулярно бывал у него дома… Таким же вертлявым прохвостом-приспособленцем был и дружок Свердлова Шая Голощёкин, который как зубной врач-дантист пломбировал зубы кому-то из полицейских и их жёнам.

Особое положение среди ссыльных занимал Л. Б. Каменев-Розенфельд, который в качестве бухгалтера состоял на службе в Ачинской конторе Русско-Азиатского банка, размещавшейся в доме купца Патушанского. Понятно, что никаких трудностей с деньгами и пропитанием Лев Борисович не испытывал. Мало того, вместе с ним в Ачинске находилась и его супруга Ольга Давидовна Бронштейн, сестра Л.Д.Троцкого. По некоторым данным, квартира Каменева была своеобразным салоном, в котором собирались местные ссыльные революционеры.

Понятно, что такие сидельцы как Каменев, Свердлов и Голощёкин презирали Иосифа Джугашвили, а он презирал и сторонился их.

Сурен Спандарян и его жена В.Л.Швейцер были самыми близкими ему людьми в то время. Частенько они навещали Кобу, а он ездил к ним…

26

Про последнюю Туруханскую ссылку Сталина особо рассказывать нечего из-за отсутствия ярких событий – за исключением одного занимательного эпизода, когда он однажды зимой, ловя осетров с местными мужиками, чуть не утонул в Енисее. Произошло это так.

Придя с односельчанами на реку, покрытую толстым льдом, Коба вместе со всеми начал прорубать лунки по течению Енисея: две или три они тогда прорубили – точно не установлено. Потом забросили сети в проруби и начали ждать улов. Сталин, облачённый в огромный овечий тулуп, стоял и ждал у первой лунки. И вдруг его сеть дёрнулась. В неё попал огромный осётр, который потащил сеть под лёд. Сталин естественно схватился за верёвки, чтобы вытащить осетра – да не удержался, упал в воду, обмотанный верёвками от сетей. И могучий осётр утащил его под лёд и понёс по течению вниз. Мужики, видевшие всё это, вскрикнули от испуга, перекрестились дружно и решили прекратить лов, а лучше вернуться домой и помянуть утопленника. Так они и сделали: вернулись в хаты и начали поминать раба Божьего Иосифа.

А Иосиф, меж тем, плотно прижатый Енисеем ко льду, где, как известно, находится прослойка воздуха, проплыл подо льдом метров 50 при помощи осетра, который исполнял в данном случае роль буксира, и благополучно вынырнул в другой лунке, не успевшей затянуться льдом. Его огромный тулуп, наполненный воздушными шариками, стал для него настоящим спасательным кругом, не позволившим утонуть. Он вынырнул, выбрался из лунки на лёд, да ещё и осетра вытащил, который изрядно обессилел, таща Кобу подо льдом 50 метров, да во всём его одеянии… Счастливчик выбрался, взвалил осетра на плечо и вернулся с ним в Курейку. И прямо в хату, где уже поминали его мужики. Можно только представить их ужас, когда он, весь белый от снега, ввалился в избу. Мужики решили, что он, как и Христос, воскрес.

Не зря, ох и не зря принимал Сталин постриг в Новоиерусалимском монастыре июльской ночью 1913 года, где ему святые отцы вручили духовный всепобеждающий щит. Этот-то Божий щит и спас новообращённого послушника Михаила, буквально с того света вытащил. И всё для того, чтобы Сталин смог исполнить Божий Наказ по спасению трещавшей по швам России…

А после того поистине чудесного случая у Сталина пропал туберкулёз, которым он долго болел на воле. Зато появился ревматизм, мучивший его до смерти…

27

В августе 1914 года разразилась Первая мiровая война. Всемирная бойня повлекла за собой крах иллюзий, связанных со II Интернационалом, в котором давно состояли российские социал-демократы с В.И.Лениным во главе, а оплотом которого были немецкие социал-демократы. Они дружно проголосовали в рейхстаге за военные кредиты, то есть за войну и победу в ней германской нации. Европейская демократия, таким образом, сразу же предала свои торжественные довоенные клятвы насмерть стоять против войны и милитаризма. Единственное исключение (не считая сербов) в начавшейся повсеместно в Европе шовинистической вакханалии – российские социал-демократы, которые вместе с трудовиками проголосовали в Гос. Думе против военных кредитов.

Ленин с Зиновьевым с началом войны перебрались из полыхнувшей Галиции в нейтральную Швейцарию и дружно принялись там «открывать глаза» широким народным массам на империалистическую бойню, выгодную исключительно капиталистам. Ленин немедленно сочинил программное заявление «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне». В пункте 6-м документа указывалось:

«С точки зрения рабочего класса и всех трудящихся масс России наименьшим злом было бы поражение царской монархии и её войск, угнетающих Польшу, Украину и целый ряд народов России и разжигающих национальную вражду для усиления гнёта великороссов над другими национальностями и для укрепления реакционного и варварского правительства царской монархии» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.26. С.6].

Выдвинув это позорное требование, Ленин оказался в блистательном одиночестве в международной социал-демократии, что было не удивительно. Ни один из её лидеров не высказал ничего подобного – не пожелал даже и в иносказательной форме поражения собственному правительству! Но это Ленина не смущало: он был человеком цельным, одержимым и волевым, по сторонам никогда не оглядывался и на лай «собак» внимания не обращал! В его понимании «нравственным было всё, что служит делу революции». От своих сторонников в России Владимир Ильич жёстко потребовал выполнить озвученный им наказ «до точки». Сверх посильного содействия поражению собственной страны, он уведомил одно-партийцев:

«Лозунг мира, по-моему, неправилен в данный момент. Это – обывательский, поповский лозунг. Пролетарский лозунг должен быть гражданская война» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.49. С.15] .

Дело оставалось за малым: кому выполнять ленинские наказы? С началом войны большевистские организации по большей части были разгромлены правительством. Аресты и ссылки обескровили партию. Хотя и не до конца. Однако тезисы Ленина, где стоял «вопрос о поражении», вызывал недоумение даже и у его соратников. Смятение и разброд умов попытались разрешить на подпольном совещании руководства большевиков 4 ноября 1914 г. Однако полиция оказалась проворней и арестовала участников. Пять депутатов-большевиков Государственной Думы не медля предали суду. Состав обвинения – ленинские пораженческие рекомендации.

10 февраля 1915 г. на суде над депутатами, к которым до кучи добавили редактора закрытой «Правды» Каменева, выяснилось: все они, за исключением Муранова, отреклись от образа действия, рекомендованного Ильичом, а следовательно, и от его крайних тезисов. Сиречь, все оказались ПРОХВОСТАМИ и ИУДАМИ! Свою откровенно-двурушническую позицию они прямо, чётко и недвусмысленно подтвердили на скамье подсудимых… Для читателей будет крайне интересно узнать, как и для российских историков  тоже, что с особым рвением отмежевался от ленинской позиции Л.Б.Каменев-Розенфельд, будущий всесильный член ленинского Политбюро и хозяин большевистской Москвы. Вот такими были они – БРАВЫЕ ЛЕНИНСКИЕ ГВАРДЕЙЦЫ, поставленные к стенке в 1936-1938 годах!!! Теперь нас всех упорно пытаются убедить их братья-евреи, полностью захватившие российские СМИ и образование, что якобы от этих иуд во время Великой Отечественной войны было бы много пользы!!! «Не верю, не верю, не верю», – сказал бы про то Станиславский, и был бы абсолютно прав…

Завершая рассказ про пламенных соратников Ильича, отметим тут напоследок, что все подсудимые, тем не менее, были признаны виновными и отправлены в ссылку, в тот же Туруханский край, куда их и доставили в июле 1915 г. Там их встречал Коба, в середине лета находившийся в Монастырском. Сюда прибыли сосланные на поселение члены большевистской фракции IV Государственной Думы: А.Е.Бадаев, М.К.Муранов, Г.И.Петровский, Ф.Самойлов, Н.Р.Шагов, а также Каменев и ещё трое их сопроцессников (Воронин, Линде, Яковлев). Со всеми Сталин лично встретился и переговорил, все его там видели…

28

13 октября 1916 г. на имя туруханского пристава было направлено распоряжение енисейского губернатора за № 25210 о призыве на военную службу гласно-поднадзорных ссыльных: молох войны требовал новых жертв. Среди призванных на военную службу оказался и И.В.Джугашвили.

Поскольку при составлении списка призывников во внимание принималась в первую очередь их политическая благонадежность, можно было не сомневаться в том, что губернская администрация прежде всего руководствовалась в этом вопросе мнением местного губернского жандармского управления. Ну и как в этот список – подумайте и ответьте, люди! – мог попасть Джугашвили, чей революционный стаж превышал к тому времени 15 лет, на счету которого была целая серия побегов, который принадлежал к «пораженческой партии» большевиков и являлся одним из её руководителей? Ещё более странно выглядит его включение в список из-за наличия у него дефекта левой руки, которая была нерабочая фактически и делала невозможным его пребывание на военной службе. Похоже, что в Департаменте полиции ничего этого не знали по причине отсутствия документов. По-другому нельзя сей очевидный курьёз объяснить…

Как бы то ни было, собрали ссыльных по всему Туруханскому краю и на собачьих и оленьих упряжках, на лошадях направили их в Красноярск. В начале февраля 1917 г. 37-летний И.В.Джугашвили предстал перед медицинской комиссией, которая забраковала его. Виною тому была левая рука, которая почти не сгибалась в локтевом суставе.

Срок ссылки Кобы заканчивался, и ему разрешили дожить её в захолустном городке Ачинске. В это время там находились ссыльные Франц Карлович и Прасковья Денисовна Врублевские, Лев Борисович Каменев-Розенфельд, Фридрих Вильгельмович Линде, Матвей Константинович Муранов, Николай Петрович Осинкин, Александра Владимировна Померанцева, Вера Лазаревна Швейцер. Вечерами они все собирались на квартире у четы Розенфельдов-Бронштейнов, куда иногда заходил и Коба, чтобы убить время и потрепаться. Он, посасывая трубку, слушал революционные речи собравшихся – и посмеивался про себя. Хозяин жилища предрекал победу в войне Германии, наступление социалистической революции в Европе ожидал через 20-30 лет, Хотя революция уже была на пороге – и не цивилизованной и прогрессивной Европы, как думали многие и предрекал пустозвон К.Маркс, а лапотной, аграрной России.

А в далёком Цюрихе довольный и сытый Ленин в конце января 1917 г. просвещал местных молодых социалистов, что революция в Европе хотя и неизбежна, да, – но «мы, старики, может быть, не доживём до решающих битв этой грядущей революции» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.30. С.328]…

29

Февраль 1917 г. опрокинул расчёты и ожидания большевистских лидеров: как гром среди ясного неба грянула именно Русская революция. Монархия пала, власть перешла к Временному правительству. Но одновременно по всей стране явочным порядком возникали Советы. Возникло так называемое двоевластие.

Амнистия открыла двери тюрем и ссылок. 8 марта трое известных большевиков – Каменев, Муранов и Джугашвили – выехали курьерским поездом из Красноярска в столицу, переименованную с началом войны в Петроград. Безмерно-счастливый Коба мог подвести итог первой половины жизни: 17 лет были отданы им революционной борьбе, из которых около 3-х лет отняли тюрьмы и примерно 6-ти лет – ссылки. Но всё это оказалось не напрасно: игра стоила свеч!!!

На каждой крупной станции по пути в Петроград шумные встречи ссыльных, митинги, обеды, овации и лобызания. Везде кумач на знамёнах, плакатах, одежде пылающих энтузиазмом граждан свободной России. О партийных разногласиях позабыли, повсюду – братание всех: большевиков и меньшевиков, эсеров и анархистов. Речи были бесконечными и жаркими, многообещающими: ссыльные герои от этого потеряли голос. Ведь выступали по многу раз в день все ехавшие поездом свободы – кроме Кобы. Он один не любил рвать рубашку и горло на митингах – копил силы для других дел, более ему приличествующих и достойных.

12 марта 1917 г. все трое приехали в столицу, заметно преобразившуюся в новой политической обстановке. В.Л.Швейцер писала про это так:

«12 марта (старый стиль) 1917 г. утром тов. Сталин приехал в Петроград. Шёл мягкий пушистый снежок. Стоило нам выйти из вагона на платформу, как на нас пахнуло политической и революционной жизнью столицы. Сливаясь с толпой, мы пошли по Невскому. Беседуя с нами, тов. Сталин незаметно подошёл к Таврическому дворцу».

Одной из первых, с кем встретился и переговорил И.В.Джугашвили в Таврическом дворце, была его давнишняя подруга и соратница Е.Д.Стасова. Там же, в Таврическом, была и Е.Б.Бош с директивами от В.И.Ленина.

«В тот же вечер, – вспоминала Швейцер, – состоялось расширенное заседание ЦК на квартире товарища Ольминского. В совещании участвовали тов. Сталин, М.Ольминский, В.Молотов, Е.Стасова, Н.Полетаев, М.Муранов, Е.Бош, В.Швейцер и другие товарищи».

На этом совещании Джугашвили, Каменев и Муранов совершили фактически редакционный переворот, взяв редакцию ленинской газеты «Правда» в свои руки.

И уже 15-го марта вышел очередной её номер, в котором сообщалось:

«В воскресенье, 12 марта, вернулся из ссылки один из пяти депутатов от рабочих в Государственной Думе т. М.К.Муранов».

В этом же номере были опубликованы статьи Каменева и Джугашвили. Статья последнего появилась под грозным и недвусмысленным псевдонимом Сталин, который и замелькал с той поры во всех новостных сводках и документах.

Так начался принципиально новый этап в жизни Иосифа Виссарионовича (Николаевича), тайно принявшего монашеский постриг, напомним, под именем Михаил, через Откровение получившего Божий наказ спасти Россию и ради этого награждённого святыми отцами Новоиерусалимского монастыря непробиваемым духовным щитом от нечистой силы. Под фамилией Сталин он не только получил известность в России, но и вошёл в Мiровую Историю как выдающийся её деятель. Вероятно, самый выдающийся из всех, настоящий Демиург-Преобразователь, МИССИОНЕР-ПОДВИЖНИК!!! ЧЕЛОВЕК, который точно знал с юных лет, для чего появился на свет, и у которого СЛОВА никогда не расходились с ДЕЛОМ…

30

Когда Сталин с Каменевым и Мурановым приехали в Петроград, бюро ЦК состояло из А.Г.Шляпникова, П.А.Залуцкого и В.М.Молотова. Они, воспользовавшись свалившейся на голову свободой, и возобновили издание «Правды» примерно за неделю до появления важных товарищей из Сибири, резали там правду-матку. Однако недавние ссыльные взяли на себя редактирование 9-го номера «Правды», вышедшего 15 марта 1917 г. Крайности были устранены, и «Правда» приобрела умеренный и даже респектабельный характер по тону и содержанию, что соответствовало внутреннему убеждению Сталина. Он считал, был абсолютно уверен, что следует объединить все партии социалистического толка, после чего сообща оказывать давление на Временное правительство и «постольку-поскольку» поддерживать его.

Сталин, прирождённый стратег, вёл дело к тому, чтобы со временем овладеть большинством и, опираясь на Советы, шаг за шагом двигаться к заветной цели – социалистической революции. Он, несомненно, находился под глубоким впечатлением стихийности Февраля Семнадцатого, когда у монархии не нашлось защитников, и она, вся насквозь трухлявая, рухнула под дружным натиском народа. Что касается шедшей уже 3-й год войны, – Сталин разделял мнение Каменева о том, что свободный народ «будет стойко стоять на своём посту, на пулю отвечая пулей и на снаряд – снарядом» /Троцкий Л.Д. Сталин. Т.1. С.258/. Предлагаемый образ действий сулил российской социал-демократии относительно мирное овладение Властью. Во всяком случае, Гражданская война, про которую постоянно говорил Ленин, не встала бы на повестку дня.

Однако выстраданные и обдуманные Сталиным за годы Туруханской ссылки эволюционные перемены не совпали с ритмом революционной России, оказались тесными для неё. Легчайшая победа над самодержавием повально вызвала к жизни восторженные иллюзии у народа – рай земной уже близко. Стоит сокрушить царизм – и всё пойдёт по-иному.

И вот Николая II свергли, но вместе с ним канул в небытие стержень, скреплявший в единое целое громадную романовскую Державу. И это в обстановке жесточайшей войны, когда коварный и умный враг – «серединные империи» (Германия, Австро-Венгрия), отчаявшись нанести военное поражение могучей России, изыскивали любые политические средства для достижения этой цели. В качестве первого шага они избрали негласную финансовую поддержку всех, кто выступал против войны…

31

Как раз в этот момент и появилась реорганизованная с участием Сталина «Правда», объективно ставившая заслон этим глубоко законспирированным вражеским планам.

«День выхода первого номера “преобразованной” «Правды» – 15 марта – был днём оборонческого ликования… Когда этот номер «Правды» был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников. В Пет. Комитет, в Бюро ЦК и в редакцию «Правды» поступали запросы – в чём дело, почему наша газета отказалась от большевистской линии и стала на путь оборонческой? Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что «Правда» была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями «Правды», то потребовали исключения их из партии. Т. Молотов, как ответственный руководитель «Правды», оправдывался тем, что он протестовал против подобного рода захвата Центрального органа» /Шляпников А.Г. Канун семнадцатого года. Семнадцатый год. Т.2. М., 1992. С.451/.

Дело до этого не дошло, до исключения, но экстремизма в «Правде» и ребяческого шапкозакидательства всё же заметно поубавилось. Потому что умница и провидец-Сталин ни на йоту не сдвинулся со своей позиции, которую занимал на протяжении всех лет революционной борьбы. Никакого особого геройства в этом сам он не видел, указав в 1946 г. в предисловии к 1-му тому своих «Сочинений»:

«Автор придерживался тогда того известного среди марксистов тезиса, в силу которого одним из главных условий победы социалистической революции является превращение пролетариата в большинство населения, что, следовательно, в тех странах, где пролетариат не является ещё большинством населения, ввиду недостаточности капиталистического развития, – победа социализма невозможна. Этот тезис считался тогда общепринятым среди русских марксистов, в том числе среди большевиков, равно как среди социал-демократических партий других стран» /Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.1. С.XIV/…

Поэтому-то и сам Сталин, и редколлегия газеты «Правда» настороженно отнеслись к ленинским «Письмам из далёка». В них предельно-возбуждённый и яростный Владимир Ильич уверял соратников-большевиков, что этап демократической революции в России пройден; на очереди – социалистическая революция. И только свержение буржуазного Временного правительства и учреждение республики Советов положат конец войне. Дескать, смелее беритесь за дело товарищи, не ждите, не тратьте попусту время!

Выявившаяся неразбериха в определении стратегии и тактики в стане большевиков побудила руководителей партии, находившихся в Петрограде, собрать 29 марта 1917 г. закрытое совещание.

С основным докладом на совещании выступил Сталин, который призывал собравшихся не форсировать события, не спешить захватывать власть на потеху публики:

«Мы должны ждать, пока Временное правительство исчерпает себя, когда в процессе выполнения революционной программы оно дискредитирует себя. Единственный орган, могущий принять власть, – это Совет Р. и С.Д. во всероссийском масштабе. Мы же должны выждать момент, когда события обнаружат пустоту Временного правительства, и быть готовыми, когда события назреют, а пока – организовать центр – Сов. Р. и С.Д. – и укреплять его – в этом задача момента».

Совещание в целом согласилось с ним. Сталин даже настоял на том, чтобы начать переговоры с меньшевиками для объединения партий на платформе умеренной оппозиции к войне. Руководить переговорами со стороны большевиков уполномочили всё того же Кобу…

32

Но примиренческим планам этим не суждено было сбыться: их одним махом, как ворох ненужного хлама, смёл в корзину Истории Великий тактик Ленин. Владимир Ильич, приехавший в Петроград 3 апреля 1917 г., счёл нужным, прежде всего, явиться на совещание большевиков. Его появление и пламенное выступление 4 апреля взорвало и обнулило все принятые до того партийные решения и планы. Разошедшийся не на шутку Ильич в резкой речи обругал сторонников поддержки буржуазного Временного правительства, выступавших за объединение с меньшевиками, и грозно заявил с трибуны:

«Я слышу, что в России идёт объединительная тенденция, объединения с оборонцами. Это – предательство социализма» /Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.31. С.112/.

Линия Ленина победила: его страстные призывы полностью отвечали настроениям сжигаемых нетерпением масс, по давней русской традиции живших в мире иллюзий, в мире больших идей…

Владимир Ильич после своего триумфального возвращения легко и безоговорочно одержал верх над большевистскими лидерами, находившимися в Петрограде, показал всем, кто есть кто на деле, не на словах, и кто в их партийном доме хозяин. Злобный завистник Троцкий был даже склонен считать, что это имело далеко идущие последствия для Сталина лично. Отныне, мол, «в наиболее критические моменты идейной борьбы – начиная с 4 апреля 1917 года и кончая болезнью Ленина, – Сталин политически почти не существовал» /Троцкий Л.Д. Сталинская школа фальсификаций. Поправки и дополнения к литературе эпигонов. С.112-113/. И знаете, толика истины в этих уничижительных и ядовитых словах Льва Давидовича всё же есть. По многим причинам осторожному и политически-трезвому Сталину, до конца не оперившемуся ещё в Феврале и Октябре 17-го, не набравшему политический вес, приходилось считаться с духом и велениями времени. А для себя признать: на крутом переломе Истории Владимир Ильич иной раз мог лучше разбираться и проникать в массовую психологию, и даже полностью сливаться с массами, черпать энергию от них. Что было – то было! Из песни слов не выкинешь. Вернувшийся из ссылки Сталин этими качествами пока что не обладал, – но он был молодец: старательно у Ильича учился…

33

Закончить же рассказ про предреволюционные годы Иосифа Джугашвили хочется вот чем. Его биографов, советских и теперешних, приводит в ступор не только путаница с датой его появления на свет. Гадают они до сих пор и будут тупо гадать дальше, как представляется, кому понадобилось омолаживать Сосо на целый год? Для каких-таких целей?

Пусть сидят и гадают, переливают из пустого в порожнее, воду в ступе толкут. Флаг им в руки, если ничего другого они делать не могут и не хотят. А правду признать боятся – страшно! Но эти их пустопорожние гадания мелочи в сравнение с другим архиважным вопросом, стоимостью в “миллион”! Горе-историки не могут понять, почему Джугашвили, превратившись в Сталина после Февраля Семнадцатого, а после смерти Ленина став у руля страны, точно не мог назвать количество арестов, тюрем и ссылок, которыми наградила его прежняя царская власть. Биографий он написал в 1930-е годы несколько. И везде – разные цифры. Почему? Ведь тюрьмы и ссылки – это не свидания с девушками. Они прочно фиксируются в памяти каждого на всю жизнь! Отчего тут могла быть путаница?!

Александр Владимирович Островский, исследователь дотошный и глубокий, изучивший до-Февральскую жизнь Сталина по дням и часам, пишет про этот курьёз так:

«…оказывается, что И.В.Сталин был арестован не шесть, не семь и не восемь, а как минимум девять раз (1900 г., 5 апреля 1902 г., 1905-1906 гг., 25 марта 1908 г., 23 марта 1910 г., 9 сентября 1911 г., 22 апреля 1912 г., 23 февраля 1913 г., лето 1916 г.). Кроме того, не менее четырёх раз его подвергали задержанию (21 марта 1901 г., осень 1904 г., 28 января 1906 г., 10 октября 1909 г.).

Иначе выглядит и хроника побегов. И.В.Сталину удалось бежать не четыре, не пять и не шесть, а по меньшей мере восемь раз (1903 г., 1904 г., 1905-1906 гг., 1909 г., 1911 г., 1912 г. – два побега, 1916 г.). К этому нужно добавить два известных нам случая, когда он сумел ускользнуть буквально из рук полиции (28 января 1906 г. и 10 октября 1909 г.).

Аресты и побеги могут лишь украсить биографию революционера. Почему же в свое время И.В.Сталин не только называл меньшее количество арестов и побегов, но и не дал их полной и точной хронологии?

Невольно возникает вопрос: может быть, И.В.Джугашвили и И.В.Сталин – это разные люди, и последний плохо знал революционную биографию первого? Не здесь ли кроется объяснение того, почему И.В.Сталин называл днём своего рождения 9 (21) декабря 1879 г., а не 6 (18) декабря 1878 г.? Почему дефект левой руки отсутствует в первом известном нам описании его примет 1902 г. и розыскном циркуляре 1904 г., но присутствует в других документах? Почему, если такой дефект действительно существовал с детства, он стал основанием для освобождения И.В.Джугашвили от службы в 1917 г., в разгар войны, но не был принят во внимание в 1900 г.? Почему летом 1909 г. И.В.Джугашвили не могли опознать секретные сотрудники Бакинского охранного отделения М.Коберидзе (Михаил?) и Н.С.Ериков (Фикус), знавшие его до этого? Почему, по мнению Г.Уратадзе, изображения И.В.Сталина не похожи на того И.В.Джугашвили, с которым он встречался в 1903 г. в кутаисской тюрьме? Почему до сих пор нам почти неизвестны оригиналы дореволюционных фотографий И.В.Джугашвили и регистрационных карт с его дактилоскопическими отпечатками? Почему в сохранившихся описаниях его примет мы обнаруживаем серьёзные расхождения, особенно это касается его роста и оспенных пятен? Почему под некоторыми дореволюционными документами мы видим подпись И.В.Джугашвили, сделанную не его рукой? Почему он был равнодушен к своему сыну Якову и счёл возможным отсутствовать на похоронах матери?

Несмотря на заманчивость этой версии (о наличии двойников – А.С.), придающей революционной биографии И.В.Сталина детективный характер, она вызывает большие сомнения.

Если бы в 1899-1917 гг. под фамилией И.В.Джугашвили действовали два или несколько разных лиц, данное обстоятельство не могло бы не привлечь к себе внимание его товарищей по партии, знавших и встречавших его как до, так и после 1917 г.» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

На протяжении всей этой книги – очень толковой и поучительной во многих отношениях, которую всем советую прочитать! – уважаемый Александр Владимирович упорно пытается доказать читателям, что Сталин-де не работал на Охранку: нет тому подтверждений, нет. И точка! И это – правильная с его стороны мысль, здравая… Но вот версию об отцовстве Пржевальского и романовской крови в жилах Сосо историк отметает с порога и даже смеётся над ней: ерунда, мол, дичь какая-то. Хотя это – единственная версия, особо выделю и подчеркну – единственная, которая объяснит в жизни Сталина буквально всё: и его “странное” поведение при захвате власти большевиками в Октябре Семнадцатого, о чём рассказ впереди; и его полководческие таланты в годы Гражданской и Великой Отечественной войны (сразу было видно со стороны грамотного выпускника спец’факультета Академии Генштаба); и спасение им царской семьи в полном составе в 1918-м году; и, наконец, индустриализация, которую финансировал в 1930-е гг. живой и здоровый, находившийся под защитой двоюродного брата Иосифа, царь Николай II со своих тайных заграничных счетов. А иначе откуда бы взялись в нищей и разграбленной Советской России огромные деньжищи, что шли в карманы американским спецам, строившим в СССР по приказу Форда заводы-гиганты и такие же гигантские ГЭС? Но признать такое – значит во всеуслышание заявить на весь мiр, что романовская династия никуда не исчезла с Исторической сцены после Февраля Семнадцатого, нет! Напротив! В лице Иосифа Джугашвили-Пржевальского, Романова по крови, она продолжала оставаться у власти до марта 1953 года. А царевич Алексей был даже премьер-министром в СССР под именем Алексея Николаевича Косыгина. Чудеса, да и только!!!

Понятно, что написать и издать такое для массового прочтения в Советском Союзе было бы просто немыслимо по идеологическим соображениям. Но почему теперь-то российские историки молчат, поющие Романовым осанну? – загадка! Сиону богоугодный Сталин сильно не нравится, дорогу перешёл? Наверное, так… А уж если кто-то не угоден и противен Сиону – значит он просто обязан быть противен и всем остальным. Таков закон нашей жизни – никуда от него не денешься!!!… Один Сергей Иванович Желенков за всех отдувается – честнейший и мужественный человек! – богатырского здоровья ему и долгих лет жизни!!!

Видеть же реального Кобу, не двойника, партийные товарищи могли только лишь в последней Туруханской ссылке, где он отсидел от звонка до звонка. Из других мест он благополучно и быстро сбегал. Он или его двойник. А где находился в то время сам Иосиф? – про то было ведомо лишь спецслужбам России. А они умеют хранить секреты, скажу ещё раз, уж будьте уверены! А иначе какие же они спецслужбы?! Так что не ищите чёрную кошку в тёмной комнате, господа историки, не стоит. Тем паче, заранее зная, что никакой кошки там и в помине нет… Или вас хорошо поят и кормят за эти пустопорожние поиски?!!!… Ну тогда другое дело, тогда с вами всё понятно! Извините за знакомство, как говорится, и продолжайте пилить исторические опилки дальше…

Глава шестая

1

Во всех своих исторических произведениях я так или иначе пытался рассказать и доказать читателям, что династия Романовых-Захарьиных с первых дней восшествия на Престол работала на Сион, свившего гнездо на Западе в 17-м веке. Задача династии была проста и понятна как та же таблица умножения – поработить Московию, а потом и Россию; после чего сделать русский народ рабом, а Россию – колонией Запада, поставщиком ресурсов. И с этой поставленной перед Романовыми задачей они успешно справлялись в течение 300-т лет: подъяремная Россия при них щедро кормила и поила Европу, поднимала и подпитывала её промышленный и экономический потенциал. Даже и два последних императора, Александр III и Николай II, носившие бороду по примеру русских мужиков и по праздникам посещавшие православные храмы, не изменяли этой колониальной прозападной политике.

Ещё напомню читателям, что русскими людьми, нашими далёкими предками, начиная с сатаниста-Петра, торговали на рынках как тем же скотом – коровами, свиньями, овцами и гусями. Крепостных мужиков бары пороли до смерти на конюшнях за любой пустяк, баб – насиловали безбожно. И это издевательство и геноцид продажные анти-российские историки во главе с Карамзиным обозвали «золотым веком» Русской Истории и Культуры. Вот уж диво так диво!!! Перестали торговать в России людьми только при Александре II, отменившем крепостное право. Но пороть и насиловать простой народ «высоконравственные» и «высококультурные» бары не прекратили. Всё это безобразие длилось до Февраля Семнадцатого, когда уже самих бар получивший свободу народ стал нанизывать на вилы и на штыки как куски мяса. И упрекнуть измученных 300-летней тиранией граждан в сиих зверствах сложно.

Про ужасы романовского периода Истории и без-просветную жизнь простых россиян написаны тысячи книг. Последние 50-лет рухнувшей в небытие династии про это криком кричали Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, Л.Н.Андреев, А.М.Горький, В.В.Вересаев, М.О.Меньшиков, А.А.Блок. А ведь это – лучшие люди страны, самые достойные и талантливые, её духовные, интеллектуальные и нравственные маяки с огромными кровоточащими сердцами. Люди с обострённой ЧЕСТЬЮ и СОВЕСТЬЮ, чувством ПРАВДЫ и СПРАВЕДЛИВОСТИ, которых невозможно было купить, умаслить и запугать. Непокорного Льва Толстого, к слову, за его анти-поповские проповеди руководство тогдашней РПЦ отлучало от церкви и даже предало анафеме.

Приведём для примера тягостные раздумья одного из перечисленных светочей про окружавшую его действительность: этого будет достаточно, чтобы почувствовать жизнь простых россиян того предреволюционного периода.

«Медицина есть наука о лечении людей. Так оно выходило по книгам, так выходило и по тому, что мы видели в университетских клиниках. Но в жизни оказывалось, что медицина есть наука о лечении одних лишь богатых и свободных людей. По отношению ко всем остальным она являлась лишь теоретическою наукой о том, как можно было бы вылечить их, если бы они были богаты и свободны; а то, что за отсутствием последнего приходилось им предлагать на деле, было не чем иным, как самым бесстыдным поруганием медицины.

Изредка по праздникам ко мне приходит на приём мальчишка-сапожник из соседней сапожной мастерской.

Лицо его зеленовато-бледно, как заплесневелая штукатурка; он страдает головокружениями и обмороками. Мне часто случается проходить мимо мастерской, где он работает, – окна её выходят на улицу. И в шесть часов утра и в одиннадцать часов ночи я вижу в окошко склонённую над сапогом стриженую голову Васьки, а кругом него – таких же зелёных и худых мальчиков и подмастерьев; маленькая керосиновая лампа тускло горит над их головами, из окна тянет на улицу густою, прелою вонью, от которой мутит в груди. И вот мне нужно лечить Ваську. Как его лечить! Нужно прийти, вырвать его из этого тёмного, вонючего угла, пустить бегать в поле, под горячее солнце, на вольный ветер, и лёгкие его развернутся, сердце окрепнет, кровь станет алою и горячею. Между тем даже пыльную петербургскую улицу он видит лишь тогда, когда хозяин посылает его с товаром к заказчику; даже по праздникам он не может размяться, потому что хозяин, чтобы мальчики не баловались, запирает их на весь день в мастерской. И единственное, что мне остаётся, – это прописывать Ваське железо и мышьяк и утешаться мыслью, что все-таки я “хоть что-нибудь” делаю для него.

Ко мне приходит прачка с экземою рук, ломовой извозчик с грыжею, прядильщик с чахоткою; я назначаю им мази, пелоты и порошки – и неверным голосом, сам стыдясь комедии, которую разыгрываю, говорю им, что главное условие для выздоровления – это то, чтобы прачка не мочила себе рук, ломовой извозчик не поднимал тяжестей, а прядильщик избегал пыльных помещений. Они в ответ вздыхают, благодарят за мази и порошки и объясняют, что дела своего бросить не могут, потому что им нужно есть.

В такие минуты меня охватывает стыд за себя и за ту науку, которой я служу, за ту мелкость и убогость, с какою она осуждена проявлять себя в жизни. В деревне ко мне однажды обратился за помощью мужик с одышкою. Всё левое лёгкое у него оказалось сплошь пораженным крупозным воспалением. Я изумился, как мог он добрести до меня, и сказал ему, чтобы он немедленно по приходе домой лёг и не вставал.

– Что ты, барин, как можно? – в свою очередь изумился он. – Нешто не знаешь, время какое? Время страдное, горячее. Господь батюшка погодку посылает, а я – лежать! Что ты, господи помилуй! Нет, ты уж будь милостив, дай каких капелек, ослобони грудь.

– Да никакие капли не помогут, если пойдёшь работать! Тут дело не шуточное, – помереть можешь!

– Ну, господь милостив, зачем помирать? Перемогусь как-нибудь. А лежать нам никак нельзя: мы от этих трёх недель весь год бываем сыты.

С моею микстурою в кармане и с косою на плече он пошёл на свою полосу и косил рожь до вечера, а вечером лёг на межу и умер от отека лёгких.

Грубая, громадная и могучая жизнь непрерывно делает свою слепую жестокую работу, а где-то далеко внизу, в её ногах, копошится бессильная медицина, устанавливая свои гигиенические и терапевтические “нормы”.

Вот – человеческий организм со всем богатством и разнообразием его органов, требующих широких и полных отправлений. И как будто жизнь задалась специальною целью посмотреть, что выйдет из этого организма, если ставить его в самые немыслимые положения и условия. Одни люди пускай всё время стоят и ходят, не присаживаясь; и вот стопа их становится плоскою, ноги опухают, вены на голенях растягиваются и обращаются в незаживающие язвы. Другие всё время пускай сидят, не вставая; и спина их искривляется, печень и легкие сдавливаются, прямая кишка усеивается кровоточащими шишками. Саночники в шахтах весь день непрерывно бегают с санками по просекам на четвереньках; выдувальщики на стеклянных заводах всё время работают одними лёгкими, обращая их в меха. Нет таких самых неестественных движений и положений, в которых бы жизнь не заставляла людей проводить всё их время; нет таких ядов, которыми бы она не заставляла их дышать; нет таких жизненных условий, в которых бы она не заставляла их жить.

Сейчас только я воротился от одной больной папиросницы; она живёт в углу с двумя ребятами. Низкая комната имеет семь шагов в длину и шесть в ширину. В этой комнате живёт шестнадцать человек. Для меня составляет муку пробыть в ней десять-пятнадцать минут: в комнате нет воздуха, нет в буквальном смысле. Лампа, как следует заправленная и пущенная, чадит и коптит, не находя кислорода; иначе, как слабо, её пускать нельзя; тяжёлый и влажный, как будто липкий воздух полон кислым запахом детских испражнений, махорки и керосина. Из всех углов на меня смотрят восковые, странно неподвижные лица ребят с кривыми зубами, куриною грудью и искривлёнными конечностями; в их больших глазах нет и следа той живости и весёлости, которая “свойственна” детям.

Вообще, став врачом, я совершенно потерял представление о том, что, собственно, свойственно человеку. Свойственно ли уставшему человеку хотеть спать? – Нет, не свойственно! Сестра милосердия, учительница, журнальный работник, утомлённые и разбитые, не могут заснуть без бромистого натра. Свойственно ли долго не евшему человеку хотеть есть? – Нет, не свойственно! Ему приходится прибегать, словно пресыщенному обжоре, к искусственному возбуждению аппетита. Меня это поразило у большинства фабричных работников и ремесленников.

– Работаешь весь день, – машина стучит, пол под тобою трясётся, ходишь, как маятник. Устанешь с работы хуже собаки, а об еде и не думаешь. Всё только квас бы пил, а от квасу какая сила? Живот наливаешь себе, больше ничего. Одна водочка только и спасает: выпьешь рюмочку, – ну, и есть запросишь.

Я в течение нескольких лет веду приём в одной типографии, и за всё это время я ни разу не видел наборщика-старика! Нет старости, нет седых волос, – сведённые свинцовою пылью, люди все сваливаются в могилу раньше.

Жизнь проделывает над человеком свои опыты и, глумясь, предъявляет на наше изучение получающиеся результаты. Мы изучаем и приобретаем очень ясное представление о том, как действует на человека хроническое отравление свинцом, ртутью, фосфором, как влияет на рост детей отсутствие света, воздуха и движения; мы узнаём, что из ста прядильщиков сорокалетний возраст у нас переходит только девять человек, что из женщин, занятых при обработке волокнистых веществ, дольше сорока лет живёт только шесть процентов. Узнаём мы также, что, вследствие непомерного труда, у крестьянок на все летние месяцы совершенно прекращается свойственная женщинам физиологическая жизнь, что швеи и учащиеся девушки в несколько лет вырождаются в бескровных, больных уродов. И многое ещё мы узнаём.

Но что же, чём во всём этом может помочь наша медицина? Какая цена её жалким средствам, которыми она пытается чинить то, что так глубоко уродуется жизнью?.. Великий человек висит на кресте, его руки и ноги пробиты гвоздями, а медицина обмывает кровавые язвы арникой и кладёт на них ароматные припарки.

Но ничего больше она и не в состоянии делать. Не может существовать такой науки, которая бы научила залечивать язвы с торчащими в них гвоздями; наука может только указывать на то, что человечество так не может жить, что необходимо прежде всего вырвать из язв гвозди. В двадцатых годах, по исследованиям Виллерме, у мюльгаузенских ткачих половина детей умирала, не дожив до пятнадцати месяцев. Виллерме уговорил фабриканта Дольфуса разрешить своим работницам оставаться после родов дома в течение шести недель с сохранением их содержания; и этого одного оказалось достаточным, чтобы смертность грудных детей, без всякой помощи медицины, сразу уменьшилась вдвое. Всё яснее и неопровержимее для меня становилось одно: медицина не может делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение людей; но врач, – если он врач, а не чиновник врачебного дела, – должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не только указывать, он должен бороться и искать путей, как провести свои указания в жизнь.

И это тем более необходимо, что время не ждёт, и жизнь быстро влечёт человечество в какую-то зловещую бездну. Всё больше увеличивается число “неуравновешенных”, “отягчённых” и алкоголиков, увеличивается число слепых, глухих, заик. Лучший показатель физического состояния населения – процент годных к военной службе, – падает всюду с быстротою барометра перед грозою; в Австрии, напр., процент годных к военной службе составлял в 1870 году – 26%, в 1875 – 18%, 1880 – 14%. Ведь это вырождение, течение которого можно почти осязать руками! И не фантазией, а голой правдой дышит следующее грозное предсказание одного из антропологов: “Идеал гармонического и солидарного общественного строя может не осуществиться вследствие человеческого вырождения. Тогда появится централизованный феодально-промышленный строй, в котором народным массам будет отведена в несколько изменённом виде роль спартанских илотов, органически приспособленных, вследствие своего вырождения, к такому положению вещей”…» /В.В.Вересаев «Записки врача» (1895-1900)/…

И чего удивляться, что Викентий Викентьевич стал первым русским писателем, вступившим в партию Ленина – задолго до Максима Горького. Сам Алексей Максимович, кстати, тоже много и ярко писал про «Дно» российской действительности. Но запомнился и полюбился не этим, не душе-выворачивающим натурализмом при описании народного быта прославился на весь мiр, прочно застолбив за собой место в первом ряду русской классической литературы.

«…он ударил в какую-то самую нужную точку и явился самым нужным для того времени писателем… У Горького… была и жадная влюбленность в жизнь, в сильных, богатых волею людей, пренебрежение к нытикам, которых таким ореолом окружила предшествующая литература. И был восторженный культ “безумства храбрых”, как высшей мудрости жизни» /В.В.Вересаев/…

2

С января 1904 г. по август 1905 г. на Дальнем Востоке гремела русско-японская война – одна из самых позорных за всю романовскую историю. Про её ужасы и бардак с первого и до последнего дня талантливо поведал народу России всё тот же В.В.Вересаев. Великий русский писатель и профессиональный врач одновременно, непосредственно участвовавший в боевых действиях в качестве военного медика. Человек, знавший не понаслышке, что творилось в Манчжурии, видевший боль и кровь изнутри, из санитарных палаток, как и многочисленные смерти раненых солдат, которых нечем и некому было лечить: так бедолаги и испускали дух от отсутствия лекарств и бинтов, от хронического голода и холода. Читайте вересаевские заметки «На японской войне» и «Рассказы о японской войне». Уверяю, что после прочтения у вас мороз побежит по спине и волосы станут дыбом, а сердца наполнятся ненавистью к Николаю II и его толстомордым придворным сановникам, доведшим русских солдат до такого АДА!!!

Понятно, что позор проигранной подчистую войны николаевское окружение, а за ним и большинство российских историков списали на благородного и не сильно волевого А.Н.Куропаткина. Но после прочтения военных записок Вересаева складывается совсем иная картина – прямо противоположная официальной версии.

Викентий Викентьевич убедительно пишет, что на Дальнем Востоке в те годы всем заправлял Евгений Иванович Алексеев (1843-1917) – русский военный и государственный деятель, генерал-адъютант (1901), адмирал (1903), внебрачный сын императора Александра II, как сообщает о том советская историческая энциклопедия (том 1, стр. 379), сиречь дядя Николая II. И хотя это родство официально не афишировалось по понятным причинам, – в придворных кругах, как и в кругах русской чиновной и военной аристократии про это прекрасно знали.

Что было известно про Алексеева (Романова) наверняка, помимо его кровного родства с императором? Первое: он был настоящий “морской волк”, проведший на кораблях большую часть своей жизни; участвовал в целом ряде дальних плаваний, совершил три кругосветных похода. Второе: он был “ястребом”, как любят теперь выражаться историки и политологи, то есть сторонником силовых методов воздействия на противников, не дипломатических.

19 августа 1899 года Алексеев был назначен Николаем II Главным начальником и командующим войсками Квантунской области и российскими морскими силами на Тихом океане. Будучи сторонником агрессивной политики России на Дальнем Востоке, Алексеев участвовал в подавлении Ихэтуаньского восстания – и успешно.

———————————————————

(*) Историческая справка. Ихэтуаньское (Боксёрское) восстание – восстание ихэтуаней (буквально – «отряды гармонии и справедливости») против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь Китая в 1899 – 1901 годах.

———————————————————

И тут непременно надо сказать, в качестве поощрения, что именно заботами и трудами Алексеева, как Главного начальника Квантунской области, Порт-Артур был прекрасно благоустроен и оборудован в военном, морском и гражданском отношениях, превращён в неприступную цитадель, способную выдерживать долговременную осаду.

Боевые и строительные успехи Евгения Ивановича не остались незамеченными в Петербурге. 30 июля 1903 года Алексеев был назначен наместником Его Императорского Величества на Дальнем Востоке. В этой должности, помимо прочего, он проявлял крайнюю враждебность к Японии, действуя как “ястреб” именно, а не как “цыплёнок”, поддерживая этим законные стремления русских промышленников утвердиться в Корее и одновременно подготавливая разрыв с японским правительством…

Естественно и понятно, что с началом русско-японской войны, 28 января 1904 года Алексеев был назначен Николаем Главнокомандующим сухопутными и морскими силами России в Тихом океане (Порт-Артур и Маньчжурия). А после гибели вице-адмирала С.О.Макарова до 22 апреля 1904 года он и вовсе непосредственно командовал Тихоокеанским флотом. Мало того, лично руководил отбитием атак японских миноносцев и брандеров.

Однако целый ряд крупных поражений Русской армии заставил Царя отозвать Алексеева с фронта: 12 октября 1904 года, после сражения на реке Шахе, он уступил место Главнокомандующего генерал-адъютанту А.Н.Куропаткину.

А 8 июня 1905 года Алексеев был снят ещё и с должности царского наместника и переведён в Петербург, чтобы занять почётное кресло члена Государственного совета…

Итак, как полководец генерал-адъютант и полный адмирал Алексеев никак не проявил себя в русско-японской войне, был заменён генерал-адъютантом (1902) и военным министром (1 января 1898 года – 7 февраля 1904 года) А.Н.Куропаткиным. Алексей Николаевич прибыл на фронт в феврале 1904 года, сначала – в качестве командующего Маньчжурской армией. Казалось бы, Царю после этого Алексеева из Маньчжурии надо было бы удалять – отправлять несостоявшегося вояку в Хабаровск или Владивосток, чтобы занимался он там исключительно хозяйственными делами и в дела войны более не лез, не путался у Куропаткина под ногами. Эта логика вещей должна быть ясна и понятна любому здравомыслящему человеку: ликвидация двоевластия в большом и ответственном мероприятии, каким является любая война… Но Государь этого почему-то не сделал – зачем-то оставил на фронте двух командующих, двух генерал-адъютантов, Алексеева и Куропаткина, забыв известную русскую поговорку про то, что два бобра ни за что и никогда не уживутся в одной норе – непременно переругаются и перегрызутся японцам и китайцам на радость, а народу и солдату русскому на погибель!

И так оно всё и случилось, как пословица про то говорит, и по-другому быть не могло, ибо законы любого социума вечны, неистребимы и непреложны. Остановимся на этом чуть поподробнее.

Куропаткин был человек мягкий, воспитанный, скромный и деликатный с людьми, да, и этими качествами напоминал самого Николая, за что и ходил у того в любимчиках долгие годы. К тому же он был без-сребреник и неприхотлив в быту. Для него главным было всегда Достоинство, Честь и само Дело!… До подвигов Суворова он не поднимался – в солдатских палатках не спал, из солдатского котелка не питался! Жил в генеральском отдельном вагоне и под круглосуточной охраной. Это так! Но, всё равно, это не шло ни в какое сравнение с тем, как жил на фронте царский наместник Алексеев, носитель гнилых романовских кровей, как он бесил солдат своим образом жизни и поведением.

Опишем коротко некоторые моменты. Перед началом войны в Харбине, деловом, промышленном и культурном центре Маньчжурии, был открыт новый железнодорожный вокзал взамен старого, маленького и обшарпанного. И вышел вокзал на славу: огромный, чистый, монументальный, светло-зелёный снаружи, просторный и тёплый внутри, отстроенный по последней моде. И вот в этот-то красавец-вокзал, наплевав на всех, и перебрался на ПМЖ Главнокомандующий Алексеев со всей своей свитой сразу же после своего назначения, жил там настоящим барином в окружении многочисленных слуг, помощников и адъютантов. А прибывавшие на фронт солдаты и офицеры продолжали ютиться в старом здании, а то и вовсе на улице или в холодных вагонах ночь коротать. Какие чувства подобное бл…дство у них вызывало? – догадаться не сложно!

Далее надо сказать, что Евгений Иванович оказался в быту чрезвычайно нудным и капризным типом – вздрагивал и просыпался от каждого шороха: так он всем говорил. Поэтому, когда он изволил спать, на вокзале и вокруг него жизнь полностью замирала! Не ходили поезда взад-вперёд по станции, не шумели прибывавшие солдаты, не свистели кондуктора и проводники – за это их ждало суровое наказание! А когда Главком Алексеев раз от разу выезжал на фронт с проверкой состояния дел, – тогда и вовсе все эшелоны останавливались на несколько дней на всём протяжении пути с юга на север, даже с тяжело-раненными, боеприпасами и продовольствием для фронта. Все сидели в закрытых вагонах – голодные, холодные и злые люди, раненые и больны! – и ждали, когда наконец проедет этот чванливый, кичливый и бездушный индюк и освободит им путь…

Понятно, что прибытие Куропаткина Алексеевым было встречено в штыки: он гадил и вредил последнему где только можно. Придирчиво и необоснованно вмешивался в работу, приказы Алексея Николаевича корректировал, а часто и вовсе отменял – делал их тем самым необязательными к исполнению. Что не добавляло Куропаткину авторитета как командиру, как легко догадаться, ибо если приказ не выполнен хотя бы только раз, командир, отдавший его, становится таковым лишь по названию, не по факту, и его, соответственно, надо увольнять с должности и со службы. Это – азбука военного дела. Другой нет.  

К чему это всё приводило? – понятно. К тотальному и повсеместному бардаку, к полнейшему отсутствию дисциплины: и в тылу воюющей армии, и на самом фронте. И справиться со всем этим Куропаткин не мог: всё тогда против него складывалось.

Это было тем более обидно и жалко, что Алексей Николаевич старался, делал всё что мог, и претензий к нему как генералу особых не было. Генералом он был не плохим: это потом отмечали все, кто с ним хоть однажды сталкивался и общался.

«Однажды в наш госпиталь неожиданно приехал Куропаткин, – писал про него Вересаев. – Чёрные с сединою волосы, умный и твёрдый взгляд на серьёзном, сумрачном лице, простой в обращении, без тени бурбонства и генеральства. Единственный из всех здешних генералов, он безусловно импонировал. Замечания его были дельны и лишены самодурства…»

Николай II, вероятно, понял свою ошибку с двоевластием в Маньчжурии, а может ему доложили о том умные и деловые люди. И 13 октября 1904 года император назначает уже Куропаткина Главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами, действующими против Японии, – чтобы придать Алексею Николаевичу необходимого авторитета и силы. Но и Алексеева не убирает при этом, оставляет своим наместником на Дальнем Востоке. И тот продолжает вмешиваться в дела войны, как и прежде, продолжает жить по-царски в Харбине – развращать себя и народ, и бардак на фронте и в тылу длится с невиданной скоростью.

Другие генералы были под стать Алексееву – ворюгами и невеждами. Так, инспектором госпиталей был назначен бывший полицмейстер генерал-майор Езерский. В начальники санитарной части армии каким-то непонятным образом попал генерал Трепов, про которого Вересаев пишет, что он «отличался разве только своею поразительною нераспорядительностью, в деле же медицины был круглый невежда».

«В бою под Вафангоу массу раненых пришлось бросить на поле сражения, потому что генерал Штакельберг загородил своим поездом дорогу санитарным поездам; две роты солдат заняты были в бою тем, что непрерывно поливали брезент, натянутый над генеральским поездом, – в поезде находилась супруга барона Штакельберга, и ей было жарко».

Вересаев с горечью пишет, что военное начальство думало исключительно о себе, занималось добыванием наград и наживой, – жертвуя жизнями тысяч людей, грело руки.

Поэтому-то и наблюдалось массовое дезертирство из Русской Армии офицеров под разными предлогами. Кто-то из них старался демобилизоваться хитростью, придумывая себе несуществующие болезни, а кто-то приходил в госпиталя и прямо и честно говорил врачам, что надоела, дескать, ему война, и он хочет вернуться в Россию, в Москву или Петербург, к комфорту, балам и ресторанам поближе, к столичным барышням. А когда таких прохиндеев спрашивали доктора, зачем они вообще приезжали, – те отвечали с ухмылкой: «Это надо было для карьеры».

«Иногда хотелось остановиться посреди палаты и хохотать без удержу, – с болью писал по этому поводу военврач Вересаев, наблюдавший все эти постыдные сцены. – Это – воины! Всю жизнь они прожили на хлебах народа, и единственным оправданием их жизни могло быть только то, от чего они теперь так старательно увёртывались. Теперь, впрочем, смеяться мне уж не хочется…»

Что творилось с больными и ранеными солдатами в лазаретах и госпиталях, как вообще погано было устроено санитарно-лечебное дело в русско-японскую кампанию, какое процветало там взяточничество и казнокрадство, писать и вовсе не хочется: больно это. Скажу ещё раз: кто хочет всю правду узнать про те поистине трагические события – читайте Вересаева. Викентий Викентьевич не разочарует Вас и не обманет. Военные записки его – не беллетристика, а чистая публицистика, которая потрясает с первых и до последних страниц такими, например, откровениями:

«На душе было странно и смутно. Перед нами работала огромная, сложная машина; в ней открылась щёлочка; мы заглянули в неё и увидели: колёсики, валики, шестерни, всё деятельно и сердито суетится, но друг за друга не цепляется, а вертится без толку и без цели. Что это – случайная порча механизма в том месте, где мы в него заглянули, или… или и вся эта громоздкая машина шумит и стучит только для видимости, а на работу неспособна?…» /В.В.Вересаев «На японской войне»/.

Чего удивляться теперь, что та война была крайне непопулярна в народе, на плечи которого и легли все её основные тяготы и проблемы. Но не только простые солдаты, но и господа-офицеры часто не понимали её смысл и значение, воевали спустя рукава или вообще “косили” от службы. Не в этом ли кроется причина того, что руководить боевыми действиями на Дальний Восток направлялись военачальники, которые попросту не имели возможности уклониться от столь сомнительной чести?…

И скажите, разве ж не прав был В.И.Ленин, написавший про дальневосточные кровавые события так, что в той войне «не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению». «Поразительно прекрасный в своём беззаветном мужестве, в железной выносливости» русский солдат так и не смог принести новой славы русскому оружию /В.И.Ленин. ПСС, т. 9, с. 158/…

3

28 июля 1914 года, ровно через 10 лет после начала русско-японской, началась Первая Мiровая война, которая народу России была и даром не нужна: двужильные русские бабы не успели ещё новых детишек нарожать и поднять их на ноги, и потом хоть чуть-чуть отдохнуть и пожить для себя, жизни мирной порадоваться. Зато война позарез была нужна мiровым финансовым воротилам с обнищавшими Ротшильдами во главе: чтобы перекроить карту мiра и перераспределить накопленные богатства, отнятые у слабых стран. В число коих, между прочим, входила тогда и империя Романовых, по которой в современной путинской России наша продажная знать плачет и кручинится как о потерянном рае. И мечтает тот романовский «рай» возродить: почти уже возродила. Для себя конечно же – не для народа! А простой народ опять крепостное право ждёт, нищета, позор и унижения со стороны ельцинско-путинской антирусской знати.  

Но это так – к слову. А тогда, летом 1914-го в нашей стране началась новая война, похлеще и покровавей японской. Безголовый император Николай II объявил всеобщую мобилизацию, разумеется, после чего бросил ошалевший Русский народ в очередную кровавую бойню.

Из каждой русской семьи, подчеркну – из каждой! были вырваны и угнаны на фронт, часто – без возврата, крепкие мужики и лошади. В осиротевших деревнях и хатах оставались дети, старики и бабы волком выть. Они-то и должны были после этого тащить на своих согбенных плечах огромный государственный воз: кормить себя и страну, поля пахать на себе же, самим сажать, косить, убирать, поднимать на ноги малолеток. Чтобы потом отправить их на убой в качестве пушечного мяса. Что творилось в душе у каждой такой вдовы? – не передать словами!

Поразительно, но великий позор и трагедия русской-японской войны ожидовевшие российские власти с царём во главе уму-разуму не научили. Как не было ничего тогда – так ничего не прибавилось и теперь: ни пушек, ни снарядов, ни винтовок с патронами, ни амуниции. Огромная императорская академия наук в Санкт-Петербурге, под завязку забитая немцами, давно уже и с успехом работала сама на себя – пилила научные опилки, и только. На Россию часто не говорившим по-русски академикам было плевать: Германия им была милей и ближе. А все императорские заводы находились в частных руках – и перестраиваться на войну не хотели категорически. Что хочешь царь-батюшка – то и делай, как можешь – так и крутись и вертись, – смеясь, говорили промышленники. – А нам твои заботы и проблемы до лампочки. Мы думаем и печалимся исключительно о себе: мы – частники, мы – индивидуалисты. Нам своя рубашка и свой кошелёк ближе к телу.

И получилось в итоге, что тотальное отсутствие собственной науки и промышленности кончилось очередной трагедией – теперь уже Первой Мiровой войны, – когда нашим доблестным солдатикам воевать было элементарно нечем и когда из них мясной фарш делали 42-сантиметровые немецкие пушки Круппа; сами же немцы при этом практически не несли потерь. Только за вторую половину 1914-го года – внимание! – мы потеряли аж целых две армии из-за этого: 1-ю генерала Ренненкампфа и 2-ю генерала Самсонова (командарм после этого застрелился). А следующий 1915-ый год был для нас и вовсе самым чёрным и ужасным в смысле убыли боевого состава: 850 тысяч только одних убитых и раненых, и ещё 900 тысяч русских солдат попало в плен. В 1915 году, таким образом, мы за здорово живёшь, спасая каких-то глупых, пошлых и развращённых французов, положили на полях сражений всю Русскую Гвардию – элиту Армии, которую до 1941 года так и не смогли воссоздать. Отсюда – и все русские дальнейшие беды!

А ещё не худо вспомним, что группа генералов Русской императорской Армии во главе с начальником Главного Артиллерийского управления генералом А.А.Маниковским обращалась к императору и Верховному Главнокомандующему в начале 1916-го года с настоятельным требованием:

– немедленно остановить войну и заключить с немцами мир на любых условиях;

– в срочном порядке национализировать всю оборонную промышленность России – горнорудную, металлургическую и прочую;

– начать, наконец, финансировать собственные военные разработки учёных, а не надеяться на помощь Европы техникой и вооружением в обмен на русскую кровь.

«Страха ради иудейска» Николай II Александрович проигнорировал то обращение (на него отреагировали впоследствии большевики): всё сидел и ждал, бедолага, когда англичане с французами отелятся и нам вооружением и боеприпасами помогут, и всем необходимым снабдят. Своего-то не было ничего в стране – не произвели, не подумали, не позаботились. Вся тяжёлая промышленность – парадокс! – была тогда в руках иностранных дельцов, которым, скажу ещё раз, было на нас глубоко плевать: они лишь о барышах думали, о собственном кармане и выгоде…

———————————————————

(*) Историческое дополнение. Вот что пишет современный телеграмм-канал «Толкователь» про Первую мiровую войну:

«Россия должна была выходить из Первой мировой ещё в начале 1915 года – настолько она не тянула эту индустриальную войну. Что легко объяснимо: пролетариат составлял 3% от населения страны при 80-85% крестьянского населения. Но крестьяне ведь не будут делать пушки, винтовки и даже патроны.
Россию худо-бедно индустриально в ПМВ тянула Англия (и финансово тоже), а также, в меньшей мере, часть других союзников, вплоть до Италии и Японии. Это было не только оружие и индустриальные материалы (например, порох, свинец, алюминий), но даже сукно, пуговицы, подмётки для сапог и топоры(!).

Но Англия сама столкнулась с высокоинтенсивной войной, плюс должна была снабжать кроме России и других союзников. Поставки английских материалов с конца 1915 года стали уменьшаться. И тогда в снабжение российской армии подключились США. Об их поставках читаю у историка Синиченко из Академии управления МВД («Известия Лаборатории древних технологий», №1, 2021):

«В основном из США доставлялась техника и машины. Так, из заказанных весной 1915 г. почти 4400 автомобилей на долю американских фирм пришлось 2/3 всех заказанных грузовиков. Кроме того, американцы почти монопольно поставляли в Россию станки и моторы для авиации, флота и военной промышленности, а также железнодорожный состав. Заказы размещались не только в США, но и в Японии. Так, вице-адмирал А.И.Русин 22 ноября 1915 г. докладывал морскому министру, что «Английское военное министерство уступило нам ещё 30 млн. японских патронов, которые в непродолжительном времени будут отправлены и сданы в течение месяца. Кроме того, английское правительство дипломатически возбудило ходатайство в Японии об уступке нам из боевых комплектов еще 150 млн. патронов». Соответственно встал вопрос и о поставках в Россию японских винтовок системы «Арисаки» из арсеналов Японии.

Усиление роли США и Японии в военных поставках в Россию в 1916 и 1917 гг. можно увидеть по архивным документам. Объяснительная записка (от 15 февраля 1917 г.) и ведомость по предметам военно-технического имущества, подлежащего заказу за границей с 1 января 1916 г. по 1 января 1917 г., даёт нам следующую картину:

– Колючей проволоки из США заказано 23 793 000 пудов; сама Россия произвела только 1 100 000 пудов.

– Экскаваторы. Было заказано 12 из США.

– 720 фрезерных станков из США.

– Заказано и получено 275 радиопередатчиков для аэропланов из Англии фирмы «Стирлинга» и Франции фирмы «Мульштека».

– Заказан и получен детонирующий шнур фирмы «Мицубиси» из Японии общей длиной 100 000 метров.

– Заказан и получен тротил весом 91 000 пудов из Японии.

– Доставлены 24 дизельных мотора «Баффало» из США для российских 12 канонерских лодок.

– Доставлены 24 газотурбинных мотора фирмы «Скриппс» из США для российских скоростных катеров.

– Доставлены из США 24 мотора фирмы «Стерлинг», предназначенные для установки на дозорные катера.

– Поставлено в Россию 1 млн. японских ручных грелок с угольным патроном и 600 000 ножных грелок.

– Из США прибыло 100 000 пудов алюминия для строительства аэропланов.

– 40 000 телефонных аппаратов в 1916 г. предоставила Япония и 50 000 США.

– Поставлено 25 новейших американских тепловозов фирмы «Балдвин», а также более 300 паровозов из США.

– Ещё было заказано 4310 из Великобритании и США автомобилей грузовых и 3517 легковых, а также 2232 санитарных автомобилей. Заказано за границей 367 бронированных автомобилей, 34 броне-пушечных автомобиля, 265 тракторов и 6288 мотоциклов.

Из США было заказано сукно для военной формы (13 млн. кв. м) и даже сёдла для лошадей (70 тыс. штук). В России не хватало подков и шипов для них – «годовая потребность в шипах для подков была исчислена в 458 млн. штук. В результате 100 млн. штук шипов поступило от американского завода «Неверслин», и ему впоследствии был дан ещё один на заказ на 150 млн. шипов. США поставили 3 млн. сапог. И т.д.

В общем, Антанта как могла тянула “самое слабое звено империализма” – Россию»…

Антанта не строила иллюзий по поводу российской армии, в которой не хватало ВСЕГО. Была только безграничная людская масса в избытке, которую надо было хоть кое-как одеть и вооружить. Главное – чтобы Россия удерживала восточный фронт, сковывая там немецкие войска. Стратегическая цель Антанты – продержаться до вступления в войну США. Собственно, то же повторилось во Вторую мировую: вечные союзники Англия и Россия (СССР) должны были продержаться до вступления Америки в войну.

Россия ценой падения своей династии Готторпов (Романовых – А.С.) и затем разрушения страны выполнила свою роль перед Антантой. США вступили в Первую мировую 6 апреля 1917 года, а непосредственно вступили в бои с немцами в октябре 1917 года (31 американская дивизия), плюс огромные поставки техники, вооружения, материалов и даже продовольствия Антанте. Обратите внимание, как синхронизированы основные этапы американского участия в ПМВ на европейском континенте с событиями в России (первая революция в марте 1917 и вторая – в октябре 1917).

Даже пав в грязь, Россия фактически продолжала свою миссию перед Антантой и в 1918 году: после Брестского мира десятки немецких и австрийских дивизий не ушли на Западный фронт (а также Итальянский и Балканский), а растеклись по оккупированной Украине и Белоруссии, части российских западных губерний и на Черноморском побережье Кавказа…

Возвращаясь к теме Антанты, тащившей Россию всю Первую мировую войну.

Россия уже к началу 1917 года была полным банкротом и финансово выживала только за счёт ежемесячных платежей Англии в 25 млн. фунтов-ст. Каждый месяц. К концу внешний долг России достиг 150% ВВП. Главным страхом для Антанты был выход России из войны. На этот счёт у главных стран Антанты был такой выход:

«В мае 1917 г. США, Великобритания и Япония договариваются о секретном соглашении относительно положения России. В соответствии с ним руководители трёх держав, во-первых, обсуждали возможность оказания помощи России – для возможности продолжать боевые действия, и, во-вторых, обсуждали меры, если возобладает негативный сценарий и реакционные партии приведут Россию к договорённости с кайзеровской Германией. По первому пункту было принято решение, что США займутся упорядочиванием транспортного дела в России, а также окажут финансовую помощь. Японцы брали на себя поставку военных припасов. Правительства Англии и Америки признали права Японии требовать Восточную Сибирь (в счёт оплаты долга)».

(Daniels J. (1946) The Wilson Era: Years of War and After, 1917-1923. University of North Carolina Press, 1946 г.)

И ещё интересный исторический факт. Американский ВПК появился и вырос на российских деньгах:

«Россия выделила заказов одной только Америке на 1 млрд 278 млн долл. Россия влила в американский рынок почти 15 млрд. золотых рублей. Это был весьма впечатляющий результат для США. Главным образом за счёт русского золота в Америке выросла военная промышленность в громадных масштабах, тогда как до Первой мировой войны американская военная индустрия была в зачаточном состоянии»…»

———————————————————

4

В Первую Русскую революцию (1905-1907 гг.) народ горою встал за Николая II и сурово расправлялся повсюду с евреями-бузотёрами, пытавшимися жечь на площадях и в общественных местах портреты Всероссийского самодержца и призывать к его свержению. Авторитет царя-батюшки был тогда ещё достаточно высок. Не один русский офицер – ни сухопутный, ни морской – не изменил присяге и не переметнулся на сторону заговорщиков, исключая полоумного отставного лейтенанта флота П.П.Шмидта, которого и офицером-то назвать нельзя: случайный человек в ВМФ России.

Поэтому-то П.А.Столыпину было не сложно усмирить Смуту: в Санкт-Петербурге и других крупных промышленных городах России было много сторонников Престола как среди гражданских, так и среди военных. Генерал Меллер-Закомельский, к примеру, с отрядом в 200 преданных царю казаков всего за две недели полностью очистил весь Великий Сибирский путь от революционных мятежников. Приезжал на станцию, арестовывал стачечный комитет в полном составе и расстреливал его на площади на глазах восставших. Перепуганные бунтовщики, понимая, что с ними не шутят, тут же слагали оружие и переходили на сторону власти.

А вот в Феврале Семнадцатого картина резко переменилось, поменяла знак: народ в массе своей безмолвствовал и скрежетал зубами, смертельно устав от войны, от голода, холода и похоронок, от продразвёрстки той же. Её именно царёвы слуги в России ввели во время Первой Мировой войны, а большевики лишь продолжили опыт по насильственному изъятию хлеба в Гражданскую. Терпение народное стремительно приближалось к точке кипения и последующему взрыву. Кто был в том надвигавшемся кризисе виноват, когда революцию ждали как манну небесную, как избавление от не прекращавшихся бед, как рождение НОВОГО МIРА взамен старого, дряхлого и нежизнеспособного?! Конечно же Николай II Александрович как Верховный главнокомандующий и Самодержец Всероссийский. Потому что КОМАНДИРУ ПЕРВАЯ ЧАРКА, НО И ПЕРВАЯ ПАЛКА!!!

Поэтому-то, чувствуя настроение народных масс, ни один офицер Русской императорской Армии не встал на защиту арестованного в могилёвской Ставке царя – ни один!!! Хотя для того, чтобы освободить Николая II, вырвать его из рук его продажного окружения во главе с Алексеевым и Рузским и вернуть в Петроград для исполнения обязанностей главы государства, – для этого достаточно было одного лишь полка, батальона даже. И никакой революции тогда бы не произошло – при живом-то и здоровом царе, отдающим приказы и распоряжения… Но… не нашлось в России такого полка – и офицера отчего-то вдруг не сыскалось, преданного присяге, царю и Престолу. Больше скажу: все командующие фронтами и флотами поддержали отречение императора – и это во время тяжелейшей и судьбоносной войны!!! Поддержала отречение «Ники» – о, ужас!!! – и вся романовская Династия, и руководство РПЦ, и большинство банкиров в обнимку с тогдашними промышленниками и олигархами, давно уже и с успехом работавших на революцию и против царя!!!

У нас все советские годы модно было ставить в пример московского фабриканта Савву Тимофеевича Морозова и его родственника, владельца мебельной фабрики Николая Павловича Шмидта как щедрых спонсоров большевиков. Причём упоминание их фамилий в подобном качестве обычно сопровождалось всенепременными оговорками, что в своей среде они являлись-де этакими «белыми воронами», исключением из правил. Эта практика по сознательному выпячиванию якобы отщепенцев Морозова и Шмидта продолжается до сих пор в среде российских историков ельцинско-путинской России. Другие фамилии почему-то упорно не называются, хотя таких Савв в каждой губернии было пруд пруди. А.В.Островский насчитал их в количестве как минимум 300 человек. Но историки про них молчат, воды в рот набравши. И сами молчат, и другим запрещают высказываться – проливать свет Истины. Хотя на основании имеющихся данных с полным основанием можно утверждать теперь, что в начале XX в. бюджет революционного подполья в России составлял не один миллион рублей.

———————————————————

(*) «Как некоторые дети уверены, что их младенцами нашли в капусте или же принёс аист, так многие взрослые люди, даже с кандидатскими и докторскими дипломами, убеждены, будто бы политикой можно заниматься, только одухотворяясь идеями.

Будто достаточно одних идей, чтобы нанимать помещения, издавать газеты, журналы, книги, брошюры, листовки, плакаты, осуществлять их хранение, транспортировку и распространение, содержать партийных функционеров и т. д.

В 1995 г. мной была сделана попытка вынести вопрос о финансировании революционного движения в России на обсуждение проходившего в Санкт-Петербурге международного коллоквиума «Рабочие России второй половины XIX – начала XX века: облик, менталитет, рабочие и общество, рабочие и интеллигенция». Однако – поразительная вещь! – буквально через пять минут после выхода на трибуну я при молчаливом одобрении зала был лишён слова. В сообщении о коллоквиуме, опубликованном на страницах журнала «Отечественная история», не только сам этот эпизод, но и моя фамилия не были даже упомянуты (Третий международный научный коллоквиум по истории рабочего класса России // Отечественная история. 1996. № 3. С. 197-204), а при подготовке материалов коллоквиума к печати было сделано всё, чтобы придать этому, на мой взгляд, не случайному, а очень показательному факту характер невинного недоразумения (см.: Рабочие и интеллигенция в эпоху реформ и революции. 1861 – февраль 1917 г. СПб., 1997. С. 421–422, 626–628)» /А.В.Островский/…

———————————————————

Давайте попробуем разобраться: откуда же черпались деньги на разрушительную работу по демонтажу российского государства?

Необходимые денежные средства революционные партии получали как внутри страны, так и из-за рубежа. Однако на внешних источниках останавливаться не станем: это большой и глубокий вопрос, который не входит в тему данной работы. Особо любопытных и дотошных читателей отошлём лишь к книге В.Штейна «Исход российской революции 1905 года и правительство Носаря». В ней собраны сведения о пожертвованиях австрийских, американских, английских, германских и французских евреев в 1905 г.

Нам в данном случае больше интересны внутренние источники и, главное, фамилии тех богатых и знатных персон, людей довольно не глупых, которые финансировали радикальную оппозицию внутри России, то есть остервенело пилили сук, на котором сидели сами.

Таких источников было четыре: а) членские партийные взносы, б) экспроприации, в) революционный рэкет, в) частные пожертвования.

Членские взносы были важны на ранних стадиях формирования партий. Впоследствии они отошли на второй план из-за своей незначительности. Экспроприации (разбойные нападения на инкассаторов) получили распространение главным образом в 1905-1907 гг. Потом они прекратились. Революционный рэкет в основном процветал в Закавказье. Одной из первых его стала использовать армянская партия «Дашнакцутюн». Относя зарождение армянского революционного движения по отделению от России к 1886 году, начальник Бакинского ГЖУ полковник Глоба писал:

«С того же времени армянами постановлено взыскивать со всех коммерческих предприятий по 0,5 % в армянский фонд. Из сбора этого у армян образовался капитал в несколько миллионов рублей. Капитал этот находится в банках Лондона и Парижа. Проценты с этого капитала идут на пропаганду на Кавказе, а также в Персии и Турции. Из процентов этого капитала выдаются пособия революционным кружкам в империи и в особенности на Кавказе».

И получается, что самым распространенным и важным источником финансирования Февраля и Октября Семнадцатого были частные пожертвования, про которые видный большевик Л.Б.Красин писал так:

«…считалось признаком хорошего тона в более или менее радикальных или либеральных кругах давать деньги на революционные партии. И в числе лиц, довольно исправно выплачивающих ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей (т. е. 60-300 руб. в год. – А.С.), бывали не только крупные адвокаты, инженеры, врачи, но и директора банков, и чиновники государственных учреждений».

Одним из тех, через кого большевики получали деньги от своих кредиторов, был известный русский писатель А.М.Горький.

«За время с 1901 по 1917 г. через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии, – впоследствии признавался он. – Из них мой личный заработок исчислялся десятками тысяч. А всё остальное черпалось из карманов буржуазии».

Материальная помощь революционному движению включала в себя также:

«а) предоставление квартир для партийных собраний, совещаний и т. д.;

б) укрывание лиц, разыскиваемых полицией;

в) помощь арестованным и ссыльным;

г) передачу паспортов и других документов для легализации подпольной деятельности;

д) участие в транспортировке запрещенной литературы и оружия, а также в их хранении;

е) предоставление собственных адресов для нелегальной переписки или же пересылки корреспонденции;

ж) использование своих счетов или же счетов коммерческих предприятий для хранения и перевода партийных средств;

з) передачу революционным партиям соответствующей информации, которая могла быть использована в политических целях, и т. д.»

О масштабах этой помощи свидетельствует то, что 10 октября 1910 г. Департамент полиции счёл необходимым обратиться к начальникам местных жандармских управлений и охранных отделений со специальным распоряжением на этот счёт.

«По поручению господина товарища министра внутренних дел генерал-лейтенанта Курлова, – писал директор Департамента полиции Н.П.Зуев, – прошу обратить внимание на лиц, явно не участвующих в революционных выступлениях, но сочувствующих противоправительственному движению и тайно оказывающих те или другие услуги революционной деятельности (“симпатики”), вести учёт этих людей, следить за всем происходящим в их среде и неуклонно доносить о всяком оживлении и революционном подъёме среди них»…

Свои Саввы Морозовы были и в Закавказье – и в большом количестве. Щедро финансировали революционное подполье бакинские «нефтяные короли» и чиатурские марганце-добытчики.

И как не поверить в этой связи председателю Петербургского Совета адвокату Г.С.Хрусталёву-Носарю, открыто утверждавшему в своё время, что Всеобщая октябрьская стачка 1905 года была полностью оплачена капиталистами…

5

Что же толкало тогдашних российских толстосумов всех национальностей и мастей в объятья революционеров, в щедрых спонсоров СМУТЫ? Ответ однозначный: ЖАЖДА СВОБОДЫ и ВЛАСТИ! В начале XX в. российская буржуазия, точнее – антироссийская, уже господствовала в стране – но только финансово и экономически. Политической власти до 1906 г. она не имела – до момента, по крайней мере, когда открылось первое пленарное заседание Первой Государственной думы, имевшей законодательный статус. Посредством неё прогрессивно-настроенная часть капиталистов России вознамерилась по-максимуму оградить Власть царя путём перехода к конституционной форме правления и парламентской республике. А самим получить власти как можно больше: чтобы не платить налогов в казну, не оглядываться вечно на Санкт-Петербург; сиречь быть полностью независимыми в принятии ключевых решений как те же Ротшильды. Для российских промышленных и финансовых воротил Ротшильды были желанным манком, сладким примером для подражания! Всем барыгам хотелось жить как они – исподволь править мiром и ни перед кем не отчитываться! Но как это сделать, если мешает царь-государь?! Значит надо его спеленать и оскопить при помощи Революции, чтобы он был не опасным и слабым как и все евнухи-импотенты… Вот буржуазия и смотрела на революционное движение как на реальную силу, которую можно было финансово подчинить и использовать для того, чтобы оказывать давление на императора и в итоге склонить его, чистоплюя мягкотелого, к уступкам. Это, кстати, касалось не только местной буржуазии, но и действовавшего в России иностранного капитала…

6

Оппозиционные и даже революционные настроения обильно проникали в среду российского чиновничества, коррумпированного во все времена. Но удивление вызывает не это – а то, что революционный бунтарский дух захватывал аполитичную по определению среду российского духовенства, закавказского главным образом, грузинского и армянского. Без-перебойным и хорошо отлаженным инкубатором в этом процессе стала Тифлисская православная духовная семинария, из стен которой вышла целая плеяда широко-известных революционеров. Среди них были многие лидеры грузинской и даже общероссийской социал-демократии: С.С.Девдориани, С.Джибладзе, И.В.Джугашвили, С. Джугели, Н.Н.Жордания, Л.З.Кецховели, Ф.И.Махарадзе, М.Г.Цхакая и другие. Немало воспитанников, заражённых антиправительственными и антимонархическими идеями в семинарских подпольных кружках, хотя и надевали впоследствии рясу, – при этом продолжали поддерживать отношения со своими бунтующими товарищами, ушедшими в революцию, оказывали им посильную помощь.

Православное духовенство Грузии в значительной своей части давно уже проявляло строптивость и неуважение по отношению к благодетельнице, спасительнице и кормилице России. Грузинские архиереи открыто высказывали идеи о независимости грузинской православной церкви от Святейшего Синода, заражая этим раскольничеством и волюнтаризмом местную знать. Дело дошло до того, что 11 октября 1905 г. грузинское дворянство направило к российскому наместнику на Кавказе специальную депутацию, которая вручила тому петицию с требованием автокефалии грузинской церкви.

Ещё в большей степени сепаратистские настроения были распространены среди армянского духовенства. Сие прискорбное обстоятельство явилось одной из причин принятия царским правительством 12 июня 1903 г. решения о секуляризации имущества армянской церкви. Этим мыслилось подорвать и свести к нулю экономическое влияние армянского духовенства, сделать его более покладистым и сговорчивым… Но итоговый эффект оказался прямо противоположным тому, что ожидали в столице служивые люди. Норовистая армянская церковь, ведомая своим кичливым главой, пигмеем-католикосом, перешла в оппозицию к правительству и царю – открыто встала на путь широкой поддержки революционного движения и националистов из партии «Дашнакцутюн».

Характеризуя сложившееся положение как недопустимое, главно-начальствующий гражданской частью на Кавказе князь Г.С.Голицын 13 мая 1904 г. сообщал министру внутренних дел В.К.Плеве:

«Истинным главою и вдохновителем этого движения является сам патриарх-католикос, именем которого и действуют заправилы движения», а «имеющееся в Вагаршанате отделение Кавказского армянского революционного комитета в своей деятельности фактически слилось с легально существующей канцелярией католикоса, через посредство которой поддерживается связь между католикосом и революционерами».

А вот сообщение заведующего полицией на Кавказе генерала Е.Н.Ширинкина от 9 января 1906 г.:

«Армянский католикос выдал дашнакистам особые книжки за своей печатью для сбора денежных пожертвований в пользу пострадавших в Турции армян. В действительности же собранные таким путём суммы поступают в распоряжение организации “Дашнакцутюн”».

7

Отношения между революционным подпольем и правительственным аппаратом в последнее романовское 10-летие тоже были довольно тесными и даже любвеобильными, как это ни покажется странным со стороны: никакой непримиримой борьбы между ними после убийства Столыпина не наблюдалось.

Почему такое происходило? – понятно, ведь многие участники революционного движения были выходцами из чиновничьих и офицерских семей, что приводило к сглаживанию антагонизма между бунтарями и охранителями, а порой открывало шлюзы для использования членов таких семей в интересах революционного подполья.

Наблюдалась и обратная картина: немало бывших бунтарей, выходцев из студенческой среды как правило, со временем взрослели и отходили от революционной деятельности: уходили в бизнес, поступали на государственную службу, делали успешную военную и полицейскую карьеру. И при этом при всём они не порывали полностью связи с друзьями молодости и могли оказывать, и оказывали им те или иные услуги.

Так, «помощником начальника Управления казённых железных дорог в чине генерал-майора встретил революцию 1917 г. Юрий Владимирович Ломоносов (р. 1876). Сенатором закончил свой жизненный путь Владислав Ромуальдович Завадский (1840-1910). Должности товарища министра финансов достиг Владимир Иванович Ковалевский, товарищем министра стал Николай Андрианович Неклюдов (1840-1896)». Все они – бывшие революционеры.

Ну а в целом пореформенная эпоха, последовавшая за революцией 1905-1907 гг., характеризовалась процессом, прекрасно выраженным словами: «Падает власть земли, растёт власть денег». В результате чего зависимость чиновничества и офицерства от буржуазии стремительно возрастала: деньги любили и любят все… Для революционного подполья такой порядок вещей был архи-выгоден и архи-важен: российские толстосумы были для них надёжной “крышей”, ограждавшей их от любых потуг и помех со стороны царёвых слуг – чиновников и военных…

«Были среди чиновников лица, которые хотя и не принимали участия в политической жизни, но находились в скрытой оппозиции к царскому режиму, поддерживали контакты с представителями либеральной оппозиции и по разным причинам готовы были оказывать поддержку революционному подполью. Так, в 1903 г. для получения «Искры» в Петербурге использовался адрес директора правления АО Московско-Виндавско-Рыбинской железной дороги А.Н.Пургольда, а также адрес секретаря при обер-прокуроре Правительствующего Сената статского советника Виктора Эмильевича Дандре. В 1905 г. в Петербурге на квартире статского советника Константина Петровича Фан-дер-Флита хранились нелегальная литература, шрифт и оружие.

Из воспоминаний бывшего начальника Петербургского охранного отделения генерала А.В.Герасимова явствует, что когда им был завербован в качестве секретного сотрудника один из лидеров партии эсеров, Е.Ф.Азеф, к тому времени уже имевший длительный опыт сотрудничества с Департаментом полиции, “ему бросилась в глаза совершенно исключительная осведомленность Азефа относительно всех передвижений царя. Все изменения, которые вносились в план царской поездки, в каком бы секрете они ни держались, немедленно становились известными Азефу, который обо всех них получал извещения путём условных телеграмм. Азеф даже бравировал этой своей осведомлённостью и почти посмеивался над Герасимовым, который этого рода новости узнавал позднее Азефа, хотя по своему положению должен был быть в курсе всех этих вопросов, так как именно на нём лежала основная забота о безопасности царя”.

Было проведено расследование утечки информации. “Результаты этого расследования, – писал известный историк Б.И.Николаевский, – заставили Герасимова схватиться за голову: всё говорило за то, что информатором Азефа был не какой-либо второстепенный чиновник (именно на это надеялся Герасимов, начиная своё расследование), а лицо весьма и весьма высокопоставленное. Принимать какие бы то ни было меры против него на свою собственную ответственность Герасимов, конечно, не мог и решил сделать конфиденциальный доклад обо всём этом деле Столыпину. Последний долго отказывался верить. По его настоянию была произведена дополнительная проверка полученного результата, которая только подтвердила первоначальный вывод: означенное высокопоставленное лицо, судя по всему, действительно вполне сознательно оказывало содействие террористам в подготовке цареубийства. Казалось, правительство не имело ни права, ни возможности мириться с подобным положением. И тем не менее после долгих размышлений Столыпин дал указание не давать делу никакого движения”.

Показательно, что даже в эмиграции А.В.Герасимов не решился назвать фамилию этого чиновника, отметив лишь, что по своему положению это был «почти член Совета министров». Это даёт основание думать, что упоминаемый сановник занимал должность товарища министра.

Более пристального и объективного внимания заслуживает фигура первого премьер-министра России Сергея Юльевича Витте. Рисуя образ царского бюрократа, его биографы до сих пор сознательно или бессознательно отбрасывают всё то, что не вписывается в создаваемую ими картину: связи С.Ю.Витте с крайне оппозиционными и даже революционными элементами в молодости; привлечение его в 1870 г. к следствию по делу о студенческой кассе, едва не завершившееся ссылкой, о чём мы знаем пока только с его собственных слов; существовавшие в своё время слухи о финансировании им газеты «Искра»; признание бывшего директора Департамента полиции А.А.Лопухина, что, потеряв в 1903 г. портфель министра финансов, С.Ю.Витте предлагал ему физическое устранение Николая II; документы, которыми будто бы располагал В.К.Плеве, о его связях с революционным подпольем и причастности его к подготовке покушения на императора или же о его принадлежности к масонству; подозрения относительно его связей с Г.Гапоном до 9 января 1905 г. и непонятные контакты с ним после Кровавого воскресенья; обвинения его в поддержке леворадикальной газеты «Сын отечества»; его участие в имевшей политический характер благотворительности; существовавшие в придворных кругах подозрения о его причастности к организации Всеобщей октябрьской стачки 1905 г.; скрытые контакты с членами Петербургского Совета рабочих депутатов 1905 г., а затем воздействие на суд с целью облегчения их участи; сочувственные высказывания относительно социалистических идей, уверенность в неизбежности попыток их практического осуществления; высокую оценку моральных качеств участников революционного движения и т. д.» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

8

По логике вещей и сообразуясь со здравым смыслом, самыми идейно и морально выдержанными, недоступными для толстосумов, революционных вербовщиков и агентов влияния должны были бы быть органы политического сыска императорской России, где работали самые высокооплачиваемые и обласканные властью люди. Однако и они, элита страны, не были отгорожены от революционного подполья надёжным заслоном.

Это было связано с тем, главным образом, что некоторые представители этих органов и лидеры революционных партий могли находиться в родственных связях.

«В этом отношении показательна судьба детей князя Платона Зааловича Микеладзе, сын которого Александр сделал успешную карьеру и встретил 1917 г. в чине генерал-майора Отдельного корпуса жандармов. Между тем одна его сестра, Наталья, вышла замуж за народника Иосифа Афанасьевича Кикодзе, а их сын Залико умер членом ЦК Коммунистической партии Грузии. Другая сестра генерала А.П.Микеладзе, Мариам, стала женой известного большевика Мамия Орахелашвили, который после установления на Кавказе Советской власти был секретарем ЦК КП(б) Грузии, председателем Совета народных комиссаров ЗСФСР, секретарем Закавказского крайкома партии.

Таким образом, входя в высший эшелон Отдельного корпуса жандармов, А.П.Микеладзе через своих сестёр был связан с революционным подпольем и, по всей видимости, когда его родственники оказывались в беде, протягивал им руку помощи. Поэтому, несмотря на своё жандармское прошлое, он не эмигрировал, а когда умер, сообщение о его смерти было опубликовано на страницах газеты «Заря Востока» /А.В.Островский «Кто стоял за спиной Сталина?»/…

9

Из всего вышеперечисленного следует печальный вывод, что революционное подполье России перед Февралём Семнадцатого имело «своих людей» на всех этажах власти, начиная с уезда и кончая Санкт-Петербургом, вплоть до императорского двора, Кабинета министров и Департамента полиции.

«Есть основания думать, что пореформенная эпоха характеризовалась постепенным расширением круга чиновников и офицеров, которые тем или иным образом были связаны с либеральной оппозицией и революционным подпольем или же сочувствовали им. А это означало постепенное, мирное и незаметное завоевание государственного аппарата антиправительственными силами, что вело не только к утрате эффективности выполнения им своих функций, но и к тому, что он становился способным действовать вопреки интересам тех социальных сил, которые стояли во главе государства.

Разумеется, имея в государственном аппарате «своих людей», революционные партии не могли парализовать его карательную деятельность в отношении всех своих членов, но у них была возможность делать это в отношении тех из них, кто играл в революционном подполье наиболее важную роль»…

10

Вообще же, с грустью надо признать, что к началу Первой Мiровой войны Николая II всё больше и дальше отодвигали от дел его продажные и ушлые царедворцы. И министры, в том числе, творившие политику государства за его спиной; хорошо понимавшие, видимо, что дело идёт к концу, дни Романовых сочтены, и надо брать власть в свои руки; думать о своём личном будущем, а не о России и Царе. Наглядным доказательством чему служит т.н. “марокканский кризис”.

Марокканский кризис и Агадирский инцидент (порт Агадир в Марокко, куда Германия, в знак протеста на вероломный захват Марокко Францией, направила свою канонерскую лодку “Пантера”) осени 1911 года сильно напрягли международную обстановку. Разрешился кризис, как известно, подписанием в марте 1912 года франко-германского мирного соглашения из-за мощного финансового давления, что, по тайному наущению Франции, оказало наше правительство на Германию, этим окончательно, себе на погибель, испортив с ней и Вильгельмом II отношения. Это хороший пример того, какое влияние на мiровую политику имело Министерство финансов России уже и при последователях Витте – в обход Царя!!!  

В данном случае (марокканский кризис), в связи с проведением Министерством финансов России в сентябре 1911 года описанной акции устрашения на германский Кабинет министров, император Николай II вообще находился как бы вне игры – и на уровне инициативы, и на уровне проведения её в жизнь. Ничего не знал и не ведал об этом, если судить по его воспоминаниям, и министр иностранных дел С.Д.Сазонов, отличавшийся, как известно, особой любовью и к Англии, и к Антанте.

Сам факт автономного функционирования Кредитной канцелярии даже и через 5-ть лет после того, как её крёстный отец, граф С.Ю.Витте в апреле 1906 года вынужденно оставил все государственные посты, поражает и потрясает исследователей. Витте с треском уволили, а его Канцелярия, между тем, не только выжила и сохранила заданные через него функции, но и продолжала преспокойно работать в одобренном им когда-то кадровом составе. Всё это заставляет теперь сильно сомневаться историков, что она была вполне управляема новым министром финансов – графом В.Н.Коковцовым. Равно как и остальными петербургскими высокопоставленными деятелями, включая сюда и Царя!!!…

11

После убийства Столыпина сложилась довольно-таки мрачная картина в стране, в плане её уязвимости перед новой Великой Смутой крайне тревожная. К началу Первой Мiровой войны Россию как государство, Державу Древнюю, самодостаточную, вторую по значимости, богатству и величине, – Россию в её высших руководящих слоях, в среде её продажной, гнилой, абсолютно эгоистичной и космополитической знати по сути некому стало защищать, некому за неё, бедную, грудью встать, или хотя бы доброе слово молвить: кого можно – там с потрохами купили давно, неподкупных и верных – убили.

И, в итоге, вокруг Царя и Престола русского к середине 1910-х годов сгрудились и свили гнёзда сплошь одни лицемеры-ненавистники, ничтожества и предатели, а то и вовсе враги, разрушители национальных великодержавных скреп и устоев. Плюс к этому – казнокрады, дельцы и мздоимцы, жидомасоны всех самых высоких уровней, посвящений и степеней во главе с известными евреями-банкирами – братьями Абрамом и Давидом Животовскими, агентами клана Ротшильдов и родными дядями Л.Д.Троцкого, пламенного перманентного революционера и будущего крикливого “вождя мiрового пролетариата”. Все они думали только лишь о себе, о собственной выгоде и карьере; и совсем не думали о стране, которую они в большинстве своём глубоко презирали.

Читатели ухмыльнутся и недоумённо пожмут плечами, когда узнают, к примеру, что огромная династия Романовых почти в полном составе стояла в оппозиции к Николаю II, желала его смещения. Мало того, даже вдовствующая императрица Мария Фёдоровна интриговала против сына и его жены. Под её началом евреи организовали банк, который вёл подрывную работу против императора!!!

Больше скажем: открытые насмешки над деяниями Государя и его личностью уже стали считаться в высших чиновных кругах России, как и в интеллигентских кругах в целом, признаком хорошего тона, веянием времени, модой или всеобщим трендом, как теперь говорят. Представляете, какой творился кошмар! И это определялось не тем, что все тогда, поголовно все были против Царя. Отнюдь нет! Против него было как раз меньшинство, – но меньшинство активное до безобразия, мало-разборчивое в выборе средств, хорошо сплочённое и организованное, поддерживаемое банкирами, биржевыми маклерами и средствами массовой информации. Большинство же было пассивным и разобщённым, деморализованным и пустым, нестойким в духе православной и русской национальной идеи – и, следовательно, легко увлекающимся всякого рода течениями, программами и мессиями, подверженное воздействию страсти, клеветы и провокации… Им это всё боком выйдет после Октября Семнадцатого, нашим интеллигентам гнилым и пустоголовым: заплатят они за своё холуйство, убожество и близорукость нищетой, слезами и кровушкой. Да и Бог бы с ними! Заслужил – получи! Вот только Царю Николаю не станет легче от этого. И ему вместе с ними, сирыми и ничтожными, придётся испить до дна с горькой либеральной отравой чашу.

“Всюду измена и трусость, и обман!” – с горечью напишет потом в дневнике о своём монаршем окружении всеми преданный мученик-Царь – как последнее напутствие-предупреждение в пучину бед катившемуся народу. И это будет истинной правдой, истинной! за которую Николаю II Александровичу, как и его несчастным и обездоленным подданным дорого придётся платить, слишком дорого…

12

Российский учёный немец М.М.Гаккебуш-Горелов, оказавшийся после Октября Семнадцатого в эмиграции, долго и мучительно рассуждал на досуге о причинах Русской Революции. Он неоднократно ставил перед собой раздиравший его душу и сердце вопрос: “кто виноват” в случившемся, в том всенародном тотальном и роковом отрицании прежней жизни? И с прискорбием сам же и отвечал:

«Виноваты все мы – сам-то народ меньше всех. Виновата династия, которая наиболее ей, казалось бы, дорогой монархический принцип позволила вывалять в навозе; виновата бюрократия, рабствовавшая и продажная; духовенство, забывшее Христа и обратившееся в рясофорных жандармов; школа, оскоплявшая молодые души; семья, развращавшая детей, интеллигенция, оплёвывавшая родину…»

Поэтому-то приход к власти свирепых большевиков в Октябре Семнадцатого во главе с Лениным, которые самыми дикими и без-пощадными, воистину “хирургическими” методами “соскоблили” и “вырезали” всю эту гниль и мерзость, эту злокачественную опухоль на измождённом государственном теле – прежний российский правящий класс, – решительно убрали его с политической и исторической сцены, – приход этот был и долгожданен, и необходим, и всецело оправдан. Был Всеблагим Божьим Промыслом или Соизволеньем, если совсем уж пафосно и высокопарно про большевиков-ленинцев написать, которых всецело поддерживал простой народ в этом их святом реформаторском горении и начинании. И блоковская поэма «Двенадцать», написанная по горячим следам, услышанная Поэтом в музыке Революции, – убедительное тому подтверждение.

Да, да! – поддерживал, господа либералы и патриоты! Именно и только так! И этот неоспоримый факт убедительно Гражданская война доказала. Народ российский потому в Гражданскую за Ульяновым-Лениным и пошёл, что тот обещал построить принципиально новую жизнь, правильную и справедливую в идеале – без рабства, господ и классов, без прежнего угнетения и унижения русского человека русскими же в союзе с нацменами… А что сулили людям “белые генералы” во главе с Деникиным и Колчаком? Учредительное собрание обещали, парламентскую республику по западному образцу, вообще всё западное и антирусское! Смешно! И грустно одновременно! Потому и получили коленом под зад их благородия, оказавшись «народу нашему чуждыми и воле его не пригожими».

И правильно получили. И поделом. Потому что «это не мозг нации, это дерьмо! – в полемическом задоре сказал однажды мудрый Владимир Ильич про прежнюю нашу знать: потешных графов, князей, бояр и дворян, архиереев-священнослужителей и генералов, пустоголовых петербургских чиновников и министров, выплясывавших под дудку либеральной прозападной интеллигенции и Сиона, которые, ошалело нацепив красные банты, дружно приветствовали Февральскую революцию и отречение Цапя. – Мы их всех переварим!!!…»

И ведь “переварили”, не обманули народ. Молодцы, да и только!!!…

13

В заключении петитом непременно хочется привести важные выдержки из статьи великого А.А.Блока «Интеллигенция и Революция». Это для тех продажных, без-совестных и безголовых историков и публицистов делается главным образом, кто до сих пор истошно трезвонит на всех углах с умным и важным видом про то, что Революция Семнадцатого года в России будто бы была “случайностью” или же “досадным недоразумением”. Именно и только так! И что не будь её, наша страна разрослась и распухла бы как на дрожжах от продуктового изобилия и богатства; на заборах бы у нас вместо воробьёв толстенные индюки сидели, а простой русский народ криком кричал каждый день от сытости и счастья.

Итак:

Александр Блок «Интеллигенция и Революция»:  

«…”Россия гибнет”, “России больше нет”, “вечная память России”, слышу я вокруг себя.

Но передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой.

Россия – буря. Демократия приходит “опоясанная бурей”, говорит Карлейль.

России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой.

В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда.

То были времена, когда царская власть в последний раз достигла, чего хотела: Витте и Дурново скрутили революцию веревкой; Столыпин крепко обмотал эту веревку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. Когда не стало этого последнего дворянина, власть, по выражению одного весьма сановного лица, перешла к “поденщикам”; тогда веревка ослабла и без труда отвалилась сама.

Всё это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи как долгая, бессонная, наполненная призраками ночь.

Распутин – всё, Распутин – всюду; Азефы разоблачённые и неразоблачённые; и, наконец, годы европейской бойни; казалось минуту, что она очистит воздух; казалось нам, людям чрезмерно впечатлительным; на самом деле она оказалась достойным венцом той лжи, грязи и мерзости, в которых купалась наша родина.

…………………………………………………………………………………………………………

Поток предчувствий, прошумевший над иными из нас между двух революций, также ослабел, заглох, ушёл где-то в землю. Думаю, не я один испытывал чувство болезни и тоски в годы 1909 – 1916. Теперь, когда весь европейский воздух изменён русской революцией, начавшейся “бескровной идиллией” февральских дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех недавних, таких древних и далёких годов; а поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, – вот он опять шумит, и в шуме его – новая музыка.

Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это – о том же, всё о том же.

Музыка ведь не игрушка; а та бестия, которая полагала, что музыка – игрушка, – и веди себя теперь как бестия: дрожи, пресмыкайся, береги своё добро!

Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую немного равных себе по величию. Вспоминаются слова Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые,

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир,

Он их высоких зрелищ зритель…

Не дело художника – смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или нет. У художника – всё бытовое, житейское, быстро сменяющееся – найдёт своё выражение потом, когда перегорит в жизни. Те из нас, кто уцелеет, кого не “изомнёт с налёту вихорь шумный”, окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ. Овладеть ими, вероятно, сможет только новый гений, пушкинский Арион; он, “выброшенный волною на берег”, будет петь “прежние гимны” и “ризу влажную свою” сушить “на солнце, под скалою”.

Дело художника, обязанность художника – видеть то, чтозадумано, слушать ту музыку, которой гремит “разорванный ветром воздух”.

Что же задумано?

Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью.

Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией.

Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это её частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток. Гул этот, всё равно, всегда – о великом.

Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет, – гадать не нам), таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесёт в заметённые снегом страны – тёплый ветер – и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит спалённые солнцем степи юга – прохладным северным дождём.

“Мир и братство народов” – вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чём ревёт её поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать.

Русские художники имели достаточно “предчувствий и предвестий” для того, чтобы ждать от России именно таких заданий. Они никогда не сомневались в том, что Россия – большой корабль, которому суждено большое плаванье. Они, как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчётливостью, умеренностью, аккуратностью: “всё, всё, что гибелью грозит”, таило для них “неизъяснимы наслажденья” (Пушкин). Чувство неблагополучия, незнание о завтрашнем дне, сопровождало их повсюду. Для них, как для народа, в его самых глубоких мечтах, было всё или ничего. Они знали, что только о прекрасном стоит думать, хотя “прекрасное трудно”, как учил Платон.

Великие художники русские – Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой – погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке: ибо они верили в свет. Они знали свет. Каждый из них, как весь народ, выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто – злобе. Но они знали, что, рано или поздно, всё будет по-новому, потому что жизнь прекрасна.

Жизнь прекрасна. Зачем жить тому народу или тому человеку, который втайне разуверился во всём? Который разочаровался в жизни, живёт у неё “на подаянии”, “из милости”? Который думает, что жить “не особенно плохо, но и не очень хорошо”, ибо “всё идёт своим путём”: путём… эволюционным; люди же так вообще плохи и несовершенны, что дай им только бог прокряхтеть свой век кое-как, сколачиваясь в общества и государства, ограждаясь друг от друга стенками прав и обязанностей, условных законов, условных отношений…

Так думать не стоит; а тому, кто так думает, ведь и жить не стоит. Умереть легко: умереть можно безболезненно; сейчас в России – как никогда: можно даже без попа; поп не обидит отпевальной взяткой…

Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: всё или ничего; ждать нежданного; верить не в “то, чего нет на свете”, а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она – прекрасна.

Смертельная усталость сменяется животной бодростью. После крепкого сна приходят свежие, умытые сном мысли; среди бела дня они могут показаться дурацкими, эти мысли. Лжёт белый день.

Надо же почуять, откуда плывут такие мысли. Надо вот сейчас понять, что народ русский, как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился и что в его мыслях, для старших братьев если не враждебных, то дурацких, есть великая творческая сила.

…………………………………………………………………………………………………….

Либерального “аблаката” описал Достоевский; Достоевского при жизни травили, а после смерти назвали “певцом униженных и оскорблённых”. Описал ещё то, о чём я говорю, Толстой. А кто обносил решоточкой могилу этого чудака? Кто теперь голосит о том, как бы над этой могилой не “надругались”? А почём вы знаете, может быть, рад бы был Лев Николаевич, если б на его могиле поплевали и побросали окурков? Плевки – Божьи, а решоточка – не особенно.

Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и клёнами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью.

Всё так.

Я знаю, что говорю. Конём этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают.

Я не сомневаюсь ни в чьём личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”.

Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно-ценного? Мало мы любили, если трусим за любимое. “Совершенная любовь изгоняет страх”. Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не всё потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове. Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой.

Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своём пути? Что народ – паинька? Что сотни обыкновенных жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так “бескровно” и так “безболезненно” и разрешится вековая распря между “чёрной” и “белой” костью, между “образованными” и “необразованными”, между интеллигенцией и народом?

Не вас ли надо будить теперь от “векового сна”? Не вам ли надо крикнуть: “Noli tangere circulos meos” (“Не тронь моих кругов” (лат.))? Ибо вы мало любили, а с вас много спрашивается, больше, чем с кого-нибудь. В вас не было этого хрустального звона, этой музыки любви, вы оскорбляли художника – пусть художника, – но через него вы оскорбляли самую душу народную. Любовь творит чудеса, музыка завораживает зверей. А вы (все мы) жили без музыки и без любви. Лучше уж молчать сейчас, если нет музыки, не слышат музыки. Ибо всё, кроме музыки, всё, что без музыки, всякая “сухая материя” – сейчас только разбудит и озлит зверя. До человека без музыки сейчас достучаться нельзя.

А лучшие люди говорят: “Мы разочаровались в своем народе”; лучшие люди ехидничают, надмеваются, злобствуют, не видят вокруг ничего, кроме хамства и зверства (а человек – тут, рядом); лучшие люди говорят даже: “никакой революции и не было”; те, кто места себе не находил от ненависти к “царизму”, готовы опять броситься в его объятия, только бы забыть то, что сейчас происходит; вчерашние “пораженцы” ломают руки над “германским засильем”, вчерашние “интернационалисты” плачутся о “Святой Руси”; безбожники от рождения готовы ставить свечки, молясь об одолении врага внешнего и внутреннего.

Не знаю, что страшнее: красный петух и самосуды в одном стане или эта гнетущая немузыкальность – в другом?

Я обращаюсь ведь к “интеллигенции”, а не к “буржуазии”. Той никакая музыка, кроме фортепиян, не снилась. Для той всё очень просто: “в ближайшем будущем наша возьмёт”, будет “порядок”, и всё – по-старому; гражданский долг заключается в том, чтобы беречь добро и шкуру; пролетарии – “мерзавцы”; слово “товарищ” – ругательное; своё уберёг – и сутки прочь: можно и посмеяться над дураками, задумавшими всю Европу взбаламутить, потрясти брюхом, благо удалось урвать где-нибудь лишний кусок.

С этими не поспоришь, ибо дело их – бесспорное: брюшное дело. Но ведь это – “полупросвещённые” или совсем “непросвещённые” люди; слыхали они разве только о том, что нахрюкали им в семье и школе. Что нахрюкали, то и спрашивается:

Семья: “Слушайся папу и маму”. “Прикапливай деньги к старости”. “Учись, дочка, играть на рояли, скоро замуж выйдешь”. “Не играй, сынок, с уличными мальчишками, чтобы не опорочить родителей и не изорвать пальто”.

Низшая школа: “Слушайся наставников и почитай директора”. “Ябедничай на скверных мальчишек”. “Получай лучшие отметки”. “Будь первым учеником”. “Будь услужлив и угодлив”. “Паче всего – закон божий”.

Средняя школа: “Пушкин – наша национальная гордость”. “Пушкин обожал царя”. “Люби царя и отечество”. “Если не будете исповедоваться и причащаться, вызовут родителей и сбавят за поведение”. “Замечай за товарищами, не читает ли кто запрещенных книг”. “Хорошенькая горничная – гы”.

Высшая школа: “Вы – соль земли”. “Существование Бога доказать невозможно”. “Человечество движется по пути прогресса, а Пушкин воспевал женские ножки”. “Вам ещё рано принимать участие в политической жизни”. “Царю показывайте кукиш в кармане”. “Заметьте, кто говорил на сходке”.

Государственная служба: “Враг внутренний есть студент”. “Бабёнка недурна”. “Я тебе покажу, как рассуждать”. “Сегодня приедет его превосходительство, всем быть на местах”. “Следите за Ивановым и доложите мне”.

Что спрашивать с того, кто всё это добросовестно слушал и кто всему этому поверил? Но ведь интеллигенты, кажется, “переоценили” все эти ценности? Им приходилось ведь слышать и другие слова? Ведь их просвещали наука, искусство и литература? Ведь они пили из источников не только загаженных, но также – из источников прозрачных и головокружительно бездонных, куда взглянуть опасно и где вода поёт неслыханные для непосвящённых песни?

У буржуа – почва под ногами определённая, как у свиньи – навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне. Вытащи это – и всё полетит вверх тормашками.

У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны.

Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты – имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, – что же нам терять?

Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон.

Значит, рубили тот сук, на котором сидели? Жалкое положение: со всем сладострастьем ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг – сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), – бегать кругом и кричать: “Ах, ах, сгорим!”

Я не говорю о политических деятелях, которым “тактика” и “момент” не позволяют показывать душу. Думаю, не так уж мало сейчас в России людей, у которых на душе весело, которые хмурятся по обязанности.

Я говорю о тех, кто политики не делает; о писателях, например (если они делают политику, то грешат против самих себя, потому что “за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь”: политики не сделают, а свой голос потеряют). Я думаю, что не только право, но и обязанность их состоит в том, чтобы быть нетактичными, “бестактными”: слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом рёве и звоне мирового оркестра.

Русской интеллигенции – точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-нибудь объявлений или писем, которые писаны доброй, но неуклюжей рукой? Не стыдно ли гордо отмалчиваться на “дурацкие” вопросы? Не стыдно ли прекрасное слово “товарищ” произносить в кавычках?

Это – всякий лавочник умеет. Этим можно только озлобить человека и разбудить в нём зверя.

Как аукнется – так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах – сотни жуликов, а за глазами – миллионы людей, пока “непросвещённых”, пока “тёмных”. Но просветятся они не от вас.

Среди них есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать крови, которую пролили в темноте (своей); такие, которые бьют себя кулаками по несчастной голове: мы – глупые, мы понять не можем; а есть и такие, в которых ещё спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и кцижная литература.

Надменное политиканство – великий грех. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом. Ужасна и опасна эта эластичная, сухая, невкусная “адогматическая догматика”, приправленная снисходительной душевностью. За душевностью – кровь. Душа кровь притягивает. Бороться с ужасами может лишь дух. К чему загораживать душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того трудно.

А дух есть музыка. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки.

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».

9 января 1918

Впервые опубликовано: “Знамя труда”, 1918, 19 января.

И напутствие прекрасного советского историка и публициста В.В.Кожинова, первоклассные работы которого я очень высоко ставлю и на которых до сих пор учусь, всенепременно хочется привести вслед за Блоком:

«Проклинающие ныне послереволюционную эпоху авторы и ораторы совершенно безосновательно объявляют её временем бессмысленной массовой гибели и страданий людей. Если считать время от времени взрывавшиеся в самых различных странах мира революции бессмыслицей, следует уж тогда объявить бессмысленным бытие человечества вообще. А любая революция есть уничтожение существовавшего до него общества, и поскольку никакого другого общества, кроме наличного, пока и нет, потенциально революция грозит гибелью всем и каждому…

…масштабы гибели людей в ходе революции последовательно сокращаются: в 1930-х годах они намного меньше, чем в 1920-х (хотя многие без всяких оснований думают иначе), и ещё значительнее они уменьшаются в 1940-1950-х, а с 1964 года политические убийства вообще не имеют места (между тем, если внимать нынешним СМИ, время с 1917 по 1985 год – время чуть ли не непрестанных казней).

И последнее. Революция – это, конечно же, трагическая, даже предельно трагическая пора в истории России. Но несостоятельны те авторы, которые пытаются представить революционную трагедию как нечто «принижающее», даже чуть ли не «позорящее» нашу страну. Во-первых, жизнь и человека, и любой страны несёт в себе трагический смысл, ибо люди и страны смертны. А во-вторых, трагедия и с религиозной, и с философской точки зрения отнюдь не принадлежит к сфере «низменного» и «постыдного»; более того, трагедия есть свидетельство избранности…

Словом, можно скорбеть о России, которую постигла Революция, но только низменный взгляд видит в этом унижение своего Отечества…» /В.В.Кожинов «РОССИЯ. Век ХХ (1901-1939)»/…

Закончить же Первую часть хочется прекрасными строчками Георгия Иванова, прекрасного русского поэта, эмигранта первой волны:

«Овеянный тускнеющею славой,

В кольце святош, кретинов и пройдох,

Не изнемог в бою Орёл Двуглавый,

А жутко, унизительно издох.

Один сказал с усмешкою: “Дождался!”

Другой заплакал: “Господи, прости…”

А чучела никто не догадался

В изгнанье, как в могилу, унести»…

Часть вторая: Революция, Гражданская война, борьба за власть с троцкистской и зиновьевской оппозицией.

«Весь мир насилья мы разрушим –

до основанья! – а затем

Мы наш, мы новым мир построим:

кто был никем – тот станет всем»

                                            «Интернационал»

«У них не было огромных яхт и замков во Франции и вилл в Италии, у них не было квартир на подставных лиц в Нью-Йорке, у них много чего не было, если сравнивать с нынешними “героями” наступившего капиталистического завтра. Зато у них была Родина и честь. И они верили в это свято!»

/Современные телеграмм-каналы о творцах Октября Семнадцатого/…

Глава первая

1

После приезда Ленина в кипевший страстями Петроград весной 1917 года в стане большевиков всё кардинально переменилось – от настроений до практических шагов и действий. Засидевшемуся в эмиграции Владимиру Ильичу нужна была власть – и немедленно. Он прямо-таки сгорал от нетерпения наконец-то осуществить на просторах России то, о чём он так страстно мечтал долгие-долгие годы. Об этом он прямо и недвусмысленно заявил в «Апрельских тезисах», что сопли жевать и политические опилки пилить (как это делает уже многие годы нынешний коммунист Г.А.Зюганов) он не намерен.

Апрельская конференция РСДРП(б), созванная по инициативе Ильича, повысила себя до статуса съезда и избрала ЦК партии из 9 человек – практический центр по захвату власти по сути. Третьим после Ленина и Зиновьева стоял Сталин (из 108 голосов, соответственно, 104, 101 и 97). До Великого Октября было уже совсем близко.

Но на пути к Октябрю одного из лидеров большевиков Сталина люди узнали прежде всего как отменного публициста столичных социалистических газет. Он не метал громов и молний в статьях, как многие тогдашние политики, – писал спокойно и делово, без словестных и смысловых излишеств и выпендрежей, как тот же Троцкий. В третьем томе «Сочинений» И.В.Сталина собраны его статьи и речи с марта по октябрь 1917 года, занявшие почти 400 страниц убористого текста. Кто заинтересуется – может найти и почитать: узнает массу интересного про ту эпоху…

Далее обязательно надо сказать, что Россию при Временном правительстве справедливо окрестили самой свободной и демократической страной на планете Земля (как и при перестройке). Говорили и писали в то время все и всё, что кому взбредёт в голову. Свободной прессой были завалены все киоски, и она разлеталась по массам как горячие пирожки.

Сталин составлял здесь редкое исключение в плане эмоций, прогнозов и обещаний. Его голос на страницах газет звучал внушительно и солидно, повторим, и вызывал у читателей уважение и симпатию. Стразу бросалось в глаза, что пишет зрелый, грамотный, умудрённый жизнью и теорией автор. А это была большая редкость в революционной разноголосице того времени. Недавний Туруханский узник достойно, со знанием дела и перспективы отстаивал грядущий социализм в статьях – и не разменивался на митинговую саморекламу, чем грешили поголовно тогдашние партийные лидеры, оглушавшие себя и других бесконечными радужными речами на площадях и улицах Петрограда.

Не удивительно и даже закономерно, что умница и тихоня-Сталин достаточно быстро приобретал известность в российской политике как респектабельный, умеренный человек; человек без эмоций, самолюбования и пустозвонства. Поэтому с 18 марта 1917 г. он был делегирован ЦК партии в Исполком Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 3-24 июня 1917 г. он принимал участие в работе I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, на котором, к слову сказать, 20 июня он был избран членом Центрального исполнительного комитета. Всё официально и легально, что и не подкопаешься!

Однако, будучи великим подпольщиком-конспиратором с молодых лет, Сталин одновременно тайно и неустанно совершал титаническую работу в партии, готовя её к грядущей схватке за власть. Так, едва появившись в Петрограде весной 1917-го года, он незаметно для посторонних глаз создал для себя условия для успешной нелегальной деятельности (сам ли, или при помощи российских спецслужб). И если некоторые лидеры большевиков (всё тот же балаболка-Троцкий) были арестованы Керенским и посажены в Кресты летом Семнадцатого за длинный язык, – осмотрительному молчуну-Сталину было невозможно предъявить какие-либо антиправительственные обвинения, грозившие арестом и тюрьмой. А ведь именно он, а не арестованные Троцкий и Каменев, решал важнейшие вопросы, став незаменимым человеком для Владимира Ильича, проводником ленинских намерений и планов.

Исторически-подкованные читателя знают про бурные июльские дни 1917-го года в Петрограде, когда провальное наступление на фронте привело к стихийному народному бунту в столице, который в азарте политической борьбы возглавили большевики, но которые не были его организаторами. И, тем не менее, бунт приписали именно им – со всеми вытекающими из этого факта последствиями.

Временное правительство, введя войска в Петроград и пересажав верхушку большевиков, отдало приказ и об аресте Ленина и Зиновьева. Так вот именно Сталин укрыл тогда Ильича в квартире у Аллилуевых, и в той самой комнате, между прочим, которая предназначалась для него самого.

Пока Ленин отсиживался у соратников на частной квартире, в руководстве партии разгорелся нешуточный спор – являться ли Ильичу на суд по делу о мнимом перевороте и о “немецких деньгах”, которые ему приписывали. В середине июля 1917 г. у Аллилуевых собрались Крупская, Ногин, Орджоникидзе, Сталин и другие, чтобы вынести окончательное решение по данному вопросу. Ногин заикнулся было: надо, мол, пойти в суд и «разоблачить» Временное правительство как марионеточное и абсолютно негодное и недееспособное. Но Ленин зарубил такую идею: «гласного суда не будет». Сталин мрачно добавил, что «юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге» [Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. М., 1990, С.71].

В итоге решили отправить Ленина и Зиновьева в район Сестрорецка, а пока для маскировки наголо обрить Ильича. Сталин вооружился бритвой и саморучно сбрил усы и бороду Ленина… Потом нахлобучили Ильичу на голову кепку, одели в пальто до пят Аллилуева. Сталин и хозяин квартиры во второй половине июля 1917 года проводили Ленина на Приморский вокзал, откуда он пригородным поездом отправился на станцию Разлив. Это всё хорошо известно из советской Истории…

2

Итак, летом 1917 года для большевиков в Петрограде сложилась критическая обстановка. Ленина и Зиновьева не было в городе: оба прятались в шалаше у станции Разлив и от скуки, чтобы убить время, сочиняли брошюру «Государство и революция». Вероятно, «они намеревались оставить её как память о безуспешной попытке создать новый строй». Арестованные Троцкий и Каменев из-за тюремной решётки «Крестов» бросали в массы волнительные призывы о помощи. Контрреволюция в тот ключевой момент заметно усиливалась и сплачивала силы, нарастала бешеная травля партии Ленина. Министр юстиции Временного правительства П.Н.Переверзев, генерал-прокурор с 05.05.1917 по 06.07.1917, пошёл ва-банк и опубликовал в прессе клевету на Владимира Ильича, что он являлся якобы немецким шпионом и вернулся в Россию на немецкие деньги и с заданием от кайзера развалить Россию и проиграть войну. Понятно, что эта “утка” сильно уронила рейтинг партии большевиков и опорочила Ленина в глазах народных масс: из-за неё-то, собственно, Ильич и был объявлен в розыск и вынужден был скрываться. Как хорошо понятно и то, что большевикам нужно было без промедления реагировать и определяться с дальнейшими своими действиями.

16-20 июля 1917 г. прошла экстренная конференция петроградской организации РСДРП (большевиков). Её участники справедливо считали, что докладчиком мог быть только Григорий Зиновьев, правая рука лидера партии, и «желательно выслушать» самого оклеветанного Переверзевым Ильича. Но ни первого, ни второго по понятным причинам в зале не оказалось: оба боялись ареста и прятались. Поэтому с основным докладом по задачам на ближайшее время выступил Сталин – третий номер в партийной иерархии. А вопрос был поднят немаловажный: в докладе Сталина партии предлагалось изменить ориентацию. После июльского разгрома снимался с повестки дня миролюбивый лозунг «Вся власть Советам!» и брался курс на вооружённое восстание. Как так и почему? – недоумевали собравшиеся. И подступали к Сталину с требованием огласить тезисы Ленина, или хотя бы предъявить их. Докладчик на это ответил сухо и коротко, что у него их «нет с собой» – поверьте, мол, на слово.

Наверное, это было чистой правдой – про отсутствие у докладчика черновиков Ильича, – потому как Сталин «не относился в те дни к ленинским текстам как к священным скрижалям и считал, что в состоянии изложить ленинские мысли без шпаргалки».

Это подтвердилось, между прочим, на VI съезде большевистской партии. Съезд прошёл сразу за экстренной конференцией с 26 июля по 3 августа 1917 г. На нём Сталин выполнил то, что, по принятому положению, должен был бы сделать Ленин, – выступил с отчётным докладом о политическом положении и заключительным словом. По существу, он предстал перед делегатами в те дни лидером большевистской партии.

Он начал доклад без разгона, взяв быка за рога:

«ЦК исходил из того, – сказал Сталин, – что у нас революция развивается мирным путём, что путём перевыборов в Советы рабочих и солдатских депутатов можно изменить состав Советов, а значит, и состав правительства. Противники приписывали нам попытку захвата власти. Это клевета. У нас не было таких намерений»…

И здесь необходимо напомним читателям, что страна стаяла тогда на распутье. Одним путём для России был путь прекращение войны, разрыв финансового союза с империализмом и углубление революции. Другой путь – это полный отказ от революции и дальнейшее продолжение войны. А значит – полная зависимость от союзного капитала (в Таврическом дворце даже гуляли слухи, что Америка выделит Временному правительству 8 млрд рублей и даст средства восстановить разрушенное войной хозяйство) и торжество контрреволюции.

И вот в такой обстановке съезд твёрдо встал на позицию полной и окончательной победы – в России – социалистической революции… Ряды революционеров, радетелей мiрового “очистительного пожара”, после июльских событий заметно поредели: они сидели по тюрьмам. И, тем не менее, Е.А.Преображенский (будущий горячий сторонник перманентного революционера Троцкого) предложил подправить резолюцию съезда. В предложенном на обсуждение и голосование варианте говорилось о необходимости взятия государственной власти в интересах движения «к социалистическому переустройству общества». Преображенский же потребовал внести уточнения: «для направления её к миру и при наличии пролетарской революции на Западе – к социализму».

Это вызвало резкую отповедь Сталина:

«Я против такой поправки. Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму. До сих пор ни одна страна не пользовалась в условиях войны такой свободой, как Россия, и не пробовала осуществлять контроль рабочих над производством. Кроме того, база нашей революции шире, чем в Западной Европе, где пролетариат стоит лицом к лицу с буржуазией в полном одиночестве. У нас же рабочих поддерживают беднейшие слои крестьянства. Наконец, в Германии аппарат государственной власти действует несравненно лучше, чем несовершенный аппарат нашей буржуазии, которая и сама является данницей европейского капитала. Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.3. С.186-187].

Съезд в итоге отверг поправку Преображенского о европейской политической и экономической зависимости России. Хотя до сих пор остаётся открытым вопрос, а каковы были бы итоги голосования, если бы в зале присутствовали те лица, сугубые интернационалисты-космополиты, кому съезд постановил послать приветствие: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Луначарский, Каменев, Коллонтай и все остальные арестованные и преследуемые товарищи.

Вопрос этот не праздный ещё и потому, что только «на VI съезде в большевистскую партию была включена петроградская межрайонная организация, в которую входили Троцкий, Иоффе, Урицкий, Рязанов, Луначарский, Покровский, Мануильский, Юренев, Карахан и некоторые другие». Межрайонцы вошли – и попытались сразу же, без раскачки, задать тон в партии Ленина, то есть влезть в чужой монастырь со своим уставом. Почему? – понятно. Это были люди крайне амбициозные все как один, превыше всего ценившие власть и международные связи, пытавшиеся придать грядущей Русской революции видимость пролога революции Всемирной, о которой они грезили в эмиграции, которой посвятили сотни статей, ради которой жили…

3

На другой день после окончания VI съезда ленинской партии Временное правительство, испугавшееся корниловского мятежа, принялось выпускать из заточения пострадавших за июльские дни политиков. Среди первых большевиков 4 августа 1917 г. вышел на свободу Л.Б.Каменев. За ним поспешили на выход и другие узники-одно-партийцы. А в конце лета с большой помпой было объявлено по Петрограду: «Троцкий на свободе!» Недавние сидельцы Крестов, выпущенные на волю, принялись радостно драть глотки на митингах, нередко выступая по нескольку раз в день. Люди отводили душу, что называется, давали волю накопленной дури и злости…

Ну а что же Сталин, которого не тронули сатрапы Керенского, чем занимался он? Сталин работал, не покладая рук, ДЕЛАЛ ДЕЛО, а не молол языком тут и там на стихийных уличных сборищах.

4 августа Пленум ЦК избрал его редактором газеты «Рабочий и солдат». А на другой день тот же Пленум избрал его в узкий состав ЦК, прообраз будущего Политбюро.

Через неделю очередное поручение ЦК – организовать выход центрального органа (ЦО) партии газеты «Пролетарий». Вплоть до конца октября 1917 года И.В.Сталин – редактор ЦО, выходившего ещё под названиями «Рабочий» и «Рабочий путь»…

Примерно с VI съездом партии совпал переезд Сталина на квартиру к Аллилуевым. Аллилуевы давно уже относились к жильцу как к члену семьи. Хозяйка дома Ольга Евгеньевна даже не поленилась и обошла магазины, чтобы купить одинокому и вечно занятому Иосифу приличный костюм, а старый выбросить. В обновке Сталин и предстал перед юной гимназисткой Надей, приехавшей к началу занятий из Москвы.

Надежда всегда помнила, что Иосиф Виссарионович однажды спас ей жизнь, когда 2-летним ребёнком она упала с набережной в воду. Сталин тогда бросился в море, в чём был, и вытащил её на берег… Неудивительно, что теперь они крепко подружились…

Помимо редакторства ЦО, видный большевик Сталин отвечал в те дни за связь с низовыми и губернскими организациями партии. «Он принимал и отправлял большевиков-ходоков с мест, указывал, направлял, исправлял. Он хорошо узнал многих работников, а они в беседах за закрытыми дверями получили возможность оценить товарищеский тон и дельные указания  умного организатора, а не митингового героя. Среди функционеров быстро увеличивавшейся партии неброский, даже порой таинственный Сталин становился легендарной фигурой. Если ко всему этому присовокупить его завидное положение – соратник В.И.Ленина, державшего связь с ним, то Сталин был неизбежно обречён на то, чтобы превратиться в авторитетного и влиятельного деятеля большевистской партии»…

Глава вторая

1

Осенью 1917 года события в Петрограде развивались с такой стремительной быстротой и при такой потрясающей конспирации, что о деятельности многих активных участников их, истинных творцах Великого Октября, не осталось документальных следов в Истории, увы. Только догадки, домыслы и предположения, основанные на логике и здравом смысле, на косвенных фактах. Ну хотя бы так. И.В.Сталина это касается больше всего, подпольная деятельность которого по захвату Власти была строго засекречена с момента возвращения в Петроград и не видна взгляду стороннего наблюдателя: работали спецслужбы и тогда блестяще. Американский публицист Джон Рид, например, в книге «10 дней, которые потрясли мир», посвящённой Октябрьской революции в России, вообще не упоминает Сталина ни разу. А ведь Рид был очевидцем и даже условно участником исторических свершений в Петрограде. А Сталина не увидел в гуще борьбы – увидел только одного балаболку-Троцкого, которого и назвал в своей книге главным действующим лицом Октября. И чуть-чуть Ленина. Всё!…

В действительности, творцами Октябрьского переворота 1917-го года – и читатели должны про это твёрдо помнить и знать! – были спецслужбы России, стоявшие за спиной Сталина уже много лет, опекавшие его всемерно, готовившие сына покойного генерала Развед-управления Н.М.Пржевальского к большим делам по спасению России, видя, что романовская династия сгнила на корню и не имеет будущего. Давайте попробуем описать некоторых из действующих лиц тех эпохальных событий на основе тех данных, которые мне удалось за многие годы собрать, проанализировать и систематизировать.

Итак, Октябрьский переворот и свержение масонского Временного правительства Керенского, работавшего на Антанту и на Сион, и, соответственно, против своей страны, осуществляло тогдашнее высшее руководство Армии и Флотом пост-романовской России во главе с военным министром генерал-лейтенантом А.А.Маниковским и морским министром контр-адмиралом Д.Н.Вердеревским. Хотя оба они, как члены правительства Керенского, вечером 25 октября послушно сидели в Зимнем дворце – для отвода глаз – в компании остальных министров, и в случае неудачи заговора имели бы абсолютное алиби. Не удивительно, что и тот и другой были выпущены на свободу победителями-большевиками уже утром 26 октября, а прочие министры-керенцы, напомню, сидели в Петропавловской крепости до января 1918-го года и в ужасных условиях.

Сам же план переворота был разработан в начале сентября 1917-го группой высокопоставленных офицеров из Развед-управления Генерального штаба Русской Армии – генерал-майором А.А.Самойло (будущим командующим красным Восточным фронтом в мае 1919 года, кавалером 2-х орденов Ленина и 4-х орденов Красного Знамени), полковником Н.Н.Петиным и другими неравнодушными к судьбе страны офицерами. Они и составили секретный план действий по спасению трещавшей по швам Державы, готовой вот-вот рассыпаться и исчезнуть с политической карты мiра.

План включал в себя: немедленный мир с Германией и Австро-Венгрией, немедленную демобилизацию вконец разложившейся Армии (6 миллионов солдат на фронте, 4 миллиона – в тылу, 2 миллиона дезертиров), выставление против германских и австрийских войск т.н. “завесы” – 10 корпусов, 300 тысяч штыков, наполовину – из офицерского состава. Чтобы под прикрытием этой “завесы” не позднее ноября 1917-го года начать формирование новой, Социалистической Армии, построенной на совершенно иных принципах, что практиковались прежде.

Сей план был в целом одобрен и поддержан Высшим руководством Армии и Флота, не скрывавшим своего раздражения от Временного правительства вообще и от американского марионетки-Керенского в частности. И чего удивляться, что давно и напористо ратовавшие за мир большевики снискали симпатии немалого количества генералов и адмиралов Русской императорской Армии (РИА), принявших важнейшее участие на их стороне в судьбоносные для России осенние дни 1917-го года. В Октябрьском перевороте, помимо Маниковского и Вердеревского, большевиков тайно поддержал ещё и генерал-лейтенант А.И.Верховский, военный министр у Керенского до 24 октября 1917-го года, когда он был снят с должности и заменён своим заместителем генералом Маниковским, занявшим освободившееся министерское кресло накануне восстания большевиков. Приняли живое и непосредственное участие в перевороте и другие высокопоставленные военные: главнокомандующий армиями Северного фронта (с 9 сентября 1917-го) генерал от инфантерии В.А.Черемисов, к примеру, и его подчинённый генерал Р.Ф.Вальтер; управляющий морским министерством капитан 1 ранга М.В.Иванов; командующий Балтийским флотом контр-адмирал А.А.Развозов, а также подчинённый генералу Черемисову начальник Приморского фронта и Морской крепости Петра Великого капитан 1 ранга Б.Б.Жерве; начальник Военно-морского управления при главнокомандующем Северного фронта генерале Черемисове контр-адмирал В.М.Альтфатер. А это всё была элита Армии и Флота, как видно из списка.

Все эти высокопоставленные военные, свергая марионеточное Временное правительство Керенского, сделали ставку именно на Сталина-Романова (ближайшего ленинского соратника), тайную биографию которого они, вероятно, знали, могли знать. И уж точно её хорошо знал начальник Разведывательного управления Генштаба генерал-лейтенант Н.М.Потапов, с июля 1917-го года тайно сотрудничавший с большевиками. О чём даже коротко сообщается в «Энциклопедии военной разведки России» (М., 2004). С самим же Сталиным-Романовым и его группой Потапов начал плотно работать гораздо раньше, как думается, – сразу же по возвращении Иосифа Виссарионовича из Туруханской ссылки. А в июле-месяце это их сотрудничество лишь наглядно проявилось, в деле дало себя знать.

Напомню читателям поподробнее, что 7-го июля 1917-го года контрразведка Петроградского военного округа выписала – по делу “немецких денег” – ордера на арест 28 виднейших большевиков, с Лениным во главе. И всему руководству партии пришлось опять уходить в подполье на какое-то время. Ленину пришлось сменить десяток квартир, потом жить в шалаше в Разливе. И тут примечательно, что в этом карательном списке не было Сталина, Дзержинского, Урицкого и Стасовой: племянницы известного В.В.Стасова и будущей ленинской секретарши, через которую Сталин получал потом о жизни и встречах вождя подробнейшую информацию. Сиречь, в списке не было 4-х влиятельных большевиков, которые спокойно продолжали жить и работать в столице до самого переворота… Из чего следует, что эти люди могли не опасаться ареста и контрразведки. Потому что кто-то уж очень влиятельный опекал их из Высших армейских кругов. Он-то (Потапов, скорее всего) и вывел всю “группу Сталина” из-под удара…

Об этом факте, между прочим, стало известно лишь 7 лет спустя. В 1924-м году вдруг выяснилось из печати, что в конце октября 1917-го года в Петрограде работал, оказывается, какой-то сверхсекретный и хорошо законспирированный “партийный практический центр” из трёх человек всего: Сталин, Дзержинский и Урицкий, – который совместно со штурмовыми отрядами и генералами русской военной разведки занимался Делом, а не трепотнёй, как Троцкий в Петросовете. “Центр” и захватывал Власть в стране в Октябре Семнадцатого – и передавал её тихо и скромно сидевшему все эти дни рядом со Сталиным Ленину, ждавшему указаний от Иосифа Виссарионовича – когда и куда идти, и что дальше делать. Ведь Ленин был чистым политиком, и в военные дела не лез. Больше скажем: без предварительных консультаций со Сталиным Владимир Ильич, как председатель нового правительства, не принял в первые революционные месяцы ни одного самостоятельного и принципиально-важного решения…

Хотя, справедливости ради надо сказать, что и сами большевики не сидели без дела и манны небесной не ждали. 12 октября 1917 г. большевистским ЦК был создан Военно-революционного комитета (ВРК), а следом за ним на заседании 16 октября тем же Центральным Комитетом был учреждён Военно-революционный центр. Впрочем, Троцкий видел его малую важность уже в том, как он был создан: на совещании, «удалившись в угол с другими членами ЦК, Ленин пишет на колене резолюцию: «ЦК организует военно-революционный центр в следующем составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.1. С.313].

И ещё нужно иметь в виду: полного состава ВРК не сохранилось в архивах. Согласно разным спискам, в него входило от 30 до 100 человек. Точно известно только, что первым председателем был левый эсер П.Е.Лазимир. Потом его сменил большевик Н.К.Подвойский…

2

Троцкий был в ярости, как легко догадаться, когда узнал в 1924-м про “партийный практический центр”. Он-то, чудак малахольный, на полном серьёзе себя одного считал главным деятелем Великого Октября, даже выше Ленина. Он писал с раздражением в прессе, что Сталин не мог-де руководить революцией, потому что «Сталина тогда никто и нигде не видел»… «Что это за руководящий центр, – печатно возмущался он, – о котором никто из нас не знал?». Самого-то Троцкого видели и знали все, устали от его трескотни, когда он часами не сходил с трибуны – партийных товарищей зажигал.

Потому никто и не видел Сталина в жаркие дни Октября, – задним числом хочется подискутировать с давно-усопшим Львом Давидовичем, – что Сталин хорошую школу прошёл подпольной конспиративной работы. Пока сам Троцкий в Европе и Америке тусовался и языком там без умолку чесал: делал себе рекламу как самому-самому! – пока бока наедал, да с ненавистным ему партийным конкурентом-Лениным перебрёхивался от скуки. А в это время Иосифа Виссарионовича хорошо обучили на спец-факультете при Академии Генштаба, как завоёвывать Власть и как удерживать её, даже и находясь в плотном вражеском окружении… И то, как Генсек Сталин разобрался с троцкистами и зиновьевцами после смерти Ленина, – лишь о том говорит, что уроки русских военных спецов молодой курсант Иосиф усвоил отлично…

Да и не правда это, что в дни восстания (24, 25, 26 октября) о Сталине не сохранилось ни документов, ни убедительных воспоминаний. 24 октября 1917 года, к примеру, большевистскую газету «Рабочий путь» (по существу «Правда») открывала передовица, написанная Сталиным и озаглавленная «Что нам нужно?». В ней автор дал своё видение перехода власти в руки народа:

«Соберите все свои силы, встаньте все поголовно, как один человек, устраивайте собрания, выбирайте делегации и изложите свои требования через них съезду Советов, который открывается завтра в Смольном.

Если вы все будете действовать дружно и стойко, никто не посмеет сопротивляться воле народа. Старое правительство уступит место новому тем более мирно, чем сильнее, организованнее и мощнее выступите вы. И вся страна пойдёт тогда смело и твёрдо к завоеванию мира народам, земли крестьянам, хлеба и работы голодающим.

Власть должна перейти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

У власти должно быть новое правительство, избранное Советами, сменяемое Советами, ответственное перед Советами.

Только такое правительство может обеспечить своевременный созыв Учредительного собрания» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.3. С.390]…

3

Вообще же, надо сказать в завершении, что почти половина старших и высших офицеров царской Армии перешла впоследствии к большевикам и храбро воевала в Гражданскую в составе РККА. Из чисто-патриотических соображений. Ведь к лету 1918-го года огонь Гражданской войны охватил уже всю страну. Топлива в него подбросила иностранная интервенция. Было очевидно – без крепкой и хорошо оснащённой Армии Советской России не выстоять: она рассыплется, что потом и не соберёшь. Поэтому-то на призыв защитить Отечество откликнулись добровольно и по мобилизации значительная часть офицерского корпуса старой Армии, тысячи высококвалифицированных военспецов, мечтавших видеть родную страну процветающей, сильной, боеспособной и полностью независимой от Запада и Мiрового Ростовщика, чем мы грешили прежде. Офицеры императорской Армии часто не вдавались в идеологические и политические дрязги. Им было достаточно того, что “немец идёт”, что англичане с французами и американцами везде лезут, а японцы на Дальнем Востоке уже хозяйничают как у себя дома. Бардак!!! Они и записывались в ряды Красной Армии, к Ленину, видя будущее за ним одним, а не за Деникиным и Колчаком – лакеями Антанты и мiровой закулисы. В 1918 году, таким образом, командный состав РККА на 76% состоял из бывших царских офицеров. Оставшиеся 24% были в основном младшими командирами из солдатского и унтер-офицерского состава старой Армии. На службу Революции пришло в общей сложности свыше 400 генералов, а сколько служило полковников – и не сосчитать…

———————————————————

(*) Историческое дополнение.

Кадет А.И.Гучков в разгар Первой мiровой войны объявил военного министра В.А.Сухомлинова немецким шпионом. В марте 1916 тот был арестован и посажен в тюрьму – совершенно безосновательно. После Февраля Семнадцатого лжец и прохвост Гучков занял его кресло.

Эмигрировавший Сухомлинов написал в 1924 году в Берлине:

«Залог для будущей России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твёрдое и руководимое великим политическим идеалом (то есть идеалом коммунистическим – А.С.) правительство… Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский, Добровольский, свои силы отдали новому правительству в Москве».

Сухомлинов здесь был абсолютно искренен и исходил из вполне понятного чувства, которое можно было бы выразить так: «Слава богу, мол, что во главе России эти самые большевики, а не Гучков с Милюковым и Керенским!!!»…

Вообще же, надо пояснить читателям суть Гражданской войны: чтобы внести полную ясность в данный непростой вопрос, сознательно запутанный к тому же. Так вот, теперь уже невозможно оспорить, что Гражданской бойней в России в 1918-22 годах руководили отнюдь не монархисты, а либералы (прежде всего – кадеты) и революционеры, не согласные с большевиками (главным образом эсеры). В конце концов Белая армия никак не могла – если бы даже и хотела – идти на бой ради восстановления монархии, поскольку Запад (Антанта), обеспечивающий её финансово и материально (без его помощи она была бы без-сильна) и поддерживавший морально, ни в коем случае не согласился бы с «монархической» линией (ибо это означало бы воскрешение той реальной великой России, которую Запад рассматривал как опаснейшую соперницу)…

——————————————————— 

Выше всех взлетел по карьерной лестнице полковник Генерального Штаба царской Армии Б.М.Шапошников, безусловно, пользовавшийся огромным и заслуженным уважением Сталина. Борис Михайлович (наряду с К.К.Рокоссовским) был одним из немногих, к кому Вождь обращался только по имени и отчеству, а не “товарищ Шапошников”, как к остальным руководителям страны и Армии. В Гражданскую Шапошников был начальником Оперативного управления Полевого штаба РККА; с мая 1937-го года – начальником Генштаба РККА; с мая 1940-го – Маршалом Советского Союза; в Великую Отечественную – заместителем Сталина в Наркомате Обороны, автором нашей победы под Сталинградом… Вообще же, с конца 1930-х годов, после известных чисток в Вооружённых силах, Борис Михайлович становится одним из главных советников Сталина по военным вопросам.

Чуть приотстал от него полковник Российской императорской Армии А.И.Егоров, командовавший армиями и фронтами в Гражданскую, принимавший участие в советско-польской войне (1919-21 гг.). С июня 1931 по сентябрь 1935 Егоров – начальник Штаба РККА; с сентября 1935-го по май 1937-го – начальник Генерального Штаба РККА. 20 ноября 1935 года Егоров и вовсе становится одним из первых пяти маршалов Советского Союза (помимо него маршалами тогда стали Будённый, Блюхер, Тухачевский и Ворошилов). С 11 мая 1937-го он – 1-й заместитель Наркома обороны СССР… Но потом – участие в заговоре военных и арест…

Не менее головокружительной при новой власти, как легко догадаться, была и карьера генерал-лейтенанта Российской императорской Армии Николая Михайловича Потапова, начальника Развед-управления Генштаба РИА. После Октябрьского переворота он сразу же начал сотрудничать с Советом Народных Комиссаров, и 23 ноября 1917 года был назначен начальником Генштаба и управляющим Военным министерством. С декабря 1917 года он – управляющий делами Наркомата по военным делам.

В июне-сентябре 1918 года Потапов – член Высшего военного совета; с лета 1918-го – постоянный член; с 4 июня 1919-го – председатель Военного законодательного совета (с апреля 1920-го – Совещания) при Реввоенсовете (РВС). Был также одним из первых редакторов журнала «Военный зарубежник».

С 19 ноября 1921 года он – помощник главного инспектора Всеобуча; с 1 июля 1922 года – помощник Главного Начальника Всевобуча.

В 1922-25 годах Потапов активно участвовал в операции ГПУ «Трест», выступая в качестве фиктивного “военного руководителя МОЦР” – “Монархической организации Центральной России”. В действительности же он лишь дезинформировал руководителей Русского общевоинского союза (РОВС) относительно широкомасштабных антисоветских настроений в верхушке РККА, чего на самом деле не наблюдалось.

В феврале 1928 года Николай Михайлович был награждён РВС СССР золотыми часами с надписью «Стойкому защитнику Пролетарской революции от РВС СССР». 21 июля 1936 года ему было присвоено звание комбрига.

С 9 мая 1938 года Потапов вышел в отставку. Умер в феврале 1946 года в Москве, и был одним из немногих бывших крупных военспецов, похороненных Советской властью (не без личного участия И.В.Сталина, как представляется) на престижном Новодевичьем кладбище…

Не предал страну и народ и наш национальный герой, гордость России, генерал от кавалерии, императорский генерал-адъютант А.А.Брусилов, вступивший в Красную Армию в возрасте 66-ти лет. Ему поручили ответственную работу на посту главного инспектора кавалерии РККА.

Перешли на сторону большевиков и два царедворца: царский военный министр, член Государственного совета, генерал от инфантерии А.А.Поливанов и царский морской министр, императорский генерал-адъютант, адмирал И.К.Григорович – великое имя в Русской Истории, последний морской министр Российской империи. Напомним, что Иван Константинович был создателем Морского Генерального Штаба, автором Большой и Малой судостроительных программ возрождения русского флота, автором Минно-артиллерийской позиции  в Финском заливе.

Дослужились до высоких чинов в Красной Армии и бывший Главнокомандующий Северным фронтом (с 31 мая по 9 сентября 1917-го) генерал от инфантерии В.Н.Клембовский и его начальник штаба и комендант Псковского гарнизона генерал-майор М.Д.Бонч-Бруевич, летом 1917-го, как известно, на корню погубившие наступление Корнилова на Петроград…

Генерал-майор Русской императорской Армии П.П.Лебедев в Гражданскую был начальником Полевого штаба Республики и Штаба РККА, а полковник РИА И.И.Вацетис – Главнокомандующим Вооружёнными Силами Республики Советов. Должности значимые и ключевые!

Генерал-лейтенант Русской императорской Армии (РИА) В.И.Селивачёв в Красной Армии был помощником командующего Южным фронтом и одновременно командующим группой войск южного направления, громил Деникина; полковник РИА В.М.Гиттис командовал армиями, Западным и Кавказским фронтами, громил Краснова; генерал-лейтенант РИА Д.П.Парский командовал Северным фронтом; полковник генерального штаба РИА Н.Н.Петин был начальником штаба нескольких армий и фронтов Красной Армии; генерал-майор Генерального штаба РИА А.А.Самойло командовал армией в составе Северного фронта, а затем – Восточным фронтом РККА.

Морскими силами Республики Советов командовали (последовательно) контр-адмиралы М.В.Иванов, В.М.Альтфатер, капитан первого ранга Е.А.Беренс, контр-адмирал А.В.Немитц. Балтийским флотом после Октября Семнадцатого поочерёдно командовали вице-адмирал А.В.Развозов – герой Моонзундского сражения, капитан 1 ранга А.М.Щастный – ценою собственной жизни спасший Балтийский флот от пленения немцами, контр-адмирал С.В.Зарубаев. Капитан 1 ранга Б.Б.Жерве стал начальником Академии РККФ…

4

Возвращаясь теперь назад, к уже свершившемуся Октябрьскому перевороту, можно с уверенностью заявить, что партия большевиков, ведомая великим революционером В.И.Лениным, при весомой поддержке военных сумела тогда оседлать гребень исполинской, во многом стихийной революционной волны. Именно ОСЕДЛАТЬ! Так собственно и виделась обстановка в России проницательным современникам.

П.Кропоткин, патриарх русской революции, обнаружил:

«Переживаемая нами революция есть итог не усилий отдельных личностей… (партию большевиков) несёт течением, которое она помогла создать, но которое теперь уже в тысячу раз сильнее её».

А.Блок предлагал:

«Стыдно сейчас ухмыляться, плакать, ломать руки над страной, над которой пролетает революционный циклон».

М.Пришвин, наблюдательный и мудрый писатель, пометил в дневнике в ноябре 1917 г.:

«Движение началось с первых дней революции, и победа большевиков была уже тогда предрешена».

(Потому что у большевиков был Ленин, – добавлю я, – а у других партий такого гения от политики не имелось в наличии).

Писавшие эти строки люди, светлые головы все как один, настоящие мудрецы, напряжённо смотрели в будущее, хотя и с разной степенью надежды.

Да даже и сокрушавшиеся по поводу происходившего не могли не видеть одновременно исторической закономерности революции, дивясь разве что стремительности перемен.

«Русь слиняла в два дня… Поразительно, что она, – горевал В.В.Розанов,– разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей… Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков и солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой. Это совершенно точно, это действительность, не дикий кошмар».

Революционное творчество масс оказалось не фразой, а живым делом. Философ Ф.Степун, оказавшийся в самом центре революции, не замедлил с выводом:

«Далеко не всё вокруг было разрушением, многое было сумбурным и уродливым творчеством. Творила не власть, творил сам народ, далеко не во всём согласный с властью, но всё же благодарный ей за то, что она отодвинула в сторону господ и вплотную пододвинула его к жизни»…

5

Хронологически же Великий Октябрь выглядел так со стороны победителей.

3 октября 1917 г. ЦК постановил: негласно вызвать Ленина в Петроград.

7 октября 1917 г., согласившись с ленинскими предложениями, большевики вышли из Демократического совещания.

10 октября 1917 г. ЦК собрался на заседание в квартире Н.Н.Суханова. Явившийся на совещание тщательно выбритый Ленин в парике сделал двухчасовой доклад, настаивая на немедленном восстании. Убедил всех, кроме Каменева, к которому присоединился Зиновьев.

На следующий день два этих иуды и ренегата обратились с письмом к крупнейшим организациям партии, предрекая провал восстания. Избранное на совещании 10 октября 1917 года для руководства восстанием Политбюро (Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сталин, Сокольников, Бубнов) на двух конспиративных встречах (протоколы на них не велись) попыталось урезонить своенравных Льва Борисовича и Григория Евсеевича. Но те заупрямились как два барана и, потерпев поражение на новых совещаниях Политбюро и ЦК, выступили с открытым протестом против восстания.

18 октября горьковская «Новая жизнь» опубликовала интервью с Каменевым, который от себя и от имени Зиновьева снова заявил о гибельности восстания, потребовав передать вопрос о нём на обсуждение большевистской фракции созываемого II съезда Советов.

Максим Горький не упустил случая высказать своё мнение:

«Предстоит выступление большевиков… люди будут убивать друг друга, не умея уничтожать своей звериной глупости. На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут “творить историю русской революции”…»

Вошедший в гуманистический раж Горький даже горделиво потребовал от ЦК большевистской партии, чтобы он, опровергнув слухи о предстоящем восстании, доказал, что является «сильным и свободно действующим органом», «а не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы» [Горький М. Несвоевременные мысли и рассуждения о революции и культуре (1917-1918 гг.). М., 1990. С.75-76.].

В глазах хорошо осведомлённого Сталина об истинном положении дел в Петрограде эмоциональные выпады кликуши-Горького были крайне неуместны, несвоевременны и неумны. Ему, как одному из главных творцов восстания, нужно было думать не об «опровержениях» и покаянии, а о ликвидации распрей в партийном руководстве прежде всего, о крепости и сплочённости партии. Ведь взбешённый и неразборчивый на слова Ленин после подлого выступления Каменева и Зиновьева во внепартийной печати заклеймил их «штрейкбрехерами» и «политическими проститутками», после чего в резкой форме потребовал исключить обоих из партийных рядов. И 20 октября на заседании ЦК обсудили ленинские требования. Получилась порядочная разноголосица. Рассудительный Сталин, выступивший дважды, решительно заявил: «Исключение из партии не рецепт». Нужно-де просто заставить Каменева и Зиновьева подчиниться решениям ЦК, оставив их в его составе…

Пока продолжались эти внутрипартийные разборки и препирательства, обстановка в Петрограде быстро поднималась до точки кипения. Каждый час приближал развязку…

6

Сталин разделял точку зрения большинства членов ЦК, что при явном перевесе сил Советов в Петрограде взятие власти большевиками должно было пройти всё же в «рамках советской легальности». Но тут сдали нервы у Временного правительства: оно пошло на закрытие большевистских газет «Рабочий путь» и «Солдат», чем обозлило и возбудило большевиков предельно. И с момента, когда незадолго до полуночи 24 октября 1917 г. юнкера закрыли типографию, где печаталась газета «Рабочий путь», события приобрели уже стихийный взрывной характер. Появились разъярённые комиссары Временного Революционного Комитета в Предпарламенте с предписанием закрыть заседание, а следом за этим последовало взятие Зимнего дворца спецназом и арест членов Временного правительства. После чего и состоялся триумфальный приход Ленина в Смольный – на заседание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

В 2 часа 35 минут 25 октября 1917 года председательствовавший Троцкий не без пафоса объявил о низложении Временного правительства, хотя Зимний дворец ещё не был взят. Бешеный восторг делегатов, переходящий в овацию, горячей волной окатил зал, когда Лев Давидович сообщил через паузу, что в президиуме находятся Ленин и Зиновьев. Возбуждённый Владимир Ильич стремительно взошёл на трибуну и почти прокричал стране и мiру сокровенное, о чём он мечтал всю жизнь:

«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, совершилась».

Вслед за Лениным много говорил предельно возбуждённый Зиновьев. Он умилился победе вооружённого восстания, как-то сразу позабыв недавние разногласия с Ильичом, и от души поздравил зал с победой. Только Сталина не было в Президиуме II-го съезда Советов: он в это время руководил штурмом Зимнего дворца, как это теперь представляется…

Мысленно возвращаясь менее чем через 10 лет к первым дням Великого Октября, Иосиф Виссарионович на страницах газеты «Заря Востока» заметил:

«Вспоминаю 1917 год, когда я волей партии, после скитаний по тюрьмам и ссылкам, был переброшен в Ленинград. Там, в кругу русских рабочих, при непосредственной близости с великим учителем пролетариев всех стран – товарищем Лениным, в буре великих схваток пролетариата и буржуазии, в обстановке империалистической войны, я впервые научился понимать, что значит быть одним из руководителей великой партии рабочего класса. Там, в кругу русских рабочих – освободителей угнетённых народов и застрельщиков пролетарской борьбы всех стран и народов, я получил своё третье боевое революционное крещение. Там, в России, под руководством Ленина я стал одним из мастеров от революции. Позвольте принести свою искреннюю товарищескую благодарность моим русским учителям» [Сталин: в воспоминаниях современников и документах эпохи. М., 1995. С.33].

Я думаю, что и без авторских пояснений каждый читатель поймёт, что это был настоящий гимн во славу РУССКОГО НАРОДА!!!…

7

Уже на другой день после победы вооружённого восстания в Петрограде Лениным было создано правительство, в котором значился «председатель по делам национальностей – И.В.Джугашвили (Сталин)». Первоначально, правда, предполагалось создать лишь специальную комиссию. Но она была почти сразу преобразована в народный комиссариат, и Сталин стал именоваться наркомом.

С чем пришлось столкнуться молодому наркомнацу в первые же месяцы работы! «С тем, главным образом, что теория и практика сильно отличаются друг от друга, и что живая жизнь многократно коварнее и сложнее любых теоретических построений. Наркомнац Сталин в эти месяцы очень походил на молодого дипломированного учителя, впервые оказавшегося в классе и столкнувшегося там с реальными хулиганистыми и норовистыми детьми, а не с теми мифическими ангелами-учениками, про которых рассказывали профессора на лекциях в пединституте» /Н.Н.Яковлев/…

Первую оплеуху на министерском посту Сталин получил от норовистых и лукавых чухонцев, почти сразу же после Октябрьского переворота в ультимативной форме потребовавших себе независимости. Взволнованный и неопытный Иосиф Виссарионович незамедлительно приехал в Гельсингфорс и 14 ноября 1917 г. выступил с жаркой речью на съезде финляндской социал-демократической партии, призывая партийный актив не торопиться с отделением ради блага братских народов.

Не помогло, и слова его не возымели действия. Представители Финляндии упорно настаивали на своём – «немедленном признании полной независимости Финляндии и отделения её от России». И Совет Народных Комиссаров, по совету либерала-Ленина, не замедлил с соответствующим декретом…

Далее головной болью для Сталина стал Кавказ вообще и родная Грузия в частности. Там, на Кавказе, и северном и южном, всё держится только на жестокой силе, как хорошо известно ещё со времён Ермолова, которую одну понимают и уважают там, и подчиняются ей скрепя сердце. Слабым, добрым и совестливым там делать нечего – в два счёта сожрут! И получается, что ока Россия была сильна – Кавказ по-собачьи вертел перед ней хвостом и гнул в три погибели спину. А стоило ей ослабнуть – и коварные кавказцы вытащили из-за пазух ножи и принялись остервенело резать русским насельникам горла.

А когда наступила слабость? Когда молодое Советское правительство объявило односторонний выход из войны, сопровождавшийся одновременным развалом ещё недавно могучей и грозной императорской Армии, которую громили и разлагали ещё при Керенском: большевики довершили разгром. Отсутствие же Армии, как легко догадаться, лишило Россию СИЛЫ, ЖЕЛЕЗНОГО КУЛАКА, способного утихомирить и дать по зубам любому.

Не удивительно, скажу ещё раз, что обнаглевшие националисты всех мастей на окраинах Великой Державы начали рвать страну, захватывая себе жирные куски и образуя в спешке свои потешные «государства». В Закавказье первыми стервятниками, жравшими заживо российскую государственность, были грузинские меньшевики, давние знакомцы Сталина – Жордания, Гегечкори, Чхеидзе и другие. Продажные, мелкие, подлые людишки ценою в копейку! – они вдруг возомнили себя великанами, вершившими-де большую политику и большие дела. То, что они вытворяли в Грузии, ускоряя распад Российской империи и озлобляя русских людей, молодого и неопытного наркомнаца, недавнего закалённого революционера, прямо-таки потрясло. Современники описывали кавказские ужасы так:

«Части русской армии, хлынувшие в декабре 1917 г. с турецкого фронта, по пути домой по необходимости были вынуждены пересечь Закавказье. Тут их поджидали поспешно сформированные националистические банды, домогавшиеся оружия. Последовала дикая резня, массовое убийство русских солдат, не желавших сдавать оружие.

В январе 1918 г. на участке железной дороги между Тифлисом и Елизаветполем в результате предательских нападений на эшелоны (бандиты нередко прятались за живым щитом, визжавшими толпами местных женщин и детей) были убиты и искалечены тысячи и тысячи русских солдат. Отобрано 15 тыс. винтовок, 70 пулемётов, до двух десятков орудий. Ветераны, русские люди не были подготовлены к коварству недавних “мирных” подданных Российской империи».

Нарком по делам национальностей Сталин, видя все эти зверства и издевательства над оплёванным и униженным русским воинством, потерявшим командиров и цель, с болью и горечью докладывал в Совнарком:

«Комиссариат и “национальные советы” разоружают возвращающиеся с фронта части, подвергая их изменническому обстрелу, и вооружают дикие “национальные” орды… Обезопасить имущие классы Закавказья от покушений со стороны революционных солдат, не гнушаясь никакими средствами, – такова сущность этой низкой “политики”… Натравливание несознательных вооружённых мусульманских отрядов на русских солдат, завлечение последних в заранее устроенные засады, избиение и расстрел – таковы средства этой “политики”» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.54-55, 65]…

8

Главная проблема или даже беда Сталина и подчинённого ему наркомата по делам национальностей на первых порах заключалась в том, что наркомат очень быстро заполнился пронырливыми инородцами – украинцами, поляками, армянами, евреями и другими народностями, слетевшимися в столицу как мухи на мёд. Им на проблемы Центральной России и русских насельников было глубоко плевать: они только о себе думали. Спорить с ними со всеми, крикливыми и хорошо спаянными меж собой, молодому наркому было трудно, а победить их в словестных схватках было вообще невозможно. Даже ненавистник-Троцкий в сталинской биографии единственный раз вошёл в его положение, заметив вскользь:

«Наркомнац имел, главным образом, дело с отсталыми народностями, которые впервые призывались революцией к независимому национальному существованию… Члены коллегии Наркомнаца относились, по существу, свысока или безразлично к интересам отсталых народностей. Открыто или полусознательно они стояли на уже известной нам точке зрения Розы Люксембург: при капитализме национальное самоопределение невозможно, а при социализме оно излишне… В их оппозиции к Сталину неправота в подавляющем большинстве случаев была на их стороне» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.2. С.38-39].

Перекричать десятки лужёных глоток в прокуренной тесной комнате нарком не мог. Он вообще он терпеть не мог говорить громко.

«Все члены коллегии по национальному вопросу стояли в оппозиции к Сталину, нередко оставляя своего народного комиссара в меньшинстве… – сообщает Пестковский. – Иногда он терял терпение, но он никогда не обнаруживал этого на собраниях. В тех случаях, когда в результате наших бесконечных дискуссий на совещаниях запас его терпения истощался, он вдруг исчезал. Делал это он чрезвычайно ловко. Сказав: “Я на минуточку”, он исчезал из комнаты и прятался в одном из закоулков Смольного и Кремля. Найти его было почти невозможно. Сначала мы его ждали, а потом расходились. Я оставался один в нашей общей комнате, терпеливо дожидаясь его возвращения. Но не тут-то было. Обычно в такие минуты раздавался телефонный звонок: это Владимир Ильич требовал Сталина. Когда я отвечал, что Сталин исчез, он мне говорил неизменно: “Срочно найти”. Задача была нелёгкой. Я отправлялся в длинную прогулку по бесконечным коридорам Смольного и Кремля в поисках Сталина. Находил его в самых неожиданных местах. Пару раз я застал его на квартире у матроса Т.Воронцова, где Сталин лежал на диване, курил трубку и обдумывал свои тезисы» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.2. С.30-31].

О чём думал не имевший власти нарком в такие критические минуты? Вероятнее всего, он предавался малоприятным размышлениям о совершенной без-полезности и даже вредности теоретических знаний для повседневной практики государственного строительства. Как и все одно-партийцы Ленина, он всё ещё продолжал стоять за самоопределение наций вплоть до отделения. И при этом при всё понимал, не мог не понимать, что такое сомнительное в плане практической выгоды положение связывало руки Советскому правительству, остававшемуся пока без-помощным и без-сильным свидетелем того, как «всего за несколько месяцев Россия регрессировала политически до уровня раннего средневековья, когда она состояла из удельных княжеств» [Пайпс Р. Русская революция. Т.2. С.186].

Наверное, уже тогда Иосиф Виссарионович стал склоняться к мысли, что в делах государственных употребить ВЛАСТЬ много полезней и выгодней, чем хранить верность самым почтенным догмам…

Глава третья

1

Пришедшие к власти большевики, ведомые сугубым пацифистом-Лениным, почти сразу же обратились к погрязшему в империалистической бойне мiру немедленно прекратить войну, чтобы не множить без-численные жертвы и не лить понапрасну кровь. Противники Антанты – «Срединные империи» – поддержали  это предложение. И огромный Восточный фронт на какое-то время затих. Советское правительство направило делегацию в Брест-Литовск, чтобы вступить в мирные переговоры  с врагами царской России.

Лидеры большевиков по своей наивности и полной неосведомлённости считали, что Россия надорвалась, обескровлена в войне; что она понесла, наконец, самые тяжёлые потери. В действительности это было не так. Потерь было много, да, – но «у нас один погибший в войне приходился на 107 человек, в Англии – на 57, во Франции – на 28 человек от всего населения. Иными словами, Франция (относительно) потеряла убитыми в три с половиной раза больше по сравнению с Россией. Во Франции это привело лишь к политической ряби на политической поверхности, в России же ссылки на потери были козырной картой всех, требовавших немедленного выхода из войны».

———————————————————

(*) Миф о слабости России накануне 1917 года.

«Этот миф обычно доказывают «поражением» России в тогдашней мировой войне. Но это, в сущности, беспочвенная клевета. За 3 года войны немцы не смогли занять ни одного клочка собственно русской земли (они захватили только часть входившей в состав империи территории Польши, а русские войска в то же время заняли не меньшую часть земель, принадлежавших Австро-Венгерской империи). Достаточно сравнить 1914 год с 1941-м, когда немцы, в сущности, всего за три месяца (если не считать их собственных «остановок» для подтягивания тылов) дошли аж до Москвы, чтобы понять: ни о каком «поражении» в 1914-м – начале 1917 года говорить не приходится.

Очень осведомлённый и весьма умный Уинстон Черчилль, наслушавшись речей о «поражении России», написал в 1927 году: «Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которые она оказалась способна… Держа победу уже в руках, она пала на землю заживо… пожираемая червями»…» /В.В.Кожинов «РОССИЯ. Век ХХ (1901 – 1939) Стр.58/…

———————————————————

Советская Россия и вышла, напряжённо ожидая вестей о том, что другие воюющие страны непременно последуют её примеру. Сталин, как верный ученик и соратник миротворца-Ленина, «свято верил, что народы Европы одумаются и, воткнув штыки в землю, обнимут друг друга как братья. Классовые интересы трудящихся, загнанных на империалистическую бойню, возобладают над узконациональными» – как и обещал К.Маркс. К тому же, в руководстве большевистской партии все сходились на том, что русская революция не выживет без революции на Западе. «Приход же её также неизбежен, как восход солнца. Ожидание рассвета и определило тактику нашей делегации на переговорах, начавшихся 22 декабря 1917 г. в Брест-Литовске, где советская делегация под водительством А.А.Иоффе страстно звала заключить мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения».

Однако же западные переговорщики, приехавшие на конференцию, не моргнув глазом поставили большевикам жёсткие требования победителей, от наглости которых в Петрограде в ЦК партии закипели нешуточные страсти – подписывать или не подписывать грабительский договор, кабальные контуры которого высвечивались с каждым новым днём переговоров. Стразу же выявились три позиции. Ленин требовал: в случае немецкого ультиматума подписать: воевать нечем и некому. Троцкий настаивал: не подписывать, объявить войну прекращённой, но мира не заключать. Бухарин, возглавивший «левых коммунистов», оказался самым воинственным и предлагал подняться на священную войну против империализма. Кто будет воевать? – он особо не заморачивался.

Поддержавший позицию Ленина Сталин уже 11 января 1918 г. на заседании ЦК партии высказался вполне определённо и недвусмысленно:

«Принимая лозунг революционной войны, мы играем на руку империализму. Позицию Троцкого невозможно назвать позицией. Революционного движения на Западе нет, нет в наличии фактов революционного движения, а есть только потенция; ну, а мы не можем полагаться в своей практике на одну лишь потенцию. Если немцы начнут наступать, то это усилит у нас контрреволюцию. Наступать Германия сможет, так как у неё есть свои корниловские войска – «гвардия». В октябре мы говорили о священной войне против империализма, потому что нам сообщали, что одно слово «мир» поднимет революцию на Западе. Но это не оправдалось. Проведение нами социалистических реформ  будоражит Запад, но для проведения их нам нужно время. Принимая политику Троцкого, мы создаём наихудшие условия для революционного движения на Западе. Поэтому товарищ Сталин предлагает принять предложение товарища Ленина о заключении мира с немцами» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.27].

2

Голосование на партийной конференции 21 января 1918 года оказалось катастрофичным. За ленинскую резолюцию из 63 присутствовавших отдали голоса только 15, за позицию Троцкого – 16, а 32 человека выступили за «революционную войну», то есть за мнение 29-летнего балаболки-Бухарина.

Сбежавшиеся под его знамя молодые и горячие коммунисты рвались в бой. «Они преувеличивали с трибун (вне всяких пропорций) слухи о стачках и волнениях, будто бы потрясавших Берлин, Вену и Будапешт. Пуще всего бухаринцы боялись запятнать знамя революции, категорически выступая против принятия германских требований прекратить международную революционную пропаганду за русскими рубежами. Никто не заставит замолчать “колокол, гудящий на весь мир”, и никто не может “обрезать язык”. Язык! Пожалуй, иных средств для раздувания мирового пожара у архи-революционеров не было, армия оставила окопы и разбрелась по домам» /Н.Н.Яковлев/…

3

В этой обстановке Троцкий, получив от Ленина пост наркома по иностранным делам, срочно выехал в Брест-Литовск поддержать друга Иоффе как можно дольше затягивать переговоры, ожидая революционного взрыва в Европе. Владимиру Ильичу он клятвенно пообещал: стоит немцам предъявить ультиматум, он сдаст позиции и подпишет мирный договор. Однако клятвы своей он так и не сдержал – потому что работал не на Россию, а на Мiровую Революцию и на Антанту. Он, в отличие от Ленина, не принял в соображение, или не захотел принять, катастрофическое положение Германии, отчаянно нуждавшейся в нейтрализации Восточного фронта, чтобы попытаться, наконец, решить исход борьбы на Западе. Воевать на два фронта Германия уже не могла, не имела сил. Но Троцкий этого не учёл, повторим. Сознательно или неосознанно? – Бог весть. В надежде подтолкнуть народы Европы, медливших с революцией, подняться с колен, прогнать правительства и взять власть в свои руки, 10 февраля 1918 г. он неожиданно объявил о прекращении состояния войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией! Да ещё и заявил при этом:

«Российским войскам одновременно отдаётся приказ о полной демобилизации по всему фронту» [Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. М., 1990. С.85]…

4

Ушлые немцы прямо-таки ошалели от такого подарка Советов: без каких-либо взаимных договоров начать распускать Армию. Немецкий генералитет потребовал от Вильгельма отбросить русскую границу как можно дальше на Восток. Тем паче, что военный эксперт при первом после в Советской России Мирбахе В.Кайзерлинг, приехавший в Петроград в те дни, слал телеграммы в Берлин, утверждая, что советский режим, «созданный евреями и для евреев, представлял смертельную угрозу» для всего цивилизованного мiра.

13 февраля 1918 года состоялось ключевое совещание у кайзера по вопросу продолжения войны с Россией. Собравшиеся имели не только донесения Кайзерлинга и других в том же анти-еврейском духе, но и личные впечатления участников переговоров в Брест-Литовске, где немецкие делегаты вдоволь насмотрелись на семитские физиономии, преобладавшие в руководстве советской делегации. Кайзер подумал-подумал – и согласился с доводами генералов в пользу военного решения отношений с Россией, сказав в заключении:

«С большевиками следовало “кончать”. Русский народ был выдан на месть евреям, которые связаны со всеми евреями мира, то есть масоны» [Пайпс Р. Русская революция. Т.2. С.259-260]…

18 февраля 1918 г. немцы и австрийцы возобновили наступление по всему Восточному фронту, что дало повод к ожесточённой склоке в партии большевиков. Потерявший терпение Ленин, видевший, к чему дело идёт, к какому позору великому, 23 февраля 1918 г. пригрозил соратникам: если не будет принято решение подписать мир, он уйдёт из правительства и ЦК.

Осторожному Сталину показалось, что он нашёл приемлемый всем выход, а именно: «Можно не подписывать, но начать мирные переговоры».

В ответ Ленин отрезал:

«Сталин неправ, когда он говорит, что можно не подписывать. Эти условия надо подписать. Если вы их не подпишите, то вы подпишите смертный приговор Советской власти через три недели. Эти условия Советской власти не трогают. У меня нет ни малейшей тени колебаний. Я ставлю ультиматум не для того, чтобы его снимать. Я не хочу революционной фразы» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.45. С.346]…

Владимир Ильич победил в итоге: ЦК согласилось с ним. И 24 февраля 1918 г. советская делегация, уже без Троцкого, отправилась в Брест-Литовск. Немцы помедлили для вида, поартачились и ещё дальше продвинулись на Восток, захватив обширные русские территории, – и только 3 марта 1918 г., наконец, подписали мир. Советская Россия получила для себя желанную мирную передышку…

Глава четвёртая

1

12 марта 1918 г. Советское правительство переехало из Петрограда в Москву и всем составом поселилось в Кремле – по примеру царей московских (до Петра). Сталин, как один из главных творцов Октябрьского переворота и самый верный и нужный Ленину человек, имевший, к тому же, партийный стаж около 18-ти лет и громаднейший опыт подпольной организационной работы, самой логикой событий выдвинулся в руководстве партии на очень высокое место. Он вошёл в бюро, или четвёрку, избранную ЦК 12 декабря 1917 г. для решения неотложных вопросов. В протоколе заседания ЦК четвёрка перечислялась так: «Сталин, Ленин, Троцкий и Свердлов». Но Свердлов был занят на советской работе, возглавляя ВЦИК, и нити партийного руководства сосредоточились в руках триумвирата – Ленин, Сталин, Троцкий. А Лев Давидович тоже часто отвлекался на другие дела и редко бывал в Москве. И оставался дуумвират: Ленин и Сталин – два главных партийных лидера тех лет с самым высоким авторитетом и статусом.

Круг интересов и забот Сталина в эти жаркие месяцы был поистине необъятным: государственное строительство на без-крайних просторах бывшей Российской Империи. Ведь всё по сути надо было начинать с нуля, с фундамента… Чтобы не опускались руки от масштаба задач, Сталин получает неожиданный подарок Судьбы: Надежда Аллилуева согласилась стать его женой. В скромной кремлёвской квартирке Иосифа Виссарионовича появилась «хозяйка», как ласково именовал он юную супругу. Она привела холостяцкое жильё в порядок и объявила мужу, что не будет разлучаться с ним ни на один день. Мол, так она сразу же решила для себя, и так оно всё и будет.

Не успели молодые обжиться на новом месте и притереться друг к другу, сердцами крепко-накрепко прикипеть, – трудяга и надёжа-Сталин назначается Лениным руководителем продовольственного дела на юге России, облечённым чрезвычайными правами. «Совнарком, принявшего это решение 29 мая 1918 г., наконец, осенило: языками зерна не намолотить, а без хлеба революция погибнет…»

Переговорив с Владимиром Ильичом, лёгкий на ногу Сталин, не мешкая, стал собираться в Царицын, важнейший узел железных дорог и водного пути по Волге, через который Центральная Россия многие десятилетия связывалась с югом страны, откуда в Центр поступали продовольствие и топливо. Обстановка в городе была тревожная: на него нацелились быстро формировавшиеся части Донской армии атамана П.Н.Краснова. Их цель была ясна и понятна: отрезать центральные губернии от хлеба и нефти, и этим вызвать голод и народное возмущение политикой узурпаторов-большевиков. Попутно Краснов планировал установить связь с белыми отрядами Комуча на Волге, а в дальнейшем – с армией Колчака, надвигавшейся с Востока. Так что хозяйственная задача, поставленная перед Сталиным Совнаркомом, одновременно превращалась и в военную…

2

4 июня 1918 года специальным поездом обладатель особых полномочий Сталин отбыл в Царицын, имея под началом 400 красноармейцев, в числе которых значились 100 латышских стрелков («обязательно» выделить их приказал Ленин, безмерно веривший в преданность латышей). С ним, в качестве секретаря, поехала и Надежда Аллилуева, чтобы провести на Волге медовый месяц, то есть сочетать приятное с полезным. 6 июня спец’поезд прибыл в красивейший и древнейший волжский город, будущий Сталинград.

И уже на другой по приезду день Сталин телеграфирует Ленину, что «несмотря на неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни, всё же возможно навести порядок». Чтобы избежать голода, он вводит карточную систему и твёрдые цены в Царицыне, ибо иначе через «клапаны спекуляции утечёт весь хлеб». И уже через неделю обещает отправить (что и было сделано) в Москву первый миллион пудов зерна…

Впервые люди смогли лицезреть многолетнего подпольщика-конспиратора Сталина в большом государственном деле, которое было у всех на виду. И к не малому удивлению выяснилось, что он оказался отменным руководителем, от Бога что называется: достаточно быстро наладил сбор и транспортировку продовольствия в Москву… Однако дело вскоре застопорилось. Объясним: почему?

7 июля 1918 г. Сталин отправляет письмо в столицу:

«Товарищу Ленину.

Спешу на фронт. Пишу только по делу.

1) Линия южнее Царицына ещё не восстановлена. Гоню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим. Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб всё же дадим. Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им…»

10 июля 1918 г. новое письмо в Москву:

«Товарищу Ленину.

1) Если Троцкий будет, не задумываясь, раздавать направо и налево мандаты <…>, то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас всё развалится на Северном Кавказе, и этот край окончательно потеряем. С Троцким происходит то же самое, что с Антоновым одно время. Вдолбите ему в голову, что без ведома местных людей назначений делать не следует, что иначе получается скандал для Советской власти (поясню читателям, что Троцкий, как наркомвоенмор, считал себя полновластным хозяином на территориях, где стояли подчинённые ему части РККА – А.С.).

2) Если не дадите нам аэропланов с лётчиками, броневых автомобилей, шестидюймовых орудий, Царицынский фронт не устоит, и железную дорогу потеряем надолго.

3) Хлеба на юге много, но чтобы его взять, нужно иметь налаженный аппарат, не встречающий препятствий со стороны эшелонов, командармов и пр. Более того, необходимо, чтобы военные помогали продовольственникам. Вопрос продовольственный естественно переплетается с вопросом военным. Для пользы дела мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил. Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей свергать тех командармов и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.120-121].

В этих коротких строчках спрессован отчёт о громадной работе, проделанной Сталиным в городе. Он, как это видится из его писем в Москву, с увлечением окунулся в дотоле неизвестную область – военную. В Царицыне под его руководством поспешно формировалась 10-я армия, в которую вошли разношерстные отряды Красной Армии, отступавшие во главе с К.Е.Ворошиловым из захваченного немцами Донбасса и прилегающих областей.

«То была, в сущности, партизанская вольница, нередко с выборными командирами почти сплошь из нижних чинов и унтер-офицеров старой армии. Они с глубоким недоверием и презрением относились к прежним офицерам, а, узнав от не очень сведущих комиссаров о несравненных преимуществах вооружённого народа, укрепились в осознании своей исключительности. Сталин очень быстро проникся такими же убеждениями: с одной стороны, именно из-за грамотности в марксизме в энгельсовской интерпретации; с другой – его не мог не подкупить искренний энтузиазм вчерашних рабочих, взявшихся за оружие, их беззаветная храбрость, готовность к самопожертвованию (чего не наблюдалось у старых «военспецов» – А.С.). Коль скоро они отвергали самую мысль снова попасть под командование офицеров, Сталин неизбежно усматривал в этом проявление имманентной проницательности рабочего класса, нутром ощущавшего классового врага» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/…

3

19 июля 1918 г. был создан военный совет Северо-Кавказского военного округа, который возглавил Сталин. Он как мог укреплял Царицын, и делал это отменно, как теперь про это можно судить. Город с запада опоясали добротные окопы и проволочные заграждения, по кольцевой дороге взад-вперёд курсировали ощетинившиеся пушками бронепоезда, а фланги позиции красных, что упиралась в Волгу, прикрывались Волжской военной флотилией. «Сталин превратил город в “красный Верден”», – восторженно или с ужасом (в зависимости от классовой принадлежности) разносилось по всей России.

Справедливости ради нужно сказать, что успехи на поле боя случались тут ещё и до приезда Сталина. Климент Ворошилов и его лихие друзья-донбассцы отличились в «эшелонной войне», специфической форме боевых действий, возникшей и закончившейся в 1918 г. Это когда бои велись вдоль железных дорог и не дальше прямого выстрела с бронепоезда. В той скоротечной «эшелонной войне» Ворошилову удалось парализовать казачьи конные массы, тогдашнюю опору белых частей.

В августе-сентябре 1918 года защитники Царицына отбили несколько штурмов донских частей атамана Краснова. Победители-красноармейцы прямо-таки упивались успехом, который вошёл в хронику Гражданской войны. В советских летописях можно теперь прочитать, что в 1919 г. Царицын был награждён Почётным революционным Красным Знаменем; а в пятилетнюю годовщину пролетариат города получил орден Красного Знамени. Причины той славной ратной победы ещё в 1925 г. объяснил бывший полковник, а в 20-е годы один из ведущих советских военных историков Н.Е.Какурин в своём 2-томном классическом труде «Как сражалась революция»:

«Значение Царицына в масштабе общероссийской контрреволюции верно оценивалось донским атаманом Красновым, который в сентябре 1918 г. пробовал уговорить генерала Деникина предоставить кубанцев их собственным силам, а самому с Добровольческой армией двинуться на Царицын, от чего Деникин, однако, отказался» [Какурин Н.Е. Как сражалась революция. Том I. 1917-1920 гг. М., 1990. С.214]…

4

Поистине золотым временем стала для Сталина оборона Царицына. Ещё бы! Он – предводитель революционного войска, окружённый молодыми преданными соратниками, выходцами из низов: К.Е.Ворошиловым, С.М.Будённым, Е.А.Щаденко, Г.И.Куликом и другими, позднее составившими костяк 1-й Конной, наводившей на противника панический страх. «Тогда, в дни Царицына, они приезжали к нему прямо из боя, обожжённые солнцем, почерневшие, приносившие крепкий запах конского пота. Звяканье шпор, бряцание сабель. Отдых за длительными застольями с обильными дарами щедрого Поволжья – осетриной, икрой, шашлыками, овощами и фруктами южной России и молодым вином. Шум, смех, рассказы о подвигах и безудержное враньё. Казачья вольница! В Царицыне Сталин привык к военной форме, сапогам. Единственная уступка прошлому – очень удобные, мягкие сапоги».

Там же, в Царицыне, к нему банным листом приклеился и Ягода – известный садист и палач 30-х годов.

Дважды в сентябре и октябре 1918 г. Сталин ездил в Москву для личных встреч и бесед с Лениным, после которых он возвращался опять в Царицын. 8 октября 1918 г. Совнарком назначил его членом Реввоенсовета Республики, и этим на официальном уровне признавались военные успехи Сталина, которые были у всех на виду.

И опять поездка в Царицын, третья по счёту, длившаяся не долго. За Сталиным на этот раз в экстренном поезде приехал Я.М.Свердлов, и они вместе 19 октября 1918 г. отправились в столицу.

Что же случилось тогда в Москве, и почему был срочно вывезен с фронта в разгар боёв успешный организатор?…

5

Отзывом Сталина из Царицына разрешился его нешуточный конфликт в рамках военного ведомства с наркомвоенмором Троцким. Тут столкнулись «приверженность первого к ортодоксальному марксизму и русскому революционному энтузиазму и холодный прагматизм второго». Не секрет, что путеводной звездой Льва Давидовича оставались принципы строительства будущей Красной Армии, определённые постановлением Совнаркома от 21 декабря 1917 г.: «…борется за интересы трудящихся всего мира и служит поддержкой для грядущих социальных революций во всём мире» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.2. С.66].

Ранее уже  писалось, и это не грех повторить, что к лету 1918 года огонь Гражданской войны охватил всю Россию. Топлива в него подбросила иностранная интервенция. Новым кремлёвским обитателям-большевикам было ясно как Божий день: без профессиональной, хорошо обученной и снаряжённой Армии России не выстоять, а им самим не усидеть в Кремле. Хочешь – не хочешь, а надо слёзно просить старые военные кадры помочь сберечь от распада страну. Что и было сделано.

На призыв партийных лидеров к защите Отечества откликнулась добровольно и по мобилизации большая часть офицерского корпуса старой императорской Армии. В 1918 г. командный состав Красной Армии, назову ещё раз важнейшую цифру, на 76% состоял из бывших царских офицеров. Оставшиеся 24% были в основном младшими командирами из солдатского и унтер-офицерского состава царской Армии. Не плохо, да?! На службу Революции, к радости Ленина и его говорливого окружения, пришло в общей сложности свыше 200 генералов и около 400 полковников – бывших военспецов. Из чего следует, что Красная Армия росла и мужала как Армия профессиональная. Потребности её скорейшего строительства как раз и заставили возглавлявшего военное ведомство Троцкого опираться на бывших офицеров и генералов императорской армии – и доверять им, пусть и под неусыпным присмотром комиссаров.

Для сугубого марксиста Сталина, продолжавшего стоять на непримиримых классовых позициях, это лишний раз доказывало, что Троцкий – случайный человек в рядах революционеров вообще и в партии большевиков – в частности. Сталин в основном так и не смог в Гражданскую преодолеть стойкое отвращение к военспецам из «бывших». И для этого отвращения, надо сказать, была почва и поводы. Ведь многие бывшие царские полковники и генералы, записываясь в Красную Армию, хотели воевать с немцами, а не между собой. Крошить и месить друг друга они особого желания не испытывали.

Поэтому, объясняя успехи в обороне Царицына, Иосиф Виссарионович 22 сентября 1918 г. выделял в беседе с сотрудником газеты «Известия» среди «отрадных явлений… появление нового командного состава из офицеров, вышедших из солдат и получивших практику в империалистической войне, которому всецело доверяют солдаты Красной Армии».

А в речи на партийном пленуме в Москве 29 октября 1918 г. он уточнил:

«В чём же сила нашей армии? Почему она так метко бьёт врагов?… Это появление нового красного офицерства. Это большей частью бывшие солдаты, получившие боевое крещение в целом ряде сражений и хорошо знающие боевое дело. Они ведут наши войска от победы к победе» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.131,147].

Святая и стойкая уверенность Сталина в том, что вера движет и в делах военных, естественно, заметно укрепила его положение при фанатичном и пассионарном Ленине. Импонировало Владимиру Ильичу и то, что впоследствии (1947 г.) в биографии Сталина было сказано о его подвигах в Царицыне: «…очистив железной рукой город от белогвардейских заговорщиков» [Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С.72].

Поэтому, когда 30 ноября 1918 года был учреждён Совет Рабоче-Крестьянской Обороны во главе с Лениным (в противовес Реввоенсовету Троцкого, состоявшему преимущественно из ревностных сторонников и почитателей Льва Давидовича, тянувшего Власть на себя), Сталин, введённый в него как представитель ВЦИК, на деле стал заместителем председателя, то есть Ленина. Что свидетельствовало о том, что выздоровевший после покушения Владимир Ильич Сталину полностью доверял и не опасался с его стороны каких-либо подвохов и сюрпризов…

6

Решающая схватка между Иосифом Виссарионовичем и Львом Давидовичем, касавшаяся проблем строительства Красной Армии, произошла на VIII съезде партии, к которому обе стороны накопили убедительные, на их взгляд, аргументы в свою пользу. Оба потенциальных лидера – Сталин и Троцкий – взяли за правило закидывать Ленина письмами и телеграммами, взывая Ильича быть арбитром между ними, запугивая его самыми тяжкими последствиями, если он не прижмёт хвост и не уймёт другого.

«В этом эпистолярном жанре, – как пишут теперь исследователи вопроса, – пальма первенства принадлежала Троцкому. Сталин был много сдержаннее, и уже потому его доводы звучали весомее. Послания же Троцкого Ленину отмечало отвратительное доносительство, неумное и злобное ябедничество».

Именно наркомвоенмор Троцкий и стоял за отзыв Сталина из Царицына, достав до печёнок Ленина своим нытьём. Когда же после поражения Германии в Первой Мiровой войне немецкие войска начали отход с Украины, и Сталин по поручению Владимира Ильича возглавил освобождение левобережья Днепра, – Троцкий и вовсе сбесился от ревности и стал жаловаться всё тому же Ленину, что операции в том регионе ведутся из рук вон плохо. Ильич порекомендовал пойти на компромисс. В ответ гневная реплика Троцкого:

«Компромисс, конечно, нужен, но не гнилой. По существу дела в Харькове собрались все царицынцы… Я считаю покровительство Сталина царицынскому течению опаснейшей язвой, хуже всякой измены и предательства военных специалистов… Они цепко держатся друг за друга, возводя невежество в принцип. Ворошилов, плюс украинское партизанство, плюс низкий уровень культурности населения, плюс демагогия – на это мы пойти не можем ни в коем случае».

Ключевая претензия Троцкого: Сталин покровительствует царицынцам в Армии, которую Троцкий считал, и по праву, своей. В результате «Ворошилов деморализовал её при содействии Сталина» [Троцкий Л.Д. Сталинская школа фальсификаций. Поправки и дополнения к литературе эпигонов. С.205-206].

«Ворошиловская деморализация» выражалась, помимо всего остального, в тотальном недоверии к бывшим военспецам. Рьяные революционеры-сталинцы уже носились с идеей разогнать созданный Троцким генштаб, заменив его работников «пламенными коммунистами».

Сильно сгущая краски, Троцкий кляузничал Ленину:

«Больше всего вопят против применения офицеров либо люди панически настроенные, либо стоящие далеко от всей работы военного механизма, либо такие партийные военные деятели, которые сами хуже всякого саботажника: не умеют ни за чем присмотреть, сатрапствуют, бездельничают, а когда проваливаются, взваливают вину на генштабистов» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.2. С.80]…

7

Заканчивая с препирательствами между Троцким и Сталиным, основанными на амбициях и взаимной неприязни друг к другу, скажем, что Иосиф Виссарионович хотя и не жаловал «бывших» в принципе, однако в повседневной боевой обстановке работал с ними бок о бок, носа не воротил и козней не строил. В жизни и работе он был реалистом – не прожектёром, не Маниловым. Что и подтвердило его выступление на VIII съезде РКП(б) по военному вопросу, где он твёрдо и недвусмысленно высказался за строительство «строго дисциплинированной регулярной армии». Понимать это надо так, что он сумел подчинить эмоции задачам государственного строительства.

К тому же, «в Гражданскую войну удельный вес бывших офицеров в составе Красной Армии постепенно снижался – с 76% в 1918 г. до 53% в 1919 г. и до 42% в 1920. Происходило это не за счёт сокращения их общего числа (служило в общей сложности до 100 тыс. офицеров старой армии), а в связи с ростом численности Красной Армии, резким расширением подготовки “красных командиров” из военно-учебных заведений. Уже в 1919 г. их было 63».

Поэтому споры по поводу форм и методов строительства Красной Армии для Сталина как-то быстро поблекли – навалились другие дела, не менее важные и нужные для молодой страны. 30 марта 1919 г. Иосиф Виссарионович (член Политбюро и Оргбюро ЦК РКП(б)) утверждается ВЦИКом народным комиссаром государственного контроля. А это – второй по счёту министерский пост! Да какой! В руках наркомнаца Сталина оказался ещё и мощный аппарат при подборе кадров на местах, потому что госконтроль, быстро преобразованный в Наркомат рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин), официально преследовал цель: вовлечение трудящихся в управление государством. А Сталин оставался наркомом РКИ до апреля 1922 года. Срок, согластесь, не маленький…

8

Весной и летом 1919 года Сталин успешно руководил обороной Петрограда от белогвардейских войск под командованием генерала А.Н.Родзянко, пытавшихся захватить северную столицу.

3-4 июля он принимал участие в работе Пленума ЦК ВКП(б).

5 июля 1919-го он получил назначение стать членом Военного Совета Западного фронта, и уже 9 июля прибыл во фронтовой штаб в Смоленск. И опять, как и в Царицыне, латание дыр на всём протяжении ЛБС, разрозненные меры (иными они не могли быть, ибо враг владел инициативой) по укреплению обороны.

«Подпись Сталина как члена Военного совета стоит под важнейшими директивами – об организации узлов обороны, о создании Петроградского укрепрайона, о подготовке к наступлению на Псков».

В результате к концу августа 1919 г. белые и эстонцы оставили Псков, и положение Красной Армии на этом направлении упрочилось… Это сыграло свою позитивную роль при отражении нового, решающего натиска на Петроград. На этот раз под командованием белого генерала Юденича в октябре 1919 г…

9

Самолично надавать звездюлей Юденичу Сталину однако не довелось: осенью 1919 года его уже не было на Западном фронте. 27 сентября он был назначен Лениным членом Реввоенсовета Южного фронта, где и развернулись главные события Гражданской войны: Добровольческая армия Деникина шла на Москву. В Петроград же в срочном порядке отправился Троцкий: снимать пенки со сталинских трудов. Питер, умело подготовленный к обороне летом 1919 года, не только устоял: это была лишь половина дела. Вторая половина состояла в том, что армия Юденича была разбита и выброшена в Эстонию, где перепуганные эстонские хапуги поспешили разоружить её, заодно ограбив до нитки.

Победа под Петроградом, помимо всего остального, имела ещё и символический характер. И патологический нарцисс Троцкий выжал по максимуму ништяков из своего личного участия при защите колыбели революции. По постановлению VII Всероссийского съезда Советов пролетариат Петрограда за заслуги в борьбе с интервентами и белогвардейцами был удостоен ордена Красного Знамени и Почётного революционного Красного Знамени. Тот же орден, главный в те годы, получили Троцкий и Сталин…

10

«В конце лета и начале осени 1919 г. самая большая угроза Советской России возникла на Юге, на протяжённом фронте от Днепра до Волги. В августе 1919 г. Красная Армия перешла в наступление, вознамерившись добиться успеха, действуя главным образом на новочеркасском и царицынском направлениях. Сверх’идея стратегов советского верховного командования заключалась в том, чтобы овладеть Донской областью и тем самым лишить Добровольческую армию, шедшую по прямому направлению на Москву от Ростова, поддержки казачества. Стратеги эти, мыслившие категориями гражданской войны, усматривали в казачестве страшнейшую угрозу для революции и, находясь во власти эмоций, торопились расправиться с ним, направив куда меньшие силы против гвардии контрреволюции – Добровольческой армии.

Наступление захлебнулось через две недели. Белые, ободрённые своим успехом, стремительно развили наступление на север. Апогеем его стало взятие Орла 13 октября 1919 года. «Московская директива» Деникина, казалось, будет выполнена в полном объёме, первопрестольная увидит парад белых полков, первому из которых донецкие промышленники обещали премию – миллион рублей (по курсу николаевского рубля)» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/.

Среди историков даже гуляют упорные слухи, что советское правительство в полном составе состряпало себе новые загранпаспорта и намеревалось бежать из Москвы при приближении белых войск к столице…

В этой критической обстановке Сталин в качестве члена Реввоенсовета и прибыл на Южный фронт в качестве палочки-выручалочки. И первое, что он сделал – как и в Царицыне, и в Петрограде ранее – это навёл порядок в отступавших и павших духом красных частях. Железный порядок и дисциплину он потом наводил везде, на всех постах, где ему доводилось работать.

8 октября 1919 г. в командование Южным фронтом вступил А.И.Егоров, толковый, грамотный офицер, подполковник царской армии. Сталиным и Егоровым было получено тяжёлое наследие от предшественников. «Главное командование, занявшееся подготовкой контрудара, по-прежнему действовало в рамках стратегического плана, обанкротившегося в сентябре, – наступать левым флангом. Для этого ещё 30 сентября 1919 г. группа Шорина была преобразована в Юго-Восточный фронт. Более гибельного курса нельзя было представить. Трагизм положения заключался в том, что стратеги Политбюро во главе с Лениным стояли именно за этот образ действия, хотя даже Троцкий уже к осени прозрел и выступил против него. 15 октября 1919 г.»

Видя всё это, разъярённый Сталин строчит дерзкое письмо Ленину с убийственной критикой плана Главкома (Ставки):

«Чем объясняется стремление Главкома отстаивать старый план? – спрашивал Сталин. И отвечал: – Очевидно, одно лишь упорство, если угодно – фракционность, самая тупая и самая опасная для Республики фракционность, культивируемая в Главкоме «стратегическим петушком Гусевым» (Я.Д.Драбкин, дед многолетнего главного редактора «Московского комсомольца» Павла Гусева – А.С.). На днях Главком дал Шорину директиву о наступлении с района Царицына на Новороссийск через донские степи по линии, по которой может быть и удобно летать нашим авиаторам, но уж совершенно невозможно будет бродить нашей пехоте и артиллерии. Нечего и доказывать, что этот сумасбродный (предполагаемый) поход в среде ВРАЖДЕБНОЙ нам, в условиях абсолютного БЕЗДОРОЖЬЯ – грозит нам полным крахом. Не трудно понять, что этот поход на казачьи станицы, как это показала недавняя практика, может лишь сплотить казаков против нас вокруг Деникина для защиты своих станиц, может лишь выставить Деникина спасителем Дона, может лишь создать армию казаков для Деникина, т.е. может лишь усилить Деникина.

Именно поэтому необходимо теперь же, не теряя времени, изменить уже отменённый практикой старый план, заменив его планом основного удара из района Воронежа через Харьков – Донецкий бассейн на Ростов. Во-первых, здесь мы будем иметь среду не враждебную, наоборот – симпатизирующую нам, что облегчит наше продвижение. Во-вторых, мы получаем важнейшую железнодорожную сеть (донецкую) и основную артерию, питающую армию Деникина, – линию Воронеж-Ростов (без этой линии казачье войско лишается на зиму снабжения, ибо река Дон, по которой снабжается донская армия, замёрзнет, а Восточно-Донецкая дорога Лихая-Царицын будет отрезана). В-третьих, этим продвижением мы рассекаем армию Деникина на две части, из коих: добровольческую оставляем на съедение Махно, а казачьи армии ставим под угрозу захода им в тыл. В-четвёртых, мы получаем возможность поссорить казаков с Деникиным, который (Деникин) в случае нашего успешного продвижения постарается передвинуть казачьи части на запад, на что большинство казаков не пойдёт, если, конечно, к тому времени поставим перед казаками вопрос о мире, о переговорах насчёт мира и пр. В-пятых, мы получаем уголь, а Деникин остаётся без угля.

С принятием этого плана нельзя медлить, так как главкомовский план переброски и распределения полков грозит превратить наши последние успехи на Южфронте в ничто. Я уже не говорю о том, что последнее решение ЦК и правительства – «Всё для Южного фронта» – игнорируется Ставкой и фактически уже отменено ею.

Короче: старый, уже отменённый жизнью план ни в коем случае не следует гальванизировать, – это опасно для Республики, это наверняка облегчит положение Деникина. Его надо заменить другим планом. Обстоятельства и условия не только назрели для этого, но и повелительно диктуют такую замену. Тогда и распределение полков пойдёт по-новому.

Без этого моя работа на Южном фронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что даёт мне право или, вернее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к чёрту, только не оставаться на Южном фронте» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.276-277]…

11

Доводы Сталина были в высшей степени аргументированы и убедительны, – и политбюро в итоге, согласившись с ними, поддержало их. После чего на Южном фронте произошёл разительный перелом, который явственно обозначился уже 20 октября 1919 года. Ведомая Сталиным и Егоровым Красная Армия пошла вперёд, Добровольческая армия была наголову разбита, и началось её паническое отступление. Правда. справедливости ради надо отметить, что красным ратникам тогда здорово помогли махновцы, ударившие Деникину в тыл. Без этой помощи Нестора Ивановича (который никогда не воевал против красных, хотя и не особо сочувствовал им) всё могло бы пойти иначе.

Но как бы то ни было, в 10-х числах января 1920 года деникинцев отбросили за Дон: успех был ощутимый и значимый, про парад в Москве добровольцам пришлось забыть. Красные войска прошли тогда более 750 км при среднесуточном продвижении 10 км. Фантастическая скорость передвижения огромных людских масс, согласитесь, дорогие мои читатели, добрую половину которых составляла пехота! Плюс к этому надо учесть, что красноармейцы наступали в зимнюю стужу, голодные, плохо обмундированные, да ещё и через территорию, где свирепствовала эпидемия тифа, косившая без разбора гражданских и военных. А боезапас пополняли за счёт трофеев, что оставляли убегавшие добровольцы. Воистину, ВЕРА способна творить чудеса. ВЕРА же была великая!!!…

То был «настоящий военный подвиг», – как обзовут тот поход летописцы, – не имевший аналогов в истории Гражданской войны. Подвиг, совершённый вопреки половинчатой позиции Главкома. В выпущенной в 1931 г. книге «Разгром Деникина 1919» А.И.Егоров об этом написал так:

«Между тем по мысли главного командования именно на Юго-Восточном фронте продолжала лежать задача нанесения белым армиям южной контрреволюции главного удара… Та же мысль ещё ярче выступает при подсчёте посланных на фронты пополнений: за ноябрь и декабрь 1919 г. Южный фронт (фронт Сталина и Егорова – А.С.) получил всего 113 эшелонов, тогда как Юго-Восточный – 168 эшелонов».

 Вот ещё одна откровенная оценка Егорова вредительской (если не сказать предательской) стратегии Главкома и Реввоенсовета Республики, то есть Троцкого со товарищи:

«Основная беда, по нашему мнению, заключалась не столько в принятии ошибочного плана действий, сколько в том, что, когда эта ошибочность со всей очевидностью стала уже бесспорной для всех, когда не оставалось уже никакой решительно уверенности в целесообразности дальнейшего продвижения 9-й и 10-й армий (Юго-Восточного фронта – А.С.) на юг и возможности достижения намеченной операцией каких-либо результатов – главное командование придерживалось своей старой идеи, настойчиво пытаясь гнать вперёд 9-ю и 10-ю армии через Донскую область» [Егоров А.И. Разгром Деникина 1919. М., 1931. С.215].

Для обеспечения этого вредительского и кровавого плана в Реввоенсовет Юго-Восточного фронта для надёжности и контроля был даже назначен военком полевого штаба РВСР Сергей Иванович Гусев. Это тот самый «стратегический петушок», настоящие имя и фамилия которого – Яков Давидович Драбкин. Он прекрасно осознавал, этот лукавый еврей-троцкист, что означало «гнать» две огромные армии через мятежный Дон в условиях Гражданской войны! И сколько будет стоить это пролитой РУССКОЙ КРОВИ! Ведь ареной боевых действий  невольно станут казачьи станицы и хутора, где в борьбу непременно втянется и стар и млад – защищать свои дома и имущество. Но Драбкину этого было и надо: раздуть пожар Гражданской войны как можно больше и жарче…

12

Но как ни старались троцкисты из Главного штаба РККА нагадить Сталину и Егорову, исход кампании, невзирая на все их каверзы, решался и решился в итоге на правом фланге, где сплочённые и воодушевлённые Иосифом Виссарионовичем красные рати героически бились с Добровольческой армией, разлагавшейся не по дням, а по часам. Надо отдать должное Сталину: он горой стоял за интересы своего Южного фронта, ломая сопротивление Политбюро и ЦК, Главкома и Реввоенсовета, то и дело совавших палки в колёса проводившихся им и Егоровым боевых операций. Так, в обстановке общей подозрительности и недоброжелательности он всё же добился объединения разрозненных кавалерийских частей в монолитную Конную армию. Решающим толчком к этому объединению был разгром кав’корпусом Будённого кав’корпусов Шкуро и Мамонтова, похоронивший миф о непобедимости белой кавалерии, состоявшей в основном из потомственных казаков. Реввоенсовет Южного фронта принял решение о её (Конной армии) создании 11 ноября 1919 года. А 19 ноября она переименовывается в 1-ю Конную армию.

В это же примерно время Сталин определился, наконец, с разумным, на его взгляд, соотношением между функциями командира и комиссара частей и соединений РККА, про которое в разработанной им же в 1919 году инструкции сказано так:

«Комиссар полка является политическим и нравственным руководителем своего полка, первым защитником его материальных и духовных интересов. Если командир полка является главою полка, то комиссар должен быть отцом и душою своего полка» [Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С.78].

Как разительно отличался этот сталинский подход, даже и на беглый взгляд, с подходом к институту комиссаров наркомвоенмора Троцкого, который усматривал в комиссарах прежде всего и больше всего суровых надзирателей за командным составом, за бывшими военспецами – в особенности. Не Льву ли Давидовичу принадлежит крылатое выражение тех жарких боевых лет: «Комиссар – это дуло револьвера, приставленное к виску командира»?…

13

Как бы то ни было, части Южного фронта лавиной шли на юг, сметая остатки Добровольческой армии. Фронт действовал во многих отношениях самостоятельно, без оглядки на кремлёвских сидельцев. Егоров и Сталин, наверное, руководствовались старой как мир истиной: победителей не судят. Оба были на кураже.

Чувствую неумолимо приближающийся триумф своего главного недруга-конкурента, с 19 октября 1919 года обозлённый Троцкий носа не показывал на Южном фронте, щедро компенсируя это интригами в Москве и в Ставке в Серпухове…

– 10 января 1920 г., в день вступления конницы Будённого в Ростов, Южный фронт был переименован в Юго-Западный, и центр его операций переносился на Украину. Счастливый и гордый Сталин объезжал части фронта в районе Курска сначала, затем в Донбассе, лежавшем в руинах: это был подарок от сбежавших немцев.

Для скорейшего восстановления донецкого угольного бассейна в феврале 1920 года Совнаркомом была создана Украинская трудовая армия, в которую включили некоторые соединения Юго-Западного фронта. Совет трудовой армии возглавил всё тот же особо уполномоченный Сталин, который в точности напоминал тогда известного героя Фигаро, находившегося и там, и тут. Работа по восстановлению шла трудно, – однако уголь всё-таки пошёл в замерзавшие города советской России…

14

«Кто больше  всех везёт – на того больше всего и накладывают» – звучит старинная русская пословица, которая, как известно, никогда не врёт, а режет правду-матку. Вот и с трудягой и умницей-Сталиным подобное происходило на протяжении всей Гражданской войны. Коль скоро он – вопреки всему – ДЕЛАЛ ДЕЛО, резко выделяясь из огромной массы высокопоставленных партийных балаболов-говорунов, на него сыпались всё новые и новые задачи. Причём, одна хлеще другой. Заминка с переброской двух дивизий на Кавказский фронт, к примеру, – и сразу же срочная телеграмма от Ленина с требованием к Сталину принять «исключительные меры», чтобы протолкнуть их по назначению.

Вероятно, это переполнило чашу терпения Иосифа Виссарионовича, вертевшегося как белка в колесе, и он резко отвечает 20 февраля 1920 г. Ильичу:

«Мне не ясно, почему забота о Кав’фронте ложится прежде всего на меня… Забота об укреплении Кав’фронта лежит всецело на Реввоенсовете Республики, члены которого, по моим сведениям, вполне здоровы, а не на Сталине, который и так перегружен работой».

От Ленина раздражённый ответ: «На вас ложится забота об ускорении подхода подкреплений с Юго-Западного фронта на Кав’фронт. Надо вообще помогать всячески, а не препираться о ведомственных компетенциях» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.51. С.409, 139-140].

Раздражение Сталина легко и можно понять. Ему поручалось Владимиром Ильичом, вообще-то мало сведущим в военных делах, помогать Юго-Восточному фронту, переименованному 18 января 1920 г. в Кавказский. Сиречь помогать фронту, в сущности, оказавшемуся малополезным (если не сказать вредоносным) при триумфальном шествии частей Егорова-Сталина на Ростов…

15

И, тем не менее, начало 1920 года оказалось для трудяги-Сталина временной передышкой между боями: он был всецело поглощён исключительно мирной работой и про войну забыл. Ему пришлось поездить по России в первые месяцы 1920 года, много сил отдавать добыче угля на Донбассе, руководя Трудовой армией Украины. Заглядывал он и в Москву: 29 марта – 5 апреля участвовал в работе IХ съезда РКП(б).

Разумеется, не обошёл он вниманием и юбилейной шумихи в связи с 50-летием со дня рождения В.И.Ленина. Помимо достаточно сдержанного выступления 23 апреля 1920 г. на собрании в Московском комитете РКП(б), посвященном этой дате, Сталин публикует в «Правде» обстоятельную статью «Ленин как организатор и вождь РКП». В ней он умело обозрел весь путь Владимира Ильича в партии и во главе государства, заключив под конец:

«Для нас, знающих Ленина близко и могущих смотреть на дело объективно… именно он является ныне вождём самой сильной и самой закалённой в мире пролетарской партии» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.315].

Высокой оценкой своего партийного лидера Сталин как бы подводил черту под всеми разногласиями с ним, неизбежными в большом деле, и устремлял взор в будущее – в период мирного строительства, которое, как ему казалось и во что верилось, вот-вот должно уже наступить…

16

Но забыть про разрушительную войну и полностью переключиться на созидание и мирную жизнь Сталину не удалось: на молодую советскую республику навалилась новая беда – пострашнее Краснова и Юденича, Колчака и Деникина. «В мае 1920 г. лопнул чудовищный нарыв на наших западных землях – поляки пошли войной на Россию. Они имели за спиной поддержку Антанты, хотя претензии польского панства не раз ставили в тупик организаторов послевоенного мира – Парижскую мирную конференцию. Там была определена в грубом приближении по этническому признаку восточная граница Польши, так называемая «линия Керзона» – через Гродно, Немиров, Брест, Устилуг, восточнее Грубешова и далее восточнее Равы-Русской, восточнее Перемышля до Карпат. Это означало перенос нашей западной границы на сотню километров к востоку от границы России 1914 г. Мы лишались передового плацдарма с развитой системой крепостей, военных городков и т.д., защищавших Россию с запада. Утрачивали крупные промышленные районы, созданные гением и трудом в первую голову русского народа.

Но панам было мало. Хотя 8 декабря 1919 г. Верховный Совет Антанты принял «линию Керзона», поляки захватили почти всю Белоруссию и часть Украины, вознамерились вернуть Польше границы 1772 г. На средства Антанты была создана армия в 738 тыс. человек, прекрасно вооружённая и снаряжённая. Попытки Советской России не допустить войны Варшава высокомерно отвергла. 25 апреля 1920 г. польские войска как из прорвавшегося гнойника жёлто-зелёным потоком затопили правобережную Украину. В союзники Польша взяла украинских «самостийников», разбитые Красной Армией петлюровские орды. В полосе нашего Юго-Западного фронта они имели 5-кратное превосходство в силах. К 6 мая 1920 г. поляки вышли к Днепру, захватили Киев и создали плацдармы на левом берегу» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/…

Чтобы остепенить и образумить зарвавшуюся в непомерной гордыне Польшу, в стране начались новые мобилизации. Красная Армия была доведена до 5 млн. человек в связи с тем, что ещё и Финляндия с Латвией вдруг выдвинули ни с чем не сообразные требования к Советской России, касавшиеся территорий. Поэтому и пошли подкрепления на Западный и Юго-Западный фронты, и без того измотанные и истощённые прошлыми междоусобными сражениями. Большая война, обрушившаяся на нас, с неизбежностью требовала предельной мобилизации ресурсов.

Сталин, ясное дело, не остался в стороне. Решением Совета труда и обороны 10 мая 1920 года он назначается председателем комиссии по снабжению Западного фронта одеждой; 14 мая 1920 года – председателем комиссии по снабжению Армии патронами, винтовками и пулемётами и усилению работы военных заводов.

Понятно, что сидя в Кремле, невозможно было качественно руководить таким архиважным, архисложным и архи-ответственным делом. И 26 мая 1920 г. решением ЦК Сталина направляют на Юго-Западный фронт: чтобы снова работать рука об руку с Егоровым. Приезд Иосифа Виссарионовича в штаб фронта в Харьков почти совпал с прибытием походным порядком с Северного Кавказа 1-й Конной. Конники Будённого явились вовремя: завершалась подготовка к контрнаступлению. Во второй половине мая 1920 года красные рати нанесли спесивым полякам ряд мощных ударов и, преодолевая ожесточённое сопротивление, постепенно начали двигаться на запад.

На всю Россию прогремел тогда новый подвиг Юго-Западного фронта, сумевшего прорвать в начале июня 1920 года польский фронт силами 1-й Конной Армии. Сообщения об этом событии красовались на первых страницах советских газет, где воздавались хвалебные речи Сталину. 14 июня 1920 г. в харьковском «Коммунисте» публикуется, к примеру, такая заметка:

«Третьего дня в Харьков возвратился член Реввоенсовета Республики товарищ Сталин. Товарищ Сталин пробыл на фронте около трёх недель, при нём началась и постепенно развилась наступательная операция красных войск, открывшаяся знаменитым прорывом польского фронта красной конницей»…

17

Эмоции захлёстывали Сталина, и он не жалел лестных слов, описывая геройства 1-й Конной и Юго-Западного фронта в целом. Однако он выступал в те дни и с серьёзными предостережениями, такими, например:

«Нет сомнения, что впереди ещё будут бои, и бои жестокие. Поэтому я считаю неуместным то бахвальство и вредное для дела самодовольство, которое оказалось у некоторых товарищей: одни из них не довольствуются успехами на фронте и кричат о «марше на Варшаву», другие, не довольствуясь обороной нашей Республики от вражеского нападения, горделиво заявляют, что они могут примириться лишь на «красной советской Варшаве…» В самой категорической форме я должен заявить, что без напряжения всех сил в тылу и на фронте мы не сможем выйти победителями. Без этого нам не одолеть врагов с Запада» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.329-330, 333].

Под «некоторыми товарищами» Сталин имел в виду многих: и руководство партии в Москве во главе с Лениным, что комфортно жило в Кремле и многого не видело и не знало, и командование сопредельного Западного фронта. «В угаре блестящих первых побед: 12 июня 1920 года был взят Киев, а войска Западного фронта решительно шли в направлении Варшавы, – в Кремле возникло неукротимое стремление «прощупать штыком» Запад насчёт немедленной там революции. На залитой солнцем веранде в Горках Ленин со стратегами из Политбюро занимались праздномыслием, одним из плодов которого было учреждение на Западном фронте Польского бюро ЦК РКП(б) для руководства политработой в армии и среди населения. Председатель Ф.Э.Дзержинский, члены Ф.Я.Кон, Ю.Ю.Мархлевский, Э.Я.Прухняк, К.С.Уншлихт, технический секретарь Ф.Я.Прухняк.

Тёплая компания польских революционеров подталкивала молодого честолюбивого командующего Западным фронтом М.Н.Тухачевского к безоглядному маршу русских дивизий на Варшаву, соблазняя перспективой немедленного народного восстания на освобождённых землях при виде красного знамени. Дзержинский с соратниками позаботились и о взятии власти, учредив 30 июля 1920 г. для освобождённых территорий Польский Ревком. В августе 1920 г. началось формирование польской Красной Армии, в сентябре в Бобруйске открылись курсы польских красных командиров. Для начала нагнали свыше тысячи курсантов» /Н.Н.Яковлев «Сталин: путь наверх»/…

18

Находившийся на Юго-Западном фронте Сталин, знавший обстановку доподлинно, не понаслышке, как мог пытался урезонить Ленина и компанию, призывая телеграммами и письмами трезво взглянуть на вещи, а не через розовые очки. Он звал отказаться от введения политики в военную стратегию, а думать исключительно о военных средствах для нанесения поражения польским панам. Мало того, он счёл складывающееся положение на фронте настолько серьёзным, что не остановился даже перед тем, нарушив все правила субординации, чтобы вынести свою критическую точку зрения на страницы печати.

«Резким диссонансом в победном рёве партийных фанфар прозвучал голос Сталина со страниц «Правды» 11 июля 1920 г. К прежним аргументам он добавил новый: опасность с Юга. Армия Врангеля в июне 1920 г. выдвинулась из Крыма и вновь разожгла войну в Таврии».

«Было бы недостойным бахвальством, – подчёркивал Сталин, – думать, что с поляками в основе уже покончено, что нам остаётся лишь проделать “марш на Варшаву”. Это бахвальство, подрывающее энергию наших работников и развивающее вредное для дела самодовольство, неуместное не только потому, что у Польши имеются резервы, которые она, несомненно, бросит на фронт, что Польша не одинока, что за Польшей стоит Антанта, всецело поддерживающая её против России, но и прежде всего потому, что в тылу наших войск появился новый союзник Польши – Врангель, который грозит ВЗОРВАТЬ с тыла плоды наших побед над поляками… Только с ликвидацией Врангеля можно будет считать нашу победу над польскими панами обеспеченной. Поэтому партия должна начертать на своём знамени новый очередной лозунг: “Помните о Врангеле!”, “Смерть Врангелю!”…» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.339, 341]…

19

Ни на Ленина и ЦК, ни на Главное командование прозорливые призывы Сталина никакого действия не возымели. Лидеры республики и РККА торопились покончить с Польшей – и забыть про неё, отметив победу шикарным кремлёвским банкетом.

Поэтому 16 июля 1920 года Пленум ЦК постановил: продолжать наступление на польском фронте, коль скоро обнаружилась нестойкость польских войск, слабость боевого духа. С панов поначалу красные воины хорошо сбили спесь, и пошла массовая сдача в плен хвалёной польской армии.

Ком’фронта Тухачевский, бывший вне себя от счастья, увлёкся идеей единолично овладеть Варшавой и забрать все лавры себе. Вероятно, по его настоянию и был изменён первоначальный план овладения столицей Польши ударами по сходящимся направлениям силами Западного и Юго-Западного фронтов. И 21-22 июля 1920 г. главком С.С.Каменев санкционировал новый план: Варшаву брать лишь Западному фронту, а Юго-Западному овладеть Львовом, то есть действовать в расходящихся направлениях.

Но это ещё не всё, не все сюрпризы от Ленина. 2 августа 1920 г. политбюро постановило: выделить в самостоятельный фронт – фронт врангелевский. Зоркому Сталину, разглядевшему угрозу с Юга, предписывалось сформировать Реввоенсовет нового фронта и сосредоточить внимание на нём. А значит – забыть про панов и Варшаву.

Войска Егорова ввязались в сражение за Львов. Основная ударная сила фронта – 1-я Конная – в тяжёлых боях за город была измотана и обескровлена, и нуждалась в отдыхе. Но отдыхать конноармейцам было некогда: сложилась тревожная обстановка на Западном фронте. Ком’фронта Тухачевский, встретив решительное сопротивление ляхов, сообразил, что сильно переоценил свои силы и попросил Главкома приказать Юго-Западному фронту передать в его подчинение часть войск, прежде всего 1-ю Конную.

И тут коса нашла на камень, столкнулись два сильных характера. Теперь уже трезвый и рассудительный Егоров не захотел делить лавры победителя с прохвостом, выскочкой и гордецом-Тухачевским, получив решительную поддержку Сталина, у которого были на то веские основания. Сталин хорошо помнил, как член Реввоенсовета И.Т.Смильга, ревностный сторонник и почитатель Троцкого, разумеется, самонадеянно пообещал Ленину, что красные войска вскорости войдут в Варшаву, поднимут знамя победы и тем самым переломят положение на всём фронте?…

Начались препирательства и пересуды между командующими, от которых не жди хорошего. Приказ Главкома от 13 августа 1920 г. о переброске части своих войск во главе с 1-й Конной Тухачевскому в штабе Юго-Западного фронта проигнорировали. Егоров продолжал сражение за Львов. Надорвавшийся Западный фронт стал отступать. Его части, заходившие с северо-запада на Варшаву, даже были оттеснены  на территорию Восточной Пруссии, где были полностью разоружены и пленены. Только 17 августа 1920 года штаб Юго-Западного фронта, наконец, вывел 1-ю Конную из боя и направил её, сильно ослабленную и потрёпанную, на помощь Тухачевскому. Но было уже поздно: время ушло.

Остальное, увы и ах, очень хорошо известно из школьных и вузовских учебников. «Поход за Вислу» полностью провалился. Красной Армии пришлось позорно отступить по всему фронту, оставив в польском плену более 80 тыс. красноармейцев, которые там и погибли от голода. А мечтателю-Ленину, окружённому патентованными демагогами-прожектёрами, а то и вовсе врагами, 18 марта 1921 г. пришлось подписывать с ляхами унизительный Рижский мирный договор, по условиям которого к Польше отходила значительная часть земель на западе Украины и Белоруссии с 10 млн. украинцев и белорусов…

Сталина не было среди отступавших. 17 августа 1920 г. его, так и не поставившего подпись под приказом Реввоенсовета фронта о переброске 1-й Конной к Тухачевскому (за него расписался другой член РВС – Р.И.Берзин), отозвали в Москву. На том и закончилась деятельность Иосифа Виссарионовича на фронтах Гражданской войны. И слава Богу, как говорится…

20

Долго потом шли споры в нашей стране – и среди политиков, и среди историков, – кто больше был виноват в том тяжком поражении, позволившем Польше Пилсудского захватить по грабительскому Рижскому миру Западную Украину и Западную Белоруссию. Так вот, виноваты были все, как это теперь представляется, и военные с их безудержным парадом амбиций, и гражданские во главе с Лениным, который не мытьём, так катаньем хотел взять Варшаву. При этом оставив выбор способа захвата на долю исполнителей.

И только один Сталин не перешёл на личности, не возвёл себя в ранг судьи с целью найти виновных, а попробовал, отринув частности, взглянуть на проблему широко, с позиции твёрдого государственника, патриота своей страны. Существо дела, как оно ему представлялось, он разъяснил 25 августа 1920 г. в строго секретной записке «О создании военных резервов Республики», направленной в политбюро партийным лидерам. Если опростоволосившиеся Тухачевский, Смилга и другие пустоголовые деятели-гордецы занимались исключительно кляузами (Юго-Западный фронт не подкрепил-де Западный, отсюда и все беды), то Сталин рассуждал по-крупному и с прицелом на будущее.

«Последние успехи поляков вскрыли основной недостаток наших армий, – писал он, – отсутствие серьёзных боевых резервов. Поэтому необходимо во главу угла очередной программы усиления военной мощи Республики положить образование мощных резервов, могущих быть брошенными на фронт в любой момент» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.346].

И ещё: «ЦК должен знать и контролировать ВСЮ работу органов военного ведомства, не исключая подготовки боевых резервов и полевых операций, если он не хочет очутиться перед новой катастрофой» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.346-347, 349].

Ключ к будущему успеху Иосиф Виссарионович, набравшийся колоссального жизненного опыта за несколько военных лет, усматривал таким образом в руководстве партии сверху донизу, решительно во всех сферах Советского государства. Над этим он и работал, не покладая рук, начиная с Гражданской войны и до самой смерти…

Глава пятая

1

В июле 1921 года, когда Гражданская война была уже на исходе и советская власть в целом окрепла и упрочилась на одной  шестой части суши, освободившийся от фронтовых забот Сталин набросал план брошюры «О политической стратегии и тактике русских коммунистов», в которой он фактически объявил о создании РУССКОЙ ПАРТИИ внутри РКП(б) – в противовес ЕВРЕЙСКОЙ ПАРТИИ, негласно появившейся в ленинском окружении сразу же после Октября Семнадцатого и сплотившейся вокруг Троцкого, ставшего её негласным лидером и идеологом. Напомним, что Троцкий привёз из Америки целую кучу своих соплеменников-реэмигрантов (около 400-т человек), активных участников революции 1905-07 годов. Они-то и образовали руководящий орган-ядро ЕВРЕЙСКОЙ ПАРТИИ в первой советской республике. Их активно и массово поддержали выходцы с западных областей страны, местечковые иудеи, хлынувшие после Октябрьской Революции на просторы Великой России и захватившие все командно-административные должности в стране Советов. В Москве и Питере их было особенно много: они заняли в новой и старой столице лучшие рабочие места и жильё, они стали властью. Цель их была проста и понятна, завещанная ещё Моисеем: полностью поработить Россию и сделать из неё плацдарм для захвата власти над мiром. Об этом твёрдо и недвусмысленно и заявил как-то раз новый иудейский мессия Троцкий на одной из еврейских сходок, что стало манифестом и программой действий как для него самого, так и для его властолюбивых и свирепых соплеменников…

———————————————————

(*) Однажды Троцкий, находившийся под плотной опекой Сиона всё то время, пока жил и работал в России, в припадке ненависти летом 1917-го на одном из тайных еврейских сборищ заявил братьям-евреям буквально следующее:

“Мы должны превратить её в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем Революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках её укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведём русскую интеллигенцию до полного отупленья, до идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, – о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть всё русское! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!”.

Источник: СИМАНОВИЧ ААРОН САМУИЛОВИЧ. Распутин и евреи. Воспоминания секретаря Григория Распутина. Рига, 1922. Цит. По: ХАТЮШИН В. Рабочий скот для европейского подворья. // Молодая гвардия. М., 1991. №8. Стр. 55.

———————————————————

Находившийся на вершине Власти Сталин всё это прекрасно видел и понимал, что собой представляет махровый сионист-Троцкий, кто за ним стоит и для каких целей его возле Ленина держит. Ничего хорошего для России от лукавого Льва Давидовича и его кровожадного окружения ждать было нечего. Строить они ничего не будут – это факт. Они будут лишь закабалять Россию по мере сил, опутывать её стальной иудейской паутиной. Чтобы превратить потом её добросердечный и трудолюбивый народ в тупых рабов для себя на долгие-долгие годы. А в будущем – в вязанку хвороста для мiровой революции Только-то и всего! Для провидца и глубокого мистика-Сталина, сугубого знатока Талмуда и Торы, это было как дважды два ясно!

Для строительство нового общества на РУССКОЙ ЗЕМЛЕ, хорошо понимал Иосиф Виссарионович, справедливого и свободного, по-настоящему социалистического, нужна и РУССКАЯ ПАРТИИ. По духу РУССКАЯ, не по крови. Преданные люди позарез нужны, одним словом, люди-труженики, люди-фанаты, люди-творцы, насквозь пропитанные патриотическими убеждениями и духом великодержавного строительства, – а не сибариты, нарциссы и балаболы наподобие Троцкого и Зиновьева, думавшие только о себе, о своём непомерном величии. Таких людей нужно найти, собрать и сплотить вокруг себя в единую РУССКУЮ ПАРТИЮ – «СВОЕГО РОДА ОРДЕН МЕЧЕНОСЦЕВ ВНУТРИ ГОСУДАРСТВА СОВЕТСКОГО». Этот «МОГУЧИЙ ОРДЕН», по мысли Сталина, должен будет «НАПРАВЛЯТЬ ОРГАНЫ» государства и «ОДУХОТВОРЯТЬ ИХ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.5. С.71].

Этим Иосиф Виссарионович и занимался фактически после окончания Гражданской войны на всех постах, где работал, куда его посылала партия, – строительством подконтрольного лично ему административного аппарата. И очень быстро выделился и преуспел, надо честно признать, в этом деле как непревзойдённый МАСТЕР-КАДРОВИК…

2

Безусловно, Троцкому с компанией всё это сильно не нравилось, что в государстве создаётся альтернативная властная структура, призванная противостоять еврейскому засилью в центре и на местах. И троцкисты постоянно трубили о том на всех углах, науськивая на набиравшего силу Сталина даже и Ленина. Так, на ХI съезде РКП(б) весной 1922 г. Е.А.Преображенский (весьма приметная и значимая фигура в окружении Льва Давидовича) публично усомнился в том, как это один человек, Сталин, может руководить двумя важнейшими наркоматами и при этом выполнять ещё и множество партийных дел, являясь членом Политбюро и Оргбюро ЦК. Странно, мол, это!!!

Реакция Ленина была незамедлительной и неутешительной:

«Что мы можем сейчас сделать, чтобы было обеспечено существующее положение в Наркомате, чтобы разбираться со всеми туркестанскими, кавказскими и прочими вопросами? Ведь это всё политические вопросы… Мы их разрешаем, и нам нужно, чтобы у нас был человек, к которому любой из представителей наций мог бы пойти и подробно рассказать, в чём дело. Где его разыскать? Я думаю, и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина.

То же относительно Рабкрина. Дело гигантское. Но для того, чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом, иначе мы погрязнем, потонем в мелких интригах» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.45. С.45]…

И другое не устраивало троцкистов, да и самого Владимира Ильича, в работе Сталина. Это его врождённый демократизм и человеколюбие, нелюбовь к диктату и террору при ведении партийных и государственных дел. В ленинском окружении царили другие настроения, практиковались иные методы работы – прямо противоположные.

«Жёсткость, нередко переходившая в жестокость, была отличительной чертой ведения государственных дел в Советской России в те годы, насаждавшаяся сверху, от В.И.Ленина. По свидетельству первого наркома юстиции эсера И.З.Штейнберга, Ленина постоянно угнетали опасения, переходившие в “страх” по поводу того, что русским недостаёт твёрдости. “Мягок, чересчур мягок этот русский, – внушал Ленин соратникам. – Он не может проводить суровые меры революционного террора”…» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000].

Владимира Ильича можно было понять. После Февральской революции «Россия погрузилась в хаос полнейшего безвластия до тех пор, пока большевики посредством жесточайшей диктатуры не восстановили государство, – и это был, без сомнения, единственно возможный выход из создавшегося положения» /В.В.Кожинов/.

Закономерно, что при таких настроениях в Кремле советские карательные органы комплектовались почти исключительно из инородцев, начиная с поляков Ф.Э.Дзержинского и В.Р.Менжинского, которым хорошо помогали в деле укрощения и закабаления страны евреи и латыши. В московском ВЧК, например, в первые несколько лет советской власти количество латышей было преобладающим.

«Только в одной ВЧК (столичной – А.С.) непосредственных служащих в 1919 г. было более 2000, из них три четверти латышей. Латыши вообще занимают особое положение в учреждениях ЧК. Они служат здесь целыми семьями и являются самыми верными адептами нового “коммунистического строя”. Это своего рода “чужеземная опричнина” – в Москве ЧК называли “вотчиной латышей”. Бюллетень левых эсеров так характеризует эту тягу к ЧК со стороны латышских элементов: “В Москву из Латвии в ВЧК едут как в Америку, на “разживу”. Латыши и латышки, зачастую не владея русским языком, ведут иногда допросы, производят обыски, пишут протоколы и т.д. Звали идейных людей, а в огромном большинстве шло отребье”…» [С.П.Мельгунов. Красный террор в России (1918-1923). Берлин. 1923]…

3

Про то, что творили в застенках ВЧК безжалостные нацмены и инородцы, какие чинили жестокости-зверства над людьми, заливая Русскую землю реками Русской крови, много написано книг грамотными и совестливыми историками России: перечислять их не станем из-за большого объёма, уводить читателей в сторону от главной темы. Скажем лишь, что этот карательный орган – ВЧК – не уставали превозносить до небес все лидеры большевиков, начиная с Ленина и Зиновьева… За одним единственным исключением: И.В.Сталин ни разу в те и последующие годы не восхитился работой безжалостного ведомства Дзержинского, Менжинского, Ягоды и Ежова. Нет у историков таких данных! А это значит, чтоСталин был настоящим «русским» в ленинском понимании. То есть «мягким, чересчур мягким» руководителем, что не могло не тревожить Вождя. Больше сажем: «Сталин испытывал величайшее подозрение к методам, которые определялись тогда летучим афоризмом “каждый коммунист – чекист”. В его руках как наркома РКИ было ведомство, которое даже без желания, просто попустительством сидящего в руководящем кресле человека могло немедленно превратиться в страшилище, не уступающее ЧК-ГПУ» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000].

Могло бы. Да вот что-то не превратилось! Потому что нарком исповедовал иные методы работы – не террористические, не диктаторские, не кровавые!

Озвучивая задачи своих подчинённых, Сталин сразу же, с первых минут, в речи при открытии Первого совещания работников РКИ определил методы и направление работы ведомства:

«первое – помогать налаживать аппарат хозяйства, учёта госимущества и т.д.; второе – готовить из рабочих и крестьян инструкторов, могущих овладеть всем государственным аппаратом».

«Товарищи, – спокойно и рассудительно объяснял он, – страной управляют не те, которые выбирают своих делегатов в парламенты при буржуазном порядке или на съезды Советов при советских порядках. Нет. Страной управляют фактически те, которые овладели на деле исполнительными аппаратами государства, которые руководят этими аппаратами… Основная задача РКИ состоит в том, чтобы выращивать, подготовлять эти кадры».

Выходит, что Сталин рассматривал РКИ как кузницу кадров, особо предостерегая при этом:

«Самое плохое, самое нежелательное это то, если инспекция увлечётся в сторону полицейских методов… Метод вылавливания преступников, метод сенсационных разоблачений для того, чтобы вся печать кричала об этом. Этот метод должен быть отброшен в сторону… Главное не в том, чтобы ловить отдельных преступников, а прежде всего в том, чтобы изучать ревизуемые учреждения… и двигать дальше дело совершенствования этих учреждений».

А ещё Сталин требовал «безукоризненной чистоты» работников РКИ, советовал не опасаться ненависти «со стороны некоторых зарвавшихся чиновников, а также некоторых коммунистов». РКИ не должна этого бояться. РКИ должна «не щадить отдельных лиц, какое бы они положение ни занимали, щадить только дело, только интересы дела» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.366-368]…

С таким отношением к делу, в высшей степени профессиональным, гуманистическим и демократическим, Сталин рисковал остаться этакой белой вороной в стае лютых “волков”, что окружали Ленина, рисковал навлечь на себя гнев самого Вождя. Что и случилось в итоге. Уже находясь на грани полной потери работоспособности и дееспособности, парализованный, смертельно больной Владимир Ильич в двух своих последних статьях – «Как нам реорганизовать Рабкрин (Предложения XII съезду партии)» и «Лучше меньше, да лучше» – в резкой форме раскритиковал работу наркомата РКИ, сконструированного по лекалам Сталина. В наркомате-де напрочь отсутствовали сыскные и карательные функции, а работники аппарата, по мнению полуживого Ильича, проявляли непростительное для революционеров мягкосердечие. Статья «Лучше меньше, да лучше» в черновом варианте была закончена (под диктовку) 2 февраля 1923 года. А уже 16 февраля 1923 года, как бы подтверждая ленинские слова про мягкость сталинских подчинённых, в «Последних новостях» появилась небольшая заметка, что на Никитском бульваре застрелился ревизор Рабкрина некто Скворцов, перед самоубийством обследовавший ведомство Дзержинского. В предсмертной записке в ЦК РКП(б) Скворцов написал, что пришёл в отчаяние от тех приёмов и методов, что «сознательно допускаются по укреплению нашего положения, как крайне необходимые в интересах партии… Объяснения товарища Уншлихта вынудили меня уйти навсегда от тех ужасов и гадостей, которые применяются нами во имя высоких принципов коммунизма» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000].

Такие вот люди работали под началом Сталина в партии и правительстве – совестливые и порядочные, абсолютно не кровожадные, не злые, не дикие, – нормальные здоровые честные русские люди, которым был глубоко чужд и противен революционный террор и садизм. Таким же человеком был и он сам, Иосиф Виссарионович Сталин…

4

Троцкий, человек далеко не глупый, повторим, всё это прекрасно видел и с горечью для себя отмечал, что дважды нарком Сталин выдвигает на ключевые посты в государстве близких себе людей патриотической ориентации – в противовес команде самого Льва Давидовича, интернационально-космополитической по сути своей, сионистской и антирусской. Он скрежетал зубами, интриговал, клеветал, плутовал, – но справиться со Сталиным не мог: не его это был уровень.

В начале 20-х годов ревностный почитатель и сторонник Троцкого А.А.Иоффе, не в силах добиться помощи от своего патрона по продвижению по служебной лестнице, напрямую письменно обратился к Ленину, как главе государства, с просьбой чуть-чуть разгрузить Сталина, перебравшего-де с постами, и назначить на должность наркома РКИ его, Адольфа Абрамовича. Революционера со стажем и верного ленинца, между прочим.

Ответ Владимира Ильича был суровым и жёстким:

«Во-первых, Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что “Цека – это я”. Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления.

Во-вторых. Как объяснить дело? Тем, что Вас бросала судьба. Я это видел на многих работниках. Пример – Сталин. Уж, конечно, он-то за себя постоял. Но “судьба” не дала ему ни разу за три с половиной года быть ни наркомом РКИ, ни наркомом национальностей. Это факт» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.52. С.99-101].

Какой можно сделать вывод из этого ответа вождя карьеристу Иоффе, если вдуматься? Что Ленина не устраивала работа Сталина ни в одном наркомате: по причине всё той же «русскости» и «мягкотелости», вероятно. И, тем не менее, он так и не решился снять преданного себе Кобу с этих постов – и по причине огромной работоспособности последнего, и по причине громадного политического веса, накопленного Сталиным к тому времени.

Давайте попробуем разобраться, как это Иосифу Виссарионовичу удалось – так высоко подняться и укорениться там, наверху, – находясь с первых дней Октября в плотном еврейском окружении?…

5

А для этого надо вспомнить, что ещё до захвата Власти в Октябре Семнадцатого Сталин показал себя как незаменимый и сверхэффективный работник во всех делах, за которые брался. Во всех! Сугубый прагматик-Ленин это прекрасно видел и это ценил, введя энтузиаста-Кобу в круг самых близких и доверенных себе людей.

Особенно ярко и убедительно Сталин показал свой организаторский талант в Гражданскую, где Политбюро им элементарно затыкали дыры, кидая его с фронта на фронт, из мирной жизни в военную.

Поэтому неудивительно и даже закономерно, что Сталин – человек ДЕЛА! – вошёл в руководящую партийную пятёрку, в партийный ареопаг в Октябре Семнадцатого, о чём подробно уже писалось. А с момента образования в 1919 г. Оргбюро ЦК он по настоянию Ленина был введён и туда, и на протяжении последующих трёх лет стремительно обрастал сторонниками в аппарате секретариата ЦК и на местах. И именно в силу своей «русскости» и «доброты», как представляется. В этом он фантастически преуспел, хотя задача поначалу казалась в принципе невыполнимой.

Посудите сами, читатель, и подивитесь сталинской магии и таланту притягивать и сплачивать вокруг себя людей. Оргбюро, избранное на IХ съезде партии, состояло из пяти секретарей: трёх ревностных сторонников Троцкого – А.Н.Крестинского, Е.А.Преображенского, Л.П.Серебрякова, а также И.В.Сталина с А.И.Рыковым. Казалось бы, чего тут ловить Иосифу Виссарионовичу, находившемуся в плотном еврейском кольце?…

Но тут, как Божий Промысел, подоспела дискуссия по поводу планов Троцкого милитаризовать экономику повсеместным созданием трудовых армий. Сиречь превратить Россию в концлагерь фактически, а евреев-коммунистов сделать в нём надзирателями: заветная мечта Льва Давидовича с молодых лет.

Профсоюзы, естественно, выступили против: страна-де и так только-только оправилась от ужасов «военного коммунизма». И тут опять предлагается крутить народ в бараний рог, выжимать из него все соки.

Тогда разъярённый Троцкий предложил «перетряхнуть» профсоюзы, преобразовать их по образцу военного ведомства, которое он возглавлял, с непременным единоначалием и палочной дисциплиной. Всё это сопровождалось словесными излишествами, позёрством и свойственным ему краснобайством.

Диктаторские замашки Льва Давидовича сильно не понравились Ленину, и он, закусив удила, бросил Троцкому вызов. Возмущённый Владимир Ильич решительно высказался против подмены в профсоюзах методов убеждения методами принуждения, практикующимися в военной среде… На стороне Ленина, как ни странно, выступил питерский глава Зиновьев, авторитетный в партии человек, мысленно уже метивший на место Ильича и по этой глубоко личной причине стремившийся осадить наркомвоенмора, дать тому по рукам. И крепко… А тут ещё, в пику Троцкому, появилась «рабочая оппозиция» Шляпникова, требовавшая передать управление промышленностью демократическим профсоюзам, а не вводить заново в измученной войной стране приснопамятные методы «военного коммунизма», за которые ратовал Лев Давидович.

Внёс свою лепту в дискуссию и Сталин, безоговорочно вставший на сторону Владимира Ильича:

«Одна группа партийных работников во главе с Троцким, упоённая успехами военных методов в армейской среде, полагает, что можно и нужно пересадить эти методы в рабочую среду, в профессиональные союзы для того, чтобы достичь таких же успехов в деле укрепления союзов, в деле возрождения промышленности. Но эта группа забывает, что армия и рабочий класс представляют две различные среды, что метод, пригодный для армии, может оказаться непригодным, вредным для рабочего класса и его профсоюзов»…

6

Дискуссия катапультировала Сталина на самую вершину партии, хотя он, не обладая даром красноречия, отдал тогда пальму первенства в жарких словесных баталиях говоруну-Зиновьеву. На Х съезде РКП(б) наркомвоенмор Троцкий был идейно разгромлен, были преданы анафеме пропагандируемые им «трудовые армии» и различные течения в РКП(б). Съезд большинством голосов принял резолюцию о недопустимости «фракционности» в партии: мол, это всё отдавало бундизмом. Резолюция, плюс ко всему, полностью отвечала сталинскому представлению о монолитной партии как «ордене меченосцев». Сталин торжествовал…

А что же Троцкий? Троцкому впору было посыпать голову пеплом и уходить в монастырь. За его и его сторонников идейным поражением последовали естественные оргвыводы: в Оргбюро Крестинского, Преображенского и Серебрякова сменили В.М.Молотов, Е.М.Ярославский и В.М.Михайлов. Плюс к этому, ЦК пополнили К.Е.Ворошилов, Г.К.Орджоникидзе, В.В.Куйбышев и С.М.Киров – друзья-почитатели Сталина, представители РУССКОЙ ПАРТИИ (по духу русской, уточним ещё раз, не по крови). Недалёкий, но предельно амбициозный Зиновьев упивался победой над едино-кровником-Троцким, не сообразив тогда, что Х партийный съезд по факту закрепил за Сталиным руководство всем партийным аппаратом республики.

Неудивительно, что новое Оргбюро энергично занялось чисткой партийных рядов от сторонников поверженного Троцкого. И шла эта чистка от Сталина, безусловно: он ею исподволь и руководил. На следующем ХI парт’съезде было объявлено: партия сократилась с 660 до 500 тыс. членов. В последний день работы 2 апреля 1922 года съезд избрал И.В.Сталина Генеральным секретарём ЦК РКП(б)…

7

Поверженный “громовержец”-Троцкий, именовавший себя не иначе как “вторым человеком Великого Октября после Ленина”, спустя десятилетия рассматривал стремительный рост Сталина в партии в начале 20-х годов как результат стечения обстоятельств и интриг. В сталинской биографии он это объяснял так:

«Без инициативы Зиновьева Сталин едва ли стал бы генеральным секретарём. Зиновьев хотел использовать эпизодическую дискуссию о профессиональных союзах зимой 1920-1921 гг. для дальнейшей борьбы против меня (что было отчасти правдой – А.С.). Сталин казался ему, и не без основания, наиболее подходящим человеком для закулисной работы.

Сталин ведёт в этот период переговоры с представителями тех различных национальных организаций, которые признали власть Совета Народных Комиссаров и выражали желание установить с ним правильные отношения. В большинстве своём это были враждебные или полу-враждебные организации, которые лавировали до поры до времени, стараясь извлечь для себя выгоды из смены режима. В этих переговорах с мусульманами и белорусами Сталин был как нельзя более на месте. Он лавировал против лавирующих, отвечал хитростью на хитрость и вообще не давал себя одурачить. Именно это качество ценил в нём Ленин.

Когда на ХI съезде (март 1922) Зиновьев и его ближайшие друзья проводили кандидатуру Сталина в генеральные секретари, с задней мыслью использовать его враждебное отношение ко мне, Ленин, в тесном кругу возражая против назначения Сталина генеральным секретарём, произнёс свою знаменитую фразу: “Не советую, этот повар будет готовить только острые блюда”. Какие пророческие слова!

Победила, однако, на съезде руководимая Зиновьевым петроградская делегация. Победа далась ему тем легче, что Ленин не принял боя. Он не довёл сопротивление кандидатуре Сталина до конца только потому, что пост секретаря имел в тогдашних условиях совершенно подчинённое значение. Своему предупреждению сам он не хотел придавать преувеличенного значения: пока оставалось у власти старое Политбюро, генеральный секретарь мог быть только подчинённой фигурой» [Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990. Т.2. С.188-189].

Прочитав эти глумливые и предельно ядовитые строки, неверные в целом, не отражающие реальное положение дел, каждый добросовестный читатель может легко заключить, что в авторе говорила неутихающая с годами обида на победителя.

«В действительности возвышение Сталина было признанием его достижений во всех сферах порученного ему дела. Он зарекомендовал себя как незаменимый работник и, как ни странно, архи-демократ в партийных делах. Во всяком случае из отшумевшей дискуссии рядовым партийцам не могло не запомниться – Иосиф Виссарионович “свой”. Подкупала и его последовательность, что он демонстрировал на посту наркомнаца» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

Глава шестая

1

Большевики, ведомые Лениным, перехватили власть у обанкротившегося Временного правительства в октябре 17-го. И уже на III съезде Советов в январе 1918 года И.В.Сталин, как нарком по делам национальностей, в обязанность которого как раз и входило собирание русских земель, особо выделил необходимость «толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс данной нации. Принцип самоопределения должен быть средством борьбы за социализм и должен быть подчинён принципам социализма» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.31-32].

Этот сталинский принцип надо было понимать так, что только простой народ окраин Державы должен был решать, как ему жить дальше: вместе с великим русским народом или раздельно, – а не национально-ориентированная буржуазия, живущая по принципу: «разделяй и властвуй».

С этих сугубо демократических, а отнюдь не волюнтаристских позиций наркомнац Сталин и рассматривал проблемы строительства нового социалистического государства, главным архитектором которого ему Судьбой было уготовано быть.

«Со второй половины 1919 г. Сталин по существу руководил установлением Советской власти в Азербайджане и Армении, работал  с Орджоникидзе и Кировым, находившимися на Кавказе. Они сумели поддержать нараставшее революционное движение за Кавказским хребтом и обеспечить победу над мусаватистами в Азербайджане и дашнаками в Армении. Орджоникидзе, возглавлявший созданное в апреле 1920 г. Кавказское бюро ЦК, в мае 1920 г. настаивал на оказании вооружённой поддержки грузинским большевикам, боровшимся с меньшевистским правительством Н.Жордания. Сталин, по-видимому, не смог разъяснить ситуацию Ленину, ибо был предельно занят польскими делами.

Постепенно произошло неоправданное осложнение обстановки. “В результате одного из тех резких поворотов, характерных для политического стиля Ленина, – замечает Р.Такер, – Москва заключила договор, которым формально признала грузинское правительство во главе с лидером меньшевиков Ноем Жордания”. Можно предположить, что Ленин, взявшийся “прощупывать штыком” Западную Европу через Польшу, опасался накликать большую войну для Советской России ещё и на Кавказе. Отсюда договор с Грузией 7 мая 1920 г. Вероятно, Ленин почитал это мудрейшим ходом, упустив из виду, что правительство Жордания связывало надежды на своё существование с помощью извне, в первую очередь Англии, стремившейся утвердиться в Закавказье» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000].

Полностью развязавшись с военными делами и заботами после провала польской кампании, Сталин 16 октября 1920 года выехал в инспекционную поездку на Северный Кавказ, а оттуда в Азербайджан с главным лозунгом и идеей:

«Мы против отделения окраин от России, ибо отделение в этом случае означает империалистическую кабалу для окраин, ослабление революционной мощи России, усиление позиций империализма» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.4. С.372-373].

Это положение, или незыблемую позицию он вдохновенно разъяснял в серии своих выступлений в различных городах Кавказа на протяжении полутора месяцев. С пониманием и даже согласием слушали везде, – исключая родную Грузию, захваченную меньшевиками. Молодой наркомнац, как думается, провёл немало трудных часов в беседах с Орджоникидзе и Кировым. Вероятно, втроём они договорились, как сковырнуть зловредных «социал-духанщиков», свивших гнездо в Тифлисе. По возвращении Сталина в Москву подготовка к ликвидации Тифлисского осиного гнезда ускорилась.

«Ленин, однако, колебался, носясь с проектами создания блока с Жорданией. Но он не смог больше сопротивляться решительному нажиму Кав’бюро, поддержанного Сталиным, – нельзя терять время, в Грузии началось восстание против меньшевистского правительства. Недовольство, накопившееся за три с половиной года пребывания “социал-духанщиков” у власти, прорвалось» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000].

Примерно через год I съезд Советов Грузии в обращении к “трудящимся всего мира” 26 февраля 1922 г. нарисовал впечатляющую картину сложившегося удручающего положения в республике, потребовавшего вмешательства Красной Армии:

«Внутри Закавказья, оторванного от России не по национальным, а по классовым мотивам, устанавливается под руководством меньшевиков диктатура эксплуататоров над трудящимися… Хуже всего было то, что они до крайности обострили отношения между народностями самой Грузии. Благодаря их националистической и шовинистической политике дело не раз доходило до правовых столкновений именно на национальной почве… Они огнём и мечом расправляются с национальными стремлениями абхазцев, аджарцев и осетин… Красные полки вошли в охваченную революционным восстанием страну как избавители» [Внешняя политика СССР. Сборник документов. Т.2 (1921-1924). М., 1944. С. 255-256].

Итог меньшевистской разнузданной вакханалии был таков, что Красная Армия 15 февраля 1921 года вступила в Грузию для наведения там порядка. Трусливое грузинское воинство, как и всегда, во все времена, в страхе разбежалось (вспомните для примера российско-грузинский конфликт августа 2008 года, когда потешных грузинских вояк, перепугано побросавших оружие и технику, невозможно было догнать русским солдатам-освободителям). Тифлис был быстро освобождён от «социал-духанщиков» и их свирепых приспешников.

Ной Жордания, с которым всё нянчился Ленин, со своими единомышленниками предпочёл 17 марта 1921 г. на итальянском пароходе уехать в эмиграцию, прихватив с собой для порядка казну Грузии. Оказавшись в Европе, он немедленно начал кампанию за иностранную интервенцию в покинутую страну…

2

1922 год для советской России стал годом восстановления традиционного российского государства. Только с центром не в космополитическом Петербурге, а в православной патриотической Москве. Подошёл к концу процесс объединения республик, объявивших себя независимыми после краха романовской империи и хлебнувших лиха на воле. Понявших, наконец, что вместе с Великой Россией жить лучше и веселей.

Это была целиком и полностью заслуга наркомнаца Сталина и его команды.

«Ещё в годы Гражданской войны он стоял за восстановление государственности в России под главенством русских. И был не одинок в этом отношении в партии. Сталин и все они учитывали прежде всего реалии Гражданской войны, основные тяготы которой легли на русских. Ленин, носившийся с лозунгом самоопределения вплоть до отделения, всегда выступал против этого с открытым забралом. “Поскрести иного коммуниста, и найдёшь великорусского шовиниста”, – утверждал он. А узнав, что в Наркомате просвещения бытовало мнение, что в единой школе нужно обучать только на русском языке, взорвался: “По-моему, такой коммунист, это – великорусский шовинист. Он сидит во многих из нас, и с ним надо бороться”.

Когда на Х съезде партии представитель туркестанской делегации Г.И.Сафаров дополнил сталинские тезисы положением “о национально-культурном самоопределении” народов Средней Азии, Сталин нашёл, что предложение отдаёт “бундизмом”. “Это бундовская формулировка национально-культурного самоопределения. Мы давно распростились с туманными лозунгами самоопределения – восстанавливать их не нужно”…» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

И вот наконец случилось долгожданное – закончились уговоры и переговоры и пришло время практического оформления конституционных отношений в новом социалистическом государстве. 11 августа 1922 года именно наркомнац Сталин возглавил комиссию ЦК по выработке соответствующего проекта. В комиссии, надо сказать, громко и часто раздавались голоса о восстановлении «единой и неделимой России». Однако Сталин был реалистом и хорошо понимал всю абсурдность такого проекта при живом и здоровом Ленине и наличии в ЦК могучей «еврейской партии». Поэтому он волевым нажимом и провёл решение об «автономизации» – единственно приемлемое и реальное в той непростой ситуации. Согласно ему Украина, Белоруссия, Азербайджан, Грузия и Армения входили в Российскую Федерацию автономными республиками, что, помимо всего остального, означало: российские высшие органы власти становились таковыми и для автономий.

Сталинский проект отправили в Киев, Минск, Баку, Тифлис, Ереван. И он был без проволочек принят местными руководителями. За исключением заартачившейся Грузии, совавшей палки в колёса. Парадокс, да и только! Уговоры и внушения Сталина в целом оказались без-полезными для руководящего ядра грузинских коммунистов. Упрямство этих деятелей во главе с П.Г.Мдивани, после бегства Н.Жордания получивших власть из Москвы в крошечной и отсталой Грузии, приобрело громадное, стратегическое значение для юридического оформления будущего Союза. И значение это было резко негативным и отрицательным, как показало будущее, аукнувшимся неисчислимыми бедствиями в 1990-е годы – годы крашения СССР…

В Тифлис тогда немедленно выехали Орджоникидзе и Киров увещевать грузин. Но всё было без толку. 15 сентября 1922 г. грузинский ЦК проголосовал против сталинского проекта как «преждевременного».

На без-толковых, но отчаянно-гонористых грузин наплевали в Москве. Комиссия под председательством Молотова 23-24 сентября 1922 г. приняла план «автономизации». И приободрённый Сталин стал готовить документы к Пленуму ЦК, намеченному на 5 октября 1922 года. А дисциплинированный чинуша Молотов, между тем, выгораживая себя от неприятных последствий, отправил материалы совещания 23-24 сентября 1922 г. больному Ленину в Горки. Из них было видно, что представитель Грузии Мдивани от голосования воздержался…

3

Полуживой Ленин прореагировал чрезвычайно остро на «воздержание» грузин: вероятно, его предварительно накачало его еврейское окружение. Он немедленно вызвал в Горки Сталина и 2 часа 40 минут пристрастно беседовал с ним. После чего 26 сентября 1922 г. он направил нервное письмо Каменеву:

«Завтра буду видеть Мдивани (груз. коммунист, подозреваемый в “независимстве”). По-моему, вопрос архиважный.

Сталин немного имеет устремление торопиться. Надо Вам (Вы когда-то имели намерение заняться этим и даже немного занимались) подумать хорошенько; Зиновьеву тоже.

Одну уступку Сталин уже согласился сделать. В параграфе 1 сказать вместо “вступления” в РСФСР “Формальное объединение вместе с РСФСР в Союз сов. республик Европы и Азии”.

Дух этой уступки, надеюсь, понятен: мы признаём себя равноправным и с Укр. ССР и др. и вместе и наравне с ними входим в новый союз, новую федерацию, “Союз Сов. Республик Европы и Азии”…

Ещё замечания в том же духе и в заключение: “Это мой предварительный проект. На основании бесед с Мдивани и другими товарищами буду добиваться и других изменений. Очень прошу и Вас сделать то же и ответить мне”.

Ваш Ленин».

В тот же день раздосадованный Сталин разослал членам Политбюро свой ответ Ленину, в котором, помимо прочего, говорилось:

«………………………………………………………………..

2. По параграфу 2 поправку тов. Ленина о создании наряду с ВЦИКом РСФСР ВЦИКа федерального, по-моему, не следует принимать: существование двух ЦИКов в Москве, из коих один будет представлять, видимо, “нижнюю палату”, а другой – “верхнюю”, – ничего кроме трений и конфликтов не даст…

………………………………………………………………………..

4. По параграфу 4, по-моему, товарищ Ленин “поторопился”, потребовав слияния наркоматов финансов, продовольствия, труда и народного хозяйства в федеральные наркоматы. Едва ли можно сомневаться в том, что эта “торопливость” “даст пищу независимцам” в ущерб национальному либерализму т. Ленина.

5. По параграфу 5-му поправка т. Ленина, по-моему, излишняя.

И.Сталин» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.45. С.211-213, 558-559]…

4

27 сентября 1922 года экстренно собирается Политбюро ввиду особой важности темы. Ленина на нём нет: он болен.

На заседании Каменев пишет и передаёт Сталину записку:

«Ильич собрался на войну в защиту независимости. Предлагает мне повидаться с грузинами. Отказывается даже от вчерашних  поправок…»

И тут же получает от Сталина ответ, тоже письменный:

«Нужна, по-моему, твёрдость против Ильича. Если пара грузинских меньшевиков воздействует на грузинских коммунистов, а последние на Ильича, то спрашивается, при чём тут “независимость”?…»

Политбюро заседало два дня. И на другой день новая записка Каменева Сталину:

«Думаю, раз Вл. Ил. настаивает, хуже будет сопротивляться».

Сталин пишет в ответ:

«Не знаю. Пусть делает по-своему усмотрению» [Урок даёт история. М., 1989. С.121-122]…

Ленин, хоть и был тяжело болен, – нажима не сбавлял: кто-то его хорошо накручивал. И уже готовый к подписанию договор с автономной формой устройства СССР был отложен. Начались склоки в Москве и Тифлисе по поводу формирования нового государства, затянувшиеся почти на три месяца.

«Сталин имел верного союзника в лице Орджоникидзе, который вместе с Кировым настаивал на вхождение трёх закавказских государств в Союз в качестве закавказской федерации. Со свойственной ему страстностью Орджоникидзе требовал единого центра управления в Закавказье, подчинённого Кав’бюро.

“Эту истину – о необходимости организации в Закавказье административно-политического центра – усвоил даже тупой русский царизм”. 

До 1917 г. в Закавказье было пять губерний, управлявшихся канцелярией наместника. Грузинский ЦК, однако, продолжал склоку. Ленин в конечном итоге взял сторону противников Сталина и Орджоникидзе, что придало новые силы тифлисским руководителям.

Едва ли есть необходимость входить в перипетии этой склоки. Важен результат – Ленин не мытьём так катаньем побудил принять принцип федерализма в новом Союзе. Разгневанный Орджоникидзе при поддержке Сталина удалял матёрых склочников с высших постов в Грузии. Самые сообразительные из них, не дожидаясь отстранения от дел, сами попросились на работу вне Грузии. Шурин Сталина А.С.Сванидзе (нарком по иностранным делам Грузии) выпросил у него пост торгпреда в Берлине. Убрался на такой же пост в Париже П.Г.Мдивани. Они и их единомышленники оставили крайне тяжёлое наследие.

Ленин, которого втянули в склоку, никак не мог разобраться, кто прав, кто виноват. Прекрасный принцип федерализма он отстоял, а насчёт местных кадров он так и не мог вынести конечного суждения. 22 октября 1922 года Сталин извещает Орджоникидзе: “Мы намерены покончить со склокой в Грузии и основательно наказать Грузинский ЦК. Сообщи, кого мы должны ещё перебросить из Грузии, кроме отозванных четырёх. По моему мнению, надо взять решительную линию, изгнав из ЦК все и всяческие пережитки национализма. Получил ли телеграмму Ленина, он взбешён и крайне недоволен грузинскими националистами”…» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

5

Ну а дальше начался уже чистый «цирк шапито»: по-другому, в приличной форме, это и назвать невозможно. Поскольку дрязгам и склокам в Тифлисе не просматривалось конца: те ещё оказались “товарищи”, из самонадеянных и упёртых, – предельно-измученный норовистыми грузинами Ленин поручил направить туда комиссию. Её по подсказке Сталина возглавил Ф.Э.Дзержинский. Одновременно Ленин попросил выехать в Грузию и своего заместителя по Совнаркому А.И.Рыкова – для всесторонней и объективной оценки обстановки на месте.

«Там, на квартире Орджоникидзе, Рыков получил возможность познакомиться с грузинскими политическими нравами. Во время рассудительной беседы Рыкова с хозяином квартиры в конце ноября 1922 г. подручный Мдивани А.А.Кобахидзе набросился на Орджоникидзе с упрёками и, помимо прочего, обвинил его в принятии взятки – белого коня. То была клевета чистой воды. На этой лошади Орджоникидзе, неловко взгромоздясь, принимал парады, и она состояла на довольствии в военной конюшне. Орджоникидзе влепил клеветнику  затрещину. О рукоприкладстве немедленно сообщили по прямому проводу самому Ильичу в Москву. Донёс бдительный по должности железный чекист Феликс Эдмундович.

Ленин вознегодовал. 12 декабря 1922 г. Дзержинский доложил ему об итогах 4-дневного расследования в Тифлисе. Он явно был на стороне Сталина и Орджоникидзе, что вывело Ленина из равновесия. Подумать только, комиссия полностью одобрила их линию и осудила ЦК Грузии! И ни слова о рукоприкладстве! Ленин распорядился – Дзержинскому вернуться в Тифлис и подробно разобраться в инциденте между Орджоникидзе и Кобахидзе. Больной Ленин, по-видимому, разглядел в этом ущемление прав маленькой нации. 13 декабря 1922 г. у Ленина два тяжелейших приступа, заболевание дало о себе знать в самой тяжёлой форме. Запись в истории болезни: “С большим трудом удалось уговорить Владимира Ильича не выступать ни в каких заседаниях и на время совершенно отказаться от работы. Владимир Ильич в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнёт ликвидировать свои дела”. 16 декабря 1922 г. Ленина разбил паралич» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

6

После очередного апоплексического удара (инсульта) Ленин не мог уже нормально работать, как раньше, и даже ходить не мог. Мог только лежать на койке и пока ещё диктовать записки или письма членам ЦК, которым он становился уже не люб, не страшен и не интересен.

И именно в этот день, 16 декабря 1922 г., комиссия Пленума ЦК РКП(б) под председательством Сталина принимала проект договора об образовании СССР, а также представленный им проект Декларации об образовании СССР. В столицу уже массово съезжались делегаты из разных мест на Х Всероссийский съезд Советов. А через два дня после этого должен был открыться и I Всесоюзный съезд Советов.

На обоих съездах (23-27 и 30 декабря 1922 г.) Сталин выступал с докладом об образовании СССР. В Союз первоначально объединялись четыре республики – РСФСР, УССР, БССР и ЗСФСР. Бухарская и Хорезмская народные советские республики пока выжидали, чем всё дело кончится. В конце 1924-го – начале 1925-го годов они вошли во вновь образованные Туркменскую и Узбекскую союзные советские социалистические республики и автономные Таджикскую и Каракалпаккую… {2}

30 декабря 1922 года взволнованный наркомнац Сталин стоял на трибуне, водруженной на сцене Большого театра, и обращался к делегатам I Всесоюзного съезда СССР (1727 делегатов от РСФСР, 364 делегата от УССР, 91 делегат от Закавказской федерации, 33 делегата от БССР) с проникновенной речью. Он говорил тогда:

«Сегодняшний день является днём торжества новой России… превратившей красный стяг из знамени партийного в знамя государственное и собравшей вокруг этого знамени народы советских республик для того, чтобы объединить их в одно государство – в Союз Советских Социалистических Республик, прообраз грядущей Мировой Советской Социалистической Республики» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.5. С.158].

В отточенной формулировке сталинской речи не нашлось места для рассуждений о федерализме, который докладчик считал, по-видимому, временной, переходной формой. Не упоминался им и прикованный к больничной койке Владимир Ильич Ленин. Так что в Мiровую Историю справедливо вошло: у истоков СССР стоял отец-основатель СССР Иосиф Виссарионович СТАЛИН…

———————————————————-

(*) Историческое дополнение. В годы сталинского культа (начало 90-х годов – А.С.) всё сделанное им в Закавказье до революции невероятно преувеличивалось, как сейчас помню, как и достижения закавказских большевиков в целом. Только оставалось не объяснённым народу упёртыми сталинистами, почему, несмотря на превозносимые титанические усилия Кобы (руководство забастовками и стачками, роспуск меньшевистских комитетов и основание большевистских взамен), Грузия так и осталась меньшевистской по преимуществу.

Меньшевики, напомню, представляли Грузию во всех 4-х Государственных Думах. Сталин и его друзья, грузинские большевики, на протяжении по крайней мере двух десятилетий (вплоть до середины 20-х гг.) имели наглядный пример – махровый местечковый национализм, которым было густо окрашено мышление и действия грузинских меньшевиков социал-демократов. И, знаете, он – национализм – оказался куда сильнее марксистских идей в ортодоксальной интерпретации. По всей вероятности, слепая верность интернациональной догматике местных большевиков и предопределила ограниченные успехи русской революции в 1905 г. в Грузии. Хотя достаточно подкованный в марксизме Сталин не уставал изрекать устно и письменно самые правильные ленинские положения, имевшие большую действенность в России… но не у себя на родине…

После Октябрьского переворота политические страсти в Грузии разбушевались, хозяйничавшие там меньшевики стали силой оружия подавлять большевиков. 10 февраля 1918 г. местная милиция расстреляла митинг, на котором выступали большевистские ораторы!!! Вот он – скрытый исток СОВЕТСКОГО ФЕДЕРАЛИЗМА!!!

Это к вопросу, почему не прошла сталинская идея автономных образований СССР. Грузинские националисты не хотели подчиняться РУССКОМУ ЦЕНТРУ! КАТЕГОРИЧЕСКИ!!!

———————————————————

7

Последний документ из богатейшего ленинского наследия датируется 6 мартом 1923 г., и связан он был с желанием Ильича наказать строптивого вольнодумца-Сталина вместе с его командой.

Полуживой Ильич в этот день написал (надиктовал точнее):

«Т.т. Мдивани, Махарадзе и др.

Копия – т.т. Троцкому и Каменеву.

Уважаемые товарищи!

Всей душой слежу за вашим делом. Возмущён грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для Вас записки и речь.

С уважением Ленин, 6 марта 23 г.» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.54. С.330,].

Появление этого документа ленинские биографы связывают с отказом Троцкого взяться за «грузинское дело». Наверное, это правильно: так всё и было. За исключением одного: не потому Лев Давидович отказал напористому Ильичу, стоявшему одной ногой в могиле, что испугался-де открытого конфликта со Сталиным (так считал Волкогонов). Тут всё было намного проще и прозаичнее, как представляется. Троцкий был дальнозорким политиком, и не мог не видеть по обстановке на начало 1923 г., что тухлое «грузинское дело» втянет его в такое «болото», из которого он не скоро выберется. А политическая значимость этого «дела» была почти нулевая. То есть игра не стоила свеч – вот и вся логика действий.

Однако ж скандала с «бедными грузинами» Троцкий не забыл: не таков был этот злопамятный человек, чтобы забывать и прощать подобные шалости оппонентам. Только он попрекнул Генерального секретаря неумением работать с нацменами в конце 1926 г. – в период острых и жарких споров в руководстве ВКП(б) за место на пьедестале. Именно тогда, на расширенном заседании исполкома Коминтерна, Троцкий публично обвинил Сталина в крупных ошибках в национальном вопросе и наплевательском отношении к позиции усопшего Ильича, намекая всё на тех же грузин, сильно ущемлённых и обиженных якобы сталинскими нукерами. На что Генеральный секретарь резонно заметил, что сам-то Лев Давидович не пожелал мараться о «грузинский вопрос» и при живом Ленине не придавал «грузинскому делу» большого значения. А тут вдруг с чего-то его припекло. Да сильно!

«Это неверно, товарищи, – как мог, отбивался Сталин от Троцкого и его команды. – Это сплетня. Никаких разногласий по национальному вопросу с партией или с Лениным у меня не было никогда. Речь идёт тут у Троцкого, должно быть, об одном незначительном инциденте, когда тов. Ленин перед ХII съездом нашей партии упрекал меня в том, что я веду слишком строгую организационную политику в отношении грузинских полу-националистов, полу-коммунистов типа Мдивани, который был недавно торгпредом во Франции, что я “преследую” их. Однако последующие факты показали, что так называемые “уклонисты”, люди типа Мдивани, заслуживали на самом деле более строгое отношение к себе, чем я это делал, как один из секретарей ЦК нашей партии… Ленин не знал и не мог знать этих фактов, так как он болел, лежал в постели и не имел возможности следить за событиями. Но какое отношение может иметь этот незначительный эпизод к принципиальной позиции Сталина?» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.9. С.65-66]…

Эта публичная склока и яростные нападки троцкистов, внимательно следивших за каждым шагом набиравшего силу Генерального секретаря, сильно поколебали позиции Сталина в национальном вопросе, заставили дать слабину и даже пойти на попятную. Он отказался в итоге от союзной автономии в пользу федерализма, что со временем аукнулось большой бедой русским людям, обернувшись трагическими последствиями для нашей родной страны при последнем Генсеке М.С.Горбачёве, вскормившем окраинный национализм, разорвавший советское государство на части…

Глава седьмая

1

17-25 апреля 1923 года в Москве проходило событие исключительной важности для советской Истории: состоялся ХII съезд РКП(б) – первый после Великого Октября без Ленина. Владимир Ильич после 16 декабря 1922 года, напомним читателям, лежал в Горках, под Москвой, в комнате, превращённой в больничную палату, и уже даже диктовать ничего не мог дежурным секретарям: состояние его становилось день ото дня всё хуже и хуже.

ХII съезд ознаменовался тем, главным образом, что на нём Н.И.Бухарин (в партии его именовали за глаза «Коля-балаболка»), науськанный троцкистами и возомнивший о себе Бог знает что, решил добить смертельного врага правоверных иудеев-марксистов – так называемый «великорусский шовинизм». С трибуны он с жаром обрушился на тех «горе-коммунистов», кто давно уже носится с этими взглядами. И первым номером в его списке значился Сталин.

«Критикуя лично Сталина и Зиновьева и намекая на скрываемые ленинские заметки (по национальному вопросу – А.С.), Бухарин объявил официальную кампанию против “местных уклонистов” обманом. Почему, спрашивал он, Ленин стал “бить тревогу” только против русских шовинистов? Потому что “это есть самое опасное”… Если бы товарищ Ленин был здесь, он бы задал такую баню русским шовинистам, что они бы помнили лет десять» [Коэн С. Бухарин. Политическая биография. 1888-1938. С.188].

На защиту оболганных и униженных русских людей грудью встал И.В.Сталин. В заключительном слове о национальных моментах в партийном и государственном строительстве он диагностировал: Бухарин опрометчиво раздул значение национального вопроса в ущерб социальному.

«Для нас, как для коммунистов, – говорил он, – ясно, что основой всей нашей работы является работа по укреплению власти рабочих, и после этого только встаёт перед нами другой вопрос, вопрос очень важный, но подчинённый первому, – вопрос национальный. Говорят нам, что нельзя обижать националов. Это совершенно правильно, я согласен с этим, – не надо их обижать. Но создавать из этого новую теорию о том, что надо поставить великорусский пролетариат в положение неравноправного в отношении бывших угнетённых наций, – это значит сказать несообразность. То, что у тов. Ленина является оборотом речи в его известной статье, Бухарин превратил в целый лозунг…

Следует помнить, что, кроме права народов на самоопределение, есть ещё право рабочего класса на укрепление своей власти, и этому последнему праву подчинено право на самоопределение. Бывают случаи, когда право на самоопределение вступает в противоречие с другим, высшим правом, – правом рабочего класса, пришедшего к власти, на укрепление своей власти. В таких случаях, – это нужно сказать прямо, – право на самоопределение не может и не должно служить преградой делу осуществления права рабочего класса на свою диктатуру. Первое должно отступить перед вторым. Так обстояло дело, например, в 1920 году, когда мы вынуждены были, в интересах обороны власти рабочего класса, пойти на Варшаву.

Не следует поэтому забывать, что, раздавая всякие обещания националам, расшаркиваясь перед представителями национальностей, как это делали на этом съезде некоторые товарищи, следует помнить, что сфера действия национального вопроса и пределы, так сказать, его компетенции ограничиваются при наших внешних и внутренних условиях сферой действия и компетенции “рабочего вопроса”, как основного из всех вопросов…

Здесь выступали Раковский и особенно Бухарин, который предложил выкинуть пункт, говорящий о вреде местного шовинизма. Дескать, незачем возиться с таким червячком, как местный шовинизм, когда мы имеем такого “Голиафа”, как великорусский шовинизм. Вообще, у Бухарина было покаянное настроение. Это понятно: годами он грешил против национальностей, отрицая право на самоопределение – пора, наконец, и раскаяться. Но, раскаявшись, он ударился в другую крайность. Курьёзно, что Бухарин призывает партию последовать его примеру и тоже покаяться, хотя весь мир знает, что партия тут не при чём, ибо она с самого начала своего существования (1898 г.) признавала право на самоопределение и, стало быть, каяться ей не в чем. Дело в том, что Бухарин не понял сути национального вопроса. Когда говорят, что нужно поставить во главу угла по национальному вопросу борьбу с великорусским шовинизмом, этим хотят отметить обязанности русского коммуниста, этим хотят сказать, что обязанность русского коммуниста самому вести борьбу с русским шовинизмом. Если бы не русские, а туркестанские или грузинские коммунисты взялись за борьбу с русским шовинизмом, то их такую борьбу расценили бы как антирусский шовинизм. Это запутало бы всё дело» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.5. С.264-266].

Логика Сталина была настолько убедительной и неотразимой в этих его словах, что даже махровый космополит и русофоб Троцкий (кто и стоял за спиной недалёкого Бухарина, вероятно) не вышел на трибуну дать Кобе бой. Так что усилия Ленина, уповавшего на ХII съезд и надиктовавшего к нему, пока были силы, целую кучу статей (что и составили в итоге т.н. ленинское «Завещание»), пропали даром. Его записки только лишь прочитали по делегациям в закрытом порядке: этим всё дело тогда и ограничилось. Никакого обсуждения не последовало: Ленин уходил в прошлое, в Историю России…

2

Чем ещё запомнился ХII съезд РКП(б) народам России и историкам? Тем, главным образом, что оказался поворотным в плане приоритета ценностей: революционная риторика в речах его делегатов определённо уступала место обсуждению хозяйственных дел, которых накопилось горы. А их надо было немедленно разгребать.

Повышенное внимание большинства присутствовавших коммунистов по этой причине было уделено работе партийного аппарата – вдохновителю и вершителю всех советских и государственных дел. А это напрямую входило в компетенцию и полномочия Сталина. Это был его конёк и его тема, где он был как рыба в воде, где чувствовал себя комфортно.

Поэтому он спокойно, по-философски отнёсся к реорганизации, по наказу Ленина, Рабкрина и назначению на должность нового наркома реорганизованного контрольного ведомства без-цветного и пустого хохла-Цурюпы. Лишился Сталин и поста наркомнаца в связи с ликвидацией этого наркомата в 1923 году.

Оставшись без правительственных должностей, он бросил все силы и время с тех пор на увеличение и укрепление кадрового состава РКП(б), на подчинение его своему влиянию…

3

ХII съезд запомнился ещё и тем, Троцкому главным образом, что Лев Давидович к ужасу своему начал вдруг понимать, что проигрывает Сталину борьбу за Власть, и проигрывает подчистую. При смертельно-больном, что было крайне важно, слабевшем на глазах Ленине, уходившем в небытие, в анналы Истории…

И вот в этот-то наиважнейший и судьбоносный момент в жизни партии и страны честолюбцу и властолюбцу Троцкому вдруг становилось ясно, что одновременно с ростом значения парт’аппарата катастрофически усиливается и влияние Генсека Сталина в рядах РКП(б), а значит – и в молодой советской Республике в целом!!! А иначе чем и как было объяснить очевидное: съезд большинством голосов отверг все предложения Троцкого и его сторонников, а идеи и наработки Сталина, наоборот, поддержал.

Предложения же Троцкого были таковы, если коротко: сдача в концессию иностранному капиталу ключевых отраслей промышленности (что было и при Романовых фактически); ликвидация монополии внешней торговли (рай для западных толстосумов-евреев, мечтавших тогда плодить, как и в лихие 1990-е годы, олигархов-ворюг в первой стране Советов); закрытие крупнейших заводов, таких как Брянский и Путиловский, не приносивших-де прибыли (то есть превращение новой России, уже советской, в сырьевой и аграрный придаток Европы и США)! Словом, Троцкий был верен себе и своим закулисным хозяевам с Ротшильдами во главе! Как впоследствии и Чубайс с Гайдаром – его прямые последователи-потомки!…

Но… ХII парт’съезд всё это отверг, категорически! И не терпевший неповиновения и непокорности Троцкий, как истинный иудей, впал в лютую ярость. Поражение на съезде подтолкнуло его к конфронтации с руководством партии, то есть в конечном счёте с Генсеком Сталиным. Лев Давидович полагал, что выбрал самый подходящий момент.

«В СССР обозначились немалые экономические трудности, “ножницы цен” на промышленные и сельскохозяйственные товары разоряли крестьянство. Отзвучали фанфары по поводу пятилетней годовщины советской страны, а производительность труда и жизненный уровень оставались ниже времён проклятого царизма».

Учитывая всё это, опущенный и обиженный Троцкий пошёл ва-банк и в октябре 1923 года со своими единомышленниками сформировал т.н. «левую оппозицию».

Левые оппозиционеры выпустили приснопамятное «заявление 46» – гневный обличительный акт против «аппарата», под которым в первую очередь и главным образом подразумевался сложившийся триумвират: Сталин, Каменев и Зиновьев… {3} 

Единственный выход из создавшегося катастрофического положения в стране, по их, оппозиционеров, прикидкам, – свобода фракций и группировок в РКП(б), деление сложившегося монолита на части. Не много и не мало! Сиречь, желание опять возродить всё тот же еврейский бундизм, живущий всегда и везде по принципу: разделяй и властвуй. В этом документе, как и в письме самого Троцкого партийным собраниям, создаваемый Сталиным аппарат РКП(б) клеймился самыми уничижительными и уничтожительными эпитетами: «классные дамы», «партийные педанты», «бездари от сохи», а проще сказать – быдло и хамы. Предлагалось их всех изгнать и заменить на “прогрессивных” и “грамотных” сторонников Троцкого, на махровых евреев то есть, старых и молодых, что преподносились публике “демократами 999-й пробы”. И тогда, мол, наступит в стране мир, согласие и преуспеяние…

По «заявлению 46» и критическому письму Троцкого развернулась партийная дискуссия, изобиловавшая словестными излишествами со стороны обозлённых троцкистов и нешуточным всплеском чувств, подменявших логику и здравый смысл. В РКП(б) искрило и пахло жареным!

К концу 1923 г., когда дискуссия в целом заканчивалась, в печати выступил Генсек Сталин, главный возбудитель и раздражитель оппозиционеров. 13 декабря 1923 года в «Правде» он убедительно показал и доказал: «разговоры о демократизме в партии в условиях НЭПа неизбежно откроют доступ в неё мелкобуржуазных элементов. Понятно, что эта перспектива никак не вязалась с его представлением о партии как об “ордене меченосцев”… Что до кадровых перестановок, то Сталин взял в качестве впечатляющего примера рассуждения на эту тему активнейшего оратора оппозиции Сапронова»:

«Как же думает лечить Сапронов недочёты нашей внутрипартийной жизни? Его лекарство такое же простое, как и диагноз. “Пересмотреть наш офицерский состав”, снять с постов нынешних работников – таково средство Сапронова. В этом он видит основную гарантию проведения внутрипартийной демократии. Я далёк от того, чтобы отрицать значение перевыборов под углом зрения демократизма в деле улучшения нашей внутрипартийной жизни. Но видеть в этом основную гарантию – значит не понимать ни внутрипартийной жизни, ни её недочётов. В рядах оппозиции имеются такие, как Белобородов, “демократизм” которого до сих пор остался в памяти у ростовских рабочих; Розенгольц, от “демократизма” которого не поздоровилось нашим водникам и железнодорожникам; Пятаков, от ‘демократизма’ которого не кричал, а выл весь Донбасс; Альский, “демократизм” которого всем известен; Бык, от “демократизма” которого до сих пор воет Хорезм. Думает ли Сапронов, что если нынешних “партийных педантов” сменят поименованные выше “уважаемые товарищи”, демократия внутри партии восторжествует? Да будет мне позволено несколько усомниться в этом».

Перечисленные Генсеком звери в человечьем обличье – всё сплошь фанатичные и ревностные почитатели Троцкого! – проявили себя как настоящие людоеды во вверенных им областях, прославились своей свирепостью и кровожадностью, как и сам Лев Давидович, на всю Россию.

Определяя доводы и аргументы левых оппозиционеров как сиюминутные и легковесные, Сталин озвучивал под конец своё видение обсуждаемого вопроса:

«Чтобы обеспечить внутрипартийную демократию, необходимо, прежде всего, преодолеть те пережитки и навыки военного периода в головах некоторых наших работников, в силу которых партия расценивается не как самостоятельный организм, а как система учреждений. Но преодолеть эти пережитки нельзя в кратчайший срок.

Чтобы обеспечить внутрипартийную демократию, необходимо, во-вторых, преодолеть давление нашего бюрократического государственного аппарата, имеющего около миллиона служащих, на партийный аппарат, представляющий не более 20-30 тысяч работников. Но преодолеть давление этой громоздкой машины и подчинить её себе немыслимо в кратчайший срок.

Чтобы обеспечить внутрипартийную демократию, необходимо, в-третьих, добиться подъёма культурного уровня целого ряда наших отсталых ячеек и правильного распределения активных работников по всей территории Союза, чего опять-таки нельзя добиться в кратчайший срок…

Очевидно, необходимо напряжение воли всей партии снизу доверху для того, чтобы обеспечить и провести в жизнь действительную внутрипартийную демократию» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.5. С.382-383]…

Левая оппозиция в итоге потерпела поражение: «за платформу Троцкого проголосовало 36%. Данные по Москве вскрывают анатомию дискуссии. Из 413 рабочих парт’ячеек 346 (9843 человека) высказались за линию ЦК, за оппозицию проголосовали 67 парт’ячеек (2223). В вузовских парт’ячейках за оппозицию – 40 парт’ячеек (6594 человека), за линию ЦК – 32 парт’ячейки (2790 человека). В советских организациях ЦК поддержала 181 первичная организация, оппозицию – 22 организации. Здесь, в выпестованном Сталиным аппарате, и таилась его сила! Несомненно, правы исследователи жизни Сталина Л.Белади и Т.Краус, когда они откомментировали эти цифры: оппозиция “всё больше теряла своих представителей в парт’гос’аппарате, в рамках которого решались крупные политические вопросы. Когда авторитетные деятели, входившие в оппозицию, спохватились, было уже поздно”. Конечно, судить задним числом – труда не представляет» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

4

Но Троцкий с подельниками сдаваться не собирались: от слов они перешли к делу, предчувствуя, а может и зная о критическом состоянии Вождя, что дни Владимира Ильича сочтены, и смерть его уже где-то близко. Начальник Политуправления Реввоенсовета республики В.А.Антонов-Овсеенко в своём письме Центральному Комитету в начале 1924 года открыто пообещал, что, мол, “молчальники”, военные люди то есть, “призовут к порядку зарвавшихся вождей”. И это в руководстве партии было расценено как прямая угроза в адрес ЦК, что соответствовало действительности…

В течение первых двух недель 1924 года Москва жила ожиданием “дворцового переворота” и большой крови. Близко знавшие ситуацию люди были взвинчены и напряжены. И не случилось путча только лишь потому, что против рвавшегося к власти Троцкого стеною встали тогда Зиновьев с Каменевым, ленинские соратники и друзья, всесильные члены Политбюро, руководители Москвы и Питера, не меньше Лейбы Бронштейна мечтавшие о власти и славе. Их поддержал в этом деле Сталин, и втроём они дали Троцкому бой, нарушив все его планы…

Переворот, в итоге, не удался, и 11 января 1924 года верный соратник Троцкого Э.М.Склянский решением Полютбюро был смещён с должности заместителя председателя РВСР. На его место назначается нейтральный Фрунзе. 17 января 1924 года снимается с должности и другой ярый троцкист – Антонов-Овсеенко, место которого в ПУРе занимает Бубнов. Расклад сил в руководстве РККА после этого сильно меняется…

Взбешённый происходящим Троцкий 18 января 1924 года, “хлопнув дверью” что называется, уезжает на отдых в Сухуми и даже не присутствует на похоронах почившего 21 января Вождя, Владимира Ильича Ленина, – ограничивается телеграммой соболезнования. В день его отъезда собравшийся Пленум ЦК постановляет создать комиссию по проверке положения дел в РККА, которая сразу же принимается за работу. Через месяц, в феврале 1924 года, члены комиссии единодушно констатируют полный развал Армии, и под предлогом усиления её руководства и дисциплины Политбюро вводит в состав армейской верхушки многих противников Троцкого – Ворошилова в первую очередь и Будённого, которых Лейба Бронштейн терпеть не мог, не переносил органически.

В течение 1924 года Троцкий неуклонно и верно теряет над Армией свой прежний тотальный контроль. Даже его горячего поклонника, соратника и протеже Тухачевского в марте 1924-го снимают с должности командующего Западным фронтом и переводят на работу в Москву – на неопасную должность заместителя начальника Штаба РККА. От неё в плане заговора, как легко догадаться, было мало толка. И в ключевом и значимом Московском военном округе Политбюро меняет командующего: троцкиста Муралова там заменил сталинский протеже Ворошилов… А в начале следующего 1925 года уже и самого Троцкого навсегда разводят с РККА: должность председателя Реввоенсовета Республики по решению ЦК занимает Фрунзе. После этого Троцкому остаётся бороться за лидерство, за утерянные позиции лишь силой мысли и силой слова, а не силой заговора и оружия…

5

Сам же Ленин, между тем, когда в Кремле кипели такие страсти-мордасти, в конце декабря 1923 года – начале января 1924 года доживал в Горках последние дни. «Кремль всеми силами поддерживал веру в народе, что Ильич так или иначе оправится и снова встанет у руля государственного корабля. Сомнения на этот счёт открыто не выражались. Но на уровне ЦК и тем более Политбюро испытывали понятную тревогу – с Лениным в той или иной степени связывали будущее страны, а значит, и своё собственное. Лидеры партии привыкли чувствовать себя за Лениным как за каменной стеной». «Стена» же зашаталась и вот-вот грозила рухнуть – оставить прятавшихся за ней один на один с холодным и враждебным мiром.

Полной и точной информацией о состоянии Ильича в те сумрачные и тревожные дни владел только Сталин как руководитель партийного аппарата. Все остальные члены Политбюро получали сведения о больном из его уст.

Именно он и сообщил узкому кругу лиц из партийного ареопага в середине января 1924 г., что дни Вождя сочтены, и надо готовиться к похоронам. На серии совещаний лидеров партии обсудили, как хоронить Ленина и увековечить его память. Раздавались голоса о кремации или захоронении у Кремлёвской стены. Но Сталин был категорически против этого, встал в этом вопросе стеной. Он предложил – по неким “русским обычаям” – подвергнуть усопшего бальзамированию для сохранения светлого и чистого облика Владимира Ильича для потомков, после чего поместить мумию в специально сооружённый склеп на Красной площади с последующим доступом к создателю первого советского социалистического государства простого народа. Зачем?! – понятно! Для посмертных почестей, обещаний и клятв, и одновременных возгораний русских сердец и душ святым пламенем революции. По сути дела в словах и желании бывшего семинариста Сталина, принявшего когда-то тайный постриг в Ново-Иерусалимском монастыре, просматривалось явное стремление создать очередные нетленные мощи, но только уже коммунистические, помещённые в специальную раку.

Для закоренелых атеистов-богоборцев из Политбюро это было слишком, это был моветон. Завязались жаркие споры.

«Уловив, куда клонит Сталин, некоторые присутствовавшие руководители начали решительно возражать. Троцкий подчеркнул, что бальзамировать останки Ленина – это значит под коммунистическим флагом воскресить практику русской православной церкви поклонения мощам святых угодников. Далее он заявил, что неназванные товарищи из провинции (на которых постоянно ссылался в разговорах Сталин, якобы пачками присылавших лично ему письма в Москву с настоятельными просьбами не кремировать, а бальзамировать, в случае чего, боготворимого всеми ими Ильича – А.С.) с наукой марксизма не имеют абсолютно ничего общего. В полном согласии с Троцким и с не меньшим негодованием говорил Бухарин, доказывая, что делать из останков Ленина бальзамированную мумию – это оскорбительно для его памяти и совершенно противоречит ленинскому материалистическо-диалектическому мировоззрению. В этой связи Бухарин напомнил о предложении некоторых партийных кругов перенести останки Маркса из Лондона и перезахоронить у Кремлёвской стены, чтобы тем самым прибавить святости этому месту, и заметил, что “странным духом” несёт из каких-то щелей в партии. Каменев выступил в том же ключе. Он отметил, что присвоение Петрограду имени Ленина и издание миллионными тиражами его сочинений – это вполне подходящие способы почтить память Ленина, но что предложение относительно бальзамирования его тела – это отголосок того “поповства”, которое Ленин бичевал в своём философском труде «Марксизм и эмпириокритицизм»…» [Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879-1929. С.257]…

6

Владимир Ильич Ленин ушёл из жизни, как должно быть хорошо известно всякому истиннорусскому человеку, 21 января 1924 г. Главного сталинского оппонента процедуре похорон Ильича Троцкого в Москве не было. Напомним, что он 18 января умчался отдыхать в Сухуми в расстроенных чувствах и впоследствии жаловался, что не поспел (вероятно, сознательно) на погребение, ибо оно состоялось раньше, чем ему сообщили. Как бы то ни было, но всё прошло без него – и так, как задумал и спланировал Сталин.

26 января открылся II Всесоюзный съезд Советов, первое заседание которого было посвящено, разумеется, памяти Владимира Ильича.

«Сталин выступил с речью, строго выдержанной в манере религиозной проповеди, в сущности православной литургии. От имени партии он дал семь клятв, единообразных обетов, следовавших за каждой из заповедей»…

«Слова клятвы Сталин произносил в уютном, хорошо натопленном, ярко освещённом зале Большого театра. А чтобы проститься с телом Ленина, люди выстаивали многочасовые очереди в трескучий мороз. Не обошёл и этого духовный пастырь Сталин, заключая краткую речь: “Вы видели за эти дни паломничество к гробу товарища Ленина десятков и сотен тысяч трудящихся. Через некоторое время вы увидите паломничество представителей миллионов трудящихся к могиле товарища Ленина. Можете не сомневаться в том, что за представителями миллионов потянутся потом представители десятков и сотен миллионов со всех концов света для того, чтобы засвидетельствовать, что Ленин был вождём не только русского пролетариата, не только европейских рабочих, не только колониального Востока, но и всего трудящегося мира”… Меньшими категориями в те скорбные дни как Сталин, так и Всесоюзный съезд не мыслили.

Съезд принял обращение «К трудящемуся человечеству», переименовал Петроград в Ленинград, а для будущих паломников постановил соорудить мавзолей Ленину на Красной площади в Москве и памятники в столицах союзных республик, а также в Ленинграде и Ташкенте» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

7

После всего этого надо непременно сообщить читателям, что весь 1924 год, борясь за Власть, за Олимп кремлёвский, за лидерство в партии и правительстве, Зиновьев с Троцким остервенело грызлись между собой, ведя “войну компроматов”. Помогали Зиновьеву в этой грызне и другие видные большевики: Каменев с Бухариным, Рыков с Томским. Все они боялись Троцкого как огня, никто даже и мысленно не допускал его над собою первенства… Так, уже XIII партконференция (проходила в Москве 16-18 января 1924 года) на всю страну обвинила Троцкого в стремлении деморализовать и ослабить партию путём организации фракционной деятельности, да ещё и ввело в политический обиход-лексикон такое понятие как “троцкизм”, определив его как “мелкобуржуазное враждебное ленинизму течение”, как “социал-фашизм” даже, не много и не мало. Там же, на конференции, такие ярые и фанатичные сторонники Троцкого как Иоффе, Крестинский и Раковский были выведены из состава ЦК и направлены послами в Китай, Германию и Англию соответственно.

В мае 1924 года Троцкий подвергся настоящей травле на XIII съезде РКП(б), первом после смерти Ленина. Рыков, видимо отрабатывая пост председателя Совнаркома республики, доставшийся ему после смерти Владимира Ильича, выступил с резким осуждением “нападок” Троцкого на “аппарат”, приравнивая их к нападкам на саму партию. А выступивший с Политическим докладом Зиновьев (уже возомнивший себя вторым Лениным) даже предложил съезду принять резолюцию с резким осуждением “троцкизма”, и в ультимативной форме потребовал от Троцкого отказа от фракционной деятельности и признания своих ошибок. На Троцкого из-за его непомерных амбиций и неподобающе-высокомерного поведения ополчились тогда все члены Политбюро, вся большевистская партийная элита, которую заводили и направляли в нужное русло Зиновьев с Каменевым, два патентованных честолюбца и себялюбца.

Выступавший на двух последних партийных съездах подряд с Отчётным докладом, что до этого делал исключительно Владимир Ильич, Григорий Зиновьев, возглавлявший ещё и Коминтерн и ленинградскую парторганизацию, упивался славой и властью в этот короткий период, и мнил себя (мысленно по крайней мере) уже фактическим приемником ленинским, правителем огромной страны. Одного только он не учёл: что оплёванный им Троцкий был ещё очень и очень силён, и сдаваться так просто не собирался. И весь свой разбуженный гнев, вызванный последними неудачами, он направил именно на Зиновьева с Каменевым – двух главных своих врагов того неустойчивого в политическом плане периода.

Но и враги не дремали, как волка обкладывая его со всех сторон, выдёргивали из-под него людей, лишали последнего авторитета и власти. Всю весну и лето 1924 года в печати раз за разом появлялись статьи, принадлежавшие перу Григория Зиновьева главным образом, справедливо указывавшие на то, что Троцкий пришёл к Ленину очень поздно: летом 1917-го. А до этого он Ленина не ставил ни в грош: заочно полемизировал и лаялся с ним более десяти лет – и всё тужился создать свою собственную революционную партию. И никакие последующие заслуги, по мнению ядовитого автора, не могли-де этого очевидного факта перечеркнуть – сиречь не-большевизма Троцкого. А это было в той непростой ситуации очень серьёзное обвинение…

Глава восьмая

1

Некоторые историки считают (Н.Н.Яковлев, например), что «с уходом из жизни В.И.Ленина положение Сталина во многом упростилось. Исчезла, пусть в последний год жизни Ильича эвентуальная, возможность его вмешательства в государственные дела. Хотя Сталин оставался первым среди равных в Политбюро, он мог действовать смелее и свободнее, не забывая, однако, на каждом шагу подтверждать верность ленинским идеям».

Всё это правильно, но только отчасти. Положение после смерти Ильича – особо отметим это как непреложный факт – «упростилось» для всех лидеров РКП(б). Все они теперь могли «действовать смелее и свободнее», все мечтали занять место почившего в Бозе Вождя. И Троцкий – наркомвоенмор до 1925 года, под чьим неусыпным контролем в те судьбоносные месяцы всё ещё была могучая Красная Армия, главный аргумент в любое время и в любой стране мiра в борьбе за власть; и Каменев – глава Москвы; и Зиновьев – глава Ленинграда; и Радек – авторитетнейший человек и видный большевик со стажем, один из ближайших соратников Ленина, приехавший с ним в “запломбированном вагоне” в Петроград в апреле 1917 года. Четыре матёрых еврея против одного русского Сталина. Страшно даже подумать и помечтать, что бы случилось, объединись вдруг они вчетвером в один железный кулак. От Кобы остались бы рожки да ножки! И Ленин бы уже не помог по причине отсутствия на этом свете.

Могли бы – да вот не объединились. Есть у евреев одна отрицательная черта, одна пята ахиллесова, которая вот уже сколько веков не позволяет им, бедолагам, взять власть над мiром. Когда их собирается много в одном “тёплом” месте, “на одном пяточке”, – они начинают остервенело грызть друг друга в борьбе за кормушку, за привилегии, напрочь забыв про гоев. И с этим ничего не могут поделать тайные их вожаки – сионские мудрецы так называемые…

Вот и в России это случилось после смерти Владимира Ильича, когда осталось вакантным место кремлёвского лидера. Зиновьев с Каменевым, объединившись втайне со Сталиным (которого оба при Ленине не воспринимали всерьёз), набросились втроём на Троцкого, считая его самым главным своим врагом… или соперником, если сказать помягче.

Опишем поподробнее, как это всё происходило в нашей советской Истории…

2

На протяжении долгого времени, во время последней болезни Ильича – особенно, находившийся в плотном еврейском окружении Сталин вёл себя в высшей степени осторожно и осмотрительно в отношении Григория Зиновьева, авторитарного правителя Петрограда с Октября Семнадцатого. Он охотно уступил Григорию Евсеевичу честь покрасоваться на трибуне и озвучить основные доклады на ХII и ХIII парт’съездах (когда Ленин был очень слаб и не мог присутствовать), тешить тщеславие во главе Коминтерна и гордо и важно выступать предводителем питерских коммунистов. Законченному павлину и нарциссу-Зиновьеву это нравилось, и он держался за “друга”-Сталина, не перечил ему и не вставал в оппозицию.

Не вмешивался Сталин и в деятельность Льва Борисовича Каменева, превратившего Москву в свою вотчину или же “дойную корову”, которую он с успехом и с пользой “доил”. Так что в глазах того и другого главным врагом-соперником на политическом Олимпе был гордец и выскочка Троцкий, которого они оба, повторим, и решили сковырнуть, оперевшись на душку-Сталина. И тот охотно солидаризировался с ними: иного выхода у него просто не было…

3

Далее скажем, что помимо заботы об усопшем Ленине и увековечивании памяти о нём, Сталин весь 1924 год укреплял и укрупнял партию, просвещал её литературным наследием и политическими заветами Ильича, при этом сознательно отмежевываясь от еврейских шумных разборок. Почему? – теперь-то это уже хорошо понятно. Он ведь в Тифлисской духовной семинарии без малого пять лет проучился, был там одним из лучших учеников, одним из самых авторитетных. А бросил её не потому, что разочаровался в вере: с верою у молодого Сосо как во время учёбы, так и на протяжении всей его последующей бурной жизни было всё в полном порядке. Но перед ним, талантливым семинаристом, уже тогда, по-видимому, ежедневно вставали вопросы, с религией связанные, не с верой, на которые он не получал ответа от официальных церковных властей. Про эти сомнения и терзания молодого парня мы уже писали в начале работы – и тем не менее, ещё раз озвучим их ввиду особой важности: “могут ли люди считаться добрыми христианами, допуская для низших слоёв столь беспросветную жизнь? смирилось бы подлинное христианство с мрачной социальной действительностью? и разве можно после этого уважать нынешнюю церковь, забывшую о духовном, погрязшую в мирском?” Потому-то в сердце пылкого и справедливого юноши омертвелое христианство и заменил марксизм,  обещавший всем людям земли “свободу, равенство и братство” уже при земной жизни.

В семинарии, как уже отмечалось опять-таки, духовником Иосифа Джугашвили был сам отец-настоятель Новоафонского монастыря, что находился под особым покровительством царствующего дома Романовых (в память об императоре Александре II, его построившем). И, скорее всего, он, настоятель, был одним из первых, кто надоумил молодого студента, что победить талмудический иудаизм невозможно ни военной, ни политической силой – уж столько достойных и мужественных людей на протяжении всей мiровой Истории сломалось и погибло в этой пустой и безплодной борьбе. С годами же, бок о бок поработав с евреями в дореволюционном подполье, хорошо изучив все их слабые и сильные стороны, Иосиф окончательно убедился в том, что то зло, которое сеют иудеи в мiре, не насилием и интригами надобно побеждать, не подлостью и коварством – на этих полях сражений иудеям равных нет, тут они загрызут и затопчут любого! – а обезоруживающей их идеей, подкреплённой кристально-чистой и праведной жизнью, в основе которой лежит героический творческий труд. Жизнью, где правит бал суровый аскетизм и жертвенность, порядок и чистота, нравственная, личная и общественная – любая. Где люди на большие дела настроены, на свершения, стремятся к великим целям и планам, не думая о наживе, о прибыли, о преступной Лихве, то есть живут по Правде, по Закону Божьему, Закону созидания и любви! Там евреи без-сильны и не опасны совсем. Это не их поле деятельности, не их среда обитания, не их мiр. А значит – и бояться их в этом праведном и безгрешном мiре нечего, и можно спокойно строить, созидать и без опаски жить…

Выстрадав на собственном опыте эти непреложные истины, Иосиф Виссарионович Сталин сообразуясь с ними и жил. Потому-то и выжил, вышел сухим из воды в 20-е и 30-е годы, а точнее – из плотного еврейского окружения. Да, Троцкого он не любил – потому что отлично знал, что собой представляет этот “двуликий Янус”, и какие силы стоят за ним. Но открыто эту свою нелюбовь не высказывал, на рожон без нужды не лез, не будил лиха. Наоборот, дальновидно защищал наркомвоенмора весь 1924 год, когда Зиновьев с Каменевым, боясь конкуренции, решили стереть того в порошок, несколько раз поднимая вопрос об аресте Троцкого и об исключении его, диктатора, оппортуниста и карьериста, из партии.

И только после выхода в свет скандальных и клеветнических «Уроков Октября» Сталин решил вступить в открытую полемику с вконец обуревшим и оборзевшим автором, позволившим себе, помимо прочего, оклеветать и покойного В.И.Ленина, свалить на него всю вину за жертвы и кровь первых лет революции…

4

Троцкий, скажем честно, и впрямь был очень опасный враг для любого партийца из ближайшего окружения Ленина. Для Сталина – в том числе. Долголетний руководитель Красной Армии, как-никак, победившей в Гражданской войне и отразившей иностранную военную интервенцию, один из организаторов Октябрьского вооружённого восстания в 1917 г., «Троцкий уже своим пребыванием на высших постах в СССР получал как бы аттестат непогрешимости и универсальную индульгенцию. Грозным напоминанием о том, что он полон сил, мыслит и действует, явился выход в январе 1924 г. крайне претенциозной брошюры «Новый курс». <…> потерпевший поражение в дискуссии Троцкий громко заявил, что он не сложил оружия».

В «Новом курсе», занявшем аж 50 страниц убористого текста, помимо прочего, Лев Давидович звал своих многочисленных сторонников к объединению и сплочению. Он дальновидно наставлял единомышленников:

«Партия не может жить только капиталом прошлого. Достаточно того, что прошлое подготовило настоящее. Но нужно, чтобы настоящее было идейно и практически на высоте прошлого, чтобы подготовить будущее. Задачей же настоящего является: передвинуть центр тяжести партийной активности в сторону основной толщи партии»…

5

Внимательно прочитавший «Новый курс» Сталин всё правильно и точно понял – и незамедлительно принял вызов. Он прекрасно осознал, что имел в виду Лев Давидович под «толщей партии».

«Объявленный после кончины Ленина “ленинский призыв” привёл в партию сотни тысяч новых членов, в первую очередь рабочих. Процесс носил лавинообразный характер: уже на ХIII съезде в мае 1924 г. были объявлены результаты ленинского призыва: в партию было принято 241.591 человек. Через год с небольшим в партии состояло свыше миллиона членов и кандидатов. Коммунисты с довоенным стажем составляли всего 8,5 тыс. человек».

Вот Троцкий и вознамерился превратить этих новых членов в своё «войско». А Сталин – в своё. И первым делом он озаботился толково и грамотно объяснить молодым неофитам, в какую организацию они пришли, и что такое вообще ЛЕНИНИЗМ.

В апреле 1924 года Сталин прочитал цикл лекций в партшколе ЦК (тогда – Свердловский университет). С апреля же эти лекции стали печататься в «Правде», а в мае уже вышли отдельной брошюрой «Об основах ленинизма». Да ещё и с точным адресом читателей: «Ленинскому призыву посвящаю».

«Эта работа по праву вошла в классику марксистско-ленинской литературы. По-видимому, нет другого сочинения, в котором были бы так ясно, обстоятельно и целеустремлённо раскрыты предпосылки, содержание и поучительные уроки ленинизма. Появившись в 1924 г., исследование «Об основах ленинизма» было на порядок выше того, что в том же году писали о Ленине Каменев и Зиновьев, Бухарин и другие. Все они вторгались в область теории, повторяя на каждом шагу, что являются ленинскими учениками и сказанное ими лишь подступ к такой необъятной теме, как ленинизм. Сталин поступил по-иному: он уверенно анализировал, категорически высказывался, давал законченные формулировки даже неоконченных процессов. В целом он придал проблеме излюбленную им форму катехизиса, понятного неофитам в области марксизма-ленинизма.

Больше того, работа была проникнута гордостью, национальной гордостью русских. Революция не случайно победила именно в России, ставшей “узловым пунктом противоречий империализма”. Она положила конец тому положению, когда русская армия проливала “кровь на фронтах для обеспечения бешеных прибылей англо-французских капиталистов”, а царизм стал “агентурой западного империализма для выколачивания с населения сотен миллионов процентов на займы, отпускавшиеся ему в Париже и Лондоне, в Берлине, Брюсселе”. По совокупности исторических и политических причин “Россия стала очагом ленинизма, а вождь русских коммунистов Ленин его творцом”.

Вероятно, именно с этой работы И.В.Сталин начал обращаться к термину “русские коммунисты” и делал это вплоть до последней в жизни речи на ХIХ съезде КПСС в 1952 г.» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

6

Стержневая мысль данной работы Сталина такова:

«Ленинизм есть теоретическая и практическая школа, вырабатывающая особый тип партийного и государственного работника, создающая особый, ленинский стиль в работе.

В чём состоят характерные черты этого стиля? Каковы его особенности?

Этих особенностей две:

а) русский революционный размах и

б) американская деловитость.

Стиль ленинизма состоит в соединении этих двух особенностей в партийной и государственной работе.

Русский революционный размах является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – эта та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперёд, ломает прошлое, даёт перспективу. Без него невозможно никакое движение вперёд.

Но русский революционный размах имеет все шансы выродиться на практике в пустую “революционную” маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе. Примеров такого вырождения – хоть отбавляй. Кому не известна болезнь “революционного” сочинительства и “революционного” планотворчества, имеющая своим источником веру в силу декрета, могущего всё устроить и всё переделать?… Никто, кажется, не издевался над такими больными так зло и беспощадно, как Ленин. “Коммунистическое чванство” – так третировал он эту болезненную веру в сочинительство и декретотворчество.

“Революционному” пустозвонству Ленин обычно противопоставлял простые и будничные дела, подчёркивая этим, что “революционное” сочинительство противно и духу, и букве подлинного ленинизма.

Американская деловитость является, наоборот, противоядием против “революционной” маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признаёт преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью всё и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьёзная строительная работа.

Но американская деловитость имеет все шансы выродиться в узкое и беспринципное делячество, если её не соединить с русским революционным размахом… Никто так едко не издевался над этой деляческой болезнью, как Ленин. “Узколобый практицизм”, “безголовое делячество” – так третировал эту болезнь Ленин. Он противопоставлял ей обычно живое революционное дело и необходимость революционных перспектив во всех делах нашей повседневной работы, подчёркивая тем самым, что беспринципное делячество столь же противно подлинному ленинизму, сколь противно “революционное” сочинительство.

Соединение русского революционного размаха с американской деловитостью – в этом суть ленинизма в партийной и государственной работе» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.8. С.275-276]…

7

Ознакомившийся со сталинской работой Троцкий наверное скрежетал зубами от злости, а может и волосы на голове рвал, громко и грязно матерился. Так возвеличить усопшего Владимира Ильича, привлечь к его нескладной фигуре столько внимания!!! В глазах патологически-самолюбивого наркомвоенмора это был явный перебор! Сам-то себя Лев Давидович ставил уж никак не ниже Ленина: это факт. На многое в будущем метил. Поэтому и болезненно реагировал на участившиеся упрёки в печати по поводу его необъятных претензий после смерти Вождя, которые сам он, в болезненном угаре, считал вполне обоснованными и заслуженными.

Но более всего, ещё раз напомню читателям, его бесили совершенно справедливые указания соратников-партийцев на то, что он, Лев Давидович Троцкий-Бронштейн, пришёл к Ленину только в июле 1917 г. И никакие последующие заслуги не могли этого очевидного факта перечеркнуть. В «Новом курсе» он с нескрываемой обидой даже написал по этому поводу так:

«Я вовсе не считаю тот путь, которым я шёл к ленинизму, менее надёжным и прочным, чем другие пути… И если уж ставить вопрос в плоскости биографических изысканий, то нужно это делать, как следует быть. Тогда пришлось бы давать ответы на острые вопросы: всякий ли, кто был верен учителю в малом, оказывался ему верен и в большем… Исчерпывается ли ленинизм послушанием? У меня нет никакого намерения разбирать эти вопросы на примере отдельных товарищей, с которыми я со своей стороны намерен и впредь работать рука об руку».

Заявил вроде бы, что «нет никакого намерения», – но не удержался, прохвост словоблудливый, и вскоре именно «биографическими изысканиями» и занялся, то есть поступил как настоящий еврей: клятвенно уверял всех в одном, и при этом делал другое, прямо-противоположное. В сентябре 1924 года он выпустил в свет сырую в целом и заострённо-полемическую брошюру «Уроки Октября» (ставшую вступительной статьёй к третьему тому собрания сочинений Троцкого, получившего название «Историческое подготовление Октября»), вызвавшую взрыв негодования в амбициозной партийной среде, который тонкий политик Сталин умело направил в нужное себе русло.

«Эта статья являлась сплошной клеветой на нашу партию, на её вождя – Ленина. За эту клеветническую книжонку ухватились все враги коммунизма и Советской власти» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.6. С.75,77, 181-188].

«Уроки Октября» – поясню читателям, – это довольно небрежный и достаточно объёмный очерк предыстории и истории Великого Октября, где Троцкий напомнил всем о вертлявой позиции накануне вооружённого восстания Зиновьева, и особенно Каменева, которых Ильич обозвал в сердцах политическими проститутками… А ещё он напомнил о победах Ленина над трусливыми соратниками в конце марта 1917 года и некоторых неприглядных деталях последних дней накануне вооружённого восстания в Петрограде, когда якобы всё ЦК было против захвата власти. И только якобы Троцкий и Ленин – за…

8

Члены ЦК и Политбюро, старые соратники Ленина, заслуженные партийцы, встали на дыбы и яростно ощетинились от такой оскорбительной трактовки недавнего прошлого. Ещё бы, наркомвоенмор тонко намекал на то, что было бы «недопустимым вычёркивать из истории партии величайшую главу только потому, что не все члены партии шли в ногу с революцией пролетариата. Партия может и должна знать своё прошлое, чтобы правильно расценить его и всему отвести надлежащее место» [Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990. С.192]. Так-то оно так, резонно рассудили большевики-старожилы, полжизни прокрутившиеся возле Владимира Ильича, – но только ведь после этого можно и вообще остаться без места! И что тогда?! К кому идти на поклон и где добывать хлеб насущный?!…

До глубины души возмущённые и оскорблённые, обиженные Зиновьев и Каменев, перекрикивая и перебивая друг друга, отбрёхивались как могли, отвергая инсинуации Троцкого в свой адрес. Но получалось это у них не убедительно: факты из недавнего прошлого были против них.

И тогда им на выручку бросился Сталин. На пленуме коммунистической фракции ВЦСПС 19 ноября 1924 г. он выступил с грозной речью «Троцкизм или ленинизм», где заявил следующее:

«Несмотря на разногласия, мы имели в лице этих товарищей старых большевиков, стоящих на общей почве большевизма… Мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев».

Но больше и жарче всего от глумливых нападок Троцкого он кинулся защищать того, кто уже не мог самостоятельно защититься – усопшего Ленина. С трибуны он напомнил собравшимся о том, кем был зарвавшийся и потерявший берега Троцкий до 1917 года и кем стал после Октябрьской революции. Сталин очень удачно вспомнил и привёл отзыв Троцкого об Ильиче в 1913 г. (в письме Чхеидзе):

«Всё здание ленинизма в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несёт в себе ядовитое начало собственного разложения», а сам Ленин якобы «профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении».

«Ленин, – наставлял Генсек профсоюзных деятелей, – был осторожен, не любил закрывающихся и нередко пресекал твёрдой рукой увлекающихся террором, в том числе и самого Троцкого. Троцкий касается этой темы в своей книге «О Ленине». Но из его характеристики выходит, что Ленин только и делал, что “вколачивал при каждом подходящем случае мысль о неизбежности террора” (потом те же троцкисты главным террористом СССР объявят уже самого Сталина, чтобы повесить на него свои кровавые дела – авт.). Получается, что Ленин был самым кровожадным из всех кровожадных большевиков.

Для чего понадобилось Троцкому это ненужное и ничем не оправдываемое сгущение красок?» [История Всесоюзной Коммунистической партии. Краткий курс. С.255].

Это-то как раз понятно – «для чего»! Для прикрытия своей собственной задницы: чтобы спрятаться от суда Истории, от проклятий злопамятных потомков. Троцкий, фактически, заранее отводил упрёки в злоупотреблении террором, которые могли быть брошены будущими поколениями прежде всего ему самому, безжалостному и без-пощадному поработителю России. В декабре 1917 года ведь именно он мрачно предрекал в узком партийном кругу: «Не казематы, а гильотины ждут наших врагов». На что Ленин немедленно отреагировал: «Гильотиной не шутят» [Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990. С.283]. Но патологический маньяк и людоед-Троцкий упорствовал и настаивал в беседе с американским публицистом А.Вильямсом: «Наше главное преступление в первые дни революции заключалось исключительно в доброте».

Не отставал от собрата-единоверца, едино-кровника и соплеменника в патологической без-пощадности и кровожадности и Г.Е.Зиновьев. 17 сентября 1918 года в одной из влиятельнейших тогда газет, «Северная коммуна», им было опубликованное следующее без-прецедентное требование (а Григорий Евсеевич, напомним, был в то время членом ЦК РКП(б) и председателем Петро-совета, а с 1919-го – ещё и главой Коминтерна):

«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из 100, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожать».

И действительно, РУССКАЯ КРОВЬ потекла рекой после подобных откровенно-фашистских заявлений сионистского окружения Ильича. За первые 10-ть лет советской власти мать-Россия не досчиталась примерно 20-ти (а не 10-ти планируемых) миллионов своих сограждан!!! То есть Троцкий и Зиновьев с компанией вдвое перевыполнили намеченный для себя план. Цитата и цифры взяты из капитального труда В.В.Кожинова «РОССИЯ. Век ХХ (1901 – 1939). Стр.185-186»…

Генсек Сталин прекрасно знал из личного опыта коварство и звериную суть господ троцкистов. Перещеголять их в кровожадности и плутовстве было немыслимо, да и политически очень и очень опасно. Это всё равно что травоядным зверькам сцепиться с хищниками: итог известен. Поэтому он, не задумываясь, пошёл по-другому пути – ИСКОННО-РУССКОМУ!!! – который прекрасно определил в своё время умница-Тютчев:

«Единство – говорил оратор наших дней –

Может быть спаяно железом лишь и кровью.

А мы попробуем спаять его любовью.

А там посмотрим, что прочней».

Свою речь в ВЦСПС Сталин мудро закончил так:

«Что же дальше? – спросите вы. Каковы очередные задачи партии в связи с новыми литературными выступлениями Троцкого?

Троцкизм выступает теперь для того, чтобы развенчать большевизм и подорвать его основы. Задача партии состоит в том, чтобы похоронить троцкизм как идейное течение.

Говорят о репрессиях против оппозиции и о возможности раскола. Это пустяки, товарищи. Наша партия крепка и могуча. Она не допустит никаких расколов. Что касается репрессий, то я решительно против них. Нам нужны теперь не репрессии, а развёрнутая идейная борьба против возрождающегося троцкизма.

Мы не хотели и не добивались этой литературной дискуссии. Троцкизм навязывает её нам своими анти-ленинскими выступлениями. Что ж, мы готовы, товарищи» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.6. С.357].     

Если вдуматься хорошенько, – то провидец и миротворец Сталин, большая-пребольшая умница, СВЕТЛАЯ ГОЛОВА и сердобольное РУССКОЕ СЕРДЦЕ, давал народу и партии потрясающий рецепт на будущее – призывал своих соратников и сторонников с крамолою в партии, с инакомыслием бороться идеологическими же методами! Понимаете?! А уж никак НЕ ТЕРРОРОМ, абсолютно неуместным и безсмысленным здесь, в разноликой, но верной коммунистическим принципам и идеалам советской партийной среде; призывал подобное лечить подобным – чтобы не множить зло… и, главное, не переходить ту грань, за которой не существует Правды.

«Человек из народа, возглавивший партию, выступал как великий миротворец. Он рассчитано трезво заявлял – при слишком хорошо известной большевистской беспощадности к врагам все и всяческие споры внутри партии решаются и будут решаться по-товарищески. Без репрессий, без крови» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

9

Понятно, что скандальные «Уроки Октября» вкупе с дерзким и вызывающим поведением, с царским образом жизни в Кремле в окружении многочисленной охраны, с наполеоновскими планами и амбициями не могли пройти безболезненно и без-следно для патологического авантюриста, себялюбца и властолюбца-Троцкого. Старым и заслуженным большевикам из ленинской гвардии он здорово поднадоел как то же бельмо в глазу или кость в горле. Они все его элементарно боялись.

Поэтому-то, чтобы обезопасить себя, члены Политбюро, с подачи Сталина, первым делом развели Троцкого с Красной Армией, о чём подробно писалось выше. 26 января 1925 года он был снят с должности председателя Реввоенсовета Республики и наркома по военным и морским делам. Хитрющий Каменев, обеспокоенный к тому времени политическим весом и влиянием Кобы, предложил его на освободившийся пост, что автоматически повлекло бы уход последнего из Секретариата. Но и Сталин дураком не был – легко и быстро разгадал план Льва Борисовича. И благоразумно порекомендовал на должность наркомвоенмора М.В.Фрунзе, за что в итоге и проголосовали.

После этого – избавления от Троцкого и его свирепых кунаков в военном ведомстве – обстановка в Армии и в России в целом заметно оздоровилась и нормализовалась. Ушли в небытие пресловутые чёрные «кожанки» и звероподобная личная охрана Льва Давидовича, обвешанная маузерами и револьверами и насчитывавшая до 500 человек, наводившая ужас на россиян, даже и высокопоставленных.

Через 15-ть лет после описываемых событий высланный из СССР и бесившийся от злобы Троцкий в статье (журнал «Лайф», октябрь 1939) писал, что «сила воли Сталина не уступает, пожалуй, силе воли Ленина». Ну и, конечно, приличный ушат дерьма в адрес своего погубителя: «Но его умственные способности будут измеряться какими-нибудь десятью-двадцатью процентами, если принять Ленина за единицу измерения» [Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990. С.409].

А вот тут уже перебор, граничивший с клеветой и неправдой! Личная судьба Льва Давидовича начисто перечёркивает данное его высокомерное и легковесное суждение. Именно недооценка могучего интеллекта Сталина в считанные годы положила конец карьере человека, которого нередко считали, да и до сих пор считают некоторые писаки деятелем «номер два» Великого Октября. После Ленина, разумеется…

Глава девятая

1

Гордец и честолюбец-Зиновьев, хотя жил и работал в Питере на постоянной основе, раньше дружка-москвича Каменева обеспокоился безграничным влиянием Сталина в Секретариате ЦК. Поэтому уже летом 1923 г., метя на должность смертельно больного Ленина, он тайно собрал и провёл в пещере около Кисловодска неофициальное совещание с рядом высокопоставленных партийных руководителей, куда по глупости пригласил и К.Е.Ворошилова, – чтобы договориться с ними о подчинении Секретариата Политбюро и об обуздании масштабно-развернувшегося Генсека Сталина… Но из этой затеи Григория Евсеевича ничего не вышло. Ворошилов немедленно доложил о секретном совещании и планах Зиновьева другу-Иосифу, и тот сделал всё, чтобы старания “друга”-Гриши ушли в песок. Или в свисток – как кому больше нравится.

Это подпольное совещание вдалеке от столицы лишний раз подсказало Иосифу Виссарионовичу, что начинаются жаркие дни – и надо быть на чеку, держать востро ухо. Ожесточённая схватка за Власть не за горами. Стоит Ленину умереть – и в стране такое начнётся! Особенно в Политбюро, где каждый человек – легенда, рыцарь революции, бог-олимпиец, и каждый мечтает занять пост Владимира Ильича. Григорий Евсеевич Зиновьев – в особенности.

А по-другому и быть не могло! Ведь «помимо безраздельной власти, в первую голову над карательными органами в Петрограде, Зиновьев являл собой фигуру соперничающего идеолога. Как и Троцкий, Зиновьев гнал своё собрание сочинений. Сталин даже отдалённо не мог тягаться с “производительностью” обоих, разделявших одну страсть – графоманство. В середине 20-х гг. в свет вышли у каждого примерно по две дюжины увесистых томов, а доброе здоровье сочинителей, находившихся в цветущем возрасте, сулило внушительное продолжение предприятия. Зиновьев основал второй (после Свердловского университета) Коммунистический Университет» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000].

Соперник, как ни крути, у Сталина был серьёзный – второй по влиянию после Троцкого. Да и Каменев всё время болтался рядом, политический хозяин Москвы, и тоже не сидел, сложа руки, обладая непомерными амбициями…

2

«К концу 1925 г. напряжение в руководящем ядре партии нарастало, политические разногласия усугублялись парадом амбиций. Иные искали простейшего способа разрядить обстановку. Возник проект заменить Сталина на посту Генсека Дзержинским, которому трепетно хотелось выйти в вожди. Инициаторы плана собрались на квартире Г.И.Петровского. Идею “зарубил” Орджоникидзе, убедивший, что такую меру в партии сочтут уступкой Троцкому. От волнений, вызванных крахом надежд (вообще-то несбыточных), датировалось (знающими людьми) ухудшение здоровья Феликса Эдмундовича, что и свело его в могилу за какие-нибудь полгода» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

Генсек Сталин, руководитель партийного аппарата, был конечно же осведомлён о закулисной возне и против него интригах. Но отвечать интригами на интриги он не желал, подлостью на подлость, предательством на предательство – не того был полёта птицей. Орлом был по натуре своей – не чёрным вороном, не воробьём нахохлившимся. Поэтому-то он хорошо понимал, что своё безусловное лидерство и партийный авторитет надо доказывать большим и серьёзным ДЕЛОМ, а не интригами, не под-ковёрной вознёй, не заговорами; надо «заниматься политикой, а не политиканством, в чём погряз Троцкий и куда стремительно скатывались Зиновьев и Каменев».

Для чего вообще была задумана и совершена Революция в Октябре Семнадцатого и принесены великие людские и материальные жертвы? – неоднократно, как думается, спрашивал он сам себя. – Для перестройки аграрной и отсталой России на современные промышленные рельсы и вывода её в ближайшие годы в передовые промышленные Державы мiра. Так ведь? Так! Чтобы она перестала быть только лишь аграрной страной, питательной кормушкой Запада. А значит надо побыстрее браться за НАИВАЖНЕЙШЕЕ И ПЕРВЕЙШЕЕ ДЕЛО – программу индустриализации страны, в которую Иосиф Виссарионович фанатично верил.

Индустриализация же – это в первую очередь план ГОЭЛРО. А ГОЭЛРО – это Владимир Ильич Ленин…

3

 АВТОРСКИЕ МЫСЛИ О ЛЕНИНЕ

«Время, снова ленинские лозунги развихрь.

Нам ли растекаться слезной лужею?! –

Ленин и теперь живее всех живых.

Наше знанье, сила и оружие».

                                        В.В.Маяковский

«Как первую  присягу коммуниста,

Взволнованный,

Произношу обет:

– Мой партбилет! Клянусь, он будет чистым

Всегда, каким был Ленинский билет!»

                                                              А.Яшин

В.И.Ленина, как и И.В.Сталина, за последние 40-ть лет – начиная с М.С.Горбачёва и кончая нынешними смутными, безыдейными и бездуховными временами, – извратили, опустили и очернили до такой умопомрачительной степени в глазах простых россиян, что дальше уже и некуда. Дальше – край, отхожая яма, мерзость, смрад и вонь, когда нос затыкать надобно и брезгливо отворачиваться в сторону. Ленин – “ничтожество”, “прохвост”, “громила’ и “шарлатан”; “полужидок” и “кровавый маньяк”; “узурпатор”, “диктатор” и “прожектёр”; а главное – “могильщик великой романовской империи”!!! Эти хлёсткие и кричащие, но абсолютно лживые и пустые эпитеты стали в российских антирусских СМИ словами-клише и словами-синонимами по отношению к имени отца-основателя первого советского социалистического государства. Других эпитетов для Ленина в современном ОФИЦИОЗЕ нет – и не скоро предвидится. Усыпальницу Вождя на Красной площади ежегодно плотно драпируют по приказу президента Путина во время парадов Победы: чтобы не мозолил глаза господам ельцинистам одним лишь своим светлым и чистым именем. Что ни сколько не мешает нынешним пигмеям-руководителям, пустым и ничтожным как барабан, продолжать активно пользоваться достижениями СССР: как культурными, научно-техническими, так и материальными. Сами-то они за 40-к демократических лет так ничего и не создали, фактически, кроме газо- и нефтепроводов! Только приватизировали, только хапали, только обогащались, продавая всё советское за рубеж, – проматывали ленинско-сталинское наследие, понимай, по причине своей государственной несостоятельности, своего ничтожества.

А с Лениным в действительности всё обстоит не так, а с точностью до наоборот при объективном, трезвом и независимом рассмотрении. Ленин – это величайший мыслитель и политический деятель за всю Писаную Историю планеты, которых при желании можно по пальцам одной руки перечесть; человек, который силой своего ГЕНИЯ, ИНТУИЦИИ и ЖЕЛЕЗНОЙ ВОЛИ кардинально изменил мiр. Изменил настолько, что социальное устройство Мидгард-земли никогда уже не будет прежним – с учётом героического и поучительного советского опыта. Потому что именно Ленин задумал, теоретически обосновал, а потом и создал фундамент принципиально нового государства, государства-семьи, где человек человеку друг, товарищ и брат и где все живут, должны жить по мысли ленинской, по законам свободы, равенства и братства. Я родился и вырос в том его государстве, получил фундаментальное университетское образование, будучи выходцем из простой крестьянской семьи. Представляете! И я очень хорошо то государство помню, люблю и славлю изо дня в день, до одури нахлебавшись современной дерьмо-кратии и капитализма!

А то, что было в России до Октября Семнадцатого, до Владимира Ильича – империю Романовых, созданную по западным образцам и лекалам как государство-колонию и государство-рынок (где всё, абсолютно всё покупалось и продавалось, даже крепостные крестьяне до 1861-го года, а человек человеку был волк), – сугубый гуманист и моралист-Ленин ненавидел всеми фибрами души, и как мог с таким людоедским рабовладельческим государством боролся. Сиречь пытался вырвать – и вырвал в итоге! – подъярёмный российский народ при помощи революции из хищных помещичьих и буржуазных лап, сделать его счастливым и свободным от тирании…

*****

Что про Ленина необходимо знать прежде и больше всего патриотичным, думающим россиянам, чтобы правильно разбираться в Русской Истории и не попадать на пропагандистские удочки и крючки лукавым сионским мудрецам, поднаторевшим, надо признать, за последнюю тысячу лет – в Ночь Сварога – в своём разрушительном деле. Что это был высоконравственный, высококультурный и высокодуховный человек, ЧЕЛОВЕК-ТВОРЕЦ, ЧЕЛОВЕК-ИДЕЯ, ЧЕЛОВЕК-МОТОР, не разу не изменивший самому себе, своим принципам, обещаниям и идеалам; политик, у кого слова никогда не расходились с делом. Он с молодых лет, например, на дух не переносил хищников-капиталистов, пронёс это святое чувство-горение через всю свою недолгую в целом жизнь – и убедительно и последовательно, из года в год, объяснял народу эту свою нелюбовь-антипатию.

«Рабочие зарабатывают так мало, что им приходится покупать дешёвые, низкосортные, поддельные продукты. А ведь главный потребитель – рабочие. Рабочих миллионы, капиталистов сотни. И вот, производство дешёвого, поддельного продукта растёт не по дням, а по часам – наряду с ростом неслыханной роскоши горстки миллионеров» /В.И.Ленин, ПСС, т. 21, с. 466/…

***** 

Далее, он категорически не принимал и всячески отрицал войны – и региональные, и мiровые, – которые вели всё те же капиталисты между собой, – и тоже объяснял, за что:                     

 «Борьба за рынки и грабёж чужих стран, стремление пресечь революционное движение пролетариата и демократии внутри стран, стремление одурачить, разъединить и перебить пролетариев всех стран, натравив наёмных рабов одной нации против наёмных рабов другой на пользу буржуазии – таково единственное реальное содержание и значение войны».

ЗАДАЧИ РЕВОЛЮЦИОННОЙ С.-Д. В ЕВРОПЕЙСКОЙ ВОЙНЕ, конец августа – сентябрь 1914 г.

«Захват земель и покорение чужих наций, разорение конкурирующей нации, грабёж её богатств, отвлечение внимания трудящихся масс от внутренних политических кризисов России, Германии, Англии и других стран, разъединение и националистическое одурачение рабочих и истребление их авангарда в целях ослабления революционного движения пролетариата – таково единственное действительное содержание, значение и смысл современной войны».

ВОЙНА И РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ, 28 (11 октября), 1914 г.

«Европейская война, которую в течение десятилетий подготовляли правительства и буржуазные партии всех стран, разразилась. Рост вооружений, крайнее обострение борьбы за рынки в эпоху новейшей, империалистической, стадии развития капитализма передовых стран, династические интересы наиболее отсталых, восточноевропейских монархий неизбежно должны были привести и привели к этой войне».

ВОЙНА И РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ, 28 (11 октября), 1914 г.

*****

А ещё Ленин люто ненавидел династию Романовых: и за своего казнённого брата Александра, и за то, главным образом, что Романовы сделали со страной, с матерью-Россией, превратив её в сырьевой и продовольственный придаток Запада… Поэтому он после окончания университета и влился в европейское социал-демократическое движение, стал активным сторонником свержения монархии, чему абсолютно осознанно посвятил всю свою жизнь – без остатка.

Уже в Русско-японскую войну 1904-05 гг. он активно агитировал за поражение романовской Армии на Дальнем Востоке, что привело бы, по его мнению, к краху династии. Война была проиграна, да, – но династия, тем не менее, устояла к великому огорчению Владимира Ильича, который пропустил революцию 1905-07 гг. фактически из-за разборок с меньшевиками, деливших партию на две части.

1 августа 1914 г. Россия, стараниями всё тех же выродившихся Романовых, была ввергнута в очередную войну – Первую мiровую. И Ленин не изменил самому себе в отличие от всех остальных политиков-оппозиционеров, российских и европейских, – опять с жаром принялся агитировать за спасительное поражение своей страны и переход войны из империалистической в гражданскую с целью свергнуть российский правящий класс вместе с обанкротившейся династией… В чём его, как революционера, подумайте и скажите, люди, можно здесь упрекнуть? Ни в чём! Абсолютно! Он был честен, прям и последователен перед народом и Богом как тот же Иисус Христос (с кем его и сравнил гениальный А.Блок в поэме «Двенадцать»), не кривил душой и не шарахался из стороны в сторону в угоду общественному мнению и политической конъюнктуре. Он видел перед собой ЦЕЛЬ – и шёл к ней прямо, мужественно и спокойно, не обращая внимания на поношение и плевки со всех сторон, на суровые обвинения в пораженчестве и анти-патриотизме.

В отличие, повторю, от тех же социал-демократов Европы, которые вели себя как настоящие проститутки: и нашим, и вашим. В довоенное время все они, лидеры и рядовые члены II Интернационала во главе с К.Каутским, были сугубыми интернационалистами и анти-монархистами. Боролись с проклятым капитализмом и с европейскими правящими династиями, душителями свободы на их просвещённый взгляд, а также за международную солидарность рабочих (“пролетарии всех стран соединяйтесь” – был у них главный лозунг)… Но как только началась Первая мiровая, – они тут же, как по команде, стали вдруг махровыми монархистами и даже патриотами-шовинистами, принялись защищать интересы своих собственных стран и народов, голосовать за многократное увеличение военных бюджетов, за победу в войне и захват чужих богатств и территорий, занимать министерские посты в правительствах. А про родной и любимый Интернационал как-то быстро и прочно забыли…

Как должен был относится высоконравственный стоик-Ленин к таким лицемерным кривляньям своих европейских единомышленников и друзей по II Интернационалу, в котором он состоял? Очень и очень плохо! О чём он не уставал писать и говорить до Октября Семнадцатого:

«Поведение вождей немецкой с.-д. партии, самой сильной и влиятельной партии II Интернационала (1889-1914), голосовавшей за военный бюджет и повторяющей буржуазно-шовинистические фразы прусских юнкеров и буржуазии, есть прямая измена социализму». ЗАДАЧИ РЕВОЛЮЦИОННОЙ С.-Д. В ЕВРОПЕЙСКОЙ ВОЙНЕ, август – сентябрь 1914 г.

«Измена социализму большинства вождей II (1889-1914) Интернационала означает идейно-политический крах этого Интернационала. Основной причиной этого краха является фактическое преобладание в нём мелкобуржуазного оппортунизма, на буржуазность коего и опасность давно указывали лучшие представители революционного пролетариата всех стран». ЗАДАЧИ РЕВОЛЮЦИОННОЙ С.-Д. В ЕВРОПЕЙСКОЙ ВОЙНЕ, август – сентябрь 1914 г.

 «Ни в каком случае, даже при предположении абсолютной слабости этой партии и необходимости временного подчинения воле буржуазного большинства нации, поведение вождей немецкой с.-д. партии не может быть оправдано. На деле эта партия повела в данное время национально-либеральную политику». ЗАДАЧИ РЕВОЛЮЦИОННОЙ С.-Д. В ЕВРОПЕЙСКОЙ ВОЙНЕ, август – сентябрь 1914 г.

«Осуждения заслуживает поведение вождей бельгийской и французской с.-д. партий, которые предали социализм, вступая в буржуазные министерства». ЗАДАЧИ РЕВОЛЮЦИОННОЙ С.-Д. В ЕВРОПЕЙСКОЙ ВОЙНЕ, август – сентябрь 1914 г.

«Интернационал состоит не в том, чтобы сидели за одним столом и писали лицемерную и крючкотворскую резолюцию люди, которые считают истинным интернационализмом, когда немецкие социалисты оправдывают призыв немецкой буржуазии стрелять во французских рабочих, а французские – призыв французской буржуазии стрелять в немецких рабочих “во имя защиты отечества”!!! Интернационал состоит в том, чтобы сближались между собой (сначала идейно, а потом, в своё время, и организационно) люди, способные в наши трудные дни отстаивать социалистический интернационализм на деле, т. е. собирать свои силы и “стрелять вторыми” против правительств и командующих классов каждый своего “отечества”…»

«На социал-демократию прежде всего ложится долг раскрыть это истинное значение войны и беспощадно разоблачить ложь, софизмы и “патриотические” фразы, распространяемые господствующими классами, помещиками и буржуазией, в защиту войны». ВОЙНА И РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ, 28 (11 октября), 1914 г.

«Разве это не измена в социал-демократии, когда мы видим у немецких социалистов поразительную перемену фронта (после объявления войны Германией)? лживую фразу об освободительной войне с царизмом? забвение германского империализма? забвение грабежа Сербии? буржуазные интересы войны с Англией? Патриоты, шовинисты, голосуют за бюджет!» ЕВРОПЕЙСКАЯ ВОЙНА И МЕЖДУНАРОДНЫЙ СОЦИАЛИЗМ, август – сентябрь 1914 г.

«Да, даже при полной incapacita, неспособности, бессилии европейских социалистов, поведение их вождей – измена и подлость: рабочие пошли на бойню, а вожди? Голосуют “за”, идут в министерство!!!» ЕВРОПЕЙСКАЯ ВОЙНА И МЕЖДУНАРОДНЫЙ СОЦИАЛИЗМ, август – сентябрь 1914 г.

И что самое поразительное и достойно всяческой похвалы, что Владимир Ильич не изменил самому себе и своим принципам, идеалам и обещаниям даже и после того, как получил Власть в Октябре Семнадцатого. Он тут же заявил всем воюющим странам, что:

«Советская власть предложит немедленный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах. Она обеспечит безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов, отстоит права солдата, проведя полную демократизацию армии, установит рабочий контроль над производством, обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания, озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню, обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение».

И все эти громкие и долгожданные обещания Ильича были в точности выполнены Совнаркомом…

*****

Ленина без конца упрекают теперь в яростной русофобии, потому что он, мол, подтачивая основы династии Романовых своими революционными проповедями и деяниями, одновременно с этим подтачивал основы Исторической России. На что есть серьёзный и мощный аргумент в ленинскую защиту. Крушение антинародной династии предрекали, подготавливали и способствовали тому не только Ленин и большевики, но и многие передовые русские люди патриотической ориентации своими мыслями, запечатлённым в СЛОВЕ, начиная с Пушкина и Лермонтова (начало 19-го века) и кончая графом Л.Н.Толстым (конец 19-го), преданным РПЦ анафеме, между прочим. О чём теперь стараются не вспоминать по понятным причинам.

«Русская поэзия была полна предчувствий грядущей революции, а иногда и призывала к ней. Пушкина считали певцом императорской России. И действительно, много можно привести оснований к тому, чтобы считать Пушкина государственником по своему миросозерцанию и менее раскольником, чем других русских писателей. У него был культ Петра Великого (скорее вынужденный, в угоду Николаю I, чем реальный, как это теперь представляется – А.С.). Он вдохновлялся величием России. Но после опубликования всех стихов Пушкина стало ясно, как много у него революционных стихов. Очень отличаются первая и вторая половина его литературной деятельности. Это видно уже по различной оценке Радищева. Пушкин принадлежал к поколению декабристов, они были его друзья. Но разгром декабристов как будто убедил его в могуществе русской монархии. Пушкин – двойствен, у него как бы два лица. У него была любовь к величию и силе России, но была и страстная любовь к свободе. У него была совсем особенная любовь к свободе, отличная от любви к ней русской интеллигенции. Он настоящий певец свободы.

Мы ждём, с томленьем упованья,

Минуты вольности святой,

Как ждёт любовник молодой

Минуты сладкого свиданья.   

В Пушкине как будто на одно мгновенье соединилось то, что было у нас всегда разъединено – идеология империи и идеология интеллигенции. Он писал о себе:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу,

И милость к падшим призывал.   

В стихотворении «Деревня» Пушкин описывает прелесть и поэзию русской деревни. Но вдруг вспоминает неправду, рабство, тьму, с которым связана прелесть деревенской жизни, существовавшей лишь для привилегированного меньшинства. Стихотворение кончается словами:

Увижу ль я, друзья, народ неугнетённый

И рабство падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещённой

Взойдёт ли, наконец, прекрасная заря?

Но наиболее интересно для революционных настроений Пушкина стихотворение «Вольность».   

Хочу воспеть свободу миру,

На тронах поразить порок.   

В этом стихотворении есть жуткие слова о царях:

Самовластительный злодей,

Тебя, твой род я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостью я вижу.

Пушкин чувствовал бунтарскую стихию в русском народе и предвидел возможность “русского бунта, бессмысленного и беспощадного”. И в наиболее гармоническом Пушкине нельзя найти полной гармонии, и он чувствовал нездоровость, разорванность и неправду императорской России…

Но наиболее потрясающее впечатление производит стихотворение Лермонтова «Предсказание», которое звучит уже совсем профетически:

Настанет год – России чёрный год –

Когда царей корона упадёт,

Забудет червь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жён

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мёртвых тел

Начнёт бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать;

И станет глад сей бедный край терзать,

И зарево окрасит волны рек –

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймёшь,

Зачем в руке его булатный нож.

И горе для тебя! Твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет всё ужасно, мрачно в нём,

Как плащ его с возвышенным челом.

Это романтическое по форме стихотворение, написанное в 1830 году, предвидит ужасы революции почти за столетие» [Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Москва. Наука. 1990. С.65-67]…

*****

Когда Ленин взял Власть в Октябре Семнадцатого, многие, знавшие его люди, друзья-соратники по социал-демократии как в России, так и в Европе, были этим фактом очень сильно удивлены – и предрекали, что “пустомеля”-Ульянов не продержится во главе страны и месяца. Потому что никогда не воспринимали Владимира Ильича всерьёз, считали его модным писателем, публицистом и журналистом, от силы – философом. Демагогом-говоруном, короче, выскочкой, не более того, не способным делать реальное дело… И все они были предельно унижены и посрамлены дальнейшим ходом событий. “Демагог”-Ленин не только продержался у Власти более шести лет – до самой своей смерти, фактически: и это в условиях Гражданской войны и Интервенции, голода, холода и разрухи, напомним, – но и сумел построить за эти годы могучий фундамент нового и свободного государства, стены и крышу которого пришлось уже Сталину возводить. По ленинским лекалам и наработкам по сути.

И получается, что пустомелями и демагогами оказались лидеры II Интернационала вкупе с прозападной российской интеллигенцией, “убогой по уму и по сердцу”, – оказались люди, то есть, про которых рассерженный Владимир Ильич в сердцах однажды сказал так:

«Интеллигенты сплошь да рядом дают великолепнейшие советы и руководящие указания, но оказываются до смешного, до нелепого, до позорного “безрукими”, неспособными провести в жизнь эти советы и указания, провести практический контроль за тем, чтобы слово превращалось в дело»…

Коротко и ясно, и в самую точку: молодец Владимир Ильич!!!…

*****

Для верного понимания ленинского феномена: почему он продержался так долго на вершине Власти и почему обрёл горячую поддержку в народе, а те же Гучков, Милюков и Керенский, Корнилов, Деникин и Колчак нет, – приведём один показательный эпизод из жизни Вождя, который послужит ключом к тайне ленинского оглушительного триумфа. Его рассказал питерский историк Егор Яковлев в одной из своих передач под названием «Цифровая история».

5 января 1918 г., как хорошо известно, состоялось первое и единственное заседание Учредительного собрания, о котором политики судачили целый год после отречения Николая, возлагали немыслимые надежды и на которое съехались представители всех наиболее влиятельных партий России. И на этом собрании победившие большевики призвали присутствовавших депутатов признать декреты Совнаркома и провозгласить Россию Республикой Советов. Они не отказывались, напомним, разделить власть с другими революционными партиями – меньшевиками и эсерами, – но и играть по чужим правилам они не хотели. Зачем?!

На их призыв последовал дружный отказ, лидеры не-большевистских партий организовали склоку – и тут же были взяты на прицел охранявшими собрание матросами. Один из которых сказал спокойно и уверенно: «И Ленину пуля, если обманет»…

Вот в таких экстремальных условиях – когда вопрос ставился ребром: или-или! – жил и работал Владимир Ильич в Питере и Москве, возглавив правительство новой страны Советов. И не получил он пулю только лишь потому от революционных матросов, что полностью слился и сжился с простым народом, внимательно слушал его, выполнял все его наказы и пожелания. В отличие от буржуазных демократов, тех же Гучкова и Милюкова, от души презиравших русских простолюдинов и потому просидевших на министерских постах все 2 месяца; от того же Керенского, пытавшегося угодить всем – и капиталистам, и рабочим, – и продержавшегося в кресле премьер-министра полгода.

Про эту крепкую спайку народа с Лениным Маяковский талантливо тогда написал:

«Бился о Ленина тёмный класс,

Тёк от него в просветленье.

И, обданный энергией и волей масс,

С классом рос Ленин!»

Прекрасную поэму про Владимира Ильича оставил потомкам и другой светлый русский гений, Сергей Александрович Есенин. Поэма его короткая, но ёмкая по смыслу, пророческая и потому вечная! Её хочется полностью привести. Потому что она прекрасно характеризует Ленина как Человека и как Вождя – и ту обстановку, в которой ему приходилось жить и работать после Октября Семнадцатого. Есенинская поэма одна стоит сотен, а то и тысяч толстенных и пустопорожних псевдоисторических книг. Потому что написана, повторю ещё раз с восторгом, СВЕТЛЫМ РУССКИМ ГЕНИЕМ. А они ничего и никогда не выдумывают на потребу дня, не занимаются саморекламой и словоблудием, – они просто старательно переносят на бумагу то, что им приходит СВЫШЕ!

Итак, Сергей Есенин  – «Ленин».  Отрывок из поэмы «Гуляй-поле».

Ещё закон не отвердел,

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Россия! Сердцу милый край,

Душа сжимается от боли,

Уж сколько лет не слышит поле

Петушье пенье, пёсий лай.

Уж сколько лет наш тихий быт

Утратил мирные глаголы.

Как оспой, ямами копыт

Изрыты пастбища и долы.

Немолчный топот, громкий стон,

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Не сон, не сон, я вижу въявь,

Ничем не усыплённым взглядом,

Как, лошадей пуская вплавь,

Отряды скачут за отрядом.

Куда они? И где война?

Степная водь не внемлет слову.

Не знаю, светит ли луна?

Иль всадник обронил подкову?

Всё спуталось…

Но понял взор:

Страну родную в край из края,

Огнём и саблями сверкая,

Междуусобный рвёт раздор.

……………

Россия –

Страшный, чудный звон.

В деревьях березь, в цветь – подснежник.

Откуда закатился он,

Тебя встревоживший мятежник?

Суровый гений! Он меня

Влечёт не по своей фигуре.

Он не садился на коня

И не летел навстречу буре.

Сплеча голов он не рубил,

Не обращал в побег пехоту.

Одно в убийстве он любил –

Перепелиную охоту.

Для нас условен стал герой,

Мы любим тех, что в чёрных масках,

А он с сопливой детворой

Зимой катался на салазках.

И не носил он тех волос,

Что льют успех на женщин томных.

Он с лысиною, как поднос,

Глядел скромней из самых скромных.

Застенчивый, простой и милый,

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

Но он потряс…

Шуми и вей!

Крути свирепей, непогода.

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

…………..

Была пора жестоких лет,

Нас пестовали злые лапы.

На поприще крестьянских бед

Цвели имперские сатрапы.

……………

Монархия! Зловещий смрад!

Веками шли пиры за пиром.

И продал власть аристократ

Промышленникам и банкирам.

Народ стонал, и в эту жуть

Страна ждала кого-нибудь…

И он пришёл.

…………..

Он мощным словом

Повёл нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: <Чтоб кончить муки,

Берите всё в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет –

Как ваша власть и ваш Совет>…

…………….

И мы пошли под визг метели,

Куда глаза его глядели:

Пошли туда, где видел он

Освобожденье всех племён…

………….

И вот он умер…

Плач досаден.

Не славят музы голос бед.

Из медно-лающих громадин

Салют последний даден, даден.

Того, кто спас нас, больше нет.

Его уж нет, а те, кто вживе,

А те, кого оставил он,

Страну в бушующем разливе

Должны заковывать в бетон.

Для них не скажешь:

– Ленин умер.

Их смерть к тоске не привела.

……………

Ещё суровей и угрюмей

Они творят его дела…

<1924>

Прекрасная поэма, не правда ли! Умная, политически и исторически точная и прозорливая! Наиболее важные места я жирно выделил сам, но и хочется их вторично перепечатать – заострить на них особое внимание читателей. Чтобы подивились они политической дальнозоркости Сергея Александровича и его уму. Таких божественных умниц в России не много было.

Про обстановку в стране после Октябрьской революции:

Ещё закон не отвердел,

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Про Гражданскую войну:

Страну родную в край из края,

Огнём и саблями сверкая,

Междуусобный рвёт раздор.

Портрет В.И.Ленина:

Откуда закатился он,

Тебя встревоживший мятежник?

Суровый гений! Он меня

Влечёт не по своей фигуре.

Он не садился на коня

И не летел навстречу буре.

Сплеча голов он не рубил,

Не обращал в побег пехоту.

Одно в убийстве он любил –

Перепелиную охоту.

Для нас условен стал герой,

Мы любим тех, что в чёрных масках,

А он с сопливой детворой

Зимой катался на салазках.

И не носил он тех волос,

Что льют успех на женщин томных.

Он с лысиною, как поднос,

Глядел скромней из самых скромных.

Застенчивый, простой и милый,

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

Но он потряс…

Про династию Романовых:

Была пора жестоких лет,

Нас пестовали злые лапы.

На поприще крестьянских бед

Цвели имперские сатрапы.

……………

Монархия! Зловещий смрад!

Веками шли пиры за пиром.

И продал власть аристократ

Промышленникам и банкирам.

Народ стонал, и в эту жуть

Страна ждала кого-нибудь…

И он пришёл.

Характеристика Ленина как вождя народных масс:

Он мощным словом

Повёл нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: <Чтоб кончить муки,

Берите всё в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет –

Как ваша власть и ваш Совет>…

…………….

И мы пошли под визг метели,

Куда глаза его глядели:

Пошли туда, где видел он

Освобожденье всех племён…

Суровые деяния большевиков, выполнявших ленинские наказы после его гибели:

Его уж нет, а те, кто вживе,

А те, кого оставил он,

Страну в бушующем разливе

Должны заковывать в бетон.

Для них не скажешь:

– Ленин умер.

Их смерть к тоске не привела.

……………

Ещё суровей и угрюмей

Они творят его дела…

Какие мысли навевает сразу же, с первых строк этот литературно-исторический шедевр Есенина? Россия в 1917-18 годах – это бушующий океан, девяти-бальные волны революционного шторма, в котором Ленин мог бы запросто и утонуть, как утонули, канули в небытие его многочисленные политические противники из октябристов и кадетов, анархистов, эсеров и меньшевиков. Ленин, скажем прямо, полностью зависел от этой бунтующей стихии – и был единственным среди всех, кто не испугался шторма, нет – взял штурвал управления на себя. После чего он полностью слился с вздыбленным народом, хлебнувшим СВОБОДЫ через край, усмирил-успокоил его, указал верный и праведный путь. И пошёл в обнимку с притихшей страной в светлое коммунистическое будущее.

А вот как он сам объяснял чистоплюю-Горькому свою титаническую работу на посту лидера победившей партии и председателя Совнаркома – и свой взгляд на «мужика» (80 % населения):

«Ну, а по-вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках – не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много – и правильно! – шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу»…

*****

Замечательную поэму про Владимира Ильича оставил России В.В.Маяковский. Но она очень длинна и сложна: не станем её разбирать, а лишь отошлём к ней читателей. Не пожалеете, дорогие друзья, дочитав её до конца с карандашом в руках. Там много прекрасных мест, психологических и исторических зарисовок…

———————————————————

(*) 21 января 2024 года (время, когда писалась данная работа) Россия должна была широко отмечать 100-летие со дня смерти Вождя мирового пролетариата. Но, к великому сожалению, не отмечала. Ни одно российское СМИ даже вскользь не упомянуло про эту важнейшую дату из нашей недавней Истории. И идёт это всё из Кремля, из Администрации президента, где сидят до сих пор ленинские антиподы – сугубые материалисты-пох*исты, которым на всё и на всех насрать, кроме богатства и денег.

Только телеграмм-каналы, Слава Богу, отметились хвалебными публикациями в память Владимира Ильича, некоторые из которые непременно хочется привести – показать читателям, что не все ещё в России Ельцина-Путина скурвились и деградировали, опустились на самое эволюционное дно, откуда не бывает выхода.

– «Вспоминая сегодня, в день 100-летия физической смерти Владимира Ильича Ленина, скажу, что этот человек, его жизнь и его учение являются для меня одной из важнейших основ понимания мировой истории и главной основой в понимании отечественной истории и политики XX века. Без него не было бы победной советской эпохи. Без него мы даже и не предполагали бы, что можем оставить далеко позади себя Англию и Францию и полностью разгромить Германию – страны, зависимость России от которых в начале прошлого века год от года возрастала. Без него России не довелось бы делить первую ступеньку в мировом влиянии с США. Не было бы сегодня и той части мира, на противостояние которой Западу мы рассчитываем как на спасительную опору. Ленин – мыслитель выдающихся способностей и возможностей, политик уникальной воли и интуиции. С чисто человеческой точки зрения для меня очень важно ещё и то, что Владимир Ильич Ленин принадлежал к категории людей, у которых, вразрез с материалистическими установками, не бытие определяет сознание, а сознание определяет бытие. Я люблю таких людей. Впрочем, важнее то, что именно за это, за наделение их жизни великим смыслом (смыслами) его полюбило большинство русского народа, лучшие люди среди других населявших Российскую Империю народов. С каждым годом величие Ленина для нашей страны и всего мира становится всё более очевидным и понятным. Его и сегодня будут вспоминать положительно, причём не только его искренние почитатели и последователи; вспомнит его и официоз – ну как же, впереди выборы… Но после выборов продолжится борьба с его наследием, с памятью о нём – они миру капитала ненавистны. Если нашей стране суждено сохраниться, имя Ленина, как и имя Сталина, будут звучать в ней громко. Если не будут звучать, если наследие этих двух великих мыслителей и политиков не будет востребовано, – России не выжить. Вопрос об отношении к Ленину – это и вопрос об отношении к той системе, в основе которой лежали его учение, его политический подвиг, его воля, его авторитет и имя. Лучшая оценка всего этого, данная уже после гибели Советского Союза, которую я знаю, – это оценка Александра Александровича Зиновьева, данная им в конце 1990-х годов. Это оценка наследия Советского Союза самого по себе и в противопоставлении Западу – как в его прежней, демократической, так и в новой, после уничтожения исторического конкурента, тоталитарной форме. Как я вижу свою жизненную задачу перед лицом ленинского наследия? Вижу её в том, чтобы продолжать познавать Ленина, его труды, историю его жизни и деятельности, вычищать грязь и ложь об этом нашем великом соотечественнике».

ТК «Рубеж и Zа Рубеж»

– «Сегодня в дороге прослушал целую передачу о Владимире Ильиче на «Говорит Москва» в исполнении некого ведущего и некого учёного. Ну, что я могу резюмировать? Уровень понимания личности Ленина у обоих был, как у двух тараканов, взявшихся обсуждать небоскрёб… Трубы, щели, мусоропровод… И это, к сожалению, общий уровень понимания большинства нынешних “экспертов” по Ленину… Хотя, на самом деле, его роль укладывается всего в одно предложение: “Ленин изменил мир навсегда!”

От себя могу добавить. Уйдут в небытие – такова природа исторической памяти – нынешние утверждающие, что главное – это “надо бабки зарабатывать”. Уйдут навсегда нынешние воры, нажившие огромные состояния близостью к Власти и предавшие свою Родину, спрятав в западных банках миллиарды, которые за тридцать лет могли бы изменить во многом Россию. Уйдут и те, кто призывает несогласных отправить в ГУЛАГ. На могилах последних, кроме плевков, ничего не будет. Уйдут – и их забудут. В памяти страны навсегда останутся те, кто её строил и кто расширял ее границы и защищал. Иван Грозный, Пётр I и Екатерина II, Суворов и Кутузов, Менделеев и Попов, Нахимов и Кузнецов, Ленин и Сталин, Королев и создатели ядерной бомбы, спасшие страну от повторения японской трагедии. И вот ведь удивительная вещь. Как все взаимосвязано. За последние тридцать лет вряд ли кто вспомнит произведения в литературе, в музыке, в кинематографе, запомнившиеся и ставшие мировыми событиями. Наука пытается выжить, образование всё больше растёт по деньгам и скоро станет для избранных, экономика, как оказалось, полностью зависит от импорта. А столько лет ничтожно врали СМИ о падении доллара и импортозамещении. В итоге – нет помидорных семян и яиц. Позорище! Продолжить список может каждый. У каждого есть что вспомнить».

ТК «Владислав Шурыгин»

– прекрасную, умную статью «Сто лет после Ленина: нужна глобальная ленинистская стратегия» написал и опубликовал в журнале «РОССИЯ в глобальной политике» (20.01.24) Даян Джаятиллека, доктор наук, дипломат из Шри-Ланки. Статья большая, и поэтому я публикую её во втором Приложении {4}… Всем рекомендую её прочесть: узнаете много нового и поучительного…

———————————————————

*****

А теперь давайте, дорогие читатели, после небольшого, но крайне важного отступления вернёмся к ленинскому плану ГОЭЛРО. Вернёмся и скажем, что Ленин получил власть над рухнувшею Россией в Октябре Семнадцатого. А уже в январе 1918-го состоялась Первая Всероссийская конференция работников электротехнической промышленности, предложившая создать единый орган для руководства энергетическим строительством. По сути, уже в январе-месяце был объявлен широкомасштабный план ГОЭЛРО – Государственная электрификация всей России.

Подумайте, люди, и подивитесь чуду! Ещё вовсю полыхала Первая мiровая война, массово разбегались солдаты с фронта, уставшие воевать, в Армии наблюдались бардак и разложение после отмены единоначалия, как и в целом во всём государстве. А умница, человек ДЕЛА и великий стратег Ленин уже напряжённо думал о светлом будущем, о ГОЭЛРО, уже и людей подбирал и готовил для этого, строил планы.

Причём эти думки его не были продиктованы только лишь и исключительно сиюминутной необходимостью обогреть страну, оставшуюся без Донецкого угля и Бакинской нефти. Электрифицировать Россию было его давней мечтой и, одновременно, политической и экономической программой. Будущий социализм, по его твёрдому убеждению, как раз и должен был стать эпохой электричества, как уходивший в прошлое капитализм – эпохой пара… Поэтому ещё в 1901 году он писал: «…в настоящее время, когда возможна передача электрической энергии на расстояния… нет ровно никаких технических препятствий тому, чтобы сокровищами науки и искусства, веками скопленными, пользовалось всё население, размещённое более или менее равномерно по всей стране». И это было сказано, заметьте себе, за многие десятки лет до появления радио и телевидения, компьютера и Интернета. Не подлежит никакому сомнению, что Ленин видел в электрификации родной страны не только сугубо политическую задачу (по привлечению на свою сторону как можно больше народа), но и задачу социальную. Он надеялся с её помощью просветить и осчастливить сермяжную и подъярёмную Русь, российское крестьянство – в первую очередь, принести в дома людям СВЕТ в прямом и переносном смысле. Тот Божий немеркнущий и негасимый свет, который в России с незапамятных времён ассоциировался с правдой и мiропорядком.

И не случайно, нет, скажу ещё раз, – не случайно простой народ боготворил Ленина и ценил, как мог поддерживал его, шёл за ним доверительно и твёрдо. За ним – а не за говорунами Троцким, Свердловым и Зиновьевым, за душой которых, кроме надоедливой трескотни, ничего и не было-то, по сути. И эти светлые и добрые чувства к Владимиру Ильичу русский народ чётко, ясно и недвусмысленно выразил в 1920-е годы устами лучших своих представителей-златоустов, своих баянов в СЛОВЕ. Вышеупомянутый Сергей Александрович Есенин, перед тем как Вождю мiрового пролетариата поэму целую посвятить, в другой своей поэме, автобиографической, – «Анна Снегина» – на вопрос земляков: «Скажи, кто такое Ленин?» – не задумываясь, отвечает: «Он – вы». А Есенин, напомню читателям, никогда не был балаболкой, литературным конъюнктурщиком и приспособленцем типа Б.Пастернака или Демьяна Бедного!… Николай Клюев, друг и учитель есенинский, в 1919 году пишет знаменитые строки: «Есть в Ленине керженский дух, диктаторский окрик в декретах. Как будто истоки разрух он ищет в поморских ответах». А Александр Блок, скажу ещё раз, и вовсе во главе отряда красногвардейцев поставил Иисуса Христа, с которым сравнивал Ленина, за что его потом прокляла и духовно распяла российская либеральная общественность, предала анафеме как последнего “ренегата” и “перевёртыша”…

*****

Справедливости ради надо сказать, что Ленин не был единственным прозорливым деятелем в царской России, кто верно оценивал громадную роль электричества в деле мiрового научно-технического прогресса. Были у нас и другие достойные люди, учёные и инженера-электротехники, специалисты своего дела, трубившие во все колокола с начала 1900 годов, что за электроэнергетикой будущее, что отставание здесь – смерти подобно.

«По мере роста энерго-строительства в России они всё больше убеждались в том, что стране нужна единая общегосударственная программа, которая увязала бы развитие промышленности в регионах с развитием энергетической базы, а также с электрификацией транспорта и жилищно-коммунального хозяйства. На электротехнических съездах неоднократно принимались резолюции о государственном значении электроснабжения, о необходимости сооружения крупных электростанций вблизи топливных месторождений и в бассейне рек и связывании этих станций между собой при помощи развитой сети электропередач» /В.Гвоздецкий “План ГОЭЛРО. Мифы и реальность”/.

И как реагировала на эти учёные резолюции царская власть? Никак! Потому что погрязла в разврате, грехе и коррупции и думала лишь о себе, а не о народе. А у местных землевладельцев-латифундистов предполагаемое энергостроительство вызывало и вовсе оторопь и одни лишь негативные чувства вперемешку с яростью. Потому что покушалось на целостность их земельные угодий, прежде всего, покой, комфорт и достаток. Местные землевладельцы жили по принципу: и сам не ам, и другим не дам; я свой век доживу, а потом делайте что хотите.

Вот разработал, к примеру, молодой инженер Г.М.Кржижановский перед войной программу использования гидроресурсов реки Волги в районе Самарской Луки путём постройки плотины и первой в России гидроэлектростанции. Так вся местная общественность во главе с епископом Симеоном встала на дыбы, запротестовав против нововведений. А сам архиерей, не долго думая, накатал “телегу” владельцу здешних мест графу Орлову-Давыдову следующего содержания:

«Конфиденциально… Графу Российской Империи его сиятельству Орлову-Давыдову. Ваше сиятельство, призывая на вас Божью благодать, прошу принять архипастырское извещение: на ваших потомственных исконных владениях прожектёры Самарского технического общества совместно с богоотступником инженером Кржижановским проектируют постройку плотины и большой электрической станции. Явите милость своим прибытием сохранить божий мир в Жигулёвских владениях и разрушить крамолу в зачатии. С истинным архипастырским уважением имею честь быть вашего сиятельства защитник и богомолец. Епархиальный архиерей преосвященный Симеон, епископ Самарский и Ставропольский. Июнь 9 дня 1913 года».

Итогом послания стал скорый приезд графа Орлова-Давыдова на Родину из Италии и запрещение всех изыскательских работ на самарских землях, что принадлежали ему. Не лучше обстояли дела и с другими изобретениями в других местах – следствие частного землевладения и косности чиновников.

«Всё это вместе взятое, – справедливо замечает исследователь Гвоздецкий, – не могло не влиять на настроения инженеров-электротехников и, возможно, стало одной из причин того, что многие из них, и в том числе Аллилуев, Красин, Кржижановский, Смидович и др., были причастны к революционному расшатыванию страны. Тем более, что вожди мирового пролетариата оказались в этом отношении куда прозорливее властей царской России и предвидели ту ключевую роль, которую предстояло сыграть в социальном преобразовании общества электричеству!…»

———————————————————-

(*) Нечто похожее происходит и теперь – в России Ельцина-Путина, которую выстраивают по лекалам романовской, как хорошо известно. Для сравнения далеко не надо ходить, а надо лишь вспомнить, что уже более 2-х лет идёт у нас война с Украиной (которую для конспирации назвали СВО). И все эти два года на фронт поступают грозные приказы из Москвы: такие-то стратегические объекты (железнодорожные мосты через Днепр, например, распределительные электроподстанции, питающие крупные города) в соседней стране бомбить нельзя. Категорически! Они, мол, – собственность известного российского олигарха. И другие стратегические объекты (железнодорожные узлы и вокзалы, оборонные предприятия, порты) тоже бомбить и разрушать нельзя: они – собственность других уважаемых олигархов, и тоже российских. Вся Россия и Украина, словом, давно уже поделены между нашими “уважаемыми” барыгами-кровососами, которым плевать на войну, границы и смерти людей, которым барыши дороже!… А чего же тогда можно бомбить? – чешут затылки обескураженные военные. Бомбите деревни и хутора, – отвечают им из Кремля. – Олигархам до них дела нету, они – неприбыльные, и потому без-хозные… Понятно, что такая потешная и кровавая бойня может длиться 10-летиями – на радость тем же барыгам-кровососам: абрамовичам. потаниным и дерипаскам, ахметовым, фиртошам и пинчукам. И закончиться в итоге ничем: каким-нибудь пошлым договорником, выгодным лишь толстосумам. Они соберутся где-нибудь в Ельцин-центре тайком, всё меж собой порешают, как им российские и украинские территории и богатства делить к обоюдной выгоде, по рукам ударят, обнимутся – и конец. Бойня на том и закончится – и там же, где и началась когда-то, оставив после себя одни лишь кладбища и руины… Представить подобное бл…дство при Сталине можно было бы лишь в кошмарном сне. А теперь эта кровавая беготня по кругу – обычное дело. Поэтому Сталин – диктатор и тиран на веки вечные!!!…  

———————————————————-

*****

Положение кардинально поменялось при Советской власти. Возглавив после Октября Семнадцатого правительство-Совнарком, Ленин твёрдо решил восстанавливать и развивать народное хозяйство страны по единому государственному плану; и во главу угла он поставил именно электрификацию. Он стал, по выражению Кржижановского, «великим толкачом дела электрификацию».

В январе 1918 года, повторимся, состоялась Первая Всероссийская конференция работников электропромышленности, предложившая создать единый орган для руководства всем энергетическим строительством.

И такой орган – Электрострой – появился уже в мае 1918 года, сразу же после Брестского мира. И одновременно с ним был образован Центральный электротехнический совет (ЦЭС) – преемник и продолжатель по сути Всероссийских электротехнических съездов. В состав ЦЭСа вошли все крупнейшие российские энергетики тех лет: И.Г.Александров, А.В.Винтер, Г.О.Графтио, Р.Э.Классон, А.Г.Коган, Т.Р.Макаров, В.Ф.Миткевич, Н.К.Поливанов, М.А.Шателен, и др.

«Что же заставило их – цвет русской электротехнической науки и отнюдь не участников и даже не сторонников революционных событий – взаимодействовать с большевиками?» – удивляются теперь историки.

Ответ однозначный – Ленин. Будучи сам одержимый идеей электрификации, он и старых спецов заразил. Мало того, он предоставил им для реализации их смелых проектов самые широкие права и полномочия; плюс к этому, накормил и напоил их в голодное время, предоставил жильё в Москве, оградил от расправы ЧК и просто бандитов, что тоже было немаловажно. И технократы, в течение долгих лет не имевшие возможности воплотить свои идеи в жизнь, с жаром принялись за работу.

В декабре 1918-го ЦЭС организовал Бюро по разработке общего плана электрификации страны; а уже через год приблизительно Кржижановский послал Ленину свою знаменитую статью «Задачи электрификации промышленности» и получил на неё от Владимира Ильича восторженный отклик. И просьбу: изложить проблему популярно – с целью увлечь ею «массу рабочих и сознательных крестьян», – что автором и было сделано. После чего Глеб Максимилианович вошёл в круг самых близких к Вождю людей, его надёжных советчиков и попутчиков.

Через пару недель после опубликования статьи Кржижановского в печати Совет рабоче-крестьянской обороны утвердил, а Ленин подписал положение о Комиссии ГОЭЛРО – Государственного плана электрификации России. Комиссия состояла из 19 человек во главе с Кржижановским. К её работе было привлечено более 200-т учёных и инженеров.

«То был “приступ” советской страны к широкой программе индустриализации, – писал про ГОЭЛРО В.Гвоздецкий. – Предусматривались опережающие темпы развития энергетики и тяжёлой промышленности при рациональном размещении производительных сил… Составители плана наметили увеличение выпуска промышленной продукции на 80-100% по сравнению с довоенным уровнем, реконструкцию транспорта с электрификацией главных железных дорог, механизацию сельского хозяйства, введение агрохимии и т.д.»

Почему именно Глебу Максимилиановичу было доверено руководить таким архи-важным и архи-нужным делом по созданию экономического фундамента молодого советского государства? – хорошо понятно. В дореволюционном 1915 году на совещании по проблемам использования подмосковного угля и торфа он, тогда ещё директор станции «Электропередача», выступил с докладом. И в том его докладе уже содержались все те главные принципы энергостроительства, которые через 5 лет стали основой будущего плана ГОЭЛРО. И кому как не ему было их реализовывать и воплощать в проекты!…

*****

Работа кипела и спорилась, глаза разработчиков горели как никогда, идеи из каждого фонтанировали. И не удивительно, что меньше чем через год – в декабре 1920-го (а это, напомним, самый разгар Гражданской войны) рассчитанный на 10-15 лет план был разработан и утверждён на расширенном заседании Комиссии ГОЭЛРО…

«План представлял собой единую программу возрождения и развития страны и её конкретных областей – прежде всего тяжёлой индустрии, а главным средством полагал максимально-возможный подъём производительности труда. И притом не только за счёт интенсификации и рационализации, но и за счёт замены мускульных усилий людей и животных механической энергией. А особо подчёркивалась в этой программе перспективная роль электрификации в развитии промышленности, строительства, транспорта и сельского хозяйства. Директивно предлагалось использовать главным образом местное топливо, в том числе малоценные угли, торф, сланцы, газ и древесину.

С самого начала предполагалось, что план ГОЭЛРО станут вводить в законодательном порядке, а способствовать его успешному выполнению должно было централизованное управление экономикой. По сути дела, он стал в России первым государственным планом и положил начало всей последующей системе планирования в СССР, предвосхитив теорию, методику и проблематику будущих 5-летних планов.

А в июне 1921 года Комиссию ГОЭЛРО упразднили, а на её основе создали Государственную обще-плановую комиссию – Госплан, руководивший с этого времени всей экономикой страны в течение долгих десятилетий!!!» В.Гвоздецкий «План ГОЭЛРО. Мифы и реальность»…

4

В 1921 году, во время болезни, ознакомился с планом и Сталин и написал Ленину доверительное письмо следующего содержания:

«Тов. Ленин!

Последние 3 дня я имел возможность прочесть сборник “План электрификации России”… Превосходная, хорошо составленная книга. Мастерский набросок действительно единого и действительно государственного хозяйственного плана без кавычек. Единственная в наше время марксистская попытка подведения под советскую надстройку хозяйственно-отсталой России действительно реальной и единственно возможной при нынешних условиях технически-производственной базы.

Помните прошлогодний “план” Троцкого (его тезисы) “хозяйственного возрождения” России на основе массового применения к  обломкам довоенной промышленности труда неквалифицированной крестьянско-рабочей массы (трудармии). Какое убожество, какая отсталость в сравнении с планом Гоэлро (святая мечта троцкистов с первых дней революции – загнать народ в лагеря и заставить пахать там денно и нощно под присмотром евреев-надсмотрщиков – авт.). Средневековый кустарь, возомнивший себя ибсеновским героем, призванным “спасти” Россию сагой старинной… А чего стоят десятки “единых планов”, появляющиеся то и дело в нашей печати на позор нам, – детский лепет приготовишек… Или ещё: обывательский “реализм” (на самом деле маниловщина) Рыкова, всё ещё “критикующего” Гоэлро и по уши погрязшего в рутине…

Моё мнение:

1) не терять больше ни одной минуты на болтовню о плане;

2) начать немедленный практический приступ к делу;

3) интересам этого приступа подчинить по крайней мере 1/3 нашей работы (2/3 уйдёт на “текущие” нужды) по ввозу материалов и людей, восстановлению предприятий, распределению рабочей силы, доставке продовольствия, организации баз снабжения и самого снабжения и пр.

Ваш Сталин» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.7. С.13-14]...

5

Разгар работ, намеченных ГОЭЛРО, пришёлся на вторую половину 20-х годов, когда Ленин умер. И непосредственно заниматься выполнением великих ленинских задач по перестройке России на современный промышленный лад пришлось уже Сталину – твёрдому приверженцу и продолжателю Дела своего Учителя. Дела, которое Вождь мiрового пролетариата лаконично сформулировал и определил всего лишь одной строкой: «Коммунизм – это Советская власть плюс электрификация всей страны». Гениальная фраза, не правда ли, – космического масштаба! – которую только теперь, по прошествии стольких лет, начинаешь понимать по-настоящему, во всей её полноте, широте и величии! 

Для велико-державника-патриота Сталина то была великая, не имеющая исторических аналогов и прецедентов, школа строительства: ГОЭЛРО, как сказочный факир из шляпы, вытягивал звено за звеном исполинскую цепь преобразования первой страны Советов из сугубо аграрной державы в ДЕРЖАВУ-ПОБЕДИТЕЛЬНИЦУ. И одновременно наглядно показывал руководителям партии и правительств союзных республик, что при всех тогдашних восторгах по поводу НЭПа решающим и определяющим являлась всё же роль государства как гаранта крепости, могущества и целостности СССР. А НЭП – это всё мелочёвка или временная передышка, необходимая для осознания будущих путей развития государства и одновременного накопления растраченных РУССКИМ НАРОДОМ сил за последнее лихое и кровавое десятилетие.

Не боясь ошибиться и впасть в мифотворчество, можно с уверенностью заявить, что ГОЭЛРО стал тем Божественным манком, или волшебной палочкой, которая с неизбежностью подвела народ и страну к сталинской программе индустриализации. Сама же программа стала грозным стратегическим резервом, используя который, Сталин-политик и Сталин-мудрец в пух и прах разгромил оппозицию…

6

Весь 1924 год, когда с уходом в небытие Ленина он полностью вышел из тени Владимира Ильича и начал действовать свободнее и смелее, без оглядки на ленинские окрики и подсказки, Сталин напряжённо думал о будущем своей страны, намечал пути, по которым всем надлежало двигаться к обещанному светлому завтра. К 1924 году страна приблизилась наконец к довоенному уровню развития своей тяжёлой промышленности и сельского хозяйства. Экономика поднималась на ноги из руин. Но этого, как хорошо понимал новый Вождь, было совсем недостаточно. Ибо довоенный уровень – это был уровень отсталой в промышленном плане Империи, что рухнула в пропасть, канула в небытие. И Бог, как говорится, с нею! Но обновленной и опалённой Гражданской войной стране надо было двигаться дальше.

Перед партийным руководством со всей очевидностью «встал вопрос о перспективах, о характере нашего развития, нашего строительства, – напишет Иосиф Виссарионович в «Кратком курсе», – вопрос о судьбах социализма в СССР. В каком направлении следует вести хозяйственное развитие в Советском Союзе, в направлении к социализму, или в каком-нибудь другом направлении? Должны ли и можем ли мы построить социалистическое хозяйство, или нам суждено унавозить почву для другого, капиталистического хозяйства? Возможно ли вообще построить социалистическое хозяйство в СССР, а если возможно, то возможно ли его построить при затяжке революции в капиталистических странах и стабилизации капитализма? Возможно ли построение социалистического хозяйства на путях новой экономической политики, которая, всемерно укрепляя и расширяя силы социализма в стране, вместе с тем пока что даёт и некоторый рост капитализма? Как нужно строить социалистическое народное хозяйство, с какого конца нужно начать это строительство?

На все эти вопросы необходимо было дать прямые и ясные ответы, чтобы как наши партийно-хозяйственные работники, строившие промышленность и сельское хозяйство, так и весь народ знали – куда вести дело, – к социализму, или капитализму?

Без ясных ответов на эти вопросы вся наша практическая работа по строительству была бы работой без перспектив, работой вслепую, работой впустую»…

После кончины Ленина, как уже говорилось, по инициативе Генсека, по стране был объявлен “ленинский призыв”, приведший в партию большевиков сотни тысяч новых членов, в первую очередь рабочих “от станка”, полуграмотных молодых парней, не искушённых в политике, но душами кристально чистых и честных. И этот процесс носил лавинообразный характер… Партия омолаживалась и “орабочивалась”, из элитарной превращаясь в массовую, а главное – всё больше становилась РУССКОЙ, ибо никакие другие нации у заводских станков не стоят и никогда не стояли. Новобранцам надо было доходчиво объяснить, куда они все пришли и какие задачи и цели стоят перед ленинской партией.

Этим и занимался Сталин весь 1924 и 1925 год, нацеливаясь превратить новобранцев в своих надёжных сторонников и помощников.

Но молодежь не только следовало образовать и зажечь ленинскими заветами и идеями, взбодрить и политически подковать, – её следовало и направить в нужную партии сторону, поставить перед нею цель – самую заманчивую и достойную, самую для всех молодых коммунистов желанную, от масштаба и перспективы которой у них у всех голова бы пошла кругом и сладко защемило в груди. Такою целью и стала сталинская доктрина “построения социализма в одной стране”, оформившаяся в виде резолюции, сиречь партийного закона, обязательного для всех членов партии, на XIV-ой партконференции в Москве 27-29 апреля 1925 года.

«…социалистическое хозяйство можно и нужно построить в нашей стране, – убеждал на конференции партийных товарищей Сталин, – ибо у нас есть всё необходимое для того, чтобы построить социалистическое хозяйство, построить полное социалистическое общество. В октябре 1917 г. рабочий класс победил капитализм практически… Теперь главная задача состоит в том, чтобы развернуть по всей стране строительство нового, социалистического хозяйства и тем добить капитализм также и экономически… Социалистическая индустриализация страны – таково то основное звено, с которого нужно начать разворот строительства социалистического народного хозяйства».

Понятно, что эта сталинская доктрина повергла в смятение, в ужас всех видных членов Политбюро – и Зиновьева с Каменевым, и Бухарина с Рыковым, не веривших в возможность отсталой страны, какою была Россия, единолично построить передовое социалистическое хозяйство. Про Троцкого нечего и говорить, носившегося с идеей “перманентной революции” ещё с приснопамятного 1905 года, мечтавшего распространить свершившуюся русскую революцию как можно дальше на Запад, как того и хотел и планировал его соплеменник Маркс, как раз для “капиталистической” Европы свои “теории” и писавший.

Однако пламенные призывы Троцкого “остановиться и успокоиться, не сходить с ума” не возымели действия в российской партийной среде, как и в многострадальном русском народе. К началу 1925 года измученные русские люди уже порядком устали от голода и холода, от казней, крови и слёз, от тотального разрушения и разграбления их некогда великой Державы; как, в целом, устали они и от горластых картавых революционеров-марксистов, краснобаев и баламутов по преимуществу, обещавших им золотые горы когда-то, а показавших в итоге народу шиш и дуло маузера в придачу, оказавшихся обыкновенными демагогами и болтунами, да ещё и грязными жуликами на деле, обобравшими всех до нитки. Сколько ж можно было грабить, насиловать и жечь?! Хватит! “Старый” мир был разрушен – до основания, до последнего камешка, до соринки. И надобно было, понимали все, как следует засучить рукава и начинать строить “новый” мир – могучий, светлый и справедливый. Русские люди соскучились по строительству, по правде, чистоте и порядку…

7

Поэтому, начиная с 1925 года, «просматривается определённый откат от грубого социологизма, попыток рассматривать культуру только в чёрно-белых красках, чем грешили Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и их последователи. В изменении акцентов и подходов в культурном строительстве ясно просматривается рука Сталина. Он не терпел пустозвонства и, будучи в высшей степени эрудированным человеком, легко отличал подделку от подлинного художественного творчества. Клятвы в верности марксизму-ленинизму бездарей его не трогали. В принятой в июне 1925 г. резолюции Политбюро «О политике партии в художественной литературе» по настоянию Сталина указывалось: “Партия должна всемерно искоренять попытки самодельного и некомпетентного вмешательства в литературные дела”. Он определённо пытался врачевать раны, нанесённые неистовыми революционерами, резвившимися на ниве литературы.

Большего он, по-видимому, сделать не мог, ибо ввязываться в литературную и окололитературную свалку, занимать позицию в защиту того или иного было чревато неисчислимыми последствиями. Писательскую общину сжигало желание заполучить влиятельных покровителей из ЦК или на худой конец из ОГПУ. Со времён революции немало мастеров слова стали почитать себя политиками, рвавшимися принять прямое участие в делах государственных, что они понимали как неограниченную свободу отлучать от коммунистической идеологии или записывать в сторонники её. В тогдашних условиях последних ждала незавидная участь. Сталину представлялось на том этапе: зарегистрировать свою заинтересованность в делах культуры, предстать неким арбитром, дальше – видно будет» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000.]…

Глава десятая

1

В глазах большинства коммунистов страны Сталин становился безоговорочным лидером, предводителем-вожаком, делами – не языком, не террором, не склоками – ещё с XI-го партсъезда доказывавший своё право руководить партией и государством. Поэтому-то Центральный Комитет и постановил большинством голосов летом 1925 года, что на грядущем XIV-ом съезде РКП(б) с Политическим отчётом должен был выступать именно он, Иосиф Виссарионович Сталин, как Генеральный секретарь, а не пустомеля Зиновьев, лидер питерских коммунистов…

Зиновьев был в глубоком шоке от такого пренеприятного известия, как и его верный друг и соратник Каменев. Ещё бы! Два года они, патологические честолюбцы и властолюбцы, на пару грызли и валили Троцкого, изгоняя из Оргбюро ЦК и руководства РККА преданных тому людей. И когда затравленный ими Троцкий был наполовину повержен (хотя членом Политбюро он ещё оставался), и до неограниченной власти в России было уже рукой подать, – выяснилось к ужасу обоих, что из-за спины вдруг выскочил, как чёртик из табакерки, какой-то там Сталин – плебей, грузин, партийная ломовая лошадь, “мальчик на побегушках”. “Посредственный”, “пустой” человек на их просвещённый взгляд, которого они и за человека-то никогда не считали, которого презирали всем существом своим как представителя противоположного, враждебного мiра законченных шабесгоев и рабов, мiра недочеловеков. А он, этот раб презренный, этот смерд, это ничтожество такую силищу вдруг набрал, такой громадный авторитет приобрёл в Центральном аппарате партии, что даже и их посмел отодвинуть, отвести им вторые места – безоговорочным лидерам Москвы и Ленинграда. А сам претендует на роль чуть ли ни главного партийного идеолога и вожака. Роль, которую (мысленно по крайней мере) уже давно застолбил за собой истеричный глава Коминтерна…

2

Терпеть подобное унижение ни Зиновьев, ни Каменев не собирались, ясное дело! Уже осенью 1925 года оба быстренько сформировали очередную “новую оппозицию” из своих сторонников (куда из влиятельных партийных персон вошли вдова почившего вождя Надежда Крупская и нарком финансов Григорий Сокольников (Гирш Бриллиант), а также видные большевики со стажем Григорий Евдокимов, Пётр Залуцкий и Георгий Сафаров). При их активной поддержке в декабре-месяце, в дни работы планируемого XIV-го съезда РКП(б), наши “братья-близнецы” (так звали-величали в партийной среде Зиновьева с Каменевым) и вознамерились дать бой не на жизнь, а на смерть и Сталину самому, и его “идиотской” и “утопичной” доктрине “построения социализма в отдельно взятой стране”, в зачуханной и немытой России то есть. Оба горделиво и дерзко решили во всеуслышание заявить всему мiру, что подобная националистическая доктрина, по их авторитетному мнению, в принципе не приемлема для них самих и их сторонников-большевиков, сугубых интернационалистов-марксистов, сиречь космополитов безумных, бездарных, безродных! – только потому уже, что “отдаёт душком национальной ограниченности”…

———————————————————

(*) В своей книге «Перманентная революция», изданной в 1930 году в Берлине, Троцкий с предельной степенью откровенности написал (стр.287) то, что постеснялись сказать на ХIV съезде Зиновьев и Каменев, что они держали в уме: «Теория социализма в отдельной стране, поднявшаяся  на дрожжах реакции против Октября, есть единственная теория, последовательно и до конца противостоящая теории перманентной революции… Попытки эпигонов – под ударами критики – ограничить применимость теории социализма в отдельной стране одной только Россией, ввиду её особых свойств (пространство и собственные богатства), не улучшают, но ухудшают дело. Разрыв с интернациональной позицией всегда и неизбежно ведёт к национальному мессианству, т.е. признанию за собственной страной преимуществ и качеств, позволяющих ей будто бы выполнить ту роль, до которой не могут подняться другие страны». 

Классно сказано, да! Как бесит евреев всё по-настоящему великое и прекрасное, что делается без них и помимо них, где им, межнациональному сброду без рода без племени, не находится места!!! Они и вправду уверены, что творят Мiровую Историю, на что другие нации якобы в принципе не способны!!!

———————————————————

3

С 18-го по 31-ое декабря 1925 года в Москве проходил ХIV съезд РКП(б), на котором Российская коммунистическая партия большевиков была переименована во Всесоюзную – ВКП(б). Но это не главное. Главное, ХIV съезд вошёл в историю как «съезд индустриализации». Индустриализация после этого стала главным приоритетом и ориентиром страны, процессом превращения отсталой промышленности СССР в главный производящий сектор экономики. По принятому съездом плану предполагалось, что 1926-1928 годы станут временем реконструкции и переоснащения старых предприятий; а уже в 1929-1937 годы форсированными темпами будет производиться широкомасштабное индустриальное строительство предприятий группы «А» (тяжёлой промышленности)…

Итак, XIV-й партийный съезд стал поистине эпохальным событием в жизни страны: на нём была принята большинством голосов, после делового и глубокого обсуждения, программа индустриализации; с него же, со съезда, ведёт отсчёт и полоса яростных споров большинства членов Центрального Комитета партии, горячих сторонников Сталина, с оппозицией: троцкистами, зиновьевцамив и бухаринцами, – что длились (споры) до конца 20-х годов по сути и кончились для перечисленных оппозиционеров печально в середине 1930-х годов.

С политическим отчётом ЦК на съезде выступил Генеральный секретарь И.В.Сталин, который и предложил съезду на обсуждение основные принципы  великого народнохозяйственного плана возрождения страны, заложенные в программе индустриализации.

И после этого началась катавасия – визг и вопли на весь огромный зал, оголтелые выпады против докладчика, злобные, несправедливые и отчаянные.

Что вытворяли на съезде разгневанные и потерявшие разум Зиновьев с Каменевым – не передать словами! Дело тогда едва-едва до отборного мата не доходило и рукоприкладства. Сталина они пытались стереть в порошок – да руки у обоих оказались коротки.

“Братья-близнецы”, поочерёдно выскакивая на трибуну в течение всего съезда, с яростью пытались всех присутствующих убедить, что программа Сталина – бред, фанфаронство, утопия, самореклама! Не может-де нищая, отсталая и аграрная Россия вдруг в одночасье стать передовой индустриальной державой наподобие Англии, Франции и Германии, то есть “вытащить саму себя за волосы из болота”: это, мол, чистой воды прожектёрство, маниловщина, нелепица. Именно и только так! Как нелепицей выглядит и то, наконец, что сам забулдыга-Сталин-де оказался во главе партии и страны. За какие-такие заслуги?! Во главе государства должны быть только они двое – Зиновьев с Каменевым – два правоверных марксиста и ленинца, два заслуженных большевика, что были к покойному Ильичу ближе всего и до революции, и после. А Сталин-де выскочка, фук, самозванец безродный, пустомеля безграмотный и бездарный, который-де ловкостью и интригами пролез наверх – именно так! – и которому старые большевики подчиняться отныне не собираются.

Глава столичных коммунистов Каменев так просто осатанел, по количеству несправедливых и ядовитых нападок на Генерального секретаря на съезде побив все мыслимые и немыслимые рекорды: ранее Лев Борисович себе подобного не позволял.

«Мы, – гневно бросал он с высокой трибуны в переполненный коммунистами зал, – против того, чтобы делать “вождя”. Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над Политическим органом… Лично я полагаю, что наш Генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя большевистский штаб… Именно потому, что я неоднократно говорил это тов. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде. Я пришёл к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба»…

Однако съезд отреагировал на эти злобные выпады самым неожиданным образом: освистывал оборзевших сталинских оппонентов, обрывал их грубыми окриками из зала и оскорбительными выражениями антисемитского толка. Каждое же выступление самого Сталина приветствовал бурными и продолжительными аплодисментами, часто переходившими в овации (это всё зафиксировали стенограммы съезда, с которыми, при желании, может ознакомиться всяк желающий). Почему такое происходило – понятно: по-другому и быть не могло. Выходец из низов Сталин предложил измученному народу и партии Великий строительный План, архиважное и нужное Дело – побыстрее поднять с колен разорённую, разграбленную и униженную страну, вывести её, наконец, в мiровые индустриальные лидеры. А что предлагали Зиновьев и Каменев? Ничего! Буквально! Одну лишь около-партийную склоку, интриги с каверзами и грязь, политиканство то есть, помноженное на уязвленное самолюбие и собственные непомерные амбиции, которых хватило б на десятерых, количество которых в них обоих зашкаливало. Они как клещи присосались к стране – чадили, барствовали и смердели! – и не желали ничего менять, мечтали прожить так до старости, до смерти. Им, упырям, держать Россию в рабском таком состоянии было и выгодно, и комфортно…

4

Делегаты из регионов, собравшиеся на съезд, именно так всё и поняли. Поэтому-то подавляющим большинством голосов (559 – “за”, 65 – “против”) и приняли в итоге платформу Сталина, сиречь высказались в поддержку его программы широкомасштабной индустриализации страны. Как это всё происходило в действительности, блестяще написано в «Кратком курсе» истории ВКП(б) (1938 г.). Процитируем из неё небольшой абзац для полноты картины:

«Политический отчёт Центрального Комитета сделал тов. Сталин. Он нарисовал яркую картину роста политической и хозяйственной мощи Советского Союза. И промышленность, и сельское хозяйство, благодаря преимуществам советской системы хозяйства, были восстановлены в сравнительно короткий срок и приближались к довоенному уровню. Несмотря на эти успехи, тов. Сталин предлагал не успокаиваться на этом, так как эти успехи не могли уничтожить того факта, что наша страна всё ещё продолжала оставаться отсталой, аграрной. Две трети всей продукции давало сельское хозяйство, только одну треть – промышленность. Перед партией, говорил тов. Сталин, стоит во весь рост вопрос о превращении нашей страны в индустриальную страну, экономически независимую от капиталистических стран. Это возможно сделать, и это нужно сделать. Центральной задачей партии становится борьба за социалистическую индустриализацию страны, борьба за победу социализма. “Превратить нашу страну из аграрной в индустриальную, способную производить своими собственными силами необходимое оборудование, – вот в чём суть, основа нашей генеральной линии”, – указывал тов. Сталин.

Индустриализация страны обеспечивала хозяйственную самостоятельность страны, укрепляла её обороноспособность и создавала условия, необходимые для победы социализма в СССР.

Против генеральной линии партии выступили зиновьевцы. Сталинскому плану социалистической индустриализации зиновьевец Сокольников противопоставил буржуазный план, имеющий хождение среди акул империализма. По этому плану СССР должен был остаться аграрной страной, производящей, главным образом, сырьё и продовольствие, вывозящей их за границу и ввозящей оттуда машины, которых сама не производит и не должна производить. В условиях 1925 года этот план выглядел как план экономического закабаления СССР промышленно-развитой заграницей, как план закрепления промышленной отсталости СССР в угоду империалистическим акулам капиталистических стран.

Принять этот план означало превратить нашу страну в беспомощный аграрный, земледельческий придаток капиталистического мира, оставить её безоружной и слабой перед лицом капиталистического окружения и, в конечном счёте – похоронить в гроб дело социализма в СССР.

Съезд заклеймил хозяйственный “план” зиновьевцев как план закабаления СССР…

Подводя итог прениям по хозяйственному строительству, XIV съезд партии единодушно отверг капитулянтские планы оппозиционеров и записал в своём знаменитом решении: “В области экономического строительства съезд исходит из того, что наша страна, страна диктатуры пролетариата, имеет “всё необходимое для построения полного социалистического общества” (Ленин). Съезд считает, что борьба за победу социалистического строительства в СССР является основной задачей нашей партии”…» [История Всесоюзной Коммунистической партии. Краткий курс. С.263-264].

Выступление Сталина, пусть и произнесенное на привычном марксистском жаргоне, обязательном в тех условиях, раскрыло делегатам съезда, да и всему народу российскому глаза на истинную цель оппозиции, состоявшую сплошь из евреев: экономически закабалить Россию, превратить её в аграрно-сырьевой придаток Запада, в послушную рабыню Сиона по сути, на Западе свившего себе гнездо… В этом и только в этом, к слову сказать, и заключался во все времена истинный тайный смысл всех “перестроек” и революций, что когда-либо полыхали-буйствовали на нашей святой земле, начиная со времён Адама. Оттого-то количество иудеев во власти в Центре и на местах зашкаливало…

И наш народ – молодец: во всём разобрался и понял как надо, откуда идеи и планы Каменева и Зиновьева растут, из какой тайной задницы. Понял и по достоинству оценил мужественную сталинскую программу, единственно-верную на тот момент, дающую на будущее надежду, на светлую, счастливую и свободную жизнь. И Сталина поддержал единодушным съездовским голосованием, а оппонентов его, наоборот, унизил, публично всех их, бездельников-лежебок, высмеял и освистал, каждому в глаза сказал прямо и честно, что с подобной подлой и вероломной политикой у них будущего в советской России нет, что и сами они, упыри, не нужны России.

Восемь лет ведь всего прошло с победного Октября Семнадцатого. И русский народ не забыл, как после прихода к власти большевиков во главе с Лениным троцкисты и зиновьевцы из его команды, примчавшиеся на готовенькое из-за рубежа, проворно и ловко понасажали всюду своих пучеглазых и картавых собратьев. Которые тут же и оттеснили заслуженных членов партии от управления, долгое время работавших в подполье в собственной стране, таких как Сталин, Андреев, Молотов, Ворошилов, Калинин и многих-многих других. Заслуженные русские большевики-ленинцы оказались чернорабочими или подмастерьями в революции, на которых беззастенчиво возили воду евреи-интернационалисты, но права голоса которые не имели… Разве ж такое можно было дальше терпеть? Терпение у народа кончилось!…

5

Новый партийный вожак Сталин, вне всякого сомнения, был без-конечно счастлив и горд такой всенародной поддержкой. Титанические усилия его не пропали даром, не ушли в песок – дали богатые всходы. Он понял, увидел воочию, что “сердца большинства делегатов бились в унисон с его сердцем. Пришло вознаграждение за годы и годы терпеливого восхождения. Его лидерство не оспаривалось. Он понимал, что он в фокусе внимания не только партии, но и страны”. Было от чего порадоваться и возгордиться.

Но только вот оппозиция. Что делать с ней, настойчиво требовавшей его отставки? Делегаты съезда предлагали сурово расправиться с оппозиционерами-раскольниками с Зиновьевым и Каменевым во главе, “отсечь” их всех, исключить из партии.

Но реакция Сталина была неожиданной – и для сторонников, и для оппонентов его. В заключительном слове он заявил твёрдо:

«Мы против отсечения. Мы против политики отсечения. Это не значит, что вождям позволено будет безнаказанно ломаться и садиться партии на голову. Нет уж, извините. Поклонов в отношении вождей не будет. (Возгласы: “Правильно!” Аплодисменты.) Мы за единство, мы против отсечения. Политика отсечения противна нам. Партия хочет единства, и она добьётся его вместе с Каменевым и Зиновьевым, если они этого захотят. (Возгласы: “Правильно!” Аплодисменты.)

А чего требует единство? Того, чтобы меньшинство подчинялось большинству. Без этого не бывает и не может быть никакого единства партии…

А высший орган – пленум, о котором иногда забывают. Пленум решает у нас всё, и он призывает к порядку своих лидеров, когда они начинают терять равновесие. (Возгласы: “Правильно!” Смех. Аплодисменты.)…

Если кто-либо из нас будет зарываться, нас будут призывать к порядку, – это необходимо, это нужно. Руководить партией вне коллегии нельзя. Глупо мечтать об этом после Ильича (аплодисменты), глупо об этом говорить.

Коллегиальная работа, коллегиальное руководство, единство в партии, единство в органах ЦК при условии подчинения меньшинства большинству, – вот что нам нужно теперь» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.7. С.390-391].

Либеральные писатели, историки и публицисты, обслуживающие Сион, начиная с середины 1950-х годов принялись утверждать-тараторить хором, что Сталин-де лицемерил здесь и выпендривался, стараясь выглядеть добродетельным в глазах народа и одновременно убаюкивая бдительность оппозиции, притворно заигрывая с ней, но держа при этом камень за пазухой. Поддакивают им в этом спорном вопросе и современные исследователи-анти-сталинисты: евреи по преимуществу или же жалкие прихвостни их, бездарные и безмозглые… На это можно ответить одно: каждый думает в меру своего воспитания и своей же моральной испорченности, думает так, как сам бы в той ситуации поступил, окажись на вершине власти.

Я, как автор, придерживаюсь на этот счёт иного, полярного мнения. Провидец-Сталин, бывший семинарист, надёжно подкованный в вопросах “добра” и “зла” новоафонскими монахами, прошедший за время подполья и революции огни и воды, прекрасно знал (о чём уже упоминалось выше, но что не грех и повторить ввиду особой важности темы) кровожадность и безпощадность евреев-революционеров из бывшего ленинского окружения, что подняли на съезде такую бучу вопреки мнению большинства, фактически восстали против него – открыто, грозно, дерзко и недвусмысленно. Выгонять их из партии “на улицу” за инакомыслие и критику в свой адрес, делать из них “жертв” или обиженных властью “праведников” – чтобы потом соперничать с ними в подлости, кровожадности и интригах было б себе дороже! Это значило бы наживать себе самых жестоких и без-пощадных врагов в лице всего российского и мiрового еврейства, которое ни перед чем бы не остановилось, чтобы спасти своих.

Поэтому-то умница-Сталин, гуманист, миротворец и демократ, и выбрал в отношении Зиновьева и Каменева и их сторонников самую миролюбивую политику, надеясь на то, по-видимому, что они перебесятся и успокоятся в итоге, одумаются, примутся за работу, которая их всех примирит. К тому же, он не мог не понимать, что грандиозные задачи, перед которыми встала страна, неподъёмны и непосильны одному человеку. Никому, даже и великому Ленину, не по плечу было бы в одиночку поднять исполинскую державу на уровень, о котором мечтали они, творцы Великого Октября, ещё со времён подполья. Тут каждый человек был дорог, был на счету, в особенности ежели он – старый проверенный большевик, друг и соратник ленинский. Профессиональные кадры, которые решают всё, на дороге кучами не валяются: их ещё только предстояло вырастить и впустить во Власть, воодушевить и укрепить знаниями и идеями.

Да и потом, ничего ж не случилось в действительности такого уж сверхъестественного и криминального для лидеров “новой оппозиции”, кроме уязвлённого самолюбия разве что и крушения личных надежд, предельно завышенных и несбыточных изначально. Ну не понравилась им программа индустриализации, с которой они не согласны были, не понравилось, как прореагировал на программу съезд – на чужую, не их программу. Вот и не сдержались парни, вскипели, взорвались, наговорили лишнего. С кем не бывает! Амбиций ведь у каждого на десятерых… Ничего-ничего. Успокоятся и одумаются в итоге. И всё поймут правильно… Главное, что и Зиновьев, и Каменев, и “потрёпанный” ими Троцкий тот же (который на съезде демонстративно отмалчивался, наблюдая злорадно со стороны, как набравший силу Генсек не оставляет камня на камне от его недавних обидчиков), – все эти люди как были, так и остались во Власти по завершении работы съезда. Остались на ключевых постах, не взирая на их шумный протест и истерику. Все они, помимо прочего, были членами Политбюро, высшего политического органа новой России, где вырабатывались и принимались к действию стратегические вопросы общегосударственного масштаба… Так что работайте, как бы говорил им Сталин, добросовестно трудитесь на благо партии и народа, как трудились раньше – какие, мол, между нами, старыми большевиками, счёты?! Славой сочтёмся потом. Задачи, мол, поставленные съездом перед страной, столь масштабны и столь трудны, что работы нам всем хватит… Только помните об одном, товарищи дорогие, что партийная демократия, плюрализм мнений, инакомыслие – это не самодеятельность с отсебятиной, не бардак, не всевластие и без-контрольность вождей, вас – еврейских партийных функционеров по преимуществу. Демократия – это порядок и дисциплина прежде всего: когда меньшинство не гнёт свою линию тупо и нагло, не слушая никого и ни с кем и ни с чем не считаясь, а неукоснительно подчиняется большинству, его декретам пленарным и постановлениям…

6

Итак, в свете поставленных перед партией и народом масштабных и архитрудных задач XIV-м партсъездом победитель-Сталин не стал применять никаких карательных санкций к оппозиционерам – лишь строго их всех предупредил работать в рамках законов и постановлений партийных съездов и пленумов. Плохи ли, хороши ли были Зиновьев с Каменевым, справедливо рассудил он, но других проверенных кадров у него пока нет в запасе, и надо было довольствоваться тем, что есть. Новых руководителей ему ещё только предстояло вырастить и обучить, скажу ещё раз. На это понадобится время. Так что пусть, мол, работают, выполняют решения съезда. А там посмотрим…

Но работать на созидание, на строительство здорового и светлого будущего на просторах Великой России оппозиционеры как раз не хотели и не могли – вот в чём была беда и главная их проблема. Тем более – под руководством “выскочки”-Сталина. Все они были сугубыми разрушителями по натуре своей – захватывали власть в России в Октябре Семнадцатого не для того, чтобы “строить и месть в лихой лихорадке буден”, наводить порядок, счастливить простых русских людей, граждан Первой страны Советов. Но исключительно для того только, чтобы сладко есть, крепко спать и ежедневно “пить кровь” из порабощённого ими народа, доводя его до последней черты, до полного изнеможения и истощения. Строить же на обломках старой новую сверхдержаву, советскую, социалистическую, в их планы совсем не входило – не творцами-строителями, повторюсь, были они рождены, а законченными кровососами-паразитами. Рушить, давить и гадить, казнить-расстреливать без суда, пользоваться чужим трудом – только это одно они любили и умели.

Поэтому-то, едва оказавшись на рабочих местах по завершении работы съезда, Зиновьев с Каменевым подняли против Сталина бунт, в открытую натравили на него своих подчинённых.

Первым отличился истерик-Зиновьев, который со своими единомышленниками в начале 1926 года подбил Ленинградский губком комсомола заявить об отказе подчиняться решениям XIV-го партсъезда. А это уже было серьёзно: это уже были “дела”, не “слова”, за которые, как известно, во все времена сурово наказывали.

Наказание и последовало незамедлительно. В Ленинград из Москвы тут же была направлена группа влиятельных членов ЦК, которые «на спешно созванных собраниях объяснили тамошним коммунистам “антибольшевистский характер” поведения ленинградской делегации на съезде. Свыше 97% ленинградцев, членов ВКП(б), одобрили решения XIV-го съезда и осудили зиновьевскую “новую оппозицию”. Немедленно провели губернскую партийную конференцию. Зиновьевцы были отстранены от власти, новый состав губернского комитета партии возглавил С.М.Киров».

Такая же точно петрушка случилась в Москве, где на бунт против решений партсъезда и лично Генсека Сталина подбил своих сторонников Каменев, за что по решению ЦК и поплатился должностью главы столичных коммунистов, на которую был назначен Николай Угланов…

7

Сам Сталин оперативно откликнулся на действия “новых оппозиционеров” большой статьёй в «Правде» «К вопросам ленинизма» (январь 1926 года). В ней он поставил точный диагноз случившегося, который в устах лидера партии дословно звучал так: у оппозиции, по его мнению, «…безнадёжность и растерянность перед трудностями нашего строительства, сомнение в возможности индустриализации нашей страны, пессимистическая болтовня о перерождении партии и т.п. У них, у буржуа, всё обстоит более или менее хорошо, у нас же, у пролетариев, – более или менее плохо; если не подоспеет с Запада революция – пропало наше дело, – таков общий тон “новой оппозиции”…»И далее: «На что она (оппозиция) рассчитывает в борьбе с капиталистическими элементами нашего хозяйства?… Ясно, что арсенал “новой оппозиции” незавиден, если вообще можно назвать его арсеналом. Это арсенал не для борьбы. Тем более он не для победы. Ясно, что с таким арсеналом партия “в два счёта” загубила бы себя, если бы она полезла в драку, – ей пришлось бы просто капитулировать» [Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах. Т.8. С.83,89]…

8

Евреи из “ленинской гвардии” окончательно ошалели и озверели, когда, наконец, поняли, к чему привели в итоге их взаимные войны на уничтожение, их между собою склоки и грызня. Все они – великие разрушители романовской России – разом лишились прежних своих должностей в партии и правительстве, должностей не маленьких, надо сказать, и достаточно хлебных. Троцкий ещё в начале 1925 года лишился наиважнейших постов наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета республики. А теперь вот, в январе 1926 года, и самого Зиновьева освободили от обязанностей председателя исполкома Ленсовета и председателя исполкома Коминтерна, Каменева – от обязанностей главы Московской парторганизации, заместителя председателя Совнаркома и председателя Совета Труда и Обороны. Куда такое годилось! И хотя все они ещё продолжали членствовать в Центральном Комитете партии и даже в Политбюро, – но какой от этого был им прок, ежели на всех кремлёвских заседаниях и пленумах они оказывались в меньшинстве: там их просто никто уже не воспринимал всерьёз, никто не замечал, не слушал. Было понятно, что их положение в партийном ареопаге временное…

И тогда “святая троица” наша – Зиновьев, Каменев и Троцкий – решаются на отчаянный шаг. Весною 1926 года они создают из своих сторонников “объединённую оппозицию” (куда входит “старая” (“троцкистская”)  и “новая” (“зиновьевско-каменевская”)) и уже на апрельском Пленуме ЦК набрасываются всем кагалом на Сталина, истерично и злобно пытаясь обвинять того в “бонапартизме”, в “бюрократическом перерождении партии”.

В “объединённую оппозицию”, за редким исключением, вошли тогда практически все видные деятели-революционеры из прежнего окружения Ленина: Крупская Н.К., Иоффе А.А., Антонов-Овсеенко В.А., Преображенский Е.А., Крестинский Н.Н., Радек К.Б., Белобородов А.Г., Смилга И.Т., Раковский Х.Г., Сокольников Г.Я., Лашевич Н.Я. – всё сплошь евреи, всё сионисты и ярые русофобы и анти-сталинисты. Силища страшная! Примкнули сюда и грузинские оппозиционеры во главе с Буду Мдивани, Сергеем Кавтарадзе, Котэ Цинцадзе, Михаилом Окуджавой и Николаем Окуджавой, – люди, которые порядком помотали Сталину нервы ещё при оформлении Союзного договора в 1922-м году, своими без-конечными воплями и капризами заставившие тогда, через Крупскую, смертельно больного Ленина ввязаться в склоку по межнациональным вопросам и настоять в итоге на принятии федеративного устройство нового государства вместо автономного. Все эти вздорные, подлые и двуличные “товарищи” были заряжены одним маниакальным стремлением – всеми правдами и неправдами унизить и раздавить “выскочку” и “плебея” Сталина, сместить его с должности Генерального секретаря, после чего выкинуть вон из партии…

8

Но сделать им этого не удалось и на этот раз – по многим причинам.

Одной из них была очевидная лживость и лицемерие лидеров оппозиции, которая многим бросалась в глаза, которая даже и самых неискушенных партийцев мутила до глубины души и коробила. Молодые коммунисты, приходившие в партию по “ленинскому призыву”, никак не могли взять в толк и потом доходчиво объяснить простому народу вдруг внезапно возникшую дружбу между истериком-Зиновьевым и балаболкой-Троцким. Между людьми, понимай, которые ещё вчера, казалось бы, были врагами самыми что ни наесть лютыми и непримиримыми! В партии не забыли, как они ожесточённо собачились между собой, где только можно вредили друг другу, со всех высоких трибун и в партийной печати “молотя” каждый каждого какими-то совершенно дикими, из пальцев высосанными доктринами или же, в лучшем случае, обвинениями в “отходе от заветов Ильича”. Как отмечал впоследствии Сергей Миронич Киров, возглавивший ленинградских коммунистов с января 1926 года: «нигде троцкизм не был так разбит… как в Ленинграде (возглавлявшимся Зиновьевым)… Потом вдруг неожиданно состоялось знаменитое братание между Зиновьевым и Троцким. Этот шаг показался ленинградской организации чем-то совершенно волшебным»… Таким “волшебством”, а точнее сказать – политическим лицедейством, двурушничеством и проституцией оба только дискредитировали себя, лишаясь во всё более и более “орабочивавшейся” низовой партийной среде последнего авторитета…

Но главное всё же было в другом – в народном прозрении. Ослеплённые лютой ненавистью к Генсеку, вожди “объединённой оппозиции” потеряли всякую бдительность и бросились в бой с “открытым забралам” что называется – вопреки всегдашней еврейской манере действовать из-за спины, прячась “за темнотой”, “за кулисой”, “за ширмой”. Но на этот раз заранее заготовленной “ширмы” у них не оказалось, увы, а надавать тумаков и оплеух выскочке-Генсеку им крайне хотелось, предельно унизить и растоптать его. И они вынужденно явили народу подлинные свои лики.

И народ в лице лучших своих представителей – молодых коммунистов “ленинского призыва” – всё понял достаточно быстро и точно, почувствовал трепещущим сердцем своим. А именно, что зажравшиеся и осточертевшие всем евреи из высшего руководства партией и страной – люди без чести, без роду, без племени, зачастую даже без веры и уж точно без совести! – воюют со Сталиным из-за власти! Только-то и всего! Воюют за кормушку сытную и дармовую, за номенклатурные привилегии, от которых он их, упырей, начал чуточку отодвигать, чтобы облегчить и осветить жизнь всё тому же народу.

Так что сомнений у рядовых партийцев по сути и не было, кого поддерживать в возникшей в высших эшелонах власти схватке за лидерство, за Олимп, за единоличное ответственное правление во второй половине 20-х: конечно же Сталина. Сталин был свой, был родной, был такой же как и все они нищий, униженный и голодный; был человеком, который никогда не юлил, не ловчил, не двурушничал, не дурачил партию и народ наспех придуманными “теориями” и посулами; и, даже и забравшись на вершину партийной иерархии, оставался на своём высоком посту всё таким же надёжным, простым и доступным. Он по 24 часа ежедневно как проклятый в Кремле вот уже столько лет “пахал”, подражая Ленину, – народ это знал доподлинно, – нёс на своих плечах самую тяжёлую и неблагодарную, самую ответственную работу. На посту Генсека он без устали укреплял страну, восстанавливал её культуру, образование, военную мощь с экономикой. “Ленинский призыв” объявил, привлекая в партию молодежь, образовывая и обучая её мудрёным партийным наукам, давая ей надёжные ориентиры на будущее и достойную и ответственную работу. А следом же провозгласил “социалистическую индустриализацию” и “культурную революцию”. И не просто провозгласил на словах, а ежедневно и ежечасно доказывал и подкреплял стратегические планы партии Делом, воплощал партийные директивы и постановления в жизнь.

Как это ни покажется странным, но, всего себя посвятив революции, ломке старого и отжившего мiра, он перманентным революционером не стал – потому что органически не любил бездумно и тупо рушить, интриговать, убивать, навязывать свою личную волю кому-то. Но зато очень любил строить и созидать, подчинять индивидуальное общему – рождён был творцом-созидателем и коммунистом: это от слова КОММУНА.

1924 год принёс полосу признаний СССР. На этот путь встали Англия, Франция, Япония, Италия и другие капиталистические государства. К нормализации отношений с СССР недавних непримиримых противников в определённой степени подталкивала личность Сталина и его политика, как внешняя, так и внутренняя. За рубежами страны лидеры осознали, что Сталин – «сторонник стабилизации, отнюдь не горевший желанием экспериментировать с мировой революцией. Да, все аксессуары её сохранились – Коминтерн, должная риторика. Но огонь революции больше не горел, а тлел за стенами Кремля, где преимущественно думали о созидательной работе».

Показательны в этой связи воспоминания секретаря Политбюро Б.Г.Бажанова, впоследствии сбежавшего на Запад, в которых тот приводит любопытный пример, как поменялось умонастроение в руководстве партией после смерти Ленина:

«…В первое же время моего секретарствования на Политбюро, – пишет он, – моё ухо уловило иронический смысл термина “образованный марксист”. Оказалось, что когда говорилось “образованный марксист”, надо было понимать: “болван и пустомеля”.

Бывало и яснее. Народный комиссар финансов Сокольников, проводящий дежурную реформу, представляет на утверждение Политбюро назначение членом коллегии Наркомфина и начальником валютного управления профессора Юровского. Юровский – не коммунист, Политбюро его не знает. Кто-то из членов Политбюро спрашивает: “Надеюсь, он не марксист?” – “Что вы, что вы! – торопится ответить Сокольников, – валютное управление, там надо не языком болтать, а уметь дела делать”. Политбюро утверждает Юровского без возражений»…

9

«Контакты  со Сталиным различных зарубежных эмиссаров (далеко не всегда коммунистов!) быстро донесли до просвещённого общественного мнения представление о Сталине как о выдающемся деятеле. Во всевозрастающей степени в глазах внешнего мира он представал гарантом стабильности в Советском Союзе. Внутри страны, несмотря на упорные разговоры о Термидоре в середине 20-х гг., менее всего роль Наполеона подходила И.В.Сталину. В этом, как заметил его проницательный биограф И.Дойчер, “таилась частично его сила”.

Восстановительный период, начало которого, грубо говоря, совпадает со временем, когда Сталин становится руководителем страны, круто изменил её лицо, то есть то, что прежде всего бросалось в глаза – подход к народному просвещению, культуре. В этих областях обстановка быстро нормализуется.

Быстро покончили с эксцентрическими педагогическими идеями (шедшими от Троцкого и его соратников – А.С.), воплощёнными в концепции единой трудовой школы (“основой школьной жизни должен служить производительный труд”). Сталин, в своё время прошедший суровую школу ученичества, прекрасно понимал, что учёба и есть труд. Сошли на нет пустопорожние программы “комплексного метода” преподавания (вводится предметный), детское “самоуправление” и прочие благоглупости. С 1927 г. программы школы приобретают общепризнанный в цивилизованных странах характер. Расходы на народное просвещение с 280 млн. рублей в 1923-24 гг. возрастают до 850 млн. рублей в 1927-28 гг. Сталинский стиль прослеживается в декрете, принятом Совнаркомом 31 августа 1925 г. – “О введении всеобщего начального обучения”. Покончив с волокитой в этом деле, тянувшейся с 1918 года, Совнарком поступил просто – в основу декрета был положен проект, разработанный Государственной думой. Но масштабы были иные – если в 1923-24 гг. училось 7.076 тыс. детей, то в 1928-29 гг. – 11.197 тыс. детей. Это более чем в полтора раза больше, чем в 1914 году.

Пошла быстрая ликвидация неграмотности. Побудительные мотивы широко развёрнутой компании понятны. Для Сталина она представляла интерес и с мировоззренческой точки зрения. Страна приступала к строительству фундамента будущего сверкающего здания коммунистического общества, достойными членами которого могли быть только знающие Слово, то есть грамотные. Работы был непочатый край. Если в 1911 году 61,7% населения было неграмотным, то в 1920 году эта цифра подскочила до 68,1%. Сказались годы войны и революции… С первых шагов советская власть объявила о приступе к ликвидации неграмотности. Декрет, подписанный Лениным 26 декабря 1919 года, даже предписывал принудительно обучать грамоте, и для этой цели создавалась ВЧК по ликвидации неграмотности. Несмотря на оглушительный шум и гам, основание в 1923 году добровольного общества «Долой неграмотность» под председательством М.И.Калинина, ликвидация её (неграмотности – А.С.) в первой половине 20-х гг. отставала от поставленных честолюбивых задач. Только с их второй половины дело пошло веселей, хотя всё равно пришлось отодвинуть срок полной ликвидации неграмотности с 10-ой годовщины Октября на середину 30-х годов.

С 1925-26 гг. решительным образом улучшается книгоиздательское дело (общий тираж книг поднимается с 206 млн. экз. в 1926 году до 320 млн. экз. в 1929 году), тираж газет за этот период утроился – с 7,3 до 22 млн. экз. Сталин был, конечно, мотором широчайшего наступления на фронте культуры. Он поддерживал и ободрял тех, кто беззаветно боролся за новое общество. Как, например, в приветствии «Комсомольской правде» в связи с её трёхлетним юбилеем: “Желаю ей успеха на трудном фронте воспитания молодёжи в духе непримиримой борьбы с врагами рабочего класса, в духе борьбы за полную победу коммунизма во всём мире”.

Конечно, происходившее, нередко именовавшееся наскоро отчеканенным термином “культурная революция”, изобиловало ошибками, промахами, проявлением усердия не по разуму. Но ни один объективный наблюдатель не мог не признать – Советский Союз стремительно набирает темпы, превращая в явь то, за что умирали герои и мученики Октябрьской революции. А у руля в стране – Сталин» [Н.Н.Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000]…

10

Совсем другое дело – лидеры оппозиции – высокомерные и заносчивые гордецы, да ещё и краснобаи законченные, павлины и плуты. Говорили с трибун и призывали народ к одному, честному, правильному и красивому, а сами делали совсем по-другому, цинично перечёркивая свои же собственные партийные нравоучения и призывы. Кричали о свободе, равенстве и братстве вот уже столько лет, о коммунизме и о марксизме, а сами жили в Кремле и Зимнем дворце так, как там и цари никогда не жили. У всех была прислуга огромная, охрана, лакеи, машины с водителями, столы ежедневно ломились от яств, девок продажных в спальнях у каждого были гаремы. У одного только Троцкого (о чём уже говорилось не раз) охрана насчитывала до 500 человек: все в чёрных кожаных куртках расхаживали по Москве, звероподобные и безжалостные, вечно пьяные, страх на москвичей наводившие. Не приведи Господи было попасться им на глаза: ежели какого-нибудь русского мужика на улице вдруг встретят, косо на них посмотревшего, – до смерти изобьют, а то и убьют для потехи; а девку или же бабу нестарую если поймают где – тут же и изнасилуют-покуражатся, да ещё и в особо извращённой форме, да “хором”. Уж сколько подобных случаев помнили затравленные москвичи, шепотом их про меж собой пересказывая… Такие же точно истории и ленинградцы шёпотом могли тогда рассказать, которых буквально закабалил и застращал их партийный лидер Зиновьев, безраздельно властвовавший вот уже столько лет над карательными органами Петрограда.

По окончании Гражданской войны они, “верные ленинцы”, работать бросили уже совсем – на Сталина и на своих многочисленных помощников всю рутинную работу свалили. А сами только царствовали в порабощенной России, да “памятники” себе при жизни строили, пока ещё литературные в виде собраний сочинений, которыми забили все центральные издательства на годы вперёд. Хотя ещё умница Ленин однажды произнёс о Троцком горькие, но правдивые слова: “Не всё то золото, что блестит. Много блеску и шуму в фразах Троцкого, но содержания в них нет”…

Как в этом плане от них ото всех выгодно отличался, опять-таки, трудяга-Сталин, которому претили, органически чужды были все эти традиционные еврейские методы-элементы самовосхваления и саморекламы, который не терпел пустозвонства и шума в любых его проявлениях. Поэтому-то он, партийный лидер, вожак, Генеральный секретарь партии, с головой погружённый в ежедневную практическую работу, в рутину, даже и отдалённо не мог и не желал тягаться с литературной “производительностью” неистовых щелкоперов из Политбюро – Зиновьева, Троцкого, Николая Бухарина, разделявших одну общую страсть, или болезнь разума – графоманство. В этом Иосифа Виссарионовича никто не мог упрекнуть: он всегда был далек от зуда литературного и пустословия, интриг и больших тиражей столичных крутых издательств, где долгое время он оставался чужим, не смотря на его высокое партийное положение. Хорошим подтверждением чему служил такой, например, малоизвестный факт: когда ему, наркомнацу, освободившемуся от дел Гражданской войны, понадобилось срочно издать свой сборник статей по национальному вопросу в конце 1920 года, – он в столице этого сделать не смог, поехал печататься в Тулу. Не от хорошей жизни поехал, наверное, – от нужды! Потому что троцкистско-зиновьевские и бухаринские краснобаи и борзописцы плотно забили своей пустопорожней галиматьёй все столичные издательства. Сталину и его сторонникам было в них не пробиться…

11

Молодые рабочие парни и девушки, пришедшие в партию по зову сердца после смерти Владимира Ильича, всё это прекрасно видели и понимали. Их было не обмануть притворными лозунгами с трибун и призывами пламенными, пустопорожними “жить по-коммунистически”, “по-советски” – что было равнозначно в устах говоривших жить по совести, как сами вожди-горлопаны сроду никогда не жили и не собирались жить: этому всё их иудейское естество противилось. Поэтому они, новобранцы-неофиты, и встали после XIV-го партсъезда за родного и любимого Сталина горой, надёжно оберегая его на всех первичных и районных партийных собраниях от троцкистско-зиновьевских наскоков.

А наскоки со стороны свергнутых и осатаневших вождей были нешуточными. Так, уже осенью 1926 года “объединённая оппозиция” попыталась организовать со своими сторонниками масштабную антисталинскую кампанию в низовых парт’ячейках страны. Чтобы с её помощью возбудить и вздыбить Россию против “диктатуры парт’аппарата”, учинить в стране очередную смуту и под разгул народного недовольства сбросить “тирана” Сталина с вершины власти. Попыталась – но получила достойный отпор в лице молодых коммунистов “ленинского призыва”, который (отпор) сопровождался хорошо организованными обструкциями и исключениями рядовых оппозиционеров-бунтарей из партии “за фракционную деятельность”. А поскольку все оппозиционеры были сплошь евреями, – то по стране прокатилась опять – точь-в-точь как и в первый год революции – волна антисемитских протестов и демонстраций, на которых возмущённый еврейскими выходками народ требовал от руководства ВКП(б) призвать распоясавшихся иудеев к порядку.

Всё чаще и чаще на больших партийных собраниях и пленумах Льву Троцкому с компанией молодые коммунисты-ленинцы, приезжавшие на партийные форумы из разных уголков страны, начинали ставить в упрёк его национальность. А в ЦК партии с мест поступали письма такого, например, содержания: “Троцкий отвергает возможность построения социализма в отдельно-взятой стране, потому что из-за своей национальности не верит в силу русского народа”, или “Троцкий не мог быть истинным коммунистом, потому что сама его национальность указывает на то, что ему нужна спекуляция”и т.д.

Генсек Сталин, как мог, одёргивал своих молодых и горячих сторонников, всякий раз настойчиво и серьёзно вразумляя их, что “мы, мол, боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры”. Прослыть антисемитом, как видим, Иосиф Виссарионович не желал никак: он прекрасно понимал ещё со времён подполья, чем это для него чревато. Поэтому-то до конца дней своих он и держал евреев подле себя – Кагановича с Микояном, Мехлиса с Берией и Хрущёвым и многих-многих других, – пока они его на тот свет не отправили…

12

Троцкий кипел и бесился, называя подобные письма с мест “черносотенными”. Но ещё больше он бесился оттого, безусловно, что их совместные с Зиновьевым и Каменевым усилия осенью 1926 года абсолютно ни к чему не привели в итоге – ушли в песок и без-следно исчезли.

На заседаниях Политбюро и пленумах ЦК весь 1925-й год и половину 1926-го года он раз за разом яростно атаковал Сталина, во всеуслышание заявляя с трибуны, что после кончины Ленина партия-де вырождается, и в ней “идейное убожество заменено аппаратным всемогуществом”, а “наверху создалась каста, оторвавшаяся от масс”. И опять настойчиво пытался навязать руководству страны дискуссию о пользе мiровой революции для России, что, строго говоря, было делом противозаконным. Ведь партия уже приняла по этому поводу свои решения на предыдущих пленумах и съездах, приняла большинством голосов. Поэтому оппозиционеры совершали в некотором роде партийное преступление, самовольно навязывая “большинству” повторные диспуты и дискуссии, то есть сознательно затягивая всех в “болото”, заставляя партию вместе с ними “переливать из пустого в порожнее”, “пилить идеологические опилки”. Это было категорически запрещено ещё решением Х-го партсъезда и лично живым и здоровым Лениным.

За подобного рода высказывания, несправедливые по сути своей, а также за “нарушение партийной дисциплины и этики” бесившихся в без-сильной злобе Троцкого с Каменевым в октябре 1926 года большинством голосов исключают из Политбюро. Их закадычного дружка Зиновьева исключили из Политбюро ещё раньше “за руководство фракционной деятельностью”. И поделом всем троим: не жалко! Ибо кроме визга и вони, и надоедливых пустопорожних склок толку от них, пустозвонов, там уже не было никакого. Конструктивно работать вместе со всеми, во всяком случае, они уже явно не собирались: новое созидать они в принципе не могли, рождённые социальными иждивенцами и паразитами.

Осенью того же года от крикливых и идейно обанкротившихся оппозиционеров благоразумно отходит Надежда Константиновна Крупская, понявшая, видимо, их полную никчемность и пустоту как самостоятельных полит’персон и заявившая на пленуме ЦК, что “оппозиция зашла слишком далеко”. Как бы, мол, чего дурного не вышло. Крупскую в той непростой ситуации можно было понять. Она ведь была одинокой женщиной: детей у них с Лениным не было. И после смерти Владимира Ильича защитить её, в случае чего, было бы просто некому.

Набравшие в тот судьбоносный период силу и власть Бухарин, Рыков и Томский предлагали исключить оппозиционеров из партии – и посадить. Но Сталин и здесь был категорически против подобного рода мер: он по-прежнему не хотел крови…

(продолжение следует)

Литература

Троцкий Л.Д. Сталин. М., 1990

Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990.

Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. М., 1990 

Ярославский Е.М. О товарище Сталине. М., 1939

Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти томах.

История Всесоюзной Коммунистической партии. Краткий курс.

В.В. Кожинов РОССИЯ Век ХХ (1901 – 1939).

В.В. Кожинов РОССИЯ Век ХХ (1939 – 1964).

В. Гюго. Девяносто третий год. М., 1987.

Н.М. Дубинский-Махадзе Орджоникидзе. М., 1963.

Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

Волков Ф.Д. Взлёт и падение Сталина. М., 1992.

Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879-1929.

Ленин В.И. Полное собрание сочинений.

Шляпников А.Г. Канун семнадцатого года. Семнадцатый год. М., 1992.

Какурин Н.Е. Как сражалась революция. Том I. 1917-1920 гг. М., 1990.

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография.

Егоров А.И. Разгром Деникина 1919. М., 1931.

Н.Н. Яковлев. Сталин: путь наверх. М. 2000.

С.П. Мельгунов. Красный террор в России. Берлин. 1923.

Коэн С. Бухарин. Политическая биография. 1888-1938.

А.П. Чехов  эссе «Н.М. Пржевальский».

Приложения

Приложение №1

Т. Долгополова – TERRA INCOGNITA ПРЖЕВАЛЬСКОГО.

«Местные жители прятались за стенами глинобитных жилищ и оттуда следили за проходящими мимо них путешественниками. А те шли молча, спокойно, своим маршрутом среди враждебно настроенного к ним и враждующего между собой местного населения. Нередко путешественникам досаждали любопытные: сотни людей встречали их, стоя на коленях по обе стороны дороги. Больные приходили за исцелением, родители приводили детей для благословения. Словно степной ветер разносил по Центральной Азии фантастические слухи и мифы о Пржевальском и его спутниках: русский начальник – колдун или святой, он всё знает наперёд, надо молиться великому белому хубилгану (святому)».

«Счастливая судьба… дала возможность совершить посильное исследование наименее известных и наиболее недоступных стран внутренней Азии». Н.М. Пржевальский «Монголия и страна тангутов».

«Судьба действительно дала возможность Николаю Михайловичу Пржевальскому совершить посильное… А по силам ему оказалось очень многое. Он стал генерал-майором, почётным членом Петербургской академии наук, доктором нескольких университетов, почётным членом 24 научных учреждений России и Европы. Получил Большую Константиновскую медаль и высшие награды географических и научных обществ многих стран мира.

Пржевальскому оказалось по силам пройти в экспедиционных маршрутах количество километров, почти равное длине экватора. Собрать поражающие воображение зоологическую, минералогическую коллекции и гербарий. В его зоологической коллекции – 7,5 тысячи экспонатов, среди них немало открытых им самим; в гербарии – 16 тысяч экземпляров растений, из них 218 видов были описаны впервые.

Его именем названы: хребет, ледник, несколько видов животных и растений. Многие из лучших географов мира награждены премией и медалью имени Пржевальского. В Центральной Азии он открыл нагорье Бэйшань, котловину Цайдам, семь крупных озёр, три хребта в Куньлуне, указал на существование пика Победы более чем за полвека до его открытия.

Первого апреля 1839 года в деревне Кимборово Смоленской губернии родился мальчик, названный Николаем <…> уже семи лет Коля остался без отца. Воспитывали его строгая, но нежно почитаемая мать и дядя, который много рассказывал о путешествиях и брал племянника с собой на охоту. “Рос я в деревне дикарём, воспитание было самое спартанское: я мог выходить из дома во всякую погоду и рано пристрастился к охоте. Сначала стрелял из игрушечного ружья желудями, потом из лука, а лет с 12-ти получил отцовское ружьё”. Охота стала увлечением на всю жизнь, путешествия – самой жизнью.

В Смоленской гимназии мальчик учился хорошо и легко. Благодаря удивительной памяти он достиг успехов даже в нелюбимой им математике. Исходя из своих представлений о справедливости, заступался за слабых. Однажды за дерзкий проступок Николаю грозило исключение из гимназии, которое по просьбе матери заменили жестокой поркой. Как ни покажется странным, впоследствии Николай Михайлович активно восставал против отмены розог в гимназиях.

Шестнадцати лет Николай, продолжая семейную традицию, стал унтер-офицером. Стремясь послужить Отечеству, участвовал в Крымской войне. Но служба в армии дала ему и первое разочарование в людях. Его возмущала бездеятельность офицеров, всё своё свободное время посвящавших вину и картам… В эти же годы Николай впервые понял особенности своего собственного характера. Не веря в возможность изменить что-либо вокруг себя, он уходил в лес и плакал. Полюбил одиночество среди природы. “Я невольно задавал себе вопрос: где же нравственное совершенство человека, где бескорыстие и благородство его поступков, где те высокие идеалы, перед которыми я привык благоговеть с детства? И не мог найти ответа на эти вопросы”.

Николай стал готовиться и поступил в Академию Генерального штаба. Занимался по шестнадцать часов в сутки. Необыкновенная память не раз выручала его: он мог цитировать слово в слово целые страницы даже через несколько лет после того, как их прочёл.

В это же время Пржевальский опубликовал несколько статей, среди них “Военно-статистическое обозрение Приамурского края”, благодаря которой был принят в действительные члены Географического общества. По окончании академии он стал преподавать историю и географию в Варшавском юнкерском училище. Его лекции пользовались большим успехом, коллеги жаловались, что он отбивает у них учеников. Николай Михайлович был беспристрастен, ставил единицу и даже нуль самым любимым юнкерам. На их мольбы о снисхождении отвечал: “Не буду ли я вам, юноши, смешон и жалок после такой уступки? Где же справедливость?”

Но ни карьера военного, ни стезя преподавателя не были целью Пржевальского. “Завидная доля и трудная обязанность – исследовать местности, в большей части которых ещё не ступала нога образованного европейца” – вот, что его влекло. В 28 лет он составил план рискованной экспедиции в Монголию, Китай и Тибет. Однако Географическое общество разрешило офицеру отправиться лишь в Уссурийский край, где Пржевальский собрал большую орнитологическую коллекцию. А кроме того, так как не мог оставаться равнодушным к делам, которые считал несправедливыми, усмирил племена хунхузов, нападавших на русские деревни. По возвращении в Николаевск-на-Амуре получил чин капитана и был переведён в Санкт-Петербург в Генеральный штаб. Вскоре написал книгу “Путешествие в Уссурийском крае” и две статьи. За одну из них – “Об инородческом населении в южной части Приморской области” – Географическое общество вручило Пржевальскому серебряную медаль.

Показать еще

×

Независимый в суждениях, сильный, смелый, производящий впечатление даже своим внешним видом (рост почти 199 сантиметров, вес около 140 килограммов), Николай Михайлович привлекал всеобщее внимание в обществе. При этом держался всегда особняком, не любил шуток в свой адрес. Получив однажды приглашение давать уроки девушке – дочери генерала, не отказался, но ограничился тем, что послал ей свой курс географии с надписью: “Долби, пока не выдолбишь”.

Офицерская среда по-прежнему вызывала у Пржевальского резкую неприязнь. Он не любил карточную игру, но изредка использовал её как способ “выиграть себе независимость”. Недюжинный ум и исключительная память позволяли Николаю играть в карты, практически не зная проигрыша. Он брал с собой не более 500 рублей, выигрывал 1000 и уходил. Но однажды дело дошло до крупного выигрыша (12 тысяч). Тогда он выбросил карты в Амур и больше уже никогда не играл.

Как раз в это время было получено долгожданное Высочайшее повеление о командировании Пржевальского в Центральную Азию. Выигранные деньги он добавил к скудным средствам, выделенным на экспедицию.

Центральная Азия – не только перекрёсток нескольких цивилизаций, здесь поразительно разнообразие природных условий: субтропические степи, горные тундры, альпийские луга, коварные пустыни, двухъярусные реки, ущелья глубиной в несколько километров, каскады водопадов, ледники, покрывающие плоские горные вершины. На географических картах эти места были либо белым пятном, либо фантазийным узором, нанесённым древними китайцами.

Пржевальский прошёл считавшуюся непроходимой пустыню Гоби и увидел, что это не возвышенность, как предполагали многие, а впадина с холмистым рельефом, что Наньшань не хребет, а горная система. Ночью он смотрел на звёзды не ради умиротворения, а для астрономического уточнения топографических объектов. Проводил барометрические определения высот, вычисление магнитного наклонения, метеорологические наблюдения и всё тщательно записывал.

Его маленькому отряду постоянно приходилось отражать нападения местных разбойников. “Я уповаю на своё здоровье, на свой штуцер и на пословицу: “Не так страшен чёрт, как его малюют””. Штуцер 12 калибра с уникальной ручной овальной сверловкой был заказан им в Лондоне у лучшего ствольщика того времени Чарльза В. Ланкастера.

Членов своей экспедиции Пржевальский подбирал по принципу “только бы человек сам по себе был хороший – это вещь первой важности”. Потом они писали ему: “С вами готовы в огонь и в воду”. Видимо, потому, что жесткость руководителя экспедиций была адекватна справедливости.

Пржевальского ждали зыбучие пески, миражи, бураны, лютые холода и нестерпимая жара: минус 45 зимой и плюс 50 летом. Ландшафт “украшали” крутящиеся столбы солёной пыли да валяющиеся повсюду кости лошадей, мулов, верблюдов. Полдень порой казался сумерками, от сильного ветра постоянно болела голова. Зимой приходилось переплывать студёные реки, спать на войлоке, постланном на мёрзлую землю. Воду, из которой варили чай, черпали из мутных солёных озёр. Петербургскому офицеру, выросшему во вполне обеспеченном дворянском доме, пришлось оставить всякую брезгливость. В пустыне Алашань вода не встречалась на протяжении сотен верст. “У меня до сих пор мутит на сердце, когда я вспомню, как однажды, напившись чаю из колодца, мы стали поить верблюдов и, вычерпав воду, увидели на дне гнилой труп человека”. Нередко случалось, что проводники – местные жители – заставляли путешественников блуждать без толку, не пускали ночевать, не продавали съестных припасов, воровали верблюдов.

Китай был охвачен смутой: многочисленные восстания, власть коварной императрицы Цыси. Однажды банда более чем из ста человек перекрыла единственную тропу через перевал, намереваясь захватить путников и поживиться их добром. “Мы, четверо русских, решились или пройти, или погибнуть. Но с оружием в руках, а не позорной смертью барана, которого разбойники потащили бы на виселицу…” И прошли.

На пути в Ургу (ныне Улан-Батор) снова пересекали Гоби. Проводник долго водил их, обещая колодец, а колодца всё не было. Воды оставалось по нескольку глотков на каждого, а жизненных сил, быть может, на час. Выведенный из терпения Пржевальский приказал одному из членов экспедиции посадить вместе с собой на лошадь проводника и скакать во весь опор, в ту сторону, в которую он укажет. Если воды снова не найдут или проводник вздумает бежать – пристрелить. Вода быстро отыскалась.

Пржевальский и его спутники были так переутомлены этим переходом, что даже длительный сон не давал им отдыха, ночью преследовали тяжёлые кошмары. Два года немытые и не менявшие белья, в изорванных фуражках и одежде, в сапогах с подшитыми шкурами вместо подошв, они пришли в Ургу. Затем – Кяхта, Иркутск, Москва, Петербург.

Сразу по возвращении в столицу на Пржевальского обрушились поздравления, встречи, награды и мировая слава. Изданная Географическим обществом книга “Монголия и страна тангутов” была переведена на английский, французский и немецкий языки, как, впрочем, и все последующие его книги.

Всё было вроде бы прекрасно, но обработка экспедиционных материалов утомляла, светский Петербург раздражал. Неистовая страсть влекла Пржевальского снова и снова в путь…

И уже вскоре, в следующем путешествии, Пржевальский, миновав пустыню Такла-Макан, вышел к загадочному озеру Лобнор и нанёс его на карту. Но озеро, которое другие путешественники упоминали как солёное, оказалось пресноводным. И находилось оно не там, где “положено”. Поэтому Пржевальского даже обвинили, что он просто-напросто не был на озере. Лишь позднее удалось доказать, что это озеро перемещается по обширной впадине между двумя хребтами. При этом изменяются не только его очертания, но и химический состав воды. На протяжении века озеро Лобнор несколько раз меняло свою акваторию, пока не исчезло, быть может, навсегда.

В той же экспедиции Пржевальский, уже известный путешественник, открыл на западе Китая горы Алтындаг, “передвинул” границу Тибетского нагорья на 300 километров к северу. Далее его влекла Джунгария – пустыня на западе Китая, покрытая грядами песков и массивными барханами. Через Джунгарию проносятся мрачно известные монгольские самумы, или теббады (сухие горячие ветры и песчаные бури), смертельно опасные для караванов. Верблюды, чувствуя их приближение, ревут, падают на колени и пытаются зарыть головы в песок.

Но самой заветной целью, к которой сходились пунктиры намеченных великим путешественником маршрутов, был недосягаемый Тибет с загадочной Лхасой. Этот город на высоте более 3,5 тысячи метров основан тибетским царём еще в седьмом веке. Лхаса с её уникальными дворцами и монастыря ми – древнейшая резиденция далай-ламы. Пржевальский проник в глубь Тибетского нагорья. Это уже было всё равно, что найти чашу Грааля – достичь недостижимого.

Экстремальные природные условия Тибета диктовали необычные поступки путешественника. Так, например, владетельному князю, отказавшемуся дать проводника, Пржевальский объявил, что заставит его самого сопровождать их в Тибет.

Путь лежал через холодное Тибетское нагорье, местами покрытое непроходимыми лесными дебрями, где невозможно идти, выпрямившись во весь рост. В долинах встречались удивительные животные. Там были верблюды, табуны куланов, антилопы, оронго, ады. И все они паслись рядом, не страшась ни людей, ни лошадей. Совсем близко от проходящего каравана спокойно лежали яки. “Казалось, мы попали в первобытный рай, где человек и животные ещё не знали зла и греха”. Несмотря на предельную физическую усталость, путешественники успевали наслаждаться красками восходов и закатов, запахом арчи, удивительным опереньем птиц.

Шли на высоте более трёх тысяч метров, шагали по панцирю из гальки и щебня, по наледи ущелий, по глубокому снегу. Снежные бури сменялись пыльными. Караван продвигался почти наудачу. Где-то внизу были слои облаков, а над головами поднимались горные вершины, некоторые из которых достигали шести тысяч метров. Дышать было трудно – не хватало кислорода, верблюды дохли, а проводник пророчил путешественникам гибель. Пржевальский прогнал проводника. Решил искать дорогу сам. И – о чудо! – экспедиция вскоре выбралась из гор в долину.

А в это время петербургские газеты писали, что Пржевальский попал в плен, ограблен, убит. Утомленным и простуженным путешественникам действительно то и дело приходилось отбивать нападения местных разбойников, грабивших караваны. Но они избежали плена и упорно шли вперёд. До Лхасы оставалось всего 250 вёрст.

Тибетское правительство не пустило иноземца в резиденцию далай-ламы. Тогда экспедиция повернула к верховьям рек Хуанхэ и Янцзы, в места совершенно неизученные и даже на китайских картах изображенные лишь приблизительно. Для китайцев река Хуанхэ – желтый зверь, горе, бедствие для страны, потому что выходящие из её берегов грязно-желтые воды рушат всё – поля, селения. После каждого наводнения остаются лишь руины. Реку Янцзы европейцы назвали Голубой, на самом деле она тоже желто-коричневая.

Не возвращаясь домой, Пржевальский во второй раз попытался попасть в Лхасу. Но и на этот раз неудачно. Он вынужден был ограничиться лишь изучением окрестностей истоков Желтой и Голубой рек, берущих своё начало в Тибетском нагорье. И здесь путешественникам приходилось постоянно отбиваться от нападений аборигенов. Пржевальский долго потом вспоминал, как почти каждое утро на рассвете слышался топот копыт. Прямо на них двигалась огромная дикая орда: частоколом мелькали пики, развевались длинные черные волосы всадников. Но достаточно было нескольких выстрелов, и противник поворачивал назад. А по Тибету разносились мифы о русских: они трехглазые, могут насылать бури, снег, болезни. Их больше, чем кажется, потому что есть среди них невидимые…

Многих путешественников-первооткрывателей обвиняли в жестокости по отношению к местным жителям, эти обвинения нередко бывали вполне обоснованными. Но меньше всего их можно отнести к Пржевальскому. А сам он говорил так: “В Азии я с берданкой в руке гораздо более гарантирован от всяких гадостей, оскорблений и обмана, чем в городах Европейской России. По крайней мере, там знаешь, кто враг…”

Возвращение в столицу из Тибета было воистину триумфальным. Академия наук на торжественном заседании поднесла Пржевальскому медаль с его изображением и надписью: “Первому исследователю природы Центральной Азии”. Чествование превзошло все возможные ожидания… И эта слава вновь очень скоро начала тяготить Пржевальского: “Грустное, тоскливое чувство овладевает мною всякий раз, как пройдут первые порывы радости по возвращении на родину. Истинному путешественнику невозможно забыть о своих странствованиях даже при самых лучших условиях дальнейшего существования. День и ночь неминуемо будут ему грезиться картины счастливого прошлого и манить вновь променять удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь”.

Свои великолепные коллекции учёный-путешественник подарил Академии наук, значительные суммы, полученные за лекции и книги, он жертвовал на благотворительные цели. Его труды (Пржевальский обладал ещё и чрезвычайно редким в среде учёных литературным даром) почти сразу же были переведены на многие языки мира. Самого путешественника называли “русским Марко Поло”. По словам Льва Гумилева, благодаря открытиям Николая Михайловича русская наука вышла на первое место в мире по изучению Центральной Азии.

Путешествие 1888 года в Центральную Азию стало для Николая Михайловича последним. Почти в самом начале пути – в Семиречье, мучимый жаждой, он напился из придорожного арыка. И уже через несколько часов сорокадевятилетний Пржевальский, обладавший всегда железным здоровьем, умирал в своей палатке. Возможно, от брюшного тифа, а может быть, от какой-то другой инфекции.

Спутники выполнили последнюю просьбу Николая Михайловича похоронить его “непременно на берегу Иссык-Куля, в походной экспедиционной форме… со скромной надписью “Путешественник Пржевальский””.

Тот, кто хотя бы раз видел своими глазами это великолепное озеро, поймёт завещание великого путешественника. Иссык-Куль – синяя живая чаша в шесть тысяч квадратных километров, обрамленная снежными вершинами высокого Тянь-Шаня. На склонах растут экзотические эдельвейсы, дурманящие эремурусы и голубые ели. На незамерзающую водную гладь прилетают лебеди и даже розовые фламинго. Дно озера манит исследователей легендами о древнейших поселениях на этом месте.

На восточном берегу Иссык-Куля стоит памятник первому русскому исследователю Центральной Азии: над десятью ступенями, символизирующими десять экспедиций, распростёр крылья орёл, держащий в клюве оливковую ветвь как знак обретения новой тверди.

Жаль, если сегодня имя Пржевальского у кого-то ассоциируется лишь с открытием непарнокопытного животного из рода лошадей длиной около 2,3 метра и высотой в холке около 1,3 метра (кстати, вызвавшим в своё время фурор среди дарвинистов). Хотя, возможно, эта ассоциация рождает в мыслях образ кентавра – умного, физически совершенного, вечно стремящегося в путь и непостижимого – как непостижим характер и внутренний мир самого Пржевальского.

Отправляясь в последнюю экспедицию, Николай Михайлович предчувствовал, что уже не вернётся на родную землю. Но стремление увидеть божественную Лхасу было непреодолимым…»

Болтунов Михаил Ефимович – «Разведка “под крышей”. Из истории спецслужбы».

«Николай Михайлович Пржевальский – всемирно известный путешественник и натуралист. В Советском Союзе его знал каждый школьник. Впрочем, слава и любовь народа к нему вполне заслуженна.

30 000 километров прошёл он во время своих путешествий. 20 000 из них нанёс на карту впервые. Николай Михайлович исследовал Западный Китай, Джунгарию, Кашгарию, пустыню Гоби, Тянь-Шань; открыл высочайшие хребты Риттера, Гумбольдта, Бурхан-Будда, Колумба; описал течение и верховья рек Хуанхэ,  Янцзы, Тарима; представил миру новых животных – дикого верблюда, тибетского медведя, лошадь, названную в его честь; собрал ценнейшие зоологические и ботанические коллекции.

Научные исследования Пржевальского быстро получили мировую известность и были изданы как в России, так и во многих странах.

Его труд отмечен многочисленными почётными наградами и званиями крупнейших мировых географических обществ, академий наук и университетов.

В память о великом учёном установлены памятники. Именем Пржевальского названы горный массив в Приморском крае, ледник на Алтае, улицы в Москве, Минске, Смоленске и других городах.

Да, воистину Николай Михайлович Пржевальский был великим географом, ботаником, зоологом, этнографом. Но прежде всего, он являлся офицером Генерального штаба, а точнее, сотрудником военной разведки. Это как раз тот самый уникальный случай, когда разведчик стал всемирно известен благодаря своему «крышевому» прикрытию, а его разведдеятельность осталась в тени, в секрете. Что, собственно, и должно случиться в идеале. О чём мечтает, к чему стремится каждый разведчик. Только вот добиться подобного удаётся не многим. Ибо тут надо стать виртуозом как в разведке, так и в «крышевом» деле, освоить профессию прикрытия, как свою родную, и убедить в этом окружающих, и в первую очередь врагов, противников.

В последние десятилетия, когда была приоткрыта завеса секретности, некоторые авторы попытались осмыслить деятельность Пржевальского, как представителя российского разведсообщества. Возбудились даже некоторые заокеанские исследователи. Трудно сказать, чем им не угодил Николай Михайлович, но некто Дэвид Схиммельпеннинк из далёкого Йельского университета в США сетует, что «идеологии британской, французской и немецкой экспансии в Африке после 1880 года уделялось много внимания, а вот взгляды царской России на “схватку за Азию” исследовались мало». Видимо йельский страдалец за нашу историю решил восполнить этот пробел и крепко взялся за Пржевальского.

Статья вброшена в Интернет, и каждый желающий может с ней ознакомиться. Так вот Схиммельпеннинк обязался «подробно рассмотреть роль Пржевальского, как офицера, активно участвующего в военной разведке Центральной Азии».

Скажу сразу, подробно рассмотреть роль Пржевальского ему не удалось. А что же удалось? Собственно то, ради чего и задумывалась эта статья. Заокеанский исследователь открывает нам глаза: «Пржевальский был откровенным “ястребом”». В этой связи возникает закономерный вопрос: а кем должен быть офицер Генерального штаба? «Голубем мира»? Горе той державе, в Генштабе которой будут служить такие «голубки».

Всю жизнь с юности провёл он в Армии, и другим быть не мог. В 16 лет, окончив Смоленскую гимназию, Николай поступил на военную службу. Его определили унтер-офицером в Рязанский пехотный полк. Будучи мальчиком мечтательным, романтичным, читая о героических защитниках Севастополя, он мечтал о подвигах, о славе. Однако гарнизонная служба оказалась совсем иной: муштра на плацу, стрельба на полигоне, караульные наряды, а вечером – картёжные баталии. А молодой унтер больше любил одиночество, охоту. Побродить с ружьецом в окрестных лесах – вот отрада.

Тем не менее служебную лямку он тянул исправно. Став прапорщиком, получил назначение в Полоцкий пехотный полк. К тому времени его всё больше увлекало изучение природы. В свободное от службы время Николай пристрастился к чтению. Его интересовали книги по географии, зоологии, ботанике.

Тогда же Пржевальский остро почувствовал нехватку знаний. В Смоленской гимназии учился отлично, был в числе первых учеников, да вот мало что вынес оттуда. Позже, в своей автобиографии Николай Михайлович напишет, что «значительное число предметов и дурной метод преподавания делали решительно невозможным, даже при сильном желании, изучить что-либо положительно. Подбор учителей, за немногими исключениями, был невозможный, они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли таскать их за волосы».

С годами гарнизонной службы приходило желание изменить свою унылую и однообразную жизнь. Он подаёт рапорт о переводе к новому месту службы, на Амур, поближе к неизведанным краям. Уже тогда Пржевальский мечтает о путешествиях.

Однако вместо понимания от полкового начальства он получает взыскание – трое суток ареста. Но это не останавливает молодого офицера. Пржевальский основательно готовится и успешно поступает в Академию Генерального штаба. Там он пишет и публикует своё первое литературное произведение: «Воспоминания охотника». Но это, как говорится, только разминка пера. Наряду с сугубо военными предметами, его увлекает история, естествознание, география. Николай Михайлович представляет сочинение «Военно-статистическое обозрение Приамурского края». Оно представлено в Русское географическое общество, встречено весьма доброжелательно и заинтересовано, и слушатель академии избирается действительным членом этого уважаемого общества.

Однако не забудем, увлечения увлечениями, но Пржевальский человек военный, офицер, и после окончания академии он отправляется не в путешествие, а на подавление польского восстания. Кстати говоря, отправляется добровольно, как и большинство его товарищей по академии.

По сути, это был первый боевой опыт Николая Михайловича. Впоследствии в ходе экспедиций ему не раз придётся браться за оружие: участвовать в разгроме «манзовских» банд, отражать нападение разбойников на отряд.

Позже в своих воспоминаниях о таких боях Пржевальский будет вспоминать: «Словно туча неслась на нас эта орда (300 всадников-тангутов – М.Б.) дикая, кровожадная… А впереди своего бивуака, молча с прицеленными винтовками, стояла наша маленькая кучка – 14 человек, для которых теперь не было иного исхода, как смерть или победа».

Так что тот первый боевой опыт очень пригодился Пржевальскому в будущем…

После подавления польского восстания Николая Михайловича назначают преподавателем военной географии в Варшавское юнкерское училище. Надо признать, что его лекции пользовались большим успехом.

Однако Пржевальский не оставляет своей мечты – отправиться в первое путешествие. Он пишет рапорт с просьбой перевести его в Сибирь и, наконец, добивается своего.

По пути к новому месту службы он заезжает в Петербург, обращается с просьбой организовать экспедицию в Среднюю Азию. Однако получает отказ. Потом известный путешественник П. Семенов-Тян-Шанский объяснит это тем, что «Пржевальский был в научном мире ещё малоизвестной величиной и дать пособие ему на его предприятие, а тем более организовать под его руководством целую экспедицию, Совет общества не решился».

Не видит пока в Пржевальском достойной кандидатуры и военная разведка.

Но это не смущает Николая Михайловича. Уже через несколько месяцев, весной 1867 года он отправляется в своё первое путешествие на реку Уссури. Оно стало «пробой сил», как считал сам Пржевальский.

Несмотря на боевые действия, направленные против хунгузских бандитов, молодой офицер и его помощники сумели выполнить большой объём разведывательной работы – они достигли краёв, куда ещё не ступала нога европейца, и по свидетельству того же Схиммельпеннинка, «нанесли на карту область размером больше Британии».

По результатам экспедиции Пржевальский от родного военного ведомства заслуженно получил чин штабс-капитана, а от Географического общества – серебряную медаль.

В 1870 году Николай Михайлович организует свою первую, так называемую центрально-азиатскую экспедицию в Монголию. На этот раз и военное ведомство, которое возглавляет известный реформатор Д. Милютин, и Императорское Географическое общества горячо поддерживают стремление путешественника. А в чём же собственно дело? Да в том, что государство Российское крайне нуждается в развед’сведениях. Петербург интересует, что происходит на обширных территориях вблизи его азиатских границ. Ведь Россия и Англия вели, по определению Киплинга, «Большую Игру», и соперничали друг с другом. И соперничество это распространялось между русскими владениями на севере и британской Индией на юге, разумеется, включающие территории Монголии и Тибета.

По некоторым данным, в Синьцзяне продолжалось восстание. Китайцы были вынуждены покинуть эти земли, а местные племена вели войну друг с другом. Северный сосед с тревогой следил за событиями в Синьцзяне. В начале 1871 года в столице Российской империи было принято решение: для охраны и обороны русских торговых интересов ввести в Монголию воинские части. Подавалось это, разумеется, как помощь китайскому населению в Илийском крае. Однако, чтобы двинуть войска в незнакомую неизученную местность, нужны разведывательные данные. А Центральная Азия, включающая Синьцзян, Монголию и Тибет, по словам одного из современников Пржевальского, «была областью, о которой известно меньше, чем о чёрной Африке».

Важно в этой связи отметить и ещё одно обстоятельство, которое способствовало поддержке экспедиции Пржевальского на самом высоком государственном уровне. «Переварив» уроки Крымской войны, передовые военные умы России проявляли большой интерес к применению передовых методов ведения войны. Главным «закопёрщиком» в этом деле был профессор Николаевской академии Дмитрий Милютин. Возглавив военное министерство и став генератором реформ Александра II, он твёрдо добивался от генералов и офицеров армии и флота осознания важности военной географии и военной статистики. «Чтобы успешно вести войну, – подчёркивал он в своей работе «Критическое исследование военной географии и военной статистики», – у нас должны быть фундаментальные сведения о том, где мы будем бороться, с информацией о средствах и другая статистика, касающаяся этого региона, а также то, что касается материальных и моральных ресурсов воюющих сторон».

Вот, собственно, ясная и чёткая задача для экспедиции Пржевальского. В соответствии с ней и работал Николай Михайлович.

За два года вместе со своими помощниками и сопровождающими их казаками он прошёл путь от Пекина, через Монголию, достиг северного Тибета и возвратился в Иркутск. За спиной у него осталось более 11 тысяч километров пути. Конечно же, он собрал богатый урожай географических открытий, а Петербургская академия наук пополнилась шкурами животных, птиц, образцов различных растений, насекомых.

А что же Генеральный штаб? Он получил ответы на многие вопросы. Например, сведения о восстании и междоусобной борьбе в Синьцзяне. Были также добыты разведданные о флоре и фауне изучаемого района, о климатических условиях, состоянии водных и горных преград, изучены пути сообщения с точки зрения их пригодности для передвижения пеших и конных войск, перемещения воинских грузов.

Некоторые исследователи деятельности Пржевальского считают, что именно Николай Михайлович создал так называемую «активную разведку», которая не ждёт поступления информации, а ищет её сама. Иные отводят Пржевальскому более скромную роль, утверждая, что он является родоначальником её географической составляющей. Нет сомнения в том, что Николай Михайлович вел «активную» оперативную разведку, важной стороной которой являлся географический аспект, однако, на мой взгляд, этот вид разведдеятельности родился значительно раньше Пржевальского. И его родоначальника в историческом плане установить крайне трудно. Да, долгое время превалировала «пассивная» форма разведки, когда сведения нередко попадали в руки случайных людей – купцов, дипломатических представителей, чиновников различного ранга. Они доставлялись в столицу, в армейские штабы медленно, порою потеряв свою развед’ценность.

Однако надо признать и другое: в наиболее сложные, напряжённые периоды, когда развед’информация была крайне необходима, в различные земли, в том числе и в весьма отдалённые, разведчики засылались с конкретными заданиями. И они вели такую же «активную» разведку, кстати говоря, обязательно сопровождая её географическими и топографическими данными.

Вспомните экспедицию в Хиву капитана Николая Муравьева (1819 г.) и капитана Прокофия Никифорова (1841 г.)… Ведь их отчёты Генеральному штабу содержали ценнейшие развед’материалы политического, географического, и, разумеется, военного характера. О какой же «пассивной» разведке может идти речь.

Конечно же, Пржевальский был талантливейшим учёным и отличался от других высочайшим качеством своих исследований и научными результатами экспедиций. Кроме того, Николай Михайлович обладал несомненным литературным даром. Каждое его путешествие завершалось выходом в свет увлекательных сочинений, таких как «Монголия и страна тангутов», «От Кульджи за Тянь-Шань и на Лоб-Нор», а также многочисленных статей в журналах. Они сразу же получали большую популярность, а лекциям Пржевальского, выражаясь современным языком, всегда был обеспечен аншлаг.

Активной и профессиональной работой своего офицера был доволен и Генеральный штаб. Ещё бы, разведчик, отличающийся высокими профессиональными качествами, всегда находился в боевой отмобилизованной форме и готов был выполнить любое самое сложное развед’задание. К тому же, Николай Михайлович не ждал приказаний, он сам, оценивая геополитическую обстановку, предлагал план будущих экспедиций.

В начале 1876 года Пржевальский представил в Русское географическое общество свои новые предложения. Он желал заняться исследованием Восточного Тянь-Шаня, добраться до Лхасы. Заманчивое и очень смелое решение! Сколько поколений европейских географов мечтало достичь этих земель, обследовать загадочное озеро Лоб-Нор.

В Генеральном штабе к тому времени уже находилась докладная записка Пржевальского. Его беспокоила английская экспансия в регионе. В армии правителя Джеты-Шаара Якуб-бека появились некие английские «волонтёры», оружие британского производства. Всё это не могло не беспокоить Петербург.

Кстати говоря, с Якуб-беком встречался в период своего путешествия не один Пржевальский. Туда же выезжал и будущий начальник Николая Михайловича Алексей Куропаткин. Этот факт доказывает заинтересованность России в налаживании отношений с «Кашгарским царём».

Пржевальский дал невысокую оценку Якуб-беку. Он называл его «политическим проходимцем», «разбойником».

В 1878 году состоялась экспедиция Пржевальского в Тибет. Заведующий Азиатским отделом Куропаткин, который вместе с Николаем Михайловичем занимался организацией путешествия, докладывал императору о том, что помимо научных изысканий предполагается провести разведку политического строя Тибета, его отношений к соседям и возможности завязать отношения с Далай Ламою.

К сожалению, встретиться Пржевальскому с Далай Ламою не удалось, но необходимую развед’информацию он собрал. По итогам этой экспедиции Николай Михайлович был удостоен ордена Св. Владимира 4-й степени, а годом раньше за отличия в службе его произвели в полковники.

А дальше будет четвёртая центрально-азиатская (вторая Тибетская) экспедиция. В 1883 году полковник Пржевальский с отрядом в два десятка человек выйдет из Кяхты и двинется через Угру на Тибетское плоскогорье, исследует истоки Желтой реки, оттуда через Цайдам к Лоб-Нору, в город Каракол. Николай Михайлович возвратился в Россию с ценными научными и разведывательными материалами.

Уже тогда, при жизни путешественника, стал понятен и осознан его огромный вклад в военную составляющую нашей страны. На основании его наблюдений и исследований были разработаны военные карты азиатских территорий, проложены оптимальные маршруты для перемещения войск через горные перевалы, отписано географическое, климатическое, этнографическое сопровождение этих маршрутов. Данные, представленные Пржевальским, оказались столь основательными и профессиональными, что картами, разработанными на их основе, пользовались вплоть до середины XX века.

Заслуги Пржевальского были оценены по достоинству – ему присвоили высокое звание генерал-майора Генерального штаба.

Скончался легендарный разведчик и путешественник в экспедиции в 1888 году. Похоронен на берегу озера Иссык-Куль, что невдалеке от города Каракол…»

Приложение №2 Ю.Носовский «Как Советская власть создавала союзные республики в Средней Азии» /Сетевой литературный и исторический журнал «Камертон» 24 февраля 2024 года/.

«24 февраля 1924 года начался процесс национально-территориального размежевания южных регионов РСФСР – и контролируемых ею дружественных государственных образований. Собственно, в этот день состоялся Пленум ЦК Бухарской компартии, принявший решение начать процедуру образования национальных республик в Средней Азии. 3 марта аналогичное решение было поддержано Исполбюро Хорезмийской компартии, 10 марта – ЦК Компартии Туркестана.

12 июня, после поддержки Среднеазиатским Бюро РКП(Б), соответствующую резолюцию принял Центральный Комитет РКП(б) – дальше следовали уже политико-административные решения центральных органов Советской власти РСФСР и СССР.

Первым итогом которых стало образование в октябре 1924 г. двух новых союзных республик – Туркменской и Узбекской ССР. Таджикистан в виде автономной республики до 1929 г. входил в состав последней. А Казахстан (первоначально, как и до революции, ещё именовавшийся «Киргизией») и Киргизия (тогда – «Кара-Киргизия») до 1936 г. имели статус автономных республик РСФСР. Такой же статус имела и Каракалпакия – позже влившаяся в состав Узбекистана.

Ещё на 1922 г. Средняя Азия представляла собой формально достаточно однородное образование. Северную часть которого составляла Киргизская автономная республика Советской России (нынешний Казахстан), а большую часть южной – Туркестанская АССР. В территорию которой с юга «врезались» Бухарская (южнее) и Хорезмийская социалистические республики – вплоть до начала вышеупомянутого процесса национально-территориального размежевания в регионе, формально являвшиеся независимыми государствами.

Реально, конечно же, власть там принадлежала дружественным к Советской России компартиям, поддерживающим тесные связи с РКП(б) и согласовывающим с последней свою политику.

***

В этой связи в последние годы существования Советского Союза и особенно после его распада среди тех, кто сожалеет об этой геополитической трагедии, часто возникал и возникает вопрос: «А зачем, вообще, Москве понадобилось создавать эти самые национальные республики в Средней Азии?! Ведь первоначально практически весь этот регион был составной частью России – зачем было его дополнительно делить, да ещё повышать в статусе до полноправных союзных республик, создавших СССР в декабре 1922 г.?» 

Особенно это может показаться непонятным на фоне известного, широко разрекламированного тезиса насчёт того, что, дескать, Сталин изначально хотел создавать Союз, оставляя национальным окраинам права максимум автономных республик в составе единой РСФСР. А Ленин его поправил, в итоге «заложив мину под единство огромной страны».

На самом деле обстоятельства принятия окончательного решения были гораздо сложнее и только лишь позицией Ленина отнюдь не исчерпывались, хватало «лоббистов» и без него, мнение которых Владимир Ильич был вынужден учитывать. Но, тем не менее – 24 января 1924 г. основатель первого в мире социалистического государства уже умер. Притом что последние месяцы из-за перенесенных инсультов почти не принимал участия в принятии важных политических решений. То есть как минимум формальная (пусть и не абсолютная) власть в огромное стране и правящей в ней партии принадлежала уже Сталину. И тут он, что называется, «на ровном месте» вдруг начинает дополнительно не просто делить уже официально оставленные (пусть и в виде автономий) южные регионы Советской России, но еще и санкционирует их отделение от РСФСР! С чего бы это? Особенно если учесть, что в правительстве Ленина Иосиф Виссарионович возглавлял как раз Наркомат национальностей. То есть разбирался в хитросплетениях межнациональных отношений и политики однозначно лучше всех своих коллег по партии.

***

Всё дело в том, что критики рассматриваемых решений 20-30-х годов судят о той эпохе больше по картине СССР периода «развитого социализма» – обычно годов этак 70-80-х. Когда в огромной стране базисные социальные услуги, зарплаты, цены были в целом унифицированы – и были сравнимы что в России, что на Украине, что в Узбекистане. По развитию сети школ и ВУЗов, больниц, стоимости хлеба и других продуктов питания, одежды и проч. А сразу после окончания Гражданской войны ведь все было по-другому! И большинство вышеописанных вопросов находилось в ведении именно что союзных республик – в Москве и самих Наркоматов, и приравненных к ним структур находилось тогда не больше десятка (при Брежневе одних союзных министерств было уже больше 70). Между тем изначальный уровень социально-экономического развития основных районов той же России (несмотря на послевоенную разруху) и её среднеазиатских окраин был все же несравним. 

Количество того же пролетариата, главной опоры революционной партии большевиков, на европейской части СССР исчислялось от силы миллионами. А в Средней Азии и промышленности-то почти не было – опираться приходилось в лучшем случае на бедное крестьянство. Только ж среди последнего, без особой разницы в национальности, куда больше доминирует мечта не о всеобщей справедливости, а о том, как бы при случае разбогатеть самому. Что описывалось тем же Лениным термином «мелкобуржуазные настроения».

Самым же опасным для Советской Власти являлось то, что такие мелкобуржуазные настроения с успехом эксплуатировались уже вполне себе буржуазными элитами. Не секрет ведь, что до революции не то что большевистские – просто социал-демократические идеи в Средней Азии были, мягко говоря, не очень популярными.

Куда больше, пусть и немногочисленная, национальная интеллигенция вдохновлялась идеями «джадидизма», основанными на исламской и, главное, пантюркистской платформе. Ведь большинство местных народностей издавна принадлежали к «тюркам», имея похожие языки, обычаи, культуру. Еще до революции составляя хотя и «мягкую» оппозицию царской власти, собирались при случае бороться не против самой эксплуатации человека человеком, главной цели коммунистов, – но лишь против доминирования Петербурга. С мечтой об образовании некоего «Великого Турана».

***

Собственно, даже те местные вроде бы коммунисты, которые готовы были дружить с Советской властью, по своим идеологическим убеждениями, как правило, являлись «левыми джадидистами». Этаким аналогом «левых эсеров» в европейской части России. Вроде бы и вступивших в союз с большевиками, – но при первой возможности «вонзившим им нож в спину». От июльского мятежа 1918 г. в Москве до попытки поднять мятеж целого фронта на Поволжье его командующим – эсером Муравьёвым.
В этом смысле особенно показателен печальный опыт «коммунистических элит» Бухарской советской республики. Добрая половина которых (включая главу ЦИК, военного министра, первого командующего революционной армией и т.д.) при первой же возможности в 1922 г. перебежала к басмачам во главе со свергнутым в сентябре 1920 г. бухарским эмиром и его «военным советником» турецким генералом Энвер-пашой.

Конечно, басмаческие банды при каждом набеге успешно громились войсками Красной Армии. Но немалая часть их все равно прорывалась обратно, «за кордон», где на землях Афганистана и Персии англичане «спонсировали» их оружием и советниками. А урон, наносимый этим сбродом и так изрядно разрушенному в ходе Гражданской хозяйству, был все равно немалым – прежде чем «вандалов» удавалось побить-отогнать.

И главное – военные действия вещь очень недешевая. В то время как Страна Советов должна была, воспользовавшись краткой передышкой после тяжелой Гражданской войны, побыстрее налаживать экономику, делая громадный скачок в индустриализации и коллективизации, готовясь к новому противостоянию со своими врагами. А в рамках такой политики держать и снабжать полноценную армию (вместо относительно компактных пограничных войск) для борьбы с басмаческим подпольем и набегами из-за границы становилось очень накладным…

***

В такой ситуации высшее руководство СССР склонилось к плану, базирующемуся, упрощенно говоря, на двух основных пунктах. «Политика – искусство возможного» и «клин клином вышибают».
Раз значимого числа местных действительно настоящих коммунистов-интернационалистов (а не больше «ситуационных союзников» из числа «левых джадидистов») в Средней Азии практически нет, значит, надо создать заметную и надежную поддержку из того, что есть.

Но если главной опасностью для социалистических идей тогда являлся хотя и интернациональный, но буржуазно-антикоммунистический «пантюркизм», – ставка была сделана на его «раздробление». То есть создание именно что национальных элит из числа проживающих там народов – казахов, таджиков, узбеков, киргизов.

Тем более что Москве ничего искусственно изобретать не пришлось – вышеуказанные народы действительно имели в своей истории порой довольно продолжительные периоды собственной достаточно древней государственности. И даже государственности «имперской», – например, в виде империи, созданной знаменитым узбекским завоевателем Тамерланом. Который на рубеже 14-15 веков нанес сокрушительное поражение даже туркам-османам, пленив их султана. Чем косвенно отсрочил на полсотни лет падение Византии.

Понятно, что в ходе предварительных консультаций коммунисты разных национальностей порой горячо спорили на предмет того, что следует понимать под «исторической справедливостью». И главное, за какой её период.

Когда, например, тот же Ташкент мог в разные годы и века принадлежать и таджикам, и узбекам, и казахам – в зависимости от военной удачливости того или иного правителя-хана из вышеупомянутых народов. Так что какие-то взаимные обиды на протяжении 1924 г. действительно были. Но «патронирование» процесса со стороны представителей РКП(б) эти разногласия неплохо сглаживали. Особенно с учетом понимания того непреложного факта, что в данный момент «высокие договаривающиеся стороны» находятся в статусе в лучшем случае членов руководства Туркестанской автономной республики в составе РСФСР – или фактически «ассоциированных» с ней квазинезависимых образований. И собственных «силовых рычагов» для решения разногласий военным путем у них попросту нет – части Красной Армии подчинялись исключительно Москве.

С другой стороны, убедительным «призом» за «договороспособность» местным национальным кадрам была перспектива стать уже полноценными руководителями – минимум автономной, а то и полноценной союзной республики! Сравнявшись по формальному статусу с лидерами если не Советской России, то Украины, Белоруссии и Закавказья.

Так что переговоры-согласования не слишком затянулись, и процесс национально-территориального размежевания Советской Средней Азии закончился относительно быстро, за период около года. Дальше шло уже больше «косметическое» уточнение-утрясание достигнутых результатов.

***

Конечно, говорить о том, что в новосозданных республиках новое руководство вдруг стало идеалом настоящих коммунистов, наверное, нельзя. В самом деле, откровенно феодально-байские замашки местной элиты с пристрастием к средневековой роскоши, украшениям, настоящим дворцам с фонтанами и бассейнами (за которые членов Союзного ЦК и Совмина очень быстро заставили бы минимум расстаться с партбилетом, а то и со свободой), – явно зародились раньше 60—70-х годов 20 в., периода их расцвета.
Но все же теперь эти новые «национальные кадры» стали больше думать хотя бы о сохранении достигнутого ими положения, а не о сладостных мечтах о «великом Туране» с перспективой потери если не всего, то львиной доли достигнутого. Ну, а местным действительно трудящимся людям под началом даже таких «неглубоких» коммунистов жилось все же легче, нежели при их наследниках, не имеющих контроля со стороны союзного Центра. А потому зачастую совсем не стесняющихся вызывающей роскоши уровня едва ли не арабских «нефтяных шейхов». 

В то время какой-никакой контроль за деятельностью таких «национальных элит» в советские годы все же был. И через второго секретаря республиканского ЦК, традиционно выходца из славянских республик, и через структуры КГБ, сохранившие жесткое вертикальное подчинение. Собственно говоря, пока при власти в СССР был Сталин – этот контроль был вполне надёжным. И даже после его смерти, уже при Хрущеве, того же Брежнева в период подъема казахстанской целины без всяких проблем избрали на Пленуме ЦК КазССР его Первым Секретарем.

Это потом, уже при «дорогом Леониде Ильиче» местные кадры откровенно распоясались. Сначала – с многомиллиардной коррупцией образца «хлопкового дела». А затем и демонстративным «показыванием зубов». Как в ходе инспирированных местными «национальными кадрами» студенческих волнений в Алма-Ате в декабре 1986, недовольных избранием главой республиканской компартии Геннадия Колбина, не казаха, как его предшественник Кунаев.

Хотя не стоит забывать и то, что именно лидеры пока еще советских республик Средней Азии дольше всех сопротивлялись преступному решению «распустить СССР», принятому после попойки в беловежской баньке. И вообще, хотя ныне в СМИ отдельных, уже самостоятельных государств, нередко поднимаются вопросы «несправедливости деления территории Средней Азии между отдельными народами», – но вот не то что до войн за территории, но даже до резкого охлаждения отношений между соседями после распада Союза все же не доходило.

Это, правда, не исключало эпизодов межнациональных стычек внутри некоторых республик. Так в начале 90-х в тех же Грузии и Азербайджане вообще бушевали полноценные гражданские войны! А столкновения разной интенсивности между Ереваном и Баку продолжаются до сих пор.
Так что как не критиковали национально-территориальное размежевание среднеазиатских республик, проведенное руководством СССР в середине 20-х годов, оно было сделано максимально успешно. Обеспечив не только общую стабилизацию в этом советском регионе, но и статус максимального благоприятствования развитию действительно самобытных национальных культур проживающих тут народов. Вместо перспективы «растворения» в пантюркисткой (и антисоветской) унификации – ловушки, которой Казахстан, Киргизия, Туркмения и Таджикистан едва избежали век назад…» 
 

Приложение №3

О внутрипартийном положении.

Печатается по тексту в журнале «Известия ЦК КПСС», 1990, № 5, стр. 165-173.

8 октября 1923 г.

Совершенно секретно

Членам ЦК и ЦКК

1. Одно из предложений комиссии т. Дзержинского* (по поводу стачек и пр.) гласит о том, что необходимо членов партии, знающих о группировках в партии, обязать сообщать немедленно в ГПУ, ЦК и ЦКК.

—————————————————————–

(*) Ввиду медленного восстановления промышленности в 1922-3 гг. усложнилось положение рабочих. Разочарование рабочих вылилось в ряд забастовок и активизацию оппозиционных настроений, как внутри РКП, так и среди меньшевиков, анархистов и других групп. Политбюро 18 сентября 1923 г. создало комиссию под председальством главы ЧК, Дзержинского, для анализа экономического и внутрипартийного положения. Дзержинский выдвинул ряд предложений полицейского характера, и Троцкий этим письмом ставит проблему в политическую плоскость.

—————————————————————–

Казалось бы, что извещение партийной организации о том, что ее рамками пользуются враждебные партии элементы, является настолько элементарной обязанностью каждого члена партии, что об этом нет надобности выносить особое постановление 6 лет спустя после Октябрьской Революции. Возникновение самой потребности в таком постановлении является крайне тревожным симптомом, наряду с другими, не менее яркими. Потребность в таком постановлении означает: а) что в партии создались нелегальные оппозиционные группировки, которые могут стать опасными для революции, и б) что в партии существуют такие настроения, которые позволяют товарищам, знающим о таких группировках, не извещать об них партийную организацию. Оба эти факта свидетельствуют о чрезвычайном ухудшении положения внутри партии со времени XII-го съезда, на котором в докладах ЦК констатировалось полное единодушие 90% партии. Правда, эта оценка была оптимистически преувеличенной и в то время. Очень многие члены партии, отнюдь не худшие, с величайшей тревогой относились к тем способам и приемам, при помощи которых созывался XII съезд*. Этой же тревогой было проникнуто большинство делегатов съезда. Неоспорим тот факт, что подавляющее большинство партии, считаясь и с международной обстановкой и особенно с болезнью т. Ленина, было преисполнено готовности поддержать новый ЦК. Именно это стремление обеспечить возможность единодушной и успешной работы партии, прежде всего в области хозяйства, сгладило группировки партии, заставило многих подавить недовольство и не выносить своей законной тревоги на трибуну съезда. Полугодовая работа нового ЦК явилась, однако, усугублением тех методов и приемов, при помощи которых созывался XII-й съезд. И внутрипартийным результатом этого явились как образование внутри партии явно враждебных и ожесточенных группировок, так и наличность многочисленных элементов, знающих об опасности и не извещающих об ней. Мы видим здесь как резкое ухудшение внутрипартийного положения, так и возросшую оторванность ЦК от партии.

—————————————————————–

(*) С лета 1922 г. секретари губкомов избирались по рекомендации ЦК, т. е. фактически Секретариата и Оргбюро. Эти секретари в свою очередь выдвигали весной 1923 г. на губернских партийных конференциях кандидатов в делегаты предстоящего XII-го съезда.

—————————————————————–

2. Крайнее ухудшение внутрипартийной обстановки имеет две причины: а) в корне неправильный и нездоровый внутрипартийный режим и б) недовольство рабочих и крестьян тяжелым экономическим положением, которое сложилось не только в результате объективных трудностей, но и в результате явных коренных ошибок хозяйственной политики. Обе эти причины, как будет ясно из дальнейшего, тесно связаны одна с другой.

3. XII съезд собирался под лозунгом смычки. В качестве автора тезисов о промышленности, я указывал ЦК до съезда на величайшую опасность того, что наши хозяйственные задачи и на XII съезде будут представлены в абстрактно-агитаторском виде, тогда как задача состоит в том, чтобы вызвать «поворот внимания и воли партии» в направлении конкретных жизненных задач с целью удешевления себестоимости госпродукции. Я могу только посоветовать всем членам ЦК и ЦКК ознакомиться с перепиской, которая велась по этому вопросу в тот период внутри Политбюро. Я доказывал, что при стремлении к чисто агитаторскому истолкованию и использованию лозунга смычки, при невнимании к реальному его экономическому содержанию (плановое хозяйство; жесткая концентрация промышленности; жесткое снижение накладных расходов промышленности и торговли), самый доклад об организационных задачах промышленности лишится практического значения. По настоянию Пленума я читал, однако, доклад, стремясь, с своей стороны, ничем не затруднить работу будущего ЦК, который избирался впервые без тов. Ленина.

4. Резолюция о промышленности требует укрепления и усиления организации Госплана, упрочения его, как руководящего планового органа. Крайне знаменательно, что после XII съезда ЦК получил в свое распоряжение написанную уже во время болезни заметку тов. Ленина, в которой высказывается мысль о необходимости наделения Госплана даже законодательными (вернее, административно-распорядительными) правами. На самом деле Госплан за время после съезда отодвинут еще более назад. Его работа по отдельным заданиям полезна и необходима, но не имеет решительно ничего общего с плановым регулированием хозяйства в том виде, как это утверждено XII съездом. Плановая несогласованность имеет наиболее вопиющие формы в работе центральных и вообще основных государственно-хозяйственных органов. В бóльшей мере, чем до XII съезда, важнейшие хозяйственные вопросы решаются в Политбюро наспех, без действительной подготовки, вне их плановой связи. Т.т. Рыков и Пятаков, на которых лежит руководство госпромышленностью, а на т. Рыкове и вообще руководство хозяйством, внесли 19 сент. в ЦК докладную записку, в которой осторожно говорят, что «некоторые решения Политбюро заставляют нас обратить внимание на то, что при складывающейся обстановке ведение порученной нам госпромышленности становится чрезвычайно затруднительно». Правда, названные товарищи отказались от рассылки своего письма, считая нецелесообразным возбуждать прения по этому поводу на Пленуме. Но это формальное обстоятельство (отказ от рассылки письма), нимало не меняет того факта, что руководители хозяйственной деятельности характеризуют политику Политбюро в хозяйственных вопросах, как политику случайных, бессистемных решений, делающих «чрезвычайно затруднительным» сколько-нибудь плановое руководство хозяйством. В частных беседах эта оценка принимает несравненно более категорический характер. Нет ни одного партийного или советского органа, где бы хозяйственные вопросы рассматривались и разрабатывались в их внутренней связи и в надлежащей перспективе. Чтобы быть совершенно точным, надо сказать: руководства хозяйством нет, хаос идет сверху.

5. В рамках этого письма я не стану останавливаться на конкретной характеристике нашей политики в области финансов, промышленности, хлебных заготовок, хлебного экспорта, налогов, так как это потребовало бы развития очень сложной аргументации с привлечением большого материала. Сейчас уже не может быть никакого сомнения в том, что одной из основных причин нынешнего торгово-промышленного кризиса является самодовлеющий, т. е. не подчиненный общему хозяйственному плану характер нашей финансовой политики. Отдельные крупные успехи промышленности срываются или рискуют быть сорванными несогласованностью основных элементов государственного хозяйства, причем — в силу самой природы нэпа — каждый срыв в области госпромышленности и госторговли означает рост частного капитала за счет государственного. Главной характеристикой момента является то обстоятельство, что чудовищно возросшее несоответствие цен на промышленные и сельскохозяйственные продукты равносильно ликвидации нэпа, ибо для крестьянина — базы нэпа — безразлично, почему он не может покупать: потому ли, что торговля запрещена декретами, или же потому, что две коробки спичек стоят столько, сколько пуд хлеба. Я не стану сейчас рисовать картины того, как концентрация — вопрос жизни и смерти для промышленности- наталкивается на каждом шагу на «политические» (т. е. местнические) соображения и движется вперед гораздо медленнее, чем цены на продукты промышленности. Но я считаю необходимым остановиться на одной частице вопроса, которая, однако, чрезвычайно ярко освещает весь вопрос, показывая, во что вырождается, при отсутствии плана, системы и правильной партийной линии, руководство партии хозяйством.

На XII съезде демонстрировалось возмутительное злоупотребление промышленными и торговыми объявлениями со стороны некоторых парторганизаций. В чем существо этого злоупотребления? В том, что иные парторганизации, долженствующие руководить хозяйственными органами путем приучения их к высшей добросовестности, точности, экономии, чувству ответственности, на самом деле разлагают их, прибегая к самому грубому и расточительному способу обманывания государства: вместо того, чтобы просто облагать налогом промышленные предприятия в пользу парторганизаций, что было бы незаконно, но имело бы, по крайней мере, реальный смысл, прибегают к принудительному сбору бессмысленных объявлений, на которые затем растрачиваются бумага, типографский труд и проч. Самое безобразное в этом то, что хозяйственники не решаются сопротивляться этому хищничеству и этой деморализации, а покорно вносят за полстраницы или за страницу объявлений какого-нибудь «Спутника Коммуниста», согласно точного предписания секретаря губкома. Если бы какой-либо из хозяйственников посмел перечить, т. е. проявил бы действительно понимание партийного долга, то он был бы немедленно записан в разряд тех, которые не признают «партийного руководства», со всеми вытекающими отсюда последствиями. После XII съезда не наступило на этот счет никакого улучшения, за вычетом, может быть, некоторых отдельных мест. Нужно ничего не понимать в том, что значит правильная хозяйственная работа и чувство ответственности, чтобы глядеть сквозь пальцы на такого рода «руководство» хозяйством или чтобы считать такие явления не имеющими большого значения.

6. Несомненно, что XII съезд, вместе со всей партией, стремился к усилению руководящего и контролирующего влияния партии на хозяйственные органы, прежде всего в том направлении, чтобы возложить на хозяйственников действительную ответственность за способы и результаты их хозяйствования. Но как раз по этой линии (инициатива, экономия, ответственность и пр.) достижения ничтожны. И недовольство масс вызывается, главным образом, расточительностью и бесконтрольностью многих и многих хозяйственных органов, руководители которых тем охотнее подчиняются так называемому партийному «руководству» (в виде бессмысленных объявлений и других поборов), что вся основная их деятельность по-прежнему остается вне действительного руководства и контроля.

7. Последний Пленум ЦК создал чрезвычайную комиссию по сокращению накладных расходов и снижению цен. Самый этот факт является жестоким свидетельством неправильности нашей хозяйственной работы. Все элементы цены были своевременно проанализированы и решения XII съезда по снижению издержек производства и торговых издержек вынесены единогласно. Учреждения, которые должны были эти решения проводить в жизнь, известны: это ВСНХ, Госплан, СТО и Политбюро, в качестве руководящего политического органа. Что означает в этих условиях создание чрезвычайной комиссии? То, что постоянно действующие органы, имеющие своей прямой задачей производить как можно дешевле, дали не те результаты, какие нужны. Что может внести чрезвычайная комиссия? Действуя со стороны, она может в одном или другом месте дернуть, подтолкнуть, настоять и, наконец, просто приказать в административном порядке снизить те или другие цены. Но совершенно очевидно, что механическое снижение цен госорганами, под влиянием политического толчка, в большинстве случаев только обогатит посредников и вряд ли отразится на крестьянском рынке. Сжать ножницы, т. е. приблизиться к действительной реальной хозяйственной смычке, можно только органическим путем: суровой плановой концентрацией, не налетным, а органическим проведением снижения накладных расходов и обеспечением действительной ответственности хозяйственников за методы и результаты хозяйствования. Самое создание комиссии по снижению цен является красноречивым и в то же время убийственным доказательством того, как политика, игнорирующая значение планового маневренного регулирования, под влиянием своих собственных неизбежных последствий, возвращается к попыткам военно-коммунистического командования ценами. Одно дополняет другое, подрывая хозяйство, а не оздоровляя его.

8. Чудовищное несоответствие цен, при тяжести единого налога, тяжелого главным образом своей несогласованностью с реальными хозяйственными отношениями, вызвало снова крайнее недовольство крестьян. Это, последнее, отразилось на настроении рабочих, и прямо, и косвенно. Наконец, изменившееся настроение рабочих захватило низы партии. Оппозиционные группировки ожили и усилились. Их недовольство обострилось. Таким образом смычка: от крестьянина — через рабочего — к партии — повернулась к нам другим своим концом. Кто этого не предвидел ранее или закрывал до последних дней на это глаза, тот получил достаточно наглядный урок. Общие агитаторские формулы смычки дают прямо противоположные результаты без разрешения центральной проблемы: рационализации госпромышленности и сжатия ножниц. В этом состояла сущность острого столкновения внутри Политбюро накануне XII съезда. Жизнь дала на этот спор неопровержимый ответ. Этого жестокого урока, к ликвидации которого мы еще не приступили, можно было бы избежать, по крайней мере наполовину, если не на три четверти, при сколько-нибудь правильном учете взаимодействия хозяйственных факторов и плановом подходе к основным хозяйственным проблемам.

9. В качестве одной из важных задач нового ЦК, XII съезд указал на тщательный личный подбор хозяйственников сверху донизу. Внимание Оргбюро в области подбора работников шло, однако, по совершенно другому пути. При назначениях, смещениях, перемещениях члены партии оценивались, прежде всего под тем углом зрения, в какой мере они могут содействовать или противодействовать поддержанию того внутрипартийного режима, который, негласно и неофициально, но тем более действительно, проводится через Оргбюро и Секретариат ЦК. На XII съезде партии было сказано, что в состав ЦК нужны люди «независимые». Слово это сейчас уже не нуждается ни в каких комментариях. После этого критерий «независимости» стал проводиться при назначении генеральным секретариатом секретарей губкомов и далее, сверху вниз, вплоть до последней ячейки. Эта работа подбора партийной иерархии из товарищей, которые признаются секретариатом «независимыми» в указанном выше смысле слова, развернулась с неслыханным напряжением. Приводить сейчас отдельные примеры, когда вся партия знает и обсуждает сотни наиболее выдающихся фактов, нет надобности. Укажу только на Украину*, где тяжкие последствия этой поистине дезорганизаторской работы не смогут не сказаться уже в ближайшие месяцы.

——————————————————————

(*) Подкоп под и смещение Х. Раковского с поста председателя украинского Совнаркома.

——————————————————————

10. В самый жестокий момент военного коммунизма назначенство внутри партии не имело и на одну десятую того распространения, что ныне. Назначение секретарей губкомов стало теперь правилом. Это создает для секретаря независимое, по существу, положение от местной организации. В случае оппозиции, критики, недовольства секретарь прибегает к переброске, пользуясь центром. На одном из заседаний Политбюро заявлялось с удовлетворением, что при слиянии губерний единственный вопрос, интересующий сливающиеся организации, касается того, кто будет секретарем объединенного губкома. Назначенный центром и тем самым почти независимый от местной организации, секретарь является, в свою очередь, источником дальнейших назначений и смещений — в пределах губернии. Создаваемый сверху вниз секретарский аппарат, все более и более самодовлеющий, стягивает к себе все нити. Участие партийной массы в действительном формировании партийной организации становится все более и более прозрачным*. Создалась за последние год-полтора специфическая секретарская психология, главной чертой которой является убеждение, что секретарь способен решать все и всякие вопросы, без знакомства с существом дела. Мы наблюдаем сплошь да рядом, как товарищи, которые не проявили никаких организаторских, административных или иных качеств, пока стояли во главе советских учреждений, начинают властно решать хозяйственные, военные и иные вопросы, как только попадают на пост секретарей. Такая практика тем вреднее, что она рассеивает и убивает чувство ответственности.

——————————————————————

(*) Так в документе. Следует, видимо, «призрачным». – Редакция «Известий ЦК»

——————————————————————

11. Х-й съезд партии прошел под знаком рабочей демократии. Многие речи того времени, сказанные в защиту рабочей демократии, казались мне преувеличенными, в значительной мере демагогическими, ввиду несовместимости полной, до конца развернутой рабочей демократии с режимом диктатуры. Но было совершенно ясно, что зажим эпохи военного коммунизма должен уступить место более широкой и живой партийной общественности. Однако, тот режим, который в основном сложился уже до XII съезда, а после него получил окончательное закрепление и оформление, гораздо дальше от рабочей демократии, чем режим самых жестких периодов военного коммунизма. Бюрократизация партийного аппарата достигла неслыханного развития применением методов секретарского отбора. Если в самые жестокие часы Гражданской войны мы в партийных организациях, и даже в печати, спорили о привлечении спецов, о партизанской и регулярной армии, о дисциплине и пр. и пр., то теперь нет и в помине такого откровенного обмена мнений по вопросам, действительно волнующим партию. Создался весьма широкий слой партийных работников, входящих в аппарат государства или партии, которые начисто отказываются от собственного партийного мнения, по крайней мере открыто высказываемого, как бы считая, что секретарская иерархия и есть тот аппарат, который создает партийное мнение и партийные решения. Под этим слоем воздерживающихся от собственного мнения пролегает широкий слой партийной массы, перед которой всякое решение предстоит уже в виде призыва или приказа. В этой основной толще партии чрезвычайно много недовольства, как совершенно законного, так и вызванного случайными причинами. Недовольство это не рассасывается путем открытого обмена мнений на партсобраниях и путем воздействия массы на организацию партии (избрание парткомов, секретарей и пр.), а скапливается втайне и приводит затем к внутренним нарывам. В то время, как официальный, т. е. секретарский аппарат партии дает все больше и больше картину организации, достигшей почти автоматической однородности, размышления и суждения о наиболее острых и больных вопросах идут в обход официального партийного аппарата и создают условия для нелегальных группировок внутри партии.

12. На XII съезде был официально взят курс на старых большевиков. Совершенно очевидно, что кадры старых, подпольных большевиков представляют собою революционную закваску партии и ее организационный хребет. Можно и должно всеми нормальными идейно-партийными мерами содействовать подбору старых большевиков, разумеется при прочих необходимых качествах, — на руководящие партийные посты. Но тот способ, каким совершается ныне этот подбор — способ прямого назначения сверху вниз — заключает в себе тем больше опасности, что при этом и старые большевики раскалываются сверху на две группы при помощи критерия «независимости». Старый большевизм, как таковой, делается в глазах всей партии как бы ответственным за все особенности нынешнего внутрипартийного режима и за его тяжелые ошибки в деле хозяйственного строительства. Нельзя забывать, что подавляющее большинство членов нашей партии состоит из молодых революционеров без подпольного закала или выходцев из других партий. Происходящий ныне рост недовольства против самодовлеющего секретарского аппарата, который отождествляет себя со старым большевизмом, может иметь — при дальнейшем развитии событий по тому же пути — самые тяжкие последствия для сохранения идейной гегемонии и организационного руководства подпольных большевиков в нашей нынешней полумиллионной партии.

13. Грозным симптомом явилась попытка Политбюро построить бюджет на продаже водки, т. е. сделать доходы рабочего государства независимыми от успехов хозяйственного строительства. Только решительный протест внутри ЦК и за его пределами приостановил эту попытку, которая нанесла бы жесточайший удар не только хозяйственной работе, но и самой партии. Однако, мысль о дальнейшей легализации водки Центральным Комитетом не отвергнута до сих пор. Совершенно несомненно, что между самодовлеющим характером секретарской организации, все более независимой от партии, и между тенденцией создать бюджет, по возможности независимый от успехов или неудач коллективного строительства партии, есть внутренняя связь. Попытка превратить отрицательное отношение к легализации водки чуть ли не в преступление против партии и удаление из редакции центрального органа товарища*, требовавшего свободы обсуждения этого гибельного плана, останется навсегда одним из самых недостойных моментов в истории партии.

—————————————————————–

(*) Член редакции «Правды» Евгений Преображенский 12 июля 1923 г. поместил статью Троцкого «Водка, церковь и кинематограф». Сталин в отместку организовал вытеснение Преображенского из редакции и усилил контроль «тройки» на общественное мнение партии (См. публикацию переписки членов Политбюро в журнале «Известия ЦК КПСС», № 4, 1991 г.).

——————————————————————

14. На армии одинаково тяжко отражались и отражаются как бессистемное ведение хозяйства, так и охарактеризованный выше внутрипартийный режим. Решения Политбюро в отношении армии всегда имеют эпизодический, случайный характер. Основные вопросы строения армии, ее подготовки к военному развертыванию никогда не рассматривались в Политбюро, так как загроможденное множеством разрозненных вопросов Политбюро никогда не имеет возможности рассмотреть хоть один вопрос в полном объеме и в плановой, систематической постановке. Хозяйственные и международные толчки вызывают со стороны Политбюро в отношении армии прямо противоположные решения на протяжении самого короткого промежутка времени. Чтобы не заходить дальше вглубь, укажу, что ко времени ультиматума Керзона в Политбюро дважды поднимался вопрос об увеличении численности армии на сто-двести тысяч человек, и стоило большого труда дать отпор этому предложению. В июле месяце, когда я находился в отпуску, Пленум ЦК поручил Реввоенсовету разработать проект сокращения армии на 50 или на 100 тыс. человек. Это задание напряженно разрабатывалось Штабом в июле и в августе. В конце августа оно было отменено под влиянием событий в Германии и заменено поручением разработать план усиления армии. Каждое такое постановление, требующее сложной и напряженной разработки, вызывает ряд соответственных предложений, распоряжений и запросов из центра в округа. В этих последних создается впечатление, что Реввоенсовет лишен какой бы то ни было руководящей идеи в своей работе. Этот вывод о противоречивости распоряжений Реввоенсовета один из цекистов, который, казалось, мог бы знать, откуда исходят толчки, нашел возможным формулировать даже печатно в военном журнале украинского военного округа.

Что касается до партийного отбора, проводимого под прикрытием официальных учреждений партии, то он не менее тяжко ударяет по моральной сплоченности армии. Совершенно такая же систематическая работа, какая велась сверху против, скажем, старого украинского Совнаркома, велась и ведется против Реввоенсовета Республики*. Темп работы в этом последнем случае несколько более медленный и формы ее несколько более осторожны и замаскированы. Но по существу здесь, как и там, наблюдается преимущественное назначение работников, готовых содействовать изолированию руководящего органа армии. Во внутренние отношения военного аппарата вносится сверху двойственность. Всякими обиняками, а иногда и довольно открыто Реввоенсовет противопоставляется партии, хотя вряд ли есть советское учреждение, которое с такой строгостью выполняло бы и по существу и по букве не только постановления партии, в лице ее съездов, но и все решения Политбюро, не допуская в своих стенах ни осуждения, ни даже обсуждения этих решений, хотя они, как уже сказано выше, не всегда отличаются целесообразностью и согласованностью. Самое простое было бы сменить Реввоенсовет. Однако, не решаясь пока что на такой шаг, Оргбюро развивает в военной области организационную политику, которая заставляет всех серьезных работников армии с тревогой спрашивать себя: на чем остановится и к чему приведет эта работа.

—————————————————————-

(*) См. заметку выше. Летом 1923 г. Сталин повел подкоп под авторитет Троцкого в военном ведомстве и организовал смещение его близкого друга и единомышленника, Х. Раковского с авторитетных постов во главе Украинской ССР.

—————————————————————-

15. Обеспечение боеспособности армии зависит сейчас на девять десятых не от военного ведомства, а от промышленности. Общая бессистемность хозяйства отразилась, разумеется, полностью и целиком на промышленности, обслуживающей армию. Смена руководящих лиц, производившаяся и здесь по критерию «независимости», совершена была с такой быстротой, что в нынешний исключительно ответственный период военная промышленность, где работа должна была бы вестись с удесятеренной энергией, в течение почти трех месяцев остается без действительного руководителя.

Вместо того, чтобы сосредоточить свое внимание на промышленности в целом, военной промышленности в особенности, на последнем Пленуме делается попытка включения в Реввоенсовет группы цекистов во главе с т. Сталиным. Независимо от внутрипартийного смысла этой меры, который не требует пояснений, самое объявление нового Реввоенсовета не могло бы быть понято нашими соседями иначе, как переход к новой, т. е. агрессивной политике*. Только мой протест, выраженный в самой решительной форме, удержал Пленум от немедленного проведения указанной меры. Пленум отложил создание нового Реввоенсовета «до мобилизации». На первый взгляд кажется непонятным, зачем выносить такое решение впрок, распространяя его в десятках экземплярах, тогда как совершенно неизвестно, когда и при каких условиях мобилизация последует, если последует вообще, и кого именно партия в тот момент сможет отдать на военную работу. Но на самом деле это на первый взгляд неясное постановление является одним из тех косвенных подготовительных шагов к достижению заранее намеченной цели, какие являются обычными в практике большинства Политбюро и Оргбюро. Сверх того Пленум постановил немедленно ввести в Реввоенсовет одного или двух членов ЦК «специально для наблюдения за военной промышленностью», Реввоенсовету совершенно не подчиненной и остающейся в течение почти трех месяцев без руководителя. Политбюро на этом основании ввело в Ревсовет т.т. Лашевича и Ворошилова, причем т. Ворошилов, назначенный «специально для наблюдения за военной промышленностью», остается в Ростове. По существу и эта мера имеет указанный выше подготовительный характер. Недаром же т. Куйбышев, на брошенный мною ему упрек, что действительные мотивы предложенных изменений в Ревсовете не имеют ничего общего с официально заявляемыми мотивами, не только не отрицал этого противоречия — да и как его отрицать, — но прямо сказал мне:

«Мы считаем необходимым вести против вас борьбу, но не можем вас объявить врагом; вот почему мы вынуждены прибегать к таким методам».

—————————————————————–

(*) Так в документе. По смыслу, вероятно «объявление нового Реввоенсовета не могло не быть понято». Иначе говоря, резкие изменения в личном составе Реввоенсовета в 1923 г. могли быть поняты Польшей, Румынией и др. враждебными соседями как решение Советского руководства перейти от политики сокращения Красной Армии к ее расширению и активизации.

—————————————————————–

16. Нынешний быстро нарастающий кризис партии не может, разумеется, быть исчерпан репрессивными мерами, независимо от их правильности или неправильности в каждом отдельном случае. Объективные трудности развития очень велики. Но они не облегчаются, а усугубляются в корне неправильным партийным режимом; перенесением внимания с творческих задач на внутрипартийную группировку; искусственным отбором работников, сплошь и рядом не считающимся с их партийным и советским весом; заменой авторитетного и компетентного руководства формальными приказами, рассчитанными только на пассивную дисциплину всех и каждого. Подрывая хозяйственное развитие, этот внутрипартийный режим являлся и является непосредственной причиной возрастающего недовольства одних, апатии и пассивности других, фактического устранения от работы третьих. Партия может быть бы* временно с нынешним тягостным внутрипартийным режимом, если бы он обеспечивал хозяйственные успехи. Но этого нет. Вот почему этот режим не может держаться долго. Он должен быть изменен.

——————————————————————

(*) Так в тексте. По смыслу: «Партия может жить временно с нынешним».

——————————————————————

17. Если бессистемность хозяйственной политики и секретарский бюрократизм партийной политики порождали тревогу еще задолго до XII съезда, то, с другой стороны, никто, вероятно, не ожидал, что эта политика так скоро обнаружит свою несостоятельность. Партия входит в самую может быть ответственную эпоху своей истории с тяжелым грузом ошибок своих руководящих органов. Активность партии приглушена. Партия с величайшей тревогой наблюдает вопиющие противоречия хозяйственной работы со всеми их последствиями. Может быть с ещё бóльшей тревогой партия наблюдает ту раздвоенность, которая искусственно проводится сверху ценою обессиления руководящих партийных и советских органов. Партия знает, что официальные мотивы назначений, смещений, перемещений, переводов далеко не всегда совпадают с действительными мотивами и с интересами дела. В результате партия надломлена. К шестой годовщине Октябрьской Революции и накануне революции в Германии Политбюро приходится обсуждать проект постановления, гласящий, что каждый член партии обязан сообщать партийным учреждениям и ГПУ о нелегальных группировках внутри партии.

Совершенно очевидно, что такой режим и такое самочувствие партии несовместимы с теми задачами, которые могут вырасти и по всем данным вырастут перед партией из самого факта германской революции. Секретарскому бюрократизму должен быть положен конец. Партийная демократия, в тех, по крайней мере, пределах, без которых партии грозит окостенение и вырождение — должна вступить в свои права. Низы партии должны в рамках партийности высказать, чем они недовольны, и получить действительную возможность, в соответствии с партийным уставом и, главное, со всем духом нашей партии, создавать ее организационный аппарат. Нужно произвести перегруппировку партийных сил, в зависимости от действительных потребностей работы, прежде всего в промышленности и особенно военной. Без действительного проведения решений XII съезда относительно промышленности невозможно обеспечение сколько-нибудь устойчивого уровня заработной платы рабочих и систематическое повышение этого уровня. Наименее безболезненным и наиболее коротким выходом из положения явилось бы осознание нынешней руководящей группой всех последствий искусственно поддерживаемого ею режима и искренняя готовность содействовать переводу партийной жизни на более здоровые рельсы. В этом случае методы и организационные формы для перемены курса нашлись бы без труда. Партия вздохнула бы облегченно. Именно этот путь я и предлагаю ЦК.

18. Членам ЦК и ЦКК известно, что борясь со всей решительностью и определенностью внутри Центрального Комитета против ложной политики, особенно хозяйственной и внутрипартийной, я решительно уклонялся от вынесения борьбы внутри ЦК на суд хотя бы даже и очень узкого круга товарищей, в частности и тех, кто при сколько-нибудь правильном внутрипартийном курсе должен был бы занимать видное место в Центральном Комитете или в ЦКК. Я должен констатировать, что мои полуторагодовые усилия в этом направлении не дали никакого результата. Это грозит тем, что партия может оказаться застигнутой врасплох кризисом исключительной остроты, и в этом случае партия имела бы право каждого, кто видел опасность, но не называл ее открыто по имени, обвинить в том, что он форму ставил выше содержания.

Ввиду создавшегося положения я считаю ныне не только своим правом, но и своим долгом высказать то, что есть, каждому члену партии, которого я считаю достаточно подготовленным, зрелым, выдержанным и, следовательно, способным помочь партии выйти из тупика без фракционных судорог и потрясений.

Л. Троцкий

8 октября 1923 г.

Заявление 46-ти.

Это Заявление было составлено Евгением Преображенским, который первым подписал его и собрал другие подписи в следующие день-два. Четвертый подписант, А. Белобородов, датировал свою подпись 11-м октября; ту же дату поставили В. Максимовский и А. Бубнов. Историки до сих пор спорят о том, знал ли Троцкий – 8-го октября пославший в ЦК свое заявление о внутрипартийном положении – о том, что другие опытные большевики, некоторые из них, его близкие друзья, – Преображенский, Антонов-Овсеенко, И.Н. Смирнов и др., – пишут это Заявление. Заявление 46-ти обычно датируют 15-м, но только потому, что Политбюро получило его в тот день.

Редакция журнала «Известия ЦК КПСС» сообщила: «Подлинник документа представлен двумя оригинальными машинописными текстами с отдельными не меняющими смысл разночтениями. Первый текст содержит 34 подписи, второй – 12.» (стр. 194). По-видимому, кто-то перепечатал первую копию (отсюда, разночтения), и собирал подписи под обеими копиями.

Печатается по публикации в журнале «Известия ЦК КПСС», 1990, № 6.

Совершенно секретно

В Политбюро ЦК РКП

Чрезвычайная серьезность положения заставляет нас (в интересах нашей партии, в интересах рабочего класса) сказать вам открыто, что продолжение политики большинства Политбюро грозит тяжкими бедами для всей партии. Начавшийся с конца июля этого года хозяйственный и финансовый кризис со всеми вытекающими из него политическими, в том числе и внутрипартийными, последствиями безжалостно вскрыл неудовлетворительность руководства партией как в области хозяйства, так и особенно в области внутрипартийных отношений.

Случайность, необдуманность, бессистемность решений ЦК, не сводящего концов с концами в области хозяйства, привели к тому, что мы при наличии несомненных крупных успехов в области промышленности, сельского хозяйства, финансов и транспорта, успехов, достигнутых хозяйством страны стихийно, не благодаря, а несмотря на неудовлетворительное руководство, или вернее, на отсутствие всякого руководства, не только стоит перед перспективой приостановки этих успехов, но и перед тяжелым общеэкономическим кризисом.

Мы стоим перед близящимся потрясением червонной валюты, которая стихийно превратилась в основную валюту до ликвидации бюджетного дефицита; перед кредитным кризисом, когда Госбанк без риска тяжкого потрясения более не может финансировать не только промышленность и торговлю промышленными товарами, но и закупку хлеба для экспорта; перед остановкой сбыта промышленных товаров вследствие высоких цен, которые объясняются, с одной стороны, полным отсутствием планомерного организаторского руководства в промышленности, с другой стороны, неверной кредитной политикой; перед невозможностью осуществления хлебоэкспортной программы, вследствие невозможности закупать хлеб; перед крайне низкими ценами на пищевые продукты, разорительными для крестьянства и грозящими массовым сокращением сельскохозяйственного производства; перед перебоями в выдаче зарплаты, вызывающими естественное недовольство рабочих; перед бюджетным хаосом, непосредственно создающим хаос в государственном аппарате, — революционные приемы сокращений при выработке бюджета и новых явочных сокращений при его реализации стали из переходных мер постоянным явлением, которое непрерывно сотрясает госаппарат и вследствие отсутствия плана в сокращениях, сотрясает его случайно, стихийно.

Все это суть некоторые элементы уже начавшегося хозяйственного кредитного и финансового кризиса. Если не будут немедленно приняты широкие, продуманные, планомерные и энергичные меры, если нынешнее отсутствие руководства будет продолжаться, мы стоим перед возможностью необычайно острого хозяйственного потрясения, неизбежно связанного с внутренними политическими осложнениями и с полным параличом нашей внешней активности и дееспособности. А последняя, как всякому понятно, нужна нам теперь больше, чем когда-либо, от нее зависят судьбы мировой революции и рабочего класса всех стран.

Точно так же в области внутрипартийных отношений мы видим ту же неправильность руководства, парализующую и разлагающую партию, что особенно ярко сказывается во время переживаемого кризиса.

Мы объясняем это не политической неспособностью нынешних руководителей партии: наоборот, как бы мы не расходились с ними в оценке положения и в выборе мероприятий к его изменению, мы полагаем, что нынешние руководители при всяких условиях не могут не быть поставлены партией на передовые посты рабочей диктатуры. Но мы объясняем это тем, что под внешней формой официального единства мы на деле имеем односторонний приспособляемый к взглядам и симпатиям узкого кружка подбор людей и направление действий. В результате искаженного такими узкими расчетами партийного руководства партия в значительной степени перестает быть тем живым самодеятельным коллективом, который чутко улавливает живую действительность, будучи тысячами нитей связанным с этой действительностью. Вместо этого мы наблюдаем все более прогрессирующее, уже почти ничем не прикрытое разделение партии на секретарскую иерархию и мирян, на профессиональных партийных функционеров, подбираемых сверху, и прочую партийную массу, не участвующую в общественной жизни.

Это факт, который известен каждому члену партии. Члены партии, недовольные тем или иным распоряжением ЦК или даже Губкома, имеющие на душе те или иные сомнения, отмечающие про себя те или иные ошибки, неурядицы и непорядки, боятся об этом говорить на партийных собраниях, более того, боятся беседовать друг с другом, если только собеседник не является совершенно надежным человеком в смысле неболтливости: свободная дискуссия внутри партии фактически исчезла, партийное общественное мнение заглохло. В наше время не партия, не широкие ее массы выдвигают и выбирают губкомы и ЦК РКП. Наоборот, секретарская иерархия партии все в большей степени подбирает состав конференций и съездов, которые все в большей степени становятся распорядительными совещаниями этой иерархии.

Режим, установившийся внутри партии, совершенно нестерпим, он убивает самодеятельность партии, подменяя партию подобранным чиновничьим аппаратом, который действует без отказа в нормальное время, но который неизбежно дает осечки в моменты кризисов и который грозит оказаться совершенно несамостоятельным перед лицом надвигающихся серьезных событий.

Создавшееся положение объясняется тем, что объективно сложившийся после X съезда режим фракционной диктатуры внутри партии пережил сам себя. Многие из нас сознательно пошли на непротивление такому режиму. Поворот 21-го года, а затем болезнь тов. Ленина требовали, по мнению некоторых из нас, в качестве временной меры диктатуры внутри партии. Другие товарищи с самого начала относились к ней скептически или отрицательно. Как бы то ни было, к XII съезду партии этот режим изжил себя. Он стал поворачиваться своей оборотной стороной. Внутрипартийные сцепы стали ослабляться. Партия стала замирать. Крайние оппозиционные, уже явно болезненные течения внутри партии стали приобретать антипартийный характер, ибо внутрипартийного товарищеского обсуждения наболевших вопросов не было. А такое обсуждение без труда вскрыло бы болезненный характер этих течений как партийной массе, так и большинству их участников. В результате — нелегальные группировки, выводящие членов партии за пределы последней, и отрыв партии от рабочих масс.

Хозяйственный кризис в Советской России и кризис фракционной диктатуры в партии, в случае если бы создавшееся положение не было в ближайшем будущем радикально изменено, нанесут тяжелые удары рабочей диктатуре в России и российской коммунистической партии. С таким грузом на плечах диктатура пролетариата в России и гегемон ее — РКП не могут не войти в полосу надвигающихся новых мировых потрясений иначе, чем с перспективой неудач по всему фронту пролетарской борьбы. Разумеется, было бы на первый взгляд самым простым решить вопрос в том смысле, что сейчас ввиду всей обстановки нет и не может быть места для постановки вопроса об изменении партийного курса, постановки в порядок дня новых и сложных задач и пр. и пр. Но совершенно очевидно, что такая точка зрения была бы позицией казенного закрывания глаз на действительное положение, так как вся опасность в том и состоит, что действительного идейного и действенного единства — перед лицом исключительно сложной внутренней и внешней обстановки — нет. В партии ведется борьба тем более ожесточенная, чем более глухо и тайно она идет. Если мы ставим перед ЦК этот вопрос, то именно для того, чтобы дать скорейший и наименее болезненный выход раздирающим партию противоречиям и немедленно поставить партию на здоровую основу. Реальное единство в суждениях и действиях необходимы. Надвигающиеся испытания требуют единодушного, братского, совершенно сознательного, исключительно активного, исключительно сплоченного действия всех членов нашей партии. Фракционный режим должен быть устранен, и это должны сделать в первую очередь его насадители: он должен быть заменен режимом товарищеского единства и внутрипартийной демократии.

Дабы реализовать все вышеизложенное и принять необходимые меры к выходу из хозяйственного, политического и партийного кризиса, мы предлагаем ЦК как первый и неотложный шаг созвать совещание членов ЦК с наиболее видными и активными работниками, с тем чтобы список приглашенных включил в себя ряд товарищей, имеющих взгляды на положение, отличные от взглядов большинства ЦК.

Е. Преображенский

С. В. Бреслав

Л. Серебряков

Не соглашаясь с некоторыми пунктами этого письма, объясняющими причины создавшегося положения, считая, что партия подошла вплотную к вопросам, которые не могут целиком быть разрешены практиковавшимися до сих пор методами, я вполне присоединяюсь к заключительному выводу настоящего письма.

А. Белобородов 11 октября 1923

С предложениями целиком согласен, хотя с некоторыми пунктами мотивировки расхожусь.

А. Розенгольц

М. Альский

В основном мысли этого обращения разделяю. Потребность в прямом и откровенном подходе ко всем нашим болячкам так назрела, что целиком поддерживаю предложение созыва указанного совещания, дабы наметить практические пути, способные вывести из накопившихся затруднений.

Антонов-Овсеенко

A. Венедиктов

И. Н. Смирнов

Г. Пятаков

B. Оболенский (Осинский)

Н. Муралов

Т. Сапронов

А. Гольцман

---

Подписав «Заявление», А. Гольцман приложил к нему следующую записку на отдельном листе.

Положение в партии и международное положение такое, что требуют необычайного напряжения и единства партийных сил, больше, чем когда бы то ни было. Присоединяясь к заявлению, рассматриваю его исключительно как попытку воссоздания сплоченности в партии и подготовки ее к наступающим событиям. Естественно, что в настоящий момент не может быть речи о внутрипартийной борьбе в какой бы то ни было форме. Необходимо, чтобы ЦК трезво оценил положение и принял срочные меры к устранению недовольства внутри партии, а также беспартийных масс.

12 октября 1923 г. А. Гольцман

11 октября 1923 г. В. Максимовский

Л. Сосновский

Данишевский

П. Месяцев

Г. Хоречко

Не согласен с рядом оценок в первой части заявления, не согласен с рядом характеристик внутрипартийного положения. В то же время глубоко убежден, что состояние партии требует принятия радикальных мер, ибо в партии в настоящее время не благополучно. Практическое предложение разделяю целиком.

А. Бубнов 11 октября 1923

A. Воронский

B. Смирнов

Е. Бош

И. Бык

В. Кассиор

Ф. Локацков

С оценкой экономического положения совершенно согласен. Ослабление политической диктатуры в настоящий момент считаю опасным, но освежение необходимо. Совещание нахожу совершенно необходимым.

Коганович

Дробнис

П. Коваленко

A. Е. Минкин

B. Яковлева

С практическими предложениями вполне согласен.

Б. Эльцин

Подписуюсь с оговоркой тов. Бубнова.

М. Левитин

С теми же оговорками Бубнова подписываюсь, не разделяя ни формы, ни тона, факт которых тем более убеждает меня согласиться с практической частью данного заявления.

И. Полюдов

О. Шмидель

В. Ваганьян

И. Стуков

А. Лобанов

Рафаил

C. Васильченко

Мих. Жаков

А. Пузаков

Н. Николаев

Так [как] в последнее время я стоял несколько в стороне от работы партийных центров, поэтому воздерживаюсь от суждения 2-х первых абзацев в вводной части; в остальном согласен.

Аверин

Согласен с изложением в части хозяйственного и политического положения страны. Считаю, что в части, рисующей внутрипартийное положение, допущено некоторое сгущение. Совершенно необходимо немедленно принять меры для сохранения единства партии.

М. Богуславский

Я не вполне согласен с первой частью, в которой говорится о хозяйственном положении страны, последнее действительно очень серьезно и требует к себе чрезвычайно внимательного отношения, но до сих пор партия не выдвинула людей, которые сумели бы лучше руководить тех, которые до сих пор руководят.

По вопросу же о внутрипартийном положении считаю, что во всем сказанном есть значительная часть правды, и считаю необходимым принять срочные меры.

Ф. Дудник

Приложение №4

«Сто лет после Ленина: нужна глобальная ленинистская стратегия»

Даян Джаятиллека, доктор наук, дипломат (Шри-Ланка).

«Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своём и в доме своём», – говорил Иисус. Это сказано после основополагающей проповеди в Назарете, где он зачитал строки из Книги пророка Исайи о явлении Спасителя. Горожане приветствовали его, как своего сына, выслушали, а потом попытались линчевать. Враждебность родного города к пророку, вероятно, обусловлена тем, что там он воспринимается сквозь призму личного опыта и накопленного субъективного отношения, которых нет в других местах.

Подобное происходит с Владимиром Лениным в России в столетнюю годовщину его смерти. На него смотрят сквозь определённый набор линз, в основном связанных с русской революцией. Как ни странно, отношение к Ленину в постсоветской России схоже с реакцией Великого инквизитора, описанного Фёдором Достоевским, на молодого проповедника, который сотворил чудо и был схвачен. Великий инквизитор приходит к заключённому, понимая, кто он такой. Преклонив перед ним колени, он обвиняет Мессию в том, что тот вернулся. Чтобы восстановить порядок и стабильность после первого пришествия Христа, понадобилась тысяча лет, говорит инквизитор. На этот раз ему не позволят запустить цепную реакцию и потому сожгут на следующий день. Услышав это, проповедник в знак прощения целует Великого инквизитора.

Похожий комплекс чувств связывает современную Россию и Ленина. Силён страх вновь посеять зёрна нестабильности, потрясений, бунта, восстания, революции. Таким образом, Россия, осуждающая Запад за его «культуру отмены», сама «отменила» Ленина спустя сто лет после его смерти. Тем не менее, возможно, стоит задуматься о воскрешении некоторых аспектов ленинской стратегии и постулатов ленинистской международной политики.

Рассмотрим несколько парадоксов Владимира Ленина в нынешнем историческом контексте.

Во-первых, идут две войны, которые многое решат, – в Газе и на Украине. В центре обеих – концепция национального самоопределения, авторство которой делят Ленин и Вудро Вильсон, однако первый сформулировал её на несколько лет раньше.

Ситуация в Донбассе связана как раз с правом на самоопределение. (То же самое можно сказать, например, о Каталонии.) Но сегодня, пусть и неосознанно, ленинская концепция самоопределения рассматривается и в более широком смысле. Речь идёт о применении национального самоопределения к феномену колониализма, отсюда возникает так называемый национально-колониальный вопрос. Яркий пример – борьба палестинцев против оккупации, которая приобрела огромный резонанс не только на Глобальном Юге, но и среди молодёжи на Западе, в том числе в США и Великобритании.

Хо Ши Мин вспоминал, как, впервые прочитав ленинские тезисы по национально-колониальному вопросу (1920), испытал озарение: «Это наш [Вьетнама] путь к освобождению». Идеологическое осмысление ленинского учения в части национального освобождения сформировало сознание Африканского национального конгресса (старейшей политической организации в ЮАР, а ныне – правящей партии), а также отношение левых правительств Латинской Америки к палестинскому вопросу.

Во-вторых, концептуальные опоры российской внешней политики, а именно формирование оси Россия – Индия – Китай, которая ассоциируется с именем Евгений Примаков [1], и появление понятия «мировое большинство» напрямую вытекают из последних работ Ленина, опубликованных в 1923 году.

В-третьих, Ленин даёт ключ к пониманию эскалации многомерной агрессии коллективного Запада против России – описывает империализм как комплексное явление.

В-четвёртых, российская внешняя политика после окончания холодной войны, породившая соглашательство и коллаборационизм эпохи Бориса Ельцина, строилась на антипатии к Ленину, большевикам и событиям 1917 года. Остановить империалистическую атаку на Россию невозможно, пока эта антипатия проецируется на современное поведение. Пора искоренить основы ельцинской политики, базировавшейся на антиленинизме.

В-пятых, все те, кто в России и за её пределами правильно спрогнозировал происходящее сейчас и предупреждал о неизбежной атаке Запада, – в широком смысле ленинисты. Так что ленинский подход можно по праву считать источником верного стратегического провидения.

Дальнейшая «отмена» Ленина и ленинизма просто непозволительна, когда украинские пилоты с гордостью совершают тренировочные полёты на предоставленных НАТО F-16, а американские танки Abrams ждут подходящих погодных условий.

Система, а не политика

В дискуссиях об отношениях России и Запада мы неизменно возвращаемся к одному и тому же моменту. Российский собеседник с горечью перечисляет, на что была готова пойти Россия в начале 1990-х гг., включая односторонние компромиссы и подчинённое партнёрство, а потом говорит, что Запад отверг все предложения, и лицо его выражает недоумение и разочарование. Одна из причин такого недоумения – отсутствие целостной картины понимания Запада и всего мира, а также отказ от ранее принятого мировоззрения.

Первая мировая война была по определению беспрецедентным историческим событием; осложняющим фактором стало то, что социалистические и рабочие партии в каждой стране поддержали собственные правительства, а не друг друга. Ленин, изучив этот феномен, отказался от своих изначальных взглядов и сформулировал теорию империализма. Империализм, утверждал он, это не политика, а целостная система, находящаяся на определённой стадии развития.

Либералы, например Джон Гобсон, пошли дальше Ленина в понимании новых тенденций мирового капитализма. В рамках международного марксистского мейнстрима Роза Люксембург рассуждала о глобальном капитализме и его потребности в территориальной экспансии для эксплуатации. В партии большевиков анализом империализма самостоятельно занимался Николай Бухарин. Но именно ленинская формулировка – «империализм как высшая стадия капитализма» – вышла на авансцену. Не только из-за убеждённости Ленина, что империализм – это система, а не политика, и определения новых черт мирового капитализма. Но и потому, что Ленин утверждал: империализм спровоцировал мировую войну с целью передела мира, и вероломство западной социал-демократии в том, что метрополии выкачивали сверхприбыли из своих колоний и полуколоний.

Набор аргументов Ленина на десятилетия стал каноническим, поколения исследователей развивали его в различных направлениях. К сожалению, в современной России нет подобной общей теории или, если она и есть, то имеет самоограничения, как, скажем, «цивилизованный» подход. Ленинская теория империализма распространялась горизонтально и вертикально по всему миру и перешла следующим поколениям, потому что была универсальной и научной, лишённой намека на культурную и цивилизационную специфичность, не говоря уже о национально-культурной зацикленности.

В условиях западной агрессии в интересах России вернуться к ленинскому пониманию проблемы и развить его, а не пытаться объяснить происходящее капризами и порочностью Запада.

Какой бы радикальной и тоталитарной ни была Советская Россия, ей удалось оказать воздействие на западные общества, а также на Глобальный Восток и Юг. Всё потому, что Россия выступала за универсальные идеи.

Как следствие, даже Роберт Оппенгеймер и некоторые его коллеги в Лос-Аламосе симпатизировали Советскому Союзу. Парадокс в том, что сегодня, когда Россия не в пример менее радикальна и менее склонна к диктаторским методам, она не находит отклика на Западе. Не стоит связывать это с «упадком» западного общества, такому объяснению противоречат масштабные волны солидарности с палестинцами, в том числе в элитарных западных университетах.

Изменился не только Запад, но и сама Россия: став менее универсалистской и более ориентированной на собственную культуру, она начала терять значимость. Поэтому ей не удаётся последовательно проецировать свои идеи в общемировом масштабе, и, в отличие от советского периода, солидарность с Москвой практически отсутствует. В тылу противника нет туннелей поддержки и симпатии. Ленинский интернационализм помог бы преодолеть синдром изоляции/самоизоляции.

Путаница с «цветными революциями»

Ленинистская стратегия противостояния империалистическому миру была многомерной: осуществление межгосударственных отношений через министерство (комиссариат) иностранных дел; выстраивание сети политических и общественных движений единомышленников в рамках Коминтерна; секретные службы; движение ради мира и глобальные федерации писателей, журналистов, женщин, молодёжи, профсоюзов и так далее (в постленинский советский период). Сегодня у России нет такой разветвлённой системы, необходимой для противодействия западной агрессии.

Сопротивление внешнему напору требует от Москвы разрешения ряда противоречий. С одной стороны, Россия борется за изменение глобального статус-кво и трансформацию мироустройства – от однополярности и гегемонизма к многополярности. С другой – выступает против смены внутреннего порядка в различных государствах, порицая любое народное восстание как «цветную революцию». Некоторые из них действительно таковы, но не все. В ряде случаев отказ антиимпериалистических сил от борьбы даёт возможность империалистам манипулировать народными движениями и даже монополизировать их.

Причина, по которой народные восстания предлагается осуждать как «цветные революции», а именно – присутствие в них определённых внешних элементов, надуманна.

Не кто иной, как Ленин с его антиимпериалистическим и революционным подходом, предложил реалистский подход к революциям. Знакомство с ним принесло бы пользу современной российской политике и позволило бы не допустить её оторванности от глобальной динамики, что особенно важно для молодёжи.

Простите меня за длинную цитату, но вот что Ленин писал об ирландском восстании 1916 г.: «О “путче”, в научном смысле слова, говорить можно только тогда, когда попытка восстания ничего, кроме кружка заговорщиков или нелепых маньяков, не обнаружила, никаких симпатий в массах не вызвала… Кто называет такое восстание путчем, тот либо злейший реакционер, либо доктринёр, безнадёжно неспособный представить себе социальную революцию как живое явление.

Ибо думать, что мыслима социальная революция без восстаний маленьких наций в колониях и в Европе, без революционных взрывов части мелкой буржуазии со всеми её предрассудками, без движения несознательных пролетарских и полупролетарских масс против помещичьего, церковного, монархического, национального и т.п. гнёта, – думать так, значит, отрекаться от социальной революции. Должно быть, выстроится в одном месте одно войско и скажет: “мы за социализм”, а в другом другое и скажет: “мы за империализм” и это будет социальная революция! Только с подобной педантски-смешной точки зрения мыслимо было обругать ирландское восстание “путчем”.

Кто ждёт “чистой” социальной революции, тот никогда её не дождётся. Тот революционер на словах, не понимающий действительной революции.

Русская революция 1905 г. была буржуазно-демократической. Она состояла из ряда битв всех недовольных классов, групп, элементов населения. Из них были массы с самыми дикими предрассудками, с самыми неясными и фантастическими целями борьбы, были группки, бравшие японские деньги, были спекулянты и авантюристы и т.д. Объективно, движение масс ломало царизм и расчищало дорогу для демократии, поэтому сознательные рабочие руководили им.

Социалистическая революция в Европе не может быть ничем иным, как взрывом массовой борьбы всех и всяческих угнетённых и недовольных. Части мелкой буржуазии и отсталых рабочих неизбежно будут участвовать в ней – без такого участия невозможна массовая борьба, невозможна никакая революция – и столь же неизбежно будут вносить в движение свои предрассудки, свои реакционные фантазии, свои слабости и ошибки. Но объективно они будут нападать на капитал…» [2].

Я бы предложил читать этот текст, заменив термин «путч», который критикует Ленин, словосочетанием «цветная революция».

Ещё одна проблема России – пристрастие к консервативным, правым, даже крайне правым силам на Западе и антипатия к левым. Это не соответствует реальным нуждам. Ключевую роль в поддержке палестинцев и в борьбе против помощи, которую Запад оказывает Израилю, играют силы левой ориентации – от правительств «розового прилива» в странах Латинской Америки и Африканского национального конгресса в ЮАР до прогрессивного крыла американских демократов и британских лейбористов. Правда в том, что именно левые правительства, движения и политические деятели более склонны к многополярному миру, чем глобальные правые силы, которым отдаёт предпочтение современная Россия.

Иными словами, есть противоречия между стратегической целью России – стремлением к многополярному миру – и политическими союзниками, которых она склонна выбирать. Эти противоречия можно преодолеть, применив многовекторный подход Примакова и распространив политический фокус прежде всего на тех, кто активно сопротивляется империализму и поддерживает многополярный мировой порядок.

Ленинисты были умнее

Иллюзии по поводу отношений с Западом и возможности взять над ним верх путём мирного экономического соперничества появились в 1956 г. после XX съезда КПСС. Самые точные прогнозы о том, как поведёт себя Запад и как станет ухудшаться ситуация, если Советский Союз опустит оружие, десятилетиями исходили от ленинистов – Вячеслава Молотова, Лазаря Кагановича, Юрия Андропова, маршалов Андрея Гречко и Сергея Ахромеева. Глубоко ошибались те, кто подверг Ленина ревизии (Никита Хрущёв, Михаил Горбачёв) или порицал его (Борис Ельцин). Так почему же Россия должна поддерживать антиленинизм тех, кто сделал ставку на Запад, отбросив постулаты ленинизма об агрессивной природе последнего?

Связь между внимательным изучением ленинских тезисов и способностью делать чёткие прогнозы подтверждают два достаточно известных инцидента. В 1973 г. на конференции Движения неприсоединения в Алжире ливийский лидер Муаммар Каддафи отстаивал мнение, что странам третьего мира следует противодействовать обеим сверхдержавам – и США, и СССР. Оппонентом Каддафи выступил кубинский руководитель Фидель Кастро. Он предупредил, что если бы ОПЕК проявил себя (как он это сделал в 1973 г.) в отсутствие социалистического СССР, то западный империализм просто занялся бы переделом мира военной силой. Человечество должно быть благодарно, что существует Советский Союз, его нельзя уравнивать с США, подчёркивал Фидель. Пророчество оправдалось трагически: войнами, разрушением государств и линчеванием лидеров (того же Каддафи) после распада СССР, когда Запад взялся заново делить мир, как и предрекал Ленин. Поведение Запада после краха Советов в 1991 г., включая агрессивную линию США и НАТО, а также эскалацию на Украине и с её использованием, следует воспринимать как попытки империализма перекроить мир посредством войн.

Пророческую правоту ленинистов подтверждает и выступление Фиделя Кастро в Москве в 1987 г. по случаю 70-летия Октябрьской революции. «Мы не удивимся, если, проснувшись однажды утром, узнаем, что Советский Союз исчез», – сказал он тогда.

Новый главный вектор

К 1921 г. Ленин понял, что основную стратегию следует изменить, поскольку распространение революции на Запад было остановлено, а после провала Красной Армии в Польше начался обратный процесс. Он предложил выступить единым фронтом, в том числе с бывшими противниками, перед лицом набирающей силу контрреволюции и зарождающегося фашизма. Единый фронт расширялся в случае участия колониальных государств и в контексте борьбы с империализмом.

Основная ось ленинской внешнеполитической стратегии сместилась на Восток. Об этом свидетельствует его последняя опубликованная работа «Лучше меньше, да лучше» (1923), в которой Евгений Примаков мог найти рецепт оптимального пути для России после распада СССР. Сосредоточившись на «системе международных отношений, которая сложилась теперь», Ленин приходит к следующему выводу: «Исход борьбы в общем и целом можно предвидеть лишь на том основании, что гигантское большинство населения земли в конце концов обучается и воспитывается к борьбе самим капитализмом.

Исход борьбы зависит в конечном счёте от того, что Россия, Индия, Китай и т.п. составляют гигантское большинство населения. А именно это большинство населения и втягивается с необычайной быстротой в последние годы в борьбу за своё освобождение, так что в этом смысле не может быть ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы» [3].

Будучи гением революционного реализма, Ленин продолжает: «Но нам интересна не эта неизбежность окончательной победы социализма. Нам интересна та тактика, которой должны держаться мы, Российская коммунистическая партия, мы, российская Советская власть, для того, чтобы помешать западноевропейским контрреволюционным государствам раздавить нас» [4].

Он рассуждает о том, как выиграть время. Но самое важное – то, как он определяет решающее или доминирующее противоречие, которое будет двигать мировую историю в эпоху империализма: «… чтобы обеспечить наше существование до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком, между цивилизованнейшими государствами мира и государствами по-восточному отсталыми, которые, однако, составляют большинство…» [5].

До ухудшения китайско-советских отношений Мао Цзэдун пытался добиться принятия этого ленинского постулата, как – позднее – и друзья Советского Союза Фидель Кастро и Че Гевара, которые подчёркивали «трёхконтинентальный» фокус антиимпериалистической борьбы. КПСС отвергла эти идеи.

Сегодня, в условиях наступления Запада на Россию и турбулентности на Большом Ближнем Востоке, которая создана чудовищной операцией Израиля в секторе Газа, ключевым стратегическим вектором следует признать именно то, о чём говорил Ленин незадолго до смерти, – движение к следующему военному столкновению «между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком».

Разворот Ленина на Восток не был внезапным после озарения, что революции на Западе не будет. Ещё в 1913 г. он диалектически перевернул марксистский канон в статье под названием «Отсталая Европа и передовая Азия»: «В Азии везде растёт, ширится и крепнет могучее демократическое движение. Буржуазия там ещё идёт с народом против реакции… А “передовая” Европа? Она грабит Китай» [6]. После Октябрьской революции – до поражения Красной Армии в Польше, пока волна революции на Западе ещё не отступила – Ленин завершил свой разворот на Восток.

В Москве в ноябре-декабре 1919 г. Ленин обратился к участникам II Всероссийского съезда коммунистических организаций народов Востока, который проводился Центральным бюро коммунистических организаций народов Востока под эгидой Центрального комитета РКП(б). Он сказал: «Тема моего доклада – текущий момент, и мне кажется, что по этому вопросу самым существенным сейчас является отношение народов Востока к империализму…» [7]. И продолжил: «За периодом пробуждения Востока в современной революции наступает период участия всех народов Востока в решении судеб всего мира, чтобы не быть только объектом обогащения. Народы Востока просыпаются к тому, чтобы практически действовать и чтобы каждый народ решал вопрос о судьбе всего человечества» [8].

Следует считать это «Большим Востоком», периферией и полупериферией мировой системы, где доминировал империализм. По работам Ленина становится понятно: стратегическую политику нельзя ограничивать Россией – Индией – Китаем как закрытой тройственной формулой, как если бы эти страны представляли собой самодостаточную трёхстороннюю стратегическую амплитуду.

«Орлиный взор» Ленина был сфокусирован на Большом Востоке ещё до Первой мировой войны, не говоря уже о революции 1917 г. и её отступлении на Западном фронте к 1920–1921 годам. «Не успели оппортунисты нахвалиться “социальным миром” и не необходимостью бурь при “демократии”, как открылся новый источник величайших мировых бурь в Азии. За русской революцией [1905 г.] последовали турецкая, персидская, китайская. Мы живём теперь как раз в эпоху этих бурь и их “обратного отражения” на Европе. Каковы бы ни были судьбы великой китайской республики, на которую теперь точат зубы разные “цивилизованные” гиены, но никакие силы в мире не восстановят старого крепостничества в Азии, не сметут с лица земли героического демократизма народных масс в азиатских и полуазиатских странах… Не отчаяние, а бодрость надо почерпать из факта вовлечения восьмисотмиллионной Азии в борьбу за те же европейские идеалы.

Азиатские революции показали нам ту же бесхарактерность и подлость либерализма…» [9].

Экзальтация по поводу революционных бурь в Турции, Персии и Китае не является девиацией или неким ответвлением. В статье, опубликованной к 30-й годовщине смерти Карла Маркса, отца-основателя теории, говорится о том, что эти взгляды отражают концептуальную суть ленинизма. Более того, это был важный элемент мировоззрения Ленина, и он привлёк к нему внимание в полемике с Карлом Радеком, в частности по поводу империализма и национального самоопределения в статье, написанной до 1917 г.: «Во-первых, именно Парабеллум [Радек] смотрит назад, а не вперёд, когда, идя в поход против принятия рабочим классом “идеала национального государства”, обращает свои взоры на Англию, Францию, Италию, Германию, т.е. на страны, где национально-освободительное движение лежит в прошлом, а не на Восток, Азию, Африку, колонии, где это движение лежит в настоящем и будущем. Достаточно назвать Индию, Китай, Персию, Египет» [10].

Упоминание Лениным Турции, Персии, Китая, Индии, Египта в этих двух работах (1913, 1915) в сочетании с идеей оси Россия – Индия – Китай в его последней публикации (1923) и фокусом на борьбу за национальное освобождение показывает главный вектор ленинистской международной политики в условиях современных «величайших мировых бурь».

Контргегемонистский полумесяц

Россия столкнулась с конкретным противником, но его поддерживают и подталкивают вперёд супердержава и глобальная система. Невзирая на паузы и отступления, «коллективный Запад» (и прежде всего бывшие советские сателлиты, настроенные особенно враждебно) готов вести бесконечную войну против России и сохранять наступательную стратегию.

Сопротивление однополярной гегемонии существует, но оно должно быть глобальным. Его можно глобализировать (так же, как глобализирована война против России), только если Россия поддержит это сопротивление, иногда будучи в его авангарде, а иногда в арьергарде. НАТО поставляет Украине наступательные вооружения, включая F-16. Ленинистская методология требует осознать, что Большой Ближний Восток – самое слабое звено в цепи западного империализма, и сделать всё возможное для активизации контргегемонистской национально-освободительной борьбы везде, с Палестиной в центре бури. Это стратегия концентрических кругов, поддержки и укрепления «оси сопротивления», которая включает Иран, при тесном сотрудничестве с теми странами (от Ирана до Турции, от ЮАР до Бразилии, Чили и Колумбии), которые продемонстрировали солидарность с Палестиной.

Бжезинский ввёл термин «полумесяц», или «дуга кризиса», чтобы оправдать антисоветскую стратегию провокаций и ловушек в Афганистане. Пора вернуть долг. На сей раз с «полумесяцем кризиса» должны столкнуться главный стратегический противник России и его жестокий региональный союзник.

Сноски

[1] Евгений Примаков – академик РАН, в 1996–1998 гг. – министр иностранных дел РФ, в 1998–1999 гг. – председатель Правительства РФ.

[2] Ленин В.И. Ирландское восстание 1916 года / В.И. Ленин // Полное собрание сочинений. Т. 30. М.: Издательство политической литературы, 1973. С. 53–55.

[3] Ленин В.И. Лучше меньше, да лучше / В.И. Ленин // Полное собрание сочинений. Т. 45. М.: Издательство политической литературы, 1970. С. 404.

[4] Там же.

[5] Там же.

[6] Ленин В.И. Отсталая Европа и передовая Азия / В.И. Ленин // Полное собрание сочинений. Т. 23. М.: Издательство политической литературы, 1973. С. 167.

[7] Ленин В.И. Доклад на II Всероссийском съезде коммунистических организаций народов Востока. 22 ноября 1919 года / В.И. Ленин // Полное собрание сочинений. Т. 39. М.: Издательство политической литературы, 1970. С. 318.

[8] Там же.

[9] Ленин В.И. Исторические судьбы учения Карла Маркса / В.И. Ленин // Полное собрание сочинений. Т. 23. М.: Издательство политической литературы, 1973. С. 3–4.

[10] Ленин В.И. Революционный пролетариат и право наций на самоопределение / В.И. Ленин // Полное собрание сочинений. Т. 27. М.: Издательство политической литературы, 1969. С. 61.

СТРЕКАЛОВОЙ МАРИНЕ ИВАНОВНЕ – моей второй половинке уже многие-многие годы, самой верной и надёжной помощнице, защитнице и вдохновительнице, женщине, которая сделала меня по-настоящему счастливым и мудрым, ради которой и для которой я живу и работаю – ПОСВЯЩАЕТСЯ!!!!

От автора

Роман-исповедь, роман-предостережение, роман-напутствие. Повествует о жизни и судьбе человека, историка по профессии, в молодые годы, по ВЕЛЕНИЮ свыше, вдруг повстречавшего свою ПЕРВУЮ ЛЮБОВЬ! Единственную и неповторимую, дурманящую и искрящуюся, огромную как небо над головой и такую же точно чистую! ЛЮБОВЬ, которая потрясла, очаровала и околдовала его настолько сильно и властно, что он безропотно и фанатично, и с радостью превеликой посвятил любимой женщине жизнь. Всю – без остатка… Чем это в итоге закончилось? – читатель узнает, дочитав роман до конца. Он будет правдив и искренен от первого и до последнего слова…

Das Eiwig Weibliche ziet uns hinahn –  вечно  женственное  влечёт  нас  ввысь  (нем.).

«Страницу и огонь, зерно и жернова,

   секиры остриё и усечённый волос –

   Бог сохраняет всё; особенно – слова

   прощенья и любви, как собственный Свой Голос». 

                                                                           И.Бродский

«Имя где для тебя?

  Не сильно смертных искусство

  Выразить прелесть твою!

  Лиры нет для тебя!…

  Что песни? Отзыв неверный

  Поздней молвы о тебе!

  Ели б сердце могло быть

  Им слышно, каждое чувство

  Было бы гимном тебе!»

                                 В.А.Жуковский

«Видно было, как всё извлечённое из внешнего мира художник заключил сперва себе в душу и уже оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной, торжественной песнью… картина, между тем, ежеминутно казалась выше и выше; светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась наконец в один миг, плод налетевшей с небес на художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая есть одно только приготовление». 

                                                             Н.В.Гоголь «Портрет»

Часть первая

Глава 1

«В душе моей, с начала мира,

Твой образ был напечатлён,

Передо мной носился он

В пустынях вечного эфира.

Давно тревожа мысль мою,

Мне имя сладкое звучало;

Во дни блаженства мне в раю

Одной тебя недоставало».

                              М.Ю.Лермонтов

1

Весенняя, четвёртая по счёту сессия подходила к концу. Оставалось сдать всего два экзамена.

Студент-историк Максим Кремнёв, второкурсник Московского государственного Университета, уютно расположившийся за столом одной из комнат-читалок на первом этаже третьего корпуса ФДСа (Филиал Дома студентов МГУ), собирал последние силы в кулак, чтобы закончить учебный год достойно. Со стипендией – понимай, в советское время немаленькой. И потом, получив в зачётку печать об успешной сдаче положенных по программе предметов, простившись с инспектором курса, товарищами по группе и по общаге, уже в ранге третьекурсника спокойно уехать в стройотряд в первых числах июля. Уехать – и забыть там, на стройке, про душную, изнывающую от летнего пекла и зноя Москву, про утомительную учёбу, экзамены и ФДС, порядком уже надоевший; хорошо отдохнуть на природе в смоленской чудной глуши, развеяться и размяться с лопатой и топором в руках, помочь крестьянам по мере сил, денег подзаработать. Именно так он провёл летние студенческие каникулы в прошлом году – и не прогадал, не разочаровался в выборе. Так же точно спланировал сделать и в этом.

Далее надо сказать, в качестве поясняющего вступления, что весенняя зачётно-экзаменационная сессия традиционно была самой тяжкой и самой утомительной для студентов, на лихорадку больше похожей, на изнурительное самоистязание. Кто когда-то прошёл через университетскую пятилетнюю нервотрёпку – тот хорошо это знает, помнит и подтвердит, насколько горек и солон он, “хлеб студенческий”. Учебный год на первых двух общеобразовательных курсах и сам по себе был сложен и энергозатратен – отнимал уйму времени и сил у каждого студента, выжимал парней и девчат по-максимуму, от души, и одновременно приучал к кропотливой научной работе. Да ещё и преподаватели с ними, зелёными, пока что не церемонились, не щадили, не давали спуску и послаблений – за любую провинность и недочёт наказывали и отчисляли легко, без зазрения и угрызения совести. Государство это им позволяло.

Не удивительно, что в июне-месяце, итоговом в учебном годовом графике всех вузов страны, молодым студентам приходилось изыскивать последние энергетические и умственные запасы, “скрести по донышку” что называется, “по сусекам”. Чтобы, собрав резервы из “закромов”, быть в форме перед экзаменаторами, в тонусе, быть молодцами – бодрыми, памятливыми и трудоспособными. И, как следствие, пройти экзаменационные рифы без лишних проблем и потерь – не сломаться и “не упасть”, не оставить “хвостов” на осень. Что было делом крайне пренеприятным и очень и очень болезненным для всякого споткнувшегося студента, грозившим испортить заслуженный летний отдых потерей 40-рублёвой стипендии, на которую многие тогда дней 20-ть безбедно жили, это во-первых; а, во-вторых, к сентябрьским переэкзаменовкам надо было бы всё лето упорно готовиться, вместо того, чтобы отдыхать, а потом ещё и за преподавателями хвостом в сентябре бегать, упрашивать экзамен принять, когда другие уже дальше учиться начнут, которых потом догонять надо будет.

Но и это было лишь полбеды, или даже четверть. Ибо к неприятностям финансовым, умственным и психологическим, которые в целом переживались студентами с родительской помощью, легко могли бы прибавиться и настоящие беды, нешуточные и судьбоносные, в виде нависавшего над парнями-двоечниками отчисления из МГУ и последующего осеннего призыва в Армию на действительную военную службу. Вот уж была бы беда так беда вселенского масштаба, по-настоящему страшившая всех! Делать этого, как легко догадаться, никому из парней-историков не хотелось, как, впрочем, и всем остальным университетским студентам, – казённую солдатскую форму с большим опозданием надевать и два года потом болтаться в шумных бараках-казармах с неучами-балбесами вперемешку где-нибудь в Средней Азии или в Закавказье, превращаться там в этаких “белых ворон”, в изгоев, в недотёп-неудачников – лакеев хамоватых прапорщиков и офицеров, и стариков-сержантов.

Положение с моральным и физическим состоянием усугублялось ещё и тем, что за окном бушевал красавец-июнь всеми своими цветами и красками, страстями, запахами, прелестями и пороками, тревожа и испытывая молодые сердца, от дела сильно отвлекая их, от конспектов и учебников; а кипящее солнце на небе светило и буянило так дерзко, мощно и вызывающе всеми своими протуберанцами, накаляя окружающую атмосферу до невозможности, что в читалке было не продохнуть от духоты и жары: сладкая дрёма на экзаменуемых раз за разом могучей волной накатывала, с которой справляться уже не хватало сил. Им бы всем завалиться где-нибудь на припёке в зелени пахучей травы и позагорать, расслабиться и понежиться, на время отключить мозги, подремать в тишине и праздности, вольной жизни порадоваться, певунов-соловьёв послушать; ну и душистого кваса или пива вволю попить, поесть мороженого. А не изводить себя чтением нудных учёных книг, которых у каждого на столе было немерено и которые здоровья не прибавляли, ясное дело, тело не наливали соком; наоборот, всех худосочными делали, квёлыми, слабыми и нежизнеспособными.

А тут ещё и детишки местные, жители окрестных домов, под окнами фэдээсовских корпусов, что в начале Ломоносовского проспекта располагались рядами по соседству с кинотеатром “Литва” и гостиницей “Университетская”, – так вот детишки целыми днями без-прерывно баловались и шумели, поганцы. Стучали ногами, мячами и палками о стены и цоколь студенческих пятиэтажек, ругались, гоготали и спорили, в окна общаг озорно заглядывали, строили рожицы всем подряд, а то и вовсе непристойные жесты показывали, кричали матерные слова – не давали сосредоточиться и на материал настроиться, одним словом, дело с экзаменами до конца довести. Студентам было и грустно, и завидно глядеть на них, таких без-печных и беззаботных, и абсолютно свободных, главное. По этой причине студенты, к читалкам как клеем приклеенные, к учёбе, к сессиям без-конечным, считали себя чуть ли ни проклятыми каторжанами, несчастными, лишёнными молодости людьми!…

2

Итак, предельно-измотанный, пожелтевший и исхудавший герой наш, Максим Кремнёв, уже минут пять как сидел и тупо смотрел в окно, со всех сторон обложенный толстенными и премудрыми учебниками и конспектами, притрагиваться к которым ему не хотелось жутко, про которые поскорее хотелось забыть… А там, за окном, хулиганистые сорванцы устроили очередную шумную разборку из-за ненароком спущенного кем-то мяча. Максим и смотрел, и ждал, чем та их ругань и возня закончится. Интересно было узнать: дойдёт у них дело до драки, до мордобоя? – квинтэссенции любых ссор и детских разборок…

И в этот-то как раз момент дверь в читалку распахнулась с шумом и внутрь зашли две девушки, по-домашнему просто одетые, которых Максим не знал, никогда не видел прежде… Это ему показалось странным, прожившему в третьем корпусе уже два учебных года и визуально знавшему практически всех жильцов, иногородних студентов истфака, всех хотя бы раз видевшему на улице или в столовой, в коридорах общаги или самого Университета, в читалке той же. А этих двух – нет. Странно!

Правда, когда он, сидевший у одного из центральных окон, повернул голову налево, на вход, то успел хорошо рассмотреть лишь профиль вошедших, а потом и спины, когда обе направились скорым шагом к первому столу у торцевой стены. Но даже и в этом случае он бы вошедших узнал, повстречай он их где-то раньше: зрительная память у него была отменная, это признавали все…

Со спины рассматривая незнакомок мутными от усталости и жары глазами, он лениво отметил для себя, что одна была высокой, крупной и статной; что голову её украшали густые тёмные волосы, на затылке умело стянутые в тугую тяжёлую косу, доходившую почти до пояса. Другая была поменьше и похудей, но такая же стройная и фигуристая; была блондинкой, с коротко стрижеными волосами. Вот и всё.

От скуки и от усталости, чтобы подольше растянуть перерыв, Максим принялся наблюдать уже за вошедшими, на них переключил внимание с уличных сорванцов, при этом стараясь понять, кто они – случайные гости или студентки истфака. К ним в корпус, надо сказать, много всегда приходило гостей – и с целью, и без цели: чтобы убить время, амурные дела покрутить, шашни и шуры-муры всякие. Обычное дело для молодёжи – пару себе искать. Тем более – в общаге, где всегда было весело и многолюдно как в том же муравейнике; где дискотеки и танцы следовали нескончаемым потоком в учебное время, привлекая гостей-москвичей, и имелись свободные, на крайний случай, комнаты и койки. Общага для молодых людей – рай, или же злачное место…

Наблюдая за девушками лениво, Максим видел, как они обе, остановившись у первого стола, облепили с двух сторон сидевшую там студентку и начали с ней энергично о чём-то шушукаться, от занятий её и всех остальных отвлекать. Шушукались они одни; причём – одновременно и на повышенных тонах, нарушая установившуюся тишину; поэтому сразу же привлекли к себе внимание всего зала, всех, кто сидел тут. Студенты подняли головы как по команде и, вторя Кремнёву, принялись за вошедшими наблюдать. Кто-то с улыбкой и симпатией, а кто-то – и раздражённо: в читальных залах не принято было шуметь.

Пару-тройку минут пошушукались меж собой девушки, посплетничали, вопросы какие-то жарко пообсуждали. После чего вошедшая в зал блондинка нагнулась и что-то сказала подругам такое, особенное и чрезвычайное, отчего троица вдруг дружно и громко захохотала на весь не маленьких размеров зал, чем заставила большинство присутствующих недовольно поморщиться и напрячься. А “старики”-третьекурсники и вовсе уже открыли было синхронно рты, чтобы сделать замечание и осадить хохотушек, сказать, чтобы те не забывали, где находятся, и всё такое.

Замечаний делать, однако ж, нарушительницам не пришлось: вошедшие и сами поняли, что прегрешили перед товарищами и поспешили быстро ретироваться, покинуть растревоженное помещение, мгновенно ощетинившееся против них десятками колючих глаз. И первой, низко нагнув голову и покраснев, побежала к выходу виновница шума блондинка, лицо прикрывая ладошкою на бегу – от стыда, смущения и волнения. А за ней следом пошла к дверям и подруга её крупнотелая и высокая, с могучей косой за спиной, именно пошла – не побежала, даже и не ускорила шага. Хотя со стороны было видно и невооружённым глазом, что даётся ей это её спокойствие нелегко, что и она была крайне смущена всеобщим переполохом и повышенным к себе вниманием, – и, тем не менее, уходила достойно при этом, не пряча лица и не переходя на постыдный бег, не пригибая по-детски голову. Глаза её были стыдливо опущены вниз – это правда, – щёчки горели румянцем, пухлые губки от волнения плотно сжались и напряглись. Но голова при этом, спина и шея держали прежнее царственно-ровное положение – смущению и испугу не поддались. Что свидетельствовало о благородстве и природном аристократизме девушки, хорошо знающей себе цену, и от этого даже и в критической ситуации не теряющей самообладания, не забывающей про достоинство и про честь…

Несколько секунд всего и было отпущено Максиму, чтобы успеть рассмотреть анфас выходившую последней красавицу. Но этого вполне хватило, чтобы у него сладко защемило в груди от восторженного волнения, а следом встревоженно затрепетало сердце, и всё вокруг заискрилось будто бы небесным золотисто-лазурным светом как высоко в горах – в его сознании, взгляде и ощущениях. Что-то глубоко близкое, тёплое и родное почудилось Кремнёву в образе незнакомки, случайно забредшей в зал и одним только царственным видом своим прогнавшей с души его навалившуюся хандру, усталость, апатию, скуку…

«…Интересно, кто она? – принялся гадать он сразу же после того, как за гостьей захлопнулась дверь, волнение унять пытаясь. – Москвичка или из общаги?… А главное, у нас учится? – или просто в гости к кому-то пришла, и не имеет к истфаку отношения?… Шикарная, надо сказать, дама! Высший сорт! Крупная, пышная, яркая, запоминающаяся! Молодая совсем, если судить по косе, чистая и никем ещё не тронутая и не целованная!… А какая дородная! какая стать! Красавица настоящая, кралечка, что не перевелись ещё на Руси, на которую всю жизнь любоваться и любоваться – и всё равно не налюбуешься!…»

«…Да нет, наверное – гостья, – под конец отчего-то решил он с лёгкой грустью. – Иначе я бы её давно где-то увидел и запомнил: ведь два года уже здесь учусь. А мимо такой не пройдёшь, даже если и очень того захочешь…»

Он подумал так – и глубоко и протяжно вздохнул, выпрямился на стуле. Потом по-молодецки встряхнулся, как бы сбрасывая наваждение, а может – и сон внезапный, но чрезвычайно красочный и запоминающийся, широко зевнул и передёрнул плечами. После чего, улыбнувшись блаженно и счастливо, с жаром принялся опять за конспекты и книги, памятуя о предстоящих экзаменах. И надо сказать, что занятия его после этого пошли на удивление легко и споро, качественно и продуктивно – это факт! Виною чему был обильный адреналин в крови, невольно “закаченный” незнакомкой…

Но Максим этого не осознал по молодости, не заметил и не оценил – про главного и единственного виновника таких его внутренних качественных перемен, воистину для него чудодейственных. А через полчаса он и вовсе забыл про девушку и мимолётную встречу с ней, погрузившись в историю Средних веков, которая была для него в тот момент во сто крат важней и дороже.

Через пару деньков он успешно сдал предпоследний экзамен, а потом и последний 27-го числа. И порадовался за себя, разумеется, сбросив с плеч тяжеленный груз в виде четвёртой по счёту сессии. После чего, на радостях напившись с друзьями пива в пивной возле китайского посольства, обмыв там удачно сданные экзамены и зачёты, он с чистой совестью умчался к родителям на побывку, а 2-го июля – в студенческий стройотряд, из которого только в 20-х числах августа возвратился…

3

Десять дней он, ударно потрудившийся на Смоленщине, отдыхал у отца с матерью в Рязанской области – отсыпался, отлёживался часами в родной дому, с одноклассниками встречался и гулял по городу, восстанавливал после стройки силы, уже физические; и в Университет приехал лишь 5 сентября, когда там уже начались занятия… Но даже и после этого он не сразу втянулся в учебный процесс, как и большинство его товарищей по ФДСу. С неделю ещё у него ушло на раскачку, на праздные шатания по Москве, по которой он за лето порядком соскучился, на встречи с бойцами-строителями, с многочисленной общажной братвой, заводной на кутежи и гулянки! И только лишь с 13 сентября он, наконец, принялся за учёбу: на лекции стал регулярно ходить, на семинары, спецкурсы, в спортивную секцию ту же. Стеклянный Гуманитарный корпус рядом с проспектом Вернадского и Цирком стал для него с той поры постоянным местом обитания, куда он приезжал рано утром из общаги, а уезжал поздно вечером в ФДС, когда заканчивался последний спецкурс или же тренировка в легкоатлетическом Манеже. Там он с первого в Университете семестра три раза в неделю серьёзно занимался спортом: был членом сборной команды своего факультет сначала, а потом и сборной МГУ…

17 сентября взявшийся за ум Максим стоял с приятелями в холле четвёртого этажа “стекляшки”, отдыхал между второй и третьей парами, ждал предупредительного звонка, чтобы идти в аудиторию на семинар по истмату и два часа кряду мучиться, просиживать напрасно штаны. Сидеть и изучать предмет, понимай, который сто лет был ему не нужен, который никому не нравился из студентов, но был обязательным по программе.

Вокруг было шумно и многолюдно, как и всегда в учебные дни, солнечно, жарко и душно; по длиннющему 100-метровому коридору Учебного корпуса прохаживались взад и вперёд отдыхающие студенты, только добавлявшие шума, толчеи, духоты. Все – бодрые, загорелые, круглолицые и розовощёкие после летних каникул, на которых было приятно смотреть, встречать знакомые лица. Среди них было много товарищей – по курсу, спорту и общежитию, – кивавших ему головой в знак приветствия, подходивших и спрашивавших: «как дела? какие планы на вечер?»… Но были и незнакомые – сопляки-первокурсники, в основном, испуганно-восторженный вид которых забавлял Кремнёва, уже пообтёршегося на факультете за пару прошлых годков, порядком освоившегося, “пустившего тут корни” и пиетет к МГУ утратившего некоторым образом. Притупились и чуть поутихли в его душе и внутренняя гордость собой, сопровождавшая его оба младших курса, – и страх безотчётный, мысленный, что он на истфаке человек случайный, ненужный. Из-за этого его прежний блаженный восторг на лице во время занятий, на робость помноженный, естественным образом улетучился, уступив место неизменному равнодушию, солидности, твёрдости взгляда и даже скуке – качествам, с которыми он до выпускного дня дотянул.

Но в тот момент настроение у героя нашего было самое что ни наесть возвышенное и благостное, самое праздничное, полное светлых грёз и надежд. Ещё бы! Сил было много в запасе – через край. Погода стояла чудесная, воистину золотая, до экзаменов было далеко-далеко, как до самой Камчатки. Так что “гуляй, рванина, от рубля и выше!” – как в известной песне поётся, – лови золотые деньки! Для каждого студента осень – лучшее время в году, с которым ничто не сравнится, даже и чаровница-весна. Ибо её, весну, все пять университетских лет безнадёжно портили сессии. А два летних каникульных месяца студенты-историки работали, как правило, – на стройке в деревне, кто был повыносливее и поздоровей, на раскопках, в плановых экспедициях или ещё где. Мало кто летом из них сибаритствовал, прохлаждался и дурака валял: лишь немощные индивиды со справками. Отдыхать и барствовать, жир наедать не позволили бы заведенные на истфаке порядки, которым студенты следовали неукоснительно…

4

Итак, настроение у прибывшего на учёбу Максима было по-юношески светлым, возвышенным и прекрасным, самой погоде под стать. Оно и ещё на вершок улучшилось и приподнялось, когда он в коридоре бригадира своего увидел, Юшутина Юрку, бородатого студента-четверокурсника, рубаху-парня и балагура, с которым два лета подряд бок о бок в стройотряде в смоленской глуши трудился, которому симпатизировал и доверял. Он бросился бригадиру навстречу, крепко обнял того, также крепко руку пожал, после чего стал с жаром про жизнь и дела расспрашивать, свои рассказывать новости и приключения, ближайшие планы на вечер. В том смысле, что неплохо было бы им после занятий встретиться и пивка поехать попить, работу за пивом вспомнить, деревенское житьё-бытьё, которое всё ещё не отпускало, хоть плачь, саднило и бередило душу, память сильно тревожило. Обычное дело, короче, для молодых мужиков, прошедших общие передряги и трудности.  

И во время того бурного и восторженного разговора с бригадиром в коридоре Учебного корпуса устремившийся взглядом в толпу Максим вдруг неожиданно осёкся на полуслове, напрягся и замер, в струну машинально вытянулся, меняясь лицом как от укола в бок или сердечного приступа. А можно и по-другому сказать: что ему за шиворот будто бы стакан ледяной воды вдруг подошли и вылили их факультетские шутники, заранее не предупредив! Отчего его всего передёрнуло и бросило жар, потом – в холод, и стало уже не до Юшутина и воспоминаний, не до стройотряда и деревенской жизни.

А всё оттого, что в толпе прогуливающихся парней и девчат он вдруг ту самую незнакомку приметил, идущую им навстречу, которая так поразила и взволновала его в июне в читалке на пару с белокурой подружкой, и про которую он за лето не вспомнил ни разу – забыл. Сначала он именно почувствовал её по тому могучему потоку нежности, радости и теплоты, который как от родной матушки от неё в его сторону исходил, и который он, оказывается, очень хорошо запомнил, всем встрепенувшимся естеством сохранил. И только потом уже, по мере её приближения, как следует её рассмотрел и узнал – и несказанно подивился увиденному и узнанному!

Это была она, безусловно она! – та самая гордая и неприступная, знающая себе цену девушка с длинной и тяжёлой косой за спиной, которая в июне-месяце так быстро, в один момент его очаровала-встревожила в общежитии! Перепутать было нельзя… И не она одновременно! – настолько приближавшаяся студентка изменилась разительно с той недалёкой поры, самым решительным и кардинальным образом.

Тяжёлой косы за спиной уже не было и в помине: богатые волосы были обрезаны летом и, парикмахером безжалостно укороченные, теперь едва доходили до плеч своими прядями-волнами, подкрашенными популярной в те годы хной для предания золотисто-янтарного блеска. Стрижка изменила хозяйку принципиально, из девушки сделав женщину, как ни крути, молодую да раннюю дамочку-кралечку, почти что светскую львицу, королеву раутов и балов. Сознательно или нет – Бог весть! – но превращение было разительным и потрясающим для окружающих. Для Максима нашего – в том числе.

Этому же немало поспособствовала и одежда: её хорошо подогнанный под фигуру брючный серый костюм и туфли на каблуках только усиливали впечатление у сторонних людей внезапного созревания и взросления юной дивы. Июньское простенькое одеянье, в котором она засветилась в читалке, и которое Кремнёву всё ещё хорошо помнилось, надо признать заметно молодило её.

Был и ещё момент, что остро в глаза бросался и как магнитом притягивал взор. Незнакомка и в июне не показалась Максиму маленькой и худосочной. Скорее наоборот… Теперь же она выглядела просто огромной в плотно-пригнанном одеянии и модных чёрных туфлях на каучуковой платформе, взрослой, дородной, солидного вида дамой, повторим, похожей больше на молодую преподавательницу, чем на студентку. Даже и пятикурсниц она своей солидностью и степенностью затмевала, видом и ростом, даже и их, многие из которых, гулявшие рядом, по всем параметрам и раскладам проигрывали ей, смехотворно-маленькими со стороны казались, почти-что школьницами…

5

Ошалевшему от внезапной встречи Кремнёву кровь ударила в голову могучей страстной волной, мысли сразу же перепутались и разбежались от чувств, от волнения пересохло и запершило в горле, жаром вспыхнула грудь, очумело и яростно застучало сердце как паровой молот. Состояние было такое, будто Максим Матерь Божию вдруг в коридоре увидел, внезапно спустившуюся с небес и царственно шедшую ему навстречу в искрящемся облике незнакомки, пред светлым и духоподъёмным Ликом Которой ему сделалось по-особому сладко, остро и томно внутри, уютно, надёжно, тепло и светло; рядом с Которой летала и пела душа во всю свою ширь и мощь, открывались небесные голубые дали и было ничего не страшно…

– Я гляжу, Максим, ты нашёл тут у нас свою любовь, – ехидно оскалился бригадир, с любопытством поглядывая то на молодого товарища, потерявшего голову от внезапно вспыхнувших чувств, то на проходившую мимо студентку, обдавшую их обоих густым запахом чудных цветочных духов. – А чего! Правильно! Дело хорошее – лихую карамболь закрутить, пока есть силы и время, пока свободен! Тем более, с такой гарной дивчиной. С такой, Максимка, погулять-помиловаться не грех! Я б и сам с такой загулял. Да куда жену теперь денешь, старую перечницу!

– Перестань, Юр, шутить и прикалываться – какая любовь? – стыдливо стал отнекиваться Кремнёв, безуспешно пытавшийся сбить душевное наваждение и согнать красноту с лица. – Скажешь тоже! Просто симпатичная девушка, вот и всё. Впервые её у нас на факультете вижу…

Прозвеневший звонок прервал разговор, заставил приятелей по аудиториям разбежаться. Но, расставаясь, они договорились после занятий встретиться вновь. И тогда уже решить, где и как им совместно провести вечером время…    

6

Занявший место за партой в аудитории 4-12, где проходил семинар, Максим все два часа потом не про исторический материализм, а про прекрасную незнакомку сидел и думал, безумно радовался, что встретил её опять, блаженно чувствуя при этом, как сладко стонет и рвётся в груди его осчастливленное молодое сердце.

«Значит, ты всё-таки наша, на истфаке учишься! – сидел и восторженно думал он, внезапной встречею очарованный, как и царственным видом девушки. – На каком курсе только, интересно знать? И где живёшь – в общаге или… или ты москвичка? А летом к нам просто в гости заглядывала, как другие, – подруг навестить, конспектами разжиться?… Может и так. Однокурсники-москвичи от нас не вылезают, как правило: каждую сессию в третьем корпусе с утра и до вечера отираются, черти, добирают знаний, ума… Ладно, выясним, время есть, обязательно выясним!… Я думаю, дорогая моя, не раз ещё с тобой встретимся: учебный год только-только начался, и всё ещё впереди… Однако ж, поразила ты меня сегодня, голубушка, как гром среди ясного неба; прямо до глубины души потрясла… Настоящая БОГИНЯ ты, честное слово, как есть БОГИНЯ!…»

7

По окончании занятий он встретился с бригадиром, как и обещал, и весь вечер просидел-пропьянствовал с ним в кафе на Мосфильмовской, куда постоянно ездили развлекаться студенты Университета, и гуманитарии, и естественники, куда и актёры близлежащего «Мосфильма» нередко заглядывали “на огонёк”. Максим там многих перевидал за 5 студенческих лет – и народных, и заслуженных, и обыкновенных, за соседними столиками гужевавшихся. Там повара-узбеки готовили прекрасные лаваши, чебуреки, пельмени и беляши практически за копейки – и не бранили посетителей за принесённое с собой спиртное, не выгоняли вон и не пугали милицией, если люди пили по-тихому. Вот университетская и мосфильмовская шатия-братия туда и наведывалась регулярно – отдохнуть, расслабиться и подкрепиться, переговорить по душам в тепле, светле и уюте, дела какие решить неотложные или ещё что. Дешёвых и уютных кафе в Москве не так-то много и было.

Максим с товарищем просидел-протрепался тогда до самого закрытия, до 22-00, и под конец от лишнего пива осоловел и поплыл основательно – потому что пить никогда не любил, избегал необязательных пьянок, серьёзно занимаясь спортом. Но компания есть компания: за компанию, как в народе у нас говорят, даже и жид удавился. Не станешь же с хорошим другом чай сидеть и весь вечер пить, или минералку. Коль уж “назвался груздем – полезай в кузов”… Однако ж прекрасную незнакомку он из сознания даже и сильно выпивший не выпускал, как за случайно-найденный на факультете золотой слиток мысленно за неё держался. И тихо радовался при этом, без-престанно скалился как дурачок и носом по-детски хмыкал – Юрку Юшутина своим поведением поражал. Ибо такого без-почвенного кривляния с ним прежде не было, не водилось…

8

В следующий раз Максим увидел свою БОГИНЮ – именно так почтительно и величественно он её мысленно теперь принялся звать-величать – через неделю где-то, на первом этаже Учебного корпуса после занятий: она выходила с подругами из аудитории, где студентам-гуманитариям читались лекции профессорами – и историкам, и филологам, и философам, и психологам. И опять взбеленившийся и побледневший от страха и счастья Кремнёв был очарован её красотой до одури и головокружения, и сумасшедшего жара и стука в груди; опять он умом поехал. Величина воздействия девушки на его сознание и душу была запредельной и фантастической, почти что смертельной для человека – как “лошадиная доза” адреналина в кровь. Воздействие было таким, будто бы он, студент-третьекурсник Кремнёв, потерявший разум и страх по какой-то причине, на университетский золочёный шпиль вдруг внезапно и самовольно забрался и секунду-другую там, шальной и восторженный, постоял с тамошними орлами рядышком; при этом и сам становясь орлом, лицо и грудь озорно и отчаянно под мимо плывущие облака будто бы подставляя, под шум эфира и ураганный ветер вокруг. И, одновременно, душою к Вечности прикасаясь как к золотой университетской звезде, уже и Творца-Создателя в небесном мареве будто бы различая-разглядывая.

Перегибов, натяжки и преувеличения в данном сравнении если и есть, то не много: всё оно так точно и было, Читатель, поверьте, – фантастический выброс эмоций и чувств из молодой кремнёвской груди при виде красавицы-незнакомки, которых на десятерых бы хватило, а то и на сотню молодых сердец…

Обожательница его после лекции прямиком направилась с подружками к гардеробу за плащами и куртками: третья, последняя пара закончилась, и большая часть студентов Дневного отделения собиралась домой, освобождая места для вечерников. Максим же пулей бросился к лифтам, чтобы подняться в учебную часть и посмотреть в расписании, какому курсу пару часов назад читалась в аудитории №ХХ лекция. Когда увидел, что второму, историческому, – удивился крайне: уж так не походила его незнакомка, его чаровница, его БОГИНЯ на сопливую второкурсницу. Скорее, повторимся, на аспирантку, или молодую преподавательницу, только-только зачисленную на факультет…

9

С тех пор раз в неделю в определённый день он стал поджидать свою красавицу в вестибюле на первом этаже – и не заметил, как видеть её после лекций стало для него насущной необходимостью, жгучей внутренней потребностью даже, как для больного укол. Бывало, спустится быстро на лифте после третьей пары, встанет где-нибудь за колонной у раздевалок, чтобы не было его видно ни ей самой, ни своим приятелям-однокашникам, известным зубоскалам и циникам, и пошлякам, – и стоит ждёт, волнуется, когда его ненаглядная из лекционного зала выйдет, красотой его, убогого, одарит, тихим восторгом и счастьем.

Посмотрит на неё минут пять, полюбуется – как она одевается неторопливо, перед зеркалом царственно прихорашивается, как волосы и платок на груди поправляет изящно и грациозно, и потом с подружками в Главный корпус неспешно идёт или на автобусную остановку, чтобы домой ехать, – вся такая статная, величественная и прекрасная! Страх! После чего и сам из-за колонн появляется воровато, внутренней радостью наполненный до краёв как самовар кипятком перед чаепитием. И потом ходит какое-то время по первому этажу из конца в конец в сомнамбулическом состоянии – абсолютно дурной, блаженный, задумчивый и неработоспособный, будто бы зелья опившийся невзначай и приходящий в себя после этого.

Счастья полученного, дармового, аккурат на неделю ему и хватало, как правило, чтобы жить куражно, комфортно и весело, имея перед собой светлый девичий образ как некий жизненный ориентир и большое-пребольшое подспорье в учёбе и спорте. А потом в назначенный день и час он торопливо спускался вниз к знакомой аудитории и опять тайно свою БОГИНЮ ждал – адреналином, энергией, верой вновь от неё заряжался, внутренней радостью, силой и жаждой жизни. И чем-то ещё таким, неуловимым, особенным и чудесным, чего ни понять, ни объяснить нельзя писателям и художникам: слов для этого ещё не придумали люди, и, вероятно, долго ещё не придумают, если придумают вообще. Это только одни влюблённые романтики-небожители – избранники Божии – интуитивным шестым чувством и ощущают смутно, ради чего они, собственно, и живут, за что, порой, даже и умереть готовы с высокопарной гордостью на лице и дорогим именем в памяти и на устах – без малейшего страха и содрогания, без сожаления за земную жизнь, пустую и без-смысленную без дорогого и горячо-любимого человека. Другим же – не влюблённым и не очарованным, не блаженным и не сумасшедшим, не избранным Богом людям – этого не дано узнать – к их великой грусти и сожалению. Потому что чувство это святое, горнее, не валяется на дороге – его ещё вымолить надобно и заслужить как самую дорогую в жизни награду, у которой нет, и не будет цены. И хорошо, что не будет!

Этого, к слову, и сугубым прагматикам-материалистам категорически не дано понять – подобную платоническую любовь на расстоянии, над которой они потешаются и издеваются вечно, за извращенье считают её, за болезнь мозга. Для таких отношения между мужчиной и женщиной сводятся исключительно к постели и сексу, к истошным стонам и крикам, содомии, наручникам, плёткам и акробатическим номерам, которых чем больше, тем лучше и качественнее любовь; а затухание которых свидетельствует лишь о её упадке. Так считают они – люди-прагматики, люди-материалисты, люди-дельцы, – и так они и живут. И только такую жизнь и такую телесную любовь-связь между мужчиной и женщиной они и считают истинной, правильной и настоящей. А всё остальное для них – дурдом, или же, в лучшем случае, лирика…

10

Подводя некий первый итог, скажем, что Университет для героя нашего с той поры превратился воистину в Божий Храм, куда он, как молодой дьячок, со всех ног будто на первую службу стремился, где забывал про земное и тленное, про людей, где предавался чистому созерцанию, раздумью высокому и молитве! А в целом – Господу Богу нашему, Небесному Отцу! Прекрасная же незнакомка живую икону собою олицетворяла точь-в-точь в его воспалённом сознании, Марию Магдалину будто бы, жену Радомира-Христа, перед которой Максим Кремнёв еженедельно, затаив дыханье, после занятий незаметно и тихо стоял, неизъяснимый душевный подъём и восторг испытывая, икаровский полёт души. Счастливчику и везунчику, в такие духоподъёмные минуты ему не нужны были посредники-попы, как и раввины, ламы, муфтии или имамы. Начиная с третьего курса, с 17 сентября, он с Небесным Отцом-Вседержителем напрямую как бы уже общался – через Его светоносную, лучезарную Дочь и, одновременно, свою БОГИНЮ…

Иногда он встречал свою обожательницу и на этажах, с подружкой разгуливавшую между парами. Но такие встречи он не очень любил и старался куда-нибудь улизнуть по возможности. А если свернуть было некуда, спрятаться в аудитории или ещё где, – он всегда втягивал голову в плечи, как воришка пригибался к земле, робел и краснел густо, суетился и нервничал, завидя идущую ему на встречу красавицу: человеком-невидимкой старался стать – чтобы ей глаза собой не мозолить, не портить впечатления и настроения. Потому что ему казалось с первого дня, именно казалось, что она была выше его на целую голову ростом; да и гораздо мощнее его, крупнее телосложением, духом, знатнее соц’положением; и как на букашку на него посматривала или на лилипута – и снисходительно улыбалась краями губ, глазки презрительно щурила.

Ему это было больно осознавать – такую свою недоразвитость и убогость…

11

Возле колонн в вестибюле Учебного корпуса он караулил свою избранницу до середины ноября, пока её в общаге однажды не встретил в одной из читалок. Туда он и стал после этого регулярно ходить – на тайные свидания как бы. Что сильно облегчило ему жизнь – и упростило одновременно.

Случилось же это вот как: опишем сей чудесный момент поподробнее. В середине ноября, вернувшийся вечером из столовой Максим, полежав с полчаса на кровати и отдохнув, нехотя поднялся, чтобы взять с полки учебник по философии и почитать его: начать готовиться к зимней сессии, таким образом, которая была не за горами. Но учебника на месте не оказалось: его кто-то из товарищей взял, соседей по комнате, и взял без спроса.

Недовольно поморщившись и выругавшись про себя, сгоряча чью-то матушку помянув беззлобно, посетовав на порядки общажные, архи-либеральные, где вещи ходят по кругу, минуя хозяина, и ничего никогда не найдёшь, где вечно всё пропадает, Максим направился в читальные залы на первый этаж – искать там друзей-однокашников и свой учебник. В один зал зашёл, в другой – всё без толку. И только в третьем, самом большом зале он на дальнем ряду у окна нашёл, наконец, Жигинаса Серёгу, своего задушевного “корешка” и давнего соседа по комнате, делово обложившегося книгами за столом, среди которых была и кремнёвская философия.

Подкравшись к дружку незаметно сзади, Максим для начала тому лёгкий подзатыльник отвесил для профилактики и ума, потом крепко схватил за ухо, как это обычно с хулиганами делают, после чего шепотом строго выговорил-предупредил, чтобы тот «не хапал чужого, ворюга, а имел своё». А то, мол, «я тебе кусь-кусь сделаю, гадёныш этакий, посажу “сливку” на щёку или ещё куда, повиднее и посмешнее». После этого он, забрав у Серёжки книжку, выпрямился, развернулся вполоборота и, довольный быстрой находкой, собрался было уже уходить из зала, как вдруг слева от себя, в трёх метрах всего, в углу у самой стены увидел свою обожательницу-незнакомку за первым столом, склонившуюся над конспектами…

И опять привычная лёгкая дрожь по телу, озноб и восторг душевный накрыли его волной, что сменились жаром как возле раскалённой печки. От волнения стало трудно дышать, мысли спутались и закружились как от внезапного взрыва хлопушки или петарды перед глазами… А ещё подскочило давление, вероятно, и голова закружилась и “поплыла” от потоков вскипевшей крови, от чувств, которые целый ураган внутри него взвихрили и закружили…

«Значит, ты всё-таки наша, здешняя, не москвичка, – радостно подумал Максим, осторожно направляясь к выходу и при этом не отрывая глаз от первого стола у стены, над которым в задумчивости склонилась его БОГИНЯ. – Странно, а почему я тебя в прошлом-то году ни разу нигде не встретил, даже и здесь, в ФДСе? И зимой, и весной я в читалках сидел безвылазно, во всех по очереди; и в этот зал к приятелям забегал; да и сам здесь сидел пару раз летом, когда ты с подружкой сюда зашла в 20-х числах июня – но быстро вышла… Я ещё тогда подумал, помнится, что гостья ты, что просто к кому-то на огонёк забрела, – а оно вон как всё обернулось чудесно… Как же это ты смогла-умудрилась, голубушка, целый год здесь, в общаге, от меня незаметно ускользать-прятаться – такая-то вся неземная, яркая и обворожительная?!…»

Очумевший и счастьем сияющий как шаровая молния, он медленно вышел из душного, заполненного студентами зала, поднялся к себе на этаж, зашёл в комнату, лёг на кровать, держа в руке книжку. Но… так и не раскрыл её: заниматься уже не смог, не хватало на это сил и желания. Он только лежал бревном, смотрел в потолок завороженно, сомнамбулически, усмехался краями губ непонятно над кем и над чем – и всё про прекрасную незнакомку, не переставая, думал, себе её представлял, которую уже не нужно было в “стекляшке” теперь еженедельно выслеживать и поджидать, которая рядом совсем находилась, как выяснилось, жила с ним в одном корпусе.

Для него это был чудесный подарок Судьбы! И неописуемый праздник души и сердца одновременно!…

12

Минут через 20-ть восторженных и по-особому страстных мечтаний очарованный встречей Кремнёв не выдержал – спрыгнул с койки. В спешном порядке он переоделся в новый спортивный костюм с белыми лампасами на рукавах и штанах, в котором выступал исключительно на соревнованиях и который берёг, не таскал в общаге; потом поправил волосы перед зеркалом, весь в струнку вытянулся и взбодрился, добавляя себе росточка и стати, – и прямиком направился на первый этаж: якобы навестить товарища.

Там он отдал Жигинасу книжку, сказав извиняющимся тоном, что философия сегодня не лезет в голову – совсем-совсем. И он-де решил поэтому на специальные курсы переключиться, которые были ближе ему и родней. «Так что читай и изучай, мол, ты, друг Серёга, ума-разума набирайся, а я сегодня не в форме, я сегодня дурной; прости, что планы твои нарушил, учебник нагло отнял, зла не держи на приятеля»… Короче, стоял и плёл Жигинасу всякую ерунду на ухо: так – для проформы больше и для затяжки времени. А сам все пять минут разговора только и делал, что на прекрасную незнакомку украдкой смотрел, всё любовался и восхищался ею, находившуюся от него в трёх метрах всего, через ряд и в самом углу у стенки. Сидела она за столом в простой светлой кофточке с короткими рукавами и в голубых трикотажных рейтузах, вся погружённая мыслями в книги, в работу, в лекции, в Историю. Такая милая и родная всему его естеству – чудно! – его трепетавшему сердцу на удивление близкая и желанная! Девушка, которую он будто бы давным-давно уже хорошо знал, и даже жил вместе, – но с которой почему-то вдруг взял и расстался однажды по какой-то непонятной причине…

Когда Максим наконец вышел из зала, – он ещё долго её себе потом представлял, над конспектами тихо склонившуюся. И умилённо радовался при этом, счастье душевное излучал, свет божественный, горний…

13

С тех пор раз в неделю он, переодевшись в чистое, стал спускаться вниз с какой-нибудь книжкой под мышкой; волнуясь, заходил в самую большую читалку в их третьем корпусе, садился там за свободный столик где-нибудь в центре, клал перед собой учебник, якобы для работы, – и начинал после этого БОГИНЕЙ своей без помех и стеснения любоваться, которую с осени в Гуманитарном корпусе караулил, приписав к москвичкам её… Его избранница сидела всё за тем же первым у боковой стенки столом, который за собой застолбила, на который даже и лампу поставила ближе к Новому году, чтобы не ломать глаза. Такое практиковали некоторые прилежные студенты – имели в фэдээсовских читальных залах персональные, так сказать, места, на которых потом целый год сидели по вечерам – занимались как за собственной партой в группе. Но для этого им, во-первых, надо было приходить туда каждый день – и сразу же после занятий, пока другие валялись на койках после обеда; а во-вторых, после ухода вечером в жилые комнаты спать ещё и оставлять на столах конспекты или не особо ценные тетрадки: давать этим знаки другим, что данное место занято, что тут работают постоянно, и не надо сюда садиться, когда вокруг столько свободных столов.

Сам Максим Кремнёв этим не занимался, не заводил персональных рабочих мест в общежитии: не любил привязывать себя ни к каким местам и столам; наоборот, любил движение и перемены. Он был человеком ветреным и непоседливым по натуре, этаким перекати-поле. И любой застой был органически противопоказан ему, удручающе на него действовал… К тому же, три раза в неделю по вечерам он серьёзно занимался спортом, как уже говорилось, выступал за сборную факультета и МГУ, и в общажные читальные залы заглядывал редко в учебные дни, от случая к случаю. Как правило, он в Учебном корпусе любил сидеть и работать допоздна, в тамошних библиотечных помещениях, где куча книг по всем направлениям и тематикам была под рукой, а сами залы были огромными, светлыми и просторными, не чета фэдээсовским, куда было тошно ходить, где постоянно приятели отвлекали… Туда он перебирался лишь во время сессий, когда неохота было собираться и в Гуманитарный корпус ехать с Ломоносовского проспекта, время и силы на переезды тратить, дёргаться и уставать.

Избранница же его, наоборот, была трудоголиком и домоседкой, похоже; любила постоянные обжитые места, и везде поэтому старалась свить своё гнёздышко, привыкнуть к нему, пусть и временному, чтобы чувствовать себя расслабленно и комфортно. Начиная со второго курса, она, пообвыкнув в общаге и ощутив себя уже полноправной студенткой, как раз и облюбовала угловой стол у торцевой стены в самом большом зале их жилого корпуса: так можно было предположить. Чтобы быть подальше от вечно хлопающей входной двери и шатающихся туда и сюда студентов, к которым она сидела спиной и никого не видела. Облюбовала, по-хозяйски обставила передний стол под себя – и никому уже его не уступала в течение учебного года. А где она занималась на первом курсе? – Бог весть. История о том умалчивает…

14

Повадившись ходить в этот зал раз в неделю вечером после занятий, Максим пристраивался за свободным столиком в центре, напротив двери, редко кем занимаемым, и тихо сидел там какое-то время, подперев рукой голову и замерев, – жадно пожирал свою БОГИНЮ глазами восторженными, любовался, радовался и восхищался ей, царственным видом её умилялся. И, одновременно, как бы “заряжался” от неё словно от живой батарейки или от волшебного энергетического источника – фантастическим трудолюбием и целеустремлённостью, усидчивостью и упорством, работоспособностью и чистотой, которые обильно струились от девушки в мiр лучами искрящимися и невидимыми. Ему так сладко, так празднично было следить со стороны, как она напряжённо учёные книги штудирует изо дня в день, терпеливо копается в них, что записывает в тетрадь и потом критически исследует-анализирует. И через этот анализ азы Большой Истории познаёт, запечатлённые на бумаге картинки прошлого. Или старательно и дотошно, как и все отличницы, конспектирует мысли великих целыми кусками – на будущее, – чтобы впоследствии иметь их всегда под рукой; и, одновременно, чтобы понадёжнее их понять, запомнить и уяснить для себя, “разложить в голове по полочкам”. И потом уже те знания применять, когда настанет срок, – устно или письменно передавать потомкам в ранге молодого учёного-историка.

В особо-сложных и важных местах она откладывала авторучку в сторону, поднимала голову кверху и, уставившись глазами в стену, надолго задумывалась, подбородок, щёки, носик пальчиками теребя, до сути авторской докопаться пытаясь, до Великой Истины. Вся такая возвышенная, любознательная и прекрасная, да ещё и умненькая вдобавок, каких в стране не много, поди, и найдёшь, каких и в мiре-то единицы водятся.

Наблюдая со стороны за девушкой, на чистого ангела больше похожей, или на херувима, каким-то непостижимым образом с неба спустившегося и попавшего к ним на истфак, мысленно общаясь с ней, некий телепатический контакт устанавливая, или внутренний канал связи, Максим и сам высоко поднимался мысленно, креп и взрослел душой, чистоту с красотой от БОГИНИ сердца перенимая. Развратником, циником и пошляком он и раньше не был – избавил его от этого Господь, оградил от грязи и мерзости житейской, от кипевшей и туманящей разум похоти! Теперь же, после встречи девы-красавицы, так поразившей его и, одновременно, очаровавшей, он скабрезных мужских разговоров в комнате прямо-таки на дух не переносил – взрывался ненавистью от них в два счёта.

Не удивительно, что он запрещал дружкам-однокашникам говорить про девушек разные гадости при нём, грязь на них по вечерам лить, обзывать похотливыми и глупыми тёлками, развратными самками или сосками,или ещё что-нибудь, грязнее и пошлее того. Чем вызывал непонимание и удивление у одних, ехидные и недоверчивые усмешки; а у других и вовсе лютую злобу. Такие ухари судили всех по себе, разумеется, поэтому и не верили Максиму ни грамма, презирали его, сторонились в общаге и на учёбе. Они считали его чистоплюем законченным и лицемером, неискренним воображалой-клоуном, или пошлым провинциальным актёром вообще, у которого-де, кроме дешёвых театральных понтов, ничего больше нет за душой, не водится. И человек он поэтому дрянной, ненадёжный и мутный какой-то…

15

А однажды, перед Новым годом уже, перед началом зимней зачётной сессии, если точнее, очарованный третьекурсник-Кремнёв, влюблённый в свою БОГИНЮ по уши, решился на отчаянный шаг – поиграть в разведчика. Или – в шпиона, как кому больше нравится. Памятуя, что стол его обожательницы всегда был густо завален черновиками и конспектами, менее ценную часть которых она всегда оставляла на ночь в зале, оберегая от посторонних студентов-захватчиков место, он поздно вечером, после ноля часов уже, когда большинство студентов спало, поднялся с постели, оделся и спустился по лестнице вниз, на первый этаж, где кроме дремавшего старика-вахтёра из студентов никого уже не было. Там он осторожно зашёл в пустую и гулкую читалку, включил в зале свет, сощурился от неожиданности, потом осмотрелся и отдышался, успокоил себя, как перед ответственной операцией… Убедившись, что зал был абсолютно пуст, он тихо пробрался и присел к столу у стены, за которым полгода уже восседала его обожательница.

Состояние было такое внутри у Максима, будто бы он в гости к ней тайно зашёл в отсутствие самой хозяйки, дух и тепло её вокруг себя ощущая, видя на столе её вещи. Как самые дорогие реликвии он осторожно стал рассматривать и перебирать оставшиеся бумаги девушки, исписанные ровным почерком, что вызвал у него, писавшего всегда как курица лапой, глубокое почтение и восторг, и ещё большее чувство любви и нежности к своей БОГИНЕ…

«Отличница с первого класса, как пить дать! – с гордостью подумал он. – Только отличницы все так ровно и красиво пишут!»…

И вот во время того тайного осмотра он наткнулся на черновик курсовой работы, на первой странице которой было аккуратно выведено ФИО хозяйки – Мезенцева Татьяна Викторовна, Исторический ф-т МГУ им. Ломоносова, 202 группа…

Так вот Максим и познакомился, наконец, со своей БОГИНЕЙ. Пусть только пока и заочно, через её конспекты. Но хоть так.

Ему почему-то страшно понравилась сразу звучная фамилия девушки, что была производной от названия старинного русского купеческого города в Архангельской области, Мезень, расположенного на правом берегу одноимённой речки; понравились имя её и отчество. Смутило только одно обстоятельство, да и то не сильно. По внешнему виду его обожательница Татьяна больше напоминала южанку, жительницу Крыма, Кубани или же Ставрополья: была такая же смуглая, темноволосая, сочная и наливная, будто бы на благодатной южнорусской земле выросшая и в таком же чудесном климате. А оказалась северянкой на деле, если из фамилии исходить, которые не просто же так людям даются, по которым можно родословную, характер и качество человека легко проследить…

16

Время, что провёл в МГУ третьекурсник-Кремнёв с ноября по июнь следующего календарного года включительно – и про это можно с уверенностью написать, не погрешив против истины, – было для него самым эмоционально-ярким за 20-ть прожитых лет, чувственно-острым и по-настоящему праздничным, воистину райским. Рядом с ним нежданно-негаданно вдруг объявилась чудная девушка, родная душа, Мезенцева Татьяна Викторовна, которая своим постоянным присутствием незримо, но мощно его возвышала над студенческой обыденностью, рутиной и суетой, очищала, одухотворяла и освящала одновременно, бодрила, укрепляла, поддерживала и осчастливливала! Как бодрит, поддерживает и счастливит любого парня одна лишь добрая и родная матушка – или та же родная сестра, по-настоящему любящая и заботливая. Для Максима Татьяна стала с тех пор самым лучшим и самым надежнейшим ориентиром жизненным и маяком, путеводной звездой и ангелом-хранителем одновременно, без которого простому смертному не в радость и не на пользу жизнь, без которого, как легко можно предположить, и на небесах будет тошно и страшно. Сама того не ведая и не понимая, и уж точно – не чувствуя, она будто белые крылья свои над ним широко распластала в качестве божественного покрывала, за которое не проникали в душу Кремнёву смятение, неудачи, паника, чернота и грязь, невзгоды, страхи и сомнения. Ему всё удавалось при ней и рядом с ней, всё спорилось и победно заканчивалось всегда и везде почти – и в учёбе, и в спорте, и в повседневной жизни. Он не ведал в течение двух университетских лет, когда на третьем и четвёртом курсе учился, страхов, печали, нервозности, горя – тем более.

Очарованный и влюблённый по уши, под завязку что называется, он, одевшись в парадное раз в неделю, спускался со своего жилого этажа вниз, на первый этаж общаги, тихо входил там в полюбившийся читальный зал и до конца третьего курса, включая сюда и экзаменационный июнь, жаркий и муторный во всех смыслах, сидел там где-нибудь позади Мезенцевой неприметно какое-то время. Может – десять минут, может – двадцать. Сидел – и смотрел-любовался ей, её красотой и усидчивостью наслаждался. С умилением наблюдал, как она думает и работает, постигает азы Науки; или просто мечтает, головку набок склонив, отдыхает от книг и конспектов… И так ему сладко и томно было, повторим, спокойно и хорошо на душе от её милого профиля и поведения! – что лучше, острее и слаще этого и придумать было ничего нельзя. Потому что лучше любовного созерцания дорогого тебе человека на свете и нет ничего, не придумали…

17

Под давлением его пристальных, страстных, предельно-восторженных и жгучих глаз Таня иногда вздрагивала, напрягалась и поворачивала назад голову. И сама впивалась в него пронзительным умным взглядом, выдерживать который у Максима никогда не хватало сил: настолько глаза Мезенцевой были огненны, страстны и глубоки, черны, жутки и бездонны, столько жизненной силы излучали в мiр, мудрости, ума и воли… Он нервничал, ёрзал на стуле, покрывался краской стыда и быстро опускал голову, открывал книжку или тетрадь на первой попавшейся странице и начинал там якобы что-то читать, водить по страницам пальцем… А когда успокаивался и выпрямлялся – видел, что БОГИНЯ его опять работала как ни в чём не бывало, будто меж ними и не было ничего, никакого визуального контакта и соприкосновения…

Чтобы не смущать больше девушку взглядами жаркими, через чур внимательными, не отвлекать и не злить её, не тревожить, он тихо поднимался и уходил к себе на этаж; или же в другой зал перебирался во время сессии. И потом долго ещё не мог успокоиться, взять себя в руки – на учёбу настроиться, на чтение нужных книг. Что было, то было! – скрывать не станем!

Но проходило какое-то время, неделя или чуть больше того, и он, соскучившийся и опустошённый, рутиной придавленный и измученный до невозможности, – он опять спускался в знакомую комнату на первом этаже и позади Мезенцевой там садился. Чтобы от Тани “подзарядиться” по максимуму и как факел возгореться душой, чтобы священный горний огонь внутри него не затухал никогда, и даже и не уменьшался ни качественно, ни количественно. Посидит, бывало, порадуется как ребёнок, счастья в себя зачерпнёт полной мерой – и потом счастливый и гордый на учёбу и тренировки ходит несколько дней подряд, светлый девичий образ мысленно перед собою видя, боготворя и любя его, с ним свою молодую жизнь сверяя и выстраивая как по лекалам…

18

Подобное райское время Кремнёва, если подвести первый промежуточный итог, продолжалось до конца третьего курса. Или, до последнего успешно-сданного экзамена 6-ой по счёту университетской сессии, если быть совсем точным, когда он периодически в фэдээсовскую читалку “нырял” и Татьяною там сидел-любовался, её божественной красотой и статью, усидчивостью и трудолюбием.

Но после экзаменов он умчался опять в стройотряд на всё лето с товарищами. А, начиная с четвёртого курса, он переехал на жительство в Главное здание МГУ согласно внутренним правилам, в одну из четырёх университетских башен в зоне “В”, убогий ФДС и его тесные жилые и читальные комнаты навсегда покинув.

Ездить в прежнюю свою общагу на Ломоносовском проспекте на кратковременные тайные свидания с Мезенцевой стало ему, старшекурснику, уже и не солидно как-то, и не с руки: и физически тяжело, и заметно для окружающих. И тогда он опять взял за правило свою БОГИНЮ после лекций выслеживать в вестибюле Учебного корпуса: чтобы встретить её у раздевалки тайком, как он это делал когда-то, и душою в небо взлететь и возрадоваться, поволноваться и полюбоваться как прежде её чарующей красотой, которая с возрастом не убывала.

Но и это ему не часто теперь удавалось, увы. Перейдя на четвёртый курс, он и в Учебном корпусе редко уже появлялся, редко на лекции и семинары ходил – охладел, а потом и вовсе “забил” на учёбу – как они, студенты, тогда говорили, – по примеру своих товарищей. В основном работал с научным руководителем приватно, в “стекляшке” или у него дома, писал курсовые сначала, потом – диплом, по Москве регулярно мотался да в общежитии дурака валял: читал художественную литературу запоем, смотрел телевизор, или просто лежал и с дружками часами болтал, жизнь обсуждал бренную. А по вечерам продолжал активно заниматься спортом: на беговой дорожке дурь из себя выгонять, накопившуюся энергию, – вот и все его на четвёртом курсе житейские дела и заботы…

С Татьяною Судьба свела его близко в конце четвёртого курса, во время 8-ой по счёту экзаменационной сессии. Но об этом рассказ – впереди…

Глава 2

«Какая польза тем, что в старости глубокой

И в тьме бесславия кончают долгий век…

Добротами всходить на верх хвалы высокой

И славно умереть родился человек».

                                                 М.В.Ломоносов

1

Перед тем, как двигаться дальше, надо нам с вами, дорогие мои читатели и друзья, в общих чертах познакомиться с главным героем романа, Максимом Кремнёвым. Коротко рассказать о нём: кто он был таков? откуда родом и кто его родители? Как поступил в Университет и почему поступил? почему решил стать именно историком, а не кем-то ещё – врачом, инженером или авиатором? С каким настроением и оценками в МГУ учился в окружении своих без-путных друзей? к чему все пять студенческих лет стремился? какие планы строил?… Без всего этого трудно будет понять и принять мотивы его дальнейших крайних и достаточно дерзких поступков – и рядом с Мезенцевой Татьяною, и без неё. Как и того, разумеется, почему так трагически сложилась в итоге его Судьба, изначально не самого глупого и недостойного человека…

Так вот, родился он в середине 1950-х годов в провинциальном русском городке Касимов на северо-востоке Рязанской области, что раскинулся на левом берегу Оки на высоких холмах. Помимо своей исторической древности и красоты, Касимов известен ещё и тем, что близ  него находится Окский биосферный заповедник.

Родители Максима были самые что ни наесть простые русские люди, люди совсем небогатые и незнатные, скорее даже наоборот. Батюшка, Кремнёв Александр Фёдорович, 1927 года рождения, работал мастером на заводе. Был он уроженцем оккупированного Смоленска и захватил Великую Отечественную войну в самом её начале, потерял на войне отца и двух старших братьев, видел воочию разрушенный оккупантами отчий дом. После этого он, без-приютный и нищий скиталец, застал голод и холод, мытарства и унижения оккупации, и последующего переселения с оставшейся частью семьи в Рязанскую область на постоянное место жительства: в древний город Касимов в частности, где у Кремнёвых проживали родственники. Они-то и приняли переселенцев к себе, помогли укорениться в городе, освоиться и встать на ноги… Матушка, Кремнёва Вера Степановна, в девичестве Арсеньева, появившаяся на свет тремя годами позже, в 1930-м году, в небольшой деревушке под Курском, и вовсе была сиротой – и всё из-за войны проклятой, разом забравшей у неё родителей после бомбёжки. Она – воспитанница детдома, также обосновалась в итоге в Касимове после войны и по окончании медицинского училища в конце 1940-х годов трудилась старшей медсестрой в городской больнице – в хирургическом, самом муторном, “грязном” и колготном отделении, самом непрестижном и энерго-затратном. Произошло это после того уже, как она, 18-летняя студентка-медик, познакомилась на танцах с Кремнёвым Александром, молодым заводским рабочим в те годы. Познакомилась и подружилась, вышла за него замуж и стала рожать детей. Максим был у Александра Фёдоровича и Веры Степановны вторым по счёту ребёнком. Первый их сын, Василий, родившийся в начале 50-х годов, умер во младенчестве от воспаления лёгких. Максим узнал про умершего братика поздно, когда в 8-м классе уже учился: родители почему-то такое событие от единственного сынишки долго и упорно скрывали, психику его берегли.

Понятно, что чета Кремнёвых как зеницу ока берегла единственного сына, души в нём не чаяла и отдавала своему красавцу-Максимке лучший всегда кусок, а сама остатки за ним доедала… Так в родительской заботливой любви и ласке он и рос молодцом, активно занимался спортом с ребяческих лет, в школе хорошо учился. Хотя математику с физикой, химию ту же не очень-то жаловал за сухость и бездушность их, за холодный расчёт: был по натуре романтиком-мечтателем, или чистым гуманитарием. Книжки художественные очень любил читать с биографиями путешественников и мореплавателей, разведчиков и полководцев, деятелей науки, искусства, литературы; в девятом классе уже полностью перешёл на ЖЗЛ и перечитал всё из этой серии, что попадалось под руку. Регулярно посещал школьную и районную библиотеки с пятого класса, набирал там стопками разных авторов и читал их запоем дома, что было и не оторвать, переживал за главных героев сильно, не по-детски мучился и страдал, всем сердцем хотел помочь. Учителя истории и литературы по этой причине были им очень довольны, ясное дело, в пример одноклассникам ставили – такого любознательного не по годам, образованного и начитанного… И в иностранных языках он преуспевал: они также ему легко давались. В школе он хорошо изучил немецкий язык, например, разговаривал на нём свободно, стихи наизусть читал, а, поступив в Университет, – знание английского в свой арсенал добавил, хорошее, прочное знание, которое ему впоследствии пригодилось.

Любовь же к истории ему привил их директор школы, Зотов Вадим Андреевич, пожилой уже человек пенсионного возраста, великий патриот своей страны, матушки-России, преподававший им этот главный гуманитарный предмет в выпускных классах. В их школе он директорствовал с середины 1960-х годов, с момента прихода к руководству ЦК КПСС Брежнева Л.И.; а до этого, как шушукались горожане, он работал в Рязанском обкоме партии с 1939 года, всю войну и после был там секретарём по идеологии… Но в 1949-м он был снят с должности по причастности к известному «Ленинградскому делу»: это когда Н.С.Хрущёв, переведённый с Украины в Москву, очищал с Маленковым, Берией и Булганиным вертикаль Власти от патриотов. Потом он был арестован и даже находился под следствием какое-то время, но остался жив в отличие от большинства ленинградцев, лишь отделался 15-летней ссылкой в Архангельскую область… А в середине 60-х его, чудом выжившего в той политической мясорубке, реабилитировали и вернули в Рязань. Но не в обком уже, где всем продолжали всё ещё заправлять анти-русисты-хрущёвцы, а в провинциальный Касимов, и назначили там – по его непременному желанию потрудиться на благо и пользу стране – директором второй средней школы, где и учился с первого класса наш герой Максим. Мало того, даже позволили ему преподавать историю детям, памятуя о его университетском образовании. В далёкие 1920-е годы Зотов закончил истфак МГУ и очень гордился всегда своими глубокими знаниями по данному предмету и своим дипломом.

Про Московский государственный Университет Вадим Андреевич с неизменным пафосом и внутренним жаром детям рассказывал на уроках, со старческим блеском в глазах. Про старое здание на Маховой рассказывал, где сам когда-то учился, и про новое здание на Ленинских горах, чудо мiровой архитектуры, по его словам, где он никогда ещё не был, не довелось, но куда всё собирался попасть на экскурсию. Заверял учеников раз за разом, что МГУ – лучший вуз не только в СССР, но и в мiре, настоящая кузница первоклассных научных кадров, не уступающая качеством Гарварду, Кембриджу, Сорбонне и Оксфорду! Говорил, что ежели кто из них, из учеников, хочет что-то по-настоящему глубоко и правильно узнать и понять для себя, получить фундаментальные знания по каким-то отдельным предметам и дисциплинам – тем надобно поступать непременно туда, всенепременно! Ибо с Университетом и тамошними преподавателями-великанами, научными и культурными традициями, первостатейными и по-настоящему уникальными библиотеками, образовательными программами и системами, по его глубокому убеждению, ни один вуз страны не сравнится…

2

Под воздействием таких наставлений впечатлительный Максим и заболел МГУ. А вместе с ним – и родной историей. Директор их и историком был знатным и грамотным, должное ему надо отдать: умел учеников зажигать красочными рассказами про боевые и трудовые подвиги земляков и соотечественников, заставлял питомцев гордиться великим прошлым своей страны, делал их патриотами и бойцами, без-страшными стояльцами за Святую и Великую Русь.

Не удивительно, что в начале десятого выпускного класса набравшийся храбрости Максим подошёл после очередного урока к Зотову и поделился с ним сокровенным: что мечтает по окончании школы, получив аттестат, поехать в Москву – чтобы попробовать поступить в МГУ и стать студентом-историком. Спросил у Вадима Андреевича совета: сможет ли он осуществить задуманное? достоин ли этого? хватит ли у него силёнок, знаний, ума? Или же это всё его фантазии и блажь ребяческая? всё пустое?

– Конечно достоин, конечно! – с жаром ответил директор, светлея лицом и душой. – Езжай Максим, коли так для себя решил, езжай и не сомневайся, и о плохом не думай! – выбрось такую пагубную привычку! Твоих мозгов и знаний хватит на десятерых, поверь, а возможности у любого человека запредельные, почти что космические! Прожив долгую и достаточно трудную жизнь, я это хорошо понял. Главное, верить в себя, безгранично и твёрдо верить, что нужен тебе МГУ и важен, что ты по-настоящему хочешь творить, хочешь двигать вперёд науку! Что ты – Творец, одним словом, Вершитель Жизни и Истории, а не дерьмо, не попка, не пыль придорожная! А МГУ и создан был Великим Сталиным для таких – для Творцов и Великанов Духа, для Созидателей!… И тогда, при такой-то вере и таком настрое великом и всесокрушающем, любые двери перед тобой откроются, подчёркиваю – любые! Не сомневайся! И все твои недоброжелатели и завистники струсят и разбегутся прочь! Потому что тогда Сам Господь-Вседержитель поможет тебе на облюбованную вершину забраться, Сам Господь! А Он, как известно, не знает преград и поругаем никем и никогда не бывает…

– Именно так, Максим, и устроена наша жизнь – просто и сложно одновременно. И двери в большую науку, как и в политику, литературу, искусство, лишь перед фанатами открываются, перед безумцами-трудоголиками. Запомни это как дважды два, как великие строки Пушкина или Лермонтова того же, Ломоносова. Как и то ещё, что дорогу осилит только идущий, духом крепкий и бодрый, отчаянно-смелый, волевой, боевой… А будешь сидеть и скулить, жевать сопли по-бабьи, трусливо вертеть по сторонам головой, в себе и своих возможностях и способностях сомневаться – с места не сдвинешься и ничего не добьёшься в итоге, профукаешь-просвищешь жизнь безвольно и бездарно, и умрёшь никем и ничем. И это – в лучшем случае!… А в худшем – превратишься в слабака-неудачника, в тряпку, в изгоя презренного, противного самому себе, не то что окружающим, – и начнёшь водку с горя пить, заполнять собой медвытрезвители и психушки. Уж сколько таких слабаков погибло на моей памяти! – не сосчитать!… Не надо этого делать, Максим, не надо, прошу тебя, умоляю! Вниз скатиться легко – послушайся меня, старика! – подняться трудно, если вообще возможно… Так что вперёд, дружище, только вперёд! – к вершинам Гордого Мiрового Знания и Духа! И с песнями, главное, с приподнятым настроением и головой, с несокрушимой ВЕРОЙ в ПОБЕДУ! – как мы в Великую Отечественную воевали, из-за чего и выиграли ту войну, смертельного врага в пух и прах разбили! Ведь смелого даже и пуля-дура боится, знай, и штык-молодец не берёт!!!…

Вдохновенная проповедь старого учителя не пропала даром – убедила и окрылила ученика по максимуму, твёрдо настроила ехать и поступать в Московский Университет, и ничего в столице нашей Родины не бояться. Получив аттестат на руки, Максим и поехал – и поступил, стал студентом истфака в итоге; хотя конкурс на факультет при нём совсем не маленьким был – четыре с половиной человека на место! Много было и холёных и чопорных москвичей, которые, соответственно, пролетели…

3

Поступив на исторический факультет, Максим два первых года учёбы старательно, порой фанатично даже, здоровью в ущерб, закладывал общеобразовательный фундамент будущей своей профессии историка: регулярно лекции посещал, семинары, спецкурсы, а вечером из читалок не вылезал, занятия в которых прерывали лишь занятия спортом. Учился хорошо, на четыре и пять; всегда получал стипендию. А летом в стройотряд постоянно ездил, откуда тоже деньги хорошие привозил – помогал этим отцу и матери.

Но на третьем курсе у него начались проблемы с учёбой, замешанные на сомнении в правильности выбора жизненного пути. И он к Истории как предмету, как к одной из ветвей гуманитарного Знания, лучше будет сказать, могучих и древних ветвей, день ото дня холодел, пока не остыл совсем. Потому что ближе к 5-му курсу понял, что ошибся с будущей профессией, сильно ошибся. И надо будет её менять. А на что – непонятно…

Виною тому было несколько причин. И первая, главная из них – товарищи по общаге, по комнате в частности, хохлы по национальности, которые попались ленивые и без-путные на удивление, тупые и абсолютно бездарные как и все малороссы, истинные сибариты-корытники и гедонисты, плохо на Кремнёва действовавшие с первого дня своей природной никчёмностью, разгильдяйством и пофигизмом. Им, как выяснилось довольно быстро, был нужен лишь престижный университетский диплом для будущей комфортной жизни на Украине, но не сами знания и профессия, к которой они ни тяги, ни почтения не испытывали. Так и учились пять лет кое-как – отстранённо и наплевательски.

Но самое большое влияние на его пессимистическое настроение на старших курсах оказал всё-таки Елисеев Сашка – крепыш и красавец из Горького (Нижний Новгород ныне), прекрасный товарищ, надёжный и верный, отменный спортсмен, который, будучи чистокровным славянином-русичем, был единственным исключением из только что названной категории студентов-олухов и раздолбаев. Он-то как раз раздолбаем не был, скорее даже наоборот – был предельно целеустремлённым и совестливым молодым человеком; был на год старше Максима и целый год до этого проучился на философском факультете Горьковского университета, куда без труда поступил по окончании школы-десятилетки. Поступил туда именно потому, по его словам, что захотел стать самым умным человеком на свете, самым глубоким и знающим; философом – понимай, умнее и мудрее которых, грамотнее и эрудированнее нет никого в природе. Так он в школе всегда считал, потому и факультет выбрал соответствующий.

Но проучившись в местном университете год, Сашка быстро и полностью, фатально, можно сказать, разочаровался в своих детских мечтаниях-грёзах, посмотрев на философов и философию изнутри – с изнанки что называется, а не снаружи, не с фасадной её стороны, неизменно красочной и привлекательной. Близко познакомившись и пообщавшись с тамошними преподавателями и самим предметом, он убедился на горе себе, что все они, советские философы-“мудрецы” – “чмошники настоящие и шарлатаны” (точные его слова), – деятели-пустомели, или псевдоучёные так называемые, кто всю жизнь переливают из пустого в порожнее без зазрения совести и воду в ступе толкут. Вот и все их достоинства и отличия! До смерти талдычат про мифического Сократа, Платона и Аристотеля по шаблону, сыплют заученными цитатами из них, скорее вымышленными, чем реальными, что кочуют из книжки в книжку, из статьи в статью, – и в ус не дуют; и более ничего не знают и не хотят знать. Зачем? – коли им денежки и так платят… «Хорошая для дебилов, бездарей и м…даков кормушка, не правда ли, пацаны, для дипломированных и остепенённых бездельников – чужие мысли цитировать изо дня в день, как за красочную ширму за них прятаться, скрывать своё патологическое ничтожество и паразитизм?!» – это опять прямое его выражение, которое Кремнёв потом долго помнил.

А Сашка был не из тех, не из породы нахлебников и паразитов, и не хотел воду в ступе всю жизнь толочь, учёного клоуна из себя строить и узаконенного дармоеда. Он был правильным парнем, совестливым, был молодцом; и мечтал прожить отпущенный Богом срок с пользою для себя и для общества…

4

Поэтому-то он, разочаровавшийся в философии и философах полностью и окончательно, и не стал сдавать весеннюю, вторую по счёту сессию, забрал документы из деканата, послал к чертям родной Горький и отчий дом, приехал и поступил в Московский Университет, гремевший в советские годы. Но уже на исторический факультет поступил – чтобы понять для себя, что же это такое, Большая История, и годится ли она для него в качестве призвания.

Но и на истфаке он разочаровался в итоге, хотя и понадобилось ему для этого на год больше по времени, чем это случилось дома, в Горьком. И здесь ему категорически не понравилась атмосфера; как не понравились и сами люди – и студенты и преподаватели, все! – которых он додиками считал, недотёпами, которых до глубины души презирал, “оторванных от жизни и от земли чистоплюев”, и практически ни с кем не общался… А главное, он перспективы для себя не увидел опять на будущее – потому что понял, убедился воочию, что в большую науку без связей и блата ему не попасть ни за что. Да и есть ли она в природе – большая и серьёзная наука? Ни миф ли это? ни обман людей? ни дьявольская ли пропаганда, рассчитанная на обывателя? А можно и иначе спросить: ни очередное ли это псевдонаучное надувание дряблых щёк, дешёвая и пошлая клоунада и переливание из пустого в порожнее в угоду сильным мiра сего, но только уже на исторической, а не на философской почве?…

На эти краеугольные и первостепенные для себя вопросы он никакого ответа за два студенческих года не получил – и расстроился сильно, занервничал, затосковал. Потому что преподавать историю в школе после истфака или заживо гнить в архивах или музеях страны вместе с чахоточными и тупыми бабами, сиречь превращаться в никчёмного обывателя-пустоцвета, он не был готов и под страхом смерти – этому всё его буйное и могучее естество противилось!!!…

И в итоге, весной второго курса он, всё для себя опять тщательно взвесив и хорошо обдумав, перестал ходить на занятия, готовиться к четвёртой сессии, как все. А в мае он пришёл в деканат твёрдой поступью и забрал документы. И опять был отчислен – уже с истфака. После чего он сухо простился с товарищами по комнате, собрал в рюкзак вещи быстро и поехал на электричке в родную Максиму Кремнёву Рязань, где без труда поступил в местное воздушно-десантное училище, чтобы стать в будущем офицером-десантником.

Товарищи по комнате, и Максим в их числе, всю весну уговаривали его не делать этого, а попробовать куда-нибудь ещё поступить – в технический вуз Москвы, допустим, или медицинский тот же. Армия, убеждали хором, она Армия и есть. Там все по Уставу живут, по команде начальников; процветает пьянство и грубость нравов, без-культурье, рукоприкладство и блуд с чужими жёнами от избытка сил и энергии… Но Сашка был непреклонен, говорил, что ни инженером и ни врачом он становиться не намерен. Потому что отлично знает, что это такое – насмотрелся, мол, на родителей своих, и их ошибки повторять не хочет.

Он рассказывал весенними вечерами, пока ещё не уволился, пока в комнате жил, про своего отца, инженера-конструктора из горьковского оборонного НИИ: как сидит его батюшка уже 20 лет за одним столом – с бабами вместе; сидит и штаны протирает, целыми днями гоняет чаи от скуки, сушки жуёт и жуёт, толстеет и вырождается от них и сидячей работы, качества мужские теряет, волю и силу. А с ними вместе – и жизни смысл, в себя самого веру. Дома ноет и жалуется постоянно, что, мол, не ценят его, не продвигают по службе, что люди в отделе говно, как и сама профессия инженера, которую он себе совсем не так представлял, когда в институте учился. «Короче, всю жизнь общается с бабами мой папаня, бабью работу делает, – зло резюмировал Сашка тот свой рассказ, – и сам при этом как баба стал, что и смотреть на него со стороны тошно. Я, пацаны, таким вырожденцем и нытиком быть не хочу, таким слизняком толстожопым. Уж лучше сразу повеситься или застрелиться…»

– Становись тогда доктором, Сань, – уговаривали его товарищи, жалея его, стараясь ему помочь. – Медицина – уважаемая профессия. Будешь в тепле и светле, в белом халате ходить: молодых медсестёр ежедневно трахать и подарки от родственников пациентов брать, деньги в конвертах. Поди, плохо! Отучишься 6 лет, получишь диплом на руки, и станешь жить – не тужить. Это гораздо лучше, во всяком случае, чем в кирзовых сапогах всю жизнь по плацу и полигонам топать, в кителе и гимнастёрке жариться, да перед всякими м…даками в генеральских погонах гнуться и голенищами шаркать.

– И врачом я быть не хочу, пацаны. Категорически! – решительно обрывал Елисеев молодых советчиком на полуслове, болезненно морщась при этом. – У меня мать врач, гинекологом в женской консультации давно уже лямку тянет. И я знаю, что это такое – на половые органы всю жизнь глядеть, на гениталии: матушка отцу иногда рассказывает о своих ощущениях, когда он её нытьём достаёт и жалобами на профессию. Рассказывает, как ей “приятно” до ужаса выискивать там, у молодых и пожилых баб, мандавошек или молочницу в вагине, эрозию шейки матки или миому с кистой, фибромы разные – опухоли то есть. Удовольствие, я вам скажу, не для слабонервных людей, не для нытиков и эстетов. И это при условии, что пациентка чистоплотная попадётся и сообразит подмыться перед приёмом, тот же лобок побрить. Но в большинстве случаев приходят такие чухолы дикие и неопрятные, что и передать нельзя – немытые и небритые, вонючие как бомжы или те же цыганки! Они месяцами в душ не заглядывают, дуры страшные, но похотливые, у них там опарыши по манде ползают или ещё кто. А запах из влагалища такой ядовитый прёт, зловонный и сногсшибательный, что и противогаз не спасает! Бедная матушка моя потом аппетит на несколько дней теряет из-за этих гулящих шалав, тупых, безмозглых и нечистоплотных: во время завтрака или ужина всё их “мочалки” мокрые перед глазами видит – и непроизвольно сблевать пытается от тошноты, от позывов рвотных. Из-за этого тощая стала как глист сушёный, что и смотреть на неё больно … А представляете, пацаны, если тебя, к примеру, после мединститута направят работать проктологом. В чужие сраные задницы каждый божий день заглядывать и копаться там – геморрой у пациентов выискивать или рак прямой кишки. Красотища!!! Романтика!!!… Нет уж, парни, извините! Но не говорите мне про врачей, не надо! Плавали – знаем! Слесарем-сантехником и то лучше работать: там ты свободен весь день, хотя бы, по улице ходишь, гуляешь, свежим воздухом дышишь, песни поёшь; и говна там гораздо меньше, чем у врачей, мерзости и вшивости разной, заразы…

Так и не уговорили товарищи-студенты Сашку: ушёл он весной от них на боевого офицера учиться: «чтобы не было мучительно больно под старость, – как он на прощанье сказал, – за без-цельно прожитые годы». И больше они про него ничего в течение 5 лет не слышали…

5

Примеру Елисеева решил последовать и Серёга Жигинас, осенью третьего курса решивший сменить факультет – перейти с истфака на психологический.

Жигинас приехал учиться в Москву с Западной Украины – с Тернополя, конкретно если; был ровесником Кремнёва, учился средне первые два курса, без старания и огонька, хотя и без двоек. Именно ради престижного диплома учился этот вертлявый и хитрый хохол, не ради знаний… А осенью 3-го курса, вернувшись в Москву с каникул, Серёга вдруг заявил всем в комнате, что История – это, мол, всё говно, дело неинтересное и без-перспективное. И он решил поэтому факультет и профессию поменять – перейти учиться на психологический, более в плане трудоустройства и престижа выгодный.

И уже на другой день, не долго думая, он пришёл в деканат псих-фака, поздоровался и представился, улыбнулся с порога, показал билет студенческий, и затем объявил о своём желании перейти учиться к ним, стать психологом то есть… Руководители факультета ничего не имели против такого желания и согласились его принять. Но при этом доходчиво разъяснили, что на первых двух курсах студенты-психологи проходили несколько базовых дисциплин по психологии и медицине, которые Жигинас пропустил. И ему надо будет поэтому обязательно прослушать их и потом до-сдать. А для этого надо начать учиться не с третьего, а лишь со второго курса, то есть потерять один год послеуниверситетской жизни. И это было их непременным условием, которое не обсуждалось.

Серёга расстроился от услышанного, духом упал; сказал, что надо подумать… И ушёл… И пока доехал до общаги, до третьего корпуса ФДСа, к психологическому факультету как-то быстренько охладел: решил продолжить учёбу на историческом, чтобы год не терять и закончить учёбу вместе со всеми. Парень он был пустой, никчёмный и слабый духом, ничем особенно не интересующийся и не загорающийся ни от чего. Куда ветер дул, как правило, туда и он летел, расправив крылья, напоминая этим дорожную пыль или пух тополиный.

Ну а дальше… дальше про него и рассказывать, собственно, нечего по причине его пустоты. Он и раньше учёбою не горел, как другие, не напрягался особенно, голову не ломал – был от рождения законченным себялюбцем, чревоугодником и сибаритом. После же неудачного похода на псих-фак он к Истории охладел окончательно и без-поворотно: занимался ею ровно настолько, чтобы получать стипендию – не более того. Поэтому с какими знаниями пришёл в МГУ, с такими же и ушёл после 5-го курса фактически, ничего нового в свою интеллектуальную копилку не прибавив.

Да ему это и не надо было, если из биографии его исходить, про которую ещё будет рассказ – и подробный. Пока же скажем коротко, в двух словах, что он всю жизнь потом дурака провалял на родной Украине, за чужие спины умело и ловко прятался, кактусы сотнями разводил на продажу, детишек строгал и плодил, женившись на знатной “тёлочке”. А в 1990-е годы он торговлей занялся вместе с другими хохлами, из Европы товары возил без-пошлинно, пользуясь отсутствием Власти. Ну а далее, устав челночить и торговать, в правозащитную деятельность лихо и по-хозяйски вписался; потом – в политическую и просветительскую. Обязательно поговорим об этом – но позже, в Части под №3.

Ну а пока скажем, в заключении, что после облома с психологией он целиком и полностью переключился уже на туризм, от скуки: три последние курса всё свободное время пропадал в московском городском тур-клубе где-то на Планерной, регулярные совершал походы на байдарках с одноклубниками, молодыми столичными парнями и девчатами, рабочими и студентами, крутил амурные дела, укреплял здоровье. Чем тебе не жизнь, чем не счастье для молодого хохла, приехавшего в Москву за знаниями якобы…

6

Третьим товарищем Кремнёва, с кем он прожил в одной комнате все 5 лет, спал на соседних койках, ужинал каждый день за одним столом, ссорился и мирился, пил время от времени пиво с воблою, был Меркуленко Николай, чистокровный хохол-малоросс, хотя и уроженец Астрахани. Колька, как и Елисеев Сашка, был на год старше Максима и Серёжки, на год раньше окончил школу и приехал после этого поступать на исторический факультет МГУ. Но не поступил сразу – получил на сочинении двойку, как он сам говорил. После этого он вернулся к себе домой, не солоно хлебавши, и целый год там где-то работал – зарабатывал необходимый стаж, в советские годы обязательный… Армия ему не грозила: он был белобилетником, как и Жигинас. У обоих было очень плохое зрение: минус семь или даже восемь. А у Жигинаса ещё и косоглазие, и астигматизм имелись в наличии плюс ко всему – глазных хворей, короче, полный букет. Поэтому они оба сразу же были освобождены медкомиссией от тяжёлых строительных и сельхоз-работ. И от военной кафедры – тоже, к которой Максим Кремнёв вместе с другими студентами был причислен, начиная со второго курса. Все они, физически-здоровые парни-историки, три года потом регулярно ходили туда в военных рубашках и галстуках, коротко-стриженные, бритые и подтянутые, постигали азы военного дела, пока уж не сдали гос’экзамен в конце четвёртого курса и не получили звания лейтенантов запаса. Тогда-то военка для них и закончилась к великой радости, и можно было надоедливую форму снять и отпустить длинные шевелюры и бороды, у кого они были.

Что про Меркуленко можно и должно сказать перво-наперво, чтобы правильное представление о нём люди могли составить, взявшиеся читать роман? Что был он круглый и патологический двоечник и нетяг – это если про человека говорить мягко и аккуратно, без бранных и обидных слов, – неуспевающий с первого курса студент: университетские острословы “крепышами” таких называли, – для которого любая сессия ввиду полного отсутствия интеллекта и извилин в мозгу превращалась в великую муку и пытку. Зачёты он, как правило, по нескольку раз пересдавал, бегал по факультету в декабре и мае весь взмыленный, возбуждённый и злой – и громко матерился при этом, был вечно недоволен преподавателями, которые его якобы незаслуженно ущемляли… И все экзамены, без разбору, он заваливал регулярно и основательно, начиная с первого курса, к чему и сам привык, и преподавателей приучил, и друзей по группе и по общаге. Зимние сессии для него заканчивались в марте обычно, когда все нормальные люди уже к весенним готовились; а весенние – в сентябре, уже после летних каникул. Пересдачи экзаменов были для него нормой, или обычным делом, как для хромого и убогого костыли. Стипендии по этой причине он в Университете ни разу не получал, но зато регулярно ездил в стройотряд в качестве комиссара, этакого духовного предводителя, агитатора масс – компенсировал там финансовые потери, что добавляет ему чести.

Но не смотря ни на что, он продолжал учиться, руки не опускал: до ужаса упорным хлопцем был этот тупой хохол, будущую выгоду от диплома нутром чуял. Ходил на лекции вместе со всеми, на семинары и спецкурсы – ничего из положенного не пропускал. Был предельно-дисциплинированным, хотя и невзрачным и ненужным студентом все пять лет, достаточно ответственным и покладистым в общежитии.

Одна была у него беда, повторим, но зато какая! – полное отсутствие памяти и мозгов. Поэтому, он что слышал от преподавателей и профессоров в Универе – то сразу же и забывал. Начисто! Знания ему в одно ухо влетали будто бы – и сразу же вылетали в другое, настежь распахнутое, долго в его пустой голове не задерживаясь, не цепляясь там ни за что: не было там у него борозд и извилин, ячеек и кладовых для сбора и хранения информации…

7

Не удивительно и закономерно даже, что как только подходили сессии – у него начинался психоз, истерика настоящая, с которой он так и не научился справляться вплоть до получения диплома. Сидит, бывало, в читалках сутками перед экзаменами, сидит и сидит усердно, будто приклеенный, пыхтит как паровоз, тужится, всё из себя выжимает до капли; что-то там конспектирует и запоминает как деловой, нервно листает страницы из конца в конец, кривится и морщится, ногти грызёт. Пар от него, бедолаги, как из бани зимой так и клубится, так и прёт, что со стороны аж страшно становится посторонним людям!… А потом заявляется вечером в комнату через четыре дня с ворохом книг и конспектов под мышкой, бросает их к себе на кровать с размаху и заявляет дрожащим голосом, готовый вот-вот разрыдаться:

«Всё, мужики, завтра пару опять получу! Ни х…ра не помни и не знаю!!!»

«Да как же это ты не помнишь-то, Коль? – начинали утешать его товарищи по общаге. – Ты ж столько дней в читалке сидел и книжки читал усиленно, конспектировал что-то, в тетрадку записывал. Неужто в голове ничего не осталось, не отложилось хотя бы на троечку?»

«Да в том-то и дело, что ничего! – чуть не плача, отвечал Меркуленко. – Все даты в голове перепутались от напряжения, все имена и события в кучу сплелись, что и не распутать теперь, не вспомнить нужное! Одна каша какая-то и осталась, исторический винегрет, от которого голова гудит и раскалывается, что даже чуть-чуть тошнит. Знал бы, ядрёна мать, что с изучением Истории такие проблему будут, – куда-нибудь ещё поступил, на тот же филологический ф-т. Там, говорят, на порядок легче учиться; да и мужиков, как я слышал, преподаватели там на руках носят – потому что мало там мужиков, а то и вовсе нету»…

На другой день, с трудом проснувшись и продрав глаза, он шёл сдавать предмет в самом болезненном и мрачном настроении – и получал законную двойку в ведомость, как легко догадаться. Потому что ни на один вопрос не мог ответить толком, ни одну дату и фамилию правильно назвать: всё безнадежно путал, чудил и перевирал, ошибался и спотыкался как маленький…

8

На старших курсах с ним и вовсе курьёзные стали происходить вещи: он здорово пристрастился к снотворному, к наркоте – понимай, потому что перед экзаменами совсем перестал спать: нервы его от постоянного страха и неуверенности, от хронических неудач становились ни к чёрту. Лежал, бывало, всю ночь перед очередной сдачей – и не мог сомкнуть глаз, трусливого зайчика напоминая! Из-за этого он нервно ворочался с боку на бок, скручивая простынь жгутом, стонал, зубами скрипел, нещадно про себя матерился, в коридор подышать угорело выскакивал раз за разом и там из угла в угол как чумовой ходил, как умалишённый. Потом возвращался назад весь чёрный и злой – и на будильник с тоской и ненавистью смотрел, стоявший рядом на тумбочке; тикавший безмятежно и весело, как ни в чём не бывало. Будильник и не догадывался, разумеется, что безжалостно отбирал этим своим тихим, весёлым и назойливым тиканьем последние силы у человека – и драгоценное время вдобавок, время отдыха.

Под утро, измучившись от без-сонницы, Колька тяжело поднимался с кровати, свирепый, чумной и больной, с красными как у рака глазищами, тупо смотрел на часы, которые уже ненавидел, на безмятежно спящих товарищей – и ничегошеньки не соображал. Хоть плачь!… Ну и какие экзамены, скажите, с таким-то настроем и такой головой, когда глаза его сами собой закрывались в аудитории, а в мозгах всё звенело, искрилось и кружилось как после инсульта, что и билет прочитать затруднительно было, и как следует его понять; не то что с преподавателем побеседовать тет-а-тет и что-то путное из себя выдавить как из тюбика, чтобы тот понял и поверил, и поставил что-нибудь выше двойки!…

Вот Колька и повадился бегать к невропатологу перед сессиями, выписывать себе наркоты для подмоги и улучшения сна. Выпьет таблетку, бывало, часов в одиннадцать вечера – и лежит потом, ждёт, бедолага несчастный, одеялом с головой укутавшись, когда сон на него навалится богатырём, отключит ему мозги и сознание… Но ждёт так настойчиво и так нервно при этом, будто приговора суда, что опять категорически не может заснуть: не помогает ему таблетка, истерику… Тогда он вскакивает в час ночи и пьёт ещё одну. И опять ждёт – и опять без толку… Потом вскакивает и пьёт ещё и ещё. И так – до пяти или шести часов утра глотает и глотает рекомендованную ему дрянь, пока уж его не срубает от четвёртой или пятой по счёту таблетки, срубает намертво… В восемь утра трещит-разрывается будильник у него над ухом – но он категорически не слышит его, он в отключке, в глубоком наркотическом сне. Только храпит что есть мочи как загнанный кем-то конь, что даже стены трясутся, и пена изо рта вытекает…

Тогда поднимается Жигинас с кровати, и тоже злой как собака, не выспавшийся, которому совсем не надо было так рано вставать и слушать нудный будильник: у него экзамен на другой день по расписанию. Поднимается, подходит грозно, нервно выключает звонок; после чего начинает грубо пинать без-чувственного товарища ногою в бок с чувством глубокой брезгливости.

«Вставай давай, дятел, а то экзамен проспишь и пару свою не получишь! – орёт ему в ухо. – Сейчас воду буду тебе за пазуху лить, если не встанешь, гад, будильник о голову разобью, а потом в задницу тебе вставлю!…»

«Задолбал меня уже этот Меркуленко со своим снотворным, честное слово! Покоя от него нет! – это Серёга начинает беседовать уже сам с собой, ни к кому конкретно не обращаясь и продолжая ногой больно ширять Кольку в бок. – Нажрётся таблеток с вечеру как наркоман, а утром лежит и балдеет, сука, не слышит ни х…ра – как тетерев-глухарь на току! И ни х…ра не соображает вдобавок! Летает где-то там в облаках, в райских кущах – и радуется при этом… Как через час экзамены сдавать будет с такой-то гнилой башкой, придурок чёртов, ума не приложу?! – когда он и экзаменатора-то за столом не увидит от пяти таблеток феназепама! Прямо перед ним разляжется и заснёт, положив голову на билет и зачётку, да ещё и захрапит на всю аудиторию! Во-о-о! юмор-то будет!… А потом ходит и ноет, дубина стоеросовая, что преподаватели у нас говно, придирчивые через чур; что не понимают его и не ценят, незаслуженно ему двойки ставят! А чего ему ещё-то ставить – такому?! Разве только колы!…»

9

Спрашивается, дотошный читатель может законно поинтересоваться мысленно или вслух: а зачем, на кой ляд надо было этому патологическому и законченному “крепышу” Меркуленко с такими-то “недюжинными способностями” в МГУ обязательно поступать, самый крутой и энерго-затратный вуз страны в советское время? Круче не было! Зачем надо было мучиться там все пять лет, трепать себе нервы, снотворное глотать пачками на старших курсах, гробить здоровье этим, психику нарушать, которая не восстанавливается, как известно? – если мозговые извилины у него напрочь отсутствовали с рождения, элементарные задатки к научной деятельности, к кабинетной интеллектуальной работе, к аналитике той же. Если его интеллект был почти на нуле?! Пошёл бы этот пустой и дебильный товарищ учиться куда попроще и поскромней, где ум и память не требовались, и где учёба в радость бы ему была – не в тягость. В тот же кулинарный или торговый техникум, например, – самое место для таких “крепышей”: халявное, сытное и доходное.

Отвечу на это читателям так – прямо и честно отвечу, без снисхождения и оглядок на совместное студенческое прошлое, что прошло рядом с Колькой в течение пяти лет, которое всё ещё хорошо помнится, до мельчайших подробностей и деталей. В том-то и дело, дорогие мои читатели и друзья, что не хотел Меркуленко куда полегче и попроще пойти, категорически не хотел! – потому что имел этот горе-человек амбиции, да ещё какие! Как у того же слона или даже мамонта! И хорошо понимал, хохол пронырливый и ушлый: так ему все школьные годы казалось, и так его воспитали родители, вероятно, – что диплом МГУ будет сродни высокому дворянскому званию, которое, хоть и негласно, но продолжало существовать в советские годы для некоторых дипломированных специалистов – выпускников МГУ, МФТИ, МГИМО. Так что крутой диплом предоставит ему такие возможности, такие знатные двери откроет, даже и в высокопарной Москве, куда без университетского образования его и на порог не пустят, и даже на пушечный выстрел. Откуда можно будет до пенсии на всех свысока смотреть как с Останкинской телебашни, палец об палец не бить – и быть, тем не менее, в чести, достатке и в шоколаде. Это ж заветная мечта всех кичливых хохлов во все времена – залезь москалям на шею и сибаритствовать.

В этом плане они с Жигинасом были как две капли воды похожи, или два брата-близнеца, из одного яйца вылупившиеся: при минимальных способностях и возможностях оба носили в себе какие-то совершенно дьявольские амбиции с неограниченным и немыслимым самомнением вперемешку. Мечтали втайне красавицу-Москву покорить, наверх социальной лестницы надурнячка забраться. И потом безраздельно царствовать на вершине Власти, возле большого КОРЫТА, рыгать и давиться икрой, сливочным маслом и салом, горилкою опиваться, любовниц без счёта иметь; и при этом безмерно гордиться собой, а хозяев-москвичей презирать и третировать. Есть для этого потенциал, нет – не важно! Забраться наверх всеми правдами и неправдами – и навечно закрепиться там хозяевами-господами. И гори потом всё синим пламенем, как говорится, лети в тартарары! Праздным и без-печным хохлам всё будет до лампочки и до фени!!!

Это тайная паразитическая мечта помешанных на себе и своей исключительности малороссов, повторим, насельникам Святой Руси известна давно – поработить в союзе с ляхами и евреями богатейшую Московию, чтобы сладко сосать её соки, жить за её счёт. И с тех стародавних пор, с 15-16 веков, она не меняется ни сколько – и сегодня твёрдо стоит на повестке дня: хохлы вместе ляхами и евреями ею прямо-таки одержимы…

10

Потому-то они, людишки киевские, чревоугодливые, с такою-то их паразитической психологией, ничего путного у себя и построить не могут уже многие сотни веков, вылезти из окраинного (в прямом и переносном смысле) и зависимого положения, из рабства и принуждения. То под нами – великими асами, тартарами и великороссами – вечно лежали этакими жирными и ленивыми кабанами, ни на что не годными и не способными – только горилку вёдрами жрать; то – под хазарами и византийцами до и после крещения. А потом и под ляхами пару веков прозябали во времена Речи Посполитой, под которых опять всё залезть норовят, в постсоветскую эпоху, черти ленивые и никудышные.

При Романовых, правда, при царе Алексее Михайловиче главным образом, они всё же поработили нас, забрались старшему брату на спину: была в нашей общей Истории такая гнусная и подлая эпоха! Евреи гетману Богдану Хмельницкому тогда дали строгий наказ: поддержать прикормленных и ожидовевших Романовых на Троне, ставленников Сиона в Московии. Хохлы и поддерживали дружно – и церковники, и казаки, и многочисленные царедворцы, – и не жалели о том. Сладко и вольно жили за наш русский счёт целых 300 лет в облике русских священников, помещиков и дворян, деятелей культуры, и нас же презирали при этом, паршивцы этакие.

Зато при Ленине и особенно при Сталине они уже на брюхе ползали перед треклятыми москалями, могуче поднявшимися с колен, пахали как проклятые на стройках социализма, восстанавливали из руин государство, воевали в Великую Отечественную на фронтах войны – и матерились тайно, исходили злобой и желчью от этого, копили разрушительную энергию в себе. Она-то при малороссе-Брежневе – великом развратнике и кутилке, кто как раз и забил под завязку страну братьями-хохлами на всех значимых партийных и государственных уровнях, – так вот, украинская разрушительная энергия при нём набрала максимальные обороты и силу. И чего удивляться, что озлобленные хохлы-коммунисты и гос’управленцы брежневских распутных времён и убили в народе веру в справедливый и гуманный ленинско-сталинский советский проект, потопили Советскую Россию в воровстве, разврате и пьянстве, где с ними могли посоперничать одни лишь евреи, давнишние их единомышленники и друзья.

После крушения СССР взъерепенившиеся и возгордившиеся хохлы из-под нас вылезли вроде бы, стали самостоятельными – ура!!! Но только на пользу-то это им не пошло – парадокс, да и только!!! Всё богатейшее и ценнейшее советское наследие они у себя там пропили и прожрали быстренько, растащили по разным углам и по хатам, разворовали и распродали – угробили, одним словом! А теперь вот думают, обнищавшие и оголодавшие, под кого бы им опять залезть – под Европу, Америку… или опять под Россию-матушку, – кому из мiровых лидеров подороже продаться и поверней. Чтобы чью-то сиську сладко опять сосать – и ни о чём не думать, не печалиться!

Словом, пустые они все, хохлы, без-путные, бездарные и никчёмные. Но с гонором превеликим, с апломбом, с малороссийской спесью, по-обезьяньи скопированной у ляхов и иудеев – тайных своих кураторов и вождей. Кремнёв в Университете это отлично понял, прожив с украинцами-малороссами бок о бок пять студенческих лет, наблюдая и изучая их заинтересованно и внимательно…

11

Вот великоросс Елисеев был не такой, с иным совершенно отношением к жизни, с диаметрально-противоположным мiровоззрением. Почувствовал, что История как наука не для него, не его это путь и профессия – и забрал документы сразу же, не стал морочить голову себе и другим, бока отлёживать пять лет и ждать удобного случая и тёплого места. Понимай, категорически не захотел, парень, плодить нахлебников-дармоедов в родной и любимой стране: пошёл служить в Армию, делом большим заниматься. И сколько было у них в МГУ таких правдоискателей-Елисеевых, по-настоящему умных, талантливых и честных ребят, ребят предельно-совестливых, менявших факультеты и специальности без сожаления, жизненные пристрастия и приоритеты, часто уходивших вообще в другие вузы Москвы – попроще и поскромней, но зато им по духу близких. А всё потому, что великороссы не привыкли ни у кого на шее сидеть и жить за чужой счёт – потому что ВЕЛИКИМИ родились, за весь Божий мiр в ответе…

12

Но сейчас не об этом речь, не о великорусском МЕССИОНИЗМЕ, а о Меркуленко Николае, университетском товарище Кремнёва и соседе по комнате и по койке с первого дня обучения. Так вот, первые четыре года учёбы Максим как соседом был в целом доволен им: парень он был дисциплинированный и ответственный, не агрессивный и компанейский, законы общежития знал хорошо и выполнял исправно – ближнему сознательно не вредил, не досаждал собой, не мешал отдыхать и учиться. Пьянок и дебошей не устраивал, срамных баб не водил и не трахался с ними на глазах у всех, наплевав на товарищей. Было у них и такое непотребство в общаге, хотя и не часто.

Раздражало в нём только одно: какое-то его холуйское отношение к сильным мiра сего, умным, богатым и знатным, и в первую очередь – к москвичам, перед которыми он в три погибели готов был гнуться, чтобы им угодить, оставить о себе хорошее впечатление на будущее. И, наоборот, ещё больше злило и даже бесило порою его вызывающе-наглое отношение к слабым, к иногородним студентам как правило, которых он вечно третировал и унижал, и делал это прилюдно и откровенно, с неким высокомерным пафосом даже… Но лично Максима это Колькино качество не касалось: он слабым по жизни не был. Поэтому-то они и ладили четыре года, жили тихо и мирно в целом, редко ругались и цапались меж собой по-крупному. А мелочи здесь не в счёт: мелкие ссоры случаются даже и между близкими родственниками.

И только в последний выпускной год в их отношениях произошёл серьёзный разлад, после которого они решительно и навсегда расстались – так, будто бы знакомыми никогда и не были раньше, на других планетах будто бы родились. И Университет их пять лет не связывал.

Это был ещё один парадокс – под названием “дружба и братство народов” или “интернациональная солидарность трудящихся всего мiра”, – с которым Максим в Университете вплотную и достаточно жёстко столкнулся. Парадокс, который ему широко глаза открыл на ГОЛОС КРОВИ и на людей, насельников нашей планеты, на симпатии и антипатии, взаимоотношения их друг с другом, вытекающие из национальных признаков. И, одновременно, заставил сильно усомниться, а потом и вовсе отвергнуть надоедливые советский интернационализм и космополитизм, что упорно насаждались Властью!…

Такие вот были у Кремнёва на истфаке друзья – бездари, двоечники и нетяги по преимуществу! Это надо признать и сказать честно, не взирая, увы, на общее прошлое… Понятно, что они не добавляли ему оптимизма, и стремления к знаниям не поддерживали никак и никогда, не настраивали на позитивный лад собственным видом, примером и поведением. Скорее наоборот, день ото дня они только гасили и убивали священный в его молодой груди огонь своим природным делячеством и пофигизмом…

Глава 3

«За все твои страдания и битвы люблю твою, Россия, старину!»

                                                                                                            Н.Рубцов

1

Читателям покажется странным и необъяснимым это, – но более всего от Истории и от науки отваживал Максима, сам того может даже не ведая и не желая, его научный руководитель – Панфёров Игорь Константинович, 33-летний доцент факультета, кандидат исторических наук. К нему под крыло Кремнёв попал вынужденно, выбрав кафедру Русской истории весной второго курса. И вот на первом собрании кафедры в сентябре, когда преподаватели рекламировали и презентовали себя студентам-третьекурсникам, ещё горевший мечтой о большой науке Кремнёв возжелал попасть под опеку самому заведующему их кафедрой, известному университетскому профессору М.Т.Белявскому. Но Михаил Тимофеевич не взял Максима, побеседовав с ним несколько раз и критически оценив, по всей видимости, его научный потенциал, способности и эрудицию.

И тогда расстроившийся Максим выбрал молодого, неопытного и неавторитетного Панфёрова в качестве руководителя – как запасной вариант. И не прогадал, как это потом уже выяснилось. Наоборот – выиграл даже во многих отношениях, кроме сугубо научных, карьерных. И этим лишний раз подтвердил известную на Руси пословицу, что не бывает в нашей тягостной земной жизни счастья и добра без худа; без горя и слёз не бывает удач; а без кромешной тьмы – света. Панфёров оказался отличным и покладистым мужиком на поверку, пусть даже и с минимальным преподавательским опытом и стажем работы, – компанейским, живым и доступным в любое время, честным перед самим собой и студентами. Он уже тем был хорош и ценен для подопечных, что корифея-небожителя из себя никогда не строил, в отличие от профессоров старой школы, а со студентами был неизменно ровен, добр и прост, терпелив и деликатен; проверками и дополнительными заданиями не допекал, не заставлял их всех быть гениями и отличниками… Он и сам к науке так относился – с неким внутренним юмором, со скепсисом даже. Жилы из себя не рвал, не лез вон из кожи, не подличал и не истерил, как другие, не толкался нагло локтями, козни коллегам не строил, чтобы на исторический Олимп как можно быстрей забраться и усесться там поверней. И потом, став крутым академиком и лауреатом, начать уже разговаривать с окружающими через губу, гонором фонтанировать, брезгливой спесью; уму-разуму всех, как грудничков, учить, задирать ежедневными нотациями и наставлениями. И при этом на людей как на навозных червей глядеть, как на свою личную паству и дармовую обслугу.

Да и сам Кремнёв, в отличие от Белявского, чем-то понравился Панфёрову, пришёлся по сердцу – что было уже хорошо, когда твой наставник тебя уважает. Потому и относился он три последующих года к ученику самым бережным и заботливым образом: и с курсовыми всегда помогал, не надоедал со спецкурсами, домой приглашал не единожды, разрешал пользоваться личной библиотекой, оставшейся от отца и деда… И с дипломом он сильно помог Максиму, весь пятый курс бывшему не в себе из-за любовных дел, – самолично доработал его диплом, написанный кое-как, без старания, огня и души, довёл до ума и блеска…

И при этом при всём именно он, Панфёров Игорь Константинович, повторим это, стал с первых месяцев знакомства невольно отваживать ученика от большой Истории, от серьёзного и дотошного занятия ей. Своим насмешливым отношением, прежде всего, к юношеским наивным порывам Максима стать непременно и поскорей корифеем, светилом и великаном, или даже новым российским Ломоносовым.

Опишем коротко, в “двух словах”, как это происходило… Задумал вот, например, Максим написать реферат по истории Смутного времени, – чем, собственно, и занимался на истфаке Панфёров, на чём кандидатскую защитил, – задумал и засел за книги в читалке, и с неделю их перелистывал-теребил. То есть сделал всё честь по честь молодой студент, по-взрослому, что называется. Перечитал целые главы из Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского по данному вопросу, титанов дореволюционной исторической мысли, как им внушали на лекциях профессора, цитат оттуда целую кучу выписал и вставил потом в свой текст. Чтобы показать всем на кафедре свою дотошность и образованность, свой профессионализм, и отшившего его профессора Белявского этим как бы чуточку пристыдить, в него в сентябре не поверившего… И когда реферат начерно был готов, он отдал его Панфёрову для критического разбора, замечаний и оценки. И потом стал с замиранием сердца ждать, что тот скажет.

Через неделю где-то Игорь Константинович вернул ему рукопись с минимальными правками и доработками, и заявил, зевая, что после переписи можно отдавать её в печать машинисткам: всё, мол, нормально, всё тютелька в тютельку, сгодится для первого раза. После этого он добавил сонно, без огонька, что потом, мол, даже можно будет выступить с докладом на кафедре по данной теме, показать себя профессорско-преподавательскому составу во всей красе, заявить о себе как о начинающем молодом учёном на будущее: он, мол, договорится… И всё. Разговор на том как-то сам собою затих, и уже готов был и вовсе закончиться: наставник собрался домой уходить, и уже было взял портфель в руки…

2

Максиму, признаемся, сильно тогда не понравилась реакция учителя: не такого он ожидал, совсем не такого. Ведь это был его первый самостоятельный научный труд по сути, отнявший у него целую неделю времени и много сил: он выложился по максимуму, от души. И с полным правом надеялся и на реакцию соответствующую от наставника, на щедрую похвалу в свой адрес и всё такое, на комплименты даже, как это было в школе когда-то, когда он педагогов знаниями поражал. А тут всё было с точностью до наоборот: ленивая скука и равнодушие на панфёровском худом лице. И никакой похвалой, даже и минимальной, тогда и близко не пахло…

Кремнёву это было и больно, и крайне-неприятно всё – видеть равнодушную мину и скуку в учительских прищуренных глазах, как и его сонное зевание под конец словно бы после просмотра скверного и пошлого фильма. Что только лишний раз подтверждало правоту ранее забраковавшего Максима профессора Белявского, сильно усомнившегося в его интеллектуальных способностях и возможностях…

– Вам что, категорически не понравилась моя работа, да? – покоробленный и духом упавший, напрямую спросил тогда Максим учителя, пряча реферат в портфель.

– Почему ты так решил?… Нет, нормально всё, успокойся, парень, – снисходительно ответил Панфёров, усмешливо кривя губы и по-доброму на ученика глядя… и потом, чуть помедлив, добавил, подыскивая правильные слова: – С цитатами ты только переборщил, Максим, перестарался по молодости и наивности… Хочу сообщить тебе на будущее, ну так, в качестве доброго совета что ли, что от Карамзина и Соловьёва, Костомарова и Ключевского, поднадоевшие мысли которых ты в каждую страницу вставляешь с гордостью, уже порядком устали все нормальные и здравые люди, волком воют; я, признаюсь тебе, устал, и здорово. Как вижу их очередную цитату в тексте – мне аж дурно становится. Честное слово! Ну, сколько можно пилить, – всегда про себя думаю, – эти их исторические опилки нам, славным великороссам, самой древней и самой творчески-одарённой нации на Земле, как попкам повторять их заказные бредни?! Противно до глубины души, Максим, дорогой, поверь, этих мафиозных романовских деятелей мусолить и мусолить вот уже 200 лет, на все лады их пошлые версии-копии русского исторического прошлого славить, которым копейка цена!!! Ну их всех к лешему с их псевдоисторическими анекдотами и баснями, ко всем чертям! Забывать их сказки надобно поскорей, сдавать в утиль: они своё подлое и гнусное дело по оболваниванию славяно-русского населения сделали. Хватит головы нам, современным гражданам-россиянам, ими морочить, хватит! Сыты их пропагандой – по горло сыты!… И при императорах их идеи и книги крутили в нашей стране из раза в раз как те же пластинки заезженные, – но тогда хоть это было понятно и объяснимо. Ибо деньги хорошие профессорам и издателям, и своим холуям-борзописцам платила Династия, которую они на все лады и наперегонки прославляли, поддерживали и возвеличивали своими трудами; как щедро платили цари и многочисленным эпигонам этих четырёх псевдоучёных “китов”. Но ведь Карамзина с Соловьёвым и Костомарова с Ключевским и теперь всё ещё продолжают тиражировать и крутить до идиотизма и тошноты, уже и в советские времена, когда самих Романовых нет давно! когда их свергли и густо облили грязью пришедшие к власти большевики!!! И следить за слащавыми псевдоисторическими панегириками в их адрес уже вроде бы как и некому стало… Ан-нет: романовских идеологов и пропагандистов всё также продолжают славить у нас учёные дяди как вершину исторической мысли; славят и славят как заведённые, славят и славят! С ума можно от этого сойти, полезть на стенку! И конца и края, что характерно, этому тупому их славословию что-то пока не видно. Парадокс, да и только!… Вот, как я погляжу, и ты туда же, на ту же гладкую дорожку встал – заезженную и замусоленную до невозможности, но чрезвычайно выгодную и прибыльную во всех смыслах, денежную. И толи по наивности это сделал: сильных мiра сего в мягкое место лизнул, – что безусловно простительно и можно ещё исправить, время есть, – толи сознательно… Но тогда, если верно последнее, тебе уже ничто не поможет, и дело твоё как учёного – труба. Крепко запомни это, парень…

– Ну и в завершение я тебе скажу то, Максим, что вам не рассказывают на лекциях профессора – боятся за свою работу и карьеру, за жизнь даже. А именно, что были у нас в России и другие историки, и много, с иной точкой зрения на мiровой исторический процесс, полярной взглядам и мыслям всех этих романовских ловкачей-трубадуров. Люди с ЧЕСТЬЮ и СОВЕСТЬЮ, что крайне важно, в отличие от того же Карамзина, которые не продавали МIРОВОМУ РОСТОВЩИКУ свою душу, талант и разум. Но их не признают за учёных закулисные деятели, категорически не признают! – смеются над ними, обзывают их потешниками-маргиналами! Потому что их ПРАВДЫ-МАТКИ боятся пуще смерти самой. Запрещают их цитировать и пропагандировать, и даже рекомендовать читать… Поэтому-то вы, молодые студенты-историки, их даже и не знаете, не говорят вам про них на лекциях наши светила, держат их великие имена в тайне. Про простых обывателей и не говорю: их знания по родной Русской Истории самые что ни наесть примитивные, на уровне таблицы умножения… Обидно, честное слово, если позлее и пояростнее не сказать! И когда только этот бардак на Руси закончится? Когда мы свою ВЕЛИКУЮ и ГЕРОИЧЕСКУЮ ИСТОРИЮ начнём, наконец, не прятать под полом – а изучать?! ровняться на неё, гордиться ей?! ежедневно черпать из неё ВЕЛИКОЕ ЗНАНИЕ и БОГАТЫРСКИЕ СИЛЫ?! Их из карамзинских, соловьёвских и костомаровских пошлых сказок не почерпнёшь ни за что: они последние силы, веру и разум отнимут!!!…

То же самое, точь-в-точь, было потом и с курсовой работой, которую третьекурсник Кремнёв написал и предъявил учителю для проверки в мае, перед зачётной сессией: та же скука в глазах и на лице Панфёрова, скепсис и недовольство ссылками на Карамзина, пусть уже и самыми минимальными. Учёного мужа, то есть, которого, как ещё с реферата почувствовал Максим, Игорь Константинович вообще не любил и не ценил, не считал за историка…

– Ну а кого же тогда надо читать и цитировать, подскажите, в курсовые работы вставлять? – не выдержал и напрямую спросил расстроенный ученик своего скептически-настроенного наставника. – Ведь на лекциях профессора нам только Карамзина с Соловьёвым и Костомаровым и называют, как правило, старательно изучать их рекомендуют, ровняться на них во всём, им только одним и следовать в повседневной работе и изысканиях. Даже и Ключевский, как я понимаю, у них не особо в чести: мало кто из лекторов на него ссылается…

3

Вот тогда-то Панфёров и пригласил Максима к себе в гости, предложил посетить его добротную трёхкомнатную квартиру в сталинском доме в начале Ленинского проспекта, сплошь заставленную старинными дубовыми стеллажами с книгами, такими же древними и почтенными, как и стеллажи. Их ещё дедушка Игоря Константиновича, как выяснилось, собирал, тоже профессиональный историк с дореволюционным стажем, а потом и отец – доктор исторических наук и профессор МГПИ. Все эти редчайшие и без-ценные книги Панфёрову по наследству и достались в итоге, которыми он и сам пользовался регулярно, и рекомендовал и позволял студентам читать. Но только у него дома, без выноса наружу…

Помнится, как поражённый обилием и качеством книг Максим глаза по-совиному невольно вытаращил и даже поперхнулся в первый момент, рот раскрывая от изумления и восхищения, лишь только порог преподавательской квартиры осторожно переступил – и огляделся испуганно и восхищённо. Ещё бы! В квартире старинные кондовые шкафы с золочёнными книжными корешками за дверными стёклами находились повсюду, во всех комнатах и коридорах, как в книгохранилище; пухлые дореволюционные фолианты были навалены стопками и поверх шкафов до самого верха, до потолков, наподобие могучих атлантов подпирая собою бетонные перекрытия. А книги, признаемся, были страстью Кремнёва с детства, или даже болезнью души: он в библиотеках, районных и школьных, от восторга буквально с ума сходил, трясся нервной дрожью, когда их там в огромном количестве видел. И, будь у него такая возможность, – перетащил бы казённые книги к себе домой все до единой, и стал бы их единоличным хозяином-властелином, предварительно соорудив самодельные полки в своей убогой квартиры. Расставил бы их на полках по тематикам и по авторам – и любовался бы на них денно и нощно; брал в руки по очереди, по корешкам и обложкам их нежно и с гордостью гладил, как гладят родители только своих новоявленных грудничков.

А как он завидовал одноклассникам-богатеям, в домах у которых были личные томики Пушкина, Лермонтова и Льва Толстого, Блока, Шолохова и Есенина, и даже целые собрания сочинений классиков красовались в шкафах, поражая гостей и родственников. Об этом Кремнёв и его простые родители могли лишь только мечтать: иметь собственную библиотеку дома, – ибо на книги, что были сродни роскоши, у них никогда не было лишних денег… Поэтому-то Максим и загадал, когда был маленьким, что как только повзрослеет и подрастёт, и денежками собственными разживётся, – то обязательно накупит себе много-много разных книг, и художественных, и научных, и по искусству: соберёт свою собственную огромную библиотеку, словом. Что впоследствии и произошло: он осуществил задуманное…

4

Случилось это, однако, до обидного поздно: уже под старость и перед самой смертью. А тогда, в квартире учителя, 20-летний студент-историк Кремнёв впервые в жизни увидел и даже подержал в руках дореволюционные без-ценные бумажные реликвии с трудами В.Н.Татищева, Н.С.Арцыбашева, А.Д.Черткова, Е.И.Классена, И.Е.Забелина, В.В.Стасова и С.И.Верковича, – узнал про сочинения авторов, понимай, про которых им не говорили на лекциях профессора, не заикались даже…

– А Вы читали все эти книги, да? – с придыханием и восторгом в глазах спросил Максим улыбающегося наставника, счастливого обладателя такого сказочного богатства, машинально поглаживая при этом пальцами по золочёным корешкам старинных изданий, что плотно забили собой прогнувшиеся полки шкафов, внимательно разглядывая и стараясь запомнить истёртые временем фамилии; чтобы потом в библиотеке истфака их заказать и познакомиться по возможности, ума-разума от них набраться.

– Да, читал, конечно же; и теперь регулярно продолжаю читать, новые знания там выискивать, цифры и факты, которые пропустил или не понял прежде и которых там – тьма тьмущая, как рыбы в море или ягод в лесу, – ответил довольный восторженным видом гостя хозяин. – И тебе, Максим, их прочитать и понять советую, законспектировать основные моменты на будущее, пока ещё живёшь и учишься в Москве, пока в провинцию не уехал. Там такой возможности у тебя не будет, поверь, – потому что там нет таких книг и в помине. Их и в столице-то не каждый историк ещё имеет, и даже и не большинство из них. Потому что все эти авторы до революции только и издавались, да и то мизерными тиражами и на частные пожертвования граждан: государство стояло здесь в стороне. Дедушка мой, Афанасий Никитич, когда молодой ещё был, их по лавкам бегал и собирал, по книжным развалам – и потом сыну, отцу моему оставил в наследство. А отец – мне… Советская же власть их не жалует и не выпускает – принципиально. Для неё романовская история и историки – лженаука, обман  и зомбирование населения. Им-де на помойке место. Это, к слову, и Соловьёва с Ключевским и Костомарова с Карамзиным касается. Но последних четырёх, романовских прихвостней и лизоблюдов, особенно-то и не жалко, честно тебе скажу. А вот остальных, учёных с честью и совестью, жалко. И крайне обидно за них самих и за их блистательные работы!

– А почему нам про них на лекциях ничего не рассказывают профессора? – даже имён и фамилий этих старых русских историков не упоминают! Я, по крайней мере, ни разу ни про кого от преподавателей наших не слышал, хотя лекций стараюсь не пропускать без причины, – продолжал удивляться словам учителя Кремнёв, расширенных и горящих глаз от стеллажей оторвать не в силах.

– Да потому что все они ПРАВДУ порабощённому русскому народу несли своими писаниями и научной работой, – последовал быстрый ответ, который был давным-давно припасён у Панфёрова и, вероятно, уже не раз слетал с его уст в разговорах с учениками. – Потому что открывали глаза на мiр и его устройство, поднимали одураченных людей с колен, умным и духовно-зрячим народ свой делали. Не уставая, рассказывали денно и нощно про его, народа российского, при Романовых подъярёмного, несомненное ДУХОВНОЕ ВЕЛИЧИЕ и ДРЕВНОСТЬ, ПРИРОДНУЮ МУДРОСТЬ, СИЛУ и КРАСОТУ, ТВОРЧЕСКУЮ ОДАРЁННОСТЬ, КОСМИЧЕСКИЙ РУССКИЙ ЯЗЫК и КУЛЬТУРУ ВСЕМIРНУЮ, ДУХОПОДЪЁМНУЮ. Уверяли, что от нас, древних славян-русичей, всё потом на планете Мидгард-земля и пошло, как производное и второсортное… А РУССКАЯ ПРАВДА, Максим, запомни это крепко-накрепко, парень, она никому и никогда не нравится – потому что больно колет глаза. Кичливому и голодному Западу, в первую очередь, Европе той же, которая при Романовых тихой сапой нам на шею залезла, и потом делово и властно хозяйничала у нас 300 лет, жила за наш Русский счёт привольно, сытно и сладко. Именно она, Европа, династию Романовых для этой цели на Русский Престол и поставила – своих прикормленных холуёв, которых Русская Церковь и прежняя знать прямо-таки на дух не переносили. Она же, католическая и протестантская Европа, долго потом их поддерживала и помогала удержаться у Власти и не слететь с Трона, когда наш народ и бояре их свергнуть пытались весь 17-й век, начиная со Смутного времени и кончая Разиным, Соловецким бунтом и Хованщиной… Сначала – поддерживала при помощи глупых и алчных хохлов, для чего даже лакомую Малороссию позволила отщипнуть от Польши царю Алексею Михайловичу: хохлы вперемешку с поляками и составили тогда костяк и фундамент романовской светской и церковной власти… А потом, при Петре Первом уже, в дело порабощения Московии вмешались немцы-остготы. Они-то, учитывая опыт Смутного времени – когда попытавшихся силой захватить нас поляков всех до единого перерезали и перевешали возле Кремля восставшие москвичи, – так вот, приехавшие с Пётром Алексеевичем колонизаторы с берегов Одера и Рейна благоразумно и перенесли столицу России на холодные Невские берега – от греха и патриотической и православной Москвы подальше. Знали германцы по опыту прошлого, учли, что Москва переварит и перемелет любой интернационализм и космополитизм, любое прямое вооружённое нашествие одолеет. Потому что Москва – духовная столица мiра, и одна из четырёх древних столиц Святой Руси, где любая иноземщина, материализм и делячество категорически не приветствуются, не поддерживаются и не приживаются – народом выплёвываются в два счёта и изгоняются вон как инородное тело или болезнь. Всё это хорошо известно тому, кто хочет исподволь мiром править: закулисные мiровые владыки, должное им надо отдать, сведущие и грамотные, расчётливые и думающие товарищи. Молодцы!… Вот и перебрались заезжие немцы по их указке на чухонские гнилые болота и хляби, новую столицу России там для себя построили по европейскому образцу – чтобы успеть унести ноги, в случае чего, и через Финский залив и Балтику домой целыми и невредимыми возвратиться. Ведь все наши императоры-самодержцы с той Петербургской поры – и мужики и бабы – были уже чистокровными германцами-лютеранами.

– Они-то и выдумывали нашу с тобой Историю, Максим, как до них – хохлы, предварительно всё древнерусское и древнеславянское величайшее историческое и культурное наследие вымарав и истребив, пройдясь по нему “катком” и “бульдозером”. И это – не оборот, не фигура речи, не метафора! Именно так, по-варварски, оно всё на нашей с тобой земле и было. Наше родное вымарали и разрушили до основания, черти поганые, спрятали концы в воду, а взамен насадили своё, им близкое и желанное. И историческое прошлое – в том числе… Похабную, надо заметить, они нам сотворили Историю, ЛЖИВУЮ, ПОДЛУЮ И ГНИЛУЮ, КАРЛИКОВУЮ и РАБСКУЮ, от которой тошно и муторно делается до сих пор любому грамотному и думающему русскому человеку.

– Хохлы нам внушали через свой поганый «Синопсис» сотню лет, что всё, мол, из Киева к нам на Север и Восток пришло, “матери городов русских” – и религия, и наука, и культура, и языки, и государственное строительство. Представляешь!!! А до них, до хохлов, мы якобы дикими и некультурными были – по лесам и пещерам голыми бегали с медведями и волками наперегонки, потом воняли все как один, чесноком и луком. Так всё именно и написано в их «Синопсисе», («Синопсис, или Краткое описание о начале русского народа») – компилятивном обзоре истории Юго-Западной Руси, составленном во второй половине 17-го столетия и впервые изданном в 1674 году в типографии Киево-Печерской лавры. Автором этой псевдоисторической и псевдо-научной белиберды предположительно являлся архимандрит лавры Иннокентий Гизель. И в 18-м веке, между прочим, при Петре Первом и его ближайших последователях, «Синопсис» был главным и самым распространённым историческим сочинением в России, на котором воспитывалась вся Российская знать и их дети…

– Но после Петра Алексеевича уже немцы на нашей Святой земле за дело круто взялись, за рычаги ВЛАСТИ, и норовистых хохлов от просвещения и управления страной чуток отодвинули. Церковь им на кормление только лишь одну и оставили в безграничное и безраздельное пользование: и этого-де хватит с них, ленивых и похотливых увальней, и этого жирно будет.

– В церквях и монастырях у нас с тех стародавних пор одни лишь лукавые и пузатые хохлы и хозяйничали без малого 300 лет в ранге митрополитов, епископов и архимандритов, как липку нас обдирали в храмах и святых местах, дурили без-совестно и безбожно – и в ус не дули. А чего им было дуть-то, чего?! – при таком-то материальном и денежном изобилии! Потому-то русский простой народ, глубоко-верующий и ПРАВОСЛАВНЫЙ с рождения: то есть славящий ПРАВЬ, или ЗАКОНЫ СВАРОГА, чтущий ДРЕВНИЙ КОСМИЧЕСКИЙ ВЕДИЗМ – ВЕРУ БОГОВ и ГЕРОЕВ, – потому-то народ и ненавидел романовско-никонианскую Церковь лютой устойчивой ненавистью, которую было не избыть, не измерить! Обиды от творимого попами разврата, глумления и разбоя на Русской Святой Земле, от корысти, делячества, рабства и унижения копились и сберегались в закромах Русской народной Души рачительно и скрупулёзно; невидимо, но мощно переправлялись там во вселенскую злобу и ярость, в жажду мщения. И при освободителях-большевиках взорвавшийся буйством и ненавистью народ получил, наконец, возможность расправиться с РПЦ самым свирепым и без-пощадным образом – из-за засилья там хохлов-мироедов именно: глупых, жадных, тупых и зажравшихся – и абсолютно безнравственных и без-совестных как на подбор, – что долгие годы хитро прикрывали светлым именем Христа свои подлые мiрские делишки…

5

– И пока наши “меньшие братья”-хохлы, Максим, через религию нас удерживали в узде, зомбировали, обдирали и жировали, да ещё и через тупых и развратных императриц это успешно делали, представительниц т.н. “бабьего царства”, у которых они, племенные бычки от природы, вечно были в любовниках, – немцы тайно творили на Русской Земле нужную и выгодную им “Историю государства Российского”. Где уже будто бы только они одни нашими благодетелями и учителями были, а не кто-то другой – те же хохлы с византийцами, или литовцы с ляхами. Какой там! Про эту историческую мелюзгу летописцам приказано было забыть – про всех, кроме немцев. Потому что именно они, германцы-остготы, славные почитатели одноглазого Одина и, одновременно, технологический, материальный и научный остов Европы, будто бы и принесли сначала в Киев через Рюрика и его братьев, а потом и к нам, в северо-восточную Святую Русь, государственность, науку и культуру. А до этого у нас, восточных славян-русичей, будто бы и не было ничего – одно лишь чистое Гуляй-поле, дикость, паскудство и варварство…

– Трафарет или клише, каркас или МАТРИЦА такого вот подлого и унизительного, до обидного ничтожного и короткого Русского исторического прошлого придумывались и формировались в тиши европейских и петербургских кабинетов псевдоучёными дядями из тайных масонских лож Запада при Петре Первом, Анне Иоанновне, Елизавете Петровне и Екатерине Второй… А дальше уже русские масоны – Карамзин, Соловьёв, Костомаров и Ключевский, – как дети малые или лакеи придворные при должностях, эти чуждые и тлетворные для россиян чёрно-белые контуры-картинки лже-Истории только сидели и раскрашивали семью цветами радуги. А потом презентовали и рекламировали свои “шедевры” как последнее слово в науке. Им только это и было дозволено за большой гонорар, за огромные тиражи и звание “великих историков”, только лишь это…

———————————————————

(*) Историческая справка. Справедливости ради надо отметить, что и сами Романовы не сидели сиднем, и тоже приложили руку к формированию Русской исторической МАТРИЦЫ – оставили свой след. Так, в 1619 году патриарх Филарет (Фёдор Никитич Романов) – отец первого царя из Династии, Михаила Фёдоровича, вернулся из Польши домой. И уже в 1630 году по его инициативе и поручению придворные летописцы принялись сочинять историю Смутного времени под названием «Новый летописец» (данный труд вошёл в 14-й том Полного собрания Русских летописей, где его можно прочитать и познакомиться). Это была своеобразная АГИТКА для потомков, лично скорректированная и раскрашенная Филаретом, где будущим поколениям россиян сообщалось на полном серьёзе, что до Романовых якобы был бардак в стране и государстве, а после восшествия их на Престол в 1613 году в Московии, а потом и в России началась т.н. эра милосердия. Потому что Романовы – это, дескать, освободители, Демиурги Истории, носители Света, Добра и Счастья, и, одновременно, борцы против Тьмы!!! Так именно и надо понимать их воцарение в России!!!…

Эта-то агитка Филарета и стала впоследствии каноническим образцом или калькой, с которой российские учёные дяди списывали историю Смуты. Это с успехом делали и Соловьёв, и тот же Платонов. Копируют агитку и современные полностью подконтрольные Сиону историки, кому Истина и даром не нужна, кто в науку пришёл за деньгами и славой…

———————————————————

– Больше всего, безусловно, повезло здесь Николаю Михайловичу Карамзину, – отдышавшись и переведя дух, продолжал наставлять Панфёров своего молодого студента, столбом застывшего перед ним и всем естеством во внимание обратившегося. – Он был первым в этом холуйском ряду и “молярно-раскрасочном” деле, и единственным, кто был удостоен даже и звания придворного историографа от императора Александра. Василий Никитич Татищев (1686 – 1750), автор первого капитального труда по Русской Истории, при Дворе не состоял и лакеем Романовых не был. Он писал свою «Историю Российскую» по собственному почину и воле, то есть без-платно и без всякой надежды увидеть её в книжном виде при жизни, что собственно и произошло. А «История…», что приписывают Ломоносову, скорее всего была подменена после его смерти и принадлежит кому-то из немцев – то ли Байеру, то ли Миллеру, то ли Шлёцеру: уж больно она похабная и лакейская получилась даже и на беглый взгляд, не свойственная ни бунтарскому духу Михайлы Васильевича, ни магистральному направлению его исследований, ни его писательскому стилю… Карамзин же был осыпан деньгами и милостями сверх всякой меры и Александром Первым и Николаем Первым, и, будучи живым и здоровым, был прославлен ими обоими как главный историк Империи и безоговорочный авторитет! А его «Историю государства Российского» власти канонизировали и внедрили во все учебные курсы страны. И версия, или трактовка Карамзина безраздельно господствовала в романовской России в течение 200 лет. Срок огромный!…

6

– И при этом при всём – при такой-то мощной монаршей поддержке, рекламе и финансировании неограниченном! –  его «История…» сразу же подверглась резкой и обоснованной критике со стороны патриотически-мыслящих людей России. И первым в этом славном и героическом ряду был замечательный русский писатель и историк Николай Сергеевич Арцыбашев (1773 – 1841 гг.) – автор фундаментального 3-томника «Повествование о России», что был издан московским Обществом истории и древностей под наблюдением М.П.Погодина в 1838-1843 годах. Этот труд включает в себя историю России с древнейших, дохристианских времен по 1698 год включительно; четвёртая, не оконченная часть его, к великому сожалению, так и не была издана. «Повествование…» Арцыбашева представляет собой «свод тщательно собранных и сверенных известий и цитат из летописей и других источников и до сих пор не потеряло интереса для науки»...

Внезапно прервав рассказ, Панфёров подошёл к одному из шкафов, содержимое которых знал наизусть, по-видимому, вытащил оттуда старый потрёпанный фолиант, раскрыл его на первых страницах и стал зачитывать выдержку из предисловия:

«Арцыбашев, – как сообщают про него биографы, – принадлежал к “скептической школе” русской историографии. В своих сочинениях он стремился к критике фактов и к возможно точной передаче текста источников, очищая историю от всякого рода басен и сомнительных преданий. Этим объясняются его критические статьи, направленные против Н.М.Карамзина… Они вызвали горячую полемику и причинили много неприятностей как самому Арцыбашеву, так и М.П.Погодину, печатавшему их в своем журнале»…

– Так, – бережно закрыв книгу, продолжил рассказывать Игорь Константинович уже своими словами, – Арцыбашев убедительно, грамотно и умно доказал недостоверность одного из основных документов, которым пользовался Карамзин и на который часто ссылался. Это так называемое сочинение князя Курбского «История о Великом князе Московском». Нашёл Николай Сергеевич у Карамзина и много других неточностей и ошибок, которые он подробно изложил в своих многочисленных исследованиях по Русской Истории, изданных как отдельно, так и в исторических сборниках и периодических изданиях. Вот некоторые из них, – Панфёров быстро раскрыл опять книгу, но уже на последних страницах, и стал зачитать список работ: «О первобытной России и её жителях» (Санкт-Петербург, 1809); «О степени доверия к истории, сочиненной князем Курбским» («Вестник Европы», 1811, Ч. CXVII, № 12); «О свойствах царя Ивана Васильевича» («Вестник Европы», Ч. CXIX, № 18); «Замечания на Историю государства Российского Карамзина» («Московский вестник», 1828. – Ч. XI, № 19-20;, Ч. XII, № 21; 1829. – Ч. III) и других…

– Неудивительно, в свете всего сказанного, что многотомный труд Карамзина для него был скорее литературно-идеологическим произведением, чистой воды политикой и беллетристикой, чем без-пристрастным историческим анализом прошлого! И знаешь, Максим, с Арцыбашевым трудно не согласиться. Если учесть, к тому же, что Карамзин, получивший звание официального историографа Российского государства, как я уже тебе говорил, открыто ненавидел Россию и презирал до глубины души всё коренное и истиннорусское. Уже в 18 лет он тесно сошёлся с масонами и стал членом ложи «Золотого венца», где его обработали соответствующим образом тамошние тёмных и подлых дел гроссмейстеры и мастера, накачали разрушительными программами и идеями… Отсюда – и его оголтелая и патологическая русофобия, которая проявлялась буквально во всём – по отношению к старым русским обычаям, народным сказкам, преданиям и былинам, морально-нравственным устоям русского народа, Древней Ведической вере… В «Письмах русского путешественника» Карамзин, например, писал:

«Всё народное ничто перед всечеловеческим; главное быть людьми, а не славянами».

– От подобных его высказываний, согласись, Максим, сильно пованивает русофобией, безверием и космополитизмом…

7

Не на шутку разошедшийся Игорь Константинович историком Арцыбашевым не ограничился – перешёл тогда и на других авторов-русофилов, кто когда-то заочно спорил с Карамзиным и его многочисленными эпигонами, со знанием дела опровергал их:

– Дело Арцыбашева продолжил Александр Дмитриевич Чертков (1789 – 1858 гг.) – убеждённый русский патриот и преданный сын России. Крупный русский учёный, археолог, историк и нумизмат, страстный книжный коллекционер каких мало, буквально молившийся на книги с молодых лет, любовавшийся ими сутками, не выпускавший книги из рук. Человек, для кого книги были настоящими реликвиями и святынями – куда важнее, ценнее и святее икон и всей остальной церковной утвари, чем любят тешить и забавлять себя тупоголовые и праздные обыватели… Со студенческих лет Александр Дмитриевич занимался изучением славянских древностей, проводил исследования в области этрускологии и славистики. Оставил после себя огромную библиотеку, библиотеку Черткова, которая долгое время была единственным собранием книг о России и славянах, гремевшая в Москве. Утверждают, что у него даже были книги, в которых можно было прочесть (если судить по воспоминаниям современников), что ещё в 15-м веке Европа была под славянами, а в жилах римских императоров текла славянская кровь, а половина Германии – это вообще чисто-славянские города, построенные славянами-русичами…

– Не удивительно, что в 19-м веке эти книги Черткова цензурой были выведены из обращения, заменены книгами Карамзина. Русский народ категорически не должен был знать правду о собственной древности и величии!!! – так всегда считали Романовы: “пятая колонна” Запада. И такую же проводили политику на нашей Святой земле, самую что ни наесть варварскую и колонизаторскую, самую разрушительную, как две капли воды схожую с той, какую проводили испанцы и португальцы в Южной Америке, французы – в Африке, а англосаксы – в Северной Америке, Австралии, Индии, Индонезии и на Филиппинах…

– А ещё Чертков был председателем Московского общества истории и древностей Российских, одним из учредителей Московской (общедоступной) школы художеств, губернским предводителем московского дворянства… А в молодые годы он, Мужик с большой буквы, Защитник и Воин, был участником Отечественной войны 1812 года и Русско-турецкой войны 1828-1829 годов. То есть не только в книжках с неприятелем этот удивительный и разносторонний человек вёл сражения, но и на полях войны; понимай – был Героем реальным – не игрушечным…

После этого учительский рассказ опять прерывался: Панфёров быстро подходил к шкафам, убирал Арцыбашева внутрь и доставал оттуда уже Черткова, открывал его на нужных страницах, обильно отмеченных закладками, и зачитывал Максиму выдержки из биографии давнишнего обожателя своего:

«…труды Черткова, по большей части печатавшиеся первоначально в изданиях московского Общества истории и древностей Российских: «О древних вещах, найденных в 1838 году в Московской губернии, Звенигородском уезде» (М., 1838); «Описание посольства, отправленного в 1650 году от царя Алексея Михайловича к Фердинанду II, великому герцогу Тосканскому» (М., 1840); «О переводе Манассииной летописи на славянский язык, с очерком истории болгар», доведенной до XII в. (М., 1842); «Описание войны великого князя Святополка Игоревича против болгар и греков в 967-971 годах» (1843); «О числе русского войска, завоевавшего Болгарию и сражавшегося с греками во Фракии и Македонии» («Записки Одесского общества истории и древностей Российских», 1842); «О Белобережье и семи островах, на которых, по словам Димешки, жили руссы-разбойники» (1845); «Фракийские племена, жившие в Малой Азии» (1852); «Пелазго-фракийские племена, населявшие Италию» (1853); «О языке пелазгов, населявших Италию и сравнение его с древлесловенским» (1855-57), и другие…

Кроме отечественной, Чертков занимался общеславянской историей, отыскивая в греческих, римских и византийских источниках забытые имена и дела славян. Свои догадки о древности и повсеместности славян на юге Европы он простирал иногда до того, что в этрусках и древнейших римлянах видел следы первых славян. В таком духе и с такою целью им были изданы следующие сочинения:

1) «О переселении фракийских племен за Дунай и далее на север, к Балтийскому морю и к нам на Русь, то есть очерк древнейшей истории протословен», во «Временнике» 1851 год, кн. 10-я, исследования, стр. 1-134 и VIII рис., и отдельно М., 1851;

2) «Фракийские племена, жившие в Малой Азии», там же, 1852 год, кн. 13-я, исследование, стр. 1-140 и 1-40;

3) «Пелазго-фракийские племена, населявшие Италию и оттуда перешедшие в Ретию, Венделикию и далее на север до реки Майна», там же 1853 год, кн. 46-я, исследования, стр. 1-102 и 1-46;

4) «О языке Пелазгов, населявших Италию, и сравнение его с древлесловенским», там же, 1857 год, кн. 23-я, исследования, стр. 1-193;

5) «Продолжение опыта Пелазгийского словаря», там же, 1857 год, кн. 25-я, исследования, стр. 1-50, и отдельно, М., 1857.

Среди древних рукописей, собранных Чертковым, значатся: Вологодско-Пермская летопись (XVI век), Владимирский летописец (XVI век), Летописец Устюжский (XVIII век), Летописец города Курска (XVIII век)…»

8

Далее наступала очередь уже Егора Ивановича Классена (1795 – 1862 гг.), который Кремнёва не менее всех остальных удивил – и заинтересовал одновременно… Так, от Панфёрова Максим узнал, что это был обрусевший немец, российский подданный с 1836 года. Но зато с какой любовью и преданностью к приютившей его стране, к России писал этот удивительный человек! Многие русские графоманы и масоны по совместительству во главе с Карамзиным могли бы сильно здесь ему позавидовать!

А ещё узнал Максим, что Классен является автором уникальной  монографии:

«НОВЫЕ МАТЕРIАЛЫ для древнъйшей исторiи славянъ вообще и СЛАВЯНО-РУССОВЪ до рюриковскаго времени въ особенности, с лёгкимъ очеркомъ исторiи руссовъ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА» (1-3, М., 1854-1861);

и, одновременно, автором единственного перевода на русский язык исторического исследования польского филолога Тадеуша Воланского «Описание памятников, объясняющих славяно-русскую историю», которое было снабжено развёрнутым предисловием и многочисленными комментариями Егора Ивановича и выпущено в качестве приложения к «НОВЫМ МАТЕРIАЛАМ…».

Главная и стержневая мысль книги Классена такова: в быту и культуре ВСЕХ европейских народов отчётливо видны следы ДРЕВНЕЙ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ!!! И это есть твёрдо установленный факт, от которого не отмахнуться… В своей монографии Классен излагает теорию существования до-христианской славянской письменности – так называемых «Славянских рун», которые до сих пор хорошо сохранились на многих древних памятниках современной Европы, где их можно приехать и посмотреть, и изучить при желании. При этом к «славянским рунам» Классен, исходя из накопленных знаний, правомерно относил и целый ряд древних письменностей; в частности – этрусский алфавит… А ещё Классен отождествлял со славянами скифов и сарматов – чисто славянские племена, получившие названия от имен своих легендарных вождей, – всячески прославлял их вклад в мiровую культуру. Тем самым он пытался доказать, что славяне-русичи обрели свою государственность уж никак не позднее по времени разрекламированных историками египтян, финикийцев и карфагенян, греков и римлян.

Но более всего, безусловно, Максима поразило в Классене то, что, будучи сам чистокровным немцем по происхождению и по крови, Егор Иванович, тем не менее, крайне возмущался в своих работах, что некоторые российско-германские историки-норманисты – такие, к примеру, как Готлиб Байер, Герхард Миллер и Август Шлёцер – занимаются Русской Историей крайне недобросовестно и недоброжелательно, на его скромный взгляд, с плохо скрываемым предубеждением!!! Поразительно, но из перечисленной “святой троицы” двое – Байер и Шлёцер – даже не знали русского языка. И не хотели знать! Что не помешало им, тем не менее, лепить каркас “русской истории”, или русскую историческую матрицу, в рамках которой работали раньше и вынужденно работают до сих пор деятели русской науки и культуры.

Про таких и подобных им земляков-очернителей, дельцов от Истории, он писал в «НОВЫХ МАТЕРИАЛАХ…»:

«Они всё русское, характеристическое присвоили своему племени и даже покушались отнять у Славян-Руссов не только их славу, но даже и племенное имя их – имя Руссов, известное исстари как Славянское не только всем племенам Азийским, но и Израильтянам, со времени пришествия их в обетованную землю. И у них Руссы стоят во главе не только Римлян, но и древних Греков – как их прародители… Мы знаем, что История не должна быть панегириком, но не дозволим же им обращать Русскую Историю в сатиру!!!»

А обращаясь к трудам Карамзина и его эпигонов, Классен недоумевал, почему все они превозносят исторические бредни Шлёцера (любимца и протеже Екатерины II – А.С.) и клеймят позором древних славян.

В тех же «НОВЫХ МАТЕРИАЛАХ…» Егор Иванович пытался защитить оболганную Россию от подобных горе-историков:

«Между тем История древнейшей славянской Руси так богата фактами, что везде находятся её следы, вплетшиеся в быт всех народов Европейских, при строгом разборе которых Русь сама собою выдвинется вперёд и покажет все разветвления этого величайшего в мире племени…»

– У-у-х как за такие крамольные речи и мысли ненавидит Классена до сих пор вся наша с потрохами продавшаяся Сиону псевдонаучная элита из академических институтов страны, отвечающих за Историю!!! – закончил тогда свой рассказ Панфёров. – И за что ненавидит-то, подумай?! За то, главным образом, что чистокровный немец позволил себе встать на защиту каких-то там “русских рабов” и заявить открыто и во весь голос о несомненном величии и древности Русского народа и Русской культуры! Потрясающе!!! В русской стране подобное радение заезжего немца за оболганных и оклеветанных русских насельников, искреннее его стремление ПРАВДУ, наконец, озвучить, как с очевидностью выясняется, под большим-пребольшим запретом было! И было, и есть, и будет дальше, как легко догадаться, при таких-то наших продажных и трусливых руководителях! Ужас, ужас, что творится на нашей Святой земле вот уже 300 лет! и чего мы, славяне-русичи, до сих пор никак не можем добиться! – узнать свою же собственную Дохристианскую Ведическую Историю! Всё ещё обязаны в сопливых учениках ходить у якобы имеющих древние корни евреев, греков и римлян, у тех же китайцев, индусов и персов, у арабов и египтян. И когда только это наше “вечное ученичество и детство” закончатся?! И закончатся ли вообще?!

– Вот послушай и подивись, дружок, и намотай на ус как будущий молодой учёный, что даже и теперь, в советские времена, пишут про давно усопшего Классена наши заслуженные академики – прохвосты и ничтожества, бездари и лжецы! – настоящие прохиндеи от Истории, какие он в них до сих пор вызывает “светлые” чувства:

«Некий Егор Классен (садовник по специальности) провозгласил тогда, что “славяно-россы как народ, ранее римлян и греков образованный, оставили по себе во всех частях Старого света множество памятников”. Это и этрусские надписи, якобы, и развалины Трои. Даже “Илиаду” написал не какой-то там Гомер, а наш русский певец Боян…»

– И пишется всё это, заметь, Максим, с плохо скрываемой яростью, замешанной на ядовитом сарказме и возмущении! Как это так, дескать, с какой такой стати “некий садовник” чумазый посмел вдруг забраться в наш академический огород?!!! Книжки запретные начал читать и переводить на русский язык, грамотей доморощенный, вместо того чтобы заниматься делом – садом то есть, землёй! А потом ещё и за перо взялся, гад, и рабскую и подъярёмную Россию принялся на все лады славить как первую нацию планеты! Кошмар, да и только!!! Исторический апокалипсис! Это Россию-то, где, по мнению иуд, прохвостов, подлецов и лжецов в академических мантиях, одна лишь сплошная скука, мерзость и грязь, пошлость, дикость и упадок нравов господствуют и процветают! Не то что в “просвещённой” и “цивилизованной” Европе! – любой и милой их сердцу…

– Знаешь, – резюмировал Панфёров свой рассказ про обрусевшего немца Классена, – когда подобное бл…дство при Романовых у нас процветало – было хотя бы понятно и объяснимо: Романовы-Захарьины были для того и поставлены европейскими ушлыми дядями, чтобы Россию-матушку в железной узде держать – и исключительно в стойле, как дойную корову Запада. Им Великая История порабощённой страны была бы что кость в горле. Потому они нас 300 лет в дерьмо и макали лицами и душами… Но ведь Романовых-то уже 60-т лет как нет в советской России, 60-т лет! Подумать только! Уже и след их вроде бы давным-давно простыл! и память в народе выветрилась как смрад угарный!… Но вот гнусное антинародное дело их по тотальному замалчиванию нашей Древней Истории, Традиции, Письменности, Культуры и Языка, нашего Древнего и Великого Славяно-Русского Прошлого, по-настоящему СВЕТЛОГО, ГЕРОИЧЕСКОГО и ПРЕКРАСНОГО, продолжает жить и здравствовать. И Институт истории АН СССР тем только и занимается в полном составе, как я это теперь хорошо уже себе представляю, что свой собственный, уже и советский народ в темноте и невежестве держит, в крепкой идеологической узде. То есть продолжает вовсю оболванивать и зомбировать современные поколения россиян байками Байера, Миллера и Шлёцера, Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского, переложенными на новый лад их современными почитателями и эпигонами во главе с академиком Грековым! Только-то и всего, и вся его, академического института, работа! Цель её ясна и понятна всем, кто с головой дружит: чтобы не выскочил наш народ-труженик, народ-богоносец из рабского и унизительного своего положения, чтобы продолжал и дальше на коленях стоять и кормить и поить западных дельцов-дармоедов!!! Ведь если наш народ высвободится из узды, с Божьей помощью, если на ноги твёрдо встанет однажды и расправит по-богатырски плечи и грудь, – что тогда нищая, чахлая и пустая Европа делать-то станет?! С голоду вся передохнет!!! По мiру с сумой пойдёт!!!… А вместе с ней – и вся наша академическая элита, что у неё до сих пор на кормлении, на грантах…

9

За Классеном, без перерыва на отдых, шёл Иван Егорович Забелин (1820 – 1909 гг.) – выдающийся русский археолог, историк и архивист, специалист по Древней Русской истории и истории города Москвы. Про него Кремнёв узнал от Панфёрова также  много чего интересного и поучительного, чего прежде не знал, не слышал даже. А именно: что был Иван Егорович, помимо прочего, страстным и убеждённым противником “норманской теории”, безраздельно господствовавшей, вопреки всем законам логики и здравого смысла, уже и на просторах Советской России, власти которой от постылого романовского политико-государственного, социального и культурного наследия вроде бы сразу же и категорически открестились – объявили его “проклятым и тёмным прошлым”! Но вот романовскую анти-русскую и откровенно-глумливую Историю (а это было главным, на что в разговоре с Кремнёвым неоднократно упирал Панфёров) они почему-то оставили в целостном и нетронутом виде. Интересно было бы знать – почему?

А ещё Максим узнал, что с 1837 года и до дня смерти, по сути, Забелин служил в Архивах Московского Кремля. Там-то он и обнаружил многочисленные, особо-ценные и особо-важные материалы по истории и культуре Древней Руси, которые по какой-то непонятной и необъяснимой причине не были известны и – больше скажем – совсем не интересовали российских историков-либералов – ни прошлых, ни современных ему. Что само по себе уже было чудно! странно и неприятно одновременно!

Забелин неоднократно признавался друзьям, что был поражён тем прискорбным и прямо-таки кричащим фактом, что ТЫСЯЧИ ценнейших памятников московского средневекового прошлого, пылящихся в Архивах Кремля и относящихся к 15-17 векам – времени прихода и становления Династии Романовых в России, – категорически не были использованы Карамзиным в его «Истории…». Почему?! – непонятно, опять-таки!!!

В пику романовскому официозу Иван Егорович опубликовал более 250 работ по Русским Древностям. Плюс к этому, собрал огромную библиотеку, которой пользуются и поныне студенты-историки и аспиранты МГУ…

Узнал Максим от учителя и то ещё, что исследования Забелина касаются, главным образом, эпох становления централизованного Русского государства, уходящих в глубокую Древность; что Забелина интересовали коренные вопросы особенностей жизни древних славян-русичей. «Отличающая черта его работ – это вера в самобытные творческие силы русского народа и любовь к низшему классу, “крепкому и здоровому нравственно, народу-сироте, народу-кормильцу”. Глубокое знакомство со стариной и любовь к ней отражались и в языке Забелина, выразительном и оригинальном, с архаическим, народным оттенком»…

Вершиной же творчества Ивана Егоровича как выдающегося историка-патриота стали его фундаментальные труды:

«История города Москвы» (М., 1905).

«История русской жизни с древнейших времён». Часть 1 (1876).

«История русской жизни с древнейших времён». Часть 2 (1879)…

10

Но самым интересным и захватывающим из всех, вне всякого сомнения, оказался рассказ Панфёрова про В.В.Стасова (1824 – 1906 гг.), который, судя по всему, больше других дореволюционных историков-патриотов был мил и люб его сердцу, куда больше и масштабнее на него повлиял в смысле мiровоззрения и идеологии… Рассказ был длинным по времени и обилию фактического материала, но необычайно ценным и важным, поверьте. Поэтому-то и постараемся передать его полностью по мере таланта и сил…

– Владимиру Васильевичу Стасову повезло больше всех остальных исследователей, знатоков старины, про которых я тебе, Максим, только что вкратце поведал, – с этого именно момента и начал тогда говорить раскрасневшийся Игорь Константинович. – В том смысле повезло, что его имя гремело до революции; да и теперь, в советское время, этот удивительный человек не забыт, не заброшен – на радость историкам и культурологам… Но – исключительно и только лишь как выдающийся русский музыкальный и художественный критик, недюжинный искусствовед, чей вклад в становление русского национального искусства поистине без-ценен… А ещё он известен как архивист с 50-летним стажем и яркий общественный деятель, олицетворявший собой РУССКУЮ НАЦИОНАЛЬНУЮ ШКОЛУ в науке и культуре Романовской России. Целая плеяда художников и композиторов из низов, и поныне составляющих гордость нашей страны, вдохновлялась его идеями и рекомендациями, воплощая их в своём творчестве. Именно с его помощью оформилось творческое объединение талантливых и самобытных русских музыкантов-сочинителей, ставшее известным под именем, данным Стасовым, – «Могучая кучка» – совершенно новое направление в музыке, рождённое и вышедшее из народных великорусских глубин, впитавшее в себя народный дух, гений и живительные народные соки. И Владимир Васильевич по праву считался в нём идеологом, законодателем мод, настоящим лидером, наставником и дирижёром. Это было крайне важно для молодых музыкантов коренной подъярёмной России, – ибо до середины 19-го века в Российской церковной и светской музыке безраздельно хозяйничали хохлы во главе с Бортнянским и Березовским, которых разбавляли чуждыми нам итальянцами…

– Активно поддерживал он и молодых живописцев, «Товарищество передвижных выставок» в частности, с которым, опять-таки, была тесно связана вся его неутомимая и многогранная деятельность как организатора, советчика доброго и критика. Он был одним из главных вдохновителей и, одновременно, историком движения “передвижников”, принимал активное участие в подготовке первой и целого ряда последующих их выставок, горячо выступал против тотального и безальтернативного господства тогдашнего академического искусства, погрязшего в делячестве, пошлости, корысти и кумовстве, а главное – в тупом и без-плодном подражании Западу…

– В лучшую, патриотическую сторону, запомни это, Максим, всё стало меняться у нас в стране именно со Стасова и его национально-ориентированных идей, которыми он заражал талантливую молодёжь, как к солнцу тянувшуюся к нему со всех уголков России и получавшую от него всестороннюю, искреннюю и постоянную помощь-поддержку. Его хвалебные статьи и монографии (а он был очень плодовитым писателем и публицистом) о ярчайших представителях нарождавшегося на его глазах великорусского национального искусства (которое олицетворяли Н.Н.Ге, В.И.Суриков, А.К.Саврасов, И.И.Шишкин, В.М.Васнецов, А.И.Куинджи, В.Г.Перов, И.Н.Крамской, В.В.Верещагин, И.Е.Репин, К.П.Брюллов, А.П.Бородин, М.П.Мусоргский, Н.А.Римский-Корсаков и др.), а также обширная переписка с ними окрыляла и вдохновляла каждого адресата на новые подвиги и свершения. Эпистолярное стасовское наследие, огромное по объёму, до сих пор представляет величайший интерес для искусствоведов и историков, патриотической ориентации главным образом…

– Стасов также известен как горячий поклонник, защитник и пропагандист творчества М.И.Глинки – выдающегося русского композитора, ГЕНИЯ первой величины, как теперь уже хорошо известно, основоположника всей русской классической музыки фактически, каким являлся и А.С.Пушкин – зачинатель русской классической литературы. Глинку ведь подняли на щит власти после выхода в свет оперы «Жизнь за царя» (1836), где автор прославил подвиг Ивана Сусанина, простого русского мужика, отдавшего жизнь за род Романовых… Но в следующей своей опере «Руслан и Людмила» (1842) Михаил Иванович уже обильно использовал восточные мотивы в музыке, повернулся лицом к Востоку так сказать, перед этим объехав и записав множество песен народов Поволжья от истока и до устья великой русской реки. И этот его восточный вектор в оперном искусстве категорически не понравилось петербургскому официозу, категорически! что был строго ориентирован и воспитан Западом, музыкальной Италией прежде всего… Реформатор-востокофил Глинка немедленно был сброшен с пьедестала и с довольствия, после чего началась его травля в прессе российскими либералами-западниками. Да такая яростная, ядовитая и злобная на удивление, и такая дружная вдобавок, что морально и духовно сломленному композитору пришлось даже покинуть Россию, за границей искать поддержки и понимания, как и денежных средств.

И в этот-то критический для Глинки, человека и композитора, момент один лишь без-страшный и благородный Стасов на родине продолжал упорно славить и поддерживать его, став его фанатичным почитателем, пропагандистом и, одновременно, творческим адвокатом. Именно и только благодаря Стасову музыкальные шедевры Михаила Ивановича всё ещё оставались тогда доступными российской культурной публике – и столичной, и провинциальной. Владимиру Васильевичу даже принадлежит крылатое выражение, ставшее впоследствии хрестоматийным: «…оба [Пушкин и Глинка] создали новый русский язык – один в поэзии, другой в музыке»…

11

Однако искусствоведческая проблематика, как к немалому своему изумлению понял Максим из той памятной для него и стихийной лекции, была лишь половиной дела, или внешней, видимой частью основных занятий Стасова, хорошо известной большинству образованной публики. За счёт чего он, собственно, и до советского времени не был забыт – оставался в памяти историков и культурологов. «Сердцевиной же его работы являлась жизнь простого народа, всплеском интереса к которой сопровождался демонтаж крепостничества 1861 года; пожалуй, впервые низы превратились в популярный объект широкого изучения. Вот в этом-то “открытии” доселе неизвестной России особое место занимает Стасов – подлинный кумир тех, “кто веровал в творчество, исходящее не только из рук человека, одетого во фрак со звездой, но и из рук людей, весь век проходивших в бедной рубахе или сарафане”. Он буквально не уставал воспевать всё народное: самобытный орнамент, красивый рисунок, оригинальную песню. Как патриот, обожавший свою родину, отвергал модные подражания чужестранным образцам, так увлекавшим представителей элит.

Однако сегодня его вклад в изучение народной жизни своего рода terra incognita. Хотя во второй половине 19-го века проводимые им поиски русского идеала буквально взорвали интеллектуальную жизнь. Новизна идей не только будила мысль, но и вводила в ступор официальные и славянофильские круги, размахивавшие знамёнами “православия, самодержавия, народности”. В противовес санкционированной доктрине он ощущал тот остов, на котором выросла настоящая Россия, а не её правящая прослойка. Твёрдо указывал на черты народной культуры и искусства, представлявшие собой не что-то наносное, невыветренное, а сердцевину коренного бытия. “Искание восточного влияния в русском быте, костюмах, вооружении и обычаях явилось для Стасова своего рода манией, которая дала ряд прекрасных трактатов, заметок, статей и рецензий” – так характеризовал его жизнь известный дореволюционный учёный Никодим Кондаков. Как метко замечено, Стасов обладал “несомненным чутьём ко всему восточному; являлся своего рода реактивом на восточный элемент”. Причём под “восточным” подразумевались не мусульманские веяния, как могло кому-то показаться, а гораздо более глубокие цивилизационные пласты – общие для неевропейских народов, традиционно именуемые азиатскими…» /В.А.Пыжиков «Неожиданный Владимир Стасов»/…

– Ну и почему же тогда эта поистине золотая и драгоценнейшая сердцевина интеллектуального наследия Стасова как историка и этнографа оказалась вдруг под запретом в нашей стране, глухом, тотальном и непробиваемом? – возникает законный вопрос у любого добросовестного исследователя; и у тебя, Максим, – в том числе, – снисходительно улыбаясь, обращался Панфёров к Кремнёву. – Ответ здесь очень простой, хотя и нелицеприятный для нашего политического и исторического официоза, что находится на кормлении и под пятою Запада с романовских подлых времён. Потому что Стасов-историк, проживший четыре года в Европе (1851-1854) и основательно познакомившийся там с местным менталитетом, обычаями, религией и культурой, пришёл к абсолютно крамольному выводу, который с годами в нём только усиливался и укреплялся, и разрастался как на дрожжах, под старость оформившись уже в твёрдое и незыблемое убеждение, что христианская Европа – это абсолютно паразитическая, чуждая и враждебная всему остальному мiру цивилизация, ЦИВИЛИЗАЦИЯ-ХИЩНИК, основанная на лицемерии, подлости и воровстве, на рабстве и насилии, на эксплуатации слабого сильным – только-то и всего. С момента своего возникновения она несёт людям духовное разложение, упадок нравов и СМЕРТЬ, и что от неё ввиду этого надо держаться подальше, если хочешь остаться здоровым, целым и невредимым – и без проблем и напастей до конца пройти возложенный Господом земной путь. И матушке-России, её стародавней вынужденной соседке, это необходимо делать в первую очередь…

– Европейская культура, средневековая и античная, – понял Стасов, – ворованная с других континентов и культур, ВОСТОЧНЫХ – главным образом, а потому второсортная и ущербная по сути. А её религия – христианство, как в византийской, так и в римской интерпретации, – чисто дьявольское изобретение ТЁМНЫХ ПАРАЗИТИЧЕСКИХ СИЛ, служащее для одной-единственной цели – для лишения БОГОПОДОБНОГО человека собственного разума и воли. С последующим превращением его в тупого раба и зомби, в безмозглую марионетку Сиона…

– Понятно, что подобные анти-европейские и анти-религиозные взгляды не могли никому нравиться – как раньше, так и теперь. Ведь и теперь, Максим, Россия-матушка, пусть уже и советская, продолжает жить под пятою и тайным контролем Запада, к стыду своему и несчастью, под властью ТЁМНЫХ РАЗРУШИТЕЛЬНЫХ СИЛ. В духовном и культурном плане, прежде всего, в плане трактовки Прошлого. Проработав на факультете восемь лет и разглядев изнутри, что творится с Древней Русской Историей, в каком загоне она до сих пор находится и опале на самом высоком уровне, я это хорошо понял – и, знаешь, сильно опечалился из-за этого, руки свои опустил… При Иосифе Виссарионовиче Сталине мы, россияне, из-под западного влияния вылезли, с Божьей помощью, пусть и не до конца, а только наполовину; а при Хрущёве и Брежневе опять к Европе в лапы попали, в полон. И опять учимся и молимся на неё, вороватую, алчную и лицемерную, полностью ожидовевшую, плетёмся по европейским культурным и научным стёжкам-дорожкам.

– Так вот, умница и провидец-Стасов всё это ясно начал осознавать ещё на Западе, повторюсь, где жил и работал на деньги известного российского промышленника и мецената князя Демидова Сан-Донато… В мае же 1854 года Владимир Васильевич возвращается в Петербург, на родину, чтобы всего себя посвятить прославлению России-матушки, – но результаты его европейской поездки трудно переоценить. Европа, сама того не желая и не подозревая, обогатила его, как и Ломоносова в своё время, обширнейшим багажом знаний – пусть и негативных по преимуществу, заострённо-критических. И отныне он, созревший и возмужавший, просветлённый и умудрённый, навсегда связывает свою жизнь и судьбу исключительно с поиском Истины; как и талантов российских посредством служения науке и искусству…

12

– 15 октября 1856 года, – сделав паузу и отдышавшись, мысли приведя в порядок, продолжил далее свой рассказ Панфёров, – Стасова зачисляют в штат Императорской Публичной библиотеки, научно-просветительской цитадели дореволюционной России, которая в течение полувека оставалась местом службы Владимира Васильевича, иного не было… Надо сказать, Максим, что спектр его научных интересов поражал современников своей широтой. «Стасов аккумулировал массу разнообразных сведений, изучая рукописи, описывая археологические артефакты, всматриваясь в этнографический материал. На первых порах его буквально захватило изучение древнерусских музыкальных книг, залежи которых находились в хранилище».

– И результатом пристального и кропотливого изучения нотного материала, так называемых крюковых нот, присущих нашей старообрядческой культуре, стала его работа «О церковных певцах и церковных хорах древней России до Петра Великого» (1856). В ней Стасов впервые чётко, громко и недвусмысленно высказал две важнейшие мысли, которые он будет пропагандировать и развивать до конца дней своих: что древнее русское протяжное песнопение не имеет ничего общего с греческим церковным пением, природа их совершенно различная, это во-первых; а во-вторых, что религиозная реформа, проводившаяся романовскими властями руками недалёкого, но предельно амбициозного патриарха Никона не просто меняла внешние формы Древнего Православия, что было бы полбеды и легко стерпелось и пережилось бы простым народом. Но она, реформа 1654-67 годов, полностью разрывала связь с глубинными национальными устоями и традициями народной духовной жизни, заменяя их католическими, или латинскими. А это была уже огромная и нешуточная беда! – это было духовное рабство по сути, за которым с неизбежностью последует через 50 лет на нашей Святой земле и рабство культурное и экономическое при Петре Первом – венценосном сыне царя Алексея Михайловича, своими церковными реформами указавшего Петру в кабалу к Западу прямой путь…

– Интуиция Стасова выявила тогда и ещё один немаловажный момент: «западная тень нависает над древнерусским пением ещё ранее – на знаменитых соборах 1550-х годов, включая сюда и Стоглавый. Именно тогда латинские изыски начинают потихоньку навязываться нашей богослужебной культуре. И если в ту пору это не увенчалось успехом, то задел можно считать положенным. “Все заблуждения 17-го века приготовлены были заблуждениями и произволом века 16-го” – таков вывод Стасова».

– И знаешь, Максим, стасовскую правоту относительно замены холуйствующими Романовыми древнерусских церковных песнопений западными хорами подтверждают и серьёзные иконографические исследования его современников. Они чётко фиксировали аналогичные разрушительные новшества в написании икон той же серединой 16-го века. До этого ведь древнерусские изографы всегда изображали Творца-Вседержителя в виде золотого небесного сияния на заднем плане икон – без конкретного лика! И это условие было обязательным для всех… А после Стоглавого собора Бог-Отец раз за разом начинает принимать у нас уже чисто человеческий облик, как на Западе; а Христа и вовсе без какого-либо стеснения и страха русские мастера изображают уже в доспехах, как земного воина, или вообще нагого, как Аполлона того же, закрываемого одними херувимскими крыльями, что характерно лишь для римско-католических церковных стандартов, и только для них одних… На штурм древнерусской богослужебной практики хищный Запад очумело кинется на волне церковного раскола в конце 17-го века, а в следующем столетии уже будет безраздельно господствовать в РПЦ посредством продажных киевских архиереев и архимандритов, примчавшихся на подмогу Романовым, а перед тем позорно подписавших в 1596 году Брестскую унию, сиречь полностью и окончательно принявших католицизм как образчик духовного благочестия…

– Не удивительно, что и резкость и негатив стасовских оценок только усиливается в его работе. «Оставаясь по названию русско-православным, – пишет он, – церковное пение под надзором иностранных капельмейстеров коренным образом извращается. Они перекладывают наши старинные песнопения на партесный (то есть многоголосный) лад, звучавший поначалу в польской, а затем в итальянской интерпретации…»

13

После подобного вступления, больше похожего на интеллектуальный разогрев, перевозбуждённый и раскрасневшийся Панфёров перешёл уже к главному в творчестве своего кумира.

– 1868 год, – крепко запомни это, Максим, и передавай потом будущим ученикам по возможности, – особая дата в истории отечественной интеллектуальной жизни. В это время популярный журнал «Вестник Европы» в своих номерах публикует сенсационную работу Стасова «Происхождение русских былин», над которой автор трудился долгих 6 лет, перелопатив целую гору архивных материалов… Главная мысль статьи: РУССКИЕ БЫЛИНЫ, РУССКИЙ ЭПОС имеют сугубо ВОСТОЧНЫЕ корни, а уж никак НЕ ЗАПАДНЫЕ, НЕ ЕВРОПЕЙСКИЕ, в чём все годы правления династии Романовых читающую публику нашей страны пытались уверить и убедить российские интеллектуалы – и западники, и славянофилы… Такой вот ошеломляющий и крамольный для многих учёных мужей вывод был озвучен на всю страну – мощно и громко опять, по-стасовски дерзко, обоснованно и убедительно!

– Справедливости ради стоит заметить, что о восточном следе русских народных сказок в 1830-х годах с убеждённостью говорил и замечательный рязанский литератор М.Н.Макаров (1785-1847) – выпускник Московского университета. В ряде своих публикаций Михаил Николаевич писал, что они, сказки, представляют собой «длинные тени следов всей Азии, всех хитростей и мудростей пылкого воображения древнего света». Разбирая некоторые сюжеты, он восклицал: «Как много здесь Востока! Наши сказки и после всех ужасных перемен, случившихся с нашими стариками, переходя из одного народа в уста другого, всё ещё пахнут Гангом… далеко, конечно, а Индия, воля ваша, была нам родной»… Макаров только диву давался и печалился одновременно, насколько небрежно, прямо-таки по-варварски обращались в России с этим без-ценным наследием учёные люди. Он же сумел подметить, что с начала 18-го века, с эпохи Петра, прослеживаются уже явные искажения эпического и сказочного материала, к концу столетия, при Екатерине II (наводнившей страну масонами, как известно) становящиеся ужасающими. Особенно сильно, по его мнению, к этому интеллектуальному варварству приложил руку известный в екатерининскую пору издатель – масон-иллюминат Н.И.Новиков. Под видом улучшения целости и сохранности древних рукописей он тупо правил всё подряд и не пощадил своими дикими и некомпетентными исправлениями опубликованный им сборник древлянских сказок!

– Однако Михаил Николаевич верил, что когда-нибудь непременно найдётся «человек глубоко мыслящий, человек терпеливый, мастер, способный очищать седую пыль, густо покрывшую разум сказок; тогда какая картинная даль откроется во многих историях!»…

14

– Таким человеком, Максим, и выступил Стасов, сосредоточившийся не только на древних сказках, но и на былинах, в 1860-х годах уже набравших широкую популярность у образованной российской публики, после отмены крепостного права, как я уже говорил, обратившей, наконец, внимание на простой народ: что он есть и живёт, мыслит, творит, существует. В Петербурге и Москве тогда прочно утвердилось убеждение, что былины отражают что-то действительно историческое и крайне важное, запечатлённое в народном сознании, в генетике россиян. Научный официоз, западники и славянофилы, сопоставляли их с летописями, «находили поминутные сходства, радовались, аплодировали и, наконец, объявили, что былины до того верно и справедливо воспроизводят историю… что они несравненно выше всевозможных исторических руководств и учебников»…

– Стасова подобные выводы не сильно радовали, если радовали вообще. У него не было сомнений в историчности былин, но у него были большие претензии к обозначению их истока – городу Киеву, – твёрдо и недвусмысленно провозглашённому официозом началом начал, альфой и омегой Русского исторического прошлого. И эти его глубокие, обоснованные и нешуточные претензии только лишь укреплялись по мере знакомства с архивным материалом… «Почему данные произведения считаются киевскими?» – такой несуразный и дикий даже и для “патриотов”-славянофилов вопрос стал для Владимира Васильевича отправной точкой, источником творческой силы и веры одновременно. И всем своим многолетним творчеством Стасов убедительно доказал, что «КИЕВЩИНА – это исторический подлог, это ложь и сознательная подмена нашей Истории, искусственная привязка её к Западу»…

15

– Как это ни странно прозвучит, – улыбнулся Панфёров, вытирая капельки пота со лба, – но к подобному взгляду на Русское национальное прошлое подтолкнули Стасова даже и некоторые западные историки. Теодор Бенфей (1809-1881) в частности, профессор немецкого Геттингенского университета, доказывавший и активно пропагандировавший сюжетную зависимость европейского эпического материала от Востока. Так, в объёмном предисловии к переводу индийских мифов и песен «Панчатантра» (Пятикнижие) на немецкий язык он утверждал по результату своих исследований, что «многое в греческой культуре – основе европейской цивилизации – имеет более древнее, в том числе буддийское, происхождение. В первую очередь это относится к античным повестям, сказкам с чисто индийскими сюжетами». По Бенфею, «из отправной точки – Индостана – они затем разносились по миру мусульманами и евреями… Ситуация меняется только в позднее Средневековье, когда в Европе начинают преобладать уже местные мотивы»…

– «Научная интуиция Стасова вела примерно к тому же. Горизонты европейской лингвистики, филологии, этнографии в этом направлении ему помог расширить сослуживец по петербургской библиотеке немец Виктор Ген (1813 – 1890). Он, в частности, доказывал в своих исследованиях, что многие окультуренные растения и животные европейских просторов имеют азиатское происхождение. Цивилизация в те времена двигалась с Юга на Север, из Индии и Персии, Сирии и Армении. Как писал Ген, “вообще, Европа очень немногое из дарованного природой вывела по собственной инициативе из состояния дикости и сделала полезным”. Трудно представить, что типичные сегодня итальянские пейзажи в эпоху римских императоров отнюдь не украшали дороги и сады, как любят изображать живописцы. Маслины, розы, лилии, персики, ослы, куры, голуби и множество, ставшее ныне обыденным, – всё это пришло позже из Азии, в том числе и через нашу территорию.

Импульс стасовским исканиям дал и ещё один выпускник Дерптского университета – Егор Беркгольц (1817 – 1885). Этот знаток европейского научного мира, привлечённый в Публичную библиотеку, систематизировал труды иностранцев о России. Он-то и помог Стасову свободно ориентироваться в обширной зарубежной литературе» /А.В.Пыжиков «Неожиданный Владимир Стасов»/…

– Но как бы то ни было, Макаров и Бенфей, Ген и Беркгольц лишь указали Стасову правильный путь – это правда; причём сделали они это достаточно робко и неуверенно, с оглядкой на официоз. Всё это надо хорошо себе представлять, Максим, дорогой, чтобы по достоинству оценить выдающееся стасовское наследие – в высшей степени самобытное, качественное и оригинальное! – и не путаться в оценках и симпатиях, связанных с приоритетами. Ты должен хорошо понимать, что торить указанное направление пришлось ему одному – без чьей-либо помощи и поддержки…

– Здесь ему сильно помогло и то ещё, что в середине 19-го века на Западе и у нас началась обширная публикация эпического массива, ранее недоступного историкам. Так вот, с жадностью впитывая и постигая корпус восточных легенд, мифов и сказаний, исторически-зоркого и чуткого Стасова сразу же поразила их очевидная схожесть с нашими древнерусскими былинами. Наводкой ему, или золотым ключиком в Прошлое послужило «Сказание о славном богатыре Еруслане Лазаревиче», изданное в 1859 году. Владимир Васильевич с лёгкостью выявил много общего в жизнеописании Еруслана Лазаревича и главного героя знаменитой персидской поэмы «Шахнаме» (Книга царей) Рустема… «Далее, проанализировав и подвергнув сравнительной экспертизе обильно тиражировавшиеся у нас научными кругами сказки «О Жар-птице», «О Василисе премудрой», «Об Иванушке-дурачке», «О морской царевне», «О Бабе-яге», «О скатерти-самобранке», «О гуслях-самогудах»  и другие, Стасов приходит к заключению, что в основе названных сказок также лежат азиатские оригиналы, иногда прозаические, но больше стихотворные…»

16

После этого наступила пауза в разговоре: Панфёров сильно устал и как спелый помидор раскраснелся. Да и горло его основательно пересохло и запершило, мешало чётко выговаривать слова и складывать из них предложения… Пришлось ему идти на кухню и выпить целый стакан холодной воды, отдышаться там и откашляться… После чего он вернулся назад и продолжил прерванный разговор, намереваясь высказать студенту всё, что он для него заранее приготовил и для чего, собственно, и пригласил в гости…

-…В «Происхождении русских былин», – продолжил рассказывать он, – Стасовым были глубоко и всесторонне разобраны и проанализированы десять наиболее известных народных песен, так или иначе связанных с реальной исторической канвой: о Добрыне, о Василии Казимировиче, о Потоке Михайле Ивановиче, об Иване Гостином сыне, о Ставре-боярине, о Соловье Будимировиче, об Илье Муромце, о Садко, о Дунае, о Ваньке Вдовине сыне. Тщательное и дотошное сравнение с азиатским эпосом позволило ему обнаружить особенность наших былин, о коей ранее никто у нас не подозревал и не заикался, – очевидную схожесть с восточными мифами, гимнами, песнями. И схожесть во всём, абсолютно: и в общности сценарных линий, и в мелких сюжетных деталях, что касаются одежды, вооружения, культа лошадей как надёжных друзей и помощников воинов, манеры сражаться и красочно выражаться при этом. Ведь даже и многие крылатые выражения были у нас с персами одинаковые.

– Исходя из анализа былинного материала, Стасов, как и в случае с народной музыкой, сделал для себя два главных и очевидных вывода. ПЕРВОЕ: он категорически оспаривал миф о господстве христианства на Руси в эпоху князя Владимира, в чём так настойчиво и делово уверяли всех те же славянофилы, черпая свои доказательства якобы в былинном творчестве. Константин Сергеевич Аксаков даже провозглашал: «колорит Владимирских пиров и песен имеет христианскую основу; мы видим в них всю Русскую землю, собранную в единое целое христианской верою, около Великого князя Владимира»… Точка зрения Стасова была полярной аксаковской: «христианские на вид формы являются переложением на русские нравы и русскую терминологию рассказов и подробностей вовсе не христианских. И князь, и его богатыри – ничуть не православные, иначе как по имени; христианского на них – только одна внешняя, едва держащаяся тоненьким слоем на поверхности, окраска»... Поэтому-то гораздо перспективнее и надёжнее, чем оголтелое продавливание христианской версии, он считал обращение к Древним Ведическим мотивам.

– И ВТОРОЙ, ещё более крамольный и взрывоопасный стасовский вывод: что и пресловутая «монголо-татарская эпоха» была чистой воды МИФОМ, если бредом не сказать; была от начала и до конца выдумкой романовских ангажированных псевдо-историков украино-польского и немецкого происхождения. И преследовала она одну-единственную цель – разорвать древнюю и живительную для России АЗИАТСКО-ВОСТОЧНУЮ связь, тщательно затушевать и скрыть её от народа; чтобы потом тихой сапою заменить её связью ЗАПАДНОЙ – вторичной и искусственной по сути своей, да ещё и откровенно-паразитической и пагубной для страны и её будущего!!!

– «В былинах мы не имеем описаний… татарской эпохи в нашем отечестве», – со знанием дела и полной уверенностью в собственном знании и правоте писал Стасов… И сразу же задавался законным вопросом: почему подобное эпохальное событие отечественной Истории, если бы оно было в действительности, вообще не получило освещения в былинах – подлинном народном творчестве, а не заказном, не искусственном, не фальшивом?! Однако ж этот наглядный, красноречивый и до смешного очевидный факт нисколько не мешал нашим славянофильствующим деятелям причитать о бедах, якобы нанесённых монголо-татарским нашествием!!!…

17

– Ты, наверное, уже и сам сообразил, Максим, и без меня догадался, что для правящих кругов России «Происхождение русских былин» стало настоящим шоком, или громом среди ясного неба, разрывом молнии над головой, наводящей панический ужас. Так именно и отнеслись к работе Стасова светские и церковные власти, чопорные академические круги, западники и славянофилы – как к чистой воды КРАМОЛЕ, что сотрясает сознание и устои, будоражит и будит народ, глаза ему открывает на прошлое – воистину героическое и великое. Или как к крайне опасному сочинению, на худой конец, что сродни идеологической диверсии, – сочинению, которое если и нельзя запретить, то уж замолчать – обязательно.

– Династия Романовых не одобрила журнальную статью потому, что была с начала своего правления, с 1613 года «пятой колонной Запада» в чистом виде, призванной держать порабощённую Московию в железной узде – как дойную корову нищей и голодной Европы – и обеспечивать без-перебойную поставку туда пищевых и сырьевых ресурсов; а потом ещё и ресурсов финансовых. Лозунг «Россия – сырьевой придаток Запада» именно при первых Романовых и родился, был поднят европейскими масонскими кругами на щит, и стал в их сплочённой и дружной среде неким негласным приказом, обязательным для исполнения. Не удивительно и закономерно даже, что правящая Династия рубила ВОСТОЧНЫЕ русские корни тщательно и без-пощадно, а мифические “западные корни”, или “истоки”, наоборот, всячески пестовала и превозносила.

– Романовская РПЦ после известного Собора 1666-1667 годов, где правили бал католики и иезуиты, превратилась в восточный филиал Ватикана фактически, со всеми родимыми пятнами и болезнями, присущими латинянам. И если до-романовская РПЦ, как к ней теперь ни относись без-пристрастному исследователю-атеисту, базировалась всё же на заповедях Сергия Радонежского и Нила Сорского по преимуществу, проповедовавших суровую аскезу, личный ежедневный труд и полное не-стяжательство; как и абсолютную веротерпимость к другим религиям и традициям – к исламу, буддизму и брахманизму, в частности. То НИКОНИАНСКАЯ ЦЕРКОВЬ, наоборот, была уже сугубо коммерческим предприятием с огромными участками земли в собственности (не уступавшими романовским), без-численным количеством храмов и монастырей, и сотнями тысяч крепостных крестьян в услужении, чистыми рабами по сути, но только белыми, а не чёрными, как в США; с миллионным оборотом денег из года в год, что всеми правдами и неправдами выманивались и вытряхивались из карманов нищих крестьян по любому поводу, как и из карманов самой знати. Бывало, кто чаще на службу в церковь придёт и больше алчным попам-мироедам заплатит, позолотит их шаловливую ручку на праздники и на семейные торжества – тот и был тогда молодец, угодный и любый Богу прихожанин; тому, соответственно, и пропуск в рай выписывался безотлагательно и без очереди. А все остальные, неверующие и прижимистые, “прямиком попадали в ад” – так священники на голубом глазу уверяли! – то есть все умные, сильные, грамотные и самостоятельные, кто в церковные байки не верил и собственным умом и трудом жил, кто в божий храм не показывался, не участвовал в пошлых спектаклях под названием богослужение.

– И это наглое, пошлое и циничное паразитирование и одурманивание под видом богоугодных дел называлось и называется до сих пор “светлой христовой церковью”, “животворящей христианской верой”, “исполнением замыслов и воли Творца”. Смешно, согласись, Максим, ей-богу смешно от наших жуликоватых и праздных попов подобное богохульство слышать! Грустно и тошно одновременно… Поэтому-то и такая лютая и устойчивая ненависть к попам существовала в народе с того смутного и подлого времени, с никоновских реформ; потому и рушили крестьяне церкви после Октября Семнадцатого с превеликим наслаждением и удовольствием, а мордастых и пузатых попов-дармоедов, христопродавцев и кровопийц, палками гнали взашей – на работу!… А с веротерпимостью после реформ 1666-67 годов и вовсе было «дело труба»: продавшиеся католикам никониане российских мусульман и буддистов с тех сатанинских пор унижали и третировали как могли, притесняли и гнобили со страшной силой. И этим сознательно и на долгие годы ссорили добропорядочных русских людей с братьями-азиатами, такими же простодушными, добрыми и покладистыми… Но особенно сильно пострадал от никониан Древний Славяно-Русский Ведизм, который простой народ втайне продолжал почитать и которому по жизни следовал…

– Российские же ЗАПАДНИКИ и СЛАВЯНОФИЛЫ, как это ни покажется странным на первый неискушённый взгляд, – это две стороны одной и той же медали, имя которой – Европа. Потому что и первые, и вторые молились на Европу с первого дня, и делали это страстно, фанатично и самозабвенно! Считали Европу мiровым религиозным и культурным центром, или божественной КУПЕЛЬЮ, из которой якобы вышло всё – религия, вера, цивилизация, наука и культура. И лежать под Европой поэтому – большая-пребольшая честь, топтаться за нею вслед, ума-разума набираться, духовной силы.

– Только для российских ЗАПАДНИКОВ, и в этом суть и главное их отличие, Рим с Ватиканом и папами были главным и единственным ориентиром – с их католичеством и священством, и Святыми Тайнами… Но потом наши ЗАПАДНИКИ на Германию и Англию переключились дружно, научно-технологические и промышленные центры западного мiра, на север Европы то есть, который по указке Лютера и его сподвижников решил вылезти из-под власти развратного Рима и пап и организовать свою собственную христову церковь, национальную, протестантскую: чтобы деньги в Италию не платить, а пускать их на собственные нужды и цели… А потом в Германии и Англии, где, как известно, люди ушлые и расчётливые живут, люди-дельцы, люди-прагматики и циники, и вовсе плюнули на христианство и его клир, зажравшийся и морально и нравственно разложившийся, – решили без них обходиться – напрямую общаться с Господом, без алчных посредников… И без внимания этот их религиозный взбрык не остался опять, и нашего же подражания: их страстным почитателям в России и этот их всенародный плевок в официальную церковь понравился, как и североевропейская секуляризация и атеизм. И они, наши тупые ЗАПАДНИКИ, попугаи безмозглые и безголовые, к религии и церкви дружно и как по команде остыли. Да ещё и начали к этому же призывать других – простой народ в частности. Уверяли русский народ на полном серьёзе, что вера вообще и христианство в частности – это якобы уже неприлично и пошло, это – вчерашний, а то позавчерашний день, держаться за который элементарно глупо, как за изъеденный молью кафтан… И что надо было делать народу? кого слушать? за кем идти? – за опостылевшими как черти попами, или за интеллигентами-западниками, богохульниками-атеистами?!!!…

– Для российских же СЛАВЯНОФИЛОВ, наоборот, юго-восточная часть Европы, Византия с Константинополем были центром и светом мiра, идеалом и образцом для духовного, религиозного и культурного подражания, – не Рим. Они, малахольные, оттуда выводили ВСЁ по какой-то непонятной причине: кто их на то надоумил и такую ересь внушил?! – Бог весть!… Только вот факт остаётся фактом: продажных, подлых и тупых, пакостных, развратных и ничтожных греков-ромеев, которым копейка цена, полкопейки, они, наши славянофильствующие вожаки, на полном серьёзе считали своими духовными учителями и наставниками, в христианском вероучении прежде сего! Ровнялись, учились, молились на них, чудаки, помогали светским и церковным чиновникам насаждать в нашей Великой и Самобытной стране греческую религию и культуру. Свои же собственные они, попугаи безмозглые, но гонористые, не замечали в упор, или же попросту гробили… Считали все как один, идиоты законченные, зомбированные, что именно гнилой, двуличной и торгашеской Византии Святая матушка-Русь обязана своим рождением как государство, что только после принятия иудо-христианства от греков мы будто бы стали НАРОДОМ, приобщились к цивилизации мiровой, громко о себе заявили как нация. А до этого мы будто бы были зверьми, варварами настоящими, неандертальцами! Ужас! Ужас, что активно и со знанием дела якобы проповедовали и писали в своих трактатах эти люди, СЛАВЯНОФИЛЫ так называемые, приватизировавшие высокое звание ПАТРИОТ! Какую они крамолу внушали народу! – если на это трезво и здраво теперь смотреть, без пропагандистской зашоренности и дальтонизма…

– И получается, Максим, если обобщить всё сказанное, что «как славянофилы, так и западники эксплуатировали чётко выраженный концепт – каждый с определённым центром тяжести. У первых он располагался в Киеве, наследовавшем духовные ценности “святой” Византии; у вторых, западников, – в Европе, образце для имитаций. Этим, в свою очередь, программировалось и соответствующее восприятие конкретного материала. Одни доказывали тотальную приверженность населения к греческой версии православия, другие трубили о дикости народа, никак не сбрасывающего религиозную шелуху… Для Стасова же всё это было непригодным, ведь, по сути, ему предстояло открыть новую цивилизационную проекцию России, кардинально отличавшуюся от того, что предлагалось свыше…» /А.В.Пыжиков  «Неожиданный Владимир Стасов/…

18

Голова Кремнёва горела и трещала от услышанного, плавилась изнутри – как печка плавится и трещит от сухих берёзовых дров, без-престанно в неё закидываемых. Обилие информации зашкаливало – новой, диковинной, прежде не ведомой и не слышанной никогда, которую Максим запихивал в себя что есть мочи в течение двух часов, с трудом переваривал внутри и наспех раскладывал по ячейкам памяти. Ему необходимо требовался отдых, или же перерыв, чтобы перевести дух и восстановить силы.

Но разошедшийся Панфёров, забравшийся на своего конька, этого не замечал – продолжал вываливать на пришедшего к нему в гости студента всё новые и новые факты, которыми был под завязку забит, как и его квартира книгами. Как женщина на сносях, он будто бы вдруг захотел одним махом избавиться от бремени, которое измучился в себе носить без пользы и благодарности…

– Ещё только готовя статью к публикации, – с жаром говорил он Кремнёву, насквозь прожигая гостя горящим как у пантеры взглядом, – Стасов уже наперёд знал, «кому всех больше она не понравится: московским славянофилам и петербургским русопетам. Это произведение для них оскорбительно, враждебно, потому что вооружилось против обычной их фразеологии и само-восхищения… прервало блаженный сон людей, любующихся на самих себя». В этом его убеждала и судьба финского этнографа и лингвиста Матиаса Кастерна (1813-1852), ещё до Стасова выдвигавшего идеи схожести татарского, сибирского и финно-угорского эпоса (до русского эпоса Кастерну оставался всего-то шаг). Итог его, Кастерна, до обидного короткой жизни и деятельности был таков, что академическими усилиями подобный взгляд честного финна признали неоправданным и несправедливым. Счастья же указали искать в сравнении всего финского с прибалтийским и германским эпосами, только там.

– И Стасов не ошибся в расчётах: реакция не заставила себя ждать. После выхода статьи в свет “крестовый поход” против автора объявили все – и интеллектуалы-западники, и славянофилы. То, что «Происхождение русских былин» категорически не понравилось Чернышевскому с Добролюбовым, было хотя бы понятно и объяснимо: оба они презирали и ненавидели всё истиннорусское, коренное и исконное лютой ненавистью, мечтали “рабскую и нищую Россию” разрушить до основания, сравнять с землёй. И на её месте выстроить точную копию любой и милой им протестантской Европы со всеми её порядками и обычаями!… Но славянофилы-то Россию любили и почитали вроде бы – про то, по крайней мере, они уверяли всех! И вдруг и они дружно принялись пинать и чернить великого патриота-Стасова. Казалось бы, за что?! За один лишь оригинальный взгляд на прошлое своей Родины, отличный от их собственного.

– В хуле и поношении Стасова как самобытного историка и этнографа принял тогда участие весь славянофильский лагерь от мала и до велика – Алексей Хомяков, Константин Аксаков, Пётр Киреевский: это отцы-основатели. Их всецело поддержали в этом гнусном очернительном деле и их молодые последователи и ученики – Орест Миллер (1833-1889), Александр Гильфердинг (1831-1879), Пётр Бессонов (1828-1898). Последний даже с горечью сокрушался, что «ранее превозносили скандинавские воздействия, теперь же открылась новая мода: на место Руси поставили татарщину. Запад-то ещё имеет обаяние цивилизованности, а тут ничего, кроме дикости и отсталости, от коих следует всячески дистанцироваться…»

– Стратегия славянофильствующих заключалась в том, чтобы как можно гуще замазать ВОСТОЧНЫЕ КОРНИ Руси, “подлые”, “дикие” и “тлетворные” по определению; и выдвинуть в пику им византийские – “культурные”, “живительные”, “возвышенные” и “облагораживающие”. «Мы с Византией одно тело и едина душа – мы в ней и она в нас!» – с гордостью восклицали они, и млели от собственной гордости… Именно по этой причине приверженцы Аксакова и Хомякова «излишнее значение придавали фактам западноевропейской этнографии»: этим они осознанно пытались «органично вписать былины в общеевропейскую теорию развития эпоса»… Ключевым перевалочным пунктом, или волшебной дверью, через которую распространялись по нашей Святой земле византийские фольклорные потоки, они определяли Юго-Западную Русь, КИЕВЩИНУ в первую очередь. А ещё ранее – греческие колонии Причерноморья и Крыма… И чего удивляться, что «Сказание о славном богатыре Еруслане Лазаревиче» – наиболее распространённое и любимое в русской народной среде – было не в чести у славянофилов, и это мягко сказано, которых прямо-таки коробило его близкое родство с персидской «Шахнаме», тихо бесило даже… Поэтому к данному произведению народного духа они старались не привлекать лишнего шума, обходили его стороной как тлетворное и чужеродное, не стоящее их внимания.

– Зато всей душой и помыслами, и многочисленными статьями они поддерживали главный научно-идеологический концепт тех лет, определявшийся известным каноном «православие, самодержавие, народность», что ВОСПЕВАЛ И ПРОПАГАНДИРОВАЛ РУССКУЮ САМОБЫТНОСТЬ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО В ВИЗАНТИЙСКОМ ДУХЕ. Сама Византия объявлялась властями, графом С.С.Уваровым в частности (министром народного просвещения в 1833-1849 годы, за спиною которого могуче маячила фигура императора Николая Первого), непреходящей ценностью, “началом начал” или “материнской утробою”, из которой всё истиннорусское якобы и вышло. И которую следует ревностно оберегать по этой весьма веской причине от глумления и поношения, от всевозможных чужеродных примесей и влияний. Равно как и от бедовых и бредовых историков-патриотов, на “дикий” и “примитивный” Восток отворачивающихся от неё, да ещё и народ за собой уводящих…

– Из чего непреложно следует, опять-таки, неутешительный и скорбный вывод: наша отечественная великорусская цивилизация воспринималась славянофильствующими товарищами вне восточноазиатской культурно-исторической ниши, то есть за пределами нашей настоящей Родины, нашего Истока. Славянофилы считали и пропагандировали с точностью до наоборот: что родному русскому языку, письменности и культуре наши великие предки, древние славяне-русичи, будто бы могли научиться только лишь в одном месте: на христианских полях КИЕВЩИНЫ – преемницы Византии и окружавших её славян. Им, це-патриотам-грамотеям, даже и в страшном сне не могло привидеться, что это мы, москали, наследники Великой Асии и Тартарии, всех учили, лечили и окультуривали, кормили, просвещали и обустраивали, поднимали эволюционный потенциал соседей до собственного высочайшего уровня…

19

– Позиция же Стасова, – повторю тебе, Максим, чтобы ты крепко это запомнил, на всю оставшуюся жизнь, – была диаметрально-противоположная романовскому официозу, глубоко враждебна и ненавистна ему. И он был не из тех, что важно, кто трусил перед оппонентами, пусть даже чопорными и сановными, кто оставался в долгу. Вот некоторые ответы Владимира Василевича на критику в его адрес, из славянофильствующего лагеря прежде всего. Послушай.

Игорь Константинович быстро доставал из шкафа книжку с письмами Стасова, открывал её на нужной странице и начинал зачитывать вслух некоторые наиболее яркие места из эпистолярного наследия своего обожателя и кумира, отмеченные закладками:

«Кажется, былины существуют только лишь для того, чтобы нравиться славянофилам и потрафить в рамки, устроенные для русского народа, русской истории, русской поэзии! Как же назвать то, во имя чего они здесь всё время действуют, как не фантазиями и ложным патриотизмом…»

«Я не говорил ни единого слова о византийском влиянии по той простой причине, что тут его нет ни малейшего признака… византийское влияние в древней Руси можно найти в рисунках рукописей, в живописи на стенах церквей и вообще на предметах религиозно-церковного назначения, но что касается предметов бытовых, предметов жизни собственно народной, то здесь византийское влияние никто ещё никогда не видел; его тут вовсе не бывало…»

«…вместо того чтобы всё на свете относить к византийству, нужно начать наконец сравнивать отечественный художественный орнамент и архитектуру с подробностями персидскими, индийскими, среднеазиатскими, финскими. Если наши исследователи потрудились бы над этим, то выяснили бы, что всё официальное – религиозные формы, книги, княжеские одеяния – шло к нам из Византии. Всё народное – песни, деревянные постройки, бесчисленные предметы быта, резное, вышитое, литое – наполнено азиатскими влияниями с несмываемым языческим следом. Различение этих двух параллельных реальностей составляет неотложную задачу…»

– «Происхождение русских былин», таким образом, и положило начало новому направлению в осмыслении русской цивилизации и её корней. Своими былинами Стасов, помимо прочего, убедительно показывал, что русский этнос представляет собой осколок по-настоящему Великой культуры, однако ведущей свою родословную не от христианско-византийского, а от принципиально иного источника. И титанические усилия Владимира Васильевича были подчинены главному: поиску того забытого фундамента, на котором родилась и выросла Святая Русь!!!

«Стасов стремился вглядываться в культурно-историческую сердцевину, а не завораживаться идеологически-отполированными поверхностями. Не опошливать наше прошлое, но и не “облагораживать” его в угоду кому-то – этот принцип стал для него руководящим. Он призывал: «Оставьте народ в покое, не навязывайте ему плодов ваших доброжелательных заседаний». Его печалило то, насколько вяло изучают “нашу страшно богатую почву, <…> что само даётся нам в руки, то забрасываем без внимания, без любопытства узнать, что это такое”. Возмущало равнодушие к тем археологическим находкам, которые не относились к Античности: «неужели только и важны, что римские и греческие фрески и треножники?». Это пагубное безразличие в полной мере было свойственно и славянофилам, которые считали, что гордиться и изучать можно лишь народы и народности Западной и Юго-западной Руси – Малороссию, Литву, Галицию, Царство Польское. А вот башкир, мордву, киргиз, черемисов, татар славянофилы не относили к полноценным этносам. Прошлое т.н. второсортных мало интересовало чиновников от науки…» /А.В.Пыжиков «Неожиданный Владимир Стасов»/.

– Тезис о неразвитости азиатских народностей России Стасов отметал решительно и категорически! «Трудно представить, – убеждал он и сторонников, и оппонентов, – что они, находясь рядом с величайшими восточными культурами, в продолжение столетий ожидали, когда новгородские купцы вкупе с казаками образца 16-го века принесут им благо»… После чего добавлял: «…утверждать, что татарское, персидское, финское – непристойно, а византийское – в высшей степени прилично и успокоительно, на самом деле и есть настоящее оскорбление народа!!!…»

20

Выслушав последние слова не на шутку разошедшегося учителя, измученный лекцией Максим остановил его придуманным желанием сходить в туалет освежиться, остро почувствовав, что всё – конец. Что он подошёл к тому интеллектуальному пределу, когда слова Панфёрова будут пролетать уже мимо его ушей, как одичавшие пчёлы мимо родного улья, не имея возможности вместиться в перегруженную и переутомлённую голову… Игорь Константинович, не мешкая, отвёл его в туалетную комнату, куда Кремнёв лишь для виду зашёл и простоял там столбом просто так какое-то время. А вот в ванной комнате, тесной на удивление, запущенной и неубранной в сравнение с самой квартирой, он задержался надолго, переводя там разгорячённый дух и подставляя под струю ледяной воды горящие огнём лоб и щёки…

Минут десять он так стоял, с удовольствием нагнувшись над раковиной, ледяной водой лечился, которая отрезвляюще подействовала на него – хорошо и быстро сняла жар и умственное переутомление, заметно голову остудила и разгрузила… После этого он, просветлённый и передохнувший, вышел из ванной и направился медленным шагом в домашний кабинет учителя, где тот его с нетерпением ждал, втайне надеясь при этом, что Панфёров и сам устал – и захочет может быть отложить до другого раза начатую лекцию, которая уже два с лишним часа длилась.

Однако учитель его был не из слабаков и не захотел останавливаться на половине пути – решил довести до конца начатое дело. Усадив уставшего стоять ученика в кресло, он продолжил его работами Стасова накачивать и просвещать. И из второй части той утомительной и невероятно длинной домашней беседы Кремнёв узнал следующее.

Он узнал, например, удобно расположившись в широком кожаном кресле, что заидеологизированность и твердолобость, интеллектуальная ограниченность оппонентов, этнографический и исторический дальтонизм как одного, так и другого лагеря злили Стасова, да, – и злили сильно. Но не ломали духовно, не сбивали с однажды выбранного пути поиска РУССКОЙ ПРАВДЫ. Что толку спорить с людьми, какой от этого выйдет прок? – справедливо мог думать он, – для которых Европа – единственный свет в окне, Альфа и Омега мiроздания. А всего остального они не видят, не слышат и не хотят знать. Ну и пускай себе, мол, и дальше на неё молятся, убогие и тупоголовые: туда им всем и дорога, на европейские псевдонаучные свалки!

Крайне неприятным моментом и даже неким внутренним шоком для Стасова стало непринятие на первых порах его былинной концепции Фёдором Ивановичем Буслаевым (1818-1897) – учёным первого ряда действительно, академиком и светилом, профессором Московского Университета, которого по праву считали и называли “лицом гуманитарной науки России” второй половины 19-го столетия, Гуманитарием №1!!!… И то сказать: блестящий филолог, умница, непревзойдённый знаток древних рукописей и памятников литературы, занимавшийся всю жизнь до-романовской славяно-русской культурой! – Фёдор Иванович по сути заново открыл Древний Ведизм в императорской России!!! И всю сознательную жизнь он пропагандировал так называемое «двоеверие»: уверял, к примеру, что христианства с владимирских времён придерживались лишь ВЕРХИ в угоду личной выгоде и моде, ну и чтобы прочно отделить себя от НИЗОВ. Простой же народ Московии, говорил и писал он, и даже и окраинного, около-византийского Киева продолжал исповедовать Древний славяно-русский Ведизм в течение всей до-романовской эпохи.

«Признанный знаток древнерусской литературы и словесности находился в конце 1860-х в зените славы, обладал самостоятельными позициями в науке, не примыкая ни к западникам, ни к славянофилам. Такое позиционирование объяснялось активной разработкой апокрифов и языческой проблематики, не поощряемой ни теми и ни другими. Буслаев рассматривал народную культуру средневековой Руси как носительницу языческого менталитета. А потому говорить о каком-либо преобладании христианства применительно к тем реалиям отказывался. Простой народ далёк от сочувствия христианским идеям, которые проводила книжность. В жизни, быте держалась дохристианская старина, когда, например, свадьбы игрались по языческим преданиям, а церковное венчание считалось потребой бояр да князей. Поэтому в нравственном смысле Русь той поры олицетворяло не столько духовное согласие, сколько разъединение. Буслаев активно оперировал термином “двоеверие”, призывая не приукрашивать ту среду “неуместным лиризмом и смешной сентиментальностью”. Увлекавшееся этим славянофильство он оценивал “вонючим болотом, которое считали глубоким только потому, что в стоящей тине не видно дна”…» /А.В.Пыжиков «Неизвестный Владимир Стасов»/…

Верным продолжателем дела Буслаева был Н.М.Маторин (1898-1936) – русско-советский этнограф, религиовед, фольклорист. Один из основателей и руководителей советской этнографии; один из основателей и первый директор Музея антропологии и этнографии. А ещё: главный редактор журнала «Советская этнография»; первый директор Института антропологии и этнографии СССР (ИАЭ); автор научных трудов по изучению верований и мiровых религий; глубокий и серьёзный исследователь проблем религиозного синкретизма (взаимопроникновения религий), защитник этнографии как самостоятельной исторической дисциплины. Так пишут про него в энциклопедиях.

Внимательно слушая Панфёрова, передохнувший Кремнёв поразился тогда такому, например, красноречивому и архиважному факту из жизни Маторина-исследователя, который по-настоящему его, молодого студента, потряс, как, впрочем, и многих современников Николая Михайловича. Так вот, дотошно и всесторонне изучив жизнь мусульманских народов Поволжья, Николай Маторин пришёл к ошеломившему многих учёных и верующих мужей выводу: ПРОСТЫЕ ОБЫВАТЕЛИ-МУСУЛЬМАНЕ ОТНОСЯТСЯ К ИСЛАМУ ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК И ПРОСТОЙ ВЕЛИКОРУССКИЙ НАРОД ОТНОСИТСЯ К ХРИСТИАНСТВУ – сиречь ЛЕНИВО, ПОВЕРХНОСТНО И РАВНОДУШНО, ПО ЗАВЕДЁННОЙ КЕМ-ТО ТРАДИЦИИ!!! А В ЖИЗНИ И ТЕ, И ДРУГИЕ ПРОДОЛЖАЮТ ИСПОВЕДОВАТЬ ВСЁ ТОТ ЖЕ ДРЕВНИЙ ВЕДИЗМ, БОГОТВОРИТЬ И ОГЛЯДЫВАТЬСЯ ЕЖЕДНЕВНО НА МАТУШКУ-ПРИРОДУ, СОВЕТОВАТЬСЯ С НЕЙ, УЧИТЬСЯ У НЕЁ, ЧЕРПАТЬ ИЗ НЕЁ СИЛЫ…

Идеи Буслаева и Маторина почти полностью передрал в советские годы академик Рыбаков в своих книгах «Язычество древних славян» (1981) и «Язычество Древней Руси» (1987), не указав при этом на первоисточники. И этим прославился за здорово живёшь, прохиндей!!! За что и попал теперь в немилость в научном сообществе…

21

И вот такой-то по-настоящему прозорливый и глубокий, заслуженный и авторитетный учёный-литературовед, академик-филолог Буслаев, с его-то независимым мiровоззрением и широченным познавательным кругозором, стал в оппозицию на первых порах к передовым идеям Стасова – величайшего русского провидца, гения и эрудита. Исследователя с большой буквы, который с годами всё ясней и отчётливей начинал видеть и понимать, о чём и сообщал, не ленясь, образованному мiровому сообществу, что не втискивается русское коренное бытие в рамки существующих европейских доктрин – религиозных, философских, исторических и этнографических, – никак не втискивается!!! Уж извините!!! Поднятый им материал “обнаруживал мощные подводные течения, питавшие народные слои и запечатлевшиеся во множестве источников и артефактов, пусть и неразличимые для невооружённого глаза”.

Негативная реакция Буслаева на «Происхождение русских былин» была странной и непонятной ещё и по той причине, что с середины 19-го века в интеллектуальных кругах России мощно зрела альтернативная, не западная, не европейская точка зрения на собственное историческое прошлое, на ИСТОК. В частности, уже было замечено, что ДРЕВНЕРУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ РАСЦВЕТ приходится как раз на время “монголо-татарского” якобы лютого и невыносимо-мрачного ига. До-“татарские” 11-й и 12-й века – время силового насаждения христианства в Киеве, Приднепровье и Верховьях Волги – совершенно не балуют нас рукописями, число коих невелико. Это-то время, по мысли Стасова, и можно было с полным правом и основанием назвать лютым и невыносимо-мрачным для простого русского народа, придавленного чужеродной верой и властью князей и попов, ставленников Византии… Однако в следующие два столетия, 13-й и 14-й века, уже после т.н. “татарского нашествия и завоевания Святой Руси восточными варварами”, фиксируется своего рода рукописный взрыв, как и взрыв русской культуры в целом (творчество Андрея Рублёва, Феофана Грека, Прохора-старца из Городца, Даниила Чёрного, Дионисия и других изографов). Что красноречиво и твёрдо свидетельствовало не об упадке как раз, не об иге, а о ПЫШНОМ РАСЦВЕТЕ и распространении литературы и искусства по Святой Великорусской земле, как и науки, образования и просвещения. Освобождённый от постылой Киевщины, от христианского чужебесия народ опять тогда во весь рост распрямился и вздохнул полной грудью, БОГАТЫРЁМ себя ощутив. Древние родные песни громко и звучно запел, творить святое и вечное активно начал.

К тому же, нельзя проходить и мимо такого факта, который тоже первым подметил Стасов: «сказания о героях-мучениках, которыми период монголо-татарского завоевания обогатил наши святцы, большей частью написаны и популяризированы в 16-м веке, то есть задним числом. Эти тексты буквально напичканы выпадами против татар (которые, как легко догадаться, продавшихся христиан не жаловали – А.С.). Странные завоеватели, при которых Русь расцвела и заблагоухала!!!…»

22

В начале 1880-х годов – как под конец уже узнал студент-третьекурсник Кремнёв из той затянувшейся лекции, – когда авторитет и популярность прозорливого трудоголика Стасова, несмотря ни на что, достигли своего апогея в Российской научной и культурной среде, и большинство его критиков и недоброжелателей, прикусив губу и поджав хвост, отскакивали от него, УМНИЦЫ и ВЕЛИКАНА, как горох от стены, оставив даже мысль затоптать и уничтожить строптивца как учёного, выставить его перед людьми этаким малокомпетентным и заносчивым фантазёром, а то и вовсе шарлатаном и выскочкой, – в это-то благословенное и святое для него время выходит в свет вторая крупная работа Владимира Васильевича – «Славянский и восточный орнамент по рукописям древнего и нового времени». И, в отличие от «Происхождения русских былин», она уже не вызвала целой бури негодования в научном и культурном сообществе; голос посрамлённых критиков звучал уже намного тише, скромнее и сдержаннее.

Тщательно изучив “невыносимо-мрачную” и “лютую”, по мнению романовского официоза, пору нашей Русской Истории, якобы относившуюся к 13-м и 14-м векам, к т.н. “монголо-татарскому игу”, Стасов делает поразительное заключение в своей новой работе. Оказывается, для отечественного орнамента эпоха эта стала в действительности наиболее самобытной и оригинальной: «Нигде в других периодах нашего старого искусства я не находил такого обилия, разнообразия и своеобразности рисунков, как именно в этих двух веках».

В монографии Стасов формулирует и ещё одну крайне-важную для исследователей мысль: «художественные создания имеют нечто общее в своём облике и коренной сущности». Они – барометр народного настроения и духовного состояния общества. И пристальное изучение их «даёт возможность через искусство почувствовать дух той или иной эпохи»… Этот дух, ясно понял Владимир Васильевич, может быть ЦЕЛЬНЫМ в различных своих проявлениях, как это было в 13-14 или 15-16 “татарских” веках, а может выражать РАЗОБЩЁННОСТЬ, что явственно проявляется уже со второй половины 17-го столетия, в романовской Московии после никоновских реформ. И ещё он понял, пришёл к твёрдому для себя выводу, что ассоциировать «наши формы, изображения, орнаменты с западными» будет «величайшей ошибкой и заблуждением». Потому что РОДСТВА «в действительности вовсе не существует, при рассмотрении более точном кажущееся, призрачное сходство исчезает».

Невероятно, но в последней своей работе Стасов приходит к тому же, по сути, к чему чуть ранее пришёл и Буслаев – к ДВОЕВЕРИЮ. Ибо оно, по окончательному и уже навсегда сложившемуся стасовскому убеждению, наиболее точно и адекватно отражает то, что образовалось и просуществовало у нас долгие столетия, «когда христианство и язычество умещались рядом и не вытесняли друг друга и не мешали друг другу существовать, – так было во всех сферах жизни и в искусстве».

В доказательство Стасов проиллюстрировал это на заглавных буквах рукописей. Он брал Евангелие, относившееся к 14-му столетию, где были представлены заголовки в большом количестве, а также несколько красочных заставок… Скрупулёзно изучив их, он пишет: «конечно, было бы приятно считать, что наша древняя история проникнута христианством, но страницы с текстами евангелистов Марка, Матфея, Луки, Иоанна украшены изображениями языческого ритуала»…

23

«Если поначалу стасовские идеи казались парадоксом и не в меру смелым новаторством, то теперь к ним проявляется всё более серьёзное отношение. Например, в литературе укрепляются взгляды о преувеличенном влиянии Византии на русскую культуру в целом. Влияние это ощущалось в сфере религиозной и политической, где также преобладали религиозные основы. В повседневной же жизни разрекламированное церковное наследие оставалось всегда чуждым для коренного населения, питавшегося преимущественно фольклорными соками. Но в этом смысле византийцы вряд ли могли бы выступать в качестве учителей, поскольку на удивление легко обходились без эпоса вообще, заполняя культурное пространство лишь всевозможной христианской книжностью. Этим литературная империя разительным образом отличалась от северных по отношению к ней народов, обладавших богатыми фольклорными традициями» /А.В.Пыжиков «Неожиданный Владимир Стасов»/…

– После выхода в свет второй работы, – с восторгом в голосе и лучезарным блеском в глазах завершал рассказывать перевозбуждённый и неутомимый Панфёров седевшему перед ним ученику про своего кумира, – автора уже поздравляют и горячо поддерживают лучшие умы России. Профессор русской словесности и ректор казанского университета Николай Булич (1824-1895), например, писал Стасову по этому поводу: «Вы господин в той области, о которой заговорили. Русские рукописи 13-14 веков действительно по части украшений представляют много интереса; византийское влияние исчезает и заменяется другим, чем-то новым и оригинальным; но западным или восточным – Вам решать, и от Вас мы ждём в этом вопросе заключения».

К концу 1880-х годов, как узнал Максим от учителя, у Стасова налаживаются тесные контакты с признанным знатоком Византии, учеником Буслаева и профессором Петербургского университета Никодимом Кондаковым (1844-1925) – крупным русским историком и археологом; академиком Петербургской АН и Императорской академии художеств, создателем уникального иконографического метода изучения памятников византийского и древнерусского искусства. Владимир Васильевич даже считал, что «из всех живущих в России  тот лучше всех понял значение его трудов»… Это было крайне важно для Стасова-исследователя. Хотя бы потому уже, что убеждённый и весьма эрудированный византист-Кондаков после знакомства с его работами стал уже твёрдо и осознанно руководствоваться мыслью, что отрицание роли Востока в судьбе России контрпродуктивно. А ещё Кондаков стал заявлять публично, что западная система ценностей, искусственно притягивающая «к одному пункту жизнь множества исторических центров, уже ни в ком не вызывает доверия» – и не имеет будущего. Никодим Павлович и не скрывал, что такой совершенно новый взгляд прочно укрепился у него именно под стасовским мощным влиянием. В письме к автору «Происхождения русских былин» и «Славянского и восточного орнамента…» он писал:

«Бывший прежде поборником западничества в археологии, я ныне слагаю оружие и перехожу к восточникам, почитая из них Вас, как всегда, стоявшего за идею восточного происхождения средневековой культуры»…

Стасова связывала глубокая дружба и с Николаем Константиновичем Рерихом. Именно Стасов, а не кто-то другой, привил тому вкус и любовь к Востоку как величайшей цивилизации, и эту любовь Рерих, как хорошо известно, пронёс через всю свою жизнь…

Тесно общался и дружил Стасов и с графом Львом Николаевичем Толстым, мало кого подпускавшим к себе близко, как это тоже хорошо известно… Но вот к Владимиру Васильевичу толстовское расположение «было прочным и постоянным, несмотря на расхождения во взглядах на многие вопросы». «Лев Великий», как называл его Стасов, регулярно просил подобрать друга те или иные материалы в Публичной библиотеке, необходимые для работы. Современники утверждали, что на стасовском столе часто лежали пакеты, предназначенные для отправки в Ясную Поляну…

Хорошо знал Стасова и Алексей Максимович Горький, отзывавшийся о нём как о человеке, «который делал всё, что мог; и всё, что смог, сделал»…

24

А ещё узнал Максим, и подивился узнанному, что стасовские восточные идеи заражали и заряжали энергией не только современных ему историков и этнографов, – но и талантливых архитекторов, работавших в середине и второй половине 19-го века. Не без его влияния и участия, как представляется, прорыв в национальном зодчестве осуществил архитектор Алексей Максимович Горностаев (1808-1862) – выходец из семьи бывших крепостных крестьян. «Работая по заказу монастырей, он начал проектировать храмы в отличном от николаевского официоза стиле. Это и церковь Николая Чудотворца в Валаамской обители, и усыпальница князя Дмитрия Пожарского в Суздале». Да и Собор Успенья Пресвятой Богородицы в Гельсингфорсе (Хельсинки) был выстроен им в старо-русских традициях… Таким образом, Горностаев первым из русских архитекторов решил избавиться от “несносного тоновского  хомута” (Константин Тон – главный архитектор эпохи Николая Первого, его любимец), сумев по сути “контрабандным путём” и на свой страх и риск внести в романовскую помпезную архитектуру древне-русский святой и оригинальный дух наперекор византийскому, санкционированному и подражательному. По мнению Стасова, «именно с него, а не с официозно-церковного Тона начиналась история русской национальной архитектуры»… Как писал Владимир Васильевич, на его глазах в нашей архитектуре ожили наконец индийско-магометанские формы, «столько сродные древнерусскому нашему стилю; они всегда останавливали на себе моё внимание стройностью и прекрасной профилировкой куполов»…

Другим известным архитектором, использовавшим в своём творчестве подзабытый древнерусский стиль, был сын составителя «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля, Лев Владимирович Даль (1834-1878) – академик Императорской Академии художеств. Автор изумительных по красоте проектов Александро-Невского Ново-ярморочного собора в Нижнем Новгороде (1868-1881); церкви святых Космы и Дамиана в Нижнем Новгороде (1872-1890), разрушенной в 1930-е годы; гробницы Козьмы Минина в Спасо-Преображенском соборе Нижегородского кремля. Лев Владимирович разделял концепцию Стасова о родстве русского и индийского духовных воззрений на мiр, на культуру, как и существование собственного великорусского стиля в архитектуре, который он всячески пропагандировал и воплощал в своей работе. Византийские же архитектурные образцы в отечественном исполнении вызывали у него большие вопросы и недоверие.

Крайне интересна оценка Льва Даля отечественного зодчества с культурно-исторической точки зрения. «Он особо выделял такой факт: ¾ московских т.н. старинных церквей и четверть или треть расположенных по губерниям возведены в царствование Алексея Михайловича Романова, то есть во второй половине 17-го века. Включение Малороссии в состав России привело к господству в РПЦ украинского духовенства и к серьёзным сдвигам в художественной стороне строительства, а именно в утверждении византийского над исконно русским. Но греческие вкусы держались исключительно на благоговении обновлённой правящей прослойки. Проникнуть в народ, “в котором наклонность покрывать всё узором сохранилась и в наше время”, византийским веяниям не удалось… В результате церковно-княжеский стиль, подражавший константинопольскому, оторвался от национальных корней. Не сложно заметить, насколько это было созвучно стасовским размышлениям о непригодности византийского “для племени, не имевшего ничего общего с Восточной Римской империей… и нравы, и привычки, и вкусы, и жизнь – всё было другое у этих молодых богатырей”…» /А.В.Пыжиков «Неизвестный Владимир Стасов»/…

25

Это было последнее, что тогда услышал Кремнёв про Стасова от своего заводного университетского учителя – Учёного с большой буквы, труженика великого и патриота, историка в третьем поколении, коренного москвича. А ещё: отменного преподавателя, душевного, заботливого и незлобивого, не вредного в быту и не зацикленного на учебном процессе, на кафедральных планах, что было настоящим кладом и большой удачей для любого студента, – деятеля совестливого и порядочного, с мозгами и честью, и с почти энциклопедическими знаниями и кругозором. Человека из другого мiра, или лагеря, как выяснилось, противоположного и враждебного тому, в котором обитают с рождения гнилые, бездарные и безродные столичные интеллигенты-космополиты, коих в советской науке было хоть пруд пруди, и которым всё было до лампочки, или до фени, кроме денег и славы, – даже и сама Россия…

Подумав, что рассказ завершён, просиявший было Максим быстро поднялся с кресла, намереваясь прощаться и уходить, чтобы и хозяина не утомлять, и как следует проветрить на улице распухшую и гудевшую от обилия полученной информации голову… Но Панфёров жестом руки и голосом задержал его, попросил ещё чуток потерпеть и послушать. Ибо он припас “на десерт” совсем уж коротенький рассказ про «Веды славян», собранные боснийским сербом С.И.Верковичем (1821-1893). И стал тот рассказ для Кремнёва этакой аппетитной и сочной вишенкой на интеллектуальном торте, которую он быстренько проглотил – и не пожалел о том, не расстроился.

Из рассказа Максим узнал, в частности, что в роковом 1881 году в Петербурге южнославянским учёным-славистом Стефаном Ильичом Верковичем была подготовлена и выпущена уникальная книга «Веда славянъ. Обрядныя пъсни языческаго времени, сохранившiеся устнымъ преданiемъ у македонскихъ и фракiйскихъ Болгаръ-Помаков» (первый том книги вышел в Белграде в 1874 году). Благословил издание и выделил часть средств на неё лично император Александр II, которого поддержали в этом начинании и другие члены Дома Романовых, как и некоторые богатые и неравнодушные люди императорской России.

Однако это не помогло ни сколько пропаганде и раскрутке исторического шедевра: его дружно “не заметило” российское учёное сообщество, пропустило мимо глаз и ушей – упорно замолчало сначала, а потом и вовсе забыло как страшный сон, вычеркнуло навсегда из памяти и из научного оборота. Что лишний раз свидетельствует о том, как это особо подчеркнул Панфёров, что научное сообщество – и российское, и европейское, и американское – давно уже находится под полным контролем и опекой Сиона; и чётко, и дружно, и неукоснительно выполняет все его тайные указания, даже самые подлые, анти-национальные и разрушительные. Без одобрения господ-евреев в научном мiре никуда: вся мiровая наука давно уже стала кашерной… Но, помимо спланированного заговора академиков и профессоров, замолчать и забыть книгу помогло и то ещё, что Веркович не успел сделать перевод Родопских песен на русский язык. И его «Веда славян» была написана и издана на помакском диалекте – архаичном южнославянском языке, переводного словаря с которого на русский язык не существует и поныне.

1 (13) марта 1881 года Александр II был убит народовольцами, как известно. И оставшемуся без монаршей поддержки боснийцу так и не удалось завершить полное издание помакских песен и преданий на русской земле, древнеславянских сказок тех же, богато собранных им. И до сего времени его поистине без-ценная коллекция остаётся невостребованной в нашей стране – пылится и разрушается где-то в архивах Петербурга.

– Спрашивается, почему происходит такое, Максим? Почему и в царское, и в советское время непробиваемый “заговор молчания” вокруг «Веды славян» Верковича соблюдается столь тщательно и неукоснительно, что даже оторопь порою берёт от подобного закулисного всевластия и упорства?! – обращался уставший учитель к студенту… и сам же и отвечал: – Да всё по той же единственной и главной причине: её предания и песни рассказывают о Древнейшей и Славнейшей Истории славян-русичей на планете Мидгард-Земля. Как и о Древней Ведической Вере, которой придерживались и откуда черпали силы наши славные предки многие тысячелетия до нашей эры. И были свободны и счастливы при этом, могучи, умны, талантливы и горды собой до тех самых пор, покуда на их тучные и плодородные земли не пришли враги – изгои-хищники непонятной национальности, или социальные паразиты, нелюди, звери о двух ногах. Они залезли к ним в души и головы сначала при помощи силового и тотального насаждения иудо-христианства, религии рабов; а потом скрутили их в бараний рог и заставили на себя ишачить.

– Они-то, сыны Израиля, и запретили, а потом и уничтожили Древнюю Историю, Традицию, Культуру и Религию ариев и славян, оборвали живительную связь с нашим Героическим и Великим Прошлым. Чтобы мы с тобой про самих себя ничего до сих пор не помнили и не знали, были бы как котята новорождённые немы, слепы и глухи; а значит – без-помощны и беззащитны перед социальными хищниками-паразитами… Началось же славяно-арийское рабство с 988 года, с момента крещения Киевской Руси, совпавшего по времени с наступлением Ночи СВАРОГА на нашей планете. И длится оно, наше духовное, интеллектуальное и социальное заточение, до сих пор, представляешь! – если исходить из того, как тщательно прячут уже и советские власти от современных русских людей наше Великое и Славное прошлое!…

26

Ну а далее Кремнёв узнал, что древнейшие славяно-арийские песни Стефан Ильич тщательно записывал во время бесед с болгарами Татар-Пазарджийской Каазы. Все они называли себя мусульманами, своих священников – муллами, и носили турецкие имена: турецкое иго 16-18 веков не прошло для них даром. Однако влияние ислама в их краях этим только и ограничивалось, сиречь исключительно внешней поверхностной стороной, чтобы не злить непокорностью турок-поработителей. Ни самого Аллаха, ни его пророка Мухаммеда помаки в религиозных песнях не славили, не упоминали даже. Христианство также прошло для них практически незамеченным, так что сохранение древних верований и традиций болгарами-помаками поистине поражает.

В своих песнях и гимнах, по рассказам Панфёрова, они воспевали древних богов – Вышня, Сиву, Злату Майю, Живу-Юду, Велеса, Друиду, Коляду. Сказания и былины помаков передавали историю борьбы Коляды с Чёрным Арапином, с Марой-Юдой и другие ключевые моменты Древней Истории… Всё это красноречиво свидетельствует об одном, и главном: что древняя религиозная традиция в этих краях не прерывалась. Плюс к этому, болгары-помаки сохранили в своей среде заклинания и короткие гимны (наподобие мантр), которые произносились, по мнению Верковича, на санскрите… Помнили они и о своих древних капищах, разрушенных византийцами-христианами, об уничтоженных священных книгах. Их они знали и помнили наизусть и великодушно перечислили Верковичу, а он передал дальше – потомкам. В сущности, его уникальный труд «Веда славян» и состоит из цитат древних славяно-арийских священных трактатов, что бережно сберегались жрецами помаков и передавались из поколения в поколение…

Ничего удивительного в этом нет, ибо Древняя Ведическая культура была основана именно на устной передаче Знания. Записывать Священные тексты тогда категорически запрещалось: это был без-ценный Дар богов, к которому наши далёкие предки относились и трепетно, и рачительно, и очень и очень почтительно – оберегали его от посторонних глаз и ушей. Чтобы не попало Знание в недобрые руки и не преумножило Мiровое Зло, которого и так предостаточно…

27

Стефан Ильич Веркович, таким образом, стал самым последним дореволюционным историком и этнографом из патриотического лагеря, про которого услышал тогда Кремнёв из уст раскрасневшегося и предельно-уставшего и измотанного наставника, доцента исторического факультета МГУ Панфёрова Игоря Константиновича, выглядевшего как после парилки. После той стихийной и незапланированной домашней лекции, длившейся 3,5 часа кряду, разговор их сам собою затих, обернувшись глубокой тишиной в огромной и пустой квартире. Охрипший и выжатый как лимон Панфёров бережно убрал цитированные книги обратно в шкаф, после чего повёл собравшегося уже было прощаться и уходить студента на кухню – чаи распевать, отдыхать за чаепитием и успокаиваться…

– Знаешь, Максим, – устало обратился он там к гостю, когда чай был заварен, по чашкам разлит, и оба они дружно за стол уселись, чаёвничать на просторной и светлой кухне с двумя угловыми окнами. – Хочу ещё раз повторить тебе ту наиважнейшую для меня как историка мысль, которая давно уже не даёт мне покоя, признаюсь, прямо-таки поедом ест, зараза этакая, и с которой пару-тройку часов назад я рассказ свой и начал. А теперь резюмирую, так сказать, всё изложенное и обобщу, приведу в порядок… Так вот, подобное глухое и тотальное замалчивание собственного Великого и Славного прошлого с Династии Романовых у нас пошло, с 1613 года, если совсем точно, – и было хотя бы понятно и объяснимо дореволюционным историкам-русофилам. Романовы-Захарьины безродными холуями ведь были все до единого, начиная с малолетнего царя Михаила Фёдоровича и его оборотистого отца, патриарха Филарета – Фёдора Никитича Романова в мiру. На удивление подлого, продажного и циничного деятеля-перевёртыша – то ли пере-вербованного лютеранина, то ли вообще тайного иудея, – оставленного в живых царём Годуновым по какой-то неясной причине, – лишь заточённого в монастырь в 1601 году. Почему Борис Годунов не расправился, как с остальными заговорщиками-Романовыми, пытавшимися захватить Престол, с этим законченным прохвостом и негодяем, старшим из казнённых братьев?! – загадка! Для какой цели оставил в живых царедворца, который в Смуту извертелся и изоврался весь, как последняя бл…дь бегая по сто раз от польского короля Сигизмунда в стан к Лже-Дмитрию и обратно?! – выгадывая, к кому бы из них притулиться и больше добра и выгоды поиметь… И дети и внуки его были точно такие же! – прохвосты, жулики, негодяи и ловкачи, откровенные лакеи Сиона! Они, Романовы, Филаретовы отпрыски, для того и поставлены были европейскими ушлыми дядями из Ватикана к нам на царствование, чтобы Россию-матушку в железной узде держать – и исключительно в стойле, как дойную корову Запада. Отсюда – и их поведение варварское по отношению к нам, аборигенам, вполне понятное, естественное и объяснимое…

– Но ведь Романовых-то, повторю, уже 60 лет как нет на нашей Русской земле, 60 лет! Уже и след их давно простыл в советской России! и память в народе выветрилась окончательно и без-поворотно вроде бы! Так ведь?!… Однако же гнусное и паскудное антинародное дело их по тотальному замалчиванию нашей Древней и Великой Истории, Традиции, Письменности и Языка, нашего Древнего Славяно-Арийского Прошлого, по-настоящему СВЕТЛОГО, ГЕРОИЧЕСКОГО и ПРЕКРАСНОГО, продолжает себе жить и здравствовать, и процветать! Парадокс, да и только!!!… И Институт истории АН СССР, с прискорбием сообщу это ещё раз, тем только и занимается в полном составе, что свой собственный народ от Камчатки и до Калининграда в темноте и невежестве держит; то есть продолжает в наглую оболванивать и зомбировать трудовой русский люд старыми байками-бреднями Байера, Миллера и Шлёцера, Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского, переложенными на современный лад академиком Грековым и компанией, чуть подкрашенными и припудренными для видимости, для придания блеска! Только-то и всего! И вся его, нашего “славного” академического института, работа! Исключительно лакировочно-покрасочная, или молярная!

Менять же эти пошлые и унизительные романовские басни-байки на РЕАЛЬНУЮ РУССКУЮ ИСТОРИЮ, про которую я тебе коротко и схематично только что рассказал, и про которую уже десятки замечательных книжек написано, пылящихся теперь в архивах, там никто не собирается! – избави Бог! Даже и мыслей таких у руководства института и Академии нет, не то что программ и планов!

Спрашивается: почему?! и доколе будет продолжаться подобное издевательство и глумление над нами, славянами-русичами, самой древней и самой творчески-одарённой нацией на Земле?! Доколе нас будут звать-величать людьми второго, а то и третьего сорта?! И кто?! Наша же собственная элита!!!…

– Ответ здесь один у меня – другого нет. И он достаточно ясен и прост – как и с Родопскими песнями Верковича, и со всеми другими историками-оппозиционерами, которых я тебе перечислил, – но и крамолен и нелицеприятен одновременно для нашего теперешнего руководства – советского уже, социалистического, якобы справедливого и народного. В неведении нас продолжают держать потому, чтобы не выскочил наш народ-труженик и богоносец из рабского и унизительного своего положения, чтобы продолжал и дальше на коленях стоять – кормить и поить западных финансовых воротил-спекулянтов с Ротшильдами во главе. Главных мiровых паразитов и упырей, у кого наши чопорные и продажные “светочи”, дельцы от Истории, академики так называемые, до сих пор стоят на довольствии, на грантах!!! Ведь если выскочит русский народ из ярма, с Божьей помощью, если на ноги твёрдо встанет однажды и расправит по-богатырски плечи и грудь, – что тогда нищая, чахлая и пустая Европа делать-то станет?! С голоду вся передохнет!!! По мiру с сумой пойдёт!!! А вместе с ней по мiру пойдут и Ротшильды-дармоеды, её теперешние хозяева, под которыми она лежит безропотно уже многие сотни лет, со времён английской и французской революций начиная, в рот им по-собачьи смотрит и скулит протяжно и жалобно…

28

– Вот и выходит, Максим, как ни крути, что мысли дореволюционного философа Ивана Александровича Ильина до сих пор справедливы, злободневны и актуальны в нашей, уже и советской стране, утверждавшего в своё время:

«…европейцам нужна дурная Россия: варварская, чтобы “цивилизовать” её по-своему; угрожающая своими размерами, чтобы её можно было расчленить; завоевательная, чтобы организовать коалицию против неё; реакционная, религиозно-разлагающаяся, чтобы вломиться в неё с пропагандой реформации или католицизма; хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на её “неиспользованные” пространства, на её сырьё или, по крайней мере, на выгодные договоры и концессии…»

– И РОМАНОВСКОЕ ДУХОВНОЕ и КУЛЬТУРНОЕ ИГО до сих пор продолжается на нашей Свято-Русской земле, до сих пор! – как это ни обидно и ни печально осознавать нам, профессиональным историкам-патриотам, знающим изнанку сего разрушительного образовательного процесса и не имеющим сил его изменить – приостановить, а потом и совсем разрушить! Больно и горько нам наблюдать изо дня в день, из месяца в месяц, поверь, что творится с преподаванием Истории в советских школах и институтах, какую пошлую и мерзкую дрянь народу русскому продолжают настойчиво вбивать в головы по команде свыше наши псевдоучёные деятели, а вслед за ними – и учителя… Тебе это тоже надо знать и держать в голове, Максим, – как будущему профессиональному историку и этнографу, кто понесёт Свет Знания в массы, в народ российский, в глубинку. Не повторяй романовский бред, не тиражируй ЛОЖЬ, умоляю, не надо: люди сыты ЛОЖЬ по горло! Для начала попробуй хотя бы опровергать её по мере сил и возможностей, хотя бы только опровергать и развенчивать на примерах, коих предостаточно. И будешь уже молодец, умница и красавец! Если уж ПОЛНУЮ ПРАВДУ нашим измученным людям пока что нельзя сказать, какие они есть великаны и герои в действительности. Согбенные, спутанные и стреноженные, да, нищие и голодные! – но всё равно ГЕРОИ!!!…

Глава 4

«И входит он, любить готовый,

С душой, открытой для добра,

И мыслит он, что жизни новой

Пришла желанная пора».

                               М.Ю.Лермонтов

1

Уже говорилось выше, что, начиная с четвёртого курса, Максим Кремнёв переехал на жительство в Главное здание МГУ согласно внутренним правилам, в одну из четырёх университетских башен, что в зоне «В», убогий ФДС и его тесные и шумные жилые и читальные комнаты навсегда покинув.

Жить в Главном здании ему и его друзьям стало на порядок лучше и комфортнее, слов нет! Отныне в их распоряжении были шикарные двухкомнатные жилые блоки для студентов-старшекурсников и аспирантов с высоченными потолками и индивидуальными туалетами, умывальниками и душевыми, прекрасной звукоизоляцией и дубовой мебелью, мягкими и очень удобными деревянными кроватями с боковыми подушками, которые днём использовались как диваны. Дубовые двери блоков выходили в полутёмные длиннющие коридоры, в которых было пустынно, тихо и уютно как в санаториях ЦК, ибо встретить там кого-либо из праздношатающихся парней и девчат и поболтать по душам, пошуметь было уже проблематично. Не то что в переполненном и колготном ФДСе, где звукоизоляции не было никакой между комнатами и наружными помещениями, и обилие студентов зашкаливало на всех этажах и углах. Не удивительно, что лишь к полуночи там жизнь затихала и успокаивалась более-менее, и только тогда можно было дух перевести и полной тишиной насладиться… В общежитии же Главного здания её, жизни, было почти не заметно: старшекурсники и аспиранты были целиком поглощены учёбой, дипломами и диссертациями, и не покидали уютные жилые комнаты без крайней нужды, не толпились в коридорах и холлах часами и по пустякам не горланили, не шумели, гитарами не баловались, в шахматы не играли.

И другое поражало на новом месте студента-историка Кремнёва. Полы коридоров главного университетского общежития были устланы во всю длину дорогими красными ковровыми дорожками как в Кремле; а рядом с лифтами в центре каждого Т-образного этажа располагались просторные полутёмные холлы с мягкой кожаной мебелью для отдыха и общения, индивидуальные кабины городских телефонов для быстрой связи с внешним мiром, с теми же научными руководителями. Имелись и увеселительные залы на этажах, где стояли большие цветные телевизоры для желающих посмотреть кино и новости днём, где можно было бы при желании провести небольшой концерт, выставку или праздничное мероприятие, а субботними вечерами, исключая сессии, там регулярно проводились дискотеки. Всё это в точности напоминало, по сути, жизнь в лучших столичных гостиницах – «России», «Метрополе» или «Москве». К несомненным удобствам жильцов надо было добавить и то ещё, что на чётных этажах в зонах «Б» и «В» располагались небольшие торговые точки-буфеты, работавшие до 23.00, где не успевшие поужинать в столовых студенты могли купить себе молока и хлеба, сыра и колбасы, чая и сахара.

Плюсов, словом, было хоть отбавляй на новом месте жительства. Особенно, для заядлого спортсмена-Кремнёва, который до легкоатлетического Манежа МГУ теперь за 5 минут пешком добирался и стал тренироваться там ввиду этого каждый день, исключая субботы и воскресенья… Но зато у героя нашего появился и один существенный минус: регулярная визуальная связь с Татьяною была безнадежно потеряна – потому как ездить в прежнюю общагу на свидания стало ему, старшекурснику, уже не с руки: и физически тяжело, и заметно для окружающих. И на переменах между парами он её тоже почему-то редко уже встречал, прогуливающуюся по коридору Учебного корпуса: разбрасывали их группы по этажам огромной “стекляшки” инспектора, непреднамеренно отсекая друг от друга их курсы.

Но Максим, тем не менее, постоянно думал о ней, своей светоносной Богине, переживал, скучал без неё, крепко держал её светлый и духоподъёмный образ в памяти…

И тогда он опять взял за правило свою обожательницу после лекций стоять и ждать в вестибюле Гуманитарного корпуса: чтобы встретить её у раздевалки тайком и душою возрадоваться и возгордиться, поволноваться и полюбоваться как прежде её чарующей красотой, которая с возрастом не убывала.

Но и это ему редко теперь удавалось, увы. Потому что, перейдя на четвёртый курс, он и в Учебном корпусе не часто уже появлялся, через раз на лекции и семинары ходил – охладел, а потом и вовсе “болт забил” на учёбу (как они, студенты, тогда выражались) по примеру своих непутёвых товарищей, соседей по комнате и по блоку. В основном работал с научным руководителем приватно, в “стекляшке” или у него дома, писал курсовые сначала, потом – диплом. По Москве регулярно мотался да в общаге дурака валял: читал художественную литературу запоем, смотрел телевизор тупо или просто лежал и мечтал, уставившись в потолок, – послеуниверситетскую жизнь свою предугадать пытался: как она у него сложится, по какой колее пойдёт и куда в итоге выулит. Вопрос этот был насущный, животрепещущий!… А по вечерам он продолжал активно заниматься спортом в Манеже: тренироваться до седьмого пота, на беговой дорожке дурь из себя выгонять, шлаки из организма, – вот и все его на четвёртом курсе житейские дела и заботы, про которые, собственно, больше и рассказать-то нечего…

2

С Татьяною Судьба свела его близко в конце четвёртого курса, во время 8-ой по счёту экзаменационной сессии. А если совсем точно – во время подготовки к последнему и самому важному для пареньков-четверокурсников экзамену по военному делу, которое им преподавали три года подряд старшие офицеры Минобороны, готовя стране пополнение на случай войны. Экзамен тот имел статус государственного: после его успешной сдачи студентам присваивалось звание лейтенантов запаса, и военное дело для них на том и заканчивалось фактически. Как и сама Армия уходила далеко “в запас”, куда после этого редко кто из них попадал, если только ни по собственной воле и дури…

Кремнёв готовился к экзамену тщательно все пять дней, честно сидел в читалках Учебного корпуса с утра и до вечера, обложившись конспектами и книгами по психологии и способам воздействия на противника через электронные и печатные СМИ. Этому их три года подряд, собственно, и обучали военные преподаватели – агитации и пропаганде солдат и офицеров предполагаемого агрессора и его сателлитов. Для подавления боевого и морального духа их, на чём, помимо прочего, и держится любая Армия, как известно.

Максим скрупулёзно заучивал и запоминал ответы на каждый экзаменационный билет, терпеливо заносил знания в закрома памяти, плотно забивая ими свои мозговые извилины. Военные экзаменаторы, по слухам, оплошностей и неточностей не прощали и выгоняли нерадивых студентов в два счёта из аудиторий, не раздумывая отправляли на пересдачу. Так что затягивать весенне-летнюю сессию на лишнюю июньскую неделю ему, ясное дело, не хотелось никак. Особенно, когда жара в Москве стояла за 30-ть, и не было уже сил выносить её в душных и перегретых Солнцем помещениях из стекла и бетона.

Уставшие мысли его в это время всё чаще и чаще отрывались от книг и уносились в древний русский город Смоленск, на чудную первозданную природу и волю. Там его давно уже поджидала деревня Сыр-Липки и её добродушные местные жители в качестве студента-строителя – надёжного помощника в их нелёгких сельских делах; а милые сыр-липкинские девушки – в качестве потенциального любовника-ухажёра, а может даже и жениха, а потом и мужа. Выскочить замуж за образованного москвича многие из них мечтали, чего уж греха таить! Но не многим в этом деле фартило.

Максим полюбил за 4 прошедших студенческих года деревню и её трудолюбивых, чумазых и заскорузлых насельников – старых и молодых, самостоятельных и непутёвых, трезвых и выпивашек, всяких. Полюбил он и сам физический труд с его невидимой глазу романтикой и святостью не искусственной, не напускной, не церковной, – труд, который студентов незримо, но мощно облагораживал и возвышал, самостоятельностью наделял, крепким духом, стойкостью, верой и силой. После стройотряда он неизменно возвращался домой, а потом и в Москву здоровым, гордым и загорелым, волевым, возмужавшим и жизнерадостным, строительному делу хорошо обученным и капитальным, плюс ко всему, с деньгами. Мужчиною, одним словом, личностью, хозяином положения, – а не мальчиком желторотым, не нытиком и не рохлей, не прожигателем жизни, каким его шалопутные однокурсники-сибариты со справками об инвалидности, тот же Жигинас например, возвращались в Университет с южного отдыха, где они лишь транжирили деньги и время – не зарабатывали и не проводили с пользой на благо своё и страны…

3

Далее надо сказать, что в Гуманитарном корпусе для студентов-историков было оборудовано несколько читальных залов, но Максим всегда занимался в самом большом и самом просторном из них – с библиотекой, где выдавались книги, и где их можно было легко поменять или сдать за ненадобностью. Его окна были настежь распахнуты весь май и июнь и выходили на проспект Вернадского и на столичный Цирк, недавно совсем построенный и отлично с высоких этажей просматривавшийся. В этом зале было не так душно, как в остальных, это во-первых; и не так утомляло и отвлекало без-прерывное хлопанье входной дверью, как и хождение студентов туда и сюда, во-вторых: огромные размеры зала все эти хлопанья и хождения предусмотрительно скрадывали. Чуткого и повышено-возбудимого Кремнёва это вполне устраивало, ибо наш глубоко погружавшийся в учебники и конспекты герой на посторонние шумы нервно и болезненно всегда реагировал…

22 июня, в трагический, воистину чёрный для России день начала Великой Отечественной, когда до главного экзамена оставалось ровно три дня по времени, истомившийся в читалке Кремнёв решил сделать паузу в подготовке и пойти погулять по коридорам Гуманитарки скорым шагом – размять затёкшие ноги и спину, застоявшуюся кровь разогнать, разгрузить голову. Это он проделывал регулярно во время сессий, не имея возможности заниматься спортом в Манеж… Но как только он вышел за дверь зала около двух часов пополудни, то лоб в лоб столкнулся в коридоре со своим однокурсником и коллегой по кафедре Славкой Касаткиным, который был москвичом, и, тем не менее, ежедневно приезжал заниматься в “стекляшку” в течение всей сессии. Там ему можно было и конспектами разжиться, за неимением собственных, и подсказки у друзей спросить: Славка плохо учился.

Вот и на этот раз обрадованный встречей Касаткин решительно схватил Максима за локоть, как хватается утопающий за соломинку, остановил и прижал к стене; после чего сразу же завёл разговор про предстоящий 25 июня экзамен, которого он страшно боялся и не хотел завалить. Скороговоркой он принялся задавать товарищу целую кучу вопросов, которые накопились и которые он один не мог разрешить. А потом и вовсе чуть ли не силком он потащил Кремнёва в соседнюю читалку, где занимался сам, – чтобы на месте уже, с авторучкой и бумагой в руках разъяснить возникшие у него проблемы, запомнить и зафиксировать их…

Делать было нечего, и Кремнёв неохотно поплёлся за ним, про себя Касаткина матеря, что тот отдохнуть и отдышаться ему мешает – свои проблемы без-церемонно взваливает на других на правах двоечника-балбеса… И как только он переступил порог соседнего, крохотного по размерам зала, – то увидел на дальнем от входа ряду свою Татьяну, сидевшую спиной к входной двери и склонившую голову над конспектами…

Максим увидел её – и опешил, обрадованный, растерялся и обомлел, неизъяснимый восторг почувствовав, помноженный на спазмы и дрожь в животе, вслед за которыми невидимым обручем сдавило грудь и радостно затрепетало сердце – так ему хорошо и сладко вдруг стало от той внезапной и незапланированной встречи с Мезенцевой. Милой обворожительницей и обожательницей своей, отличницей, красавицей и умницей, которую он с весны уже окончательно потерял из-за зачётной и экзаменационной сессии, и с которой мысленно до сентября расстался, до 5-го курса то есть! А она вот где была, оказывается, – рядом совсем сидела, в соседнем зале – не в ФДСе. А он, чудак, про то и не знал целый месяц, экзаменами как бетонной плитой придавленный. И не узнал бы, наверное, если бы не прохиндей Славка со своими учебными проблемами…

Заметив её у окна, метрах в 20-ти от себя, Максим моментально преобразился от могучего притока адреналина в кровь, машинально вытянулся струной, напрягся и просветлел лицом, а потом и вовсе порозовел, накопившуюся усталость как по команде сбрасывая; потом поперхнулся, ком в горле вдруг ощутив, мороз и озноб по телу, истуканом застыл в дверях, нахлынувшее стихийное счастье вперемешку с истомой при этом унять и погасить пытаясь, что случались с ним всякий раз при виде Мезенцевой в общаге и в Универе… Потом, спохватившись и придя в себя, вспомним цель прихода, он проследовал за Славкой к его столу, нагнулся и принялся растерянно выслушивать его вопросы; и даже попытался что-то отвечать на них путанное и несвязное… А сам при этом не сводил со своей БОГИНИ горящих любовью и нежностью глаз, пытаясь взглядом будто бы обнять и приласкать её со спины, отдать ей, голубушке, последние силы великодушно и без-корыстно.

Взгляд его был так жарок, по-видимому, так упруг и напорист, и необычайно жгуч, что Мезенцева под его воздействием невольно передёрнула плечами и выпрямилась на стуле, уставилась глазами в окно… Потом обернулась вполоборота, рассеянно посмотрела на дверь и на зал; и никого не найдя из знакомых, и Кремнёва – в том числе, который не попал в поле её зрения, опять села прямо и обратилась к книге, которая ждала её. Больше она при Максиме не оборачивалась уже ни разу, не поднимала и не отрывала головы от стола…

4

Минут десять или около того беседовал Максим со Славкой, незаметно любуясь Таней при этом, со спины восторженно восхищаясь ей, любовью своей неземной от неё заряжаясь-аккумулируясь. После чего он простился с товарищем неохотно, вяло руку тому пожал и пошёл уже в свой зал – чтобы продолжить прерванную подготовку…

Но заниматься в прежнем напряжённом ритме он уже не смог, как ни старался: его всего знобило и распирало изнутри зачерпнутым в соседней читалке счастьем. Оно было таким огромным, огненно-жгучим и таким ослепительно-ярким до невозможности и головокружения, испепеляющим сердце и душу его безжалостно и совсем некстати! – что его вполне можно было бы даже сравнить с июньским солнцем над Гуманитарным корпусом, которое назойливо лезло в окна нестерпимой огненной лавой и не давало Кремнёву спокойно даже и на стуле сидеть, не то что думать сосредоточенно, вгрызаться в книги.

Вот уж попал наш Максим, так попал! – согласитесь, люди, и посочувствуйте! Между двух огней оказался, парень, внутреннего и внешнего, или меж двух светящихся шаров-молний, каждый из которых грозился спалить дотла и ничего от него не оставить!

Избыток сердечного счастья, подогреваемого адреналином в крови, так и подмывал его тогда, любовью одурманенного и “ослеплённого”, блаженного и безрассудного до неприличия, вскочить с места, выбежать вон из зала и начать угорело носиться по этажам “стекляшки” как по тартановым дорожкам Манежа. А потом и вовсе на улицу улететь ясным соколом через окно и там закружиться вихрем над головами прохожих; кружиться и орать дурным голосом на весь белый свет, всем про БОГИНЮ свою обнаруженную, не переставая, рассказывать, диким криком про это кричать – рвать голосовые связки и душу. Уж так хотелось ему, чудаку, по-честному разделить тот свой внезапный праздник души и сердца со всеми гуляющими студентами и преподавателями, всех задарма и сполна им наполнить и осчастливить…

Через полчаса пустого и без-плодного сидения наш чумной и обескураженный встречей герой, чтобы не тратить попусту времени, обречённо собрал конспекты и книги в портфель, лениво поднялся и пошёл к себе в общагу медленным шагом. Чтобы там уже продолжить к военке готовиться, если здесь, рядом с Мезенцевой невозможно это, а по дороге ещё и воздухом успеть подышать, пение птиц послушать – и попробовать остудить, привести в порядок горевшие жаром грудь и голову… Но перед уходом он не утерпел и в соседний зал тайком заглянул – чтобы удостовериться, что его БОГИНЯ на месте, и ещё раз полюбоваться и порадоваться на неё, пожелать ей здоровья, сил и удачи…

Вернувшись в комнату общежития через час, успев ещё и в столовую заскочить по дороге и подкрепиться, он и в общаге занимался плохо в тот день: непродуктивно, некачественно и неполноценно, – не мог, как ни старался, разбегавшиеся мысли воедино собрать и на работу их волево настроить. Хотя и был до вечера совсем один, без колготных Меркуленко и Жигинаса… Мезенцева упорно не выходила из его головы, про неё он сидел и думал, не переставая, – и блаженно улыбался при этом…

Часов в восемь вечера он убрал в портфель книги с тяжёлым и обречённым вздохом и пошёл в столовую ужинать, мало чего успев. А после ужина часа полтора гулял по тенистым аллеям вокруг Главного здания МГУ, один в этот раз – без друзей, дышал перед сном свежим воздухом, о чём-то большом и чистом блаженно мечтал, прожитый день итожил… и Мезенцеву без конца вспоминал, которую на радость себе неожиданно в Учебном корпусе встретил.

Потом он вернулся в общагу, предельно уставший, разобрал койку и лёг спать. Но перед тем как заснуть, решил для себя твёрдо и окончательно, что завтра снова пойдёт заниматься в “стекляшку” – но только уже сядет не в своём зале, как раньше, а там, где сегодня Таню увидел. Ибо ему уже нестерпимо захотелось быть рядом с ней. А зачем? – про то он пока не знал, не планировал и не думал…

5

Утром 23 июня он, лишь только проснулся и глаза продрал, сразу же побежал мыться под душ, и мылся там долго и тщательно против обычного, тщательно после мытья волосы укладывал и расчёсывал на пробор – чего ранее не делал никогда и чем сильно дружков своих поразил, что-то неладное заподозривших. Потом он завтракал с друзьями в столовой и отдыхал. А ближе к 12-ти оделся во всё парадное, что только в наличии имел, ещё раз расчесался старательно и образцово перед зеркалом, взял в руки портфель с учебниками и, мысленно пожелав удачи самому себе, успехов, направился в Гуманитарный корпус, по дороге мандражируя и волнуясь так, как и на вступительных экзаменах четыре года назад не трясся и не волновался, наверное.

Минут за десять он дошёл до “стекляшки” широким и лёгким шагом, и там, ещё раз посмотревшись в зеркало в вестибюле и растрепавшиеся волосы на голове поправив, нервно одёрнув рубашку и брюки, он на лифте поднялся на нужный этаж и к читальному залу подошёл разрумяненный, где предположительно сидела и работала Мезенцева, при этом свой прежний зал решительно и осознанно миновав. И когда он, сделав глубокий вздох и набычившись, взялся за ручку двери и осторожно потянул её на себя – то жаром вспыхнул и загорелся весь, как только стог сена вспыхивает и горит от удара молнии… От внезапного прилива крови покраснели и заискрились его глаза, виски застучали как чумовые, и даже чуть-чуть заложило уши как во взлетающем самолёте. Самочувствие его в те мгновения было настолько плачевным и катастрофическим, будто он в клетку с тиграми решил вдруг по собственной воле зайти. Чтобы проверить, дурилка картонная, – выживет ли он там, среди них, останется ли целым и невредимым в компании свирепых хищников?…

Таню он увидел сразу же, как только порог зала переступил: она сидела всё на том же месте на дальнем от входа ряду, спиной к двери и лицом к окну, склонив над книгами голову и что-то напряжённо штудируя и запоминая, записывая в тетрадь; при этом не оборачиваясь на стук дверей и не вертясь по сторонам, как другие. Она была на удивление спокойной и усидчивой девушкой, не вертихвосткой: это Максим заметил давно, с первой их встречи по сути, и это ему очень в ней нравилось…

При виде её вспыхнувший на пороге душевный огонь удвоил силу и уже целиком окутал и поглотил Кремнёва, на короткий миг оглушив и ослепив его; а сердце его забилось так бешено и так стремительно в ту же секунду, как и на самых ответственных соревнованиях никогда не билось, в которых он с первого курса участвовал и где даже иногда побеждал. И холодный озноб густыми мурашками опять побежал по спине, и низ живота задёргался и заурчал, и страх навалился такой, что хоть назад поворачивай.

Но Максим, к чести его, справился тогда и с волнением, и с огнём, и со страхом утробным, жутким, и всё-ж-таки заставил себя пройти вперёд к последнему ряду, за центральным столов которого сидела и готовилась к экзаменам его БОГИНЯ, в первый момент не заметившая его, даже и головы не поднявшая… И здесь непременно надо сказать, пояснить читателям для лучшего понимания обстановки, что рабочие столы в университетских читальных залах в точности напоминали столы библиотеки имени Ленина. Были они дубовыми, широкими и просторными, как и там, сдвинутыми в ряды и обставленными с обеих сторон стульями, – чтобы студенты сидели друг перед другом, и каждый из них, по своему усмотрению и настроению, мог выбирать любую сторону света и комнаты… А чтобы студенты не мешали товарищам, не отвлекали соседей напротив шелестом тетрадок и книг, дубовые столы были разделены надвое посередине невысокой деревянной перегородкой, через которую нельзя было видеть, чем занимаются люди перед тобой, – только плечи и голову будущих коллег по профессии…

Так вот, тихо и незаметно, почти что крадучись подойдя к ряду Тани, горевший внутренним жаром Кремнёв остановился тогда в нерешительности у первого стола, соображая, куда бы ему сесть получше и поудобнее. Он увидел, что вся противоположная сторона ряда Мезенцевой была пуста; свободным было и место напротив неё – чего, казалось бы, лучше и выгоднее для влюблённого и одухотворённого парня, ещё вчера как бабочка на огонь устремившегося к своей БОГИНЕ навстречу! Но сесть туда, “в самое пекло” по сути, перетрусивший Максим первый раз не решился – страшно стало до жути подобную близость переносить молодому и не искушённому ещё в любовных делах сердцу… И тогда он машинально опустился за первый к проходу стол – чтобы между Таней и им было спасительное в три свободных места пространство.

Примостившись, таким образом, в углу зала, лицом к двери и к обожательнице своей, он, преодолевая внутреннее волнение, как и сковывавшие его робость и страх, принялся доставать из портфеля всё необходимое для работы. Достал не спеша, разложил конспекты и учебники на столе, раскрыл их все на нужных страницах, поправил перед собой как надо – и только лишь после этого, выпрямившись на стуле, осторожно повернул в сторону Тани голову… И вздрогнул в ту же секунду, покраснел ещё гуще и больше, возбудился и растерялся как первоклашка перед директором, когда увидел, что Мезенцева наблюдает за ним исподлобья – и при этом лукаво улыбается… но не ехидно, не зло…

Вполоборота, повернувшись каждый налево, они робко и застенчиво, по-детски почти сидели и смотрели друг другу в глаза, первую духовную связь неосознанно между собой устанавливая; расстояние между ними было не более пяти метров: сущий пустяк. Таня внимательно изучала Максима, Максим не менее внимательно разглядывал и изучал её. И это было, по сути, первое их близкое, пусть и негласное знакомство. Они душами впервые соприкасались, сердцами, проверяя будто бы – мой это человек, не мой…

Какое впечатление произвёл сам Кремнёв на свою визави? – про то доподлинно неизвестно по понятной причине: Максим экстрасенсом и телепатом не был, чужие мысли на расстоянии не читал и не мог их, соответственно, пересказать другим, автору данной повести в частности. Про него же самого скажем точно, вполне уверенно и лаконично, не погрешив против истины, что лучшего впечатления от созерцания постороннего человека и придумать было нельзя: всё лучшее было бы уже нереально, фантастично и запредельно.

Ничто в этой чудной и милой девушке не разочаровывало и не отталкивало его в те драгоценные и духоподъёмные минуты – ни простенький хлопковый батник её тёмно-зелёного цвета, совсем не парадный на вид и изрядно уже поношенный, как показалось, ни даже прилипшие к голове слегка засаленные волосы, которые она, вероятно, несколько дней не мыла из-за экзаменов – расчёсывала только перед поездкой в Университет, да в зале иногда приглаживала. Но её божественная красота, её ум недюжинный и порода, сквозившие во всём её облике, её пронзительный, страстный, глубокий и мудрый взгляд тёмных, бездонных, искрящихся и чарующих глаз заметно перевешивали все эти бытовые мелочи и недочёты. Их, впрочем, и недочётами-то назвать было нельзя, неряшливостью, тем более. Впечатлительному провинциалу-Кремнёву они показались со стороны неким шармом девичьим, равнодушием или даже полным безразличием к окружающим, к их оценочно-критическому мнению…

Очарованный и восторженно-возбуждённый поистине божественным видением Максим смотрел на Мезенцеву робко и застенчиво поначалу, если трусливо и мелочно не сказать, с перерывами на отдых и восстановление сил, которые внезапно-нахлынувшее счастье, свалившееся как снег на голову, без-пощадно у него отбирало, как паровозная топка сжигала силы внутри. Он осторожно и поэтапно, шаг за шагом, как на минном поле минёр, пробирался к цели: привыкал к даме сердца и к близкому её присутствию рядом, набирался стойкости и храбрости, и необходимой мужественности в больших сердечных делах. Мезенцева, в сравнение с ним, недоразвитым, ничтожным и мелким, вела себя гораздо спокойнее тогда, естественнее, увереннее и солиднее. Да ей это делать куда проще и легче было по понятным причинам: ведь она принимала его любовь, всё для себя осторожно и с опаской взвешивала и прикидывала, придирчиво оценивала качества ухажёра – и была ввиду этого “на коне”, была в заметно-выигрышном положении. А наш Максим – нет, Максим, как закоренелый двоечник на экзамене, нервничал и суетился много 23-го числа, боясь осечки или провала, за которыми взбучка последует, унижение и вселенский позор. По этой причине он густо краснел и поминутно ёрзал, носом по-детски шмыгал, сидя рядом с ней на стуле: со стороны это было так заметно, увы, и неприглядно для окружающих, да и для самой Тани – тоже. Симпатий это не вызывало ни сколько – чего уж греха таить! Скорее наоборот даже!

Но подобное может случиться с каждым, подумайте и согласитесь, Читатель, кто однажды влюбится по-настоящему: то есть крепко, страстно, безоглядно и навсегда, – кого вдруг БОЛЬШАЯ И ЧИСТАЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ нежданно-негаданно и где угодно настигнет. ЛЮБОВЬ, для которой не существует запретов, препон и преград, как хорошо известно, моральных устоев, правил и норм поведения; но и защиты и спасения от неё тоже не существует. И это тоже факт! И если уж попал под её чарующими потоками кому-то в полон – всё! для дольнего мiра погиб! Зато родился для мiра горнего!

Ну и хорошо, и чудесно, и славно, что именно и точно так всё в нашем подлунном мiре устроено и происходит – с такими именно стихийными крайностями и полюсами, полонами сердца, муками, страхами и перепадами настроений, душевно-чувственными колебаниями и разбросами!!! Пусть так всё оно и останется дальше, пусть! – не нам, несмышлёным детям Небесного Отца, в Божий Всевидящий Промысел вмешиваться, роптать и судить Его. Ведь чем дольше живёшь на свете, и чем больше думаешь над мiрозданием и мiропорядком, – тем всё отчётливее и верней понимаешь, что именно ради этих любовных “качелей”, терзаний, страхов, сомнений и полюсов и стоит жить. Сиречь мучиться, терпеть, напрягаться, отчаяньем и неуверенностью всякий раз исходить, той же трусостью, суетностью и мелочностью даже, нешуточной страстью и ревностью, болью сердечной, без-сонницей и слезами – ВСЕМ!!! Потому что БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ – разделённая или нет, совсем даже и не важно это! – она, голубушка, всё оправдывает, всё списывает и всё окупает в итоге, буквально всё!!! Ибо она одна и запоминается крепко и навсегда из целой прожитой жизни – не себялюбие и не деньги, не чревоугодие, блуд или власть, – и даже позволяет умирать с надеждою и со смыслом – вот ведь как интересно устроен наш Божий мiр!!! БОЛЬШАЯ, ЧИСТАЯ, ИСКРЕННЯЯ ЛЮБОВЬ, основанная на САМОПОЖЕРТВОВАНИИ и САМООТРЕЧЕНИИ, и есть ЖИЗНЬ! Она – самый надёжный и верный способ – как и гибель за РОДИНУ и за ВЕРУ – простому смертному и ничтожному индивиду душою к ВЕЧНОСТИ прикоснуться, к спасительному и желанному БЕЗ-СМЕРТИЮ; она и только она одна прямой путь на НЕБО указывает и торит: люди, знайте и верьте в это!!! И там она к ГОСПОДУ нашему помогает в любимцы-ангелы даже попасть, а иногда – и в соратники и помощники… Только СВЯТАЯ ЛЮБОВЬ, настоящая, чистая, вечная и без-корыстная, повторю, как небо над головой глубокая и бездонная, способна творить чудеса и передвигать горы. Она – неисчерпаемый источник СИЛЫ, физической, духовной и нравственной, что незримо, но верно поднимает наш эволюционный творческий потенциал на максимально-возможную величину и каждого мелкого нытика, неуча и чудака, духовного пигмея и лилипута делает ВЕЛИКАНОМ, МЫСЛИТЕЛЕМ, СВЕТОЧЕМ и БОГАТЫРЁМ. И одновременно – делает ЧЕЛОВЕКОМ.

А впоследствии – если только не трусить и не останавливаться на полпути, не плевать на БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ И ЗАВЕТ из-за лени, усталости и сомнений! – можно стать и ИЕРАРХОМ СВЕТЛЫХ КОСМИЧЕСКИХ СИЛ, способным выйти на уровень ТВОРЦА. А значит – стать ПРОМЫСЛИТЕЛЕМ и УСТРОИТЕЛЕМ ВСЕЛЕННОЙ уровня Перуна-Даждьбога, автора «Славяно-Арийских Вед», способным влиять на время, материю и пространство…

Вот и наш очарованный и околдованный БОГНЕЙ сердца герой с каждой новой минутой преображался внутренне как лакмусовая бумажка преображается под действием реактивов, душою незримо рос, помыслами и намерениями, чистым добрым молодцем становясь, этаким сказочным пушкинским героем Русланом подле своей Людмилы, готовым ради неё на всё – на походы дальние и на битвы. Опоённый и одурманенный любовью Максим уже всем своим бурлящим естеством чувствовал, как на дрожжах взрослея подле Мезенцевой и мужая, что перед ним сидит не просто красивая и статная студентка-третьекурсница, каких в МГУ было много на всех факультетах, только ходи и смотри, и радуйся при этом, – а очень близкий и дорогой, и даже родной ему человек, по чувству, рождённому в сердце, по излучаемой теплоте и доброте сравнимый разве что с родной его матушкой только. Человек, которого он будто бы давным-давно хорошо уже знал, тесно общался и дружил с которым, и как ребёнок радовался при этом… Но потом вдруг однажды его потерял из виду, внезапно прервал с ним связь. А почему потерял и прервал? – непонятно, странно и необъяснимо сие обстоятельство, и очень даже чудно!… Всё это было страшной и непостижимой тайною для него, одним словом! Или большой-пребольшой загадкой, требовавшей скорого разрешения…

6

Около двух часов приблизительно просидел чумной и угарный Кремнёв сбоку от Мезенцевой – нервничал и суетился по-детски, повторим, раз за разом голову поворачивал в её сторону, стараясь получше её рассмотреть и насладиться-напитаться видением. Так он к БОГИНЕ СЕРДЦА внутренне приближался крохотными шажками, с ней мысленно или телепатически знакомился как бы, объяснялся Тане глазами в любви; и попутно мысленно же выстраивал прочный фундамент будущего тесного общения с ней, которое было не за горами! Ему именно так казалось, во всяком случае, не по-другому: он свято и горячо верил в это, он собственным светлым будущим рядом с Мезенцевой с осени 3-го курса жил!

При этом он и сам ничего не выучил из намеченного, как легко догадаться, находясь в любовном омуте и угаре, – но это было лишь полбеды и его личным делом, как говорится. Полная же беда заключалась в том, что он и ей, красавице и отличнице, мешал учиться своим лишним и совсем даже необязательным присутствием рядом, как и своим непомерным вниманием к ней, становившимся всё откровеннее и страстнее с каждым новым поворотом головы и взглядом… Он это ясно видел по затуманенным глазам Тани, которые как бы говорили ему под конец: ну зачем Вы пришли и сели напротив, зачем? И зачем на меня уже столько времени так страстно и влюблённо смотрите, молодой человек, в краску меня вгоняете, в смущение и волнение? Нельзя этого делать, нельзя: незнакомую девушку так волновать и конфузить! У меня и сил уже нет, поверьте, с Вами в переглядки играть, пламенные взгляды Ваши выдерживать. Поймите это и пожалейте, и не мучьте дальше меня! Пожалуйста! Ведь Вы уже пару часов как сидите и мешаете мне к экзаменам готовиться. Хотите, чтобы я завалили сессию, да?! чтобы её на осень перенесла?! Вы этого хотите?!…

Нет, делать этого Кремнёв не хотел, безусловно: врагом-губителем Мезенцевой становиться, в двоечницу обращать её своим рядом с ней сидением и вниманием… Да и самому ему нужно было с последним экзаменом разделываться побыстрее, получать офицерское звание лейтенанта запаса 25-го числа и ехать потом домой отдыхать перед стройотрядом, хотя бы на несколько дней, родителей навестить и порадовать. Пересдачи и “хвосты” на осень и в его не входили планы: за пять лет учёбы он ни разу не допустил их.

Поэтому-то по прошествии двух часов он, всё верно оценив и поняв, красотою девушки сполна насытившись, собрался, тихо поднялся со стула, также тихо вылез из-за стола и осторожно, не мешая другим грохотом и топотом, покинул маленький и душный зал – оставил свою БОГИНЮ в одиночестве и покое, напоследок удачи мысленно ей пожелав и отличных в зачётку оценок. До краёв заполненный несказанным душевным восторгом и счастьем, и дивным внутренним светом, что прорывался сквозь поры тела его наружу, он пошёл заниматься уже в свою любимую читалку, которая была расположена по соседству. Прохладную, огромную и просторную, где его никто бы уже не волновал и не отвлекал – потому что там не было рядом Мезенцевой.

Однако, заняв там пустующее место в центре зала, он ещё долго потом не мог настроиться на военное дело: всё сидел и красавицу Таню мысленно себе представлял, про неё, чаровницу, без-престанно и с восторгом думал…

7

И вечером 23 июня, раздевшись и улёгшись в постель в положенное по графику время, он ещё долго не мог заснуть – и всё по тем же стихийно-возникшим причинам. Рассматривая звёздное небо через распахнутое настежь окно, и Полярную, самую яркую звезду там по привычке выискивая, он всё лежал и гадал, заложив руки за голову: идти ему завтра на свидание с Мезенцевой – или же не идти? Быть рядом с ней час-другой возлюбленным воздыхателем, или же не быть? Волновать её и себя перед последним ответственейшим экзаменом, или лучше всё же остаться спокойным и сосредоточенным в соседнем зале – и на билеты все эмоции и внимание перенаправить, на них одни все силы и резервы внутренние переключить?… Вопросы рождались почти что шекспировские, согласитесь, Читатель, и поистине судьбоносные.

Было уже понятно как дважды два, что если он не опомнится и рискнёт пойти, если влечению юношескому повинуется, капризу разбуженного любовью сердца, – то опять без пользы станет подле неё очарованным истуканом сидеть и глазами блаженно хлопать: тут и к гадалке ходить не надобно. Наивной игрой в переглядки убьёт драгоценное время, а себя самого красотой милой девушки растревожит и распалит до немыслимой величины, граничащей с помешательством, дурным и неработоспособным сделается из-за этого, блаженным нюней-мечтателем, которого от сомнамбулы будет не отличить, от зомби. И ничегошеньки из положенного не выучит, разумеется, не запомнит и не затвердит: не до того ему будет, не до постылой военки… А в итоге и сам впустую потратит наиважнейшие перед итоговой сдачей часы, и Таню это невольно сделать заставит, бедняжку… А это было и неправильно и нечестно с любой стороны, и очень и очень вредно для них обоих…

Поэтому, как разум ему подсказывал, лучше будет с ней не встречаться пока, не травить её и себя дурацкими чувствами и эмоциями, от которых было мало прока в плане успешной сдачи экзаменов – лишь колгота и маята одна, томление и угнетение духа, и гипотетическая пересдача через неделю подчистую заваленного предмета. Перспектива не самая радужная, как нетрудно было понять!… Вместо этого выгоднее и полезнее будет во сто крат и ей и ему сосредоточить все силы и внимание исключительно на учёбе. То есть завтра ему надо будет прийти и сесть в своём зале, а не в её, который Кремнёву стал уже в точности напоминать Сад Эдемский с гроздьями запретных плодов повсюду, до ужаса аппетитных, сочных и притягательных, да!… и, одновременно, губительных.

Но тогда он Мезенцеву не увидит больше, если завтра мимо неё пройдёт гордым козырем, – капризно шептало Максиму в ответ распалённое копями счастья сердце, – до самой осени БОГИНЮ свою не увидит, до сентября… А это было так долго по времени и так мучительно – два летних месяца отчаянно встречи ждать! Это уже по-настоящему страшило его и внутренне напрягало…

8

24 июня, проснувшись в 9-00 по звонку будильника и тщательно опять помывшись в душе, пушистые волосы на пробор расчесав, одевшись в парадное как и вчера и позавтракав в столовой наспех, светившийся дивным внутренним светом Кремнёв направился в Гуманитарный корпус – заниматься в истфаковский читальный зал, при этом на всём протяжении короткого пешего пути одно лишь восторженно-возбуждённое состояние испытывая.

Поднявшись в “стекляшке” на нужный этаж, он – поддавшийся зову и прихоти капризного сердца всё-таки, глушившего советы холодного и гордого разума на корню, – он прямиком направился в маленький читальный зал, не в свой. В надежде увидеть там Мезенцеву ещё разок и напоследок полюбоваться-повосторгаться ей с близкого расстояния, её божественной красотой насытиться и насладиться… Зашёл вовнутрь уже гораздо смелей, чем вчера, – но с опаской некоторой, с тревогой. И как только увидел Таню на привычном месте у дальних от входа окон – то как ребёнок расцвёл и обрадовался, и пуще прежнего взглядом и лицом засветился!

«Всё в порядке, – подумал, с шумом выпуская воздух из широко расправленной груди. – Удача на моей стороне и сегодня! Вперёд, Максимка, вперёд! Не трусь только, и не останавливайся! И тогда победа будет за нами!…»

Его молодое и резвое сердце отчаянно забилось в груди от лавиной нахлынувших чувств, бешено закричало “ура” в ушах зазвеневших; сердце внутренне поддержал тогда и он сам в этом праздничном солнечном крике – пусть только и одним возбуждённым видом своим, не голосом!!!

Обрадованный и зардевшийся, что так всё удачно складывается, и Мезенцева сидит в зале на своём привычном месте, что она пришла, он тихо прошествовал к дальнему ряду мягким кошачьим шагом… но не стал садиться на край, где сидел вчера, а, повинуясь внутреннему отчаянному порыву, прошёл дальше… и остановился прямо перед своей БОГИНЕЙ, низко склонившейся над столом… Остановился, осторожно отодвинул стул, тихо сел на него и также тихо принялся доставать из портфеля нужные для работы вещи, при этом всё время исподлобья зорко наблюдая за Таней, которая, как показалось, чуть напряглась от шума и замерла, почувствовав, видимо, кто садится напротив, кто только что пришёл… и зачем. И как только Максим закончил раскладывать конспекты и книги, поставил портфель на пол рядом со стулом и затих за столом, готовясь приступить к занятиям, – в этот-то как раз момент она и подняла голову. После чего она смело и прямо взглянула на него в упор своими божественной красоты очами – пронзительно-огненными как лазерные лучи и глубокими и жуткими как степные колодцы; а ещё – умными, цепкими и волевыми, гордыми и неприступными как отвесная скала, но всё равно величественными и безумно-прекрасными! Очами, которые смутившийся и порозовевший Кремнёв впервые видел так близко, в метре всего от себя, и в которых было намешано столько разных мыслей и чувств, надежд, страстей и порывов самых светлых, искренних и многообещающих…

Ошалевший от прямого и немигающего взгляда Мезенцевой, направленного на него, не на кого-то другого, наш порядком оробевший герой занервничал и засуетился на стуле – и трусливо опустил голову вниз, на книги и тетради будто бы переключился. Их он машинально начал даже листать из конца в конец, изображать занятого студента. Сам же при этом переводил дыхание и собирался с духом как попавший в нокдаун боксёр, изо всех сил пытаясь разрывавшееся от счастья сердце унять, сделавшее его лицо багровым и раздувшимся как в бане…

Через секунду-другую он чуть успокоился, пришёл в себя – и опять робко поднял голову и посмотрел вперёд. И снова столкнулся с направленными прямо на него по-восточному тёмными и чарующими глазами Тани, огромными и огненными, почти в пол-лица, необычайно умными и внимательными как и всегда, вопросительными и лукавыми как у ребёнка, страстными и чувственными как у невесты… И стыд, и благодарность, и упрёк, и надежда вперемешку с недоумением, и даже и тайная и счастливая ласка будто бы, замешанная на симпатии, на приязни, и что-то такое ещё – невыразимо-чувственное и отчаянное, по-настоящему великое, светлое и прекрасное почудилось Кремнёву в её распахнутых настежь глазах, в которые ему было до ужаса страшно смотреть… и сладко, и томно, и упоительно одновременно…

И опять он не выдержал волевого и жгучего до мурашек взгляда Мезенцевой – стыдливо опустил глаза ниц: зарылся в учебники и тетрадки будто бы как последний трус, листами и страницами зашуршал как в норе мышка. И даже втянул голову в плечи, горе луковое, от страха даже слегка пригнул её, за деревянной перегородкой инстинктивно прячась как за спасительной ширмою, за стеной…А когда через минуту, успокоившись и отдышавшись от наваждения, он в третий раз поднял глаза и взглянул вперёд, – то увидел перед собой лишь шапку густых и пушистых золотисто-каштановых волос на склонённой головке Тани, чисто вымытых с утра и аккуратно расчёсанных на пробор, запах цветочных духов источавших будто бы: так ему со страху почудилось. При желании, чуть приподнявшись на стуле, её волосы можно было бы потрогать и даже нежно погладить вытянутой вперёд рукой, их природной мягкостью и чистотой, и шёлковой прелестью насладиться! Так всё это было близко тогда от него, так мило, притягательно, остро и волнительно одновременно!…

А ещё он увидел, внимательно смотря вперёд, пока была такая возможность, белую полупрозрачную шёлковую блузку на своей визави, новую и дорогую по-видимому, импортную, плотно облегавшую шею и плечи Мезенцевой, поперёк перетянутые с обеих сторон лямками белого лифчика. Заметил, что накрахмаленные углы воротничка блузки украшали багряно-розовые цветы, гармонично и празднично смотревшиеся на белом… Рук Татьяны он только не рассмотрел: перегородка мешала этому. Жалко…

«…Неужели же это она для меня сегодня так парадно вырядилась и помылась?» – было тогда первое, что он в угаре подумал. И окончательно потерял голову от подобного рода мыслей и чувств…

9

Ещё несколько раз: может три, а может и все четыре, – они, впервые сидевшие за одним общим столом и на расстоянии метра всего один от другого, встречались и прожигали друг друга страстными и откровенными взглядами, от которых оба уже горели, пылали душевным огнём, если по лицам судить, и дурными делались, блаженными и неработоспособными… Пока, наконец, Мезенцева ни поднялась решительно из-за стола и ни пошла вон из зала, предварительно прямо и недвусмысленно на наблюдавшего за её уходом Максима сверху вниз посмотрев, будто бы даже поманив его за собою: так ему показалось, во всяком случае… Пройдя лёгким широким шагом по залу, шагом физически здоровой девушки, как это сразу же отметил для себя Кремнёв, она дёрнула на себя ручку двери… но перед тем как выйти наружу, она обернулась назад, и опять на Кремнёва взглянула страстно и даже требовательно, который, однако, как приклеенный на месте сидел – и вдогонку за БОГИНЕЙ своей бросаться не собирался… даже и не помышлял о том…

Мезенцева ушла из зала, оставив вещи свои на столе лежать, а значит – намереваясь вернуться назад в скором времени. «Пошла погулять, наверное, отдохнуть от конспектов и книг; а может и в туалет понадобилось зайти, привести в порядок волосы и лицо; или просто у окна постоять, проветриться и освежиться», – было первое и единственное, что подумал тогда оставшийся один Максим, переваривая внутри себя свалившийся на него праздник сердца, успокаивая взбудораженные нервы и душу, закипевшую кровь студя, как и воспалённое естество своё в одиночестве охлаждая.

Честно признаемся, как на духу, что он даже обрадовался тогда временному уходу Тани, давшей ему возможность остыть и прийти в себя в одиночестве, собраться с духом и мыслями – и передохнуть, сил и стойкости для любовных дел набраться, смелости. Они такими энерго-затратными оказались на практике и такими страшными на поверку – эти амурно-чувственные дела, вполне сравнимыми по накалу страстей даже и со спортивными состязаниями!!!

Выходить же и знакомиться с ней в коридоре накануне государственного экзамена, или же где-то ещё, к чему она его, уходя, будто бы настойчиво призывала – как ему это почудилось со стороны, – он тогда абсолютно точно не собирался – не был к тому готов ни физиологически, ни психологически, никак. Это было бы выше всех имевшихся у него в тот момент возможностей и сил, которых он столько уже потратил за последние дни, пошагово и осторожно очень приближаясь к своей обожательнице и чаровнице, визуально знакомясь и привыкая к ней… Да и не мог он ничего серьёзного ей пока предложить, при всём, так сказать, желании, что в таких случаях влюблёнными парнями своим девушкам предлагается. На что он внутренне и сам настраивался в течение последних двух лет – это правда. Но не прямо же сейчас, не сегодня…

Ведь он и не думал, и не предполагал ещё даже и день назад, что это у них всё так стремительно и неожиданно произойдёт – такое их внутреннее сближение и породнение душами. Он лишь попытался вчера, набравшись мужества и утеряв контроль над собой, на метр к ней приблизиться, только на метр! Для него уже одно только это было величайшим духовным подвигом и достижением!… Знакомства же с ней он бы уже не выдержал – ни эмоционально, ни психологически, никак: для него это было бы запредельно!… Да и не оставалось уже времени у каждого из них на близкое знакомство и дружбу, совсем-совсем. У Кремнёва назавтра намечался последний экзамен – и всё, прощай тогда любимый Университет, прощай факультет и товарищи до сентября-месяца. И у самой Мезенцевой подобная же наблюдалась картина: последний экзамен ей на днях предстоял, может и завтра даже – и на практику.

Ну и чего тогда заранее ДЕЛО НАИВАЖНЕЙШЕЕ начинать: её и себя спешкой и суетой нервировать и баламутить?…

Поэтому-то он и сидел спокойно на стуле – не дёргался и не горевал, не предвидел ничего плохого на будущее. Потому и не кинулся со всех ног вдогонку, зная, что Таня скоро вернётся назад и тихо сядет напротив, где и всегда сидела. Сядет, оправится и успокоится, поднимет голову, посмотрит вперёд, встретится с ним глазами – и вся как зажжённый бенгальский огонь счастьем засветится и заискрится… И у них с новой силой и страстью продолжится их щемящая и духоподъёмная ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ – такая яркая, красочная и стремительная на удивление, и на зависть всем, которой конца-края не будет!

А потом он, уставший от переглядок, томлений и сердечных страстей, и её, как можно предположить, достаточно уже истомивший ими, – потом он тихо поднимется, мысленно поблагодарит свою Танечку за всё за всё, попрощается с нею до осени – и перейдёт в другой зал, большой. Там ему поспокойнее и потише будет в плане сердечных чувств, немыслимых и нестерпимых… Там он соберётся с мыслями в тишине, любовное наваждение сбросит и подальше усилием воли отгонит, а недостающих знаний, наоборот, добавит перед завтрашним, последним по списку экзаменом. Вот и всё, и хватит пока. А остальное, главное, – уже в сентябре, когда они опять непременно встретятся в Универе и продолжат задушевную песню свою, на которую им будет отпущен целый год по времени, подумать только – целый год!!! За год можно будет всё успеть – и познакомиться, и объясниться, и подружиться.

Так он думал-планировал всё то время, покуда Мезенцеву сидел и ждал, которая задерживалась на прогулке…

10

Через какое-то время она, наконец, вернулась, сияющая и счастливая, какой и была всегда, какой Максим её с первой встречи помнил, подошла к столу уверенным, лёгким шагом и тихо села за стол – книги и тетрадки к себе придвинула, углубилась в них и начала напряжённо думать и запоминать, будто бы забыв про Кремнёва… Но потом, под воздействием горящих кремнёвских глаз, в упор как прожектора на неё направленных, она подняла голову и взглянула на Максима добро, прямо и просто, и по-особому, как ему показалось, внимательно… И опять в том её взгляде пронзительном и лучезарном можно было бы при желании много чего интересного обнаружить и прочитать: и ума, и страсти, и мудрости, и доброты, и чувств огромных и неземных, совсем ещё не использованных и не растраченных на посторонних… Только вот щемящее и бодрящее чувство НАДЕЖДЫ на будущее в отношении Кремнёва во взгляде Мезенцевой вдруг почему-то пропало, увы, заменённое лёгкой досадой и грустью, и даже едва приметным разочарованием… Он стал для неё опять ЧУЖОЙ молодой человек, воздыхающий по ней старшекурсник – и только! Каким и был раньше, каким был всегда, с момента их первой встречи. То есть уже без всякой НАДЕЖДЫ сблизиться и подружиться, повторим, которую он только что, пусть и неосознанно, сам же и похоронил. По причине трусости и дурости своей молодой, как и неопытности в подобного рода делах, самых тонких и щекотливых в судьбах людских, самых душещипательных и трагических.

Но очарованный и одурманенный БОГИНЕЙ сердца Максим, ЛЮБОВЬЮ как солнышком ослеплённый и опалённый, тогда этого совсем не понял и не заметил, чудак, – мимо себя пропустил. Мужчинам подобные тонкие перепады сердечных чувств женщин вообще не дано замечать: они совсем по-иному устроены, как это с годами всё ясней и отчётливее автору видится, попроще, попримитивнее и погрубей…

Посидев ещё около часа напротив красавицы-Тани и сполна насладившись и наполнившись ею, под завязку что называется, до краёв, он после этого нехотя собрал свои вещи, сложил их в портфель в районе двух часов пополудни, тихо поднялся и вышел из зала вон в приподнятом настроении. Успев напоследок обдать свою склонившуюся над столом БОГИНЮ целым морем нежности и любви, мысленно жарко попрощаться с ней на два летних месяца.

Поменяв зал Мезенцевой на свой, просторный и привычный, он просидел там, с небольшим обеденным перерывом, до девяти часов вечера, когда уже работники закрывали читалки, выпроваживая упёртых студентов домой. С трудом успокоившись и остыв от любовного наваждения, он сумел тогда наверстать и выучить всё, что хотел, что временно упустил из-за Тани. И, собираясь в девять часов домой, он мог бы уверенно уже заявить сам себе, что готов к завтрашнему гос’экзамену полностью…

11

25 июня в 10-00 в составе своей 405-й группы Кремнёв сдавал государственный экзамен по военному делу, на котором почтенная комиссия Министерства Обороны СССР оценивала его знания за прошедшие три года обучения, когда им действующие офицеры Армии – полковники, подполковники и майоры – преподавали навыки идеологической защиты своей страны от внезапной военной угрозы. Экзамен тот Максим сдал на четвёрку и был страшно доволен тем, что стал офицером, и что закончилась, наконец, утомительная военная кафедра, преподаватели которой заставляли их стричься почти под ноль и ходить на занятия в военных рубашках, отглаженных брюках и галстуках. А за нарушение устава выгоняли из аудиторий – требовали пойти и одеться по форме, подстричься, побриться, и побыстрей. Ужасные это были муки для безалаберных молодых людей, портившие им жизнь изрядно… А теперь вот всё – конец мучениям и издевательствам, свобода и независимость полная наступила, которую дополняли офицерский военный билет и лейтенантские погоны на плечи. И хотя идти после МГУ служить в Вооружённых Силах России Максим не собирался, как некоторые, кому деньги были очень нужны и карьера, кто ещё и в партию планировал на службе вступить, – но, всё равно, ему было приятно лейтенантом себя сознавать. Сиречь, потенциальным боевым командиром, начальником, лидером, вожаком! – а не сопливым мальчиком на побегушках – рядовым, ефрейтором или сержантом, да даже и старшиной…

12

В час пополудни Кремнёв вернулся в общагу, счастливый, где его уже поджидали приятели-однокашники – такие же новоиспечённые лейтенанты, как и он, учившиеся в других группах. Они собрались быстренько в кучу и гурьбой поехали на Калининский проспект – в известный пивной бар «Жигули», где они ещё с вечера договорились обмывать погоны, и даже заранее заказали себе столики. И там редко когда пивший более одной кружки пива Максим, даже и это делавший не часто из-за занятий спортом, – там он на радостях и за компанию залил в себя за пару-тройку часов пять или шесть кружек душистой и пенной жидкости! Да натощак напивался, к тому же, предельно вымотанный и усталый, заедая золотистое пойло лишь одними пустыми креветками, от которых толку – чуть.

После этого хмель шибанул ему в голову словно дубиной дубовой – да так крепко и мощно, по-взрослому что называется, и так неожиданно, главное, и без-контрольно, что Максим почувствовал, вылезая из-за стола в туалет, что надо ему заканчивать с пьянкой и назад в общежитие ехать, пока не поздно, пока он что-то соображает ещё и хоть немного себя контролирует…

Как он добрался целым и невредимым из центра Москвы до Ленинских гор, до Главного здания МГУ и общаги, – да ещё на общественном транспорте, включая сюда и метро с вечной её толкотнёй и повышенной опасностью? – он не помнил. Совсем-совсем. Возвращался исключительно на АВТОПИЛОТЕ: так в таких случаях запойные алкаши говорят, – который работал исправно в те годы и до места его без проблем и путаницы доставил, как особо-ценную бандероль почтальон. Он хорошо помнил долгие годы только одно, но главное, что и на смертном одре не забудешь: как его всю ночь потом наизнанку всего выворачивало мерзкой и липкой блевотой, которой была обмазана вся его кровать! Рвало его так яростно, тошно и без-прерывно пивом и креветками, что и кишки готовы были вывалиться наружу, и было страшно за свою жизнь, с которой он мысленно тогда уже даже прощался.

Утром он проснулся весь в жёлтой жиже и в креветках повсюду – на подушке, в волосах, на полу, – насквозь мокрый, бледный как полотно, трясущийся от тошноты и холода; да ещё и со страшным отравлением организма, от которого он целые сутки потом страдал, пластом валяясь на койке… А ведь 26 июня он твёрдо намеревался поехать к родителям в Рязанскую область, как им клятвенно того пообещал, как запланировал до экзамена. Но после вчерашней пьянки-гулянки, воистину гусарской, поездку пришлось на сутки целые отложить, которые он в общаге трухлявым бревном пролежал и пролечился. Сначала на койке валялся-стонал до 6-ти часов вечера, не имея сил подняться и до душа дойти, чтобы смыть с себя прилипшие к телу пиво и мясо креветок. И только вечером он смог, наконец, пойти и помыться, в божий вид себя привести, в порядок. Потом спустился в столовую с большим трудом – и долго отпаивал там сам себя горячим душистым чаем.

На пиво он после этого с полгода не мог спокойно смотреть, даже и издали. Оно моментально вызывало в нём, убеждённом трезвеннике и аскете, сильнейшие рвотные позывы, повторять которые ещё раз он желания, разумеется, не испытывал. И только к весне следующего года, к концу 5-го курса, то есть, организм его чуть-чуть отошёл от болезненных воспоминаний о первом и единственном студенческом загуле, в котором он, поддавшись толпе, после злополучного гос’экзамена на горе себе поучаствовал…

13

27 июня пришедший в себя Кремнёв уехал-таки домой – к родителя на побывку. А уже 2-го июля вечером он вернулся назад в Москву – чтобы на следующий день в составе ССО «Ариэль» уехать на стройку в Смоленскую область, куда он ездил каждый божий год, учась в МГУ, – и не жалел об этом.

И все два летних трудовых месяца, пока он жил и работал в деревне, он постоянно о Мезенцевой Тане думал, мечтал о скорой и до одури желанной встрече с ней, к которой он неосознанно с осени третьего курса тайно готовился, которой всего себя посвятил – без остатка. Она, их будущая на факультете встреча и последующий уединённый разговор по душам, залог горячих взаимно-дружеских отношений, что моментально вспухнут – так он надеялся – в сердцах и душах обоих и автоматически перерастут в неземные чувства, в СВЯТУЮ БОЖЕСТВЕННУЮ ЛЮБОВЬ до гробовой доски, неизменно приводили в трепет его, в неизъяснимый внутренний восторг и тихую радость душевную. Максиму они обещали стать огромным сердечным праздником и великой наградой за что-то. А за что? – Бог весть!

Раз за разом он представлял себе Таню во всей её красоте: как она старательно и дотошно откапывает глиняные горшочки на практике, загорелая, статная и желанная, здоровьем пышущая, девственной силой и чистотой; как очищает находки от глины и грязи в компании подруг-однокурсниц и аккуратно и бережно, словно ребёночка-грудничка, укладывает возле палатки; как тщательно пронумеровывает и переписывает их потом, упаковывает в специальные деревянные ящики; чтобы под конец полевых работ везти это всё в Москву для последующего изучения. Он счастьем светился весь, дурным становился и неработоспособным от тех своих сладких и восторженных представлений! И при этом он мысленно и упорно отсчитывал до сентября и начала учёбы денёчки, мучился и волновался как маленький от медлительности временного процесса, который было не убыстрить и не ускорить никак, никакими стенаниями и молитвами. Такого с ним ранее не случалось ни разу – чтобы он на занятия так торопился, в целом не самый лучший и прилежный студент…

Понять его было можно, влюблённого по уши мечтателя-чудака. Ведь следующий календарный год был последним годом, когда Кремнёв мог ещё находиться в стенах МГУ на законных основаниях и правах, в качестве студента. А значит – быть рядом с Таней все 24 часа, и в любое удобное время видеть её на занятиях или в читалках, её красотой наслаждаться без особых потуг и проблем. После же получения диплома на руки и сдачи вещей и ключей кастелянше у него, выпускника истфака и молодого специалиста одновременно, такой счастливой возможности больше уже не будет: работа будущая не позволит этого, как и взрослое житьё-бытьё с вечной нехваткой времени, служебными и бытовыми проблемами и нервозностью, – и счастье его без-печное, дармовое закончится само собой.

В аспирантуре он оставаться не собирался, о чём рассказ впереди, – собирался идти трудиться историком. На первых порах, по крайней мере, до выбора главного жизненного пути. А вот куда идти, в какое место, и с кем? – он последним студенческим летом ещё не знал даже и приблизительно: это должно было выясниться только лишь на распределении, куда его КРИВАЯ собственной жизни вывезет и занесёт. И как ему потом выбираться оттуда с минимальными для себя потерями.

В дальнейшей послеуниверситетской судьбе его более-менее ясным было лишь то, что с красавицей-Москвой, к которой он всей душой прикипел, и намертво, Кремнёв не желал расставаться – категорически! Он не планировал уезжать куда-нибудь в Мухосрань – чтобы спиться там от тоски и неволи, и умереть через какое-то время в статусе лузера-неудачника, кубарем слетевшего когда-то с московских Ленинских гор на обочину Жизни. Сиречь, он твёрдо решил для себя закрепиться в столице любым способом, готов был на любые риски пойти, любые траты и крайности, включая сюда потерю диплома и смену профессии – даже и так. Ибо вне Москвы он не видел для себя жизни – только одну пустоту с чернотой, сравнимую с сырой могилой.

Но, как бы то ни было, и как бы ни сложилась судьба, а отношения с Мезенцевой в положительную для себя сторону ему надо было решать в любом случае в последний учебный год, когда она будет рядом и на глазах, и пока она одинока. Тянуть дальше резину было уже нельзя: для него это будет смерти подобно, если он вдруг обожательницу свою по дурости и наивности молодой упустит, в чужие, грязные и похотливые руки, не приведи Господи, её божественную красоту отдаст – на опошление и поругание, и грубую бытовуху. Подобного печального исхода он не переживёт: ведь Таня как-то так незаметно, сама того не подозревая и не догадываясь, стала для него в МГУ самым близким и дорогим человеком, человеком почти что святым, собою обожествлявшим и осветлявшим и саму учёбу на факультете, и университетские стены и залы, и даже атмосферу вокруг! Всё это на пятом курсе с очевидностью выяснится, когда вдруг станет понятной простая до боли вещь, что была она для Максима последние пару лет куда дороже и ближе, оказывается, всех его товарищей по учёбе, спорту и даже комнате. Стократно ближе тех же Меркуленко и Жигинаса, даже и их! Людей, с кем он пять студенческих лет на соседних койках сладко и крепко проспал, в походы ходил и на танцы; с кем часто питался из одной тарелки, пил из одной чашки чай, беседы вёл душеспасительные и откровенные; чьи вещи иногда одевал и носил, теряя собственные. Но с которыми так и не сроднился душами, увы, как это в конце концов выяснилось, с которыми расстался без сожаления и без слёз, без дружеских рукопожатий даже. Парадокс, да и только!

А Таня – нет, Таня – это совсем другое, нечто божественное и иррациональное как вдохновение у поэта, или творческий экстаз, ниспосланное ему свыше самим Творцом в качестве могучего Источника Жизни, душевных крыльев и путеводной звезды на Небо одновременно. Она была уже частью его, его богоподобной второй половинкой. Причём – самой лучшей и дорогой, самой светлой, чистой и духоподъёмной, как те же райские кущи на небесах, если они существуют только… Эта чудная, кроткая и милая девушка, сама того не желая и не сознавая, повторим, стала ему в Университете реальной родной сестрой, которой у него никогда не было прежде, не наградили родители. А может даже и ближе сестры, во сто крат роднее, желаннее и дороже. Ведь без сестрёнки любому парню можно как-то прожить, и живут себе многие – и не тужат. Сам Максим 20-ть годков уж прожил – и ничего, не умер от одиночества. А без голубки-Татьяны он дальнейшей жизни не видел, не мыслил, не представлял, не хотел представлять, не мог. Как не мог он представить уже и родной факультет без неё – лучезарной своей БОГИНИ. МГУ для него потерял бы и половину своей несомненной прелести и восторга, не встреть он однажды Мезенцеву в читальном зале весной 2-го курса. Без-цветными, серыми, пресными и однозначно-скучными были бы годы его студенчества без неё, какой обычно бывает еда в диабетической столовой без масла, соли, перца и чеснока, горчицы, уксуса, сахара и мёда.

Поэтому-то он так фанатично и горячо и настраивался на скорую встречу с ней осенью того памятного во всех смыслах года, которая (встреча) обязана была всё решить и твёрдо по местам расставить. Отсюда же – и тот неизменный куражный восторг, который Максим два летних трудовых месяца на стройке в душе испытывал… С удовольствием вспоминал он раз за разом в деревне и их факультетский читальный зал, в котором он, набравшись храбрости, Мезенцевой очаровывался и наслаждался. 23-го и 24-го июня он сделал может быть самый главный и определяющий в их будущих отношениях шаг – сумел преодолеть постыдный утробный страх и приблизиться к ней, БОГИНЕ, на метр пространства! Подумать только – на метр всего, на расстояние вытянутой руки, откуда даже и жар её тела чувствовался! Раньше он себе такой дерзкой близости и вольности не позволял: из-за колонн трусливо смотрел на неё, или же сзади.

И вот первый к сближению шаг был им, наконец, сделан – и какой шаг! Шажище целый, сравнимый с гулливеровским!!! Теперь же предстояло сделать и второй – подойти в сентябре и познакомиться, реально заявить о себе и своих неземных чувствах, растопить ими сердце девушки, как лампой паяльной воспламенить; и потом уже подружиться, по территории МГУ вдвоём погулять, наметить пути на будущее, согласовать совместные планы. Чего, казалось бы, проще и легче, когда они оба в Главном здании будут жить: в одном корпусе, на соседних этажах и недалеко друг от друга! Тем паче, что и сама Таня вроде бы была не против этого, если по её пылким июньским взглядам в зале судить, по её взволнованному тогда поведению…

14

Всё это Максим и держал и прокручивал два стройотрядовских месяца в голове как полюбившуюся пластинку – предполагаемую встречу с Мезенцевой в ГЗ и последующую дружбу с ней. А может уже и совместное житьё-бытьё, без которого, повторим это ещё разок ввиду особой важности темы, он своего будущего уже не мыслил, не представлял, не желал представлять. Без красавицы-Тани рядом его послеуниверситетская жизнь была бы каторге, а то и самой смерти подобна.

У него даже видение было однажды в деревне, когда он после бани в августе уехал на лошади в поле кататься и в костре заходящей зари светящийся образ БОГИНИ сердца увидел прямо перед собой – огромный такой, во всё небо лик парящей над Мидгард-землёй Мезенцевой, как нимбом окружённой золотым небесным свечением. Она будто бы кивала и улыбалась ему с небес, крестила его десницею розовой, без-подобной, желала счастья, здоровья, удачи; признавалась глазами страстными, любящими, что тоже скучает и ждёт.

«Таня! – восторженно произнёс он тогда, высоко задирая голову и замирая сердцем. – Танечка! Родная моя, милая, чудная, дивная девочка! Радость моя, судьба, моё счастье! Спасибо тебе за всё – за приветы-послания с неба, за крёстный твой оберег! Скоро, родная, с тобою увидимся, совсем не долго уже осталось ждать! Потерпи, голубушка, пожалуйста, потерпи!…»

Часть вторая

«Ни единою буквой не лгу: он был чистого слога слуга;

Он писал ей стихи на снегу – к сожалению, тают снега…

Но тогда ещё был снегопад, и возможность писать на снегу.

И большие снежинки, град, он губами хватал на бегу…

Но к ней в серебреном ландо он не добрался…»

                                                                                        В.Высоцкий

«Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,

Так же гнётся, как в поле трава…

Эх ты, молодость, буйная молодость,

Золотая сорвиголова!»

                                                 С.А.Есенин

Глава 5

Счастлив я, когда ты голубые / очи поднимаешь на меня:

Светят в них надежды молодые / – небеса безоблачного дня.

Горько мне, когда ты, опуская / тёмные ресницы, замолчишь:

Любишь ты, сама того не зная, / и любовь застенчиво таишь.

Но всегда, везде и неизменно / близ тебя светла душа моя…

Милый друг! О, будь благословенна / красота и молодость твоя!

                                                                                           И.А.Бунин

1

В Москву студент-пятикурсник Кремнёв приехал 6-го сентября, когда Меркуленко с Жигинасом были уже на месте и обживали 13-й блок на 15-м этаже зоны «В», куда их троих поселили согласно предварительным спискам, спустив с 20-го этажа башни, где они обитали весь 4-ый курс. И если там они занимали одну из 4-х наличествующих на этаже комнат, с общими для всех проживающих удобствами, – то теперь им, выпускникам, был уже предоставлен 2-комнатный жилой блок с собственным душем, умывальником и туалетом. Отдельная 2-комнатная квартира, по сути, пусть и без кухни, с изолированными друг от друга комнатами и шикарной дубовой мебелью. Красота, да и только! Живи – не тужи, спокойно пиши диплом и готовься к выпуску!

На учёбу на этот раз Максим собирался светящимся и возбуждённым словно жених на свадьбу, каким прежде из отчего дома не уезжал – расставался с родителями тяжело всегда, с томлением, а часто и болью в сердце. Да и в Москве он сильно скучал по ним все четыре студенческих года и, сломя голову, мчался домой на побывку, как только предоставлялась такая возможность, когда в занятиях образовывалось “окно”… А тут его словно бы подменили, и родители ушли на второй план, как и тоска по родине. На первый же вышла Мезенцева Татьяна, БОГИНЯ сердца его и души, про которую он сутками дома думал, блаженством и счастьем светясь, ни на секунду не выпускал милый образ девушки из головы, и на встречу с которой всем естеством стремился.

Поэтому-то бодрым, восторженным и весёлым он прощался с родителями на вокзале – без тени грусти и боли в глазах и душе, – счастливым, спокойным и гордым ехал в Москву пять с половиной часов кряду, куражной широкой улыбкой встретил друзей в общаге – прямо как братьев родных. Он несказанно обрадовался им обоим, крепко обнялся с каждым, последние новости коротко, на ногах обсудил, внимательно и заинтересованно рассмотрел по очереди Кольку с Серёжкой – на предмет того, изменились ли его кореша за лето, и как сильно изменились, и в какую сторону? И что у каждого из них, самое главное, глобального в жизни произошло, или же судьбоносного?

После беглого, шапочного разговора на новом месте и получения Кремнёвым постельного белья у коменданта, друзья быстро собрались и втроём поехали пить пиво к китайскому посольству, излюбленному месту сбора студентов МГУ. Чтобы уже там, лёжа на зелёной лужайке возле небольшого пруда с бутылками «Жигулей» в руках, спокойно и весело поговорить по душам после двухмесячной летней разлуки, сердца стосковавшиеся соединить, вынужденно разделённые каникулами.

До позднего вечера они трое пропьянствовали и проболтали на берегу крохотного водоёма, любуясь белыми лебедями, царственно украшавшими рукотворный пруд. Потом, когда уж совсем стемнело и стало холодно по-осеннему, они вернулись в общагу, весёлые и пьяненькие, закрыли свой блок изнутри, по жилым комнатам разбрелись и плюхнулись там на койки устало. Жигинас ушёл спать к себе, а Максим с Меркуленко, пожелавшие и дальше жить вместе, уединились в своей комнатушке. И долго ещё лежали и трепались потом, полусонные, делились летними приключениями и приколами, что накопились у каждого в стройотряде и навечно закрепились в памяти этаким духоподъёмным тавром, что сродни эликсиру молодости. Кто сам когда-нибудь и что-нибудь строил, жертвовал собой для других, время и силы на это тратил, здоровьем подчас рисковал, а то и жизнью, – тот подобные душещипательные разговоры строителей-ветеранов поймёт: какие они бывают долгие, жаркие и упоительно-сладкие…

Наговорившись и навспоминавшись всласть, друзья только тогда пожелали друг другу спокойной ночи, поплотнее укутались одеялами и закрыли глаза, готовясь уснуть крепким и безмятежным сном, как богатыри после сечи. Колька Меркуленко сразу же и засопел, отвернувшись к стенке. А Максим… Максиму нашему не спалось – даже и после утомительного многочасового переезда в Москву и пива… Минут через десять он открыл глаза, перевернулся на спину, скрестил на груди руки и долго лежал неподвижно как мумия, уставившись в потолок, – всё про Мезенцеву Таню думал, испытывая лёгкую по телу дрожь и сладостную в душе истому. Лежал и гадал: где она сейчас? куда её с подругами поселили? на какой этаж, интересно?… Только бы не в башни, что напоминали собой чердаки, где они сами в прошлом году жили, – мечтал-загадывал он. – Там ему с ней крайне тяжело будет встретиться и поговорить: там каждый человек на виду как часовой у мавзолея Ленина…

«Завтра до обеда, когда Мезенцева с подругами на занятия уйдёт, – мысленно решил он ближе к полуночи, – надо будет пройтись по этажам корпуса, посмотреть списки жильцов каждого блока: они рядом с комнатой кастелянши обычно висят на доске объявлений… Наш факультет четыре этажа в зоне «В» занимает – и сделать это будет не сложно: обойти этажи. Выясню, где она живёт, и потом встречу её после учёбы у лифтов. В лифтовом холле народу много вечно толпится во второй половине дня: никто и не обратит на меня внимания, не заподозрит и не поднимет на смех, не станет косточки перемывать ей и мне… Да-а-а, так всё и сделаю, именно так. План хороший. Ну а теперь давай спать, Максим: утро вечера мудренее…»

2

На другой день, проснувшись в половине 10-го утра, Кремнёв на занятия не пошёл, как, впрочем, и Меркуленко с Жигинасом, которые всё ещё сладко дрыхли на своих мягких кроватях. Рано вставать никому из них уже не хотелось – чтобы угорело нестись в стекляшку как первокурсникам к 9-ти часам, к первой паре, то есть. Да и самих пар-то уже не осталось, фактически, и ходить им стало некуда, увы, и незачем: плановые занятия у 5-курсников истфака закончились почти. В расписании у них остался лишь полугодовой лекционный курс по научному коммунизму, совершенно необязательный и пустой как рукопожатие незнакомца, да ещё несколько таких же полупустых семинаров, на которые можно было ходить через раз – для галочки. И только… А всё остальное время по плану 5-курсники-выпускники обязаны были писать диплом под надзором научного руководителя, а в марте тот диплом защитить на кафедре; потом пройти 2-месячную научную практику под присмотром всё того же кафедрального педагога-наставника, после которой начать готовиться уже к самим гос’экзаменам, чтобы подвести итог пятилетней учёбы… Ну и потом, после успешной сдачи оных, выпускникам оставалось лишь получить диплом у инспектора курса и нагрудный знак МГУ – голубой ромбик в перламутровой рамочке с золочёным гербом СССР в середине – и быть свободным на все четыре стороны в июне-месяце. Университет для каждого из них тогда останется в прошлом…

Итак, пробудившись и поднявшись раньше всех, когда Меркуленко с Жигинасом ещё спали оба после вчерашней пьянки, помывшись в душе и одевшись наскоро, Максим тихо вышел из блока и пошёл на обход этажей зоны «В» с единственной целью найти местожительство своей БОГИНИ. Первым делом список жильцов своего 15-го этажа внимательно просмотрел, что ему было сделать проще и быстрее всего, и, не найдя в нём Мезенцевой, пошёл по длиннющим пустынным коридорам на следующий 16-й этаж, надеясь на удачу. И только лишь минут через десять он оказался у цели – у комнаты коменданта 16-го этажа, – настолько длинными и утомительными для ходьбы были в общежитиях Главного здания коридоры.

Быстро пробежав глазами список жильцов, в середине его вспыхнувший жаром Максим нашёл к своей радости и фамилию Мезенцевой Т.В., поселившейся с тремя подругами в 48-м блоке, как оказалось. Этот блок был угловым, располагался в самом центре Т-образного этажа, рядом с комнатой кастелянши, холлом для отдыха, лифтами и кабинками городских телефонов. Стало ясно, что Максиму и здесь повезло, ибо лучшего места для знакомства и объяснений мечтавшему о скорой встрече Кремнёву было трудно найти. Таню он мог теперь поджидать прямо в холле и достаточно долго, мог держать в поле зрения ещё и дверь её, и делать это незаметно для окружающих, ибо холлы общаги редко когда пустовали в послеобеденное время. По-другому и быть не могло, – ведь на каждом этаже проживало по нескольку сотен студентов и аспирантов – количество огромное даже и для МГУ. И кто-то из них, скрашивая одиночество, приходил и отдыхал в мягких кожаных креслах холла после занятий, читал без-платные газеты, с друзьями новости обсуждал, дела учебные и выпускные; кто-то очереди в телефоны-автоматы ждал, а кому-то комендантша срочно требовалась, которой часто не бывало на месте, которая моталась по комнатам и этажам. Этажные холлы поэтому пустовали редко в дневные и вечерние часы. И Кремнёву будет, где и среди кого затеряться, чтобы не привлекать к себе лишних глаз и ушей, будет, где Таню встретить – и потом незаметно куда-нибудь её увести…

Чрезвычайно довольным отойдя от стенда со списками, он машинально, повинуясь подсознательному влечению, тихо подошёл к 48-му блоку, остановился около двери, на секунду замер и прислушался… За дверью было тихо, как и в коридоре в целом. В 10-ть часов утра большинство студентов-четверокурсников было на занятиях… «Ну здравствуй, Танечка, здравствуй, родная! Мир и покой новому дому твоему! – с нежность произнёс он, осторожно дотронувшись пальцами до входной двери Мезенцевой, покрытой светло-коричневым лаком. – Я приехал в Москву за дипломом и за тобой. Этот год у меня – последний, решающий! Отступать уже некуда, сидеть и ждать у моря погоды как раньше, предаваться мечтательному созерцанию твоей красоты. Хватит блаженствовать и чудить: подошли сроки. Нам надо будет встретиться побыстрей и договориться. Без этого я не уеду отсюда, без этого мне – труба! Без тебя, дорогая моя, хорошая, мне будет жизнь не мила, да и сам диплом не нужен…»

Как клятву верности торжественно произнеся про себя эту внутреннюю установку действий на ближайшее время, окрылённый удачей Максим только тогда отошёл от двери 48-го блока… В холле он победно тряхнул головой, на журнальном столике пролистал от нечего делать газеты, и, не найдя там ничего интересного, пошёл к себе лёгким шагом с блаженно-счастливой улыбкой на устах: поднимать с кроватей друзей-лежебок и идти с ними в столовую завтракать. Когда он пойдёт на встречу с любимой и осмелится дружбу ей предложить, а потом и любовь необъятную и неописуемую, – он точно ещё не решил. В его молодой жизни это был очень серьёзный и крайне-ответственный шаг, для которого силы были нужны, много-много сил; шаг, на который надо было внутренне очень хорошо настроиться…

3

Первую сентябрьскую неделю после приезда в Москву безмерно-счастливый Кремнёв твёрдо решил пока не тревожить Мезенцеву своим вниманием и разговором – решил прежде уладить все личные и неотложные дела, которых за лето накопилось горы. Ему надо было и на факультет сходить – узнать там последние новости в Учебной части и расписание занятий до декабря, – с дружками по группе и стройотряду увидеться, и каждому уделить толику времени и частицу внутреннего тепла.

С Панфёровым Игорем Константиновичем тоже надо было встретиться, не тянуть, который в сентябре приболел и в Университете не появлялся… Пришлось Максиму домой к нему ехать с визитом 10-го сентября, предварительно договорившись по телефону, – получать указания по диплому и практике на квартире. Там они всё обсудили дотошно, в деталях, что им обоим в последний учебный год сделать предстоит, чтобы в грязь лицом не ударить, все точки над “i” расставили, определили сроки.

Про аспирантуру Панфёров ещё раз ученика спросил, про которую уже спрашивал Кремнёва весной 4-го курса, но мельком. И Максим вторично и твёрдо ответил учителю, прямо глядя тому в глаза, что учиться дальше не собирается – зачем? Вопрос этот, дескать, давно решённый… Подумав, он поподробнее объяснил саркастически усмехнувшемуся Игорю Константиновичу своё категорическое нежелание: что тошно будет ему ещё три года болтаться на факультете этаким великовозрастным дурачком, в читалках сутками париться и штаны протирать, мусолить там скучные, пустопорожние книги, не имея перед глазами достойной стратегической цели, которая б вдохновляла и подстёгивала его на научные подвиги и свершения. Кандидатская диссертация, которую он в конце концов защитит, уйму времени, сил и здоровья потратив, радости ему не доставит ни сколько, и праздником сердца не станет, увы. Потому что будет бредовой и никому не нужной уже изначально, смехотворной, подлой и лживой насквозь, – как и всё то, в целом, что издаётся и контролируется профессиональными дельцами-историками, советскими академиками и профессорами, услужливыми холуями Сиона. А путного и полезного, по-настоящему стоящего и разумного ему ничего не дадут написать, не позволят в науке новое СЛОВО произнести, новую КОНЦЕПЦИЮ выдвинуть, основанную на фактах, логике и здравом смысле! Про это даже и мечтать нечего, по-детски гадать-фантазировать, воду в ступе толочь! Такую новаторскую работу в два счёта зарубят на кафедре седовласые дяди-руководители, дружно объявят ересью и ерундой, историческим хулиганством! Да ещё и по ушам нахлопают за строптивость и за гордыню автору, за желание выбраться из колеи, за рамки очерченного и дозволенного… Ну и зачем, стало быть, учёных “гусей дразнить”, напрасно переводить время, попусту тратить энергию и бумагу?! Чтобы под старость слепить из себя потешного “светилу исторической мысли”; понимай – очередного псевдоучёного клоуна-пустозвона, которыми и так все институты и университеты страны под завязку забиты, как вонючими и мерзкими клопами старые дедовские штаны?!…

4

Панфёров не стал Кремнёва в обратном переубеждать – ведь подобные крамольные мысли у молодого студента сложились и под его непосредственным воздействием тоже: чего уж греха таить! Это ведь он, доцент МГУ, два прошлых учебных года настойчиво внушал Максиму, что у России-матушки собственной Истории нет, написанной русскими патриотами. Точнее, она есть, да ещё какая! – древняя, славная и героическая!!! – но лежит под спудом, спрятана глубоко-глубоко и не предназначена для широкого пользования – только для избранных и посвящённых, для особо продвинутых специалистов-эзотериков и конспирологов. А то, что преподают-преподносят массам в школах, гимназиях и институтах с Романовских подлых времён, чем доверху забиты полки книжных магазинов, хранилищ и библиотек, теперь уже и советских, анти-романовских якобы, – то является ЛОЖЬЮ И БРЕДОМ, ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМ МУСОРОМ, ГНИЛЬЮ, ОТСТОЕМ, ДУХОВНОЙ ПРАКАЗОЙ. Или же – чистой дезинформацией и профанацией, вражеской пропагандой, если помягче и покультурнее про то сказать, интеллектуальной жвачкой, которую чем больше жуёшь – тем тоскливее и противней становится!…

Он же, Панфёров Игорь Константинович, во время прошлых домашних бесед с жаром рассказывал приезжавшему в гости Кремнёву и про русскую этнографическую матрицу – и достаточно много. Её, по злой насмешке Судьбы, всё те же немцы в России соорудили, после Петра I тотально хозяйничавшие на нашей Святой земле. Панфёров учил любознательного студента у себя на квартире, что начала формироваться сия лукавая матрица в первой половине 19-го века, когда придворный историк-словоблуд Карамзин, любитель исторических анекдотов и басен, уже вовсю гремел в Петербурге со своей «Историей государства Российского», собирал обильный хвалебный и финансовый урожай. Презентовалась же этнографическая матрица образованной публике в середине 19-го века, и на неё обязаны были ссылаться впоследствии все русские и советские этнографы, в обозначенных ею рамках работать.

Хорошо были известны и сами творцы российской этнографии. Первым в списке стоит здесь барон Фридрих Вильгельм Генрих Александр фон Гумбольдт (1769 – 1859) – выдающийся немецкий географ, натуралист и путешественник, один из основателей географии как самостоятельной науки; младший брат другого выдающегося учёного-этнографа Германии и Европы в целом – Вильгельма фон Гумбольдта. Научные интересы Александра Гумбольдта были необычайно разнообразны и широки. Своей главной задачей по жизни он считал «постижение природы как целого и сбор свидетельств о взаимодействии природных сил»; за широту научных интересов современники даже прозвали его Аристотелем 19-го века. Был он членом Берлинской, Прусской и Баварской академий наук; а также почётным членом Петербургской академии наук (1818).

Долгие годы А.Гумбольдт состоял в дружеской переписке с графом Канкриным, министром финансов Российской империи, который и уговорил в итоге учёного немца совершить ознакомительную поездку по России «в интересах науки и страны». Пообещал щедро оплатить её из Казны: возможности у него такие были. Предложение было столь заманчиво, вероятно, что расчётливый немец не смог отказаться.

12 апреля 1829 года А.Гумбольдт со спутниками Густавом Розе и Христианом Готфридом Эренбергом покинули Берлин, а 1 мая они были уже в Петербурге. Издержки на проезд им щедро оплатило русское правительство, как и само дальнейшее путешествие. «Ещё в Берлине Гумбольдт получил вексель на 1 200 червонцев, а в Петербурге – 20 тысяч рублей. Всюду были заранее подготовлены экипажи, квартиры, лошади; в проводники Гумбольдту был назначен чиновник горного департамента Меншенин, владевший немецким и французским языками; в опасных местах на азиатской границе путешественников должен был сопровождать конвой…»

В итоге, Гумбольдт с товарищами много где успел побывать за полгода казённого путешествия по России и много чего увидеть. Он познакомился с Волгой и большинством крупных её городов от Нижнего Новгорода до Астрахани, объехал практически весь Урал, захватил большую часть Сибири и современного Казахстана, пышно отметил своё 60-летие в Миассе и даже успел совершить небольшую прогулку по Каспийскому морю.

На обратном пути Гумбольдт побывал в Московском университете, где ему была устроена торжественная встреча. 13 ноября 1829 года участники экспедиции вернулись в Санкт-Петербург.

Несмотря на скоротечность поездки, она была весьма продуктивной: её результаты были отражены в трёхтомном труде «Центральная Азия», который и стал фундаментом современной российской этнографии…

5

Вторым творцом российской этнографической матрицы – как это узнал студент-Кремнёв из рассказов Панфёрова – считается барон Август фон Гакстгаузен (1792 – 1866) – прусский чиновник, экономист, специалист по аграрным вопросам.

Его в гостеприимную и хлебосольную Россию заманил российский посол в Берлине и по совместительству закадычный друг Августа, П.К.Мейендорф, сообщивший однажды в письме о его несомненных научно-исследовательских способностях графу П.Д.Киселёву, в ту пору министру Госимуществ. Одновременно посол высказал министру идею, что неплохо было бы организовать путешествие барона по России за казённый счёт с целью изучения быта и нравов народов, населяющих империю, а также для оценки реальной жизни крепостных крестьян, их имущественных и юридических отношений с помещиками, – во благо России и Пруссии, разумеется. Киселёв доложил императору о предложении посла. Николай I, в ту пору уже активно готовивший в тайных комиссиях и комитетах приказы и постановления для отмены Крепостного права, дал согласие и выделил необходимые средства на нужды Гакстгаузена. Счастливый барон примчался в Петербург быстрее ветра.

В апреле 1843 года Август Гакстгаузен, снабжённый деньгами и людьми, покинул северную столицу… Полгода длилось его путешествие по провинциям Российской Державы в сопровождении его помощника Генриха Козегартена, а также молодого переводчика Адеркаса, любезно предоставленного барону императором Николаем. Адеркасу было строго предписано оказывать прусскому путешественнику всякое содействие в его учёных изысканиях и препятствий не чинить… За время своей поездки учёный немец посетил многие районы Центральной России, Украины, Поволжья и Кавказа. Весной 1844 года Август фон Гакстгаузен вернулся в Германию.

Результатом той поездки в Россию явился его капитальный труд «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России» в трех томах, получивший признание и одобрение как со стороны славянофилов, так и со стороны народников. Российские «западники же всячески критиковали его взгляды за чрезмерный монархизм и “реакционность”, – однако, признавали ценность фактов, содержащихся в работах учёного…»

6

Третьим в списке российских пионеров-творцов-этнографов обычно называют Петра Ивановича Кёппена (1793 – 1864) – русского учёного-исследователя немецкого происхождения, родившегося в Харькове в семье врача. Им был немец из Касселя, доктор старейшего в Европе Магдебургского университета, приглашённый в Россию в 1786 году Екатериной II и получивший в заведование больницы Харькова и все медицинские учреждения Харьковской губернии.

П.И.Кёппен отметился трудами по истории, географии, этнографии, демографии и статистике. Был членом-корреспондентом (1826), адъюнктом по статистике (1837), экстраординарным академиком (1839), ординарным академиком (1843) Петербургской академии наук; а также действительным статским советником (1849).

В 1827 году Кёппен впервые издал Фрейзингенские отрывки – древнейший текст на славянском языке, записанный латиницей. В 1829 – 1834 годах он проживал в Крыму, где занимался сбором материалов по географии и истории полуострова. По результатам изысканий в Санкт-Петербурге в 1836 году им была опубликована уточнённая карта южного берега Крыма и пространное описание к ней, которое, как утверждают специалисты-картографы, и до настоящего времени служит ценным источником по истории и топонимике полуострова.

В 1845 году Кёппен стал одним из членов-учредителей Географического общества России; принимал активное участие во многих его изданиях. В 1846 году по поручению Географического общества Пётр Иванович составил этнографическую карту Европейской части России (издана в 1851 г.), над разработкой которой он трудился в течение многих лет. За эту карту Географическое общество присудило Кёппену премию им. Жуковского (1852) и Константиновскую медаль (1853).

Особая заслуга Кёппена – выяснение бывших имён городов и населённых пунктов Крыма. «Эти исследования были опубликованы в его “Крымском сборнике” в 1837 году, который в свою очередь стал составной частью “Этнографической карты России” изданной в 1851 году»…

7

Следом за Кёппеном обычно называют и Густава-Теодора Паули (1817 – 1867), российского учёного-этнографа, члена Русского географического общества, немца по происхождению, известного в России под именем Фёдора Христиановича.

Воспитание и обучение Паули получил в Берлинском университете. На службу в Россию поступил 14 февраля 1841 года. Был и военным, и помощником полицмейстера, и преподавателем немецкого языка. В итоге дослужился до чина коллежского секретаря, а позже – и до титулярного советника.

С 2 октября 1857 года Паули состоял членом Русского Географического общества. Изложил свои исследования в фундаментальном сводном труде по этнографии всех народов России, созданном на уникальных коллекциях Географического общества и изданном в 1862 году под заглавием «Description ethnographique des Peuples de la Russie» («Этнографическое описание народов России»; переиздано в 1877 году)…

8

Ну и последним в списке российских пионеров-этнографов (как узнал студент-старшекурсник Кремнёв из домашних бесед с учителем) обычно называют Владимира Ивановича Даля (1801 – 1872) – крупного русского чиновника и писателя, этнографа, лексикографа и собирателя фольклора, сына обрусевшего датчанина Йохана (Иоганна) Кристиана Даля.

Заслуги Владимира Ивановича в области Русской культуры огромны: их трудно переоценить. Он был автором двух капитальных трудов, над которыми работал всю жизнь – «Толкового словаря живого великорусского языка» и «Пословиц русского народа».

Помимо лексики и пословиц, Даль в течение всей жизни собирал народные песни, сказки и лубочные картины. Сознавая недостаток времени и сил для обработки накопленного богатейшего фольклорного материала, собранные песни он в итоге отдал И.В.Киреевскому для публикации в «Московском сборнике», а сказки – А.Н.Афанасьеву. Богатое, лучшее в то время собрание лубочных картин Даля поступило в Императорскую публичную библиотеку и вошло впоследствии в издания Д.А.Ровинского.

—————————————————————

(*) Историческая справка. Д.А.Ровинский (1824-1895) – крупный русский юрист и сенатор, действительный тайный советник и один из главных разработчиков Судебной реформы 1860-х годов. Вошёл в историю Русской культуры как непревзойдённый знаток искусства и составитель справочников по русским портретам и гравюре 18-19 веков, как меценат и благотворитель. А ещё – как величайший русский коллекционер, собиравший гравюры для своих изданий по всему свету, про которого с восторгом писали его не менее великие товарищи – А.Ф.Кони, В.В.Стасов, И.Е.Забелин, В.Я.Адарюков. Европа, Китай, Индия и Персия, Ближний Восток – везде неутомимый Ровинский искал иллюстрированные издания по истории России. Благодаря его хлопотам до нас дошли редчайшие гравюры и русский лубок, мы можем теперь лицезреть своих царей и императоров, любоваться фейерверками и иллюминациями 18-го столетия, обладаем энциклопедическими сведениями о граверах и иконописцах Российской Империи. Ни один серьёзный труд по истории Русского искусства или книгопечатания не обходится теперь без ссылок на многочисленные исследования этого удивительного человека. Д.А.Ровинский был почётным членом императорской Академии наук и Академии художеств…

—————————————————————

Показательно и достойно всяческой похвалы то, что обрусевший датчанин-Даль «в литературной своей деятельности вдохновлялся стремлением высвободить Россию из греко-латино-германо-французских оков, которые наложили на неё древние книжники…»

В 1913 году в Петербурге – по личной просьбе императора Николая II (как теперь это можно с уверенностью предположить), решившего дать бой иудеям, – была выпущена брошюра «Разыскание об убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», изданная ещё в 1844 году и переизданная в 1913-м, накануне процесса Бейлиса. Автором её был всё тот же неутомимый Владимир Иванович Даль, честный и предельно-мужественный человек, работавший в 1840-е годы чиновником особых поручений при министре Внутренних дел Л.А.Перовском. Тогда-то он и собрал секретный материал в архивах ведомства и не побоялся опубликовать его под своим именем… {1}

«Брошюра Даля была напечатана по распоряжению министра всего в 10 экземплярах, но собирателю редких книг Остроглазову всё-таки удалось её раздобыть. И позднее она была перепечатана П.И.Бартеневым, издателем «Русского архива». Разумеется, иудеи пытались не допустить её издания и распространения. Подобным образом, например, «Книга кагала», составленная Яковом Брафманом и напечатанная в Вильне в 1869 году, была разом скуплена в Одессе одним богатым евреем, чтобы прекратить обращение её в публике…» /В.И.Большаков «По закону исторического возмездия»/…

Сия брошюра, к слову, переиздавалась и в 1990-е годы типографией Троице-Сергиевой Лавры: её, при желании, можно было свободно купить на книжных развалах Москвы и ознакомиться……

Помимо прочего, сугубо научного, Даль был ещё и неутомимым общественником-энтузиастом, ярым пропагандистом своих идей об уникальности и самобытности России и населяющих её народов. Так, он являлся одним из учредителей Русского Географического общества; был членом Общества истории и древностей Российских, членом (с 1868 года – почётным) Общества любителей Российской словесности.

Велик был суммарный вклад в науку и культуру нашей страны этого неутомимого и незаурядного человека. Велики были и награды, ниспосланные ему правительством. В.И.Даль был действительным статским советником с 1859 года – генералом то есть. В 1863 году за первые выпуски Толкового словаря он получил Константиновскую медаль от Географического общества, в 1868 году был избран в почётные члены императорской Академии наук по историко-филологическому отделению, а по выходе в свет всего словаря был удостоен ещё и высшей научной награды – Ломоносовской премии (1869)…

– С одной стороны, Максим, – в заключение каждой беседы всегда говорил-напутствовал Панфёров затаившего дыхание ученика, – вроде бы и нет ничего плохого в том, что немцы были творцами русской этнографии: национальность здесь не важна, как в случае с Далем, допустим, а важен сам результат их работы. Плохо было другое. Братья Гумбольдты, Александр и Вильгельм, и братья Гримм, Яков и Вильгельм, до этого создали этнографию Германии с опорой на национальные корни исключительно, не на Античность, и не на святой Рим. И честь им и хвала за это – убеждённым и пламенным немецким патриотам… А вот этнографию России они, не задумываясь и не сомневаясь ни сколько, выводили уже из своей собственной – как производную от германской, краеугольной будто бы и первосортной, маточной. Отсюда – и узаконенная “вторичность” нашей русской культуры, традиций, религии и языка, скопированных якобы с европейских “древних” первоисточников… Этим духом проникнуты работы всех перечисленных деятелей-пруссаков: Гумбольдта и Гакстгаузена, Кёппена и Паули. Один датчанин-Даль только этого избежал – мании величия и менторского духа по отношению к славянам-русичам. Но он скорее был исключением из правил…

– И что совсем уж дико и удивительно, повторю, но и советских историков и этнографов по какой-то совсем уж непонятной причине партийные бонзы заставили в рамках всё той же норманнской теории копошиться – даже и их, счастливых хозяев своей страны, освободившихся от Романовского политического и духовного гнёта будто бы. Кто же выходит за рамки дозволенного и пытается правду русским людям сказать, открыть им глаза на собственное героическое и великое прошлое, – того безжалостно третируют, высмеивают и изгоняют с кафедр и университетов, навсегда вышвыривают из профессии тайные и явные кукловоды, которым несть числа. После чего их направляют работать учителями в Тмутаракань, где такие отчуги и смельчаки быстро спиваются и загибаются. Помни, мой молодой друг, об этом…

9

В справедливости подобных дружеских наставлений-напутствий, что были научному приговору сродни, или исследовательскому наморднику, Кремнёв убедился достаточно быстро – ещё в студенческую пору. Так, весной 4-го курса он закончил свою очередную курсовую работу, касавшуюся некоторых моментов правления царя Алексея Михайловича Романова. И в эту работу он, желая выделиться и образованность свою показать престарелым руководителям кафедры, сугубый патриотизм, вставил несколько цитат из Е.И.Классена и И.Е.Забелина, что он выписал из дореволюционных изданий историков в доме учителя… Однако Панфёров, после прочтения курсовой, в категоричной форме потребовал убрать цитаты из текста. А свою эрудированность и ребяческую отвагу приберечь на потом, когда диплом на руках окажется.

– А почему я не могу сослаться на Классена и Забелина, почему?! – попробовал было возмутиться Кремнёв. – Они такие же русские историки, как и все остальные, у них целые тома изданы. Когда-то же надо начинать вытаскивать их здравые мысли из небытия на Свет Божий и предъявлять мiру!

– Когда-нибудь надо, согласен, – нахмурился в ответ учитель. – Но это время в России не скоро ещё наступит, как думается, когда реальный патриотизм, не игрушечный, дорогу к Свету пробьёт.

– Вот давайте я и начну пробивать антироссийскую научно-исследовательскую броню, рушить завесу молчания, – стоял на своём Максим и слышал в ответ раздражённое: «Нет, не давайте».

– Да почему, Игорь Константинович, почему?! 

– Потому что тебя не станут слушать наши кафедральные профессора, заточенные на канон, на шаблоны, на инструкции Агитпропа, – хмуро ответил учитель со знанием дела. – Для них Классен с Забелиным – нелегальные, а то и вовсе крамольные авторы, бунтовщики, персоны non grata. Тебя просто выгонят с позором с защиты и заставят переписать работу заново. Вот и всё. А мне, как твоему наставнику, впаяют выговор за непрофессионализм и строго предупредят на будущее о несоответствии занимаемой должности. Такое уже было у нас на кафедре в прошлые годы, и не раз. Смельчаков и бунтовщиков в научном мiре не терпят и не любят, запомни, – в два счёта на место ставят; или вообще вон выкидывают как паршивых котят. Я ведь и сам на этом уже обжигался – и в студенческие годы, помнится, и в аспирантские, когда ещё молодым без-башенным храбрецом был, вот как ты сейчас; когда спорил со всеми, ругался, в трусости обвинял, в сознательном оболванивании народа. Да что толку-то? Толку было чуть… И диссертацию мою первоначальную забраковали на факультете – не дали как надо её написать, как мне того очень хотелось. Для начала проредили её без-жалостно и без-пощадно, заставили выкинуть целые куски. А оставшееся посоветовали переделать согласно утверждённым канонам – как этого требуют мин-обр-науки и Академия. Да ещё и строго предупредили на будущее, чтобы я не выбивался из колеи и умника из себя не строил: чревато это. Что я и сделал в итоге – им на радость, и на горе себе.

– А зачем тогда вообще-то надо было её защищать, эту диссертацию Вашу, если она никакого удовлетворения Вам лично не принесла, если её всю порезали и попортили? – вторично возмутился Кремнёв, дерзко смотря на Панфёрова. – Зачем и кому нужна такая наука “история”, если в ней ложь одна процветает от первого и до последнего слова, одно сплошное надувательство, обман и зомбирование населения?! И про это стародавнее и тотальное псевдонаучное кривляние и лицедейство все знают, оказывается, – но молчат. Рубят бобло без-совестно и цинично, выбивают себе сытую, сладкую и славную жизнь у государства под видом поиска правды – и в ус не дуют! Хорошо-о-о!

– А зачем ты, Максим, всё ещё учишься на истфаке? – в свою очередь тихо спросил разошедшегося студента Панфёров безо всякой обиды и злости. – После того, особенно, как многое от меня узнал, что у нас тут внутри творится. Почему не бросишь факультет и не пойдёшь туда, где всё честно и справедливо устроено, по совести и по правде? Да и есть ли они, такие идеальные места, в человеческом социуме? Не знаю, не уверен в этом. Человек ведь везде одинаков – корыстен, жаден и подл, слаб, труслив и изворотлив… В монастырь попробуй приди, поживи недельку среди тамошних богобоязненных чернецов – и тоже, поди, наплачешься и намаешься от монастырской житейской мерзости, лжи и грязи, несправедливости и подлости братии, насельников богоугодных мест. А что уж тогда говорить про всё остальное – не святое и не богоугодное!

-…У меня же дед профессиональным историком был, – с грустью добавил учитель, чуть подумав, будто оправдываясь перед учеником. – Я рассказывал тебе. И он всё хотел, бедолага, РУССКОЙ ПРАВДЕ дорогу пробить, разогнать гнилую антирусскую мафию сначала у себя в пединституте, а потом и в стране. И отец-историк мечтал об том же: я это очень хорошо знаю и помню, могу подтвердить… Изначально мечтал об этом и я: клянусь тебе, Максим, всем чем захочешь! Когда я на истфак поступал после школы – был абсолютно уверен по молодой дурости и наивности, что уж у меня-то, москвича образованного и исторически подкованного по самое некуда, это непременно получится с Божьей помощью, что окажусь удачливее своих предков, и всех оппонентов в пух и прах разобью!… Но не получилось, нет. Каюсь. И я сломался на первом же самостоятельном шаге, на липовой диссертации своей. Уж больно академическая мафия оказалась сильная, зараза, сплочённая и монолитная на удивление! И что мне оставалось делать? – вешаться из-за этого? навсегда уходить из профессии? или же водку начинать с горя пить?… Жить-то надо как-то и чем-то, и надо работать – не раскисать, не хандрить, не опускать руки, чего от нас наши враги больше всего и хотят: нашей безвольной слабости. А История – БОЛЬШАЯ и НАСТОЯЩАЯ! – это единственное занятие, единственное, поверь, которое мне нравится, которое я делаю с удовольствием и с душой – пусть пока и факультативно, или даже подпольно как партизан. Делаю и жду, что настанет, наконец, светлое время, когда можно будет ИСТОРИЮ своей любимой страны по-настоящему преподавать – по книгам Арцыбашева и Черткова, Классена и Забелина, Стасова и Верковича, других мужественных историков-патриотов, а не по Соловьёву и Карамзину, марионеткам Сиона, которые всем обрыдли. Я старательно готовлю для этого почву, во всяком случае, бережно сберегаю ЗАВЕТНЫЙ СВЯЩЕННЫЙ ОГОНЬ, полученный от предков, ИСТИННЫЕ ЗНАНИЯ сохраняю… Тебя вот этими ЗНАНИЯМИ просветил и заразил, смею надеяться, а ты будешь просвещать и заражать других. Глядишь – и развеются тучи над головами, и СОЛНЫШКО ПРАВДЫ выглянет и засияет на небосводе НОВОЙ И СВОБОДНОЙ РОССИИ… Но произойдёт это не скоро, увы. Так мне почему-то кажется. А пока что надо сидеть и ждать, повторю, копить и сберегать силы. А не кидаться на танки с рогатиной. Пустое это!…

– То есть Вы хотите сказать, – с минуту подумав и взвесив каждое слово, произнёс опечаленный и поникший Кремнёв, внимательно выслушавший учителя, – что и у меня с диссертацией не получится, если что, если я, к примеру, в аспирантуре решу остаться и потом защищаться на кафедре?

– Ну почему “не получится”? – получится. И диссертацию ты защитишь в итоге в назначенный срок: советский научный конвейер работает исправно, без сбоев, – устало ответил Панфёров, тяжело и обречённо вздохнув. – Но только по тем исключительно темам будешь работать, которые тебе укажут профессора. И в рамках ИСТОРИЧЕСКОЙ МАТРИЦЫ, которую соорудили когда-то Байер, Миллер и Шлёцер; а вслед за ними – Карамзин, Соловьёв, Костомаров и Ключевский. Всё! Дальше пока что хода нет, дальше границы закрыты! Самодеятельность разводить с партизанщиной вперемешку тебе здесь никто не позволит, запомни. И так соответственно и живи…

Понятно, что после такой предельно-откровенной беседы желание учиться дальше у Кремнёва пропало напрочь. И уже весной 4-го курса он твёрдо решил для себя, что следующий 5-й курс станет у него последним в Университете…

10

С Панфёровым, напомним, Максим Кремнёв встретился 10 сентября. А с тренером университетских легкоатлетов Башлыковым Юрием Ивановичем он встретился вечером 7-го сентября, сиречь на 3 дня раньше. Что красноречиво свидетельствовало лишь об одном: спорт, лёгкая атлетика в частности, для 5-курсника Кремнёва были важнее Истории на тот момент – куда целебнее, полезнее и интересней. Там, во всяком случае, он значительно больше выкладывался и потел – ибо там отчётливо были видны перспективы роста.

Дело же было в том, что весной 4-го курса Максима, занявшего 3-е место на внутренних квалификационных соревнованиях университетских легкоатлетов, впервые включили в состав сборной команды МГУ, и он выступал на первенстве вузов Москвы и в одиночном разряде, и в эстафете. Максим специализировался на спринте, на 100-метровке в частности. А сборная МГУ, как и все остальные сборные легкоатлетов, включала в себя четырёх спринтеров для межвузовских эстафетных соревнований, самых увлекательных и захватывающих традиционно. Вот Максим в сборную и попал, что сулило ему большие выгоды в ближайшем будущем.

Башлыков ещё в мае, перед началом зачётной сессии и летним отпуском, обрисовал Кремнёву радужную перспективу на следующий учебный год. В конце сентября, по его рассказу, должен будет состояться ежегодный чемпионат Университета по лёгкой атлетике, что новостью для Максима не стало, понятное дело: в чемпионате он участвовал каждый год, начиная с первого курса, и всегда попадал в финал. Новости начинались дальше. После чемпионата, по словам тренера, сборная МГУ в полном составе улетит на недельные подготовительные сборы в Анапу, в университетский лагерь «Сукко». А в конце октября сборная легкоатлетов МГУ совершит поездку по странам Восточной Европы, входившими тогда в соц’лагерь, где будет соревноваться со сборными командами университетов Болгарии, Румынии, Югославии, Польши, Чехословакии и ГДР. Так что сборнику-Кремнёву было за что побороться. Выехать за казённый счёт за рубеж и собственными глазами посмотреть мiр очень ему хотелось… Но для этого надо было начать усиленно тренироваться уже с первых дней сентября, чтобы укрепиться в сборной. И счастливый и угарный Максим, держа в уме октябрьскую в Европу поездку, стал тренироваться с удвоенной силой – не три, как раньше, а шесть раз в неделю приходил в Манеж, исключая лишь воскресенье. В субботу у Башлыкова был выходной, как и у всех тренеров Центральной секции, – и Максим приходил и тренировался один, выкладывался на дорожке по-максимуму…

11

Кто знает, когда наш герой решился бы на запланированную встречу с Мезенцевой, к которой два года тайно готовился как к самому главному празднику сердца, планомерно настраивал себя на него, внутренне нервничал и волновался, подыскивал трогательные слова, самые правильные, искренние и душещипательные. А приехал в Университет осенью 5-го курса – и как-то вдруг сразу обмяк, съёжился и сдулся, утратил боевой настрой: неоправданно трусить стал и тянуть резину, откладывать встречу всё дальше и дальше по срокам – как это обычно делают тяжело заболевшие люди перед походом к врачу или обнищавшие должники, бегающие от кредиторов. Страшно ему вдруг стало до дурноты к БОГИНЕ своей подходить. Испугался, парень, что окаменеет и не проронит ни слова при ней; или, хуже того, чушь какую-нибудь несусветную наговорит ДАМЕ СЕРДЦА в первый и самый важный, самый ответственный момент, дураком себя перед девушкой выставит, клоуном-скоморохом. За что потом и стыдно, и совестно станет, от чего он не отмоется и не открестится вовек – так и будет ходить в чудаках ненормальных, косноязычных, а то и вовсе станет посмешищем. Да и растянуть мечтательное блаженство ему хотелось, не станем скрывать, в котором он два прошлых учебных года счастливо пребывал, возбуждённо-восторженный романтик-мечтатель… Но главное, почему он всё тянул и тянул две первые сентябрьские университетские недели, не осуществлял намеченного, – было ясное понимание того очевидного факта, что после встречи и знакомства с Мезенцевой для него наступит уже совершенно иная жизнь. Новая, яркая и счастливая, да, страстями насыщенная и впечатлениями! – но и пугающе-незнакомая одновременно, принципиально отличная от той, какой он, одинокий молодой человек, студент-холостяк свободный, жил и не тужил до этого.

После знакомства, понимал он, про свободу и независимость надо будет забыть, как и про спорт и старых товарищей, вероятно. Товарищ будет у него тогда уже только один – красавица и умница Татьяна. Самый близкий и дорогой человек, невеста, суженая, вторая половинка фактически, которую предстоит опекать и заботиться как о самом себе, которой – хочешь того или нет – надо будет посвящать уже всё свободное время и силы, внимание, ласку, любовь, теплоту душевную и всё остальное. А выдержит ли он такой груз, осилит ли? И будет ли он ему в радость – не в тягость?… Ведь после этого ей не скажешь: «Танечка, милая, подожди ещё пару месяцев, поживи без меня, пока я спортом займусь, первенство МГУ выиграю, в Анапу съезжу, а потом – в Европу. Нет у меня сейчас пока времени на тебя ни грамма, нет: извини пожалуйста и пойми, подожди до Нового года, подруга, а там видно будет». Подобные отговорки Мезенцева не примет, не допустит и не поймёт: тут и гадать нечего. Потому что они от лукавого, и никому не нужны; они не приемлемы, гибельны даже для двух по-настоящему любящих горячих сердец, – ибо способны молодые и неокрепшие, но чрезвычайно гордые и самолюбивые души больно уязвить, унизить и на всю жизнь обидеть.

Про это А.С.Пушкин очень хорошо написал, давая на будущее предупредительный совет своим молодым соотечественникам, вдруг вздумавшим обзавестись семьёй: «Жена – не рукавица: с белой ручки не стряхнёшь и за пояс не запхнёшь». А народ российский про это говорит ещё точнее, образнее и ярче: «Назвался груздем – полезай в кузов». Что в переводе на бытовой язык означает: «Обнадёжил девушку – женись, сукин сын, не води её, как глупую тёлку, за нос, не корми обещаниями и намёками. Взваливай груз семейной ответственности на себя – и тащи его безропотно до самой смерти…»

12

Словом, не ясно было даже и самому Кремнёву, когда бы он с духом собрался и к Мезенцевой подошёл, и предложил ей дружбу вечную и любовь до гроба, – если б о том не позаботился Сам Господь, организовавший им скорую встречу. И случилась она вот как: опишем её подробно.

На исходе второй недели после приезда в Москву, 19 сентября, если быть совсем точным, наш Максим в районе 15-ти часов по времени решил спуститься в столовую в цокольный этаж зоны «В» – чтобы плотно пообедать там перед очередной тренировкой, которая начиналась в 17.00 для всех спортсменов Центральной секции. Он вышел из блока в тапочках и тренировочном костюме, не спеша подошёл к центральному холлу, вызвал лифт, чтобы спуститься вниз, и замер в ожидании, посматривая на сигнальные лампочки. Обычная процедура для обитателей верхних этажей Дома студентов, крепко привязанных к подъёмникам.

Здесь надо сказать, пояснить читателям, что лифты в общежитии Главного здания, останавливавшиеся на каждом этаже, ходили чрезвычайно медленно: их приходилось ждать. Порою – долго из-за обилия студентов. Днём же с лифтами и вовсе была беда: они набивались под завязку внизу и до верха добирались с трудом и с большими задержками. Потому что были маленькими, рассчитанными на восемь человек всего. И было их не много. А желающих подняться даже и на нижние и средние этажи было немерено в учебные дни: 18-ть огромных Т-образных этажей насчитывалось в зонах «Б» и «В», как-никак, плюс четыре четырёхэтажные башни. Десятки тысяч жильцов проживали в Доме студентов…

Минут через пять лифт подошёл, наконец, и Максим благополучно спустился вниз, на первый этаж лифтового холла, душного, крохотного и шумного в дневные часы, плотно забитого возвращавшимися с занятий студентами, что обступили выходивших из лифта товарищей с двух сторон, ругались, нервничали, толкались локтями, намереваясь первыми заскочить в освободившуюся кабину и поскорее подняться к себе на этаж, опередив всех остальных ждущих… Продравшись сквозь них на выход, Максим выбрался из толчеи и духоты в коридор, где было потише и попросторнее, и легко дышалось… и вот там-то, в коридоре первого этажа зоны «В», он почти что лоб в лоб и столкнулся с Мезенцевой, домой возвращавшейся с улицы с дамской сумочкой на плече и широким уверенным шагом направлявшейся к лифтам…

Героя нашего будто горячей живой водой окатили из шланга, когда он БОГИНЮ свою увидел после 2-месячной летней разлуки, когда почувствовал рядом запах тела её и духов, – так ему вдруг стало празднично и хорошо внутри от созерцания её красоты, и сладко, и томно, и душно, и жутко одновременно. Почудилось в очередной раз, что такого восторга и счастья душевного он не испытывал ранее никогда – даже и после прочтения своей фамилии в списках зачисленных на истфак абитуриентов!…

Пару-тройку секунд, не более, они, сблизившись, пристально смотрели в глаза друг другу, взглядами прожигали один другого насквозь, после чего разошлись: Кремнёв направился на выход из зоны, Мезенцева, наоборот, – в лифтовый холл свернула, до отказа забитый студентами. Там она подошла к стенке, остановилась у двери лифтовой шахты в ожидании очереди, чтобы подняться к себе на этаж, замерла на мгновенье, задумалась. А ополоумевший от радости Максим, отойдя метров десять от лифтов, вдруг неожиданно остановился в проходе, будто что-то важное вспомнил или, наоборот, потерял, и на него один за другим стали налетать со спины и боков студенты, которым он загораживал путь… После очередного толчка и окрика недовольного он, наконец опомнившийся и вокруг себя не видевший никого, вдруг резко развернулся и засеменил назад сквозь толпу, повинуясь внутреннему влечению. Вернувшись к лифтам, он крадучись подошёл к холлу, остановился у угловой стенки, потом осторожно выглянул из-за неё – и сразу же увидел Таню, в толпе ожидавшую лифт.

Она была прелесть как хороша в ту минуту в сравнение с остальными ждущими, в окружении которых стояла, и кого Максим просто не видел, не замечал, которые, мелкие и ничтожные как лилипуты, терялись и исчезали на её царственном фоне. Отдохнувшая, смуглая, яркая и желанная, высокая и ладно скроенная на загляденье, статная, мощная и уверенная в себе, раскрасневшаяся и распаренная после прогулки, девственно-чистая, умная, гордая и непорочная, четверокурсница-Мезенцева царевну именно и напоминала в окружении своих многочисленных слуг, взиравших на неё завистливо и подобострастно. Заметно выделяясь в толпе ростом и внешним видом, она по-царски излучала окрест себя здоровье, энергию и божественный свет, дивные запахи осени и тепло, силу внутреннюю – да какую! – надменность и молодой задор, перемешанный с оптимизмом, с верою в собственную значимость и красоту. И тайное, пусть и неосознанное до конца желание властвовать над людьми в недалёком будущем, возвышаться и повелевать. Глаза её карие были чуть сощурены от нетерпения – и от неудовольствия, что приходится стоять и ждать с толпою вместе, и, одновременно, были огненно-жгучи, ясны и остры, как колодцы глубоки, чисты и прекрасны. Они столько таили в себе душевного жара, чувственной лавы и страсти, воли, надежды, любви, наследственного самообладания, самолюбия и гордыни, которую было не истребить, не спрятать за девичьей кротостью, – что не всякий молодой человек, даже и самый опытный и крутой, самый норовистый и важный, выдержал бы их напора и мощи.

Под стать хозяйке была и её одежда, подчёркивавшая её красоту. Одета Таня была в модный серый плащ трапециевидной формы, узкий в плечах и необычайно широкий и просторный внизу, дорогой, вероятно, и хорошо под неё подогнанный, поднятый воротник которого утопал в её распущенных каштановых волосах, заметно подкрашенных хной для придания золотистого блеска. Из-под плаща выглядывали новые кожаные сапоги чёрного цвета на каблуках, высокие голенища которых возле щиколоток были изящно собраны гармошкой. И сумка висела модная на её плечах, и изящный шёлковый шарфик украшал её шею!!!

«Богиня! Как есть богиня!» – мысленно шептал оторопевший от страха и восторга Максим, до краёв наполненный вдруг свалившимся на него счастьем. Он стоял и дурел от “мимолётного видения”, от созерцания “гения чистой красоты”, глаз не мог от Мезенцевой оторвать, грациозно застывшей у стенки как музейная статуя на постаменте – для всеобщего обозрения и ликования будто бы, для вдохновения, зависти и любви. Гордясь и любуясь БОГИНЕЙ СЕРДЦА во все глаза, заряжаясь её неземной красотой, статью, мощью и силой, он одновременно видел и сознавал (самовлюблённым павлином не был) всю собственную ущербность и мелкоту в сравнение с Таней. Понимал к стыду и ужасу своему, что не ровня он ей, не пара со своим низким социальным статусом и таким же низким ростом и худеньким телосложением. Разница в росте, статусе и одеянии особенно сильно были заметны и контрастировали теперь, когда его избранница была в дорогих сапогах на платформе и каблуках и широком модном плаще, а сам он – в стоптанных тапках и тренировочном костюме. Она была и выше, и тяжелее, и знатнее его – со стороны это было так заметно…

Сколько времени простоял так Максим, из-за угла любуясь своей Татьяной? – Бог весть. Не более минуты, наверное. Однако под воздействием его жаром пышущих глаз, прожигавших её насквозь как одухотворённый лазер, задумавшаяся Мезенцева вдруг вздрогнула и встрепенулась, вернулась в реальность из мечтательных грёз и повернула направо голову. И сразу же увидела следившего за ней Максима, по-детски прячущегося за углом, – и снисходительно ухмыльнулась от этого, скривила губы.

Ухмылки девушки Максим не увидел, впрочем, – и не расстроился из-за неё, не успел. Перетрусивший, он быстро спрятался за стенку, а потом и вовсе отошёл подальше от лифтов. После чего, вздохнув полной грудью и отчаянно тряхнув головой, он тихим шагом направился куда шёл – в столовую на обед, – весь светясь и горя изнутри ярким-преярким пламенем. Пламя было такое огромное и испепеляющее, будто его только что любовным керосином облили и подожгли – чтобы потом посмотреть, как долго будет Кремнёв духовным огнём гореть, и что после пожара от него останется…

13

Случайная встреча у лифтов стала воистину роковой: она взбудоражила и разворошила размеренную жизнь Максима как брошенная в дом граната, нарушила и перепутала все его 5-курсные архиважные и архи-нужные планы, со спортом связанные и практикой, дипломом и распределением. Нарушила и перепутала всё, одним словом, что и должно было определить в итоге его послеуниверситетское будущее, стоявшее на кону: светлое и радужное при определённых условиях и поведении, или же, наоборот, печальное. Вот куда и на что должны были уходить тогда все его напряжённые мысли и устремления, все его физические и духовные силы… Он же, дурачок малахольный, с того рокового момента ни о чём другом, кроме Мезенцевой, уже не думал, не горевал, не печалился, как другие его ровесники-студенты, не искал оптимальных для себя, будущего дипломированного специалиста-историка, путей для самореализации и закрепления в жизни, в профессии. Он, как капризный ребёнок, лишь страстно хотел быть рядом и только с ней – и всё! Чтобы видеть её постоянно, каждый Божий день, наслаждаться её красотой и статью… И в столовой он про неё, не переставая, думал после встречи у лифтов, и когда на тренировку шёл, и даже когда тренировался три часа кряду, по тартановым дорожкам ошалело бегал, он себе её представлял, царственно стоявшую в холле…

Не удивительно, что перед тем, как зайти в Манеж, он предварительно заскочил в Гуманитарный корпус, располагавшийся по соседству, и внимательно проглядел там расписание занятий 4-курсников возле Учебной части. Понял, что в течение всей недели у Мезенцевой будет по три пары ежедневно по расписанию, которые заканчиваются в 14,45.

«Значит, – мысленно стал соображать он, – после этого она оденется и пойдёт в общагу, не торопясь. Но перед этим зайдёт в столовую, скорее всего, – пообедает там с подругами. Все общажные так делают – делает и она… И дома, значит, она будет около четырёх часов, или чуть позже… Вот в это-то время мне её завтра и надо будет стоять и ждать возле её блока. Тянуть дальше нечего: глупо это…»

Именно таков был план, что созрел в голове у Кремнёва вечером 19 сентября – после прочтения расписания занятий Татьяны. С ним, с тем стихийно-рождённым планом, Максим тренировался сначала, с ним же вернулся с тренировки, с ним поужинал, купив колбасы и хлеба в буфете, с ним потом и заснул, всё время находясь при этом в каком-то куражно-восторженном состоянии.

И проснулся Максим тоже с ним, с ним и прожил полдня – до половины четвёртого пополудни, когда он, помывшись и одевшись в парадное, пошёл на 16-й этаж к 48 блоку, чтобы поджидать там Мезенцеву. Про неё одну он думал уже 24 часа – и больше ни о чём и ни о ком: не лезло ничто другое в голову…

Чтобы не привлекать внимания, он встал рядом с комнатой комендантши, хитрец. Сделал вид, будто бы это он ЕЁ, комендантшу, ждёт, будто что-то ему именно от НЕЁ надобно. Но при этом он держал взглядом лифты, которые открывались и закрывались без-перебойно с дверным шумом и грохотом, впуская и выпуская студентов. Всех, кроме Татьяны, которая задерживалась… Состояние Максима было такое же точно, как и вчера внизу после случайной встречи: он был в огне. И любовный грудной огонь его не подавал признаков спада…

14

Мезенцева вышла из лифта в начале пятого по времени – но не одна, а в окружении трёх подружек по блоку, которых Максим визуально знал, ещё по ФДСу помнил. Они все уставились на него, проходя мимо, он – на них, на Мезенцеву – в первую очередь, которая лукаво и вопросительно посматривала на Кремнёва, будто ждала чего-то…

Напрягшийся Максим поначалу дёрнулся, и хотел было сделать им четверым навстречу шаг – чтобы остановить виновницу “торжества”, попросить её задержаться, не уходить в комнату. Но в последний момент он отчего-то вдруг испугался – и спутниц Татьяны, и её саму, сияющую и счастливую как и вчера, благоухающую после осенней прогулки, – он как вкопанный к полу прирос и не сдвинулся с места… Не удивительно, что девицы прошли мимо него, что-то дружно обсуждая между собой и посмеиваясь при этом.

Одна из них, подойдя к 48-му блоку, достала из кармана ключ и стала не спеша открывать дверь. Остановившаяся же рядом Татьяна вдруг оглянулась назад и пристально посмотрела на застывшего в холле Максима, не сводившего с неё горящих, влюблённых глаз. И опять вчерашняя насмешливая и снисходительная ухмылка промелькнула на её пухленьких и сочных губках, которую Максим заметил, да, – но не понял и не оценил по достоинству…

Через секунду-другую дубовая дверь открылась и по-хозяйски скрыла за собою подруг, и Мезенцеву Таню – тоже. А оставшийся один Кремнёв постоял-потоптался в холле ещё минут пять в сомнении и нерешительности – и потом, понимая, что всё, и дальше ждать уже нечего, поплёлся к себе на этаж, не солоно хлебавши что называется. Придя к себе расстроенным от неудачи, он переоделся в обычную одежду, схватил в руки сумку и побежал в Манеж, где его ждал тренер и тренировка. Но и там он все три часа продолжил про Таню напряжённо думать: он твёрдо решил для себя, что завтра опять придёт к её блоку и попробует с ней встретиться и поговорить. А если повезёт – то и подружиться… А иначе ему нельзя – одиноко, тоскливо и без-приютно становилось ему без неё: такого с ним раньше не было, не замечалось…

15

21 сентября всё у Кремнёва с точностью повторилось, весь его вчерашний план. До обеда он Таню ждал в комнате, счастливый и возбуждённый безмерно: лежал на кровати и блаженно мечтал о ней, заложив руки за голову. Ничего не читал, не писал, не работал – не испытывал ни малейшего желания к творчеству. Голова его другим была занята, куда более желанным и важным… В час пополудни он спустился вниз и пообедал в столовой, а в два часа стал одеваться в парадное, укладывать волосы перед зеркалом. И в половине третьего он опять на встречу пошёл – занимать позицию у блока Мезенцевой. Огонь и кураж с него не спадал, и он не тужил об этом.

Мезенцева с подругами, как и вчера, появилась в холле в начале четвёртого – всё такая же бодрая и счастливая, до боли желанная и родная, как магнитом притягивающая к себе, любовью распалявшая душу и сердце Максима всё больше и больше. Хотя он и так горел уже живым ярким факелом изнутри, что был способен осветить и поджечь, как казалось, весь огромный Университет от первых его этажей и до шпиля.

Выходя из лифта, девушки громко беседовали о чём-то и от души хохотали, но завидя Кремнёва возле комнаты комендантши, вдруг стихли как по команде и дружно уставились на него, пытаясь понять, вероятно, что нужно этому чудаку, уже второй день маячащему возле их блока… Четыре пары горящих любопытством глаз смутили Максима и испугали, придавили к земле; и, одновременно, сковали стальными тисками грудь и пересохшее от волнения горло. Чувствуя, что в таком критическом состоянии он не произнесёт ни слова, а будет только стоять и мычать как глухонемой, наш горе-жених, заливаясь краской стыда, опять не сдвинулся с места и не сделал навстречу шаг – не исполнил, не совершил намеченного. Чем поразил и девушек, и саму Мезенцеву несказанно, если по её напрягшемуся лицу судить. Ироничная усмешка, как и вчера, появилась на её устах вперемешку с лёгкой брезгливостью, когда она проходила мимо. Такой же точно усмешкой она наградила Кремнёва, заходя вместе со всеми в комнату и мельком на него через плечо посмотрев…

16

Приросший к полу и красный как рак Максим стоял – и не понимал, что ему делать дальше. Возвращаться к себе ни с чем, чтобы завтра опять приходить сюда и столбом стоять на глазах у всех – смешить Татьяну и её подружек своим идиотским видом – было элементарно глупо, постыдно и дико даже. Этим стоянием он БОГИНЮ сердца не только не очарует и не приблизит, а, наоборот, отдалит, выставится перед ней как ничтожество полное, трус и клоун из цирка… А уходить – и не возвращаться больше, не мозолить Тане глаза было и больно и страшно ему, ужасно муторно и тоскливо. Этому противилось всё его естество, криком кричало прямо-таки!… Оставался последний вариант: не откладывать назавтра то, что можно и нужно было сделать сегодня. А именно: идти прямо сейчас, стучаться в дверь и просить ещё не успевшую раздеться Мезенцеву выйти из комнаты. Чтобы в коридоре им с глазу на глаз переговорить и, наконец, объясниться. Этот вариант был лучший из всех – но и самый страшный…

В нерешительности Кремнёв стал прогуливаться по холлу взад и вперёд, как он это обычно делал перед каждым стартом, накапливая для броска силы. Раз прошёл из конца в конец, два, а потом и три раза, на четвёртый заход собрался, чтобы набраться мужества… И вот в этот-то как раз момент распахнулась дверь 48-го блока, и из него лёгким шагом выпорхнула в коридор уже переодевшаяся в домашнюю одежду Мезенцева с маленькой записной книжкой в руках… и направилась к телефонным кабинам.

Завидя её в холле одну, одуревший от счастья Максим, что так для него всё удачно складывается, бросился ей навстречу.

– Здравствуйте, Таня! – почти прокричал он, подбегая к ней и перегораживая ей дорогу. – А я Вас жду!

– Меня?! – удивилась Мезенцева, останавливаясь перед Кремнёвым. – А что Вы хотите?

– Хочу познакомиться с Вами, давно хочу, страстно! – затараторил куражный и счастливый Кремнёв, как из одноимённого пулемёта густо сыпля словами. – Да всё как-то не решался на это, знаете, робел. Честно признаюсь. А теперь вот подумал: пора. Дальше тянуть нельзя: времени у меня уже почти не осталось… Таня, давайте сходим с Вами сегодня вечером погуляем. Мне сейчас на тренировку надо бежать, а вечером я свободен. Можно, я вечерком поднимусь к Вам сюда на этаж часиков этак в 9-ть, и мы куда-нибудь с Вами сходим? Хорошо? Договорились?

– Нет, не договорились, – тихо, но твёрдо ответила на это Мезенцева, лукаво посматривая на Кремнёва. – Я вечером занята: у меня много дел. Да и не хочу я с Вами гулять и знакомиться. Извините.

– Почему? – спросил Максим надтреснутым и упавшим голосом, круто меняясь в лице и чувствуя, что у него всё оборвалось внутри от подобных слов девушки и закровоточило.

– Потому что не хочу – и всё, не имею на то желания, – тихий и всё такой же твёрдый и недвусмысленный ответ последовал. – Идите на тренировку, занимайтесь своими делами, учёбой – в первую очередь; не отвлекайтесь на глупости, не надо: у вас диплом впереди, гос’экзамены… И спасибо Вам за всё, искреннее спасибо.

Последнее Мезенцева произнесла с чуть заметной нежностью в голосе, после чего внимательно взглянула на собеседника, как бы прощаясь с ним; и потом, обойдя Кремнёва с правой стороны, она направилась к одной из телефонных кабинок, произнеся на ходу:

– До свидания…

Она отошла, открыла пустую кабинку телефона-аппарата и мышкой нырнула туда, в её темноту кромешную, поплотнее закрыв за собой дверь, чтобы посторонние разговора не слышали, а Максим… наш горе-любовник Максим без-чувственным истуканом застыл в холле, будто вдруг умер или окаменел, ничего из происходящего не понимая… Через мгновение он очнулся и пришёл в себя, наконец, и, поняв, что разговор окончен, не начавшись даже, и ждать ему больше нечего, резину стоять и тянуть, он развернулся с сомнамбулическим видом и медленным и неуверенным шагом направился к себе на этаж, склонив на грудь голову.

Когда он вернулся в свою комнату, на него, бедолагу отвергнутого и оплёванного, было жалко и больно смотреть: он стал чернее и страшнее смерти… Вернувшись, он машинально переоделся, взял спортивную сумку в руки и поплёлся – именно так! – на тренировку убитым горем студентом, мало что и кого по дороге видя и почти ничего не соображая, что происходило вокруг. Только одна-единственная мысль в гудевшей голове его свирепой мухой без-престанно жужжала, назойливо требуя разъяснений, а именно: «Что такое сегодня произошло, и отчего так больно и тяжело на сердце?… И почему Таня не захотела даже познакомиться с ним, поговорить, пойти и прогуляться по улице? Чем он мог и когда так сильно обидеть её и так собой досадить, что она, не раздумывая и не мешкая ни секунды, куда подальше его послала? И даже и малейшего шанса ему не оставила, четверть шанса, десятую часть?…»

Он не мечтал, не загадывал и не рассчитывал, разумеется, когда готовился к встрече, что Мезенцева бросится ему на шею в первый же день и на все его условия и предложения согласиться, – он не был самонадеянным индюком, для которых “все бабы – похотливые и гулящие тёлки, все – суки”. Но и такого решительного отпора он тоже не ожидал, когда ему не было оставлено никаких шансов на будущее…

Тренировался он кое-как, понятное дело, – без огня и души, и без сил, фактически, – с трудом до конца добегал, топая на дорожке как слон и как паровоз дыша, напрочь утеряв вчерашнюю мощь, красоту и лёгкость, – чем поразил и, одновременно, расстроил тренера Башлыкова, ставку сделавшего на него на предстоящем университетском чемпионате.

– У тебя что-то дома случилось, Максим, да? – спросил он его под самый конец, прощаясь. – Вид у тебя какой-то болезненный и мрачный: не видел, не помню тебя таким. Да и тренировка наша сегодня, по сути, впустую прошла, ничего тебе не прибавила.

– Нет, Юрий Иванович, дома всё нормально, слава Богу, – тихо ответил Кремнёв, готовый расплакаться. – Не спал отчего-то всю ночь – вот и хожу весь день кислый и квёлый, будто в воду опущенный. Ничего, пройдёт завтра, не волнуйтесь…

17

Но и назавтра у него в точности повторилась картина в Манеже, и послезавтра: кризис его был глубоким, тотальным и затяжным, как это заметили все, кто знал Максима хорошо и близко, который (кризис) было таблетками не излечить, водными процедурами, массажами и уколами. Из Кремнёва будто бы скелет вдруг выдернули 21 сентября вместе с волей и жаждой жизни, – и он превратился в без-форменную амёбу, или в медузу о двух руках и ногах, со стороны на которую было тошно и больно смотреть, тоскливо и муторно находиться рядом.

Это было и плохо и некстати совсем – такая его душевная хандра, на хроническую депрессию очень похожая, что зиждется на сильнейшем стрессе и полном упадке сил, как хорошо известно. Ведь впереди его ждали ДЕЛА – очень и очень большие и крайне важные во всех смыслах. Ему надо было выигрывать первенство МГУ, что было вполне реально ещё даже и день назад, и к чему его Башлыков упорно готовил, – чтобы потом в команде университетских легкоатлетов ехать в турне по Восточной Европе и показывать себя там во всей красоте. Это, во-первых. А во-вторых, ему надо было начинать крутиться-вертеться ужом и на самом факультете, чтобы за Москву зацепиться худо ли, бедно ли, за теплое и денежное место в столице после окончания МГУ, как это тайно уже начали делать многие товарищи по общаге – те же Меркуленко и Жигинас. Оба они сделали ставку на выгодную женитьбу на москвичке: иного способа не было у иногородних студентов-выпускников остаться на ПМЖ в Москве, – и уже начали бегать по дискотекам и иным людным и злачным местам, чтобы суженую себе отыскать с квартирою и пропиской. И этим решить все проблемы разом и с трудоустройством, и с местожительством, и с карьерой.

И только отвергнутый Мезенцевой Максим на койке без-чувственным бревном валялся, с 21-го сентября начиная, этаким без-вольным и без-хребетным трутнем наподобие Обломова Ильи Ильича, – лежал, и всё про Таню без-престанно думал до боли в висках и мозгу… и не понимал, как дальше будет жить без неё… и будет ли…

«Любовь пройдёт, исчезнет всё, и ничего нет впереди, – с утра и до вечера тихо шептал он потрескавшимися губами слова популярной студенческой песни, величайший смысл которой он по-настоящему только на 5-м курсе понял и оценил. – Лишь пустота, лишь пустота… Не уходи… не уходи…»

18

Не удивительно, и закономерно даже,что первенство МГУ, проходившее на их стадионе 24-26 сентября, Кремнёв провалил с треском в том своём абсолютно-пустом и разобранном состоянии: в финальном забеге пятым пришёл из шести бегущих, предпоследним то есть, да ещё и с посредственным результатом 11,5. А планировал из 11-ти секунд выбежать, в тройку призёров попасть и получить медаль, что было ему по силам вполне, и к чему они с Башлыковым ещё с весны 4-го курса готовились.

Стометровка, которую он любил и на которой специализировался, – сложная дистанция и в физическом, и в психологическом смысле. Там нужно, помимо прочего, сугубо скоростного и атлетического, уметь вовремя концентрироваться, настраиваться и подводить себя к старту так, чтобы за 11-ть секунд всего – а именно за столько пробегал стометровку Кремнёв в студенческие годы, – чтобы за 11-ть секунд успеть форсировано выпалить из себя всё, что перед этим на тренировках скопил, суметь выложиться на дистанции по максимуму, и ничего внутри не оставить, ни капли “топлива”. Чуть-чуть отвлёкся или расслабился перед стартом, соперников, зрителей испугался, расстроился из-за чего-нибудь или просто не выспался перед стартом – и “тормознул”, не среагировал вовремя на выстрел стартёра, “проспал старт”. И всё – конец песне! Дальше можно уже не стараться – догнать соперников не успеешь: не позволит время. И останется только себя материть и корить, и готовиться к новым стартам, новых соревнований ждать, пока удачливые товарищи будут радоваться и красоваться на пьедестале.

Вот и с Максимом Кремнёвым подобный казус случился в последний учебный год: он, БОГИНЕЙ своей надломленный, уже на старте всё проиграл подчистую и задарма, и лишь спины товарищей в конце увидел. Дела амурные его расстроили и подкосили так, что не приведи Господи, как говорится!…

Но в сборную Университета его всё-таки взяли – в запас. Башлыков на том настоял, резонно заметив руководству Спортклуба, что запасной бегун у спринтеров обязательно должен быть в турне по Европе, ибо поездка предстояла долгая, двухнедельная, и по чужой земле. Случиться там может-де всё что угодно с каждым – травмы, простуды или пищевые отравления. И если не будет запасного спринтера в команде – эстафету придётся отменять. А это скандал, разумеется, и серьёзный, ибо эстафета традиционно – самое зрелищное и кассовое соревнование… Или же ставить случайного человека на какой-то этап, который и сам опозорится, и Университет опозорит. Чего допустить было нельзя категорически.

Доводы заслуженного тренера возымели действие, и опростоволосившегося Кремнёва взяли пятым, запасным спринтером в команду, с которой он в первых числах октября улетел на недельные сборы в Анапу, в университетский спортивно-оздоровительный лагерь «Сукко»… Те недельные сборы явно пошли ему на пользу: он там и воздухом надышался, и в море наплавался от души, благо что погода на Черноморском побережье стояла чудесная, 20-тиградусная, и фруктов вдоволь поел – персиков и винограда. Про Мезенцеву он там думать не переставал, разумеется, но думал про неё легко, без боли и надрыва столичного, без истерики. Далёкое расстояние притупило боль, и Максим на юге чуть успокоился…

19

Однако стоило ему вернуться в Москву, и всё началось сначала. Тоска в Москве на него навалилась такая – жестокая и всеохватная! – что мочи не было её терпеть. Мезенцеву хотелось видеть безумно, жившую теперь рядом с ним, на соседнем 16-м этаже в 48 блоке.

Но как это было сделать после случившегося 21-го сентября, когда его откровенно послали? – он не знал. Он теперь даже не мог стоять и караулить её в стекляшке как раньше – чтобы незаметно насладиться её красотой, чтобы той красотой напитаться. Понимал, что его легко могут заметить там – и она сама, и подружки, – прячущегося за колоннами. Вот уж смеху-то будет: повеселит он тогда людей своим идиотским видом и поведением!…

Понятно, что в таком плачевном состоянии ему уже ни до чего не было дела – ни до спорта и ни до учёбы, ни до диплома и распределения. До конца октября он только и делал, что валялся на койке пластом, заложив руки за голову, – глазами потолок буравил и про Таню, не переставая, думал, которую он потерял, так и не найдя ещё, и которую вернуть надеялся.

На тренировки в Манеж он ходил, не бросал бег, – но делал это для вида скорее, для галочки, чтобы его не выкинули из сборной в самый последний момент и не заменили другим спринтером. Надежд же со спортом он уже не связывал никаких и душу туда не вкладывал. Пусто было в его душе, как напалмом выжженной отказом любимой.

С Панфёровым он также встретился пару раз в октябре – и тоже по необходимости больше, не по зову сердца. Поговорил с ним по душам предельно честно и откровенно – уже как с равным себе человеком, почти что товарищем, от которого ничего не надо и, соответственно, нечего скрывать, – бренную жизнь с учителем обсудил на минорной ноте. В том смысле, что тяжела ему стала его молодая жизнь, в которой пропала цель бытия, смысл работы и творчества; в которой, наоборот, на голову сыпались одни проблемы и неудачи, разраставшиеся с каждым днём как грозовая туча… И от этого разрастания негатива становилось тягостно и темно внутри, и не было никакого просвета в ближайшем будущем, никакой подсказки, помощи или надежды. Хоть плачь! Про свои любовные отношения с Мезенцевой он скрыл информацию, ясное дело, – однако молодому и прозорливому учителю и без этого стало ясно, в чём главная причина тоски и внутреннего разлада выпускника… В конце Максим получил от опечаленного разговором Панфёрова тему диплома, касавшуюся исторических и геополитических предпосылок Отечественной войны 1812 года, – и всё. После этого он про университетского наставника благополучно забыл: сделал вид, что с головой погрузился в работу, что занят очень.

Сам же ни к чему не притрагивался совершенно ни в октябре, ни в ноябре, ни дальше – потому что не мог, не хотел, потому что всё ему надоело до чёртиков и опостылело: читалки, конспекты, книги, мать-История. Сил на учёбу не было никаких, да и не лезло тогда ничего в его зачумлённую любовью голову…

20

27 октября Кремнёв в составе сборной команды МГУ улетел в Болгарию, ставшую первой по списку в их двухнедельном спортивном турне. Там они соревновались 2 дня с легкоатлетами Софийского университета, завоевали много личных и командных наград. Выступили в целом успешно… Потом на очереди были Румыния, Югославия, Венгрия, Чехословакия, Польша и ГДР – страны бывшего соц-лагеря. И в каждой стране программа у гостей из Москвы была одинаковая как под копирку: до обеда – соревнования, после обеда – лёгкая тренировка на стадионе, где наставники сборной оттачивали прыжковую, метательно-толкательную и беговую технику у подопечных и шлифовали правильную передачу эстафетной палочки, важнейший элемент борьбы. А перед сном приехавшим из СССР парням и девчатам разрешалось походить-погулять по городу в течение двух-трёх часов и уже самостоятельно познакомиться, без гидов-переводчиков и экскурсоводов, сопровождавших команду на всём её пути, как живут соседи-европейцы и чем они заняты, чем кичатся перед советскими гражданами и что выставляют напоказ.

Надо сказать, что во время того турне все члены сборной МГУ были целы и невредимы по счастью, и были в строю – обошлись без инфекций и пищевых отравлений, растяжений и травм. Поэтому-то запасной Кремнёв в команде был не нужен, по сути, и до обеда он просиживал на трибунах все две недели – поддерживал и болел за своих. А после обеда он тренировался в общей группе – для вида больше, или же на перспективу, этим отрабатывая свой сытный командировочный хлеб, ну а вечером шёл гулять с парнями по столицам стран Восточной Европы – по Софии сначала, потом – по Бухаресту, Белграду, Будапешту, Праге, Варшаве и Берлину. Всё сам там увидел и запомнил накрепко, всё по достоинству оценил.

Какое же впечатление он вынес для себя из того своего первого и, одновременно, последнего зарубежного вояжа? какой сделал вывод на будущее и какую итоговую оценку увиденному поставил в сознании и памяти своей?… Ответ тут будет скорый, чёткий и однозначный: удовлетворительную, не более того. Другой оценки хвалёная и чопорная Европа от него не заслужила, увы. Восточная, главным образом и прежде всего, в которой он тогда побывал, но от которой не далеко ушла и Западная, вероятно, если вообще ушла. Европа – она ведь была единым и неделимым живым организмом с незапамятных древних времён, единой большой семьёй с одинаковой психологией и абсолютно хищническим мiровоззрением. Хотя семьёй и скандальной до неприличия, мелочной, склочной, скупой, подлой, задиристой и драчливой – да, согласен! – разделённой по причине скандальности, неуживчивости и нищеты высокими и густыми феодальными мещанско-эгоистическими заборами и крепостями, превратившимися со временем в этнические и мононациональные границы. Но сути-то эти границы не поменяли ни сколько: в отношении России Европа была едина и монолитна всегда – и всегда жестока, коварна, завистлива и враждебна…

Так вот, гуляя тёплыми и тихими осенними вечерами по восточно-европейским столицам, Максим уяснил для себя к вящей радости и немалому удивлению, что нет ничего в Европе такого, головокружительного и сногсшибательного, чего нет в России. И что златоглавая и патриархальная Царица Мiра Москва, в которой он уже пятый год счастливо и привольно жил, развивался телесно, духовно и нравственно, даст сто очков форы любому здешнему мегаполису по древности, величию, масштабу и красоте! И по культурности – тоже! Это есть твёрдый и очевидный, без-спорный и несомненный факт! – понял и навечно зарубил в своей памяти студент-пятикурсник Кремнёв, уроженец России, – и несказанно поразился понятому, возрадовался и возгордился.

Он, трезвый и думающий молодой человек, не зомбированный и не подверженный пропаганде, не чревоугодник-материалист, что существенно, не хапуга, готовый Родину продать за джинсы, пиво и жвачку, за красивую жизнь, – так вот, он вынес для себя из той двухнедельной поездки до смешного простую и очевидную истину, на которую ещё Панфёров ему намекал во время долгих домашних бесед. А именно, что известная и уже даже набившая оскомину фраза: «увидеть Париж – и умереть»!!! – есть чистой воды вымысел, сказка для взрослых, бред. Или же дешёвая вражеская агитка, пропагандистское клише, что сродни наркотикам, рассчитанное на дурачков-простачков – на промывку мозгов необразованным обывателям из России и на итоговую идеологическую и геополитическую победу в извечной войне двух глобальных мiровых систем, антагонистически и нигилистически настроенных друг к другу, – ЗАПАДНОЙ, ПАРАЗИТИЧЕСКОЙ, и РОССИЙСКОЙ, ДОНОРСКОЙ, ЖИВОТВОРЯЩЕЙ. Победит в итоге Европа – она будет и дальше богато, сытно и комфортно жить за счёт порабощённых славян-русичей и их безграничных ресурсов, природных и трудовых. Победит Россия – нищая и пустая Европа кончится, схлопнется в два счёта, в историческое небытие уйдёт, растворится на без-крайних русских просторах, чтобы не умереть с голодухи. Как это и было раньше, в до-романовский и до-христианский период Великорусской Истории, который потому и клюют наши недруги-супостаты из века в век, густо дёгтем мажут.

Отсюда же – и примитивно-пошлые выдумки-байки про античную древность Европы якобы, про европейскую же колыбель христианства, «религию Света и Добра», и всё остальное – “великое, возвышенное и прекрасное”, – чему в действительности – грош цена. Нет на Западе ничего такого, нет! – не видел и не встречал Максим! – от чего одуреть и умереть можно, поехать умом. Красота и величие, культурная и религиозная древность Запада – миф, пустословие или баснословие, идущие от продажных историков уже многие сотни лет, которых дружно поддерживают своими антироссийскими бреднями братья-масоны и диссиденты, патентованные гедонисты-чревоугодники, а в целом – клоуны-пустозвоны. Двуличные, алчные и прожорливые деятели-перевёртыши, понимай, евреи по национальности или же их холуи, в быту всегда руководствующиеся принципом: «жизнь надо прожить ТАМ (в Европе, то есть), чтобы не было мучительно больно за без-цельно прожитые годы!!!»

Это такой же пошлый, дикий и бредовый, заказной и вульгарный вымысел, – понял и лично убедился Максим, – как и гулявший по стране миф все 1970-е годы про какое-то якобы немыслимое величие и талант иуд Солженицына и Ростроповича, Бродского, Аксёнова, Довлатова и Шемякина, и иных бесенят – помельче! Абсолютно без-совестных и без-принципных типов, услужливых лакеев Сиона, которых раскрутили на полную катушку и до небес приподняли на Западе исключительно для того, чтобы дурить русским людям головы, идеологически разлагать и порабощать их, настраивать против Власти, против собственной же страны. Показывать на их конкретных примерах, как всё, дескать, плохо и дико в СССР и, наоборот, прекрасно и складно на Западе, где талантливые люди как короли живут, в деньгах и славе как в собственной ванне купаются. А в Советской России, дескать, они никому не любы, не интересны и не милы: их там третируют, обижают и унижают якобы, мешают с грязью, с дерьмом, в грош не ставят товарищи коммунисты, для которых-де люди – мусор. В СССР якобы диктатура в почёте и тоталитаризм, а на Западе – свобода и демократия, и права человека…

21

Был и ещё один очень важный и принципиальный момент, который вынес для себя Кремнёв из той спортивной поездки на Запад. Уже в конце первой недели он затосковал по Москве, а всю вторую неделю он и вовсе только и делал, что отсчитывал до отъезда на Родину дни и часы: надоела ему Европа до чёртиков – хуже горькой редьки, прямо-таки. Именно там, в Европе, он ясно и твёрдо понял, будто рентгеном себя просветив, что он – убеждённый русский националист по крови и по мiровоззрению. И что убогие русские хаты Рязани, крытые толью или даже соломой подчас, окружённые тощими кустами ракит и покосившимися плетнями, меж которых то тут, то там просматриваются стаи уток, индюшек, кур, свиней и гусей, – для него всё это милей и желаннее во сто крат всех европейских соборов, замков, костёлов и ратушей. А рязанские зачуханные мужики и бабы в потрёпанных кофтах и ватниках, простодушные и хлебосольные, ему гораздо роднее и ближе по духу спесивых и норовистых поляков, немцев, венгров или румын – патентованных рвачей и скряг, пошляков, сутяжников и мещан, у которых лукавые улыбки на устах, а за пазухой – злоба и камень. Ему холодно, тоскливо и одиноко было с ними со всеми, гонористыми и чопорными европейцами, ему было там некомфортно, неуютно, скучно и тесно до слёз и душевной боли. Почти сразу выяснилось, что только на Родине он привольно и спокойно жил и дышал, только на Родине отдыхал душою и телом. Выяснилось, что РОДИНА – не пустой звук, не литературный штамп или затасканное клише писателей-патриотов; равно как и ЛЮБИМАЯ ДЕВУШКА, а потом и ЖЕНА, БРАТ и СЕСТРА, БАТЮШКА и МАТУШКА для каждого русского человека. Всё это – по-настоящему ОБИХОДНЫЕ, ЖИВЫЕ и ДЕЙСТВЕННЫЕ СЛОВА, СВЯТЫЕ и ПРАВЕДНЫЕ, ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩИЕ и ДУХОПОДЪЁМНЫЕ, наполненные, плюс ко всему, богатейшим внутренним смыслом и содержанием, что идут от пращуров из глубины веков ПОБЕДОНОСНЫМ ТОРЖЕСТВЕННЫМ ГИМНОМ …

22

«Неужели же ему так ничего и не запомнилось в той поездке? – может спросить удивлённый и покоробленный читатель-западник, для которого Европа – некий “град на холме”, место регулярного паломничества и поклонения. – Неужели ничего не осталось внутри, не зацепило молодому парню душу и сердце?… Странно это. Странно и чудно, и как-то неправдоподобно даже…»

Ну почему же “ничего”? – кое-что осталось всё же. Но только не в душе, а в сумке Кремнёва. В Румынии, например, он купил себе добротные кроссовки фирмы Romika, в которых ходил и бегал потом целых десять лет – и не знал горя. В России тогда таких кроссовок не было, не выпускала промышленность, полностью сосредоточившись на широкомасштабных оборонных проектах стратегического значения в ущерб бытовому ширпотребу… А в Югославии он себе же прикупил модный спортивный костюм из эластичной ткани, более для тренировок удобный, чем шерстяной, отечественный, в каком он до этого тренировался; да ещё купил пару блоков ароматизированных сигарет «Europa» и «Samuil» – университетским парням в подарок… А в Чехословакии и Германии было много пива на всех углах, пенного и душистого, аппетитного, которое чехи и немцы, бабы и мужики, молодые и старые, лакали вёдрами ежедневно и ходили по улицам пьяные в лом с выпученными глазищами, что-то вечно под нос буробили, вытирая ладонями сопли и слюни с губ. Смешно было на них, алкашей, смотреть, и завидно одновременно… Однако ж пиво советским студентам-спортсменам пить было нельзя – режим! Они же в Европу бегать приехали и побеждать, русскую удаль на стадионах показывать, а не соревноваться в количестве выпитого с местными затасканными чревоугодниками, мало отличающимися от русских выпивох.

Это и был, пожалуй, полный перечень того, что запомнилось, что вынес, а точнее – вывез для себя Максим из той осенней поездки по Восточной Европе. Всё! Больше автору и рассказать-то не о чем – простите! – при всём, так сказать, желании с его стороны.…

Глава 6

«Тебе принёс я в умиленье

Молитву тихую любви,

Земное первое мученье

И слёзы первые мои.

О! выслушай – из сожаленья!

Меня добру и небесам

Ты возвратить могла бы словом.

Твоей любви святым покровом

Одетый, я предстал бы там,

Как новый ангел в блеске новом;

О! только выслушай, молю, –

Я раб твой, – я тебя люблю!»

                                 М.Ю.Лермонтов

1

В Москву с командой Кремнёв вернулся 10 ноября, в День советской милиции. И почти сразу же по приезду на него навалилась тоска – тяжёлая, изматывающая и без-просветная, – которая поедом ела Максима до отъезда ещё, поставив, видимо, цель совсем его, отвергнутого, извести, в ничто превратить, в половую тряпку. Живущую по соседству Мезенцеву ему опять захотелось увидеть – хоть мельком, хоть краешком глаз, – до боли в груди захотелось быть рядом с ней: чтобы любоваться её неземной КРАСОТОЙ, чтобы её КРАСОТОЙ восхищаться, подпитываться как раньше. Полгода назад он это делал быстро и без проблем. Теперь же всё многократно запуталось и усложнилось.

Первый день, день приезда в общагу, он ещё как-то пережил-продержался, нашёл в себе силы не киснуть, не паниковать, не подаваться сплину. Сначала вещи распаковывал в комнате и модными кроссовками и спортивным костюмом хвастался, примерить их всем желающим позволял, а попутно рассказывал сбежавшимся университетским дружкам про поездку и про саму Европу, про спортивные успехи сборной МГУ; привезённые подарки между делом раздаривал – полиэтиленовые пакеты в основном с красочными по бокам картинками. Их в устремлённой в Космос России тоже не было в те годы: они относились к категории дефицит.

Потом Максим спустился вниз и пообедал с Жигинасом в столовой. С ним же пошёл после этого и пиво пить в пивнуху к китайскому посольству, по душам тет-а-тет беседовать после двухнедельной разлуки, подробно рассказывать ещё разок про жизнь и порядки в Европе, что Серёгу сильно интересовало по какой-то неясной причине: спустя многие годы выяснится – почему. Вернулся он из пивнухи пьяненький и смертельно усталый вечером – и стразу же завалился спать. Спал спокойно и глубоко в ту ночь – последнюю спокойную ночь на пятом курсе фактически…

2

На другой день он проснулся поздно – в 10-ть часов по времени, когда Меркуленко с Жигинасом не было на месте: оба по делам убежали. А куда? – Бог весть. Они ему не докладывали. И только у надломленного любовью Максима никаких дел в мыслях и планах не было, как это случается обычно с солдатами-калеками, списанными со службы по инвалидности. Ничто уже не интересовало и не манило его, как прежде, энергией и бодростью не заряжало, – ни спорт, ни учёба, ни диплом, ни даже будущее распределение, контуры которого ещё даже и не просматривались. Поэтому-то он и лежал на кровати животом вверх, безвольный и опустошённый, – и только про Таню, не переставая, думал, к которой так долго стремился мыслями и душой, которая одна его тогда нестерпимо манила, мучила и волновала. Он представлял себе её раз за разом во всём чарующем блеске и красоте – и всё осознать и поверить никак не мог, и для себя принять терзающего душу факта: отчего у него с ней всё сразу же в глухую и непрошибаемую стену упёрлось? И быстро закончилось из-за чего, ещё и не начавшись даже?

«Неужели же я так противен ей, до такой невероятной степени, – лежал и гадал он, – что она никаких шансов мне не дала, даже и выслушать не пожелала?… Да-а-а-а! Дела! Не думал я, не подозревал, даже и в страшном сне не предвидел, что могу вызывать у девушек подобного рода чувства – отвратные и блевотные. Красавцем я никогда не был – согласен; не родился ухарем записным, от которого девчата дуреют и текут в два счёта. Но и не урод же я, как кажется, не дебил контуженный, не прощелыга, не жулик с вокзала, которые к людям подкатывают, чтобы объегорить и обобрать… И вдруг такое резкое и решительное “нет – и всё” из её уст. Никакой надежды она этим своим “нет” мне не оставила, никакой щелочки для борьбы и итоговой победной дружбы, прямо-таки совсем никакой…»

3

В полдень он, наконец, поднялся с постели, безжизненный и помятый, умылся, оделся, нехотя спустился в столовую и пообедал там в одиночестве и безо всякого аппетита, поняв, что без-полезно своих вертлявых корешков сидеть и ждать, одержимых московской пропиской и её получением. Потом он поднялся к себе на этаж опять и, категорически не желая ничего делать – над темой диплома думать, читать и писать, трудиться в поте лица, как и положено было выпускникам, его однокурсникам, – он провалялся на койке до половины пятого, ворочаясь с боку на бок. После чего он встал с кровати с кислым видом, накинул на плечи куртку, закрыл на ключ блок и нехотя побрёл в Манеж – на собрание сборной команды легкоатлетов. Там должны были подводиться спортивные итоги их зарубежной поездки и, одновременно, производиться финансовые расчёты, на которых каждому спортсмену-сборнику требовалось отчитаться, сколько он чеков за рубежом потратил, чтобы получить финансовую компенсацию от Спортклуба МГУ, или же, наоборот, оплатить чрезмерные расходы, которыми грешили некоторые студенты…

4

С собрания Кремнёв вернулся около семи часов вечера, и, не поднимаясь к себе, сразу же пошёл в столовую, чтобы поужинать по-человечески – поесть горячего, понимай, и не ходить в буфет поздно вечером, не питаться одной колбасой и сыром, портить этим желудок. В столовой он оплатил еду в кассе, потом получил положенное на раздаче, сел за свободный столик, которых вечером предостаточно было – в отсутствие москвичей, ужинавших дома с родителями, не в Университете, – и принялся после этого механически насыщать желудок, уставившись стеклянным взглядом в тарелки. Съел всё принесённое быстро, хотя и без аппетита, принялся за чай. И когда он его уже допивал, оторвавши голову от стола и по сторонам посматривая лениво, – то вдруг, опешив и побледнев, увидел слева от себя идущую по проходу к свободному столику Мезенцеву с подносом, ещё только собиравшуюся ужинать, когда до закрытия пищеблока оставалось всего ничего. Была она одна в этот раз, без подруг, одета была в дорогие синие джинсы и модный оранжевый джемпер с небольшим вырезом на груди, очень её украшавший…

Увидев свою БОГИНЮ после полуторамесячной разлуки, да близко, в нескольких метрах всего, – без-конечно-прекрасную, статную и манящую как и всегда, до боли родную, желанную и дорогую, свет и радость излучающую окрест себя, Божий праздник! – Максим окаменел на мгновенье и одурел, весь во внимание и восторг обратился, в сгусток воли-энергии, чувствуя, как бешено заколотилось в груди его ошалевшее от близкого счастья сердце; заколотилось, заныло сладко, как на краю обрыва, – и залило лицо и шею его вскипевшей багряной кровью, внутренним жаром тело наполнило, равно как и душу с мыслями. От этого жара внутреннего, нестерпимого, ему захотелось с места вскочить и очумело броситься к Тане – покуда она одна была, совсем одна, что с ней не часто случалось. Подскочить, обнять её крепко-крепко как родную сестру, с которой долго-долго не виделся, – и более не выпускать из рук никогда. Так и держать её вечно в своих жарких и крепких объятьях – и умереть потом вместе с ней!…

5

Но он не исполнил того, о чём страстно и жадно просило сердце, – не подошёл к Мезенцевой прямо там, в столовой, не стал отвлекать разговором милую девушку от еды – дал ей спокойно поужинать и чаю напиться, комфортно посидеть в тишине в огромном полупустом помещении… Поэтому он тихо и осторожно вылез из-за стола, чтобы не привлекать внимания грохотом стульев, также тихо собрал посуду и в мойку её отнёс. После чего, убедившись, что Мезенцева сидит на месте и всё ещё ужинает не спеша, он вышел из столовой через другую дверь, дальнюю от Татьяны, и поднялся по лестнице на первый этаж зоны «В». Но к лифтам не пошёл, а остановился на площадке с внешней стороны лестницы так, чтобы ему сверху было хорошо видно всех поднимающихся из столовой.

«Сейчас обязательно остановлю её – и поговорю с ней здесь же, на выходе, выясню отношения, – стоял и мысленно настраивал он сам себя, нервно теребя в руках свёрнутую вчетверо куртку. –  Лучшего места для объяснений и придумать трудно: и народа здесь нет почти, и тихо вокруг и спокойно. Лучше уж здесь и сейчас это сделать, чем опять к ней на этаж идти и там перед всеми позориться…»

Минут десять по времени он стоял и ждал в лихорадке, облокотившись животом о перила, внутренним огнём горел, при этом не спуская острых и цепких глаз со ступенек и без-престанно прокручивая в голове слова приветствия и любви – самые страстные, чувственные и задушевные, доходчивые, искренние и нежные одновременно, какие только помнил и знал из книг, и какие он БОГИНЕ своей в первые секунды встречи сказать готовился. Как искрящимся весенним солнышком мечтал её ими осчастливить и обогреть, сердце растопить девичье, душу расчувствовать и растрогать. А увидел Таню, царственно поднимающуюся наверх, – и все слова и приветствия позабыл, что спонтанно внутри рождались, растерялся быстро и безнадежно, ослаб, покрылся краской стыда. Только один страх вперемешку с ознобом и чувствовал, сковавший льдом его тело, губы и руки, почти полностью перекрывший воздух в груди, – противный утробный страх, который срочно требовалось побороть, чтобы в дураках не остаться…

Он и боролся, как мог и умел, насколько сил и внутренней мощи хватало, – он будто в омут бросился с головой, или под вражеский танк, когда выходил ей навстречу…

6

– Здравствуйте, Таня! – раздирая ссохшиеся от волнения губы, сказал он ей, отходя от перил и перегораживая ей дорогу к лифтам. – А я Вас жду… Увидел Вас только что в столовой – и не сдержался опять, простите. Захотелось к Вам подойти и поговорить, и, наконец, познакомиться. Меня две последние недели не было в Москве – всё мотался по белу свету. А теперь вот вернулся – и сразу же вспомнил про Вас. В столовой Вас только что увидел – и загорелся чувствами. Ещё раз прошу: простите.

– Добрый вечер, – в свою очередь ответила Мезенцева, улыбаясь лёгкой белозубой улыбкой и при этом с любопытством Кремнёва слушая и разглядывая, столбом стоявшего перед ней с курткой своей под мышкой; и потом, быстро оглянувшись по сторонам, она закончила достаточно добродушно и миролюбиво: – Только давайте в сторону отойдём, а то мы с Вами стоим тут на самом проходе как два истукана, мешаем людям.

Они отошли от лестницы к окну, выходившему во внутренний дворик Главного здания, остановились у подоконника, и Таня ещё раз с улыбкой взглянула на собеседника, взглядом зорким пронзила его насквозь, пытаясь будто бы до сокровенного в незнакомом ей человеке добраться и оценить его по достоинству; после чего она ещё раз спросила:

– Ну, так что Вы хотите-то, я не поняла? Кроме того, что Вас две недели не было.

– Хочу познакомиться с Вами, Таня, давно хочу! – выпалил Максим одним махом, с радостью чувствуя под воздействием милой девичьей улыбки и такого же добродушного взгляда, как ледяной панцирь страха и неуверенности свалился вдруг с плеч его, и стало ему от этого легко и комфортно сразу же, и даже весело на душе. – Возвращался вот вчера утром в Москву, и про Вас всю дорогу думал. И радовался от этих дум: что Вы у меня есть на Свете, что учитесь вместе со мной, и что скоро я Вас опять увижу – и порадуюсь от души, счастьем до краёв наполнюсь…

Сказавши это, Максим запнулся и замолк, словно воды в рот набравши, не зная, что говорить дальше: стихийное вступление его закончилось, слова иссякли, последние жаркие и искренние слова. Он только стоял и смотрел на БОГИНЮ сердца пронзительно, прямо и страстно – ответа от неё ждал, положительного, разумеется.

Наступила небольшая пауза в разговоре, когда оба не знали, что делать и говорить. Они стояли, потупившись, у окна – и собирались с мыслями…

Первой нарушила молчание Мезенцева, как виновница торжества, которой надо было что-то говорить в ответ по правилам хорошего тона остановившему её Кремнёву, настойчиво протягивавшему во второй раз руку любви и дружбы.

– Спасибо, конечно, – чуть подумав, ответила она, не спеша, опять внимательно и в упор взглянув на Максима. – Не скрою, Ваши слова мне приятны, да. Хорошо, когда кто-то посторонний про тебя с добрым чувством думает… Но только… я же Вам сказала уже при первой нашей в сентябре встрече, что не надо нам с Вами знакомиться и встречаться, не надо – лишнее это, поймите, и канительное. Особенно – для Вас, у кого диплом и гос’экзамены впереди. Начинайте готовиться к ним, не отвлекайтесь, отбросьте все глупости в сторону, все второстепенные дела. И тогда всё у Вас будет чудесно, поверьте, и не случится под конец учёбы никаких проблем. Мне же ещё потом спасибо скажите, что не задурила Вам голову и направила на нужный путь… Так что, всего Вам доброго, удачи Вам. И будьте счастливы, как говорится.

Мезенцева хотела уже было отходить от окна и идти к лифтам, но испугавшийся её ухода Максим, жаром вспыхнувший из-за этого, остановил её задрожавшим от волнения голосом:

– Подождите, Таня, секундочку, подождите! Пожалуйста! – затараторил он, пытаясь перегородить ей дорогу. – Поймите, я не могу жить без Вас, у меня без Вас всё из рук валится! Я, начиная с июня-месяца, без-престанно думаю про Вас, брежу Вами, и засыпаю, и просыпаюсь с Вашим дорогим именем в мыслях и на устах, с Вашим образом в памяти! Поэтому не уходите, не надо, не портьте мне жизнь. Прошу Вас! Давайте лучше сходим с Вами куда-нибудь завтра или же послезавтра, по Москве погуляем, по Ленинским горам. Давайте?! Во время прогулки поближе и познакомимся!

– Не надо этого всего, не надо, – уже серьёзно и твёрдо, чуть нахмурившись даже, ответила Мезенцева, не переставая в упор внимательно наблюдать за Максимом, который на глазах “сдувался”, катастрофически уменьшаясь в размерах и в росте, что на него из-за этого становилось жалко смотреть.

– Почему? – это было единственное, на что у него ещё хватило сил, понявшего, что его опять отшивают.

– Потому что… потому что у меня уже есть жених, – тихий и лукавый ответ последовал, который Кремнёва взорвал.

– Но у Вас же нет никого, Таня, нет!!! Зачем Вы так говорите?! – расстроенно выпалил он стоявшей перед ним девушке… которой сильно не понравились его слова, и, более того, они её больно по сердцу царапнули.

– И всё равно не надо Вам больше ко мне приходить – морочить себе и мне голову. Прощайте, – сухо сказала она, отворачиваясь, после чего отошла от Максима и через пару-тройку секунд скрылась в лифтовом холле, унося с собой навсегда покой и счастье его, но главное – его ДУШУ…

7

Она ушла, вторично не оставив никаких шансов Кремнёву, у которого после её ухода будто случился инфаркт – до того он ослаб и обмяк, обезумел и почернел в момент, чувство реальности утерял, чувство времени…

Через минуту и он, наконец, отошёл от окна, безжизненный и ошалелый, – но не к лифтам вслед за Мезенцевой пошёл, куда идти должен был, чтобы к себе подняться, а направился в совершенно другую сторону. Находясь в сомнамбулическом состоянии опять или в прострации, в без-памятстве полном, в без-чувственности и без-временье, он походил-погулял по первому этажу Главного здания минут десять, никого и ничего перед собой не видя, а потом через Главный парадный вход на улицу вышел, на свежий воздух, в котором нуждался его истерзанный организм. Там ноги сами собой понесли его на Аллею учёных сначала, а потом – на Смотровую площадку Ленинских гор Москвы, благо, что куртка его была под рукой, которую он и накинул на плечи, спасаясь от холода… На Смотровой площадке традиционно было много людей – и жителей города, и приезжих: молодёжь там сутками тусовалась уже и тогда, весело проводила время. Но подавленный провальной встречей Максим не видел никого вокруг, не замечал, мыслями весь в себя погрузившись, хотя всё время находился в самой гуще народа…

8

Сколько времени он гулял по территории МГУ? – он не помнил по причине полной потери памяти и внимания. Вернулся в комнату далеко за полночь, когда Меркуленко с Жигинасом крепко спали, да и в окнах Главного здания давно уже погас свет: уснули даже и студенты-полуночники… В комнате он тихо разделся и тоже завалился на койку с тяжёлым сердцем. Но до утра, однако, так и не смог заснуть: всё лежал и смотрел в потолок отрешённо – и при этом думал болезненно и мучительно, как и после 21 сентября, что же ему теперь дальше-то делать и как дальше жить с таким-то грузом на сердце… и надо ли. Думал – и пересохшими и потрескавшимися губами слова запавшей ему глубоко в душу песни всю ночь как заведённый бубнил, которые оказывались пророческими:

«Любовь пройдёт, исчезнет всё, и ничего нет впереди… Лишь пустота, лишь пустота… Не уходи… не уходи…»

Именно с этого момента, с вечера 11 ноября и покатилась под откос студенческая жизнь Кремнёва, так прекрасно начинавшаяся 4 года назад и так много чего ему поначалу сулившая…

Глава 7

«Я рождён, чтоб целый мир был зритель

Торжества или гибели моей.

Но с тобой, мой луч-путеводитель,

Что хвала иль гордый смех людей».

                                         М.Ю.Лермонтов

1

После последней и крайне неудачной встречи с Мезенцевой на первом этаже зоны «В», когда ни единого шанса Максиму не было опять оставлено его БОГИНЕЙ для взаимной дружбы, согласия и любви, ни даже четверть шанса, – после этого отвергнутый студент-пятикурсник Кремнёв сломался и скис уже окончательно, жажду жизни безвольно утратил, жажду борьбы. И, что было совсем уж худо в том его болезненно-надломленном состоянии, – он даже и не пытался выбраться из собственной душевной трясины – встряхнуться и взбодриться как-то, ситуацию правильно оценить самому или же с чьей-то помощью – родственников или друзей. Чтобы потом, себя самого взяв в руки, достойно выправить положение и не остаться в круглых дураках. А это значит: побыстрее найти себя – прежнего самостоятельного молодого человека, волевого, жизнерадостного и целеустремлённого, которого он из-за несчастной любви потерял, став по иронии Судьбы своей полной противоположностью.

Но нет, об этом он даже и не помышлял, увы, – он превратился после 11 ноября в некое безвольное и без-хребетное существо, слабосильное, кислое и аморфное, достойное одного лишь презрения от чужих людей, или жалости – от родственников. Вроде бы и тот же был паренёк на сторонний, поверхностный взгляд – да уже и не тот, не прежний, не непоседливый и амбициозный, которому не то что учёба и спорт, а и сама жизнь и судьба стали не в радость, а в тягость…

Такую разительную перемену в молодом парне, разумеется, заметили все, кто его хорошо прежде знал, кто с ним близко и плотно общался в прошлые годы. Однако ж реакция на подобное превращение была различная у людей, что естественно и объяснимо в подобных болезненных случаях. Так вот, родителей Максима она, перемена, перепугала насмерть, когда сынуля родненький навестил их однажды перед Новым годом, угрюмый, чёрный и чуть живой; тренера Башлыкова – сильно расстроила, понявшего по хронически-расслабленному и безвольному виду парня, что Кремнёва-спортсмена он потерял навсегда, неразделённой любовью как наркотой одурманенного; научного руководителя Панфёрова – напрягла, остро почувствовавшего из редких встреч в Универе, что его горем убитому подопечному до диплома уже дела нет. Никакого! А значит писать тот диплом, похоже, придётся уже самому Игорю Константиновичу, если он не хочет в лужу сесть со своим непутёвым студентом, выговор получить на кафедре за отвратительную работу и непрофессионализм. Товарищи же по общаге во главе с Меркуленко и Жигинасом стали дружно сторониться и дистанцироваться от него, чувствуя, что их бывший непоседливый кореш Максим не в себе и не подмога им в будущей самостоятельной жизни. Поэтому от него, зачумлённого и прокисшего, надо держаться подальше как от наркомана или запойного алкаша, или вообще прокажённого! – чтобы остаться целыми и невредимыми в итоге, не заразиться чужим безволием и пессимизмом, души собственные не загубить…

2

И всё равно, до Нового 1977 года и до начала последнего, 10-го по счёту семестра, опущенному бедолаге Кремнёву ещё как-то удавалось более-менее сносно жить в МГУ, даже и в отсутствие прежней тяги к учёбе и спорту. Ведь были ещё лекции у 5-курсников и семинары, пусть и редкие и пустые по сути, куда можно было от нечего делать сходить – развеяться и отвлечься мыслями от навалившейся хандры и паники, пообщаться с дружками-однокашниками на переменах. Как прежде посплетничать с ними и похохмить, опустошённую душу наполнить беседами, кипевшие мозги остудить, успокоить сердце. Отгородить сознание от безысходности и тоски, одним словом, от дурных предчувствий; пусть и на короткое время только, на пару-тройку часов… Да и в общаге той же, выйдя из комнаты, ещё можно было встретить знакомые лица на этаже, в лифте или столовой – товарищей по учёбе и спорту, по стройотряду. Чтобы остановиться с ними и потрепаться, опять-таки, потрапезничать вместе сходить или же на прогулку, смотаться в киношку или в какой-нибудь магазин, в пивнуху зачепушиться. Да мало ли злачных мест в Москве, способных одинокую душу отвлечь, обогреть, приютить и утешить.

А вот после Нового года, когда был с лёгкостью и с неким юмором даже сдан в январе-месяце последний потешный экзамен по научному коммунизму, и учёба у 5-курсников официально закончилась, всё! – вот тогда-то и навалились тоска и мрак на него всею своею массой. Были они тяжёлые и муторные как грозовые тучи, по-настоящему без-просветные и изматывающие, которые уже некому было развеять, и нечем было избыть. Бывшие товарищи-сокурсники куда-то вдруг сразу исчезли из виду, целыми днями пропадая на практике в разных частях и местах Москвы, а вечером крутя шуры-муры с дамами на предмет женитьбы. И Университет для Кремнёва вдруг опустел: он перестал встречать, спускаясь в столовую или гуляя по территории МГУ, знакомые лица, глаза и души. Только в Манеже разве они ещё остались, куда он, однако, всё реже и реже ходил за неимением сил и желания, занимаясь спортом уже исключительно как физкультурник.

Дико, нелепо и больно будет сказать – этот биографический факт из жизни главного героя романа неправдоподобно и клеветнически прозвучит для многих читателей, – но он даже и Меркуленко с Жигинасом после Нового года вдруг потерял из вида, двух закадычных дружков-наперсников своих, давних приятелей по общаге. Оба в последнем семестре землю прямо-таки носом рыли, чтобы остаться и закрепиться в Москве через коренных москвичек, – и делали они это исключительно поодиночке, что поразительно, как работают те же карманники-щипачи, скрывая друг от друга результаты подпольных трудов; и оба же и не сговариваясь прятались и от Кремнёва тоже.

Максиму было и чудно, и грустно, и крайне обидно, как легко догадаться, подобное узнавать от совершенно посторонних людей: что его давнишние друзья-сожители, Колян и Серж, ведут за его спиной некие “сепаратные переговоры”; а если серьёзно – тараканьи бега устроили, или мышиную возню за московскую воистину золоту прописку. И эту свою унизительную и непотребную возню-канитель и тот и другой тщательно от него скрывали, прятали как ЖИЗНЕННОЙ СИЛЫ секрет, или как тот же ЭЛИКСИР МОЛОДОСТИ. Чтобы душевно-сломавшегося Кремнёва облапошить в итоге, объегорить и опередить, с носом его, неудельного чудака, оставить в деле получения тёплого места в Москве, и одновременно – уютного семейного гнёздышка…

3

Особенно больно Кремнёву про “сепаратизм” и двурушничество Меркуленко было слышать – давнишнего соседа по комнате и по койке. Человека, кто, по идее, должен был первым протянуть Максиму руку помощи в трудную для того минуту смуты и раздрая душевного как самый близкий ему в МГУ студент. А не бегать от него, не шарахаться как от тифозного и не искать втихаря места будущего трудоустройства исключительно для себя одного – а уж никак не для друга. Ведь с Колькой Кремнёв познакомился раньше всех остальных – ещё на сочинении, помнится, третьем по счёту вступительном экзамене на истфак. И было для обоих то их знакомство шапочное ярким и запоминающимся… Так вышло, что они писали сочинение в одной аудитории, и экзаменаторы посадили их ещё и за один стол случайным образом. И сразу же Колька, вплотную придвинувшись, шёпотом спросил Максима, как, мол, у того обстоят дела с русским языком. Максим ответил, что нормально, вроде бы, что язык он знает на твёрдую 4-ку и не опасается за него.

– Хорошо, – прошептал ему на ухо просиявший сосед. – Поможешь мне тогда, если что, если слово какое трудное попадётся. А то ведь я в прошлом году именно за сочинение двойку на вступительных экзаменах получил: ошибок много наляпал. Пришлось целый год из-за этого пропускать, и теперь вот вторично приезжать и сдавать экзамены… Давай с тобой договоримся так: будем писать сочинение по отдельности, разумеется, чтобы друг другу не мешать, а под конец обменяемся написанными работами: ты проверишь мою свежим взглядом, а я – твою. Ну и если что не так – подскажем друг другу ошибки. Хорошо? Согласен?

Максим, не задумываясь, принял условие, выгодное и ему тоже, после чего оба принялись за работу – писать сочинение на свободную тему, которая в тот год звучала так: «жизнь прожить – не поле перейти»… За полчаса до конца они закончили писанину и незаметно обменялись текстами: Максим стал внимательно читать каракули Кольки, тот – его. Максим нашёл у соседа три орфографические ошибки, сосед у него – ни одной. После чего они вернули друг другу листки, ещё раз пробежали глазами тексты – и отдали их по звонку экзаменаторам для проверки, надеясь на успех. А на последнем экзамене по иностранному языку они не встретились, разведённые по разным этажам и аудиториям… Уже в сентябре выяснилось, что Колька получил за сочинение 3-ку, Максим – 4-ку. Но по совокупности набранных баллов оба в итоге прошли – и стали студентами истфака.

И каково же было их удивление, замешанное на бурной радости, когда 31 августа они увидели друг друга в одной 425-й комнате общежития в 3-м корпусе ФДСа, куда их поселило руководство курса помимо воли: новичков всегда так селили – как Бог на душу пошлёт. Оба узнали, что отныне им предстояло не только вместе учиться, но ещё и бок о бок жить – спать на соседних койках то есть, вместе ужинать за одним столом, делить по-дружески вещи, конспекты и книги, радости и печали, а по утрам на занятия в Универ на переполненных автобусах вместе ездить, – чему никто из них не расстроился, разумеется. Наоборот – обрадовался знакомому уже человеку, с которым на абитуре сочинение вместе писал и даже посильную оказывал помощь…

4

В 425-ю комнату, помимо них двоих, руководством истфака были поселены, согласно внутренним правилам Дома студентов МГУ, и ещё три паренька-первокурсника: это Елисеев Сашка из Горького, про которого много писалось выше, Ахметзянов Рамзис из Казани и Серебряков Санёк из Прибалтики. Так они впятером и прожили весь первый год обучения – тихо и спокойно в целом, без больших неприятностей и проблем, которые случались порой у некоторых особо неуживчивых провинциалов. Общага есть общага, что там ни говори: не всем она показана по характеру и воспитанию. Ибо не каждый способен в большом коллективе жить, смирять ради других свои страсти, прихоти и желания; или же, наоборот, уметь противостоять толпе, понимай – оберегать-отстаивать драгоценную сущность свою, сохранять неповторимую божественную индивидуальность… Поэтому-то некоторым иногородним студентам-барчукам богатые родители снимали жильё в Москве: отдельные комнаты или даже квартиры, – этим отгораживая и уберегая своих изнеженных чад от тлетворного влияния коллектива.

Внутренняя идиллия 425-й комнаты, однако, оказалась временной и обманчивой. Ибо по окончании курса Меркуленко, Елисеев и Кремнёв остались уже втроём; сиречь осознанно захотели и дальше продолжать жить вместе, тесниться в одной комнате, – ибо каждого из них троих такое дружеское соседство вполне устраивало… Зато не устраивало оно Ахметзянова Рамзиса, скрытного, ушлого и на удивление жадного типа из породы людей “себе на уме”, переведшегося на истфак из Казанского университета, где перед этим он отучился два полных года, но что-то там ему не понравилось, не устроило: низкий образовательный уровень и провинциальный статус, видимо… Так вот, соседство русских парней ему, нацмену лукавому, хитрожопому, было категорически не по душе, как выяснилось, от которых он сознательно отгораживался целый год “высокой стеной”, жрал домашний изюм втихаря и все присылаемые ему из дома посылки. И не удивительно, что по окончании первого курса он, не раздумывая ни секунды, собрал вещи и переселился в комнату к братьям-татарам – и сразу же повеселел и расцвёл лицом: с единоверцами и едино-кровниками жить ему было гораздо спокойнее и приятнее во всех смыслах.

Ну а Саньку Серебрякова, красавчика из Литвы, как две капли воды похожего на актёра В.Коренева, сыгравшего Ихтиандра в фильме «Человек-амфибия», весной и вовсе отчислили из МГУ – за регулярные прогулы занятий, неуспеваемость и аморалку. Не захотел этот слабохарактерный, хотя и талантливый парень учиться у них по причине отсутствия воли, а хотел только по Москве ежедневно шататься этаким молодым франтом, деньги родительские просаживать в магазинах и кабаках, да амурные дела крутить с чокнутой аспиранткой-филологом – дочкой какого-то партийного вождя из Свердловска. Она-то и выжала из него все соки в итоге, законченная нимфоманка, от учёбы и друзей отвадила, стерва, от дисциплины. Она же его и на весь факультет ославила ближе к весне как аморального и без-совестного обольстителя, обманувшего-де её ожидания и надежды, убившего в ней веру в людей! Написала истеричное письмо-донос в деканат истфака, что студент-развратник Серебряков, паскудник и кобель, ещё осенью-де охмурил её и якобы силой склонил к сожительству, чистоты и девственности лишил, взамен клятвенно обещав жениться. Однако исполнять обещанного не собирается до сих пор, нелюдь о двух ногах, водит её за нос, якобы, с осени начиная, и только денежки из неё сосёт – и кровушку! Примите, мол, к негодяю меры, и срочно! Накажите его примерно, прохвоста и аморала, спасите её, несчастную мадам, затраханную нечестивцем! А то, мол, она может и дальше пойти в своём гневе – и выше. И тогда, дескать, меры будут приниматься уже лично к вам – равнодушным к бедам других чиновникам.

Бодаться с чумовой и мафиозной бабой не стали работники деканата: себе дороже вышло бы. И без-путного “кобеля”-Саньку они в итоге отчислили в середине марта по её клеветническому заявлению, помноженному на его прогулы. И на освободившееся место в комнате как раз и пришёл к ним Серёга Жигинас, который до этого с другими парнями жил, но что-то там у него не сложилось.

Западный украинец-хохол Жигинас два первых общеобразовательных курса учился с Меркуленко в одной группе и даже сидел с ним за одним столом. Подружился с ним на занятиях, регулярно начал бегать к нему в комнату по вечерам, познакомился там с Елисеевым и Кремнёвым. И упросил их весной первого курса взять его к себе жить вместо отчисленного Серебрякова, на что последние согласились, понимая прекрасно, что их не оставят втроём, что всё равно кого-то да подселят в порядке уплотнения. Так лучше уж знакомого Жигинаса взять новым соседом, проверенного человека, чем неизвестно кого.

Серёга и влился в итоге в их коллектив, начиная со второго курса, и, надо сказать, успешно. Был он жилец не конфликтный, покладистый и дисциплинированный, в отличие от отчисленного Серебрякова, посылки из дома втихаря не жрал, как Ахметзянов Рамзис. Да и не присылали ему никогда посылок: родители его давно развелись, разъехались по разным городам Хохляндии, завели там новые семьи. И он был из них двоих никому не нужен фактически. Хотя справедливости ради надо сказать, что отец деньги ему в Москву высылал регулярно в дополнение к стипендии: Серёга в Университете не бедствовал… Учился он ровно все пять лет, пусть и без огонька и страсти, не хватал никогда звёзд с небес – в твёрдых середняках числился. Однако про это уже подробно писалось выше – не станем вновь повторять…

5

А весной второго курса ушёл от них и Елисеев Сашка – сам ушёл, напомним, по собственной воле, а не по пинку под зад и не по доносу злобному от любовницы. Офицером-десантником захотел парень стать, настоящим, мужским заниматься Делом. И вместо него на 3-ем курсе к ним подселили Бугрова Мишаню – хитро-мудрого еврея из подмосковного Зеленограда, сиречь коренного москвича.

Отметим, что подобные фокусы с жильём только одни евреи и могли проделывать: и раньше, и теперь, и всегда. Совестливым русским парням и девчатам такое очевидное беззаконие недоступно и неприемлемо даже и в малой степени. Поясним, что автор здесь имеет в виду и на что намекает.

Так вот, в МГУ ещё с середины 1930-х годов, когда государство взяло под плотный контроль советскую Высшую школу, – именно тогда и сложилась двухуровневая система зачисления студентов на разные университетские ф-ты. Заключалась она в следующем. Поскольку иногородних абитуриентов традиционно в МГУ приезжало поступать гораздо больше, чем москвичей, и им, плюс к этому, была ещё нужна и общага, – то и конкурс для них был гораздо выше, чем для выпускников столичных школ. Разница составляла 2 – 3 балла, как правило, в зависимости от факультета, и была существенной даже и на сторонний, обывательский взгляд. Понятно, что москвичи таким образом сразу же получали для себя большую фору в виде низкого проходного барьера, который был по силам даже и среднестатистическим столичным школьникам-лоботрясам. И не удивительно, закономерно даже, что многие из москвичей, поступив в Университет в итоге, были подготовлены значительно хуже иногородних студентов.

Делёж на приезжих и коренных горожан осуществляла Приёмная комиссия, где от абитуриентов сразу же требовалось указать точное местожительство, подтверждённое справкой. Москвичи прямиком направлялись в один поток, особый и облегчённый; гости столицы – в другой, с высокими проходными баллами. Жителям Московской области была предоставлена возможность выбора. Они могли записать себя в москвичи и тем самым значительно облегчить условия приёма, но при этом они обязаны были написать заявление ещё до экзаменов на отказ от предоставления им жилья в Доме студентов МГУ и потом уже, в случае успеха, думать о жилье самостоятельно. А могли записаться и в иногородние, хорошо подумав, значительно повышая этим для себя проходной барьер, повышая риски не-поступления, – но одновременно, в случае успеха, гарантированно получая койку в общаге и снимая с себя и с родителей огромную головную боль за будущее проживание в столице – дорогое во все времена…

6

Мишка Бугров, житель Зеленограда, был коренным москвичом, поступил на истфак по облегчённому варианту то есть, набрав на вступительных экзаменах на 4 балла меньше в итоге, чем тот же Максим Кремнёв, иногородний рязанский житель. Общежитие ему не полагалось, ясное дело: он ездил на занятия всякий раз из родительской зеленоградской квартиры.

Ездить ему приходилось долго и муторно, спору нет: его родной город далеко от Москвы расположен, изначально задуманный премьером Косыгиным как подмосковный науко-град наподобие Дубны, Серпухова или Пущино. Алексей Николаевич в перспективе мечтал даже сделать Зеленоград мiровым центром электроники – ни много, ни мало (какими стали впоследствии Силиконовая и Кремневая долина США). Именно с таким расчётом всё там и создавалось, и строилось.

Никакого Центра в итоге не получилось – не позволили славянам-русичам этого сделать западные финансовые воротилы через пятую колонну в Москве, – но сам-то город получился прекрасным. Всё в Зеленограде хорошо, любо душе и глазу: много воды, много зелени, чистый природный воздух. Даже и свой собственный институт имеется – МИЭТ. Один большой минус был почти сразу же – до Москвы было далеко добираться тем, кто в столице работал или учился. И пригородной электричкой Мишка пользовался, и метро, и столичным транспортом. 2,5 часа он в итоге на дорогу тратил только в один конец, приезжал на учёбу потрёпанный и измученный как тот же горняк после забоя, вечно дремал на лекциях, садясь на верхние ряды аудиторий. Но что делать? Таковы были правила общежития, придуманные не для него одного – для всех. На истфаке учились студенты-областники, к примеру, на абитуре записавшиеся в москвичи и значительно облегчившие себе тем самым условия приёма, которые потом ежедневно из Каширы на занятия ездили, из Можайска того же. Истощили-извели себя поездками за 5 студенческих лет по максимуму, не приведи Господь, питались каждый день на колёсах, спали в вагонах электропоездов. Учёба для них стала настоящим адом по этой причине: они очень завидовали иногородним студентам, которые жили в Главном здании МГУ и добирались до Гуманитарного корпуса всего за 10 минут…

7

Вот и Бугров завидовал все 2 года, учась на истфаке плохо с первого дня, без души и огня, без стипендии, – но не из-за дальней дороги это происходило, нет. Он просто был раздолбай без-путный, по натуре – ленивый нетяг. Но родители-то его сердобольные про то не знали, не желали знать. Они всё на дальнюю дорогу грешили, верили и надеялись, что живи он поближе к учёбе, допустим, как те же иногородние студенты живут, – и всё у него тогда выправится с оценками, тяга к знаниям сама придёт.

Однако они не только верили и мечтали, топчась на одном месте и занимаясь маниловщиной, – они ещё и проворачивали дела как истинные евреи, чтобы приблизить мечту, и сказку для сына чтобы сделать былью. Тем паче, что имелись у них возможности для того, и не маленькие. Отец Бугрова работал в МИЭТе, был там деканом какого-то факультета и доктором наук. Фигура, ясное дело, в научно-образовательном мiре столицы не шуточная и не пустяшная… И вот однажды, по совету ушлой супруги, он приехал на исторического ф-та МГУ, встретился там с деканом как с равным и пожаловался ему в приватной беседе на плачевное состояние сына Миши, который не в состоянии, дескать, нормально учиться из-за проклятой дороги – все силы якобы она отнимает у него, всё время свободное и весь талант. Ну и попросил под конец, чтобы сынулю, в порядке исключения, поселили в университетское общежитие. Тогда, мол, дела у него как по маслу пойдут, и оценки его сразу улучшатся. Взамен что-то хорошее пообещал, вероятно, от чего декан истфака не смог отказаться…

8

Так вот и оказался москвич-третьекурсник Бугров жителем ФДСа в итоге, соседом по комнате Кремнёва, Меркуленко и Жигинаса – иногородних студентов МГУ. Ситуация из ряда вон выходящая, как легко догадаться, которую только одни евреи, повторим, и могли провернуть. Другим подобные фокусы не под силу были.

Да только не в коня оказался корм, увы и ах, и старания папаши мафиозного были напрасными, вредными даже, о которых тот, наверное, сто раз потом пожалел. Потому что его пустой и без-путный Мишаня, пока ещё дома жил, был под родительским строгим надзором худо ли, бедно ли, был в узде. А попав в общагу, достаточно людное место со своими жёсткими внутренними законами, правилами жизни и поведения, он оказался полностью предоставленным самому себе, – и не справился, чистоплюй столичный, с тлетворным влиянием коллектива. Не прожив в ФДСе и месяца, он сразу же был втянут в университетскую карточную мафию, где страсти нешуточные кипели по вечерам и ночам, где на кону крутились большие “бабки”.

Довольно быстро он заразился игрой по самое некуда, стал пропадать за картами каждую ночь, а днём отсыпаться в пустой комнате. Деньги стали у него водиться на красивое житьё-бытьё, на дорогие шмотки, такси и сигареты «Мальборо», хотя он и не получал стипендию ни одного семестра. Карты – заразная для тщедушного человека вещь, не слабее по пагубному воздействию разврата, алкоголизма и наркомании…

На учёбу Мишка плюнул в итоге, утратил к Истории всяческий интерес, и после Нового года перестал совсем ходить на занятия, полностью переключившись уже на ночные игорные страсти. За это и за невыполнение домашних заданий его вынуждены были отчислить весной работники деканата – студента-третьекурсника, напомним! – за регулярные отсутствия на факультете, где его не видели с 20 января, момента окончания зимней сессии.

Но он не сильно расстроился из-за этого, если расстроился вообще. Потому что он уже научился зарабатывать себе лаве на сладкую и вольную жизнь, какую Мать-История ему никогда бы не обеспечила.

Так вот Мишка и стал профессиональным игроком в итоге, завсегдатаем столичных игорных домов и сочинских ночных клубов. Поговаривают, что он добился там немалых успехов и денег, и даже ИМЯ сделал себе карточною игрой…

Но нам в данном случае не это интересно и важно, не профессиональные успехи и сладкая жизнь каталы-Бугрова, отчисленного из МГУ, а то, что, начиная с 4-го курса, Меркуленко, Жигинас и Кремнёв жить и учиться остались уже втроём. Сначала в башне втроём год целый жили, потом – на 15-м этаже зоны «В». И так втроём они Университет и закончили…

9

Из приведённого краткого жизнеописания дружков-сожителей Максима видно и невооружённым глазом, что астраханец Меркуленко Николай, по логике вещей, должен был бы стать на истфаке самым близким человеком Кремнёву. Хотя бы потому уже, что познакомился с ним раньше всех в МГУ – раньше Жигинаса того же и будущих товарищей по курсу, кафедре и стройотряду. Потому что помощи у абитуриента-Кремнёва просил на вступительном сочинении – и получил её, реальную, зримую помощь, без которой ещё неизвестно, как бы сложились в итоге его дела с очередным поступлением. Да и четыре прожитых рядом года что-то да значили, согласитесь, друзья. Колька, во всяком случае, не должен был поворачиваться задом к Максиму, когда на того внезапно накатила на 5-м курсе любовная хандра, не имел права откровенно издеваться над ним, презирать, вынужденно ослабшим, плеваться в него как в отхожую яму. Не должен был, нет… однако ж вот взял и плюнул, паскудина. Да так смачно, откровенно и от души, что Максим тот дружеский его плевок на всю оставшуюся жизнь запомнил…

Меркуленко, как уже отмечалось раньше, принадлежал к той гнусной и подлой породе людей, которые перед сильными мiра сего, перед людьми со связями и деньгами готовы были в три погибели гнуться, лебезить и унижаться, кривляться наподобие шлюх и безропотно и охотно “подставлять задницы” для утехи. Потому что, элементарно, им было выгодно это холуйство и стояние раком: много хорошего можно было для себя поиметь подобным продажно-угодливым поведением. И, наоборот, такие лизоблюды, пройдохи и проститутки, как правило, издеваются и унижают слабых, тщедушных и добрых людей, от кого, по их мнению, нет и не будет в будущем никакого прока.

Подобное Колькино бл…дское поведение Максим много раз уже подмечал на младших курсах – и не любил за него дружка-сожителя, потому что сам таким подлым и вертлявым гнусом никогда не был. Наоборот, он всегда старался слабого и мелкого защитить по возможности, а сильного на место поставить. Сам он, впрочем, слабеньким и тщедушным на первых 4-х курсах не был, да и учился сносно, – поэтому-то Меркуленко его открыто никогда и не цеплял, вёл себя с ним достаточно уважительно и корректно…

10

Всё поменялось в худшую в их взаимоотношениях сторону именно в последний учебный год; после 21 сентября, если уж быть совсем точным, когда Кремнёв вдруг резко и здорово ослаб, прямо как шарик воздушный сдулся, жажду жизни когда утратил после неудачной встречи и беседы с Мезенцевой в коридоре. И Меркуленко эту внутреннюю и разительную перемену в нём, эту душевную слабость и пустоту сразу же почувствовал подлым и поганым своим нутром, будучи единственным соседом по комнате, – и, как настоящий хищник-рвач, моментально пошёл в атаку.

Первый раз он больно “укусил” Максима в 10-х числах октября, когда Кремнёв из Анапы с командой только-только вернулся. И произошло это знаковое для обоих событие так – опишем его поподробнее.

На спортивно-оздоровительной базе «Сукко» легкоатлетам-сборникам каждый вечер крутили кино в течение всей недели – развлекали их таким образом по мере сил, отвлекали от глупостей разных, с пьянками связанных и развратом. Показали однажды и популярный в то время фильм «Ирония судьбы, или с лёгким паром», вышедший полтора года назад на советские экраны… Фильм сам по себе был достаточно примитивный и пошлый, на новогоднюю сказку больше похожий, или на сюрреализм, – но в него режиссёром Рязановым, для улучшения качества, вероятно, было напихано множество хороших песен в исполнении Сергея Никитина с женой, недавних выпускников физического факультета Московского государственного Университета. Для студентов-университетчиков, ясное дело, это было особенно гордо и лестно – услышать с экрана пение выпускника, значительно обогатившего фильм профессиональной игрой на гитаре и голосом.

Прозвучало в фильме и прекрасное стихотворение под конец в исполнении главных героев: «С любимыми не расставайтесь», – автором которого был Александр Кочетков и которое сам поэт назвал по-другому: «Баллада о прокуренном вагоне». Кремнёву баллада очень понравилась, помнится, когда он, ещё живя в башне зоны «В», посмотрел этот фильм первый раз в их университетском кинотеатре с Жигинасом на пару. Серёга, к чести его, тоже любил и ценил качественные стихи, собирал их где только можно и потом заучивал наизусть. В частности, боготворил Есенина. Вдвоём они и узнали у сокурсников про автора Александра Кочеткова и его судьбу. Сокурсники же принесли им и журнал с текстом «Баллады…». Максим и Серёга переписали её в свои тетради, быстро запомнили назубок. И оба долго потом хранили, носили в мыслях и сердцах своих стихотворение большого русского поэта, написанное на одном дыхании, как известно, которое заканчивалось прекрасным напутствием читателям:

«С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них, –

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь,

Когда уходите на миг!…»

В «Сукко» Кремнёв жил в одной комнате со спринтером Воеводиным Славкой, студентом-четверокурсником с экономического факультета, завсегдатаем КСП. С ним же и тренировался вместе неделю целую, вместе и отдыхал… С ним посмотрел и «Иронию судьбы…» ещё разок от нечего делать, с удовольствием послушал хорошие песни, которые уже знал наизусть: их в общаге студенты часто пели… А вечером в комнате узнал от Славки, смотревшего фильм первый раз, что и тому очень понравилось стихотворение Кочеткова, и он бы очень хотел сберечь его в памяти, а для начала – переписать.

– Ну что же, – смеясь, сказал ему тогда Кремнёв с самодовольной ухмылкой, – бери и записывай, коли так. Я это стихотворение знаю, выучил наизусть.

Но у Славки, как на грех, не было под рукой ни бумаги, ни авторучки: зачем они спортсменам, пропадавшим на стадионе целые дни? И у других членов сборной их тоже не оказалось. А ехать специально в город из-за этого не очень-то и хотелось: путь из лагеря до Анапы не близкий был.

И тогда Кремнёв с Воеводиным договорились встретиться сразу же по приезду в Москву; условились, что Славка придёт к Максиму в комнату после занятий, и Максим продиктует ему балладу Кочеткова, не торопясь, а Славка её запишет…

11

В 10-х числах октября Воеводин, как и обещал, пришёл в 13-й блок Кремнёва. Максим его встретил, как дорогого гостя, усадил за стол, а сам полез в портфель – искать тетрадь со стихами. Но почему-то сразу их не нашёл второпях, а лазить по полкам с книгами и по шкафам не захотел – неудобно было заставлять ждать гостя.

– Ладно, Слав, Бог с ней, с тетрадкой, – растерянно сказал он сидевшему за столом Воеводину. – Я эту балладу и так знаю: зачем мне тетрадь. Давай, садись поудобнее: буду тебе по памяти диктовать, а ты сиди и записывай.

И как только сам он подсел к столу с намерением начать работу, – в этот-то как раз момент в комнату ввалился Меркуленко, вернувшийся с занятий. Он поздоровался со Славкой довольно холодно, и после этого стал переодеваться у шкафа – менять парадные джинсы и куртку на старое спортивное трико, в котором ходил по общаге. Он стоял и переодевался в углу, обернувшись спиной к парням, а Максим принялся диктовать гостю обещанное стихотворение, не обращая внимания на соседа по комнате.

– Начинается баллада так, давай записывай, Слав:

« – Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –

Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой.

Не зарастёт на сердце камень,

Прольётся чистыми слезами,

Не зарастёт на сердце камень –

Прольётся пламенной смолой….»

И как только он произнёс последние слова, в разговор немедленно вмешался Меркуленко, вдруг ощетинившийся отчего-то и весь обратившийся в слух.

– Ты чего плетёшь-то, знаток поэзии?! – ядовито выпалил он, оборачиваясь к столу и презрительно глядя на Максима. – Какой “камень”, окстись?! Разве ж могут зарастать камни?! И где?! – на сердце! Ха-ха!!! Зарастают раны, запомни, перед тем как кому-то и что-то там диктовать. Поэтому и звучит строфа так: «Не зарастёт на сердце рана, / Прольётся чистыми слезами, / Не зарастёт на сердце рана – / Прольётся пламенной смолой…»

Максим понял, к стыду своему, что и впрямь ошибся: у Кочеткова в стихотворении было сказано “рана” – не “камень”. Он перепутал, да, нужное слово забыл, заменив его другим по ошибке, схожим по значению. Но его сильно расстроила, поразила даже не эта его забывчивость – скорее техническая, чем смысловая. Смысла-то мысли автора он по сути не исказил, ибо на сердце не может быть ни раны, ни камня. Оба эти слова – чистой воды метафора, или фигура речи, использующиеся для придания тексту красочности и остроты! Его тогда поразило другое; а именно: с какой злобой и ядом, и самомнением жутким Колька его одёрнул, как первоклашку унизил фактически. Да в присутствии гостя ещё!

Это было и больно, и очень обидно – до слёз! Хотя бы потому уже, что Максим непогрешимым гением-небожителем себя не считал и никогда не боялся и не стыдился критики, если она конструктивная и доброжелательная была, сказанная от души честным, грамотным, знающим человеком, желающим тебе добра и пользы… А тут-то критикой и добром и не пахло! Наоборот, пахло откровенным унижением оппонента, мешанием его с грязью, с дерьмом; да ещё и показухой дешёвой, возвеличиванием собственного “Я”! Вот, мол, какой я начитанный и всезнающий, прямо-таки дока в литературных делах! Не то что некоторые крикуны, которые, мол, только делают вид, что они что-то могут и знают! А в действительности они – пустозвоны, обыкновенная шантрапа!!!

И от кого подобная мерзость шла, самое-то главное и обидное?! От друга, или от товарища давнего, соседа по комнате и по койке! – откровенного неуча и дебила по факту! Самого пустого и ничтожного студента на факультете, который в плане учёбы, в плане знаний еле-еле концы с концами сводил. На брюхе перед отличниками вечно ползал, гад, как проститутка кланялся!… А тут вдруг этот двоечник вечный, этот тоскливый дятел и наркоман взял – и рот свой поганый разинул так не вовремя и некстати, сознательно позоря этим Максима, прилюдно опуская его! …

– Да, правильно, я ошибся, – поморщившись от досады и переведя дух, сухо ответил Кремнёв на словестный выпад Меркуленко, испытывая чувство неловкости и вины перед Воеводиным. – У Кочеткова – “рана”, не “камень”. Согласен… Однако, тут вполне мог бы подойти и “камень”. Получилось бы погрубее, да, согласен, пожёстче, может быть, – но смысла бы это не исказило ни сколько.

– Да чего ты плетёшь-то, Максим, студент-выпускник МГУ и без пяти минут профессиональный историк?! – взорвался гневом Меркуленко, совсем уж теряя приличие и контроль над собой. – “Смысла бы не исказило” – во-о-о! дал! Именно исказило бы, именно! Как может быть камень на сердце?! – подумай хорошенько, напряги мозги! Это же лажа настоящая, бред чистой воды, пошлятина несусветная!!!

– Ну, ты давай выбирай выражения-то, и за словами следи, ядрёна мать! – одёрнул Кольку Кремнёв, бледнея. – “Бред чистой воды”, “пошлятина”! А “рана на сердце” – это тебе не бред, не пошлятина?! “Рана на сердце” – это мгновенная смерть, да будет тебе известно, от обширного инфаркта. И используется это выражение писателями и поэтами исключительно как фигура речи, не более того. Как, к слову сказать, и “камень”. У цыганок, кстати, любимое выражение при гадании на картах: “у тебя на сердце камень”, – ну, то есть, тяжесть на сердце, боль, нестерпимая мука из-за чего-то там. Люди слушают их, цыганок, уже сотни лет – и понимают прекрасно, что они этим хотят сказать, согласно трясут головами, а не орут заполошно, как ты, умник хренов. Наоборот, исправно платят гадалкам денежки!

– Да при чём тут цыганки-то, Максим?! – громче прежнего начал голосить Колька, заканчивая переодеваться. – Чего ты мне в пример приводишь этих привокзальных дур?! Я тебе про высокое искусство говорю, про большую поэзию в лице Кочеткова! – а ты мне чумазыми и необразованными цыганками в глаза тычешь! Ты же – будущий выпускник МГУ, как-никак, а в разговорах опускаешься до жаргона и сленга цыганок! Сморозил глупость – имей мужество ошибку честно признать! А не крутись тут ужом изворотливым! “Камень”, – ещё раз тебе говорю, – это лажа и бред, чистой воды пошлятина! “Рана” же – это большое и высокое искусство! Вот и вся разница!

– Слушай ты, умник, – не выдержал Кремнёв поучений нахального и дурного хохла-сожителя. – А не пошёл бы ты на х…р отсюда! Учить уму-разуму будешь детишек своих, когда заведёшь. А меня учить не надо. Тем паче, тебе, м…даку. Я, в отличие от тебя, сессии вовремя сдаю, и стипендию всегда получаю. И с первого раза в Университет поступил – с 4-ой по сочинению. А ты в круглых двоечниках ходишь с первого курса, раздолбай, тебя только со второго раза на истфак приняли. Да и то с трудом! А теперь кого-то ещё учить берёшься, придурок!

– Да сам ты придурок! – зло выпалил в ответ рассвирепевший Колька, после чего пулей выскочил в коридор, красный как помидор, громко хлопнув дверью… 

12

После этого случая между Меркуленко и Кремнёвым будто бы пробежала чёрная кошка – огромная такая, страшная и угрожающая своим жутким видом. Оба затаили злобу один на другого, сухо и холодно общались между собой, да и вообще мало стали видеться, хотя и спали рядом по-прежнему, в одной комнате.

Окончательно же их рассорил и отдалил, врагами вечными сделал один паскудный случай, произошедший через месяц ровно – в 10-х числах ноября, когда Кремнёв только-только из поездки по Европе вернулся и успел даже с Мезенцевой второй раз неудачно встретиться и поговорить. После чего, повторим, он уже окончательно скис и сник, плетьми опустил руки, к жизни совсем утеряв интерес и, одновременно, к учёбе. Он только и делал до Нового года, что валялся на койке пластом, раз в неделю в “стекляшку” заглядывал для вида, чтобы связь с факультетом окончательно не потерять – с товарищами и преподавателями. А по вечерам гулял в одиночестве или ходил в Манеж от скуки и по инерции – с дружками-спортсменами там стоял и болтал или наматывал круги на дорожке тупо и без души. Толку от него, как от спринтера, было уже мало с таким-то его настроением кислым, если он вообще был…

13

В 10-х числах ноября, проснувшись поздно по обыкновению, когда колготного Меркуленко уже не было в комнате: с утра пораньше убежал куда-то деловой и скрытный хохол, – Максим вдруг вспомнил, что собирался слазить на антресоли. Туда он в сентябре ещё закинул зимние вещи свои за ненадобностью, чтобы не занимать ими нижний шкаф, очень маленький и для двоих тесный. Поднявшись с кровати и пододвинув стол к антресолям, он залез туда с намерением достать пальто и зимние сапоги из целлофанового пакета, ибо на улице уже становилось холодно и сыро, – и сбоку от своих вещей он увидел небольшой тугой свёрток, которого раньше не было, и который его заинтересовал. Не слезая со стола, он развернул его, завёрнутый в газету сначала, а потом ещё и в белую тряпку, и увидел там полуторакилограммовый кусок астраханского балыка – вкусного, свежего и аппетитно пахнущего…

Несказанно удивившись находке, он спустился с ней вниз и прямиком направился в соседнюю комнату к Жигинасу – проверить: на месте ли тот, не умотал ли куда спозаранку… Жигинас был на месте, к счастью, и тоже только проснулся: сидел на койке с сонным видом, собираясь в душ идти.

– Серж! – с порога обратился к нему Кремнёв, подходя вплотную к товарищу и показывая тому балык. – Ты посмотри и подивись, что я только что у себя на антресолях нашёл, что Меркуленко от нас с тобой прячет, сучонок.

После этого он отдал Жигинасу свёрток, чтобы тот самолично подержал в руках и оценил находку.

Жигинас взял балык, поднёс его к носу, понюхал, зажмурился от удовольствия: «вкуснотища!» – произнёс, после чего добавил сонно:

– Меркуленко на ноябрьские праздники к себе домой ездил на несколько дней, пока ты, Максим, колесил по Европе. Вот из дома он этот балык и привёз, вероятно, и спрятал на антресолях, пока тебя нет. И меня даже не угостил, скотина безрогая! Зачем, интересно, он его от нас с тобой прячет-то? Для кого? Чего-то задумал тайного, Меркулятина хитрожопая.

– Раньше он такой х…рнёй не занимался, вспомни, – задумчиво подхватил разговор Максим. – Все посылки домашние с нами делил, поступал по-честному. А теперь заныкал от нас рыбку, гад, бережёт ещё для кого-то… Мои-то мясные консервы, которые я из ГДР вам на пробу привёз, с удовольствием недавно слопал – не подавился, сука! И вино моё тоже пил, марочное, крымское, которое я прикупил в Анапе. Помнишь?

Меркуленко и впрямь раньше так никогда не поступал: домашние посылки с рыбой с друзьями делил по-честному. А на 4-м курсе ему и вовсе литровую банку паюсной икры родственники привезли. И они втроём, помнится, её за пару дней и “уговорили”, накупив предварительно хлеба белого и сливочного масла побольше… А теперь вот Колька, чувствуя скорый конец, крысятничать и ловчить стал, от товарищей своих по комнате прятаться и отдаляться…

И, крайне-обиженные данной выходкой друга, Кремнёв с Жигинасом решили Меркуленко наказать за его подлый и гнусный поступок – решили отрезать половину куска, грамм 800 по весу, самовольно взять свою долю то есть. А оставшуюся половину вернуть назад – и не говорить про то Кольке: пусть, мол, когда узнает – “порадуется” пропаже, сволота астраханская. И подумает, намотает на ус, как ему впредь своих пацанов обкрадывать и дурачить…

Так они тогда и сделали: отрезали половину куска себе, а остальное вернули на место, замотав в газету и тряпку, как было. После чего оделись, умылись быстренько – и направились с куском свежего балыка сразу же пиво пить, не став даже завтракать. Зачем, подумали, деньги тратить на казённую пустую еду, имея в руках такое богатство! – которое, помноженное на пиво, их накормит и насытит так, что долго потом обоим есть не захочется…

14

Меркуленко узнал о пропаже, о воровстве утаённого балыка через неделю только, забравшись вечером на антресоль в отсутствие соседа. И рассвирепел ужасно, гневом сначала, а потом и звериной яростью закипел, багровыми пятнами весь покрылся.

– Максим! – коршуном набросился он на Кремнёва, когда тот с тренировки вернулся, обессиленный и чуть живой. – На хрена ты так поступаешь, скажи?!

– Что ты имеешь ввиду? – не понял, – устало улыбнулся Кремнёв, догадавшись уже, о чём идёт речь и отчего так взбеленился товарищ.

– На хрена ты сожрал половину моего балыка втихаря и без спроса?! Я не для тебя его приготовил, пойми!

– А для кого? – удивился Кремнёв, нахмурившись.

– Да тебе-то какое дело – “для кого”?! – взорвался Колька, готовый уже набросится на соседа-обидчика с кулаками. – На хрена брать чужое, не тобой положенное?! Я тут собрался на днях с мужиками в баню съездить, балыком их попотчевать пообещал! Они ждут и надеются! А сегодня гляжу: балыка-то уже и нет, или почти нет! Сожрали! И что я теперь скажу?! кем буду в глазах пацанов выглядеть?! На хрена ты воруешь мои продукты?! да ещё и меня треплом выставляешь?! Разве ж так нормальные люди поступают?!

– А с какими это мужиками ты в баню собрался, интересно знать? И почему меня с собой туда не зовёшь, как раньше, почему не угощаешь рыбой?

– Да на черта ты мне усрался, такой хороший, чтобы тебя угощать?! У меня есть для этого и получше люди, поважнее тебя, м…дака, и полезнее! От тебя-то мне какой толк, подумай?! Убытки одни и расстройство! Ворюга!!!

Кремнёв был в шоке, ясное дело, от подобных слов человека, которого он другом считал всегда – и гораздо больше даже, чем Жигинаса. Последний-то был себе на уме с первых дней учёбы, имел двойное, а то и тройное дно. И Максим это хорошо чувствовал, каждый Божий день воочию наблюдал подобное его двуличие и скрытность, хотя и терпел Серёгу, дружил, лично ему особо не досаждавшего… А тут и Меркуленко точно таким же хитрецом оказался – скрытным и двуличным типом…

– А какого х…ра тогда ты мои продукты жрёшь постоянно, какие я привожу из дома?! Сало то же, овощи и фрукты! – справедливо возмутился Кремнёв, сбрасывая хандру с души и опять становясь сам собой, волевым и решительным парнем, пусть и на короткое время только. – Зачем четыре дня назад мясные консервы лопал, которые я из Германии вёз, чтобы тебя порадовать?! Я бы мог вместо этого что-нибудь себе прикупить, или родителям тем же, родственникам. А я о тебе тогда думал, о говнюке, хотел потравить тебе, порадовать напоследок! Теперь вижу, что зря, что дураком оказался: не стоишь ты внимания и подарков. Ну и ладно, и пусть – стерпим и это! Но только х…р ты у меня чего больше получишь, запомни! Гнида!

– Да сам ты гнида! Да ещё и ворюга, к тому же! – ответил на это Колька, прожигая Максима насквозь своими горящими ненавистью глазищами. – Сожрал половину моего балыка втихаря, у меня разрешения не спросив, – и ещё меня же в чём-то там обвиняет! Молодец! Консервы я его ел – подумаешь! Я съел-то пару кусков всего – и ушёл. А остальное вы с Жигинасом сожрали на пару!… А потом, я не просил тебя мне их привозить, и не хочу, чтобы ты по моим сумкам и вещам из-за этих своих немецких консервов лазил. Не ожидал я от тебя такой подлости, Максим, никак не ожидал! Тем паче, после 4 лет знакомства. Этот украденный балык тебе ещё боком выйдет: попомни мои слова! Поплачешь ещё горькими слезами!… А теперь всё! На этом давай закончим наш разговор. Видеть и знать тебя с этой минуты не желаю больше, мотать из-за тебя нервы, портить настроение себе. Зря я с тобой вообще поселился вместе в этом году, определённо зря: надо было б с Володькой Козяром селиться, как он мне весной предлагал, а я, дурачок, отказался – не захотел с тобой ссориться и расставаться врагами. Друзьями ведь были до этого как-никак, столько лет вместе прожили. И тут такое!… Ладно, это дело ещё не поздно переиграть, с переселением-то. Я, может, так и сделаю скоро – перееду от тебя. А ты не подходи ко мне больше: я про тебя забыл, вычеркнул тебя из памяти и из жизни. «Была без радости <наша с тобой> любовь. Разлука будет без печали» …

Сказав всё это, Меркуленко выскочил из комнаты чернее тучи, потом – из блока. И больше его Максим в тот вечер уже не видел – спал в комнате один. А Колька остался ночевать в соседнем блоке – с братьями-хохлами весь вечер обиду свою делил, с которыми он давно уже сблизился и сроднился…

15

Хохлами этими были Вовка Козяр – 25-летний ловкий рабфаковец из Житомира, Генка Гацко из Черкасс и Серёжка Богатырь из Харькова. Козяр попал на истфак после службы в Армии, предварительно пройдя обучение на Рабочем ф-те. История как наука была ему не нужна, была до лампочки: он готовил себя к чиновной карьере, для которой в советское время, как, впрочем, и сейчас, непременно требовался диплом; и чем круче – тем лучше для его обладателя. Генка Гацко был ровесником Кольки и такой же дятел тупой и тоскливый: поступил в МГУ со второго раза и тоже исключительно ради диплома, ради карьеры большого дельца, кем он и стал впоследствии. И только Серёжка Богатырь был ровесником Максима и был единственным из хохлов, кому любо было учиться, кто учился не из-под палки и не для галочки – для души. За это он и нравился Кремнёву больше всех остальных, его одного Кремнёв выделял и симпатизировал.

С хохлами, корешками Меркуленко, Максим близко сошёлся лишь на 4-м курсе, когда в одной из 4-х университетских башен жил. До этого-то он хохлов никого и не знал фактически – не пересекался с ними ни на учёбе, ни в ФДСе, ни в стройотряде и спорте. Факультет их огромным был, и подобное положение дел происходило часто и со многими. Максим тут исключением не был.

Башни же хороши были тем для знакомства и дружбы своих обитателей, что представляли собой большие мансарды, по сути, или хорошо обустроенные чердаки. В каждой из них, повторим, было 4-е крохотных этажа всего, и на каждом этаже было расположено по четыре небольшие комнаты с общими для всех удобствами и кухней. Студенты каждого этажа поэтому жили одной большой семьёй, бегали друг к другу в гости запросто, без конца пересекались в крохотном коридоре, в туалете с душем, на кухне той же часами лясы точили, где они готовили еду. Это их и сближало всех помимо воли каждого.

Сам же Меркуленко с хохлами познакомился в стройотряде «Спарта», куда он, начиная с первого курса, ездил четыре года подряд в качестве комиссара. Там-то он и сдружился с Козяром и Гацко, заслуженными студентами-строителями, которые два первые года трудились простыми бойцами, а после третьего курса, когда в «Спарте» произошла смена поколений, Козяр стал командиром отряда, а Генка Гацко – мастером. Украинская троица, таким образом, составила руководящее ядро новой «Спарты», сплотилась в отряде так, что было и не разорвать. Не удивительно, что и после летних строек Козяр, Гацко и Меркуленко тесно и плотно общались в общаге, дружили, и даже и поселиться решили вместе на 4-м курсе по обоюдному желанию каждого. А Меркуленко уже уговорил Жигинаса с Кремнёвым в башню из ФДСа переехать жить, хотя были и другие варианты.

Обосновавшись на новом уютном месте, Меркуленко из комнаты братьев-хохлов фактически не вылезал, проводил там даже больше времени, чем у себя в жилище: с хохлами ему веселее и комфортнее было, по всему видать, роднее. Но и про Кремнёва с Жигинасом он тогда ещё старался не забывать – регулярно с ними вместе ужинал, бегал по магазинам, в столовку ту же днём…

16

Всё резко поменялось на 5-м курсе, когда Колька сразу же и наотрез отказался ужинать с Кремнёвым и Жигинасом как раньше, – стал трапезничать по вечерам у хохлов в соседнем блоке, разговоры с ними за столом вести взаимно-приятные, травить анекдоты. И вообще он всё больше и больше времени там проводил, а про Кремнёва и Жигинаса стал забывать, стал отдаляться от них всё дальше и дальше. Он бы и сразу, как думается, поселился с братушками-хохлами, – но тем этого не сильно-то захотелось. И это мягко сказано. Зачем им надо было брать к себе четвёртым человеком Кольку, действительно, утеснять себя, а Кремнёву и Жигинасу создавать самые выгодные условия, оставлять их в блоке вдвоём? – жирно будет! Ушлый Козяр, как самый старый и авторитетный из них, решил последний учебный год вообще пожить один в комнате как настоящий барин: какую-то бабу, хохлушку с рынка, себе в сентябре привёл и жил с ней до весны очень даже сытно и сладко. А Гацко с Богатырём жили в соседней комнате вдвоём, и тоже достаточно выгодно и комфортно. Так что Меркуленко в качестве третьего соседа был им, понятное дело, не нужен. Вот он и тёрся рядом с Кремнёвым и Жигинасом ещё и на 5-м курсе – вынужденно это делал, не по зову сердца и души…

17

После ссоры перекантовавшийся у хохлов в соседнем блоке вечер и ночь, чуть поостывший Меркуленко всё же вернулся назад. И на другой день он ночевал уже дома, с Кремнёвым рядом. Однако, с того дня он перестал разговаривать и общаться с Максимом, даже и здороваться перестал – в упор соседа не видел что называется. Утром поднимался и молча уходил куда-то. Возвращался вечером и сразу же ложился спать. Жил рядом, но уже как бы отдельно.

А в марте, когда на верхних этажах зоны «В» начался ремонт, и жильцов стали переселять в другие места и зоны, он и вовсе тайно сбежал от Кремнёва в Дом аспирантов и стажёров (ДАС) на Шаболовку, незаметно собрав и перевезя туда вещи. Там он жить уже начал с Козяром, Гацко и Богатырём – с людьми, понимай, к кому давно уже всё его естество стремилось.

Про Максима же он забыл как про страшный сон. И несколько раз до выпуска, встречаясь с ним в вестибюле Учебного корпуса или же на этажах “стекляшки”, он демонстративно отворачивался от него – делал вид, сволота, что они не знакомы…

Получив диплом на руки и покинув университетские стены, они и вовсе потеряли друг друга из вида, и даже и не предпринимали попыток в будущем встретиться и поговорить, вспомнить годы студенческие за водкой и пивом. Хотя оба жить и работать остались в Москве и периодически встречались с бывшими однокашниками.

Один раз, правда, их всё же вместе свела Судьба на какой-то пьянке-гулянке у их общего факультетского товарища. И Колька, увидев Максима через 6,5 лет, сам подошёл к нему: сделал вид, что обрадовался, и даже протянул для приветствия руку. Но Максим не пожал её – будто от уличного попрошайки брезгливо отвернулся в сторону от бывшего соседа по комнате, чем сильно шокировал и напряг окружающих, а Меркуленко расстроил и разозлил… Но, что делать! Кремнёв был из тех людей, кто ничего и никогда не забывал – ни хорошего, ни плохого, – и, соответственно, не прощал ничего и никому тоже…

18

С Жигинасом отношения у Максима складывались иначе. Хотя бы потому уже, что у того в Университете вообще не было друзей. Никаких! Одни знакомцы – да и те единичные, редкие на удивление. Жигинас жил в общаге, да и на самом факультете числился с первых месяцев этаким отшельником-одиночкой, анахоретом-байронистом наподобие Онегина и Печорина. К учёбе он был равнодушен, напомним, спортом не занимался, на практики и в стройотряд не ездил ни разу – так откуда им было и взяться, товарищам и друзьям?!… У него и в тур-клубе, куда он регулярно все студенческие годы мотался, не было друзей. Представляете! Хотя в походы он там ходил много и регулярно. Но при этом при всём он тамошних парней-работяг в душе глубоко презирал как не ровню себе: в тур-клубе он лишь с девушками-москвичками на равных общался, лишь им время и внимание уделял – тайно искал себе среди них пару, хитрюга, для будущих семейных отношений, для витья своего гнезда… Таких претендентш на его любовь там несколько было, по его словам, кто ему нравился и схож был по душе и характеру. Вот он их по очереди и обхаживал, крутился юлой, как прикормку разбрасывал комплименты, надеясь, что кто-нибудь к пятому курсу да клюнет, на его тонкую удочку попадёт, которая не оборвётся и не сломается – уж будьте уверены!

Покажется удивительным, но он даже и к Меркуленко достаточно быстро охладел; после того, в особенности, как жить с ним вместе начал на втором курсе, характер тому ежедневно показывать в быту, спесь и норов, внезапные вспышки гнева по малейшему поводу. А тот в ответ принялся огрызаться, щетиниться и материться, что Жигинасу сильно не нравилось, а порой и бесило. Жигинас-то хотел, о чём его однокурсники и не догадывались никогда: это лишь много позже выяснилось, – хотел парить и властвовать над людьми, подчинять каждого своей чёрной воле и потом управлять надменно – ЖАЖДА ВЛАСТИ в его природе была заложена могучая с рождения. Да и самолюбием и самомнением, гордыней той же он обладал прямо-таки дьявольскими, с которыми он успешно и прожил все школьные годы, в отличниках в Тернополе у себя ходил, в любимчиках педагогов.

Но в Университете на ВЛАСТЬ над людьми и на любовь окружающих, студентов и преподавателей в лице доцентов и профессоров, ему рассчитывать было трудно, а лучше, а точнее сказать – невозможно! На поверку-то он слабеньким оказался в умственном и физическом плане, этаким невзрачным и серым студентом-середняком. Пустышкой и лузером даже, если начистоту, каких у них в МГУ много было, кто приходил и уходил от них как приведение, не оставляя памяти и следов.

Резонно и справедливо поэтому заключить, что люди его никогда не воспринимали всерьёз, считали на факультете за чудака, или за непутёвого малоросса с белым билетом в кармане. И Меркуленко Колька так начал уже считать к концу первого курса, и Кремнёв Максим, и другие… Вот Жигинас и бесился от подобного к себе отношения, оставаясь наедине с собой, тайной злобой и яростью исходил на товарищей, отборными матюгами!

Ровно по этой же причине он и сторонился всех, с первого семестра начиная, в себе самом как в спасительной капсуле замыкался, или в футляре! И делал это вынужденно и через силу, как потом уж становилось ясно всем, от недостатка ума и мощи телесной, сохраняя тем самым здоровье и нервы себе: чтобы не испытывать ежедневно стрессов и мук, душевных и психологических…

19

С Кремнёвым он сблизился вынужденно на 5-м курсе, не желая оставаться совсем один в сверхжёсткой и враждебной к иногородним парням и девчатам Москве, за которую он до начала последней университетской весны всё ещё мечтал-надеялся зацепиться. А до этого они друзьями и не были-то, по сути. Так – простые сожители, не более того; даже и не товарищи. У Максима были свои близкие люди на факультете, с кем он на стройку регулярно ездил и как каторжный там всё лето “пахал”, с кем научные дела обсуждал, учась на одной кафедре, с кем, наконец, занимался спортом активно. Но на 5-м курсе он погрузился в траур, в жуткую депрессуху, в отстой. И ему стало не до друзей, не до науки и не до спорта – не до чего…

Вот в этот-то критический и, одновременно, трагический момент Жигинас к нему и прицепился банным листом, почувствовав его болезненное и абсолютно-безвольное и без-жизненное состояние. Он отлично понял, хитрован тернопольский, что может с лёгкостью поработить предельно-ослабленного Кремнёва и потащить за собой, сделать его своим холуём наподобие Санчо Панче, или даже собачкой комнатной.

Загоревшись этой идеей, он и принялся крутиться рядом этаким шустрым волчком, принялся регулярно таскать сутками валявшегося на койке и киснувшего Максима пиво пить и по душам беседовать, совместные планы на ближайшее послеуниверситетское будущее выстраивать и обсуждать, которое стремительно надвигалось. Он даже и место работы им обоим нашёл на ярмарке вакансий, или на факультетском распределении, что состоялось на истфаке после новогодних празднеств; в середине января – если совсем точно. Отрешённый от жизни Кремнёв к этому делу ни руку, ни голову не приложил, даже и не пошевелил пальцем: он полностью доверился здесь Жигинасу, клятвенно пообещавшему, что ни сам он, ни друг-Максим не уедут из Москвы ни за что – в столице жить и работать останутся…

Глава 8

«На распутье в диком древнем поле / чёрный ворон на кресте сидит.

Заросла бурьяном степь на воле, / и в траве заржавел старый щит.

На распутье люди начертали / роковую надпись: “Путь прямой

Много бед готовит, и едва ли / ты по нём воротишься домой.

Путь направо без коня оставит / – побредёшь один и сир и наг, –

А того, кто влево путь направит, / встретит смерть в незнаемых полях…”

Жутко мне! Вдали стоят могилы… / В них былое дремлет вечным сном…

“Отзовися, ворон чернокрылый! / Укажи мне путь в краю глухом”…»

                                                                                                 И.А.Бунин

1

Последний Новый календарный год в Университете герой наш встречал в самом мрачном и тягостном настроении. И то сказать: до конца учёбы и, одновременно, до конца студенческой без-печной и без-шабашной поры оставалось шесть месяцев всего, которые промелькнут незаметно как тот же утренний сон или солнечные блики на окнах. Впереди же его ждала полная неопределённость, а фактически – пустота. Жизнь глухая, жуткая и без-просветная, где у него уже не останется ничего и ни кого: ни друзей, ни спорта, ни работы приличной (которую ещё надо будет найти), ни постоянного места жительства. Мезенцевой Татьяны Викторовны не останется рядом, главное, – его чаровницы, его БОГИНИ, его ПЕРВОЙ и ЧИСТОЙ ЛЮБВИ, на которую он молился столько лет как на живую икону, к которой настойчиво тянулась его душа как растение тянется к солнышку, и без которой он не мыслил, не представлял, не желал представлять своего дальнейшего бытия, своего пустого и унылого существования… Но… Мезенцева, увы, останется здесь, без него: дальше продолжит учиться как ни в чём не бывало; может, и в аспирантуре её потом оставят – как знать. Вполне вероятно это, если по её отличным оценкам судить и примерному в быту поведению. А вот куда занесёт Максима Судьба после истфака? – Бог весть! Ничего хорошего ему, иногороднему студенту без связей, после Университета явно не светит и не обломится.

Как хорошо в этом смысле было коренным москвичам, для которых последний семестр, десятый по счёту, становился настоящим праздником сердца! Потому что голова у них ни о чём уже не болела, не испытывала проблем; наоборот, отдыхала всё больше и больше вместе с концом учёбы, обильно наполняясь взамен важных исторических дат и имён собственной важностью и гордостью. А по-другому и быть не могло, ведь позади у каждого столичного выпускника истфака были тяжелейшие сессии и экзамены первых студенческих лет, утомительные курсовые работы те же, практические занятия в поле, за которыми строго следили зоркие преподаватели – и нерадивых и шалопутных студентов отчисляли легко и быстро, будто муху хлопушкой прихлопывали. Впереди же оставались лишь практика в каком-нибудь трудовом коллективе столицы, больше на увеселительную прогулку похожая, и формальная защита диплома на кафедре, да государственные экзамены перед комиссией в мае-месяце – тоже по сути формальные, с заранее заготовленными вопросами и ответами, с улыбками экзаменаторов. Всё это было сущей ерундой, или же чистой развлекаловкой в сравнение с прошлыми испытаниями, ибо никто ещё не проваливал диплом и не получал двоек от госкомиссий в прошлые годы ни разу – не позволяло советское государство себе подобной расточительной роскоши.

И с будущим трудоустройством студентам-москвичам не надо было мыкаться и горевать, и перед каждой “гнидою” кланяться: родители или родственники им давно уже отыскали блатные и денежные места с высокими окладами и стремительной перспективой карьерного роста. А кому-то уже даже приготовили и отдельные квартиры в Москве, да в элитных районах: были у них на истфаке и такие счастливчики. Приводи только девушку знай полюбвеобильней и поздоровей, и как спелый персик сочную и сладкую, заводи с ней семью после получения диплома и плодись себе на здоровье, размножайся на славу, увеличивай численно страну. А у кого подобного фарта в виде отдельной квартиры не имелось в наличие – те тоже не сильно-то переживали, не сильно расстраивались. Ведь все необходимые условия для них предками уже были созданы, мощный фундамент для строительства самостоятельной жизни в виде работы, жилья и прописки у подавляющего большинства выпускников-москвичей имелся в наличие. Так чего же и переживать, чего напрасно скулить и на Судьбу жаловаться?! Всё остальное они с лёгкостью добудут сами, имея в кармане престижный диплом МГУ и на плечах светлую голову…

2

А у Кремнёва с будущим был полный мрак. Как, впрочем, и с настоящим. Потому что не было у него в столице ни кола, ни двора, ни богатых и влиятельных родственников. Поэтому-то и рассчитывать он мог исключительно на себя, и ни на кого больше.

Но это было лишь полбеды: он и со школьной скамьи исключительно на себя одного рассчитывал, и к этому давно привык. Самое-то страшное, катастрофическое даже здесь было другое: сил у него за место под солнцем бороться не осталось в наличие. Совсем-совсем. Все силы Мезенцева отняла своим категорическим его светлых чувств и любви неприятием… А без неё его ничто не радовало, не мило было. Без неё его даже и в Кремль посели, в палаты царские, белокаменные! – и там ему было бы тоскливо и пусто на сердце, холодно и без-приютно.

Не удивительно, что, обез-силенный и обезволенный, он плюнул, махнул рукой на всё и на всех – на диплом и практику, на преподавателей и распределение. И не потому что плохим, нерадивым студентом был с наплевательским отношением к жизни, к профессии, к людям – отнюдь нет! Такие “дятлы”, лодыри и пофигисты долго у них не задерживались – как пробки вылетали вон уже на младших курсах. Просто он брал в руки книгу осенью, зимой и весной последнего учебного года – и не понимал её, болотным трактором буксовал на первой же странице. Брался что-то писать – и не мог: предложения выходили какие-то совершенно дикие и несуразные, а часто и вовсе детские. Ну и куда подобная его галиматья годилась? кого бы в итоге устроила? С уверенностью можно было сказать: ни-ко-го!

Он помучился-помучился поэтому, помарал бумагу, поигрался в творца какое-то время, в молодого учёного, – и потом перестал это делать, плюнул на диплом, не желая смешить серьёзных людей собственной ущербностью и никчёмностью. После Нового года встретился на факультете с Панфёровым в расстроенных чувствах и честно сказал тому, что не лежит у него ни к чему душа, и голова его ничего не соображает, ну просто совсем ничего: хоть, мол, убейте!

Причину он называть отказался, естественно, но Игорь Константинович и без того давно уже понял по отрешённому и безжизненному виду ученика, что во всём виновата женщина, или неразделённая любовь. А это такие вещи коварные и смертельно-опасные, не приведи Господи, как по личному опыту знал Панфёров, с которыми и сам чёрт не справится, не то что слабый молодой человек…

Учитель оказался в патовой ситуации, в какой ещё ни разу до этого не был и, следовательно, не имел опыта ведения подобного рода щекотливых дел. Выгонять опустившегося Кремнёва или же оставлять его на второй год как неуспевающего студента Панфёров не мог: не имел на то власти и полномочий. Да и не поняли бы этого на кафедре и на факультете: его же, Панфёрова, и обвинили бы во всех грехах. И силой он не мог заставить студента учиться, всыпать ему ремня или розг – выбить этим дурь из юношеской головы и из сердца.

Поэтому-то, чтобы не садиться вместе с Максимом в лужу, учитель выбрал самый простой и приемлемый в той ситуации вариант. Однажды он покопался и нашёл в шкафу на кафедре чью-то старую дипломную работу по схожей тематике, внимательно перечитал её на досуге, ненужное и устаревшее оттуда вычеркнул, а новые куски вставил с учётом последних исследований. И в конце января отдал всё это Кремнёву в личное пользование. Попросил того аккуратно переписать работу своею рукой, запомнить её как следует, а в конце февраля выступить с ней на кафедре – чтобы не подводить ни учителя, ни себя самого своими проблемами, как и своим кислым и болезненным видом.

Кремнёв так и сделал в итоге, как Панфёров ему сказал. Взял готовый вариант диплома, собственноручно переписал его на большие листы бумаги и в конце февраля сделал доклад на кафедре. Вопросов к нему особых не было у руководства – и всё прошло на “ура”. С дипломом, худо ли, бедно ли, было покончено…

3

Похожая картина наблюдалась и с практикой. Её Кремнёв проходил в Российском государственном архиве на Большой Пироговской, 17-ть. И устроил его туда всё тот же Панфёров в отдел к своей матушке, Марии Ильиничне – доброй отзывчивой женщине пенсионного возраста, достаточно миловидной ещё, хотя и совсем седой. Максим пришёл к ней первый раз в октябре – по возвращении из Анапы, второй раз – в ноябре, после турне европейского, спортивного. Пришёл, познакомился, нехотя повозился там оба раза со старыми трухлявыми рукописями, полистал их из конца в конец с кислым видом, пыль смахнул кисточкой. После чего быстро понял, что архивное дело – не для него: лишь тоску и скуку оно на него навевает. И после этого он перестал на практику ходить – не до того было. Тем паче, что и толку там от него не было никакого, а денег за практику не платили: совесть его в этом смысле была чиста.

Мария Ильинична, спасибо ей, вредничать не стала, на всю округу хай поднимать: по рекомендации сына поставила Кремнёву в марте “зачёт” – и отпустила с Богом. Таким образом, и с практикой Максим не перетрудился и не переусердствовал: везло ему, чудаку малахольному, в Университете последний учебный год на понятливых и прозорливых людей. Людей очень добрых к тому же, жалостливых, которые смогли разглядеть даже и через мимолётные встречи его тогдашнее по-настоящему критическое состояние и придавленную любовью душу, израненную и истерзанную по максимуму, – и не досаждали ему своими просьбами и приказами, не доставляли лишних проблем и хлопот…

4

Ну а место будущей работы ему Серёга Жигинас нашёл: Максим и здесь в стороне остался от собственной своей Судьбы и её извилистых причуд и капризов – как это ни покажется странным, и, одновременно, грустным.

Получилось же тогда у него всё вот как: остановимся поподробнее на этом важном моменте. С Жигинасом на кафедре учились два паренька, два Сашки – Кокин и Казаков, жители Поволжья, толи чуваши по национальности, толи мордва, толи ещё кто. Их обоих Кремнёв знал в лицо, здоровался на факультете и даже перекидывался иногда словами, да, – но и только. Дальше подобных случайных встреч, дежурных рукопожатий и трёпа его отношения с ними не шли в течение 5-ти лет – не пересекались они близко нигде: ни в общаге, ни в учёбе, ни в спорте. И в стройотряд оба Сашки не ездили, и пиво никогда не пили с друзьями – только сидели в комнате как сычи, или сутками корпели в читалках.

И вот эти-то замкнутые на самих себе и на учёбе волжане и нашли в итоге место будущего трудоустройства Максима. Нашли для себя, разумеется, – но потом, по просьбе работодателя других людей поискать, позвали с собой хорошо знакомого им Серёгу. А тот, согласившись сам, притащил в контору ещё и мил-дружка Максима, который даже и не понял толком в том своём разобранном состоянии, что ему предлагают – и нужно ли это ему!…

Кокин и Казаков первоначально планировали остаться в аспирантуре, и сделать это планировали сразу же после получения диплома; мечтали парни в будущем становиться учёными-историками – книги писать, студентов готовить, двигать вперёд науку, словом. Но их не оставили на кафедре по какой-то причине, предложили руководители во главе с профессором М.Т.Белявским пойти поработать сначала – с народом сблизиться, понимай, ума и опыта поднабраться, практических знаний. Чтобы уже окончательно определиться – нужна ли им Большая История в качестве призвания и судьбы. Михаил Тимофеевич был строгим, дотошным и принципиальным руководителем: случайных людей рядом с собой не терпел.

Делать было нечего: оба Сашки согласились пойти поработать три года, но далеко от Москвы уезжать не захотели, естественно, чтобы не терять связь с родным факультетом и МГУ. Через научного руководителя они нашли себе в столице какую-то совершенно левую контору на юго-западе Москвы, непонятно чем занимавшуюся, – таких тогда было много в стране, увы, из-за чего советская страна и погибла-то, сожрала саму себя изнутри. Но это уже другая, грустная в целом история.

Беда здесь ещё и в том заключалась, если к будущему трудоустройству вернуться, что эта контора “по переливанию из пустого в порожнее” являла собой филиал. Главная же штаб-квартира находилась в Калуге, куда надо было периодически ездить за зарплатою и на отчёты тамошним руководителям о проделанной в столице работе. Колгота и маета для сотрудников были ужасными из-за этого, что и говорить! Всё это усугублялось ещё и тем, что никакого жилья, даже и временного, как и прописки московской контора не предоставляла своим иногородним работникам: жильё надо было самостоятельно им искать и снимать, и потом самим же и оплачивать, разумеется. Из чего с неизбежностью вытекало, как легко догадаться, что прописаны сотрудники фирмы должны были по месту жительства своих родителей – должны были вернуться к тому, понимай, с чего все они и начали когда-то, – к истокам. И хотя де-факто они продолжали жить и работать в Москве, но делали они это на птичьих правах, по сути, временно и полулегально. Постоянным же их местом жительства де-юре опять становился отчий дом, который они с радостью все покинули после школы, гордые и счастливые, – но куда в любой момент могли опять и вернуться оплёванными великовозрастными неудачниками, искать там рабочие места. Это если бы у них что-то пошло не так в Москве: серьёзно бы заболел кто, или если б контора закрылась…

5

«Ну и кому была нужна такая гнилая работа, интересно знать? – внимательно прочитав всё это, может законно спросить читатель, имеющий голову на плечах, не репу. – Зачем туда люди-то шли? И чем их там, дурачков-простачков, привлекали и удерживали работодатели?…»

Ответим на это прямо и честно: возможностью не уезжать пока из Москвы, к которой у некоторых выпускников намертво прикипело сердце, а как-то попробовать в ней закрепиться со временем. Как? – Бог весть. Про это “как” на пятом курсе зелёные студенты не думали. Это, во-первых… А во-вторых, большими заработками привлекали ушлые зазывалы молодых людей, или получками, которые фирма платила сотрудникам регулярно – это был тоже большой плюс. Ведь сотрудники числились командировочными в столице, и получали, соответственно, как командировочные – лишние деньги-доплаты на проживание и еду. 260 рубликов выходило в итоге у каждого ежемесячно – огромные в советские годы заработки для молодых специалистов, которые не получали даже и те выпускники, пожелавшие одеть после Университета погоны. Средняя зарплата молодого специалиста по окончании вуза в те годы, для справки, составляла 130-150 рублей…

Кокин с Казаковым на эту приманку и клюнули – на деньги немереные, шальные, и на возможность быть рядом с Университетом, главное, чтобы не терять связь с кафедрой и научным руководителем, повторим, и через три положенные на отработку диплома года опять вернуться к нему под крыло, уже в качестве аспирантов. Сначала договорились в середине января устроиться на фирму вдвоём. Но тот человек, кто вёл с ними переговоры, попросил кого-нибудь ещё найти: дескать, нужны были на фирме люди, имелись места вакантные и лишние капиталы.

И тогда-то парни вспомнили про Жигинаса, товарища по кафедре, предложили ему с ними вместе работать пойти. Серёга, недолго думая, согласился: в январе он ещё твёрдо намеревался не покидать Москву. Но попросил Казакова и Кокина взять ещё и Кремнёва с собой – для надёжности. Это было единственным его условием, но жёстким: без Макса он не хотел, боялся оставаться в столице… Те позвонили и побеседовали с работодателем, давшим в итоге и на Максима добро. Всё пока что складывалось удачно и гладко у четырёх иногородних парней, бездомных бедолаг из общаги…

6

В 20-х числах января, аккурат перед началом студенческих зимних каникул, он, работодатель, неожиданно приехал на факультет и встретился в одной из аудиторий со своими будущими коллегами, чтобы ещё раз все непонятные моменты с глазу на глаз обсудить, заручиться их окончательным согласием и поставить подписи под документами.

Был на той встрече и Кремнёв, разумеется, который, по правде сказать, ничего из беседы не понял, что его в будущем ожидает, но уточнять-переспрашивать залётного мужичка не стал – друзьям-однокашникам доверился. Он тогда ясно понял только одно, но главное, что не уедет он, получив диплом, из Москвы, как все остальные его товарищи по общаге и курсу, – рядом со своей БОГИНЕЙ жить и работать останется. Всё остальное его уже мало интересовало, ибо быть рядом с Мезенцевой стало главной его мечтой и заботой с некоторых пор, определявшей все его помыслы и поступки, всё его бытие и сознание….

Перед подписанием итоговых документов работодатель, спохватившись, спросил своих будущих молодых коллег про места проживания их родителей, у которых они четверо вынуждены будут прописаться после того, как выпишутся летом из Дома студентов МГУ.

Казаков и Кокин назвали свои родные города в Поволжье, Кремнёв – свой Касимов. И вопросов к ним троим не возникло. Но когда очередь дошла до Жигинаса и его украинского паспорта, – работодатель нахмурился сразу же, надолго задумался, затылок свой зачесал… и потом произнёс с сожалением, что не сможет он трудоустроить Серёгу, увы. На фирму, дескать, берут только жителей РСФСР: хохлов или кого ещё отдел кадров не пропустит…

Наступила тяжёлая и мучительная пауза в разговоре, длившаяся с минуту, которую прервал, наконец, всё тот же мужик-коммивояжёр, испугавшийся, что вся его старая схема рассыплется на глазах, и надо будет спешно выстраивать новую.

– Слушай, Сергей, – обратился он к Жигинасу с участливым видом, не желая терять уже было давшего согласие добровольца, за которым может последовать и Кремнёв. – А ты не можешь прописаться тут у нас временно у кого-нибудь? Нет у тебя в России родственников или знакомых каких, старичков одиноких? Пропишешься к ним на пару-тройку лет, заплатишь им за это денежку. А как уладишь дела в Москве, закрепишься тут основательно и на века – так сразу же потом и выпишешься.

-…Да нет, таких родственников у меня не имеется, – упавшим голосом ответил Серёга, чувствуя, что с найденной работой получается у него полный облом, и надо будет срочно искать что-то другое.

– А почему нет-то, почему: у меня пропишешься, – быстро вмешался в разговор Максим, испугавшийся не меньше Серёги; его также совсем не грела и не прельщала перспектива одному по окончании МГУ остаться; да ещё и в непонятной конторе с непонятными же людьми. – Пропишешься у моих родителей пока: я съезжу на каникулах и договорюсь. А там видно будет: время покажет, куда нам с тобой грести. Ты же не станешь потом, я надеюсь, претендовать на часть родительской жилплощади? не захочешь нашу убогую двушку делить? Хотя там и делить-то нечего.

– Отлично придумал, Максим, молодец! – радостно всплеснул руками работодатель. – Если пропишешься в Рязанской области, Сергей, то и проблем у тебя никаких не будет…

Жигинас недовольно поморщился, носом громко пошмыгал, что-то быстро посоображал – после чего нехотя согласился на предложенную авантюру, ещё не отдавая отчёта, чем ему всё это грозит, и нужно ли ему вообще подобное “счастье”. После этого они вчетвером подписали предоставленные им распределительные документы, которые светящийся счастьем мужик-зазывала побежал сразу же сдавать в деканат, справедливо посчитав свою агитационную работу полностью выполненной.

Он ушёл, чрезвычайно довольный случившимся. Разошлись по общаге и друзья, плохо ещё представляя, куда они по дурости молодой вляпались, и что их ждёт впереди. Все надеялись на лучшее, понятное дело: что вывезет их кривая в светлое и счастливое будущее. А что им ещё оставалось делать, бездомным и без-породным гостям столицы, о которых некому было в Москве позаботиться и похлопотать, доброе слово замолвить!!!…

Глава 9

«С детства я устремлялся душой к небесам,

Верил сказкам про ад и другим чудесам.

Но потом вразумил меня мудрый наставник:

“Ад и рай в твоём сердце – запомни, Хайям”…»

                                                                    О.Хайям

1

В декабрьско-январскую новогоднюю ночь, последнюю на истфаке, в жизни 5-курсника Кремнёва произошло знаменательное событие: он танцевал с Мезенцевой на новогоднем балу и впервые держал её в своих объятиях.

Тот бал проводился в Доме культуры Университета, что располагался рядом с Клубным входом в Главное здание МГУ. Торжественный зал ДК являл собой уникальное сооружение в плане архитектурного изящества и красоты, единственное в своём роде, и не уступал в этом смысле бывшим романовским дворцам Петербурга, Петергофа и Царского села. Приходившим туда раз от разу студентам было на что посмотреть, окрылёнными душами порадоваться и погордиться…

Изначально, впрочем, Кремнёв на бал идти не хотел – с таким-то его настроением упадническим. Он планировал встречать Новый год один, закрывшись в комнате на замок, заранее зная, что Жигинас в тур-клубе будет гулял с дружками-туристами, москвичек там обхаживать-охмурять, склонять к сожительству, а про Меркуленко ему вообще ничего не известно было, где он будет и с кем. Колян с Максимом давно уже не общался, не разговаривал – с ополовиненного балыка ещё. Лишь спать по ночам приходил – и только… Вот Максим и планировал одному остаться в новогоднюю ночь, выпить бутылку пива с горя и завалиться спать. Чтобы не видеть никого и не слышать, нервы измотанные не напрягать ненужными встречами и разговорами…

Однако эти планы его нарушил Дима Ботвич – давнишний приятель Кремнёва по стройотряду, где оба работали плотниками в течение 4-х лет и “не разлей вода” два летних месяца были, а по сути – родными братьями, – настолько они оказались близки друг другу ментально и социально. Его-то Максим и встретил 31-го декабря вечером в столовой во время ужина. Ботвич и уговорил-упросил Кремнёва сходить на бал в ДК вместе с ним, погулять-попраздновать напоследок. Он тоже в комнате остался один, как выяснилось: и его дружки, сожители по общаге, куда-то все разъехались и разбежались. А одному, как известно, плохо: и жить тоскливо и тяжело, и умирать страшно и горько.

Максим нехотя согласился: Диму Ботвича он очень любил и ценил как отличного парня и сверхнадёжного и верного друга. Его отменные душевные качества и надёжность он не единожды на стройке проверил – и не хотел его поэтому огорчать. И расставаться с ним в будущем не хотел: чувствовал будто бы, что не встретит уже больше нигде за пределами МГУ столь дорогого и близкого себе человека. Так потом оно всё и вышло…

2

Кремнёв с Ботвичем, поужинав, вернулись в свои комнаты на 15-м этаже зоны «В», но, расставаясь, договорились встретиться вновь в лифтовом холле в половине 12-го вечера. Чтобы уже вместе спуститься вниз и сходить на бал – потанцевать-развлечься там в компании студентов и студенток, убить время и получить удовольствие.

В назначенный час они встретились, помывшиеся и принарядившиеся оба, благоухающие, спустились на лифте вниз и пошли по первому этажу Главного здания к Дворцу культуры. Дошли быстро, минут за пять, поднялись по белой мраморной лестнице на второй этаж и сразу же оказались в переполненном Торжественном зале ДК, где яблоку негде было упасть и от обилия возбуждённых молодых людей не протолкнуться. Эстрадная музыка уже гремела вовсю из мощных репродукторов, весёлые крики раздавались повсюду, пение, шум и смех. Конфетти над головами летали, хлопушки отчаянно хлопали, то тут, то там вспыхивали бенгальские огни. Друзьям потребовалось время, чтобы вжиться в праздничную атмосферу, свободно и уверенно чувствовать себя в ней. И только после этого начать уже развлекаться вместе со всеми…

Постояв у входа с минуту и оглядевшись, и не найдя никого из знакомых парней, они решили пройти на противоположную сторону зала и встать там рядом с одной из центральных колонн, где было потише и поспокойнее, как показалось… Прошли, встали, опять принялись напряжённо вертеться по сторонам – искать знакомые лица. И опять не нашли никого: не было знакомых студентов-историков в зале, увы, ни с пятого, ни с четвёртого курса. Всё сплошь представители других факультетов присутствовали или вообще гости, приехавшие Университет посмотреть и попробовать найти себе здесь пару.

Через какое-то время музыка, говор и смех, и толчея в зале стихли, уступая место бою кремлёвских курантов, возвестивших начало Нового года в стране, – после чего ритуально зазвучал гимн Советского Союза: обычная тогда процедура. Ну а потом всё заиграло и зашумело опять с ещё большей силой. И довольные друзья после этого, лично поздравив друг друга, решили потанцевать, успев освоиться и привыкнуть к праздничной атмосфере. Дима пошёл и пригласил на танец стоявшую неподалёку девушку, а Максим, как истинный джентльмен, – её подругу, оставшуюся в одиночестве…

Потанцевали, пообнимались, поласкались во время танца, поприжимались щека к щеке и тело к телу, как это делали в то время все, как это и теперь молодые люди делают для лёгкого возбуждения и удовольствия; после чего оба поблагодарили партнёрш и отошли на свои места, соображая, стоит ли второй раз двух этих девушек приглашать и потом знакомиться с ними: чтобы в другом месте уже продолжить вечер… И вот в этот-то неопределённый момент разрумянившийся от танца Кремнёв, почувствовав жжение на спине, обернулся назад – и сразу же заметил у соседней колонны Мезенцеву в компании с подружкой, скромно стоявшую в сторонке и давно уже, как показалось, неодобрительно наблюдавшую за ним…

Увидев её совсем рядом, в каких-то десяти метрах всего, да ещё и державшую его под прицелом своих чарующих, колдовских глаз, до боли знакомых, бездонных и пронзительно-жгучих, Максим опешил и растерялся, как и всегда при ней, залился краской стыда, почувствовав, как сдавило сладкой истомой грудь от радости и от счастья. Растерявшийся и дурной, он испуганно отвернулся от Мезенцевой, смутившийся, Ботвичу что-то необязательное сказал – так, для вида больше. Но потом, не в силах унять волнение, помноженное на любопытство, он опять повернул голову в её сторону – и опять столкнулся с её чуть сощуренными глазами, направленными на него, его как будто бы осуждающими за недостойное на балу поведение.

«Таня! – Вы здесь! Вы – рядом! Вы – близко! Надо же! Боже праведный! Таня! – мысленно принялся он разговаривать со своей БОГИНЕЙ как телепат,не в силах взгляд от неё оторвать, страстями и чувствами переполненный. – А я-то Вас и не приметил сразу, не разглядел в окружающей суматохе и толчее. Простите! На других от скуки переключился, чтобы не оставаться здесь одному, ну и чтобы другу потрафить, Диме Ботвичу… Но теперь-то всё по-иному будет, родная моя, хорошая, теперь другие девушки мне не нужны – поверьте! Мне нужна лишь Вы одна! – и никто больше! Я столько времени уже не видел Вас, Таня, столько времени! – что и подумать страшно! И так по Вас жутко скучал – не передать словами! Думал про Вас с утра и до вечера каждый Божий день – и ничего хорошего не придумал! Ни-че-го! Простите! Нелепое и дурацкое состояние, поверьте, – собственное без-силие сознавать! – от которого мне плохо было, ужасно тягостно на душе и тоскливо! И вообще, без Вас моя жизнь, признаюсь, стремительно катится под откос! Я давно уже утерял без Вас цель и смысл бытия! Как котёнок слепой по территории МГУ весь последний семестр блуждаю…»

Он стоял и мысленно общался с Мезенцевой с минуту, наверное, или чуть больше того, – до начала очередного танца фактически, – пожирая её вспыхнувшими внутренним жаром глазищами. В них впервые за осень и за прошедший месяц-декабрь засветилась искра НАДЕЖДЫ на лучшее, на успех, совсем уже было утраченная после 11 ноября – воистину трагической для Кремнёва даты. Он посылал флюиды огненные своей БОГИНЕ через головы толпившихся рядом парней – и поражался одновременно, дурел от её красоты, которую будто впервые видел.

И ничего такого особенного из нарядов вроде бы и не было одето на его Татьяне: платье шёлковое, вечернее, облегало её крепкий, упругий стан, на ногах красовались новые туфли на каблуках, волосы были заколоты и причёсаны по моде, серёжки в ушах и янтарные бусы на шее дополняли общую картину праздника. Обычное одеяние для бала, если судить объективно, как и у многих присутствующих девушек-студенток… Но так это всё умело и грамотно было скроено, сложено и найдено кем-то, так классно подогнано и подобрано под её ладненькую фигуру и волосы, так безупречно сидело и безукоризненно шло ей, многократно подчёркивало и умножало её красоту, – что глаз не было сил и желания оторвать. Очарованному Кремнёву – в первую очередь…

3

Когда в зале после небольшой паузы вновь зазвучала музыка, и Дима Ботвич прошептал взбудораженному встречей другу намерение пойти и тех двух девушек опять пригласить, с которыми они только что танцевали и которые не ушли далеко, рядом были и ждали нового предложения, – Максим не понял его, не расслышал, занятый лишь собой. Вместо этого он молча сорвался с места и, не обращая внимания на удивлённого Ботвича, к Мезенцевой соколом полетел, без-церемонно расталкивая гуляющих.

– Разрешите Вас пригласить! – остановившись перед ней с довольным видом, что никто из присутствующих его не опередил, сказал он ей надтреснутым от волнения голосом… и не увидел радости на лице Татьяны, даже и намёка на радость не заметил. Одно лишь сомненье с раздумьем просматривались в её напрягшемся взоре: идти ли ей танцевать с таким кавалером – не идти? откликаться на приглашение – или лучше парня подальше послать, пока ещё не поздно это?

Раздумья были не долгими, к счастью: Мезенцева согласилась в итоге, отошла от колонны и от подруги нехотя и, положив Кремнёву на плечи тяжёлые и горячие руки, начала танцевать вместе с ним, при этом стараясь не смотреть на партнёра – на строну смотреть скучающим и холодным взглядом.

Однако Максим этот полностью отчуждённый взгляд БОГИНИ своей не заметил, мимо внимания пропустил. Потому что был на седьмом небе от счастья, был в нирване, в катарсисе, в омуте диких и страстных чувств, впервые прикоснувшись к Тане руками; мало того, впервые обняв её и нежно прижав к себе, о чём ему ещё даже и день назад было подумать страшно.

Сколько огня и здоровья природного, недюжинного было в его обожательнице, – танцуя, чувствовал он, – сколько внутренней силы и страсти, и чистоты! – что, казалось, и на десятерых бы с лихвой хватило! С ума можно было от этого всего сойти молодому и не целованному ещё парню – от такого богатства телесного, чересчур обильного, от такой энергетики запредельной, мощи и теплоты!

А ещё потонувшего в любовных чувствах Максима поразило во время танца то, что он не смог сомкнуть руки на спине партнёрши, как ни старался, – настолько крупной и широкой дамой она была, тяжёлой, крепкой и ладно-скроенной. Она и по росту была чуть повыше его, пусть и на каблуках, и потяжелей, вероятно. Максим ребёнком смотрелся рядом с ней, или же – младшим братом, в лучшем случае…

– Вас как зовут? – справившись, наконец, с волнением, на ухо прошептал Кремнёв Мезенцевой на середине танца первое, что пришло в голову, покрепче прижимая её к себе.

Таня поморщилась и отшатнулась, перевела удивлённый взгляд на партнёра, как будто оскорбившись подобным вопросом и телодвижением, после чего ответила сухо и холодно:

– А Вам какое дело, как меня зовут? – и опять отвернулась на сторону после этого с равнодушным видом, дожидаясь конца музыки и танца…

Не ожидавший подобного сурового ответа Максим, которому кровь в очередной раз ударила в голову горячим потоком, но только уже от растерянности и обиды, – Максим не нашёл ничего лучшего, как истерично произнести в ответ:

– Таня! Я просто давно уже мечтаю познакомиться с Вами: я Вам про то говорил. Постоянно думаю о Вас, поверьте, скучаю, мучаюсь без Вас, томлюсь. Давайте уйдём отсюда после этого танца, пожалуйста! – погулять с Вами сходим на улицу, или ещё куда! Я не знаю – куда скажите! Мне просто надо многое Вам рассказать! А то боюсь, что не успею этого до дня выпуска.

– Нет, не давайте, – всё также холодно ответили Мезенцева, чуть раздражаясь, не оставляя Кремнёву никаких шансов на успех. – Я танцевать пришла, Новый год встречать, а не мотаться по улицам на морозе. Уж извините!

Твёрдое и решительное “нет” партнёрши, уже третье по счёту за последнюю осень и зиму, разом убило в Кремнёве праздник, что кипел и бурлил вокруг. Он растерялся и обмяк от этого, испариной весь покрылся, соображая, что дальше-то ему делать и что говорить после такого очевидного облома и холода…

Спасла его тогда музыка, оборвавшаяся так кстати и позволившая ему возвратиться на место, перед этим Мезенцеву поблагодарив, чтобы чуть успокоиться и собраться с мыслями…

4

– А я знаю эту девушку, Максим: видел её много раз на нашем факультете, обращал на неё внимание пристальное, честно тебе признаюсь, со стороны изучал, – сочувственно улыбаясь, сказал Кремнёву уже поджидавший его у соседней колонны Ботвич, удивлённо разглядывая возвратившегося с танца бледного как полотно товарища, партнёршей посланного куда подальше. – Видная дама, яркая и статная! – да, согласен, – манит к себе мужиков как магнит своей красотой и породой. Но только… холодная и неприступная она какая-то при этом при всём – как снежная королева та же. И королевского же ухода и внимания к себе потребует. За понюх табака её не возьмёшь, за шоколадку «Алёнка» или за мороженое «Эскимо» на палочке: цену она себе знает, и ценит себя высоко – это же и невооружённым взглядом видно… Вот и у тебя с ней вышел полный облом, как я погляжу. И не мудрено, Максим: она многих уже у нас отшила – так я слышал… Зря ты вообще на неё позарился, паря, определённо зря. Таким, как правило, крутых мужиков подавай, взрослых дядей с деньгами, связями и положением – папиков. А мы с тобой, увы и ах, пока к таким не относимся. Да и станем ли такими когда? – одному Богу известно…

Но до предела взведённый и уязвлённый Кремнёв не слушал, не понимал друга, не желал понимать – стоял и Мезенцеву глазами буравил, демонстративно отвернувшуюся от него, не желавшую его больше видеть. Он был в ту минуту “слепой”, “глухой” и дурной как тот же тетерев на току, был в угаре, в прострации. И, одновременно, он что есть мочи силился понять, что вдруг такое опять случилось с ним и с ней, и кто успел перебежать им дорогу, что БОГИНЯ СЕРДЦА так резко и решительно его от себя отталкивает непонятно за что, не даёт ему никакого шанса на будущее. Будто бы он враг её давний и кровный был, и нет, и не может быть ему, вражине лютому, места в её личной жизни…

И как только следующая песня громко и бодро зазвучала из репродукторов, он, не дослушав советы Ботвича до конца, искренние и доброжелательные, между прочим, по-настоящему дружеские, – он пулей бросился к Тане, расталкивая толпу, намереваясь снова пригласить её и всё, наконец, решительно выяснить во время танца, дойти до сути происходящего. Намереваясь причину, наконец, разузнать такого негативного и почти что враждебного к себе с её стороны отношения, неприязни и холода. Сия причина была ему не понятна с любой стороны, она шокировала его, унижала и обижала.

– Таня, простите меня пожалуйста, но разрешите Вас ещё разок пригласить, – как можно нежнее обратился он к ней, отвернувшейся, обойдя её со спины и натужно улыбаясь при этом.

– Нет, не разрешаю, – быстро ответила раздосадованная его упрямством Мезенцева, будто бы ожидавшая такого поворота событий и так скоро поэтому отреагировавшая на них.

– Почему? – пуще прежнего опешил и растерялся позеленевший Максим, от стыда и обиды готовый провалиться сквозь землю или тут же сгореть на месте.

– Потому что не хочу – и всё: я устала. Пойдите и пригласите кого-нибудь ещё: вон, посмотрите, сколько тут вокруг девушек скучающих томится. Все они рады будут с Вами познакомиться и потанцевать: Вы их этим осчастливите…

Проговорив это с усмешкой надменной и саркастической, Мезенцева отвернулась от ухажёра и принялась с подружкой тихо опять шушукаться, продолжать прерванный разговор. А убитому горем Кремнёву, опозоренному и униженному перед толпой, ничего не осталось другого, как одному возвращаться назад – к соседней колонне, к Ботвичу Диме за утешением, которого, впрочем, не было на месте: он с кем-то уже танцевал.

Дожидаться друга, впрочем, Максим не стал – не захотел оплёванным чудаком снова перед ним выставляться, его дружеские советы опять выслушивать касательно собственной слабости и нищеты, и полной, как жениха-ухажёра, несостоятельности и без-перспективности. Вместо этого он прямиком направился на выход из Дома культуры; а оттуда – к себе в общагу пошёл, на 15-й этаж зоны «В». Возвращался в комнату скорым и широким шагом куда-то сильно опаздывающего человека – и не видел вокруг никого, хотя студентов повсюду много крутилось, шумно встречающих Новый год.

Но ему не было до них никакого дела, удачливых и счастливых, ибо он лишь об одном всю дорогу испуганно думал, находясь в болезненной лихорадке: «Неужели же это всё: конец нашей давней любовной истории, ещё даже и не начавшейся толком?… Похоже, да – конец. И дальше у меня с ней ничего уже не будет путного, вообще ничего! – про Таню мне надо забыть!… Но только как это сделать на практике? – подсказал бы кто, надоумил. И как вообще тогда жить без неё: учиться, работать, дышать и какие-то на будущее планы строить? – если я будущее своё исключительно с ней одной связывал с тех самых пор, как её в читалке увидел…»

5

Вернувшись к себе в блок, он сразу же заперся изнутри от посторонних людей, не раздеваясь, плюхнулся на койку словно подкошенный, даже и про бутылку пива забыв, к празднику приготовленную. И до утра пролежал с открытыми глазами, которые здорово покраснели и распухли к утру от перенапряжения и без-сонницы.

Всю ночь его трясло-лихорадило как при гриппе, заставляло огнём гореть, стонать, метаться и мучиться. И оттого, что его послали на танцах как самого никудышного чмошника, и от мысли ещё, не менее болезненной и печальной: что есть такого гадкого и отвратного в нём и его поведении, если Мезенцева, его БОГНЯ давняя и УСЛАДА СЕРДЦА, от него как от чумы шарахается уже третий раз подряд?! Подумать только – третий!!! Поразительно и диковинно это её шараханье, и странно одновременно! – если большего не сказать, и гораздо худшего! Ведь даже и просто выслушать она его не желает, не даёт объясниться в горячей и давней любви, в высоких и светлых чувствах! А почему?! – непонятно! необъяснимо! не доступно было это его сознанию! Один только этот вопрос, ещё с осени остававшийся без ответа, его с ума сводил, покоя лишал и сна! Ведь он не уголовник матёрый и не маньяк, не дебил и не алкаш, не уродец безрукий или безногий! И вдруг такое резко-негативное отношение к нему со стороны незнакомой девушки, замешанное на ледяном холоде и антипатии, на брезгливости даже, которого он не мог, не умел осмыслить и объяснить, которое его убивало…

6

Разум ему справедливо подсказывал целую ночь:

«Не её ты поля ягодка, Максим, человек не её круга. Пойми ты это, наконец, чудак! – и прими смиренно и безропотно как наличие света и тьмы, зимы и лета, весны и осени! Ты – из простой рязанской рабоче-крестьянской семьи, семьи достаточно бедной, если не сказать нищей. К тому же, ты – низенький, худенький, невидный и невзрачный паренёк, каких миллионы на свете; у тебя всё лицо в угрях, наконец, прыщами как оспой изъедено, что даже и самому порой на себя в зеркало смотреть тошно. В лифты заходишь общажные или факультетские, где лампы и зеркала вокруг, где много света, – и сразу же голову в плечи втягиваешь как кошка в моменты опасности, от посторонних людей прячешься, чтобы твоё уродство природное никто не увидел, не оценил. Что? – не так, скажешь?!… Ну и куда ты лезешь тогда – с такой-то поганой, прыщавой рожей?! Думаешь, красавице и умнице Мезенцевой, королеве любого бала, приятно будет с тобой ежедневно общаться, дружить, по родственникам и друзьям мотаться?!…»

«Поэтому успокойся, Макс, дорогой, очень тебя прошу, успокойся! И реально взгляни на вещи, здравой и трезвою головой – а не “головкой”, не половыми органами, не инстинктами, которые на глупости всех и всегда толкают, на унижение и позор. Ведь твой друг Дима Ботвич абсолютно прав: Мезенцева – крупного полёта птица, богемная дама из богатой и знатной семьи, будущая светская львица. Ей и ухажёры соответствующие нужны – богатые, знатные и красивые, со связями, с хорошей работой и положением, с машиной, квартирой и дачей, наконец. И ничего в этом её желании плохого нет: об этом страстно мечтают все женщины на свете, все! – об уютном и сытном гнезде, о крепком и богатом супруге… А кто такой есть ты? – ответь, – что собой представляешь? и каков твой на данный момент социальный статус, твои плюсы житейские и перспективы, твой актив? Признайся честно и откровенно – не криви душой и не прячь в песок голову как глупый страус!…»

«Так вот, если по-честному и по-взрослому ты взглянешь на самого себя со стороны, – то быстро поймёшь и признаешься, что твой житейский актив на данный конкретный момент – нулевой, и сам ты ровным счётом ничего собой пока что не представляешь. Обыкновенный молодой человек без связей и будущего, простота-лимита, лопушок придорожный, лузер, у которого в чопорной и высокопарной Москве самое незавидное и плачевное, почти-что рабское положение. Ведь у тебя здесь нет ничего, согласись: ни квартиры, ни прописки московской, ни родственников и друзей. А это – главное в жизни, её надёжный и прочный фундамент, который тебе только ещё предстоит заработать где-то и как-то. И заработаешь ли?! – Бог весть. Это – вопрос большой и открытый, на который ответа нет. Лишь Господь-Вседержитель Один его пока-что знает…»

«Ну и нужен ли ты Тане такой не-удельный пацан? завиден ли? важен ли? – скажи, ответь откровенно… Да нет же, Максим, нет и ещё раз нет: такой ты ей и даром не нужен! Она в Москве захочет остаться после окончания МГУ – тут и к гадалке ходить не надо! – в хорошее место захочет устроиться с престижным университетским дипломом, в хорошей квартире жить, иметь в кармане хорошие деньги и перспективу. Это – нормальное и естественное желание, согласись, для любой выпускницы любого столичного вуза: не уезжать в Мухосранск, а как-нибудь в Москве закрепиться… А ты лично ей сможешь это устроить, в этом деле помочь?… Нет, не сможешь, опять-таки. Потому что ты сам тут – никто: повторю тебе это в сотый, в тысячный раз! Тут таких бездомников-оглоедов из провинции миллионы по разным углам шатаются и зубами щёлкают – и с дипломами, и без, – на которых уважающие себя москвичи как на попрошаек смотрят и за версту обходят… Для этого ей, как ни крути и ни осуждай её, будет нужен богатый коренной местный житель. Пусть даже и 50-летний папик. А не такая рвань подзаборная, как ты, от которого нет и не будет в будущем никакого проку…»

«Вот когда ты это правильно всё оценишь и поймёшь, дружище, – тогда и истерика твоя прекратится сразу же, хандра твоя давняя и пессимизм, с которыми ты загремишь в чуднушку, если за ум не возьмёшься! И её ты с миром отпустишь, первую свою любовь, пожелав ей всего хорошего на дорожку – счастья в труде и в личной жизни, как говорится. Так многие поступают – не ты один, пойми. Жизнь – уясни, Максим! – суровая и крайне-жестокая штука, не терпящая сюсюканий и сантиментов. Она с рождения диктует нам свои непреложные, правильные и в целом благие законы, под которые – хочешь, не хочешь, – а надо уметь подстраиваться, чтобы выжить в итоге и не быть раздавленным Роком, Судьбой! Да, именно и только так, и никак иначе! Тебе надобно учиться, парень, на горло собственной песне в случае нужды наступать, когда это будет выгодно и полезно: чтобы до конца и относительно мирно пройти отмеренный Господом срок, не сломать на первом же самостоятельном шаге шею… А любовные чары – бальзам, но и отрава великая одновременно для сердца и для души: это же как дважды два ясно. Умные люди их пуще всего опасаются и сторонятся – пуще алкоголя и наркоты…»

«И ты опасайся, Максим, и ты сторонись – будь молодцом и будь умницей! Не твоя она дама, Мезенцева Татьяна Викторовна, не твоя: поверь и прими этот факт как данность. Одни неприятности в будущем тебе слепая и бездумная к ней любовь принесёт, одни проблемы, невзгоды и поражения. Не твой это социальный уровень, не твой статус, не твой шесток. Ищи и выбирай себе дам попроще и поскромней, до кого не надобно будет как тому жирафу тянуться…»

7

Однако ж капризное, любвеобильное и горячее сердце Кремнёва не желало этого слышать и воспринимать – доводы и советы холодного и гордого разума, способного на одну лишь выгоду, на сухие расчёты и прибыль. Оно из последних сил сопротивлялось им, ночь напролёт в ответ упрямо нашёптывая одно и то же раз за разом:

«Если Тани не окажется рядом, если я забуду её, вычеркну навсегда из сознания и из памяти – то не смогу уже дальше нормально жить и трудиться: осмысленно, счастливо и спокойно – без нервов, надрыва и суеты, без утомительного искания правды, цели бытия и смысла. Как я в Университете все прошлые годы жил: тихо и скромно учился, занимался спортом по мере сил, на стройки социализма с удовольствием ездил каждое лето и попутно окружающему мiру радовался как ребёнок или как перед свадьбой жених! А без Тани я так уже не смогу – не получится! Мне без неё и будущего не надо, где будет скучно и кисло, без-приютно, безжизненно и темно как в гробу. Я это отчётливо вижу и знаю – всем естеством своим этот печальный исход чувствую…»

«Нет, нет и ещё раз нет! Я не выживу без неё – умру в два счёта! А если и не умру – то превращусь без неё в живого покойника, в человекоподобного робота без ДУШИ и без какой-либо видимой и достойной ЦЕЛИ, ради которой, собственно, люди на Белом Свете и живут, крест тяжеленный, прижизненный на себе добровольно тянут. А убери от них эту ЦЕЛЬ – и жизнь обернётся каторгой настоящей, телесной и душевной мукой и пыткой одновременно. Она-то и называется АД у священников, хотя многие и не догадываются об этом – на небесах его по собственной глупости почему-то ждут, земную жизнь исключая из рассмотрения…»

Глава 10

«Всем нам хочется в рай и не хочется в ад –

И мечети, и церкви на этом стоят.

Но мудрец, прочитавший Великую Книгу,

Адских мук не страшится и раю не рад».

                                                           О.Хайям

1

Тяжело и муторно, одни словом, для пятикурсника-Кремнёва начинался Новый 1977 календарный год – последний в Университете. Темно и жутко было на улице, безприютно, холодно и тоскливо. Мрачно, тоскливо и холодно было и в его душе. И душевные холод и мрак только всё разрастались и увеличивались в объёмах.

Максим боролся с собственной слабостью и нервозностью, с упадком, хандрой, пессимизмом как мог, мечтая предстать перед родителями в конце января, время начала последних зимних каникул, бодреньким и уверенным в себе парнем. Но ему этого не удалось – по не зависящим от него причинам.

Приехав домой на отдых вечером 24 января и крепко обнявшись на кухне с давно уже поджидавшими его отцом и матерью, Максим после этого пошёл в свою комнату по обыкновению, намереваясь там переодеться в домашнее, предварительно сняв парадные джинсы и джемпер. И в этот-то как раз момент следом за ним в комнату забежал отец, чтобы уточнить меню на ужин и выпивку. Максим стоял голым по пояс, намеревался надеть на себя трико и идти на кухню. Но, увидев его обнажённую спину, батюшка вдруг вытаращился, вплеснул руками и затараторил испуганным голосом:

– А что это с тобой, сынок?! Почему у тебя вся спина в волдырях?! Да огромных!

– Где? – удивился вопросу сын, поворачиваясь к родителю туловищем.

– Так у тебя и весь живот в волдырях, Максим! Ёлки-палки! Ты чего, раньше что ли не знал об этом?! в Москве не видел?! Посмотри сам-то и убедись! – продолжал испуганно таращиться поражённый Александр Фёдорович, осторожно дотрагиваясь рукой до тела Максима. – Что у тебя случилось-то там, в столице?!  – рассказывай, давай, не таи. Это же нервы расшатанные так бурно из тебя выходят!

Растерявшиеся отец с сыном пошли на кухню – показывать бледно-розовые волдыри возившейся у плиты матушке. Та, испуганно вытаращив глаза, ахнула от неожиданности, покрутила Максима перед собой, всего осмотрела внимательно спереди и сзади, запричитала что-то невразумительное. После чего, спохватившись, она бросила готовку и побежала на балкон за оцинкованным баком на два ведра и связками высушенного чистотела, который она заготавливала летом последние несколько лет и лечила им приезжавшего на побывку сына, сводила чистотелом угри с его молодого лица по совету одной их местной знахарки.

Минут через пять Вера Степановна принесла бак с травою на кухню, залила бак холодной водой и поставила на плиту кипятить, забыв про ужин. Вскипятила на двух конфорках, быстро отвар приготовила со знанием дела, после чего они с отцом повели сына в ванную комнату и с полчаса наверное отмывали-отпаривали его там раствором душистого чистотела, попеременно прикладывая намоченную в нём губку к волдырям живота и спины.

Эта их процедура, проверенная веками, Максиму помогла хорошо: волдыри с тела его пропали быстро. И только лишь после этого семейство Кремнёвых, вернувшись на кухню, приступило, наконец, к ужину, чуть успокоившись и придя в себя. И за столом родители болезного сына принялись дружно пытать, желая выяснить и понять, что такое могло случиться в Москве с его нервной системой, которая так засбоила и взбрыкнула вдруг – и сильно?! Не на пустом же месте, ясное дело, подобное произошло? Значит, имелась какая-то причина веская! Какая?!

Но сын отшучивался – правды не говорил про любовь бедовую и надрывную, все силы вытянувшую из него, все прелести и радости жизни, – и как тряпку вдобавок его измочалившую, мордой повозившую по земле. Он валил всё скопом на последний учебный год, ужасно нервный и утомительный якобы из-за диплома и практики, и будущего распределения. Вот, мол, и вылезли переживания кровавыми волдырями на спине и на животе, не удержались, черти поганые, мерзкие.

«Ничего-ничего! – под конец добавил он бодро, пьяненький, натужно смеясь. – К весне всё уляжется и перемелется: мука будет! Так что не волнуйтесь, родные мои, хорошие! – и не такое перебарывали и переживали! И эту напасть с Божьей помощью переборем и переживём…»

Про распределение родители разговаривали особенно долго и заинтересованно, стараясь понять, услышать из первых уст, куда занесёт Судьба их единственного сына после окончания Университета. И сын обнадёжил вроде бы поначалу обоих, заявив с ухмылкой лукавой, бравурной, что остаётся-де жить и работать в Москве, что из столицы никуда не уедет, точка! – чем родителей осчастливил предельно, заставил даже про нервы свои забыть, расшатанные на чужбине… Но потом он взял и испортил всё, огромную ложку дёгтя вывалив на отца и мать заявлением, что только вот жилья у него в столице не будет, не предоставят ему на работе жильё и, соответственно, прописку. Прописаться поэтому он должен будет опять у них, в Касимове. Но это, мол, мелочи всё, это временно. Работать-то и жить он ведь будет в Москве, а это пока – главное…

2

Однако же помрачневшим и как-то сразу вдруг протрезвевшим родителям его последнее заявление мелочью не показалось. Скорее даже наоборот. Особенно оно не понравилось батюшке, Александру Фёдоровичу, куда быстрее, зорче и рельефнее супруги оценившему все негативные последствия будущего распределения сына.

– То есть, ты хочешь сказать, сынок, – подбирая правильные слова, медленно произнёс он, холодно обращаясь к лыбившемуся и уже сильно пьяненькому Максиму, – что фактически ты опять возвращаешься к нам домой жить после Университета? Да? Здесь у нас пропишешься, здесь же и на воинский учёт встанешь, корни со временем начнёшь пускать. Правильно ведь? А как без этого?… Значит, сюда же впоследствии и вернёшься уже окончательно, планируешь возвратиться, где корни твои находиться будут, где родители и жильё. Ну а как по-другому то?! – спрошу ещё раз, – как?! Ведь работать в столице ты будешь временно и на птичьих правах – как командировочный. Я правильно всё понимаю, скажи, ответь нам с матерью как на духу? И относиться к тебе в Москве будут именно как к командировочному. Будут нянчиться и кормить тебя, дурочка, до тех самых пор, пока ты будешь им важен и нужен. А нужда в тебе пропадёт – а это однажды всенепременно случится, – получишь сразу же коленом под зад и вылетишь из Москвы со свистом. Держать тебя после этого там никто не станет ни дня – без собственного угла и прописки! Мне это как Божий день ясно!

– Вот ты к нам с матерью в наш убогий Касимов и вернёшься годика через три, а может и раньше того, и в нашу же трухлявую двушку! – с грустью подытожил батюшка свой невесёлый прогноз. – Из которой ты, помнится, сломя голову убежал пять лет назад – и клятвенно пообещал нам обоим назад не возвращаться… Да-а-а! Насмешишь ты наших поганых и злобных людишек этим своим возвращением от души, сынок, насмешишь! Порадуются родственники и соседи, и твои одноклассники непутёвые, пальцем у виска покрутят, да ещё и дурачком тебя обзовут с превеликим удовольствием и со смаком. И нас с тобой заодно пустомелями и неудачниками объявят, поиздеваются над нами от души за все те унижения и обиды, которые они последние пять лет испытывали, пока ты в Университете учился; а мы ходили и гордились тобой, тебя на всех углах славили и превозносили как будущего молодого учёного. А их детишек убогих и пустых, наоборот, чихвостили, дебилами называли и пьяницами. Отплатят они нам за эти прозвища, ох и отплатят!… Я только вот одного не пойму, Максим: что ты тут у нас делать-то тогда будешь с дипломом МГУ, когда назад вернёшься?! Ты об этом подумал?! С алкашами нашими местными сутками водку жрать и в домино в Гор-саду резаться до упаду?!

– Успокойся, отец, успокойся, родной, – как можно серьёзнее и увереннее ответил Максим расстроенному родителю. – Сказал же тебе, что буду жить и работать в Москве – столице нашей Родины! – и назад к вам сюда не вернусь ни за что на свете. Слово вам обоим даю, клянусь своим здоровьем! А прописка – это всё временно: на пару-тройку лет. Решу все дела в Москве, понадёжнее там закреплюсь – и приеду к вам сюда опять, и выпишусь.

– Ну а сразу-то это нельзя что ли сделать? – не унималсяАлександр Фёдорович, предвидевший немалые хлопоты для себя в недалёком будущем, мытарства. – Зачем огород-то городить? смешить этим родственников и соседей? Они ведь сразу пронюхают, в тот же день, суки пронырливые, что ты опять прописался к нам – это после-то МГУ! Расспросы начнутся, естественно, ухмылки и поддёвки разные, уколы – как, что и почему? Слабоват, мол, ваш Максим для Москвы оказался, да?! Выкинули его оттуда как котёнка паршивого?! А что я им на это отвечу, чем тебя защищу? Прежних козырей на руках у меня уже не останется… Нет, как хочешь, сынок, но лучше уж сразу где-то там закрепиться и прописаться: поближе к Москве, я имею в виду! Это и нам и тебе самому выгоднее и спокойнее будет.

– Не получается сразу, отец, не получается. Честное слово! Поверь! Москва – она не резиновая и не принимает без разбора лишних и случайных людей. Покрутиться для этого надобно, связями обзавестись, которых у меня пока нету.

– Ну а другие выпускники как? твои товарищи-сокурсники? Они-то что думают и куда планируют распределяться? в какие места? Может, с ними вместе попробовать пойти работать. Вместе-то – оно веселее и проще, и намного спокойнее. Согласись?

– Да хрен их знает, куда они все идут! – досадливо закачал головой Максим, опять погрустневший и побледневший. – Разве ж они скажут! Москвичам, тем родители давно уж нашли блатные места, ещё на 3-м или 4-м курсе: вот они и ходят теперь довольные по факультету и гордые как индюки, похохатывают над нами, иногородними, втихаря издеваются… А парней из общаги я потерял давно, товарищей прежних. После Нового года все поразбежались куда-то, как тараканы из банки по щелям разбрелись, что и не найти никого, не встретить. Хожу теперь по Главному зданию сутками – и ни одного знакомого лица не вижу. Представляете?! А если кого и встречаю где мимоходом – то те молчат как сычи, скрывают места будущего трудоустройства, боятся конкуренции. Так что нет у меня ничего лучшего, отец, нет. Было бы – разве ж я отказался бы!…

3

Но это было не самым страшным ещё, что услышали родители за вечерним столом от приехавшего погостить сына. Под конец совсем уже осоловевший Максим заявил, что, помимо него самого, к ним, дескать, надо бы ещё прописать и Жигинаса Серёгу, жителя Украины, с которым они хотят вместе работать пойти в эту левую столичную контору. А иначе, мол, кореша-Серёгу ни за что не оставят в Москве, и ему придётся в родную Хохляндию возвращаться, не солоно хлебавши.

– А без него я там работать не стану, – закончил разговор смертельно уставший Максим, с трудом вылезая из-за стола и направляясь спать в свою комнату. – Одному мне оставаться в Москве что нож острый: страшно даже это представить. Словом добрым перекинуться не с кем станет, беседой душу согреть. Да и ту же квартиру в столице одному снять такая будет проблема не шуточная и опасная, как представляется! – не дай Бог! Одиноких жильцов хозяева обдирают как липок, как говорят, выкидывают на улицу без денег и без вещей, обманывают и дурят всячески! А за помощью обращаться не к кому будет: менты в такого рода разборки не вмешиваются и не ввязываются. Говорят, что это, мол, ваши частные дела, коммерческие: разбирайтесь сами… Да и оплачивать её одному будет накладно. Не то что вдвоём… Нет, один в поле – не воин: это давно известно. Без друга-Серёги мне в Москве – труба: затопчут меня там лихие местные жители, с потрохами сожрут – и не подавятся…

От последних слов сына ещё больше нахмурился и почернел Александр Фёдорович, святая душа, предвидя для себя втрое большие хлопоты и расходы. Но спорить с издёрганным Максимом не стал, высказывать тому законные опасения насчёт Жигинаса на сон грядущий, которые быстро родились в его голове и на язык просились. Что, во-первых, и тяжело это будет практически: чужого человека на свою жилплощадь прописать. Надо будет ещё побегать и покланяться перед работниками ЖЭКа и паспортного стола, объяснить причину им всем сего невероятного поступка, умаслить чем-то и “подогреть”. Да и опасно это, как ни крути, – прописывать к себе неизвестного хохла-западенца. Бог знает ведь, что у него на уме в действительности. А вдруг что-то требовать потом начнёт – для себя или для своих родственников: в душу-то к нему не заглянешь.

Но не стал отец лишний раз волновать и грузить проблемами и без того психологически-издёрганного и перегруженного сына – пожалел его. Решил: пусть будет, как будет. И за те две недели, пока Максим отдыхал в родном дому, отец, не ленясь и не откладывая дело в долгий ящик, побегал по ЖЭКам и иным конторам, в паспортный стол милиции пару раз заглянул – договорился там кое-как за коньяк прописать к себе на время университетского товарища сына, жителя Западной Украины. О чём он и заявил собиравшемуся в Москву Максиму в предпоследний день.

– Надеюсь, твой Жигинас не доставит нам с матерью проблем под старость? – только и спросил Александр Фёдорович напоследок, натужно и притворно смеясь.

– Да ладно тебе, отец, – уверенно ответил Макс, хлопая по плечу батюшку. – На кой ляд ему, жителю благодатной Хохляндии, наш вонючий городок и наша убогая двушка сдались: чего ему тут делать-то?! Подумай! Его сюда и палкой не загонишь, поверь. Не променяет он ни в жизнь свой родной Тернополь на наш Касимов.

– Ну-у-у, хорошо, коли так, хорошо, сынок. Ладно. Помоги вам обоим Господь, как говорится! Тогда передай дружку, как вернёшься к себе в общагу, что нормально всё – пропишут его к нам летом: я договорился. Только это… ему надо будет приехать на пару деньков с паспортом к нам в Касимов и пожить тут у нас чуток, чтобы самому оформить соответствующие документы. Без этого нельзя – порядок таков, который я отменить не в силах…

4

Когда отдохнувший дома Кремнёв вернулся в Москву в 10-х числах февраля, Жигинас был уже на месте. И Максим с порога заявил ему с гордым и счастливым видом, что с пропиской-де дело улажено: пропишут Серёгу в Касимове – он может не без-покоиться, не волноваться за будущее трудоустройство в столице, куда они вдвоём собираются. Максим хотел Жигинаса этим обрадовать, разумеется, приободрить – но особой радости не заметил на лице товарища, ни радости, ни бодрости. Серёга воспринял информацию достаточно буднично и равнодушно, если холодно не сказать: пропишут и пропишут – хорошо, мол, ладно.

Кремнёва это его равнодушие огорчило, расстроило и обидело даже, ведь столько сил было его отцом потрачено на переговоры и уговоры чиновников, столько труда и спиртного. И никакой благодарности взамен, никакого спасибо. Но большого значения он Серёжкиному хамскому поведению не придал – на думы про Мезенцеву переключился, тягостные и мучительные по-прежнему, пытаясь для себя понять: что ему с ней дальше-то делать и куда грести…

Серёга же, между тем, стал всё чаще и чаще не ночевать в общаге ближе к весне. То ночь пропустит, чертёнок вертлявый, то две, а то и три ночи подряд где-то на стороне загуляет, оставляя свою комнату запертой и пустой.

Из разговоров за пивом выяснилось, что он нашёл себе, наконец, бабу-любовницу в тур-клубе – жительницу подмосковного Серпухова, и остаётся теперь ночевать у неё в съёмной квартире в Сокольниках с перспективой на будущую женитьбу… Это был у него запасной вариант, или форс-мажорный, по его же собственному признанию, который он планировал использовать лишь в крайнем случае. А до этого он исключительно коренных москвичек настойчиво последние годы обхаживал-охмурял, членш всё того же тур-клуба, любительниц кутежей и отдыха на природе. И какую-то из них, соответственно, он планировал в жёны взять, и через это за Москву зацепиться.

Толи три у него там кандидатуры было, толи даже четыре, которых он мечтал собой осчастливить, красотой и умом покорить… Но с каждой в итоге у него получился полный облом: ни одна москвичка на него не позарилась отчего-то, даже и не смотря на его крутой Университетский диплом; ни одной он в качестве мужа, главы и опоры семьи, не приглянулся. Категорически!…

5

И тогда рассерженный себялюбец и гордец-Серёга, уроженец Тернополя, решил перехитрить-переиграть Судьбу, к нему такую не ласковую и не благосклонную в Москве и в России в целом. Коли норовистые и разборчивые москвички от него брезгливо носы воротили уж который год, суки поганые и позорные! – обиженно решил, вероятно, он, – то и чёрт тогда с ними со всеми, дескать, дурами тупоголовыми, проститутками: пусть сами себя и удовлетворяют-трахают в таком случае, с дебилами и алкашами местными заводят семьи и детей. А он, удалец-молодец Жигинас, парень фартовый и видный, жених – каких поискать, профессиональный историк, он умывает руки. Тогда он провинциалку себе в два счёта найдёт ядрёную и толстомясую, её возьмёт в жёны и осчастливит собой, одарит по самое некуда. И уедет с ней в родную Хохляндию на ПМЖ: пусть-де провалится златоглавая и белокаменная Москва, горит синим пламенем вместе со своими ушлыми и расчётливыми стервами…

Последние зимние студенческие каникулы он проводил в Чернигове – гостил там у родного отца, который после развода с первой женой, матушкой Жигинаса, именно в Чернигове и обосновался, вторую семью себе там завёл, наплодил детишек кучу. И отец, выслушав проблемы старшего сына, связанные с пропиской и распределением, предложил тому вместо великодержавной и огромной Москвы перебраться в провинциальный тихий Чернигов – к нему под крыло: он там работал каким-то большим чиновником в гор-управе. Пообещал отдельную квартиру Серёге сразу же выбить в центре города и тёплое место найти в какой-нибудь местной левой конторе “по продаже рогов и копыт”. И в будущем тоже пообещал всячески оберегать учёного сынишку от разных служебных и бытовых проблем, что чистоплюю и рохле-Жигинасу очень даже сильно понравилось, проблемы и тяготы на дух не переносившему с малых лет, мечтавшему жизнь прожить как та же глиста живёт в желудке человека – вольготно, сытно и комфортно очень.

«Только ты, сынок, с женой давай приезжай, если уж надумаешь у нас в Чернигове обосноваться, – напоследок напутствовал батюшка своего мягкотелого отрока. – Найди себе бабу какую-нибудь потише и поскромней из студенток – не хабалку базарную и не дуру! – и вези её сюда к нам: встретим. А то одному тебе мне квартиру выбивать сложновато будет: сам, поди, понимаешь – не маленький…»

6

Заручившись заботой и поддержкой отца, на которую он не рассчитывал, Жигинас, вернувшись в феврале-месяце в Москву, решил резко поменять жизненные приоритеты и программы. И вместо того, чтобы на капризных и ушлых москвичек силы и время продолжать тратить, да и денежки – тоже, – вместо этого он приступил к реализации запасного варианта, который заключался в следующем.

К ним в тур-клуб на Планерной уже несколько лет регулярно ходила Ира Левченко – здоровенная розовощёкая хохлушка 1,80 ростом и весом под 100 килограмм, жительница Подмосковья. Жигинасу она понравилась уже тем, что была покладистая и незлобивая по характеру, весёлая, лёгкая в быту и общении, на ласки и на любовь злая. А ещё тем, что 40-килограммовые байдарки и тяжеленые рюкзаки могла на себе таскать по лесам и горам без устали и остановки часами – и не испытывала от этого особых проблем, не ныла и не капризничала, не просила помощи, как некоторые другие дамы, кто были полегче и послабее её в физическом плане. Идеальный вариант жены являла она, одним словом, для таких самовлюблённых бездельников и сибаритов, как Жигинас, ибо была женщиной-донором по природе, женщиной-матерью, женщиной-другом; Серёга же, наоборот, был законченным хищником-социопатом, как это потом уже с очевидностью выяснилось, хоть по молодости и скрывал своё гнилое паразитическое нутро.

Один у неё, у Левченко, был минус только, если это минусом можно назвать: была она на два года старше Серёги, и очень хотела сама закрепиться в Москве, стать коренной москвичкой… Поэтому-то, едва записавшись в тур-клуб и походив туда с месячишко, она почти сразу же заприметила там молодого паренька-москвича, аж на 4 года её моложе, быстренько охмурила его и охомутала; после чего стала с ним вместе жить как муж и жена. Пока что без росписи и свадьбы – гражданским браком.

Паренька этого Серёга хорошо знал, разумеется, не единожды ходил с ним в походы разные, совместно праздники отмечал, дни рождения товарищей-туристов – и, в целом, хорошо о нём отзывался, о его добром и мягком характере. Утверждал даже, что парень этот будто бы совсем не пьёт спиртного на вечеринках – ни к вину, ни к водке, ни к пиву даже и не притрагивается, – что было в целом чудно и как-то неправдоподобно для работяги. И, тем не менее, это был факт, за который Жигинас ручался.

Понятно, что для любой иногородней девушки такой трезвый столичный парень – клад. В том числе – и для Иры Левченко…

7

Но не всё было радужно в этом деле, не всё гладко и обалденно, увы. Было у паренька для предполагаемой невесты его и два существенных недостатка – куда же без них! Идеальных женихов не бывает, как правило, как не бывает на нашей грешной земле и самого СОВЕРШЕНСТВА. Во-первых, у него не было высшего образования: парень работал простым шофёром-испытателем на ЗИЛе, и не имел перспективы в будущем в плане карьерного роста. Какая перспектива у шоферов, кроме как крутить баранку до пенсии?! К тому же, он насквозь провонял бензином и маслами разными, по словам Ирины, и кроме как про машины с ним не о чем было поговорить, отвести душу. Ей, выпускнице Плехановки, с ним было ужасно скучно по этой простой причине – так она говорила с грустью, откровенно признавалась подружкам своим.

Ну и второй куда более существенный недостаток заключался в том, что у парня его гражданской супруге попросту негде было жить. Парень хоть и числился москвичом, но это было одно лишь название, по сути, красочная этикетка для иногородних дам, мечтающих к нему прицепиться и переселиться. В действительности, в его московской тесной хрущёбе на Преображенке проживало в общей сложности семь человек: и родители его там годами теснились Бог знает как, и престарелые бабка с дедом, и сёстры! Все они ждали новой жилплощади от государства, давно стояли на очереди, писали жалобы во все концы, вечно ругались с чиновниками и между собой – но всё без толку. Так что привести молодую жену парню элементарно было некуда. И прописать – тоже… Поэтому-то они с Левченко сразу же и сняли себе квартиру в Сокольниках, и жили в ней 2,5 года уже – всё ждали у моря погоды и проверяли чувства…

8

Ушлый Серёга всё это прекрасно знал, разумеется, из разговоров в тур-клубе, дальновидно мотал на ус и откладывал Иру Левченко на потом до последнего – из списка потенциальных невест её не вычёркивал, из виду не выпускал. И на каждой пьянке-гулянке продолжал с ней заигрывать незаметно, глазки косые пошло строить, делать намёки разные, авансы на будущее раздавать и всё такое, интимное и завлекательное. Она ведь свободная пока была, это официально если, и детишек тоже пока не имела.

А когда уж он окончательно понял в феврале-месяце, что коренным москвичкам он и даром не нужен со всеми своими “достоинствами” и “талантами” (после неприятного разговора это случилось с последней его столичной мадам, на три буквы его пославшей в итоге), – тогда-то он про розовощёкую гренадёршу-Левченко и вспомнил как про спасательный круг. Или как про будущую вторую матушку, лучше сказать, хохлушку по национальности, почти что родню, которая и сопли вытрет, и сиську когда надо даст, и из любой передряги вытащит, отмоет, напоит, накормит.

От отчаяния и безвыходности загнанный в угол, потерявший сон и покой, весной он уже полностью переключился лишь на неё одну, решив именно ЕЁ везти в Хохляндию: лучшего-то варианта у него всё равно не имелось в наличие, хоть плачь. А с такой чудо-бабой не пропадёшь: она всегда защитит, встанет грудью. За такую он как за ожившего мамонта спрячется и про горе и печаль забудет!

Да, она на 2 года старше его была! Да, была выше, мощнее и тяжелее килограмм на 40-к, а может и на все 50-т! К тому же, давно уже с другим мужиком жила, спала с ним в одной постели, трахалась до упаду, замуж за него собиралась, дурочка пустоголовая… И что из того?! и пусть, и ладно, и на здоровье! Баба есть баба: ей любовь ежедневно требуется, секс. На это можно глаза и закрыть, при желании, – на её нецеломудренное прошлое… Зато, какова “лошадь” знатная и безотказная! Такую и в Хохляндии ещё не скоро найдёшь – с её-то породистыми и ломовыми “тёлками”! Такие экземпляры в природе крайне-редко встречаются! мужикам не часто на таких везёт! Вот ему и надо такую себе урвать, пока есть ещё возможность и силы…

9

Окончательно всё это взвесив и определив, мысленно к одному украинскому концу прибившись с отцовским благим советом и помощью, взбодрившийся Жигинас уже на одну только Иру Левченко энергию и внимание полностью перевёл, забыв про других туристок. В конце февраля он задался целью ядрёную и сочную хохлушку из-под друга вытащить и самому на неё по-хозяйски забраться: чтобы уже окончательно за собой её закрепить в качестве будущей супруги. Ему это было сделать легко и просто достаточно: ведь друг-турист посменно на ЗИЛе работал, гонял там машины то днём, то ночью по трассам и полигонам и часто отсутствовал дома из-за постоянных командировочных разъездов и авралов. Так вот, тайно выведав расписание его работы, подлюка и паскудник-Жигинас, заклятый “друг” и “товарищ” того работяги, принялся к Левченко по одиноким вечерам нырять – склонять её к сожительству в отсутствие гражданского мужа.

Склонял не долго, по-видимому: Ира долго не сопротивлялась, девочку из себя не строила, которой давно уже не была. Скорее наоборот: была похотливой и вечно голодной мадам лет с 13-ти, жадной до мужиков, до ласки. И в конце февраля рогомёт-Серёга стал уже на ночь у неё оставаться, когда чужая квартира и кровать были свободными, в деле показывать себя, каков он есть удалец-молодец в любви. Ну и попутно разомлевшей от оргазмов Ире выгоды стал расписывать-объяснять от её перехода от простого столичного работяги к нему, вшивому украинскому интеллигенту-балаболу.

Пару недель, таким образом, баба жила с двумя ухажёрами сразу, и не плохо, судя по всему, жила – “сытно” и сладко до ужаса и головокружения. Она бы с удовольствием продолжила жить так и дальше: была из тех похотливых дам, кому одного мужика в постели было в принципе мало, – но тут уж взбунтовался ревнивец и строптивец-Жигинас, которого поджимали сроки. Он-то и потребовал от неё определиться, в конце-то концов, и к какому-то одному любовнику прислониться в итоге, не иметь сразу двух и по очереди.

Розовощёкая Ира задумалась после его ухода, наморщила лобик, куриные мозги напрягла, губки притворно сжала – и стала прикидывать выгоды и ущерб, что в будущем её ожидали. Первый её сожитель был москвичом – это хорошо, вроде бы, это плюс! – но каким-то уж больно задрипанным и шибсдиковатым он был по виду. К тому же, работал он простым шоферюгой, был без образования и перспективы, и без квартиры, главное, которую надо будет снимать в Москве. А сколько? – кто ж знает, кто скажет! Про то и он сам толком ничего не знал, как и его родители-работяги, которых вечно футболили чиновники, отовсюду выкидывали и отодвигали… Короче, одна сплошная головная боль и неопределённость в будущем выходили, одни житейские минусы, которые не прибавляли к нему любви, наоборот – убивали.

Второй кавалер, Жигинас, москвичом не был! Не был даже жителем Подмосковья. Это уже плохо, да! Это – огромный минус! К тому же, у него было плохое зрение, глаза его сильно косили и разбегались в стороны, что было заметно со стороны и неприятно для окружающих: он и сам своего косоглазия здорово всегда стеснялся… Но зато он был едино-кровником-хохлом с университетским дипломом, а значит – и с перспективой роста по социальной лестнице. Какой окажется та его перспектива в итоге? – Бог весть. Но, во всяком случае, гипотетически она была, имелась в наличие, и это уже внушало надежду… И по ночам с ним, мягкотелым чистюлей и говоруном, было куда интереснее и приятнее спать, чем с чумазым неучем-водилой, который двух слов не умел связать, ничего не знал и не читал, и от которого вечно бензином пахло, маслами… К тому же, Жигинас на Украину её отвезти обещал – родину её предков. Уверял, что в Чернигове блатной папаша его сразу же выбьет им отдельную квартиру, как молодой семье, да и место халявное и тёплое обоим тоже сыщет. Сомнений в этом у Серёги никаких не было, по крайней мере.

Ну и чего же лучше-то, какого надобно ещё рожна?! Живи – не тужи в собственной отдельной квартире, Ирочка, рожай и воспитывай ребятишек на славу, жизни радуйся! Провинциальный Чернигов конечно с Москвой не сравнить: это правда. Но уж лучше жить комфортно и сытно в провинции, чем кое-как в Москве. Это же и дураку понятно. Выбиться в люди в провинции, во всяком случае, шансов на порядок больше. С дипломом-то МГУ…

10

Словом, подумала-подумала девка-баба, погадала на кофейной гуще, пару раз даже монетку на удачу бросила – и выбрала Жигинаса себе в мужья, который в начале марта, не мешкая, окончательно переселился к ней на съёмную квартиру в Сокольниках: её новым гражданским мужем стал, счастливчик, вторым по счёту, нагло и цинично вытеснив первого. Вдвоём они и объявили несчастному другу-туристу о своём намерении вместе жить, и попросили парня больше не приезжать по вечерам к суженой, не тревожить её своим присутствием и любовью: лишнее это.

А парень тот не из кулачных бойцов был, не из лихой породы хулиганов-разбойников – и за себя постоять не умел, за своё счастье подраться. Рожу “другу”-Серёге, по крайней мере, он чистить точно не собирался, выбитые зубы считать и синяки, гонять того по улице палкой как кобеля без-совестного. Зачем? Что это изменит, действительно, если баба его уже предала, если она по натуре предательница? Значит, может продать и предать и в другой раз, и в третий, лишь только случай удобный представится. И чего тогда за неё драться с кем-то, кулаками махать – такую-то тварь стервозную?!

Он всё правильно понял, верно случившееся оценил: философом был по натуре, или поэтом, хотя и крутил баранку, – что надо ему из семьи бежать, если ему там не рады, если не любят больше, не ценят. Не стоит за подлую и гулящую бабу цепляться: бороться, кровь проливать свою или чужую, трепать нервы. Ну её к лешему! Он же не хищник, не падальщик, не Жигинас, прости Господи за матерное выражение!… К тому же, он хорошо помнил фильм «Доживём до понедельника», вероятно, и великий наказ из него всем униженным женихам мiра: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». И не только помнил, но он по этому наказу жил…

Поэтому-то он, быстренько всё взвесив и обдумав, собрал тихо вещи в рюкзак и молча уехал к себе домой – жить к родителям на Преображенку вернулся. И больше его Серёга с Ириной с тех пор не видели. Слышали только от общих знакомых, что паренёк сильно запил с горя – да так, что его чуть было не выгнали с работы в мае: не держали в водителях-испытателях алкашей. А что с ним стало потом? – история про то умалчивает…

11

Зато паскудина-Жигинас, отхвативший жирный кусок у товарища, был на седьмом небе от счастья. В марте он перебрался к Левченко под крыло с вещами и по вечерам строил с ней радужные планы на будущее уже в качестве почтенного главы семейства. Он заматерел и заважничал в этой своей новой роли мужа, самим собой загордился, гадёныш, провернув удачную сделку с бабой, пока что гражданской его женой, и начав вести с ней активную половую жизнь, получив безграничную власть над полностью покорившейся ему Ириной. Ядрёной розовощёкой хохлушкой, напомним, за 100 кило весом, которая в рот ему, благодетелю, с тех самых пор по-собачьи преданно уже глядела и сразу же забеременела от него, понесла, – что было тоже немаловажно для неё как и для всякой женщины. Ибо хорошим бычком-производителем оказался её новый сожитель, отец её будущих детей, которых она запланировала нарожать много.

Так что как ни крути, ни язви и ни ёрничай, – а ЧЕЛОВЕКОМ почувствовал себя, наконец, Серж Жигинас рядом с такой плодовитой и тяжеловесной мадам, и мужчиной одновременно, властителем жизни и судьбы, чего с ним в Университете отродясь не случалось. Там-то его с первых дней все третировали, унижали и презирали, слабака ничтожного и пустяшного, за пустозвона считали и вертихвоста, за хитрожопого долбака-белобилетника. Тут же в жизни его молодой всё резко и в лучшую сторону переменилось, и он из пешки разом перебрался в ферзи. Кому ж подобное будет не по сердцу, не по нраву?!…

12

В общагу к Кремнёву, впрочем, Серега днём продолжал наведываться раз от разу, койку до последнего за собой держал, жук тернопольский, не отказывался от неё и от Макса. И последние новости он часто приезжал узнавать на факультет, ту же стипендию получать в кассе, в те годы немаленькую. С однокашниками и научным руководителем он тоже регулярно встречался, с инспекторами, чтобы быть в курсе всего, что на истфаке делается. Не желал он, короче, выпадать из учебного процесса и жизни студенческой, не хотел оставаться в квартире один, пока его “тёлочка”-Ира целый день работала где-то бухгалтером; наоборот – хотел быть к коллективу поближе, где время быстро течёт и где что-то тебе да обломится.

И с Кремнёвым он тоже окончательно связь не желал терять, хотя уже понимал прекрасно в марте-месяце, мысленно уже твёрдо настроился на то, что скоро будет отказываться от распределения и перебираться в Хохляндию. За каким тогда лешим он “друга” держал на привязи и за нос упорно водил своими визитами вежливости? – это всё только осенью с очевидностью выяснится. А пока он Максиму про то не рассказывал, когда его, одинокого и потухшего, навещал, в тайне хранил свои подлые планы. Продолжал, хитрюга, надеждами простоватого “дружка” убаюкивать, и дружбу как милостыню тому по капельке выдавать…

13

Однако, в десятых числах апреля он, прирождённый тихушник и конспиратор, неожиданно вдруг сорвался с места и внепланово уехал к отцу на Украину: твёрдо решать там вопрос с летним переездом в Чернигов, как потом выяснилось. За неделю всё там как надо обделал и решил – в положительную для себя и будущей супруги сторону. А когда вернулся назад, довольный, счастьем сияющий, – приехал в общагу к Кремнёву во второй половине дня и, ухмыляясь, сказал ему между делом как бы, отворачивая на сторону глаза, что он отказывается от распределения и от неустроенной жизни в Москве – поедет-де к родителю в Чернигов лучше на постоянное место жительства. Там всё уже, мол, готово для этого, или почти готово…

В момент опешившего и растерявшегося Максима, почерневшего и подурневшего от неожиданности и скверных вестей, он как будто обухом по голове саданул таким своим сообщением – да со всего размаха, да подло к тому же, исподтишка! Так тому стало плохо сразу же: больно, тошно, обидно до слёз, одиноко и ужасно тоскливо на сердце и на душе, страшно и одновременно холодно! От страха спазмами задёргался и заурчал живот у бедолаги преданного и брошенного, мороз пробежал по спине, а плечи сами собой передёрнулись как при ознобе, и даже чуть-чуть подкосились от слабости ноги, что захотелось сесть.

По-другому, впрочем, и быть не могло – ибо бодростью и весельем тут и не пахло! Наоборот, пахло откровенной изменою и предательством. А как ещё это определить, если вчера ещё ему мыслилось и представлялось, он был уверен в этом на все сто, что у него оставался один-единственный друг на последнем курсе, надёжа и опора его, самый близкий и родной человек – Жигинас Серёга! Товарищ Кремнёва с первого курса почти, давний сожитель по комнате, единомышленник и едино-чувственник – так ему это всё наивно казалось, опять-таки, во что крепко верилось! – на которого он по простоте душевной так рассчитывал, так надеялся по окончании МГУ! Для чего? – понятно! Чтобы не заблудиться вдвоём и не пропасть, не сгореть на чужбине, в огромной и неласковой к иногородним гражданам Москве. Духовном центре мiра с давних времён и древней столице славян-русичей – да, правильно, так и есть! – которая, тем не менее, одиночек и слабаков не любит и не терпит, в два счёта прихлопывает как тех же мух. Она стольких лихих удальцов-молодцов уже перемолола и пустила по ветру, её покорить пытавшихся! А в одиночку с ней и вовсе сражаться без толку! – только людей смешить!…

И вдруг выясняется к ужасу, да какому! что единственный друг Серёга решил его подло и цинично бросить на произвол Судьбы, предать в самый последний момент, променять на бабу. Решил оставить Максима в Москве совсем одного на растерзание хищной и смрадной нечисти, рогатой, горбатой и хвостатой, человекоподобной, которой тут без счёта повсюду крутится, во всех углах. От которой не спрячешься и не скроешься в одиночку! – везде достанет!… Было от чего испугаться и загрустить, в пессимизм и тоску удариться…

14

– А ты же мне ещё недавно совсем говорил, вроде бы, что ни за что не уедешь из Москвы; мол, будешь и дальше в тур-клуб продолжать ходить, байдарками и походами заниматься, туризмом в целом; уверял, что тебе это всё безумно нравится, и ты от этого не откажешься никогда, – уняв волнение кое-как и со страхом справившись, спросил Максим Жигинаса надтреснутым от обиды голосом.

– Говорил, да, правильно, – я и не отказываюсь от этого, – поморщившись, лениво принялся оправдываться Серёга, стыдливо пряча глаза. – Но… время быстро бежит, Макс, и всё вокруг стремительно меняется тоже. Меняются, увы, и наши приоритеты и планы… Да, я не хотел, не планировал уезжать из Москвы, к которой здорово привык за время учёбы, – видит Бог, не хотел. Мечтал и дальше тут оставаться – байдарками заниматься, туризмом, как раньше: ты правильно всё говоришь, абсолютно правильно. Жить я мечтал в своё удовольствие, одним словом, время длить счастливое, студенческое, как можно дольше. Всё верно, всё так, всё справедливо и точно… А для этого бабу нормальную мечтал себе здесь найти – москвичку какую-нибудь одинокую и некапризную с квартирой, и у неё прописаться, корни пустить. Чтобы почву твёрдую под ногами перво-наперво обрести, надёжный фундамент почувствовать, на котором бы можно было впоследствии что-то путное построить, в том числе –  и семью.

– Но… не получилось у меня это, нет. К радости или горю – не знаю. Москвички – они норовистые и гонористые все, как я для себя понял… и очень капризные, плюс ко всему, расчётливые и осторожные: за жильё своё опасаются, не верят нам, иногородним парням, в наших чувствам к ним сомневаются, в наших возможностях и способностях. Каждый иногородний парень для них – потенциальный жулик и аферист, охотник за чужим добром и имуществом. Оттого-то и держат они нас на большом расстоянии, как правило, близко к себе не подпускают. Я в духовном смысле имею в виду, не в плане секса: с этим-то как раз у них всё нормально… Да и деньги они любят – страсть! Большие деньги им всем подавай, цветы и подарки разные, такси, театры и рестораны, а они будут думать ещё и выгадывать: нужен ты им, не нужен, выгодный жених или нет, достоин их красоты и жилплощади!…

– Ну их всех, цац столичных, со всеми их претензиями и закидонами! Танцевать гопака перед ними до старости я не собираюсь: пусть другие пробуют… Короче, Макс! Я подумал-подумал, и решил по-другому пути пойти, иначе свою жизнь устроить. Расклад у меня такой: говорю с тобой предельно честно и откровенно – как с другом. Мы с Иркой Левченко уже больше месяца как муж и жена живём на постоянной основе – ты знаешь. Она – нормальная, здоровая, работящая баба, любовница каких поискать, да и хозяйка отменная и заботливая, которую я давно уж для себя приметил – да всё тянул, дурачок, всё её на потом откладывал! Москвичек себе искал и обхаживал до последнего, повторю, – пропади они пропадом, суки ушлые и прожорливые!…

– А Ирка моя – не такая! В ней хитрости и расчёта и грамма нет! Для неё чувства, забота и преданность мужику – главное дело в жизни… Да, она – не москвичка, она – без-приданница, она старше меня на пару лет! И пусть! И что из того?! Кому какое до этого дело?! Зато у неё масса других достоинств – и каких!…

– Жить, правда, у неё тоже негде, да, согласен! В её серпуховской квартире, помимо отца и матери, ещё и её младшая сестра с мужем и 3-летнем сыном прописаны и обитают. Теснота там ужасная! Жильё для неё – больной вопрос! Она у меня бездомная по сути со студенческих лет – по общагам и съёмным квартирам всё мотается, горе горькое мыкает… А теперь она и вовсе беременная: полтора месяца уже, как ей врачи говорят. И рожать поэтому хочет в нормальных условиях – в собственной квартире то есть, а не в съёмной, откуда нас с ней в любой момент могут и попросить – с грудным-то ребёнком!…

– Вот и получается, Макс, что нам с ней надо кардинальным образом менять планы на жизнь: не мотаться по чужим углам и съёмным столичным квартирам, а своё жильё получать – и поскорей. А где – не важно… И работа нормальная нам нужна, постоянная и перспективная – понимай, а не временная и не случайная, какую нам с тобой предложили на распределении. Подержат тут в Москве с годик, и то – в лучшем случае, а потом куда-нибудь ушлют к чёрту на кулички. А отказаться будет нельзя: мы же с тобой здесь будем людьми подневольными, командировочными, а значит – без-правными как те же бродячие псы…

15

– Ну, в общем, я про это отцу и рассказал всё в подробностях, когда гостил у него на каникулах по его приглашению. Батюшку-то я до этого пару лет не видел – только письма ему писал, да получал деньги. Ехал к нему с опаской тайной: как там всё у нас сложится. У него же своя семья, как-никак, жена молодая, дети, которым я и даром не нужен, Так я думал, во всяком случае, на такое настраивался в пути… Но там, знаешь, встретили меня достаточно приветливо и радушно на удивление; причём, все: и хозяева, и дети, мои единокровные сёстры. А отец так вообще от меня не отходил, когда был дома, – слушал меня внимательно во время бесед, дотошно и делово вникал в проблемы… И ему очень не понравилась, Макс, признаюсь честно, моя затея с Москвой и временным столичным трудоустройством. Он обозвал это блажью и глупостью молодой, забавой, и в конце посоветовал всё переиграть, пока ещё не поздно. Переехать к нему в Чернигов предложил, чтобы обосноваться в их городе уже капитально с ним рядом. Вместе-то, дескать, веселее нам будет земное бремя нести. С жильём обещал помочь, с работою…

– Я поначалу-то с недоверием к его словам отнёсся, с прохладцей даже, и согласия сразу не дал: вернулся в Москву с надеждою тут всё как надо уладить, и побыстрей. Тяжело всё-таки перестраиваться на ходу, прежние планы менять – сам, поди, знаешь… Ну, а потом, когда понял, что с бабами-москвичками мне ничего не светит, когда с ними к окончательному итогу пришёл, для себя без-радостному, – тогда-то на Ирку с горя и переключился, вырвав её у хорошего парня из лап. И не пожалел ни грамма: Ирка стоит того. Золотая и ломовая баба, честно тебе признаюсь, Макс, как на духу. Хороша и в быту, и в постели, “и в работе, и в сражениях”, как говаривал Маяковский. Я пожил с ней месячишко сладко, будто в борделе, понежился, “клубничкою” попитался, в домашнем деле её проверил. И решил, что лучше бабы мне уже не найти, решил её после этого взять в жёны… Ну а поскольку ни у неё, ни у меня в столице своего угла нет, и рассчитывать нам тут не на что совершенно, – то я и вспомнил про своего отца и его заманчивое предложение переселиться в Чернигов на ПМЖ, пока ещё есть такая возможность, пока я – высококвалифицированный молодой специалист с дипломом МГУ. Перспективный кадр, понимай, и особо-ценный. Короче, поехал к нему опять, дал согласие окончательное и всё там за неделю довольно быстро утряс. Батюшка мой постарался!

– Там, в Чернигове, как выяснилось, мне уже и место тёпленькое нашли добрые люди, друзья отца, и квартиру однокомнатную в самом центре города по просьбе и инициативе батюшки для меня подобрали. Лепота! «Переезжай на родину предков с молодой женой, Сергей Вильямович, – сказали. – Живи тут у нас, не тужи – и ни о чём плохом не думай. Королём тут будешь у нас ходить – не то что в столичной Москве, где выпускников МГУ как собак нерезаных»…

– Ну а что? Они правы все, друзья-сослуживцы отцовские. Чернигов – старинный, очень красивый и зелёный город, почти-что курорт. Стоит на реке Десна, к тому же, достаточно широкой и многоводной; парков в нём много, соборов и церквей, воздуха чистого. Красотища неописуемая! А заводов и фабрик там нет совсем: все они на востоке и юго-востоке Украины стоят и небо коптят, в Ново-России так называемой. У нас же на севере красота и чистота, покой и уют первозданный. А что ещё человеку надобно для счастья! – правда ведь… И с продуктами в Чернигове не хуже, чем в Москве, вообще со снабжением. Украина есть Украина – благодатное место с её метровыми чернозёмами и райским климатом. Там у нас простую палку в землю воткнёшь весной – и она сразу же зацветёт и заплодоносит, а потом и обильным урожаем тебя накормит: черешнями, абрикосами или грушами. Украина – это ж мiровая житница, Божий край. Недаром за неё уж столько веков война между соседями ни на живот, а на смерть ведётся…

16

– Ну а зачем, на кой ляд ты тогда всё это дело затевал? – с распределением-то, – внимательно и до конца выслушав друга, спросил его окончательно деморализованный и упавший духом Кремнёв, дождавшись наконец паузы. – Меня зачем в эту тухлую контору впутал-втянул? А теперь вот бросаешь на произвол Судьбы как вещь ненужную.

– Меня втянули – я тебя втянул, – невозмутимый ответ последовал. – Казаков с Кокиным предложили мне вместе с ними работать пойти – я и согласился сдуру. Потом и про тебя сразу же вспомнил, тебе пришёл и вариант озвучил. И ты дал добро в итоге, хотя мог бы и отказаться: время подумать было. Не силком же я тебя туда затягивал, Максим, не обманом, – правда ведь? Чего теперь-то с больной головы на здоровую перекладывать и искать виноватых? Пустое это занятие, согласись… А потом, в январе-месяце мне это предложение очень даже заманчивым показалось: не уезжать пока из Москвы, тут ещё какое-то время вольным соколом покрутиться, не рвать резко с прошлым, пока молодой и свободный ещё. Я за него, за предложение, и ухватился с радостью. А почему нет? Я ведь тогда ещё одиноким был, холостым, и отвечал за себя одного только. А теперь, когда я наполовину уже женатый как бы, семьёй обзавёлся и намерен и далее свою семью укреплять и укрупнять, – так вот, теперь мне это место работы хорошим совсем уже не кажется – без прописки и без жилья. Теперь мне уже не о себе, а о жене и будущем ребёнке думать надобно, гнездо своё собственное начинать вить поскорей, а не по чужим углам и хатам мотаться…

– Ну-у-у, в общем, поеду в министерство на днях, к какому эта контора относится, –  и получу себе там открепительный лист на руки. Решено! Мне это легко будет сделать – с украинским-то паспортом: украинцев там не держат и не принимают – знаешь ведь. Так что всё как нельзя лучше складывается: не будет мороки в будущем ни мне, ни тебе, ни отцу твоему, Александру Фёдоровичу. Ему ведь тоже, поди, не больно-то и охота меня к себе прописывать. И правильно! На хрена я вам сдался, хороший такой… Вот я и получу себе свободный диплом летом, чтобы голову тут никому не морочить; последние деньги от МГУ в нашей кассе возьму, соберу вещи, скажу всем пока – и в июле поеду с Иркой к отцу в Чернигов, где меня уже ждут, где всё для меня приготовлено… А Москва! Ну что ж, жалко конечно из красавицы-Москвы уезжать, спору нет, жалко! Но что делать-то, Макс, что делать? Все хотят тут остаться, буквально все! – да только не всех оставляют. Москва – она ж не резиновая и не бездонная… А ты пока одинокий, пока не завёл семью, – ты пробуй: тебе будет проще это сделать. Так что дерзай давай, друг сердечный, – удачи тебе! Покрутись тут ещё пару-тройку годков, тёлок столичных потрахай – посклоняй их к сожительству и прописке. Может, что-то у тебя и получится путного с ними и со столицей. Как знать? Я же буду к тебе приезжать – в гости. Надеюсь – примешь?…

Разговор после этого сам собой и затих. Разговаривать стало не о чем. Уставший Серёга в свои погрузился мысли, с будущей семьёй уже исключительно связанные и с Хохляндией, со скорым переездом в провинциальный Чернигов из Москвы. А Максим – в свои, пока ещё столичные, да, но отчего-то крайне-тягостные и неприятные тем не менее. Он-то пока ещё был москвичом, и мысленно и фактически, и не планировал в будущем покидать столицу по примеру слабака-Серёги, в родной Касимов на жительство не думал перебираться – к сердобольным родителям под крыло. Но почему-то это обстоятельство в ту минуту не сильно радовало его и гордостью не отдавалось в сердце. Он, бедолага брошенный и бездомный, уже тогда, в апреле-месяце, предчувствовал огромные трудности, что встанут на его тернистом и кремнистом, без-помощно-одиноком пути, огромные потраты денежные, лишения, унижения и нервотрёпку, что ему предстоит пережить прежде, чем он достигнет желанной цели…

17

Предупредив Кремнёва о своём намерении отказаться в скором времени от распределения и от Москвы, довольный Жигинас после этого покинул обескураженного товарища: по Университету пошёл слоняться, на факультет от нечего делать забрёл, потом поехал в Сокольники – беременную Левченко с работы встречать и кормить её ужином. Максим же опять остался один – со всеми своими трудностями и проблемами в обнимку. И по инерции он принялся думать над своей горемычной судьбой, и попутно клясть ничтожного Жигинаса…

«Вот же гнида двуличная, подлая! – обессиленно думал он, распластавшись на койке. – Заманил меня в чуднушку зимой, в какую-то левую и гнилую контору устроил – а сам теперь как заяц шмыгнул в кусты, идёт теперь на попятную. Выкручивайся, дескать, тут один, Максим, самостоятельно выкарабкивайся из выгребной ямы, а я тебя навещать буду. Мне, дескать, эта контора не нравится: родители мне другую нашли – с квартирою и с пропиской. А ты – давай, мол, ты – пробуй, ты ж у нас – м…дачок! Поэтому, крутись тут и вертись один, без меня, дерьмо в одиночку кушай. Может, это на пользу тебе пойдёт, чушкарю. Глядишь, мол, что-нибудь у тебя, лапотника рязанского, и получится!… Молодец! молодец! Ловко придумал, поганец! Сам-то себе открепительный лист получит в два счёта – и сразу же ляжет на крыло: в Хохляндию умотает на ПМЖ и на всё готовенькое. А мне-то что тут осенью ОДНОМУ делать? как ОДНОМУ из дерьма выбираться, в которое он меня, полностью ему в январе доверившегося, погрузил?…»

«Я Кокина с Казаковым лишь поверхностно знаю – так: привет, привет, и всё. За время учёбы не имел с ними никаких общих дел, не пересекался нигде и никогда, на одной кафедре не учился. Кто они мне, и кто я им? Временный и случайный попутчик, который им и даром не нужен по сути как новый товарищ и друг: они же с первого курса вместе учатся и живут, из одного города в Москву приехали – и прекрасно себя вместе чувствуют. Я для них стану обузой, помехой с первого дня, третьим лишним, от которого они будут всеми способами избавляться и отгораживаться: это ж и ребёнку понятно…»

«Значит, квартиру здесь мне надо будет искать и снимать одному. И одному же её и оплачивать всё время, без Жигинаса. А это такие деньги немереные, ломовые! Однушка, по слухам, даже и на столичной окраине от 70-ти рублей и выше стоит, которую ещё надо найти, не попасть в проссак. А как это сделать? – если у меня в Москве ни родных, ни знакомых… Есть товарищи-москвичи, правда, знакомые по секции и факультету парни, – но как-то неудобно к ним с подобными вопросами обращаться, с просьбами личными, обременительными, которые не укрепляют дружбу, наоборот – губят её. Да и не люблю я кланяться и просить: каким-то ничтожеством себя в такие минуты чувствую, нищим бомжом, попрошайкою… А потом, как долго придётся эту квартиру снимать, сколько по чужим углам мыкаться? Год, два, три? – или гораздо больше? Это ж только на оплату чужого жилья и будешь всю жизнь работать, на процветанье чужих людей. А сам при этом будешь лапу сосать да перед каждою гнидой кланяться, перед запойными алкашами, кто работать не хочет, совсем-совсем, но у кого в столице лишняя жилплощадь имеется… И выхода – никакого, главное, из этого унизительного и дурацкого положения, никакого просвета впереди, перспективы. Квартиру мне в этой говённой конторе никто не обещал, никто не обещал и прописку: про это даже и разговора не было… Ну и какого ж рожна, спрашивается, я туда попёрся, дурилка картонная, чего хорошего мечтаю там поиметь?! Нет у меня на этот прямой и законный вопрос ответа…»

«Что Кокин с Казаковым туда пошли? – мне понятно. Они-то оба не дураки: им надо время выиграть и не уезжать пока из Москвы, под носом у научного руководителя надо несколько лет покрутиться. Чтобы потом на истфак опять вернуться, уже в качестве аспирантов, и прописаться тут в Доме студентов МГУ, как раньше, и опять москвичами стать. А у меня таких стратегических планов нет и в помине. Мне аспирантура с наукою не нужны, не интересны совсем: я ими насытился за 5-ть студенческих лет по горло. Хватит!… Значит, выход из тупика, из этой без-смыслицы у меня гипотетически будет только один – будущая женитьба на москвичке. Иных возможностей и лазеек для таких олухов как я нету…»

«Но мне этот единственный вариант не подходит – категорически! У меня уже есть невеста – Мезенцева Татьяна Викторовна, которую я не предам никогда и ни за что, которую не намерен ни на кого менять даже и под страхом смерти! Тем паче, на какую-то кичливую москвичку с квартирой, допустим, дуру тупую, безмозглую, которая и мизинца Мезенцевой не будет стоить, от которой меня стошнит!…»

«…Значит, и ловить мне там абсолютно нечего, на этой сраной фирме, и надо поскорее оттуда бежать, уносить ноги, пока не поздно. Как это намерен сделать вскорости ушлый и расчётливый Жигинас – дружок мой ситный и изворотливый!… Только он-то, мерзавец, получит себе открепительный лист легко и быстро, и без проблем, как коренной хохол, – а мне-то что теперь с той поганой фирмой делать, жителю России? Мне под каким предлогом увольняться, просить себе свободный диплом в министерстве, свободное распределение, чтобы потом самостоятельно трудоустраиваться? Хрен два кто разрешит мне это сделать теперь, когда все бумаги уже подписаны и подшиты, пущены в оборот. Скандал на факультете будет огромный, как представляется, вселенского масштаба…»

«Да-а-а! подложил мне свинью Серёга за всё то хорошее, что у нас с ним было, нечего сказать! – большого такого, породистого хохлацкого кабана в полтонны весом! И сделал это по дружбе и от души, гадёныш подлый и недоделанный, с неким радостным вызовом даже! Мол, барахтайся тут теперь один, Максимка, а я посмотри и порадуюсь со стороны, как это у тебя в итоге получится!… Сука! Вот же сука хитрожопая! Знал бы я в феврале, что он так поступит, что нагло кинет меня, – я что-нибудь посерьёзнее бы себе нашёл, куда-нибудь в Подмосковье бы распределился с парнями с кафедры. Места тогда были, и неплохие вроде бы по разговорам. А я на него понадеялся, п…здюка, ему доверил судьбу, мандалаю…»

18

В этот момент трагедийный и переломный, чрезвычайно-острый и муторный в психологическом плане, изматывающий, Максим почему-то Васю Воронова вдруг вспомнил – простоватого и чудаковатого однокашника своего, с которым близко сошёлся и подружился на четвёртом курсе. Это когда он в башне год целый жил и общался там с Вороновым почти каждый вечер от скуки, подолгу трепался с ним на кухне и в коридоре, душой отдыхал. Хорошим был Вася парнем, искренним и открытым.

Был он рабфаковцем, как и Вовка Козяр, поступил в МГУ после Армии, где служил в специальных элитных войсках, про которые не любил рассказывать почему-то; а может – не мог по причине особой секретности. Родом он был из Владимира, из семьи потомственных лесорубов. Был ужасно здоровым двухметровым красавцем-богатырём под 120 килограммов веса, имевшим косую сажень в плечах и на спор рвущим толстенные верёвки руками. И не мудрено: обе лапищи у него были размером с большую сковороду, а силища как у буйвола! Он бензопилой «Дружба», как ребята-строители про него рассказывали, работал как перочинным ножиком, тяжеленые брёвна один обычно таскал, с топором управлялся знатно и профессионально: с детства был к плотницкому ремеслу приучен… Но в лесорубы, однако ж, не пошёл, как его просили о том родители, – захотел учиться. Книжки очень любил: скупал их в Москве в букинистических лавках в огромных количествах и переправлял домой, боясь воровства общажного. Надеялся, парень, под старость, когда заимеет свой дом, создать себе там личную библиотеку как у профессора, которых он боготворил, на которых очень хотел быть похожим.

Поражало в Василии ещё и то, что он, хотя и учился на историческом факультете, но больше-то тяготел к философии: философы больше были ему по душе – и русские, и европейские, – их мудрёные сочинения он скупал и читал охотнее авторов-историков. И разговаривать про них часами мог с приятелями по вечерам: учёные историки во главе с Карамзиным от него подобной чести не удостаивались…

19

Так вот, Воронов невзлюбил Жигинаса с первого дня, как только на одном этаже башни с ним очутился, и вынужден был каждый вечер его лицезреть, “терпеть, как он сам говорил, Серёгину поганую рожу”! До этого-то он его редко на факультете видел и плохо знал: они все три курса учились в разных группах и даже разных потоках! А тут их словно бы на смех свела Судьба – да близко!

Не удивительно, что встречая Серёгу вечером на этаже, на кухне или в умывальной комнате, Воронов непроизвольно начинал беситься, выходить из себя. И начинал сразу же задирать Серёгу, которого он по имени ни разу не называл, только по кличке: “Зяма”.

– Надоел ты мне уже, Зяма, хуже горькой редьки! – с ухмылкой недоброй говорил он ему. – Какого х…ра ты у меня вечно под ногами крутишься, мозолишь мне глаза?! Я когда тебя вижу по вечерам – долго уснуть потом не могу: у меня от твоего вида мерзкого надолго настроение портится.

А бывало, и погрознее скажет: это когда рассерженный Жигинас начинал вдруг с дерзким вызовом на него смотреть – стращать как бы.

– Ещё раз ты на меня так посмотришь, Зяма, – грозно подступал к нему Вася, сжимая пудовые кулаки, – ты у меня вообще окосеешь, глаз лишишься, понял. Гнида сушёная, мерзопакостная!

Жигинас бесился, ясное дело, из-за такого крайнего с собой обращения, которого он не терпел и не прощал никому, – но с гигантом-Вороновым поделать ничего не мог: тот бы его раздавил как цыплёнка – и не заметил бы этого. Но однажды Серёга не вытерпел всё же – публично огрызнулся обидчику. И получил от Васи по полной в ответ, что чуть было на тот свет не отправился и Богу душу не отдал…

20

Произошло это так, если уж описывать тот роковой случай поподробнее. Однажды вечером жильцы 20-го этажа башни высыпали в коридор в полном составе, чтобы сообща обсудить простой бытовой вопрос: уборку подсобных помещений. Старая уборщица уволилась от них, а новую ещё не взяли. Вот студенты-старшекурсники и должны были сами туалет, кухню и ванную комнату на этаже убирать – пока не появится у них новая тётя Мотя со шваброй. А для этого надо было расписание уборок обсудить и очерёдность.

Парни вышли в коридор лениво и стали по очереди предлагать варианты уборки. Высказал своё предложение Козяр Володька, помнится, за ним – Меркуленко, Кремнёв, Богатырь, Гацко и другие взяли слово. Но когда дошла очередь до Жигинаса, и он начал что-то своё предлагать, – так Воронова всего аж затрясло и передёрнуло от злости.

– И этот долбак ещё что-то там стоит и тявкает невразумительное, – тихо, но очень зло прошипел он, играя желваками и недобро посматривая на Серёгу. – Как будто его кто-то тут будет слушать и понимать!

– Да заткнись ты, наконец, лапотник деревенский, чумазый! – не выдержал и взорвался гневом и ненавистью Жигинас, побагровев в два счёта. – Надоел ты уже мне со своими подколами и придирками идиотскими, до печёнок достал! Цепляется каждый Божий день и цепляется, сволота владимирская!

– Ты это кого сейчас сволотой назвал, жидок вонючий?! Идиотом, к тому же, лапотником деревенским, чумазым! Да я тебя удавлю, сука, за такие слова! Башку твою откручу дурацкую и в окно выкину! – взорвался в свою очередь и Васька нешуточным гневом и злобой лютой, и тут же набросился на Жигинаса, схватил его руками за горло и сдавил так, что у Серёги кадык хрустнул и глаза на лоб от боли полезли, из которых слёзы потекли ручьями как из прохудившейся банки вода. Он бы испустил дух, скорее всего, через пару-тройку секунд задохнулся бы и умер, – если бы не товарищи, стоявшие в коридоре, которые дружно набросились на рассвирепевшего Ваську и оттащили его от зарвавшегося пацана, всем мiром потом успокоили.

– Чего ты всё вяжешься-то к нему, Вась?! Сдался он тебе, доходяга очкастый! – долго уговаривали потом разошедшегося не на шутку Воронова все жильцы 20-го этажа, но больше всех – Меркуленко с Кремнёвым, конечно же, ближайшие к Жигинасу люди. – Серёга – нормальный пацан, компанейский, покладистый и не злобивый. Не курит, парень, не пьёт, в комнату срамных баб, как другие, по вечерам не водит. Жить с ним и ладить можно – поверь нам: четвёртый год уж с ним бок о бок живём, проблем и неприятностей не имеем.

– Нормальный, нормальный! – зло отвечал на это Василий, недовольный, что его от обидчика оторвали, не позволили того задушить. – Этот жидок хитрожопый и лицемерный Вас когда-нибудь с потрохами обоих продаст – и не поморщится, не поперхнётся, падла! Продаст, а потом опять купит, но уже за меньшую цену. А потом опять продаст – гешефт на вас, м…даках, сделает. А вы всё его защищаете, всё нахваливаете наперебой! Такая уж это нация подлая и двуличная, поверьте, которая только торговать и воровать умеет, кровь из гоев пить. Попомните мои слова, парни, – да уже поздно будет!…

– А с чего ты взял, что Жигинас – еврей? – дивились Васькиным словам Кремнёв с Меркуленко, таращась и переглядываясь. – Не похож он вроде бы на еврея-то. Мы ж его давно уже знаем, общаемся каждый день.

– А вы на его рожу плутоватую поглядите, дурни! – негодовал Воронов. – В штаны к нему загляните тоже, снимите с него штаны! Тогда и поймёте всё, если, конечно, что-то понимать ещё можете, если доросли до того…

21

Не известно, как отнёсся Меркуленко к словам антисемита-Воронова, а Кремнёв не поверил тогда не на шутку разошедшемуся Василию – подумал, что тот чудит, возводит на неприятного и слабого человека напраслину: такое, порой, бывает с людьми, кем-то и чем-то озлобленными до предела… Однако ж последней университетской весной, до мельчайших подробностей вспомнив тот инцидент в коридоре башни и те пророческие слова товарища и однокашника из Владимира, он уже сильно засомневался в собственном неверии: когда Жигинас его так подло и цинично надул, действительно, Кокину с Казаковым почти что продал, своим кунакам кафедральным.

Окончательную же точку с Серёгиным еврейским происхождением и корнями поставил сам Жигинас в лихие 1990-е годы – в пору буйства демократии и гласности на просторах бывшего СССР, – выдав в Интернет свою родословную в нескольких поколениях… И Кремнёв с удивлением из неё узнал, что все родственники Серёги по отцовской линии, оказывается, его деды, прадеды и прапрадеды, были ортодоксальными иудеями, которыми псевдо-хохол Жигинас дюже сильно гордился. И эту гордость свою выставлял напоказ – как собственную заслугу…

Вот тогда-то Максим и вспомнил ещё раз Воронова Василия, убедился в правоте его слов, основанных на интуиции и Тайном Знании. И зауважал однокашника после этого куда больше даже, чем прежде, – за его недетскую прозорливость именно, расцветшую не по годам…

Глава 11

«Всё ритм и бег. Бесцельное стремленье!

Но страшен миг, когда стремленья нет».

                                                        И.А.Бунин

1

В начале марта-месяца, когда 5-курсник Кремнёв мысленно уже отсчитывал дни до конца учёбы и сильно грустил-печалился из-за этого, терял последние остатки бодрости и душевной силы, администрация Университета решила вдруг провести в общежитии Главного здания косметический ремонт жилых помещений. И начали тот ремонт с верхних этажей зон «Б» и «В», с 18-го по 15-й этаж включительно.

Студентов и аспирантов, тихо и мирно проживавших там, коменданты начали спешно разбрасывать по другим корпусам и зданиям Дома студентов. Выселили и блок Кремнёва в полном составе, не дав парням спокойно дожить до конца учёбы и спокойно же выпуститься на волю с дипломом и нагрудным знаком в руках. Гадёныш-Меркуленко, тайно собрав вещи и не попрощавшись ни с кем из бывших друзей-товарищей, перебрался с братушками-хохлами на Шаболовку, в ДАС, о чём ранее уже говорилось. Ну а Кремнёва и Жигинаса переселили в соседнюю зону «Ж» – 9-этажную пристройку к зоне «В», где им двоим аж целый блок на первом этаже выделили, так что у каждого было теперь по отдельной комнате. Красотища!… А если учесть, что Жигинас в это время начал уже с Левченко жить на постоянной основе, и общажная комната ему была не нужна, фактически, – то и выходило, что Кремнёв получил себе в марте-месяце в личное пользование отдельную 2-комнатную квартиру со всеми удобствами. Настоящий подарок преподнесла ему Судьба напоследок – да какой! Живи, как говорится, и не тужи, Максим, веселись и радуйся, парень, и хотя бы под конец учёбы себя человеком почувствуй, отдохни от товарищей и друзей, от надоедливого их присутствия рядом…

Но ни радости, ни веселья, повторим, у героя нашего не было ни грамма на лице и на сердце. А всё было с точностью до наоборот – пессимизм и тоска ужасная одолевали его, страстотерпца, в тот прощальный со студенчеством момент, душу мятежную и беззащитную поедом ели. Он слонялся по блоку сутками как приговорённый на казнь – одинокий и неприкаянный молодой человек, всеми брошенный, преданный и забытый, бледный, худющий, больной! – и мучительно отсчитывал дни и часы до конца июня. Страшного времени, понимай, когда его как котёнка паршивого коменданты с вещами на улицу вышвырнут – и тут же забудут про него, умоют руки. И они забудут, и педагоги прежние, и друзья – товарищи по общаге, спорту, курсу и кафедре, которым он будет не нужен уже, не мил и не интересен. Пути-дорожки их разойдутся!

И тогда – хана! – как говорят евреи. Конец без-печной и без-шабашной юности, в которой у него было всё, что только душе угодно! – цель великая и духоподъёмная стать крупным учёным-историком, учёба, спорт, любимая девушка и уважаемые рядом люди, преподаватели, тренеры и студенты, знакомством с которыми он очень гордился все 5-ть студенческих лет, благодарил за них Бога! Это всё разом исчезнет летом как райский и безмятежный сон, как красочный мираж в пустыне. И не останется уже ничего и никого в новой самостоятельной жизни, что его окрыляло, вдохновляло и радовало все прежние годы, вызывало уважение к самому себе – студенту Московского Университета. В июле-месяце от всего этого богатства и благолепия не останется и следа, и он будет в Москве никому совершенно не нужен со всеми своими знаниями, дипломом и нагрудным знаком. Ни-ко-му! А всё оттого, что у него не будет тут ничего – ни угла, ни близких людей, ни той же работы, фактически! И всё придётся опять начинать с нуля, с чистого листа по сути… А хватит ли у него на это начало сил и возможностей, запала внутреннего, энергетического, упорства, стойкости и воли?… Кто ж знает? кто скажет? кто даст путный и толковый ответ? В молодую самостоятельную жизнь, словом, он должен будет вступать один-одинёшенек, не рассчитывая ни на кого, – на чью-либо помощь дружескую, совет и подсказку!…

2

Но больше, но сильнее всего в этом прощально-траурном деле его страшило и напрягало другое. Мезенцевой Тани уже не будет рядом – АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ его, его СВЕТОНОСНОЙ и ЛУЧЕЗАРНОЙ БОГИНИ! И, одновременно, по-настоящему дорогого и духовно-близкого человека, почти что родной сестры – так именно ему с первого дня и казалось! Чудной и милой девушки, труженицы великой, красавицы и умницы, которая, сама того не ведая и не подозревая, крепила и подпитывала его на истфаке, на учёбу и спорт вдохновляла, на трудовые свершения летом. К ней он последние 4 года как стебелёк к солнцу тянулся, или как тот же ребёночек-грудничок тянется к своей матушке в надежде получить от неё всё, что только душе угодно.

И вот теперь этого “несмышлёныша-грудничка” от матушки родненькой будто бы силком отрывают-оттаскивают злые люди. И мальчугану страшно становится из-за этого, ужасно тоскливо, одиноко и без-приютно во враждебном и холодном мiре, где повсюду волчьи законы правят бал, где сильные вечно пожирают слабых, и где каждый хочет каждого поработить и за счёт порабощённого обогатиться. Не удивительно, что все мысли его, “мальчугана зелёного и без-правного”, были только о ней – о своей духовной защитнице и кормилице. И о счастье, о рае земном, которого он лишается вместе с её потерей…

«Где она теперь, моя дорогая Танечка? – по тысячу раз на дню терзался он одним и тем же вопросом. – Куда её переселили, и где мне её теперь искать? Хоть бы одним глазком взглянуть на неё – и жизни и весне порадоваться, как раньше. Ведь это последняя моя университетская весна, и другой такой уже не будет больше: это же как дважды два ясно… Но Тани нет – и радости тоже нет, ни радости, ни покоя. Неужели же это всё – конец? Неужели у нас с ней и вправду так всё и закончится смешно и глупо, не начавшись даже?… А как тогда дальше жить – одному? И для чего жить? – если у меня всё лучшее за последние годы – чистейшее, добрейшее и светлейшее! – было связано исключительно с ней одной? Не с Жигинасом и не с Меркуленко хитрожопыми – Бог бы с ними совсем, пропади они оба пропадом! – а именно с ней, Мезенцевой Татьяной Викторовной: теперь-то я это ясно вижу, чувствую и знаю! Она была единственным светом в моём окошке! – единственным! С ней бы я горы сдвинул, чёрту рога свернул и на стенку повесил! – оставайся она по-прежнему рядом и близко… А без неё мне и с места не хочется сдвинуться, до Манежа или до той же “стекляшки” дойти – чтобы узнать там последние новости на факультете… На диплом и практику плюнул, на гос’экзамены болт забил – ужас! ужас!… А как же я работать-то осенью стану, в новый коллектив входить? – с таким-то моим мерзопакостным настроением…»

3

В марте-месяце, помимо переезда на новое местожительство в зону «Ж», в жизни героя нашего произошло и другое немаловажное событие, которое – помимо того, что заметно встряхнуло и оживило упавшего духом Кремнёва, если не сказать взбудоражило, – внесло в его одинокую молодую жизнь ещё и немалую долю трагизма, граничившего с шутовством, с трагикомедией. В марте болтавшийся без дела и цели Максим неожиданно был приглашён своим давним товарищем по легкоатлетической сборной, аспирантом журфака МГУ Терлецким Павлом, на закрытый просмотр фильма «Странная женщина», проводившийся в одном из павильонов киностудии «Мосфильм» для её руководства и некоторых высокопоставленных гостей из мин’культа и отдела культуры ЦК КПСС. Фильм этот тогда только-только был закончен маститым советским режиссёром Юлием Райзманом, Героем Соц’труда и шестикратным лауреатом Сталинской премии, своеобразный рекорд которого не смог превзойти даже и великий Иван Пырьев, тоже 6-кратный Сталинский лауреат (у всех остальных деятелей советской культуры тех премий было меньше). Понятно, что фильмы такого мэтра-небожителя вызывали неподдельный и жгучий интерес у публики. Их ждали, на них шли, их жарко и бурно обсуждали на ЦТ и в прессе. А тут и вовсе закрытый показ – первый, по сути! Кремнёву, таким образом, его дружком-журналистом (родители которого работали в руководстве «Мосфильма») была оказана великая честь приобщиться к когорте избранных культурологов-интеллектуалов. Тех богемных москвичей, понимай, кому посчастливится первыми увидеть и оценить новый фильм мастера задолго до того, как он выйдет в прокат и станет доступен широкой публике.

Максим, хоть и был не в себе, как бетонной плитой придавленный жуткой и тотальной депрессией, но капризничать не стал – согласился на приглашение посмотреть новый фильм в компании старого друга, которому симпатизировал, вместе тренировался уже много лет, плотно и душевно общался; с которым в осеннее заграничное турне даже съездил, поколесил по Европе. И после просмотра он ни сколько не пожалел, что потратил два с лишним часа на кинопремьеру. Наоборот, от души поблагодарил Терлецкого Пашу за оказанную ему честь – потому как фильм ему очень понравился, ну просто очень!

Это было мягко и скромно сказано сразу же по горячим следам, когда ещё в голове и душе не улеглись киношные страсти-мордасти. В действительности же Максим вышел из душного и переполненного зала совершенно другим человеком, принципиально другим: решительным, безрассудным и волевым, способным на самые дикие и отчаянные поступки. Прозвучит невероятно и неправдоподобно даже, но глаза его вновь загорелись горним святым огнём, а внутри обнаружились прежняя удаль с напором, ухарство, кураж и воля, которые ещё с осени дружно покинули его. Подумалось – безвозвратно.

А оказалось, что нет: есть ещё у Кремнёва запас жизненных сил – и не маленький, и не пустяшный, не одноразовый! Фильм Райзмана обнаружил и воскресил их, вытащил из кладовых кремнёвского естества на Свет Белый, Божий. И, одновременно, фильм указал ожившему и взбаламученному Максиму прямой, благой и единственно-верный к личному счастью путь, без-компромиссный, святой и праведный: путь решительной и упорной борьбы за дорогого и любимого человека!!!

По этой существенной и достаточно веской причине, дорогие мои читатели и друзья, у автора нет никакой возможности пройти эту судьбоносную для главного героя картину стороной, ограничившись лишь краткой её аннотацией. Хочешь, не хочешь, – а надобно поподробнее остановиться на данном кинохите второй половины 1970-х годов – чтобы понять причины такого его поистине магического воздействия на душу и сознание влюблённого парня, отвергнутого любимой девушкой…

4

Итак, главной, стержневой темой фильма «Странная женщина», по мысли авторов: Габриловича-сценариста и Райзмана-режиссёра, – стала вечная проблема ЛЮБВИ, её глубины и качества, как и проблема взаимоотношений между мужчиной и женщиной в современном подчёркнуто-эмансипированном мiре, свободном от сентиментальности и гендерных предрассудков, от дуэлей, пистолетов и шпаг. Сам же фильм конструктивно состоит из двух неравнозначных серий, или из двух частей. Первая часть достаточно примитивна по смыслу, мелка, плоска и пошла – потому что затаскана и заезжена многократно беллетристами и режиссёрами: оскомину набила уже у зрителей и у читателей. Вторая часть – и вовсе сказочная, почти что вздорная, в которую мало верится поэтому, которая до конца досматривается с трудом.

В первой части главная героиня, Евгения Михайловна Шевелёва, 33-летняя ухоженная москвичка из богатой семьи, у которой дом – полная чаша, а муж – богатенький делец со связями, – так вот эта сытая и гладкая дама начинает беситься с жиру. Почему? – понятно! В неполные 18-ть лет она, тогда ещё провинциальная студентка-первокурсница, на зависть своим общажным подружкам лихо выскочила замуж за респектабельного москвича, заметно старшего её по возрасту: вступила в брак по расчёту, если вещи своими словами называть, из-за прописки. Этот любвеобильный москвич привёл её в свою семью и прописал в своей квартире сразу же и без условий, сравнял с собой в смысле статуса – поступил с ней по-честному, понимай, надеясь и на её порядочность тоже. И она, счастливая и гордая, начала после этого жить – не тужить, гордиться собой и Судьбой. Ну и радоваться одновременно, что получила всё и сразу, минуя лимитную маяту, больше на каторгу похожую. На радостях она даже родила москвичу ребёночка, чтобы успокоить супруга и его сварливую мать, не давать им повода в себе сомневаться.

Но потом, по прошествии времени, её, уже достаточно оперившуюся и заматеревшую в Москве мадам, вдруг начинает заедать смертельная тоска от переизбытка любовных чувств и энергии, не находящих выхода. К мужу она охладела, ясное дело, да и нет его рядом с ней на постоянной основе. Он, ответственный работник Внешторга, не вылезает из загранкомандировок, ведёт там без-конечные переговоры неделями, а то и месяцами. Дома же всем заправляет ненавистная свекровь, как и раньше, которая даже и внука гнёт под себя, воспитывает его по своим житейским лекалам и трафаретам, чем вечно бесит самолюбивую Евгению Михайловну, на глазах теряющую сына.

И на работе у последней полный мрак. Вместо престижной и прибыльной адвокатской профессии, о которой она мечтала-грезила со студенческих лет, Евгения Михайловна тянет лямку уже который год обыкновенным юрисконсультом в конторе, дурацкие советы спорщикам раздаёт, что её тоже бесит. Куда ни плюнь, одним словом, всюду “клин”, рутина и скука, серятина, бредятина и мелкота! – хоть вешайся, или в прорубь ныряй на Крещение! Или под поезд прыгай как та же Анна Каренина! А что?! А почему нет?! Безделье – смертельная пытка для всякого физически-здорового человека с амбициями и с головой, и с чувствами нерастраченными, плюс ко всему, обилие которых её буквально захлёстывало…

5

И вот в этот-то крайне тягостный и напряжённый момент, когда героиня фильма захлёбывается от неудовлетворённости душевной и плотской, от тихой ярости и тоски, помноженных на переизбыток нерастраченных любовных чувств, повторим, в её серой и скучной жизни перед глазами Евгении Михайловны вдруг вспыхивает яркий-преяркий свет, сравнимый с солнечным. На горизонте появляется другой главный герой картины – талантливый столичный инженер-электронщик Николай Сергеевич Андрианов, знакомый мужа. Его блистательно, как и всегда, сыграл актёр В.С.Лановой, у которого за плечами уже были такие, например, знаковые и судьбоносные роли любовников-обольстителей, как князь Куракин в «Войне и мiре» и граф и флигель-адъютант Вронский в «Анне Карениной», принёсшие Василию Семёновичу заслуженную мiровую славу.

И в этой новой картине Лановой был сказочно хорош, одержимый работой видный советский учёный с горящими как у пантеры глазищами и чёрной окладистой бородой, и здесь показал себя первоклассным любовником-рогомётом – грозою озабоченных и похотливых женщин. Когда оголодавшая Евгения Михайловна однажды увидела его, – она поехала умом от стихийно-вспыхнувших чувств и полностью утеряла контроль над собой и своим мiрским поведением. Между ними стремительно завязывается роман, ради которого находящаяся в любовном угаре героиня фильма даже бросает постылого мужа в Берлине во время очередной его служебной командировки, куда он взял с собой и супругу по совету друзей – отдохнуть и развеяться. Но этот первый зарубежный выезд показался ей, нашей одержимой любовным зудом Женечке, настоящим адом. И она, став рабою любви и безумной маньячкой одновременно, творит ужасные глупости на глазах у всех. Вместо того, чтобы спокойно лететь в Париж и наслаждаться жизнью, она закатывает мужу сцену в берлинской гостинице, говорит, что не любит его, и давно, и сильно! А жить без любви безнравственно, мол, и аморально, гадко даже. Так ей кажется! Она предлагает супругу поэтому немедленно разъехаться и развестись, начать жизнь новую. Честную и чистую! – “не по лжи”, как завещал пустозвон-Солженицын.

Ошалевший супруг прозревает и понимает к ужасу своему, что молодая жена завела себе от скуки любовника, – и справедливо и правильно называет её за это “дрянью”. А как ещё подобное бл…дство назвать?! Шальная и угарная Женечка вспыхивает обидой, немедленно собирает вещи и возвращается обратно в Москву – но не домой к свекрови и сыну едет, а прямиком на квартиру к любовнику.

Рогомёт-Андрианов оказался в шоке от такого её поступка: ещё бы, ведь ради него Шевелёва бросила Париж (!!!) – и в благодарность оставляет её у себя на какое-то время, надеясь и веря, что она потом вернётся домой, под крыло к мужу, любовью насытившаяся под завязку. Ни о чём другом он и не помышляет, естественно, не заморачивается. Зачем? На кой ляд ему это надо? Ловеласы и рогомёты именно так примитивно все и устроены, так и живут.

Он оставляет взбунтовавшуюся Женечку у себя на время, и вдвоём они проводят первую сладкую ночь в жарких объятьях друг друга, а утром счастливый хозяин едет на службу как ни в чём не бывало, не догадываясь ни о чём дурном. Беглянка же остаётся одна временной хозяйкой жилплощади и начинает активно и с удовольствием превеликим приводить в порядок холостяцкую квартиру Андрианова, запущенную и загаженную на удивление. Она надеется, дурочка, что скоро эта квартира станет её навсегда, и она совьёт себе здесь уютное и милое гнёздышко, в котором будет уже полновластной хозяйкой, не временной, как теперь, – и без постылой свекрови, главное, которая нос свой везде суёт и не даёт развернуться по-настоящему.

Эти её радужные мысли, однако, прерывает неожиданный звонок в дверь. Когда Евгения Михайловна дверь открыла, – на пороге она увидела молодую девушку лет 15-ти в тёмных очках, которая без-церемонно зашла в квартиру без разрешения и прямиком направилась в кабинет хозяина, стала копаться там в книжном шкафу… Опешившая Шевелёва зашла следом и спросила с вызовом, кто она такая и почему здесь хозяйничает, без спроса по чужим шкафам лазает. Та ответила, не оборачиваясь, что она – дочь хозяина, и потом задала такой же точно вопрос самой Евгении Михайловне. Последняя смутилась и сказала тихо, что она – знакомая Андрианова.

Молодая и наглая гостья пошло ухмыльнулась в ответ, нашла нужную книгу на полках и уверенно направилась с ней на выход. Но у двери вдруг замерла, обернулась назад и произнесла довольно странные слова, с вызовом посматривая на очередную возлюбленную батюшки:

– Хотите совет? Не слишком-то доверяйте мужчинам: все они – обманщики…

– Откуда у тебя, молоденькой девочки без минимального жизненного опыта, такие мрачные мысли и пессимистические настроения? – вытаращилась на хамоватую дочь Андрианова поражённая услышанным Шевелёва.

– А для этого не нужен опыт, – услышала она в ответ. – Для этого надо просто быть наблюдательной.

Выговорив подобное назидание взрослой и незнакомой женщине, самодовольная гостья ушла, а поражённая Евгения Михайловна долго ещё не могла успокоиться после этого, прийти в себя. Как не могла она забыть и слова, сказанные напоследок…

Вечером, когда вернулся Андрианов с работы, она сразу рассказала ему про визит дочери, которая ей категорически не понравилась, разумеется; после чего она осторожно поинтересовалась: почему-де он развёлся с женой? Хозяин квартиры ответил честно и прямо, что надоели, мол, каждодневные претензии и попрёки, которые мешают жить и творить, сосредотачиваться исключительно на науке. А без этого полного и тотального сосредоточения, мол, в науке ничего не добьёшься, как ни старайся, ибо научная мысль – штука коварная и капризная, и очень к тому же обидчивая, всего внимания требует и сил: бытовые мелочи ей вредны и даже противопоказаны… Поэтому-то он, прозревший и взбунтовавшийся, однажды собрал необходимые вещи в сумку и уехал от сварливой жены на эту квартиру. И теперь вот живёт здесь один преспокойненько – и очень счастлив, что больше никто не нудит и не пилит, не мешает творить и о вечном думать, не бытовом и не тленном, не материальном. Фактически Андрианов открытым текстом заявил Шевелёвой, что одинокая холостяцкая жизнь полностью устраивает его, и жениться больше он не собирается. Во всяком случае, на ней…

Понятно, что Евгении Михайловне, уже раскатавшей губки на чужую жизнь и  жильё, всё это сильно не понравилось. Но она сдержалась пока и не стала ныть и подавать вида, что не такого ответа ждала, не на то рассчитывала, улетая из Берлина в Москву после крупной ссоры с мужем. Поэтому-то и вторую по счёту ночь они провели в согласии и жарких объятьях друг друга…

6

На другой день Андрианов взял отгул на работе, и они вдвоём поехали за город, провели весь день на природе. А когда вернулись домой, задетая за живое пассивностью ухажёра Евгения Михайловна перед сном затеяла целый диспут с Николаем Сергеевичем на тему любви и современных взаимоотношений между мужчиной и женщиной, которые её категорически не устраивали. И это – мягко сказано. Она принялась с жаром доказывать бородатому обольстителю своему, вальяжно курившему трубку в кресле, что современные якобы свободные женщины глубоко и тотально несчастны! Потому что мужчины, дескать, перестали бороться за их любовь и большие и светлые чувства, перестали относиться к ним с восторгом и пиететом, как раньше, оберегать от напастей и бед, драться на пистолетах, рапирах и шпагах. Чтобы этим, во-первых, беззащитную и слабую женщину защитить, а во-вторых, отбить негодных и ничтожных соперников; и попутно природную силу свою доказать, верность и преданность, честь и мужество!

Вместо этого, по мнению задетой за живое Евгении Михайловны, современные рафинированные мужчины размякли и располнели как слизняки и трутни, что тошно, дескать, больно на них и смотреть. Они относятся к женщинам исключительно как к равноправным партнёрам – по жизни и по работе, по сплетням тем же, как и по постели и сексу. Вот ведь даже дело до чего дошло, до какой крамолы!

Это очень и очень плохо! – была абсолютно уверена разошедшаяся Шевелёва. И в первую очередь – для самих же слабаков и трутней-мужчин! Ибо, перестав добиваться женской любви и ласки, как раньше, когда женщины были слабыми, несамостоятельными и несвободными социально, мужчины здорово мельчают, якобы, деградируют и вырождаются как архетип воинов и защитников. Они становятся мелкими, ничтожными и примитивными особями с годами, только-то и всего! Именно такой неутешительный приговор и вынесла противоположному полу в конце беседы эта поистине “странная женщина”…

Убеждённому холостяку и прохвосту-Андрианову такие выводы и приговоры не нравятся, разумеется. И он, с лукавой улыбкой на лице, пытается охолодить и вразумить очередную свою любовницу, в обратном убедить её.

«Вы же сами долгое время, вспомни, Жень, – говорит он ей как можно нежнее и ласковее, – добивались свободы и равноправия с нами, мужчинами. И теперь вы это всё получили по максимуму: все права и законы – на вашей стороне, все дороги и социальные лифты для вас открыты и доступны полностью. Вы, современные эмансипированные женщины, можете теперь работать и часто работаете министрами и членами ЦК, становитесь академиками, писателями и режиссёрами, зарплаты получаете вровень, а часто и больше нас. Так какой защиты себе вы ещё требуете?! какого восторга и пиетета, каких дуэлей?! Впору уже не вас, а нас, мужчин, защищать, нам протягивать руку помощи. Вы уже крепче и выше нас стоите на ступеньках социальной лестницы, и нас же за то презираете, не ставите ни в грош. Разве не так, ответь?!… Поэтому-то и отношение к вам поменялось самым естественным и справедливым образом. Равенство – так равенство! Во всём! И в сексе и в постели – тоже!…»

7

Весь этот страстный, эмоционально-насыщенный диалог в картине носил подчёркнуто-обобщённый характер, вёлся эзоповским языком. Ни Шевелёва, ни Андрианов не решались разговаривать друг с другом в открытую, не решались прямо и честно озвучить то, что у каждого в голове сидело и просилось наружу. Потому что мысли каждого были порочны, циничны и пренеприятны крайне! Попробуем рассекретить и озвучить их, выдать на гора то, что сознательно скрыли от публики маститый режиссёр на пару со сценаристом.

«Ты, паразит, вскружил мне однажды голову, честной и порядочной, но слабой и пылкой женщине, замужней к тому же, – не говорила, но думала Евгения Михайловна. – И я поверила тебе и твоим чувствам, ради тебя бросила Париж и мужа, примчалась к тебе на всех парах в надежде, что ты всё это оценишь правильно и по достоинству! А, оценив, предложишь мне сразу же руку и сердце, хозяйкой своей холостяцкой квартиры сделаешь, которую я вычистила до блеска, грязь скопившуюся убрала. А ты не мычишь, не телишься уже несколько дней – только в постели мной наслаждаешься задарма как той же путаной без-платной, или наложницей. Ты даже боишься спросить, трусишка ты этакий, какие у меня отношения с мужем! В каком настроении я рассталась с ним, и собираюсь ли я к нему возвращаться…»

«Женечка, дорогая моя, хорошая! – думал в свою очередь крайне удивлённый и раздосадованный подобной наглостью Николай Сергеевич. – Ты – взрослая и вполне самостоятельная дама 33-х лет, и тебя никто в постель силком не тащил: ты сама ко мне прибежала за любовью и лаской. Так какие ко мне претензии?!… Ты бросила мужа ради меня? – а зачем? Ты со мной про то посоветовалась, добро на то от меня получила?… Извини, подруга, но мне вторая жена не нужна и даром: я семейной жизнью сыт по горло уже, нахлебался этого добра досыта – с меня хватит! Хочу пожить теперь холостяком и полностью сосредоточиться на науке, хоть чего-то добиться там путного и стоящего, чтобы лузером не остаться в итоге, пустышкой и неудачником. А от вас, баб, – уж извини за правду, – одна сплошная головная боль и одни попрёки с претензиями: то одно вам не так, то другое, то третье! – потому что вы все одинаковые, хваткие и алчные как на подбор! Мягко стелите до женитьбы – да потом жёстко бывает спать, а то и совсем невозможно…»

«Я понимаю, милая, что старый муж тебе до чёртиков надоел, и ты развестись с ним мечтаешь, чтобы пожить, наконец, счастливо и на широкую ногу. Но я-то тут с какого бока припёка, скажи? Какое отношение лично я имею к твоим семейным проблемам и планам?… Жить тебе, бывшей провинциалке негде? – это мне хорошо понятно. Но моя-то квартира тут при чём, ответь? Я всех разводящихся с мужьями баб у себя привечать и прописывать не собираюсь: моей убогой двушки на всех не хватит… Разводишься – и разводись, на здоровье! – но только меня-то в свои личные дела не втягивай, пожалуйста, не надо! Дели квартиру с супругом, как это и положено по закону, получай себе собственный угол в личное пользование – и живи потом в нём на здоровье единоличной и полноправной хозяйкой. Никто не станет тебе тогда диктовать условия быта и нервы по вечерам трепать: заживёшь королевой в Москве с целой кучей молодых любовников… А что такого? а почему нет? Деньги и работа у тебя имеются, ты взрослая и самостоятельная женщина, повторю, женщина юридически-грамотная и волевая. Так что, давай, дерзай, Женечка, делай и пробивай всё сама! – у нас теперь в стране самообслуживание очень даже ценится и в почёте! Сама же и за своё счастье борись – не втягивай в это дело других, и не раскатывай на чужое добро губки. Тогда и будешь у нас молодец: мужики тогда за тобой табунами бегать начнут – за такой-то сильной и смелой, самостоятельной и свободной дамой…»

8

Как бы то ни было, – но и этот двусмысленный и пустой разговор крайне не понравился раздосадованной Шевелёвой, “странной” современной женщине, мечтающей мужиков как носовые платки менять, да ещё и под каблуком их держать волево и властно – чтобы все они вокруг неё одной как те же пчёлы вокруг улья крутились… Но она и на этот раз сдержалась, не высказала всё, что про поведение без-печного и безответственного любовника думает. Поняла, что опасно это – перегнуть палку.

Однако же через несколько дней без-плодных и нервных ожиданий руки и сердца от Андрианова она встретилась с подружкой по работе и пожаловалась ей, что сбежала, дескать, от мужа к любовнику, предварительно закатив скандал и наплевав бедному мужу в душу. Потому что очень надеялась, дурочка, верила, что Андрианов по достоинству оценит её смелый и резкий поступок, как и ради него, любимого, жертвы – и у себя жить оставит законной женой… Но любовник, увы, ни гугу: молчит как глухонемой на допросе. Только на халяву пользуется ей и самодовольно пошлые проповеди по вечерам читает – хитро намекает на то, что ей рядом с ним ничего не светит в плане жилплощади и женитьбы.

Пылкая и тёртая подружка, одинокая и подчёркнуто-эмансипированная мадам, всё правильно поняла – траурное настроение и положение Шевелёвой, – и тут же помчалась на рандеву к развратнику и охальнику-Андрианову (у которого станет впоследствии очередной любовницей). Вытащила его, делового дядю, с какого-то важного международного симпозиума, не постеснялась, и напрямик спросила: а знает ли он, “научный учёный” со стажем, что его Женечка ушла от мужа? И что если он, Андрианов, её к себе не возьмёт в качестве законной супруги – то жить бедной женщине будет негде? Совсем-совсем. Тонко намекнула в конце беседы, что по-настоящему честные мужики в подобных ситуациях вообще-то женятся…

9

Ошарашенный Андрианов оказался в шоке, ясное дело, от подобного поворота событий: женитьба на Женечке не входила никаким боком в его ближайшие планы. В расстроенных чувствах он едет домой чернее ночи и начинает прикидываться дурачком перед встретившей его Шевелёвой; начинает лепетать дрожащим от волнения голосом, что он-де ничего не знал и даже и не догадывался (?!!!) про её конфликт с супругом. Наоборот, думал-де, что они в Берлине мирно расстались, по-дружески (!!!), и Женечка спокойно уехала одна в Москву – на свиданье с любовником!

«Если тебе негде жить, – чуть не плача, лопочет он Евгении Михайловне под конец, – то ты можешь остаться у меня, конечно же: я не против. Но только… только смотри, мол, не пожалей потом о скоропалительном решении: я – человек сложный, со мной тяжело, как и с любым гением… Может тебе, Жень, – добавляет со страхом и дрожью в голосе, – всё же лучше горячку-то пока не пороть и не спешить с разводом. Развод – это дело нервное и канительное, энергозатратное… А вообще, – нервно машет рукой и как-то уж совсем обречённо, – поступай, как знаешь: я, мол, на всё согласен, мне плевать».

Словом, ведёт себя этот бородатый ухажёр-совратитель в принципиальном разговоре с любимой как последний подлец и прохвост. И куда только его прежний гонор и лоск сразу делись, его мужественное и ответственное поведение!…

Шевелёва всё поняла прекрасно: что Андрианову она не нужна как потенциальная супруга. Категорически! И если он и не выгонит её сразу же, пожалев, – то сделает это через несколько дней, найдёт предлог и причину: всё это на испуганном и почерневшем лице у него было тогда написано.

Поэтому Евгения Михайловна натужно улыбнулась в конце разговора, нашла силы, и потом заявила весело, на кураже, что она пошутили: решила, мол, разыграть подружку и самого Николая Сергеевича, проверить реакцию их на её развод. От мужа она не уходила в действительности – и скоро вернётся в семью. Пусть-де все успокоятся: ничего страшного не произошло, и всё будет продолжаться как раньше…

Андрианов от этого её заявления чуть до потолка не подпрыгнул от радости; весь расцвёл лицом и душой, прежним счастьем и гордостью засветился, достоинством. Он сразу же порозовел и пришёл в себя, ловелас удалой, столичный, выпрямился и свой прежний самодовольный вид принял, учёным снобом опять стал, гением. После чего сгрёб сладкую Женечку в объятья и потащил в постель – на очередную любовную утеху.

Утром он уехал на службу, безмерно-счастливый и успокоившийся, а несчастная Женечка, обманувшаяся в любви и в мужчинах, собрала вещи и, не дожидаясь, пока её на улицу с треском выкинут, попутно плюнув на семью и сына, с горя поехала на вокзал. Чтобы вечерним поездом вернуться к себе в родной Мухосранск оплёванной и побитой овечкой, в квартиру престарелой матери. Откуда она когда-то сопливой девчонкой сломя голову убежала в Москву – за счастьем.

Там, в провинции, она решила начать жизнь с нуля – если это получится…

10

На этом, собственно, первая часть фильма и заканчивается, про которую сложно что-либо хорошее сказать, похвалить создателей. Сценарист с режиссёром, оба – евреи, всю жизнь купавшиеся в деньгах как в шелках, кинематографическим языком поведали людям, гражданам своей страны, самую простую и пустяшную, достаточно банальную и плоскую жизненную историю, если примитивную не сказать, давно навязшую на зубах и набившую уже оскомину. Историю о том, как попадает в проссак женщина-провинциалка, возмечтавшая, наконец, после получения желанной столичной жилплощади и прописки, создать семью по любви – а не по расчёту, как раньше. И если однажды ей повезло: кто-то польстился на её девственную студенческую красоту, распустил слюни и ввёл к себе в дом хозяйкою, – не означает ни сколько, что ей будет везти и фартить вечно. Не будет!!! Ведь даже цари и короли, владыки мiровые, по любви никогда не женятся, согласитесь, люди, а исключительно по расчёту, по выгоде обоюдной, по сделке с СОВЕСТЬЮ. А всё потому, что Господь-Вседержитель Наш достаточно мудр и справедлив в целом, и никому и никогда не дарует всё и сразу: и любовь, и деньги, и власть! – больно жирно такому счастливчику станет, и он свихнётся от счастья, от бешенных денег и от любви! Психика его не выдержит несметных Даров Божьих!… Человеку поэтому надобно всегда выбирать между большой и страстной любовью, но “в шалаше”, в нищете, в грязище, – и сытой и комфортной жизнью во “дворце”, но без любви и страсти, и счастья личного, как солнце яркого, которому бы завидовали потом все вокруг, которое оборачивается, как правило, большим и дружным потомством.

А погонишься за двумя зайцами сразу – не поймаешь ни одного; да ещё и буйну-голову сложишь из-за происков лихих людей, которым перейдёшь дорогу! Сколько уж удальцов-молодцов на том судьбоносном выборе обжигалось, и сколько ещё обожжётся в будущем. Не счесть! Пример английской принцессы Дианы, так и не понявшей в итоге этой важнейшей истины и отдавшей жизнь за любовь, – самый в этом смысле яркий и показательный.

“В семейной же жизни главное не любовь, а терпение и труд, терпение и труд!” Так в своё время напутствовал-просвещал соотечественников Антон Павлович Чехов, и автор полностью согласен с ним в этом его прозорливом нравоучении…

Такова мораль первой части и такова вкратце история, рассказанная режиссёром Ю.Райзманом в фильме «Странная женщина». Это если дешёвую философию сценариста Габриловича в сторону отбросить за ненадобностью, касающуюся женской эмансипации и равноправия полов, и связанные с этим проблемы в быту, социальные плюсы и минусы. Подобных бракоразводных историй в Первопрестольной с несчастным концом случается по тысяче в год: они не стоят того, на скромный авторский взгляд, чтобы тратить на них деньги, время и силы…

11

Ну а вторая часть фильма и вовсе сказочная до неприличия, почти что детская. В конце первой части главной героине, перед тем как уехать на родину, пришлось целую ночь провести на вокзале в ожидании поезда: она перепутала расписание. Там-то её и заметил один транзитный пассажир, Юра Агапов, молодой инженер из Куйбышева. Он видит, как одинокая Евгения Михайловна угорело мечется по залу ожидания с сумками и чемоданами, вся взвинченная и растрёпанная, вся на нервах, как к телефону-автомату бежит – чтобы услышать в трубке голос красавчика-Андрианова напоследок, которого она продолжает страстно любить… и ждать и надеяться, что он бросится за ней в погоню.

И происходит чудо самое настоящее, ну прямо как в детской сказке о несчастной Золушке и добром принце: этот безусый юнец безумно влюбляется в старую тётку, которую совсем не знает и которая даже и по сценарию на 7 лет старше его. В кино же всё выглядит гораздо хуже и страшней, ибо артистка И.Купченко, главная героиня фильма, высокая, статная, солидного вида дама, смотрится намного старше актёра Олега Вавилова, исполнявшего роль инженера Юры. Режиссёр тут явно не доработал с подбором кадров на фильм, ибо Юра Агапов внешне Евгении Михайловне в сыновья годится, а уж никак не в любовники.

И, тем не менее, мальчик влюбился до такой степени, что бросился за любимой в погоню – чтобы найти её в провинциальном городе, куда он ей брал билет, и там завоевать её истерзанное отвергнутой любовью сердце… Этому, по сути, и посвящена вторая часть мелодрамы – тому, как молодой инженер, тронувшийся умом от любви и перебравшийся из Куйбышева под бок к Шевелёвой, хвостом ходит за старой и угрюмой тёткой целый год, объясняется ей в любви многократно, выстаивает под её окнами часами и даже однажды становится перед ней на колени прямо на улице и на глазах прохожих. Ужас, ужас, что творилось в фильме! На эту кино-мерзость тошно и больно смотреть – ныне, по крайней мере, – на все эти Юркины публичные унижения и кривляния, которые если и происходят в реальной жизни, то исключительно в дурдомах…

Однако ж такое его безрассудное и упорное поведение возымело действие и дало блестящий итоговый результат: Евгения Михайловна сдаётся, оставшись совсем одна, и отвечает назойливому ухажёру взаимностью. Большие и светлые чувства молодого мальчика Юры, по мысли авторов, становятся ей наградою за все её прежние невзгоды, мытарства и неудачи, и, одновременно, компенсацией за поруганную любовь, о которой она так страстно в Москве мечтала. А попутно с этим зрителям ещё и внушается мысль, лаконично озвученная испанским драматургом Феликсом Лопе де Вега: «Ища участья знатной дамы, усердны будьте и упрямы: не камни женские сердца!…»

12

Вот, собственно, и весь незамысловатый сюжет нашумевшей когда-то мелодрамы «Странная женщина», отмеченной многочисленными наградами и хвалебными отзывами критики, первая часть которой, повторим, достаточно заурядна и проста; вторая же часть – откровенно-сказочная! В наши дни её невозможно уже смотреть без ухмылок, содрогания и мата. Пересматриваешь её на досуге, когда делать нечего, – и думаешь с лёгкой грустью и недоумением:

«А за что же тогда режиссёр Юлий Райзман 6-ть Сталинских премий-то себе отхватил, которые в 1940-е годы котировались в СССР выше Нобелевской, от которых их обладателям проку куда больше было? Известно же, что эти премии лично Сталин вручал из собственных накоплений, полученных от издания своих книг в Советском Союзе и за рубежом. А писателям тогда очень хорошие деньги платили, баснословно-хорошие!… Из них-то, из гонораров, Сталин премиальный фонд и организовал; сам же и участвовал в отборе лауреатов, особо отличившихся в науке, литературе и искусстве, всё прочитывал и просматривал, не ленясь, критически оценивал, – и делал это в высшей степени грамотно и профессионально. Сталинских лауреатов знала и славила вся страна, их произведения до сих пор актуальны и значимы – без преувеличения. Потому что бездарей, прощелыг и прохвостов, ловкачей, ничтожеств и подхалимов среди них, как правило, не водилось, как это происходит теперь. Иосиф Виссарионович, будучи ВЕЛИКАНОМ ДУХА и МЫСЛИ, хорошо умел отделять зёрна от плевел, посредственность от таланта, ремесленника от творца, – и собственные деньги, как и государственные, на ветер не бросал никогда: не имел такой идиотской привычки. И если он Райзману столько премий лично выделил за труды на кинематографическом поприще – значит, были на то причины, и достаточно веские. Прекрасный райзмановский фильм «Коммунист», ставший классикой советского кино наряду с «Лениным в Октябре», «Путёвкой в жизнь», «Чапаевым», «Депутатом Балтики», «Членом правительства» и другими – убедительное тому подтверждение… А вот по поводу «Странной женщины» этого уже не скажешь, увы. Это уже и мелко, и пресно, и пошло, и сильно пованивает ремеслом, безвкусицей и ширпотребом.

Может, выдохся к тому времени престарелый мастер? утратил художественное чутьё и вкус? Да и жажду творчества – тоже?… Может, и так. Как знать! Ничем другим, во всяком случае, сей примитивный кинопроект объяснить нельзя. И оправдать – тоже…»

13

Но это сейчас всё так критически видится и думается – по прошествии многих лет и с высоты накопленного жизненного опыта: печального и негативного в основном. Как и с высоты накопленных знаний о человеке и его природе, о законах социума и о самом искусстве, где госпожа-халтура и делячество правят бал, закулисные интриги и связи; а мафиозные прохиндеи и лизоблюды в деньгах и почёте живут во все времена, исключая разве что сталинские, духоподъёмные. Всё же по-настоящему талантливое и стоящее, наоборот, – в загоне и нищете прозябает, в безвестности и под спудом. И происходит это всегда и везде, не только в одной России.

Тогда же 22-летнему Кремнёву так не показалось совсем, по уши и безнадежно-влюблённому неопытному холостому парню без московской прописки и будущего. Показалось наоборот даже – чудно, возвышенно и прекрасно до невозможности и дурноты, как это обычно бывает в детских грёзах только. Он фильмом Райзмана был околдован и очарован предельно и на многие годы – как очаровывается белозубой и пышногрудой порно-звездой с обложки глянцевого журнала старый матёрый зек, полжизни проведший в колонии и женщин лишь издали видевший. Не самых лучших к тому же, а только беззубых марух, от которых вечно тошнит и блевать охота.

Особенно сильно Максиму запомнились, крепко запали в душу страстные слова Евгении Михайловны про то, что, перестав добиваться любви красивой и незаурядной женщины, забыв про дуэли и шпаги, про рыцарские поединки и задушевные серенады под окнами избранницы сердца, современные рафинированные мужчины обкрадывают сами себя – хотя и не догадываются, не замечают этого. Они будто бы становятся из-за своей лени, равнодушия и мягкотелости трусливыми, мелкими и ничтожными животными о двух ногах, способными лишь ныть, сквернословить и водку пить без-прерывно, да ещё на жизнь вечно жаловаться по трухлявости собственной и без-силию, прятаться за бабью юбку как за спасительный щит. Именно так-де они и воспринимают эмансипацию: как переложение личной ответственности на слабый пол – и только!…

14

Вообще-то, достаточно спорный и обидный диагноз высказала с экрана главная героиня, и впрямь очень странная мадам, всему современному мужскому племени, – согласитесь, дорогие мои читатели и друзья. Но законченному идеалисту Кремнёву он, тем не менее, очень даже понравился, пришёлся по сердцу и по душе: Максим полностью согласился с мыслями и выводами “странной женщины”, внутренне поддержал их. Мало того, он воспринял те мысли, как и сам кинохит Габриловича и Райзмана в целом не как художественный вымысел маститого сценариста и режиссёра на потребу дня: чтобы “бобла себе нарубить” и не выпасть из обоймы киношной, – а как реальную историю жизни именно, рассказанную современным кинематографическим языком. Историю, больше смахивающую на приговор всему современному гниющему на корню обществу…

Не удивительно, что после просмотра ему, очарованному и взбудораженному по максимуму, незамедлительно захотелось примерить увиденные там любовные победные рецепты и методы на самого себя. Чтобы впоследствии, вооружившись ими, правильно построить уже и собственную жизнь и судьбу, добившись с их доброй помощью любви красавицы и умницы-Мезенцевой, – как это с успехом сделал кинематографический герой Юрка Агапов, упорный молодой человек, давший полную волю чувствам…

Глава 12

«О! верь мне: я один поныне тебя постиг и оценил:

Избрав тебя моей святыней, я власть у ног твоих сложил.

Твоей любви я жду, как дара, и вечность дам тебе за миг;

В любви, как в злобе, верь, Тамара, я неизменен и велик.

Тебя я, вольный сын эфира, возьму в надзвёздные края;

И будешь ты царицей мира, подруга первая моя;

Без сожаленья, без участья смотреть на землю станешь ты,

Где нет ни истинного счастья, ни долговечной красоты,

Где преступленья лишь да казни, где страсти мелкой только жить;

Где не умеют без боязни ни ненавидеть, ни любить».

                                                                              М.Ю.Лермонтов

1

Поздно вечером, возвращаясь с просмотра фильма в общагу на общественном  транспорте, приободрённый и приосанившийся Максим, довольством, счастьем и верой сияющий, чего давно уже не наблюдалось с ним, – Максим решил непременно разыскать Мезенцеву в Университете, которая ни на секунду не выходила из головы, жила в его воспалённом сознании постоянно. Разыскать – и попробовать ещё раз объясниться с ней. Только по-настоящему, по-мужски, – а не так без-толково и робко, как раньше. Чтобы не заканчивать всё на трагической ноте, не предавать любовь, которая всего на свете стоит.

На другой день в четыре часа пополудни, с аппетитом пообедав в зоне «В» и стряхнув наконец с плеч хандру, апатию и скуку, он направился на тренировку в Манеж, где не был уже с неделю, наверное, из-за скверного настроения. Провалявшись долгое время на койке безвольным и тоскливым увальнем, он остро почувствовал, как застоялась от этого тупого лежания в жилах кровь и засвербели-заныли мышцы от вынужденного простоя, настойчиво требуя беготни и работы, движения. И теперь, когда стремительно поднялось настроение посредством кино и появились-ожили силы, он и решил устроить праздник себе – спортсмену. А как к историку и этнографу он к себе давно уже перестал относиться: на науке поставил мысленно жирный крест – и впоследствии ни разу не пожалел об этом.

Но перед тем как зайти в Манеж и порадоваться тамошней атмосфере, по которой сильно соскучился, с дружками-спортсменами встретиться и поболтать, с тренерами, он заскочил в соседнюю “стекляшку”, где поднялся на лифте в Учебную часть, чтобы узнать там график занятий Мезенцевой. Подойдя к расписанию 4-курсников, он прочитал всё внимательно и запомнил, чтобы потом решить на досуге, где и когда её лучше встретить и объясниться; после чего он, довольный, спустился по лестнице к себе на кафедру – узнать там последние новости. Сама кафедра была закрыта по причине субботнего выходного дня, но на доске объявлений рядом висела бумага, сообщавшая, что два дня назад было общее собрание кафедры, касавшееся порядка сдачи гос’экзаменов для 5-курсников.

«Ё-моё! – недовольно поморщился Кремнёв. – Я позавчера, кажется, пропустил важное собрание. И что там было, что обсуждалось? – Бог весть. С этим переездом в зону «Ж» совсем потерял из вида ребят-однокурсников, от которых раньше последние новости узнавал, последние сплетни. А теперь и узнать-то стало не у кого, что там у нас с учёбою делается: на новом месте не вижу никого, полностью отлучён-отрезан от коллектива. И на факультет я перестал ходить, следить за событиями; и Панфёрова месяц уже не видел, совсем забыл про него. Так, пожалуй, и государственные экзамены просплю, и вручение диплома тоже – вот смеху-то тогда будет!… Нет, надо кончать с апатией и хандрой, за ум побыстрее браться и приходить в себя, возвращаться к нормальной, здоровой жизни. Последние месяцы в МГУ надо прожить радостно и с пользой, по-настоящему встретить красавицу-весну, наконец, которую все последние годы напрочь убивали сессии… А про собрание я сегодня вечером у Стёпы Хоровского схожу и узнаю всё: что там было у них, о чём трепались. Приду с тренировки, поднимусь к нему на этаж, вытащу его в коридор из комнаты и расспрошу: он всё расскажет, он парень хороший, простой…»

Со Стёпой Хоровским, уроженцем Тамбовской области, Кремнёв уже третий год учился на одной кафедре. Общался он с ним мало и редко, правда, но зато Стёпа был единственный однокурсник, которого, как и самого Кремнёва, поселили в зону «Ж» в марте-месяце – по соседству то есть. Мало того, Хоровского каждый Божий день Максим под окнами у себя видел, прогуливавшегося с коляской. Стёпа женился на 4-м курсе, и ему с женой, иногородней студенткой истфака, сразу же выделили отдельную комнату в зоне «В»: таков был порядок в Доме студентов. А в начале 5-го курса у них родился ребёнок, и, переселённый на новое местожительство, Стёпа ежедневно гулял с ним во внутреннем дворике Главного здания – под окнами у Кремнёва как раз, жителя нижнего этажа два первых весенних месяца…

2

После 3-часовой тренировки в Манеже, где соскучившийся по бегу Максим выложился по максимуму, он, как только вернулся к себе в общагу, бросил в комнате сумку с вещами и, не переодеваясь, побежал на рандеву с Хоровским, жившим на 3-м этаже в 321 блоке. Поднялся к нему на этаж по лестнице, постучался и извинился за поздний визит, вытащил Стёпу в коридор, чтобы не отвлекать супругу, и расспросил его про собрание: что там было и как… Оказалось, что ничего особенного не произошло, из-за чего переживать стоило бы. Просто руководство кафедры решило подстраховаться – собрать разбежавшихся по столице выпускников и объявить им окончательную дату двух гос’экзаменов в мае-месяце; попросило посерьёзнее к ним подготовиться, разумеется, чтобы не ударить в грязь лицом перед гос’комиссией. Вот и весь разговор, пустой и без-полезный по сути, перестраховочный.

Максим облегчённо выдохнул и успокоился, поблагодарил Стёпу за информацию, про здоровье дежурно спросил. После чего он хотел уже было прощаться и идти к себе на этаж, – как вдруг распахнулась дверь 319 блока и… из него вышла Мезенцева с белым эмалированным чайником в руках, одетая просто и по-домашнему, как все в общагах и ходят. Она удивлённо посмотрела на Кремнёва с Хоровским, прощавшихся в коридоре, и, не задерживаясь и не замедляя шаг, прошла мимо них на кухню, которая располагалась в конце коридора, – чтобы вскипятить там воду для чая, видимо. Несколько секунд всего ей и понадобилась для этого: до кухни дойти, – после чего она скрылась из вида.

«Таня! Родная моя! – ты?! Ты здесь живёшь?! Ты – рядом?! Надо же!!! – мысленно прокричал ей вослед ошалевший от счастья Максим. – А я-то, дурак, и не знал про то: лежал на койке уже сколько дней бревном без-вольным, без-чувственным – и всё по тебе тосковал-печалился, боялся тебя не найти. Уже даже намеревался идти и в Учебном корпусе тебя опять искать, узнавать твой новый адрес в Учебной части: так мне без тебя худо было, так худо!… А искать-то тебя и не нужно, оказывается: тебя рядом со мной поселили добрые люди. Надо же! Удача-то какая, а! Это ж мне сам Господь помогает, приближает ко мне тебя – не даёт нам навсегда расстаться. Значит, всё хорошо у нас с тобой будет, родная, всё сложится. Для меня это – верный шанс на успех. И фильм я очень вовремя посмотрел – понял, как надо за личное счастье биться…»

Машинально простившись со Стёпой после этого, разрумянившийся Максим развернулся и направился к себе на этаж, не став дожидаться Мезенцеву, как она будет с кипятком назад возвращаться, – чтобы её ещё раз увидеть, пусть даже и мельком, и порадоваться за неё. Он не хотел встречаться с БОГИНЕЮ кое-как, буднично и на бегу, как со Стёпой Хоровским тем же, – он намеревался как следует подготовиться к этому наиважнейшему для себя событию, торжественно как к походу в ЗАГС. Предварительно помыться, расчесаться и одеться в парадное, правильные слова приготовить, целые копи слов. Он мечтал, если коротко, превратить их новую встречу в праздник душ и сердец, – чтобы запомнилась она и ему, и ей, и чтобы началом отсчёта стала их новой совместной жизни…

3

До поздней ночи после этого он голову мыслями ломал: как и где ему вернее и удобнее встретиться с Таней, живущей по соседству… Идти прямиком к ней в 319 блок вечером было бы с его стороны слишком дерзким поступком, который бы вряд ли понравился ей и вообще кому бы то ни было, ибо незваный гость хуже татарина. Да и вламываться к молоденьким девушкам в комнату без приглашения как-то совестно и неприлично даже: это есть чистой воды моветон, мужланство и фанфаронство. Мало ли, чем они там занимаются и в чём ходят. Может, в одном нижнем белье, что вполне вероятно для общежития… А он их придёт и смутит, в неудобное положение поставит – и это мягко сказано. Этим он сильно расстроит девушек и саму Татьяну, чего делать совсем не хочется: расстраивать и конфузить хороших людей, оставлять по себе недобрую память на веки вечные… Да и страшновато ему было, если сказать по правде, отношения с Мезенцевой выяснять при посторонних людях. Не хотелось, ой-как не хотелось Максиму в третий раз получать отказ – да при подругах Тани!

Нет, идти прямиком к ней в комнату было никак нельзя. Категорически! Так он всё дело загубит, ещё и не начав его… Ну а где же тогда её ждать-караулить? – чтобы с ней один на один встретиться, без свидетелей, и объясниться без нервов и суеты… В Учебном корпусе этого не сделаешь: там она в окружении однокурсниц вечно ходит, да и народу повсюду толпится уйма; знакомых – в том числе… Значит, надо это делать здесь, в общаге – лучшее место из всех. Но где?…

И он решил, по примеру Юрки Агапова из фильма, по вечерам БОГИНЮ свою начать ждать неподалёку от входных дверей зоны «Ж», прогуливаясь возле них на улице, – будто бы он ходит и воздухом дышит перед сном, или из друзей кого-то разыскивает… Так он как бы двух зайцев убьёт одним махом: и постороннего внимания не привлечёт, посторонних глаз, и Мезенцеву однажды непременно встретит, выходящую из корпуса. Хорошо бы, если одну, без подружек. Ибо вечером, в районе семи часов, почему-то решил он, Таня должна непременно ходить в зону «В» ужинать – потому как в зоне «Ж» собственной столовой не было из-за отсутствия места. Вот он на улице её и перехватит, и предложит вместе пройтись погулять и по душам наконец побеседовать. Можно и после ужина это сделать: он подождёт, ему не к спеху.

Он даже и точное время определил своего вечернего уличного стояния – с 18.00 до 20.00. Именно в этот 2-часовой промежуток все студенты, жители высотки, обычно ужинают. А после 8-ми часов столовые закрываются…

4

Выработав ближе к полуночи сей стратегический план действий, очень удачный на его собственный взгляд и очень разумный, Кремнёв почти сразу же тогда и уснул крепким богатырским сном, про который почти забыл на 5-м курсе. А уже на другой день, с 18.00 начиная, он прогуливался неподалёку от входных дверей зоны «Ж» бодрым неспешным шагом, испытывая лёгкий озноб от волнения и от ветра, что озорно завывал вокруг и нахально залезал под куртку.

Он вздрагивал и оборачивался на каждый новый хлопок дверей, готовился бежать навстречу Мезенцевой и останавливать её для беседы, умолять не уходить от него, а только лишь выслушать для начала, только выслушать… Но её всё не было и не было, не выходила она на улицу – хоть плачь! И так и не вышла в итоге в тот первый мартовский вечер, хотя Максим её до половины 9-го стойко стоял и ждал. Но она не знала об этом.

На улице было холодно и сыро: март – достаточно холодный месяц, как ни крути, коварный в смысле простуды. Максим весь продрог за 2,5 часа без-плодного и пустого стояния и домой как ледышка вернулся, трясущийся от переохлаждения и усталости, да ещё и с забитым носом. Но плана, однако, не поменял – и на другой день снова на встречу в 18.00 честно вышел. И снова напрасно прождал БОГИНЮ свою 2,5 часа у дверей, взад и вперёд как часовой расхаживая… После чего, до костей продрогшим, ссутуленным и опечаленным, он домой ни с чем опять возвратился. Во второй раз уже! И возвращался с пустыми надеждами неделю ещё, пока уж ни почувствовал почерневшим нутром, что не ходит Мезенцева по вечерам в столовую, переселившись в зону «Ж», не ходит. В комнате наверняка ужинает, перед этим закупив продукты в буфете…

5

Тогда-то и пришло понимание как-то само собой, что надо менять план, потому что прежний, уличный, никуда не годится. Кремнёв к ужасу своему понял, что надо будет ему – хочет он того или нет, – Мезенцеву на её этаже по вечерам ждать: там будет куда больше шансов её встретить. Ведь если она ужинает дома: а это, скорее всего, так и есть, – то она должна непременно вечером выходить из блока на кухню и что-то там готовить, тот же чай кипятить. Увидел же он её с чайником в коридоре, когда приходил к Хоровскому потрепаться. Причём, увидел одну – без подруг… Вот и надо ему, значит, вечером прийти на её этаж и встать неподалёку от кухни. И ждать её там в тепле и светле, когда она из комнаты выйдет, – не мёрзнуть напрасно на улице на холоде и ветру, не грипповать и влюблённого придурка из себя не строить. Другого варианта, похоже, у него в наличии нет. И времени – тоже…

Итак, мысленно поменяв план с уличного на домашний, уже вечером следующего дня трясущийся от страха Кремнёв в 18.00 по времени действительно поднялся на 3-й этаж зоны «Ж», который был пуст и тёмен как по заказу. Там он прошёл по коридору до самого конца его, лишь на мгновение задержавшись у 319 блока, чтобы приложить ухо к двери и прислушаться – и понять: на месте ли его Танечка, дома ли… Но ничего не расслышав и не поняв за массивной дубовой дверью, он продолжил намеченный путь, по завершении которого он остановился в тупике коридора рядом с входом на кухню. Остановился, развернулся наружу, выдохнул тяжело и протяжно, после чего принялся Таню терпеливо ждать, не сводя испуганных глаз с 319 блока при этом, что располагался неподалёку от него и от кухни, в 20-ти метрах всего.

Трясучка его, впрочем, быстро прошла, сменившись внутренним жаром, когда он занял исходную позицию в коридоре, намеченную ещё вчера. Его любвеобильное сердце в предвкушении скорого праздника бешено колотилось о грудь, заглушая чёрные мысли и страхи подлые и противные. Почти сразу же появилось предчувствие, что он обязательно встретит сегодня Мезенцеву – и скоро. Надо лишь потерпеть, подождать.

Значит, он правильно сделал, что к ней на этаж поднялся, оставив морозную улицу; значит, верен его новый план. Остаётся лишь стойко держаться теперь, не поддаваться утробному страху с волнением вперемешку, которые настойчиво требуют не позориться и убежать, у себя в комнате понадёжнее спрятаться от греха и стыда подальше.

Нет, страху поддаваться нельзя: последнее это дело. Да и нет уже у него, Кремнёва Максима Александровича, времени трусить, скулить и юлить, по укромным углам, как в прежние годы, прятаться, по читальным залам. Надо с Мезенцевой решать вопрос за оставшиеся несколько университетских месяцев, решать кардинально и положительно. В противном случае, если он выйдет во взрослую жизнь без неё, – не видать ему уже будет покоя и счастья как собственных своих ушей. БЕЗ НЕЁ быстро кончатся силы, вера с надеждою, жажда жизни, воля, стойкость, духовная мощь. А без этого необходимого набора качеств он превратится Бог знает в кого – в мямлю, в тряпку, в мокрицу. И тогда покатится его взрослая жизнь под откос как огромный тяжёлый камень – это как пить дать! Он это будущее своё падение в житейскую пропасть, в трясину уже остро чувствовал и понимал, сердцем трепещущим видел: в нём зарождались и пробивались наружу на 5-м курсе проблески ясновидения.

Потому-то он так крепко и держался за БОГИНЮ СЕРДЦА, потому так очумело и стремился к ней – единственной своей надежде, спасительнице и вдохновительнице…

6

Сорок минут простоял-промаялся в итоге Кремнёв в ожидании Мезенцевой возле общей кухни, и за это время никому из студентов и аспирантов, жильцов 3-го этажа, кухня так и не понадобилась, слава Богу, – чего Максим больше всего опасался, строя накануне вечером новый план. Он очень боялся при этом: а вдруг начнут парни и девушки мимо него с кастрюлями и чайниками взад и вперёд как непоседливые мухи сновать, столбом в тупике застывшего, – смеяться, чего доброго, начнут, язвить и хохмить, крутить у виска пальцем.

Но никто из жильцов этажа из блока наружу не вышел, чтобы еду или чай приготовить: в коридоре была гробовая тишина. Только две какие-то взрослые женщины лет под 30-ть по очереди тихо покинули свои жилища – но не на кухню обе пошли, а на выход, который располагался на другом конце. На Максима обе лишь взглянули мельком и не придали ему никакого значения: мало ли, зачем парень в тупике стоит и глазами хлопает.

Герою нашему всё это было только на руку и на пользу – коридорные пустота с тишиной и полумрак. Оберегал его в те весенние страстные дни Господь от посторонних усмешек и глаз, определённо оберегал, потерявшего голову от любви самодеятельного актёришку-попугая, решившего у профессионального лицедея Олега Вавилова (исполнителя роли Юрки Агапова в фильме «Странная женщина») полностью перенять рецепты покорения сердца любимой женщины, поначалу также решительно отвергавшей его…

7

По прошествии сорока минут вдруг свершилось чудо: распахнулась дверь 320-го блока, и из него в коридор вышла одна из подружек Мезенцевой с кастрюлей в руках, которую Кремнёв хорошо помнил в лицо ещё по ФДСу. Мельком взглянув на него, девушка заскочила в соседний 319-й блок и скрылась там за дверью. Но ненадолго, ибо уже через минуту она со смехом вышла оттуда – но не одна, а в сопровождении Тани, в руках которой была сумка с продуктами.

Обе подружки, многозначительно переглянувшись при виде Кремнёва у глухой тупиковой стены, направились прямиком на кухню, у дверей которой как раз и стоял одинокий и уже порядком уставший Максим, моментально смутившийся и напрягшийся при виде шедшей ему навстречу Мезенцевой. Приближаясь, подруги тихо разговаривали меж собой, но при этом обе смотрели на Кремнёва пристально, пытаясь понять, что было нужно у них на этаже этому залётному парню с 5-го курса, какого лешего он тут стоит, кого высматривает и караулит.

Поравнявшись с незваным гостем, обе они, пронзив его вопросительным взглядом дружно, уже намеревались было зайти вовнутрь кухонной комнаты, – но сорвавшийся с места Максим решительно перегородил им дорогу.

– Здравствуйте, Таня, – краснея и волнуясь по обыкновению, произнёс он хрипло. – А я Вас жду.

– Меня?! – крайне удивилась Мезенцева, неохотно останавливаясь перед ним. – Зачем?

– Мне нужно поговорить с Вами, Таня, сказать Вам нечто важное для нас обоих, без объявленья чего мне очень тяжело жить. А в последнее время вообще невозможно!…

После этого в коридоре всё опять стихло и замерло на мгновение. Образовалась некоторая неловкая пауза меж ними троими, остановившимися в тупике, во время которой Кремнёв умоляюще смотрел на Мезенцеву, ответа ждал, та – в пол, а подруга – на них обоих поочерёдно, тихо лыбясь при этом…

-…Ну-у-у, хорошо, ладно, давайте поговорим ещё раз, коли так, – скрепя сердце согласилась, наконец, Татьяна, подумав, после чего взглянула на подругу с грустью. – Проходи, Наташ, на кухню и начинай готовить одна, – сказала ей. – А я сейчас подойду, я скоро.

Та, которую звали Наташей, кивнула головой в знак согласия, после чего быстро скрылась в кухонной комнате, прихватив ещё и сумку с продуктами. Оставшаяся же одна Мезенцева повернулась к Максиму лицом и повторила вопрос о причине его визита, при этом в упор и очень внимательно на него глядя, как обычно смотрят следователи на допросах, пытаясь всё досконально выяснить и понять без лишних слов и бесед:

– Ну, так что Вы хотите-то, молодой человек? Я Вас слушаю.

Выражение “молодой человек” в её устах прозвучало как издевательство, именно так. Красавица-Таня будто с маленьким мальчиком стояла и разговаривала с гостем, который отчего-то привязался к ней. И этим она недвусмысленно давала понять, как низко она Кремнёва в собственных мыслях ставит.

-…Таня! – смутившись и покраснев ещё больше от этого, расстроенно произнёс Максим как можно нежнее, и жалостливее одновременно. – Я не могу без Вас, не могу! Честное слово! Поверьте! Без Вас у меня всё из рук валится: ни учиться, ни жить неохота, а ведь у меня диплом и гос’экзамены впереди. А я на них давно плюнул, забыл про них – потому что думаю ежедневно и ежеминутно про Вас одну, Вас держу в мыслях и памяти – и никого и ничего больше. Я люблю Вас, Таня, давно люблю! – безумно, глубоко и страстно! Как увидел впервые Вас весной второго курса в читалке ФДСа – так умом с тех пор и поехал! Живу Вами одной который год уже, и только про Вас одну, скажу ещё раз, постоянно думаю и думаю с утра и до вечера. Вы – самая лучшая и самая прекрасная девушка на свете! Я никогда ранее не встречал таких! Да уже и не встречу, наверное! Поэтому-то мне и не хочется Вас терять по окончании курса: для меня расставание с Вами будет смерти подобно, без-славному трагическому концу!…

Выпалив всё это на одном дыхании, Максим остановился, чтобы перевести дух. Да он уже и не знал, если по-честному, что ему дальше нужно ещё говорить – после всего уже сказанного. Он стоял и ждал ответа от своей БОГИНИ, своей чаровницы-Тани, умоляюще посматривая на неё…

– Молодой человек, – услышал он, наконец, через длинную паузу, во время которой Мезенцева, задумавшись и нахмурив лоб, собиралась с мыслями и подбирала правильные слова, чтобы влюблённого собеседника не задеть и не обидеть ими. – Спасибо Вам ещё раз за Ваши светлые чувства и добрые слова в мой адрес, искреннее спасибо. Безусловно, они мне приятны и лестны, как и любой девушке. Я Вам, по-моему, уже говорила про то, однако не грех и повторить: благодарности лишними не бывают. Но только… только, помнится, я и про другое Вам говорила, что у меня уже есть парень… почти-что жених. Мы с ним давно знакомы, ещё со школы дружим, когда вместе в параллельных классах учились… Он, правда, далеко от меня сейчас живёт, занят очень, – но мы переписываемся и встречаемся на каникулах… Не знаю, как дальше сложится наша судьба, честно скажу – не знаю. Но, вероятно, мы с ним после окончания институтов поженимся. Я, во всяком случае, на то рассчитываю, жду предложения от него и надеюсь… Так что Вы не ходите ко мне больше, не надо – не тратьте напрасно время и силы. Хорошо? Договорились? Спасибо Вам огромное за всё, и всего Вам самого наилучшего. Прощайте.

Произнеся это медленно и весомо, чтобы как можно вернее дошла до собеседника её мысль, Мезенцева улыбнулась по-доброму под конец и легонечко дотронулась рукой до плеча Кремнёва, как бы навсегда расставаясь с ним. После чего она ушла на кухню, где её подружка ждала, весь их разговор слово в слово слышавшая. Там они начали что-то на ужин готовить и тихо разговаривать между собой, шушукаться вполголоса, а получивший опять от ворот поворот Максим, как обухом по голове вновь ударенный, стоял – и не знал совсем, что ему делать дальше и куда идти. После разговора с Татьяной он в третий раз за последний учебный год полностью утерял связь с реальностью.

В очередном сомнамбулическом состоянии, третьем по счёту, он спустился к себе на этаж, на автопилоте добрался до комнаты будто контуженный взрывом – и сразу же рухнул на койку словно подстреленный на дуэли поэт, запрокинув к потолку голову и плотно зажмурив глаза, пытаясь решить наипервейший и наиважнейший для себя вопрос: если у БОГИНИ его где-то и вправду уже есть жених, – то что тогда остаётся делать ему, Кремнёву Максиму?!…

8

Теперь уже тяжело судить и рядить, выяснять и предугадывать задним числом, как бы повёл себя дальше наш отвергнутый Мезенцевой герой, – не посмотри он перед этим дурацкий и пошлый фильм «Странная женщина», ставший роковым для него, поистине фатальным. Ведь наша земная Жизнь тем именно красочна и сладка, и интересна до одури и экстаза, что абсолютно непредсказуема в основе своей, стихийна и алогична, а часто и сюрреалистична. Да ещё и сослагательного наклонения не имеет и не приемлет в принципе.

Без-смысленно и без-полезно поэтому сидеть и рассуждать на досуге: что было бы, если бы не случилось однажды то-то и то-то! – ибо жизнь человеческая в обратную сторону не перекручивается как кинолента и не допускает поправок и исправлений для улучшения качества. К счастью или к горечи? – Бог весть! В ней всё пишется сразу и набело – как и на любом экзамене. Только последствия бывают куда серьёзнее и горше от без-толково или трусливо принятых решений, а часто – и трагичнее экзаменационных.

Поэтому-то побеждают и царствуют в Жизни, как правило, отчаянно-решительные и духовитые люди, боевитые, дерзкие и без-страшные на зависть и удивление, с мозгами в голове и с железной волей в сердце. ЛЮДИ-ГЕРОИ, ЛЮДИ-ПОДВИЖНИКИ, ЛЮДИ-ВЕРШИТЕЛИ – которые не думают о нравственности и морали, о Смерти и Страшном Суде, как и о суде земном, человеческом, предвзятом. Для них это всё – искусственное и наносное, придуманное для толпы. А коли так, то и устанавливают законы исключительно они сами. И для себя же самих!

Такие живут и действуют по принципу: морально и нравственно всё то, что полезно и выгодно лишь тебе одному, и никому больше. Остальное – муть голубая, выдумки лукавых попов! Остальное – сопли и лирика!…

А это значит – если и дальше победную ЛОГИКУ БЫТИЯ продолжать, – что ежели лично тебе дарована Господом ЗЕМНАЯ ЖИЗНЬ – то и выжимать из неё надобно всё по максимуму и до капли, ничего не оставлять другим, неполноценным и недостойным. Но для этого надо слюни и сопли не распускать, не быть пигмеем, слабаком и ничтожеством. Наоборот, Старуху-Смерть целебнее и разумнее встречать ГЕРОЕМ и ПОБЕДИТЕЛЕМ – во всём: в быту, в учёбе, в любви, в работе и в спорте… Тогда и Костлявая не страшна, когда ты ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ на одном дыхании прожил, словно задушевную песню спел, – сурово наказывал за обиды обидчиков, спину ни перед кем не гнул, не лебезил, не кланялся за награды и привилегии, за любовь отчаянно дрался, за место под солнцем. Не отдавал никому того, одним словом, что тебе и только тебе одному принадлежало по праву сильного…

9

Герой наш, Максим Кремнёв, сопливым нытиком не был и постоять за себя умел; при случае мог обидчику дать и сдачи. Он вообще не прощал и не забывал обид, долго носил их в сердце как эликсир бодрости и крепости ДУХА, эликсир СИЛЫ, необходимой для возврата “долга”.

В этом плане суровый и грозный Бог иудеев Яхве (Иегова), требующий от своей многочисленной паствы немедленного отмщенья по принципу “око за око, зуб за зуб”, был ему куда ближе и милее церковного псевдо-пророка Иисуса Христа – с его гнилой и пагубной философией непротивления злу насилием и подставлением второй щеки за удар по первой. Нет уж, извините, – но от всего этого откровенной “голубизной” попахивает, “петушатиной”.

И за ПОБЕДЫ Максим привык упорно и без-компромиссно бороться до ссадин и синяков – и в жизни, и в учёбе, и в спорте том же, – везде. Потому что хорошо с юных лет видел и понимал, как только во дворе один, без родителей, оказался в компании хулиганистых сорванцов, не прощавших слабости и нытья, чистоплюйства, угодливости и пустозвонства, что ПОБЕДЫ не даются СЛАБЫМ, БЛАЖЕННЫМ и СЛЮНЯВЫМ чмошникам, христианам так называемым: они таких за версту обходят, за две версты…

Касалась такая его победная позиция-философия и ЛЮБВИ… но при одном весьма существенном условии. Он непременно должен был чувствовать и понимать, видеть внутренним оком, что он не безразличен девушке, что чем-то интересен ей, её любви и внимания достоин, – пусть она и скрывает это до поры до времени согласно своей трусливой женской природе и воспитанию. А главное, что он стоит вровень со своей возлюбленной во всех смыслах – социальном, умственном и физическом, – а не смотрит на неё снизу вверх как смотрели лилипуты на Гулливера.

А с Мезенцевой всё у него складывалось не так, совершенно иначе всё с первого дня выходило – прямо противоположно его убеждениям и взглядам. Увидев её первый раз в читалке, он, 19-летний юнец, уже и тогда почувствовал, что Таня выше, лучше и мощнее его – и социально, и духовно, и физически, и нравственно – и ему не пара. И это мнение его о ней с годами только крепло и разрасталось. Ему становилось понятно к началу 5-го курса – пусть он и пытался это понимание в себе заглушить всеми правдами и неправдами, – что он не нужен Мезенцевой и даром, что не её он поля ягодка, не её рыцарь сердца и кавалер, за которого она может в будущем как за бетонную стену спрятаться. Хотя тройка жарких июньских дней, когда они год назад сидели напротив друг друга в читалке, и дали ему некоторую надежду на успех – пусть и призрачную, и обманчивую, как это теперь с очевидностью уже выяснялось…

Но он страстно влюбился в неё – до без-памятства и безумства, и потери всего, что имел и свято хранил внутри в виде неукоснительных бытовых правил и норм поведения. Поэтому-то и решился набраться мужества и подойти к ней в сентябре-месяце, мало на что положительное для себя рассчитывая, по сути…

10

И случилось то, что и должно, обязано было случиться с ним и с ней во время тех первых встреч. 21 сентября и 11 ноября стали трагическими датами в его молодой жизни, когда ему прямым текстом высказали в глаза, что он знал про себя и сам, без посторонней подсказки и помощи. Ничего нового Мезенцева ему тогда фактически и не сказала. Она лишь дипломатично намекнула Кремнёву: девушка вежливая была и очень воспитанная с рождения, – что он мелок и жалок, неперспективен и нехорош собой. И надобно, мол, “брать по себе ношу, чтобы не падать, не ковыряться потом при ходьбе”, не ломать Судьбу себе самому и избраннице…

И он, посланный далеко-далеко, погрузился в глубокий траур – и решил отстать от неё, не надоедать больше, не мучить свою БОГИНЮ без-смысленными и без-плодными приставаниями и объяснениями, своим любовным нытьём. Хоть и давалось ему это его героическое затворничество очень и очень непросто!

Но нахальным парнем он не был и никогда не лез напролом как бык, до подлости и низости не опускался, до третирования и унижения слабых: женщин, стариков и детей. Поэтому-то и тяжело прогнозировать задним числом, если это вообще возможно, его весеннее поведение перед выпуском из стен МГУ: сумел бы он, без пяти минут дипломированный специалист-историк, найти в себе силы, чтобы красавицу-Мезенцеву не тревожить пока собой, слабым, без-цельным и без-приютным, отодрать и отдалить её, голубушку, от себя до лучших времён, при этом в кровь изорвав и измочалив душу?…

Однако же фильм перепутал карты, и мысли его взвихрил, поставил их “вверх дыбом”, что называется. Юркино отчаянное поведение не выходило из головы, толкало Максима Кремнёва на те же самые действия и поступки. Совершенно дикие и безумные, да! – но которые, если по фильму судить, оканчиваются ПОБЕДОЙ!… А ведь у Евгении Михайловны Шевелёвой, по сценарию, был и законный муж в Москве, очень влиятельный чиновник Внешторга, и любимый человек там же, в столице, да ещё какой! – красавец-мужчина и крупный учёный Андрианов Николай Сергеевич. Оба – козырные тузы, если перевести их обоих на язык карт, советские вельможи!… Но Юрка Агапов, “шестёрка” и молокосос, всё равно победил их обоих в итоге и сердце отчаявшейся дамы завоевал. Потому что любил Шевелёву больше всех – и был постоянно рядом…

И выходило, что пылкой, чистой и большой ЛЮБОВЬЮ можно, оказывается, любой ледник растопить, звёзды с неба достать при желании, открыть, как тем же волшебным ключом, сердце любой, даже самой строптивой, чопорной и избалованной дамы, ещё и раскидав соперников-конкурентов по сторонам как котят паршивых… Так, во всяком случае, утверждалось в культовом фильме «Странная женщина»; на это со знанием дела намекали создатели его, маститые и матёрые евреи Габрилович с Райзманом…

11

И, находившийся в любовном угаре, Кремнёв, весной окончательно потерявший голову, безоговорочно поверил им, насмотревшись их разрекламированных кино-бредней. На следующий день он опять потащился на третий этаж в 18.00 ровно – поджидать там Мезенцеву у кухни и доказывать ей крепость своих сердечных чувств таким вот назойливым и совершенно диким образом…

На этот раз, в 18.45 по времени, Таня вышла на кухню вдвоём с Кощеевой Олей – лучшей подругой своей, начиная с первого курса, с которой она прожила в одной комнате все пять студенческих лет вне зависимости от местоположения и адреса общежития. Спала с ней на соседних койках, часто по Москве гуляла, на одной парте во время учёбы пять лет просидела. Из чего следует, что и проучились они на одной кафедре последние три года; может, и научный руководитель у них был один. Но так ли это, и кто был он? – Кремнёву не было про то известно… Словом, были эти две девушки в МГУ неразлучны на удивление: не разлей вода, как говорят в народе. Позавидовать можно было их дружбе, единству духовному, их союзу, – ибо мало кого из приезжих студентов учёба сводила и сближала так крепко, кому так везло с сожителями.

А ещё про подружек надо сказать, что были они замечательные русские девушки с одинаковыми и очень большими способностями, устремлениями и менталитетом, каких ещё походить-поискать надобно по Святой Руси! И, пожалуй, не скоро ещё и сыщешь! Умные, порядочные и спокойные, добрые и отзывчивые на чужие проблемы и беды, кристально честные и чистые обе, грамотные и воспитанные, надёжные и ответственные перед Богом и людьми студентки МГУ, круглые отличницы со школы ещё, искренне и упорно стремившиеся к Знаниям с юных лет, к Свету. Много ли вы таких видели, дорогие мои читатели и друзья, часто ли встречали в жизни?! Особенно теперь, в постсоветской гнилой России, когда безмозглая, пошлая и продажная Ксюша Собчак правит бал и задаёт моду. И все школьницы и студентки от мала и до велика стараются на неё как две капли воды быть похожими. Парадокс!… Из-за этого столько повсюду шмар и хабалок теперь – и столько в России бед. Ужас, ужас!!!…

Что касается Кощеевой Оли, – то была она, если судить по её скромному и тихому виду, верная и преданная подруга, хотя и являла собой полную противоположность Тани с наружной стороны. Была она маленькая, худенькая, неприметная и невзрачная студентка, дёшево всегда одевавшаяся и потому смотревшая на красавицу и модницу-Мезенцеву восторженно-влюблёнными глазами с первого в Университете дня – но без злобной и ядовитой зависти, без чёрных мыслей! Не удивительно, что она во всём подчинялась Тане, всегда её слушалась, вечно ей потакала, трафила и уступала. Высокородная, материально и финансово хорошо-обеспеченная Татьяна была для неё, бедной уроженки Гомеля, безоговорочным авторитетом в жизни, в учёбе и быту. Это – факт! И это – единственное, что надо знать про эту удивительную и милую девушку!…

12

В 18.45 по времени подруги вышли из 319 блока в коридор и направились обе на кухню – ужин себе готовить. Они обе удивились и переглянулись, увидев одинокого Кремнёва в тупике. Но шага из-за этого не замедлили и направления не поменяли – шли прямо на него с кастрюлями и продуктами.

Когда они вплотную приблизились к Максиму, он тронулся с места, сделал шаг вперёд и перегородил им дорогу.

– Здравствуйте, – произнёс он как можно добрее, нежнее и дружелюбнее, при этом на Мезенцеву жадно смотря и делая вид, что не помнит вчерашней встречи и разговора печального. – Таня! А я Вас стою и жду. Захотел вот сегодня Вас опять увидеть. Простите за мою назойливость, прошу: простите.

– Зачем Вы пришли? – недовольно поморщилась Мезенцева, меняясь лицом, на глазах бледнея и суровея. – Мы же с Вами, кажется, вчера всё выяснили и решили, и договорились обо всём. Что Вы ещё-то от меня хотите?

– Видеть Вас очень хочу, разговаривать с Вами. Всё никак не получается у меня главного Вам сказать – чтобы Вы всё правильно и точно поняли. И меня от себя не гнали тогда, не чурались мною…

-…Ну, хорошо, ладно, пусть так, – тяжело выдохнув, ответила на это Мезенцева с грустью, с укором взглянув на Кремнёва. – Давайте ещё раз поговорим, коли Вы с первого раза не поняли. Оль, иди пока на кухню, – сказала она Кощеевой. – А я скоро к тебе приду – поговорю вот с товарищем, отношения выясню…

-…Так что Вы хотите сказать? – устало и недовольно обратилась она к Максиму, подождав, пока подружка зайдёт на кухню, взяв продукты, чтобы им не мешать. – Только давайте быстрее, а то меня ждут, чтобы начать готовить. Не хочу, чтобы Оля за меня делала мою работу: нехорошо это.

– Тань! – занервничал и растерялся Максим от подобного недружелюбного начала. – Я вчера уже говорил, и сегодня скажу ещё раз, что очень люблю Вас, давно люблю! Так люблю, что сил нет терпеть и носить в себе свои чувства! Засыпаю и просыпаюсь с Вашим именем на устах. А последнее время и не сплю вовсе – всё про Вас лежу и думаю, Вас себе представляю. Не гоните меня, Таня! Прошу Вас! Без Вас мне не будет жизни!…

Кто его знает: толи он лишнее говорил, из раза в раз повторяясь и переигрывая при этом, чего делать ему не стоило бы; или же вид у него в те минуты был очень уж жалок и мелок, как и у всякого просящего милостыню, или же подаяния, – но только Мезенцеву не впечатляли и не зажигали его восторженные слова, не вдохновляли ни грамма. Наоборот, она от них всё мрачнее и кислее делалась…

– Послушайте, – наконец произнесла она, дождавшись, когда Кремнёв остановится. – Вы утверждаете, что влюблены в меня: несколько раз мне про то говорили, во всяком случае. Хорошо, ладно, пусть так. Допустим это, только допустим. Но только я-то в этой вашей любовной истории при чём? – подумайте об этом и меня пожалейте. Я, например, не испытываю к Вам, уж извините за откровенность, ничего похожего даже и близко. Хотя Вы – хороший парень: я верю в это и вижу. Ну и что из того? Это ровным счётом ничего не значит и не меняет. Хороших парней много повсюду, поймите и согласитесь, а суженный – он один. И, как кажется, хочу верить в это, я такого давно уже встретила: я Вам рассказывала много раз. Но Вы всё равно пришли, как будто ничего и не слышали. Зачем? Вы о чём думаете, и на что надеетесь?… Надеетесь, может быть, что ежедневным упрямым хождением ко мне Вы меня воспламените и себя полюбить заставите?… Нет, не заставите, уверяю Вас. Сердце девушки – не крепость, не цитадель, не замок со рвами и башнями: её долгой осадой не возьмёшь, не покоришь лихим кавалеристским наскоком и хитростью. Поймите же Вы, наконец, это, запомните, дорогой товарищ… И вообще, сообщу я Вам напоследок, тайный любовный урок преподам, что ЛЮБОВЬ – это ДАР БОЖИЙ, ПРАЗДНИК ДУШИ и СЕРДЦА, который нельзя добыть никакими стараниями и потугами, тем паче – тупыми силовыми методами, которые почему-то решили использовать Вы. Люди друг в друга влюбляются безоглядно и потом долго и счастливо вместе живут по команде свыше, а не по собственному хотению и капризу. Уясните же это, наконец, примите как данность. А я с Вами вместе жить не хочу – ещё раз простите. Нет у меня к Вам больших и светлых чувств, нет. Да и не было никогда: так, одни лишь слабые и пустые намёки. И Вашей вины в этом нету: не думайте про себя плохо, не надо. Так складывается наша с Вами судьба…

– Поэтому, успокойтесь, молодой человек, пожалуйста, успокойтесь. Возьмите себя в руки по-мужски – и побыстрее забудьте меня, ищите или же ждите другую девушку, которая взаимностью Вам ответит, за честь Вашу любовь почтёт, за награду великую. А такая непременно сыщется, непременно! Поверьте мне!… Вам, к слову, это будет только на пользу сейчас, когда Вы выбросите из головы эту свою псевдо-любовную дурь, больше на цирк-шапито похожую. У Вас же диплом на носу, потом – гос’экзамены. А Вы под дверью моей часами стоите как истукан, силы и время напрасно тратите, позорите себя и меня. Не надо больше этого делать, не надо. Прошу, умоляю Вас! Идите к себе в комнату, отдыхайте и успокаивайтесь, переключайтесь полностью на учёбу, которой осталось-то совсем чуть-чуть, каких-то несколько месяцев. Спокойно переживёте их, получите летом диплом – и станете счастливы и свободны как ветер. Покинете университетские стены – и сразу же забудете про меня, когда начнёте работать. Там столько девушек будет разных вокруг, миленьких и красивых, – замучаетесь выбирать. Видите, какая перспектива Вас ожидает радостная и радужная ближе к осени. Так что идите к себе, отдыхайте и беритесь за ум: всего Вам самого наилучшего. И, последний раз говорю, спасибо и счастья Вам…

Сказав последнее ровным и тихим голосом, но как-то очень уж веско и убедительно, Мезенцева на кухню быстро ушла, где её Оля Кощеева с нетерпением дожидалась. После чего оттуда послышался шум включённой воды и грохот посуды.

А почерневший от горя Кремнёв, в нерешительности постояв в тупике с минуту, направился к себе на этаж с низко опущенной головой, не понимая, не представляя даже, что делать ему и как дальше жить – с таким-то на сердце грузом…

13

И опять всю ночь после этого он не сомкнул красных и сильно распухших от усталости и без-сонницы глаз, пытаясь найти приемлемый для себя выход, который бы не рвал на части душу и сердце его, не убивал жизнь. Мезенцева доходчиво и убедительно рассказала: спасибо за откровенность ей, замечательной русской девушке, – что нет у него никаких шансов, нет, на ответные с её стороны чувства. И продолжать и дальше мотаться к ней вечерами элементарно глупо и унизительно: любви и уважения это ему не прибавит, сердце Танино не воспламенит, которое, к тому же, вроде как уже кем-то занято… Тут скорее наоборот получится – ненавистью всё обернётся и озлоблением. Восстанет девушка против него как против врага лютого.

Поэтому надо и впрямь прекращать эту идиотскую свистопляску со стояниями под дверью любимой и на учёбу полностью переключаться, и побыстрей: тут его Таня тоже была абсолютно права. Ведь три месяца всего ему и осталось счастливой студенческой жизни, которую до конца дней потом он будет с тоской и жалостью вспоминать – и вздыхать-печалиться одновременно, что провёл их так канительно, бездарно и глупо…

Но как только он доходил до такого крайнего и абсолютно-убийственного для себя варианта, который безжалостно ставил бы на его БОГИНЕ СЕРДЦА прощальный крест, – его с головой окутывали чернота и мрак, и страх тягучий, утробный. Такой, что он будто бы в свежевскопанную могилу мысленно попадал, холодную, мрачную и сырую, из которой немедленно хотелось на Свет Божий выбраться, и более не попадать туда. Он чувствовал, он точно знал, что без Мезенцевой ему не будет жизни на этой грешной земле, ибо жизнь стремительно покатится под откос без неё, и рухнет в итоге в пропасть, в тартарары – прямо к чертям на пылающую сковородку…

14

Поэтому-то на другой день вечером, не слушая доводов разума и наплевав на последние советы Мезенцевой, очень искренние и разумные, надо сказать, очень мудрые, он опять оделся в парадное и направился к ней на этаж в 18.00 ровно. Потому что безумно и страстно хотел побыть рядом с БОГИНЕЙ своей, увидеть её опять и поговорить, голосок её бархатный ещё раз послушать! И более он не хотел ничего: всё другое, разумное и высоконравственное, было и больно, и тошно, и противно ему, и абсолютно не приемлемо его рвавшемуся на части сердцу… Да и просмотренный недавно фильм на подвиг упорно его толкал, на отчаянный и безрассудный поступок! В этом и заключается волшебная сила искусства – в пропаганде социально-значимых рецептов поведения масс, ведущих на пьедестал, к итоговой и безоговорочной победе…

Около часа простоял Кремнёв на излюбленном месте в тупике коридора 3-го этажа, дожидаясь Мезенцеву с подругами, когда они выйдут готовить ужин. Но желанного выхода в этот раз не случилось, увы. Вышла лишь одна Кощеева Оля из 319 блока в районе 19-ти часов, посмотрела внимательно на стоявшего рядом с кухней Максима, после чего она юркнула в соседний 320 блок, в котором пробыла минут пять, не более. После этого она вернулась к себе, по дороге с прищуром разглядывая караулившего их Кремнёва, захлопнула за собой дверь – и всё. На кухню никто из девушек на этот раз не вышел…

В девять часов вечера смертельно уставший Кремнёв вернулся к себе в комнату, так Мезенцеву и не увидев…

Но он не сдался, не опустил руки, не свернул с горя лавочку: упорным парнем был, с рождения наделённым здоровьем недюжинным и победным духом, – и на другой день своё вечернее стояние повторил. И опять получил в ответ ту же самую реакцию от девушек. В районе семи часов вышла Оля Кощеева на разведку, побыла у соседей какое-то время, после чего вернулась к себе и рассказала про Кремнёва подруге. Мезенцева всё поняла и в коридор не вышла. И Кремнёву пришлось опять уходить ни с чем поздно вечером больным и смертельно уставшим. Чтобы завтра вернуться опять – и стоять у блока Мезенцевой до посинения и изнеможения…

15

В третий по счёту вечер, однако, картина чуть поменялась: в коридор на разведку уже вышла та, которую звали Наташей – жительница 320-го блока. Она вышла для того только, чтобы увидеть у кухни Кремнёва и сообщить о нём Тане, зайдя в её блок. После этого она вернулась к себе, и в коридоре опять стало тихо. Максим подумал уже, что и на этот раз предупреждённая Таня не выйдет готовить ужин в положенное время, и старания его будут напрасны – но сильно ошибся в расчётах. Ибо в половине 9-го распахнулась 319-я дверь и в коридор вышла сама Мезенцева, на этот раз одна, и – о, чудо! – направилась прямиком на кухню с пустыми руками, при этом, не мигая, смотря на Кремнёва, с неким вызовом на него смотря.

Пройдя мимо своего опешившего воздыхателя, она по-хозяйски зашла на кухню и остановилась там у стены в ожидании, когда за ней туда зайдёт и Кремнёв, – в чём она ни сколько не сомневалась. Воодушевлённый и обрадованный Максим и вправду не заставил себя долго ждать, сорвался с места и тут же заскочил внутрь, чтобы увидеть и услышать Таню, чтобы душу ей нараспашку открыть…

Внутри они встретились глазами, взглядами пронзили и обожгли другу друга, помолчали чуть-чуть, как бы собираясь с духом и с мыслями… После чего Мезенцева холодно обратилась к Максиму:

– Ну-у-у, давайте, рассказывайте, молодой человек: что Вы задумали и чего добиваетесь? – спросила она недовольным голосом, по которому без труда можно было понять, что её терпение не безгранично. – Я просто не понимаю Вашего упрямства, честное слово. Особенно – после того, как я Вам доходчиво и по возможности честно всё в прошлые вечера объяснила. Вы слышали, что я Вам говорила и к чему призывала? Или пропустили мимо ушей? Вы способны вообще адекватно реагировать на обращения? У Вас с головой всё в порядке?

– Слышал, да, – раздирая слипшиеся от волнения губы, тихо ответил Максим, на которого было больно смотреть: до того он был мелок и жалко тогда – после двухчасового на одном месте стояния, – до того вымотался и почернел от усталости.

– Ну а зачем тогда приходите сюда опять три вечера подряд – нам жить и отдыхать мешаете? Вы что, решили поиздеваться надо мной в отместку за отказ встречаться с Вами, да? решили так меня наказать? Поймите, я не могу и не хочу обижать людей, сурово их ставить на место. Такой уж я родилась, и так меня воспитали родители. Но пользоваться этим грешно, согласитесь, пытаться чего-то добиваться от меня тупым упрямством и силой. Пожалуйста, не мучайте себя и меня, успокойтесь и возьмите себя наконец в руки. Я понимаю, что Вам очень обидно, наверное, отказ от девушки получать: это больно бьёт по психике, по самолюбию. Но я-то чем виновата, скажите? Тем разве, что не люблю Вас?…

Выговорив это всё, она подчёркнуто-серьёзно и очень внимательно взглянула на столбом стоявшего перед ней Кремнёва, пытаясь только одно понять: слышит ли он её, понимает ли, находясь в критическом состоянии? Но он, переутомившийся, не мог успокоить её, он тупо стоял и молчал как глухонемой пациент в кабинете врача – потому что не знал совершенно, что БОГИНЕ СЕРДЦА ответить. Ему и отвечать было нечего, и уходить от неё нельзя: в комнате на первом этаже его ожидали тоска, пустота, ледяной холод и скука…

– Вы почему молчите-то? не отвечаете ничего? – спросила Мезенцева через минуту, когда пауза в разговоре стала угрожающе затягиваться и тяготить её, как и состояние самого Кремнёва, мрачневшего и “сдувавшегося” на глазах. – Вы себя как чувствуете? Вам плохо, да?

-…Я люблю Вас, Таня, очень я Вас люблю, – тихий и обречённый ответ, наконец, последовал. – А плохо мне оттого, что не вижу Вас, как того очень хочу. Думаю про Вас постоянно с утра и до вечера, мысленно разговариваю с Вами – а видеть Вас не могу. Это такая ужасная пытка, знаете, – не видеть рядом любимого человека. С ума можно от неё сойти…

И в этот роковой момент почерневший и подурневший Кремнёв Юрку Агапова отчего-то вдруг вспомнил из фильма, как тот однажды, в критический для него день, вдруг взял и на колени рухнул перед не верившей в его чувства Шевелёвой прямо на улице. Вспомнил – и решил повторить тот эффектный трюк перед не верившей уже ему самому Татьяной.

– Таня! А хотите, я на колени встану, докажу Вам свою любовь?! – светлея лицом и душой, вдруг с жаром выпалил он, и в ту же секунду, не думая о последствиях, плюхнулся перед Мезенцевой на колени как дурачок – точь-в-точь как это в дурном кино было.

– Да что же это такое творится-то, а?! – испуганно шарахнулась от него Мезенцева в сторону. – Прямо идиотизм какой-то, или дурдом! Вам лечиться надо, молодой человек! Вы и впрямь с ума уже сходите!

Сказавши это громко и грозно, впервые повысив голос при разговоре, она обошла стоявшего на коленях Кремнёва с брезгливым выражением на лице и скорым шагом покинула кухню, оставив заигравшегося в любовь ухажёра один на один с собой. Чтобы он смог в уединённой тишине подумать над неподобающим своим поведением…

16

Но думать Кремнёв не стал – на кухне, по крайней мере. Он просто поднялся с колен, расстроенный, и быстро ушёл к себе в самых мрачных и тягостных чувствах. И целую неделю после этого продолжал на 3-й этаж упорно ходить и простаивать там в торце коридора по три часа каждый вечер – дожидаться Мезенцеву у кухни.

Чего было больше в том его хождении и ожидании: любви, упрямства или обиды? или тупого и бездумного подражания Юрке Агапову из картины? – Бог весть!!! Попробуй теперь разбери через столько-то лет! Но только Тани он так и не дождался: не выходила она к нему. Хотя и знала о его присутствии рядом: выглядывавшие в коридор подруги ей регулярно о том докладывали – и Оля Кощеева, и Наташа, и другие девушки с курса, жившие на этаже. Все они дружно бросились Татьяну спасать от свихнувшегося маньяка-Кремнёва…

17

Через неделю без-плодного, чрезвычайно-муторного и энерго-затратного стояния и ожидания возле блока любимой наш вымотавшийся до предела герой, наконец, понял, что не выйдет Мезенцева к нему, ни за что не выйдет. Даже если он умрёт у неё под дверью от сердечного приступа или от истощения. И надо ему поэтому идти к ней в комнату самому – если он хочет, конечно, видеть и слышать её, с ней о любви говорить, если надеется ещё до выпуска решить с ней все насущные проблемы.

Однако идти к ней в гости одному, без спросу и приглашения, было выше его сил: у него бы никогда не хватило на такое смелости, духу… Но и не идти было нельзя: он не мог, страшился расставаться с Таней на минорной ноте, или вообще просто так, как с тем же гнусом-Меркуленко, предварительно не связавшись с ней узами дружбы в Университете, не узнав её домашнего адреса и будущих планов на жизнь. Чтобы потом, когда всё утрясётся и прояснится с работой, непременно встретиться и продолжить общение…

18

И тогда ему в его зачумлённую одиночеством и неразделённой любовью голову пришла совершенно идиотская идея взять и напиться для храбрости, для куражу, как это в фильмах часто показывают, – и пойти после этого к Тане на рандеву этаким молодым разудалым ухарем, без-печным и без-шабашным, отчаянным до глупости. Пьяному-то, как говорят, ничего не страшно; пьяному и море по колено, и океан – лужа, а горы – крохотный бугорок, который перескочить в два счёта можно. Именно так интересно все выпивохи устроены; вот и Кремнёв задумал таким же “героем” искусственно стать.

Сей план был ужасен и дик по своей природе, вульгарен до крайности – правильно! – но другого-то всё равно не было в наличие: не родилось почему-то в его голове. И не было рядом надёжного друга, главное, или просто взрослого человека, кто мог бы ему посоветовать и подсказать не делать этого, не позориться, не выставлять себя перед любимой девушкой ещё и алкашом, презренным и аморальным типом, то есть, вдобавок к трусости. Напомнить, что все низости и подлости на земле совершаются именно в пьяном виде. И этому нет, и не может быть пощады и оправдания…

19

Но… “если пацан решил – то пацан и сделал”. Возбуждённый новым планом Кремнёв днём съездил в знакомый магазин на Ленинском проспекте и купил себе там в вино-водочном отделе бутылку крымского портвейна объёмом 0.7 литра. В районе семи часов вечера он выпил половину её в своей комнате, не закусив даже, смачно крякнул от удовольствия, утёр губы ладонью. После чего весёленьким пошёл на 3-й этаж: выяснять отношения с Мезенцевой.

Но даже и после марочного портвейна, крепко шибанувшего в голову, он не сразу зашёл к ней в блок: минут пять или больше того стоял и трусливо трясся под дверью, теряя остатки смелости и куража, винные пары из себя стремительно выпуская. А когда зашёл вовнутрь всё-таки – то растерялся в полутёмном крохотном коридорчике блока, не зная, куда ему дальше идти: стучатся в правую дверь, или же в левую…

За стеклянной правой дверью слышалась лёгкая музыка радио и горел тусклый от настольной лампы свет. Кто-то сидел за столом и работал. Левая же комната была ярко освещена люстрой, там слышались женские голоса. Туда-то и постучал почти уже протрезвевший от страха Кремнёв, и услышал в ответ: «Войдите».

Он, дёрнув за ручку, толкнул от себя дверь и оказался внутри хорошо освещённой комнаты с двумя застланными кроватями, за столом которой сидели друг напротив друга Мезенцева с Кощеевой. Они ужинали, кушали рис с курицей, как успел разглядеть Максим, и очень удивились его визиту, отложили в сторону еду…

Увидев его на пороге, Таня выскочила из-за стола и выбежала в коридор блока, уводя его за собой и закрыв поплотней дверь комнаты, чтобы не мешать Оле. После этого они остались вдвоём на маленьком пяточке 3-метрового блочного коридора, стояли почти вплотную друг к другу, чувствовали дыхание каждого и жар молодых тел. К тому же, их никто не видел уже и не слышал: идеальная обстановка для влюблённых пар, для решения главных в жизни вопросов. Да и Таня была прелесть как хороша в узких тренировочных рейтузах и лёгкой трикотажной кофточке, через которую проглядывали её богатые телеса, от которых невозможно было глаз оторвать – и, одновременно, не возбудиться…

– Ну зачем Вы опять пришли? – спросила Мезенцева с укором, глядя в упор на Максима своими искрящимися, чарующими глазами, не имеющими грязи и глубины, что обещали будущему суженному её море страсти, любви и ласки. И по нежному её голосу можно было судить, так Кремнёву показалось, во всяком случае, что она не сильно-то и расстроена его очередным приходом, не взбешена. Скорее наоборот: показалось, что она ждала визита…

Максиму бы после этого, по-хорошему если, по-взрослому и по-мужски, надо было сгрести в объятьях стоявшую рядом с ним и томно вздыхающую БОГИНЮ СЕРДЦА – сочную, сладкую и наливную, до одури спелую и желанную как созревший диковинный фрукт! – крепко-крепко стиснуть её до хруста и боли в костях, прижать к себе как добычу или как ту же наложницу! После чего осыпать её с головы и до ног жаркими ласками и поцелуями – страстными, дикими, бурными, пощады не знающими и меры! А потом схватить одурманенную деву за руку и немедленно увести к себе, пока разум её отдыхал, уступив место похоти и инстинктам. И там, в своей холостяцкой комнате, дать полную волю чувствам, копившимся много лет. И ей, и ему самому, двум созревшим молодым людям, это было бы только на пользу, пошло бы только в плюс – потому что разом решило бы все проблемы, все прежние затруднения и неловкости…

Но он не сделал этого, мальчик зелёный и не целованный, неопытный в любовных дела человек. Вместо объятий и поцелуев, самых полезных и нужных в такие интимные минуты, он начал опять стоять и канючить по-детски, рассказывать Мезенцевой о своей неземной любви. И этой пустопорожней и утомительной болтовнёй он как бы пытался заместить то, что надо, что правильнее было бы делать ему не языком, а руками.

– Я люблю Вас, Таня, очень я Вас люблю! – затараторил он быстро-быстро, дыша ей перегаром в лицо. – И не могу без Вас жить, поверьте и посочувствуйте!

– Вы что, пьяны? – чуть поморщилась Мезенцева, отворачиваясь и отодвигаясь от гостя.

– Да, пьян, – честно признался Максим. – Но пьян потому, что трезвым бы я к Вам ни в жизнь не зашёл, вероятно: так и стоял бы у кухни столбом, пока не умер. Я робею в Вашем присутствии, Танечка, как ребёнок теряюсь и трушу! Не знаю даже – почему…

И дальше, вместо того, чтобы красавицу-Мезенцеву (которая сама к нему вышла и не ушла пока) молча прижать к груди – для начала – и нежно по головке погладить: приблизить этим и успокоить хотя бы, приучить к себе, – он начал ей сдуру историю их первой встречи рассказывать, случившуюся летом 2-го курса. Принялся плести, дурачок, дрожавшим от волнения голосом, как она пришла тогда с подружкой в читалку на первом этаже ФДСа, и как он был очарован ей и её красотой, её статью и поведением. Рассказал даже, чудак-человек, про косу её огромную и тяжёлую за спиной и про светло-серую футболку с короткими рукавами и с янтарными пуговицами на груди, в какую Таня тогда была одета и которая очень ему понравилась и запомнилась… И чем больше он говорил, предавался воспоминаниям и ретроспекциям – тем скучнее и нетерпеливее делалось лицо БОГИНИ, которую совсем не устраивала эта его болтовня: от неё настроение девушки резко портилось и уши вяли…

Максим это заметил: что Мезенцева почти не слушает его, стоит и нетерпеливо морщится от его слов и под ноги себе смотрит – ждёт, чтобы быстрее уйти и прекратить истязание, в которое превратился душевный стриптиз гостя. Ему это стало очень обидно, ясное дело, что были не интересны, не любы Тане его искромётные монологи, в которые он вкладывался от души… И он расстроено спросил её напрямик:

– Вам что, не интересно со мной общаться? Вам ужинать надо идти, доедать свою курицу?

– Да-а-а, надо, – скривившись в ядовитой ухмылке, холодно ответила Таня, резко подняв голову и с вызовом взглянув на дерзкого ухажёра, начавшего уже хамить.

– Ну, идите тогда: я Вас не держу.

– Спасибо за разрешение: я конечно же пойду, – послышалось в ответ насмешливое.

После чего посуровевшая Мезенцева развернулась решительно и быстро, зашла в свою комнату и захлопнула за собою дверь. А раздосадованный и обозлённый Максим пошёл к себе вниз, по дороге метая громы и молнии…

20

Свою фатальную ошибку он понял быстро, как только к себе вернулся, успокоился и протрезвел. Понял, что разговаривать ему, малахольному, с Мезенцевой надо меньше, а то и вообще прекращать, – ибо всё уже сказано и пересказано давным-давно: к чему по-стариковски топтаться на месте и из пустого в порожнее переливать! Глупо и гибельно это – забалтывать и девальвировать чувства, снижать себестоимость их! Надо не трусить, если только он хочет добиться победы, а начинать действовать решительно и волево: в поцелуи и ласки превращать слова, от которых нет никакого прока. Слова им обоим уже вредят, не оборачиваясь делами.

А ведь сегодня для этого – для настоящих любовных дел – была по сути идеальная возможность и обстановка, как ему это виделось и представлялось весь вечер, очумело метавшемуся на койке, – возможность, которую он по молодости упустил, по какой-то детской неопытности и наивности. Вот же дурила!!!

Но ничего-ничего! – он завтра всё наверстает с лихвой, потому что не станет больше рядом стоять и скулить. Хватит ему оскоплённого евнуха из себя строить, импотента законченного, хватит!!!…

21

Утром следующего дня, когда было воскресенье по календарю и все студенты и аспиранты Московского Университета были традиционно дома, он вскочил в восемь ровно, словно ошпаренный, и сразу же побежал в душ мыться – холодной водой дурь и блажь с души и тела смывать, накопившуюся нервозность с усталостью вперемешку… Помывшись, он оделся и расчесался наскоро, и хотел уже было к Мезенцевой идти… но потом, подумав, достал ополовиненную вчера бутылку портвейна и залпом осушил её, не оставив в запас ни капли… И только после этого, заметно повеселев и удаль внутри почувствовав, он пошёл опять на 3-й этаж – реализовывать намеченный с вечера план по воплощению пустопорожних слов в дела любовные, настоящие.

Подойдя к 319 блоку быстрым шагом, он, набрав полную грудь воздуха как перед погружением в бездну, решительно толкнул дверь и оказался в маленьком коридорчике, в котором с Мезенцевой вчера стоял и рассыпался бисером. Не задерживаясь и не думая о последствиях, он прошёл дальше и так же решительно дёрнул за ручку левой стеклянной двери, открыл её и зашёл уже в саму комнату Тани, испытывая жар по телу.

Когда Максим зашёл внутрь, то увидел следующую картину. Девушки только-только ещё проснулись, по-видимому, и даже не успели умыться. Одетая в домашний халат Оля стояла и заправляла постель. Таня же в этот момент, на которой была лишь ночная батистовая рубашка, сидела на стуле возле стола и вязала что-то, заложив ногу на ногу. Что вязала? – было не разобрать: вязание было в самом начале.

Увидев незваного гостя в такую-то рань – да какого! – девушки переглянулись и неприятно поморщились обе. И потом демонстративно отвернулись от вошедшего и продолжили прерванные дела, будто и не замечая застывшего на пороге Кремнёва… Но находящегося подшофе Максима это не сильно смутило, и он, реализуя намеченный план, обратился сразу же к Оле.

– Оля, – решительно сказал он ей голосом, не терпящим возражений. – Оставьте нас с Таней вдвоём, пожалуйста: мне нужно с ней поговорить…

В комнате после этого воцарилась полная тишина, что даже тиканье маленького будильника на столе было слышно. Оторвавшаяся от застилки постели Оля замерла в нерешительности, соображая, исполнять ей приказ или нет… Подумав, она решила всё-таки выйти из комнаты, чем сильно расстроила Мезенцеву, которая подняла голову, укоризненно посмотрела на уходящую в коридор подругу и произнесла с тоской:

– Оля! Ну я же тебя просила.

Но Кощеева не послушала её и не остановилась: по просьбе гостя вышла в коридор и тихо закрыла за собой дверь. Но далеко не ушла, встала рядом, чтобы слышать всё, что будет происходить внутри и в случае чего броситься Тане на помощь.

Когда она ушла, Кремнёв сделал пару шагов вперёд и вплотную подошёл к сидящей на стуле Мезенцевой, которая продолжала вязать и не поднимала голову – только лишь морщилась демонстративно открыто, выказывая явное неудовольствие вторичным приходом Кремнёва.

Максим замер рядом, не зная, что делать дальше и как напряжённое положение в свою сторону повернуть. Он-то дома рассчитывал и надеялся, что Таня стоя встретит его, как и вчера поднимется ему навстречу. И ему будет удобно обнять её и прижать к себе, после чего прошептать ей на ухо что-то особенно нежное и душещипательное… Но Таня сидела с низко-опущенной головой и активно перебирала спицами, будто бы и не замечая его, – и подобраться к ней было сложно в таком-то её положении, чтобы осуществить свой план. Вот Максим и стоял столбом и дурел, нависнув грозовой туей над полураздетой девушкой, любуясь обнажёнными плечами её, руками, шеей и, особенно, пухлой девичьей грудью, которую почти не скрывала белая батистовая рубашка с глубоким вырезом впереди: через него, через вырез даже и соски Тани просматривались.

Высокая и упругая грудь Мезенцевой была прекрасна, ещё не тронутая мужскими руками, как прекрасны были и округлые бёдра её, хорошо различимые через тонкую ткань материи. Максим невольно залюбовался ими, как и самой БОГИНЕЙ своей, которую он впервые полураздетой видел.

Он слишком долго, по-видимому, это всё делал: молча стоял и разглядывал Мезенцеву с высоты роста, откровенно любовался и восторгался ей, её изумительной красоты телесами, от которых сами собой текли изо рта слюни, – что Таня не выдержала его загоревшегося похотью взгляда, показавшегося пошлым и отвратительным ей, – и взорвалась возмущением. Нервно отложив вязание, она резко подняла голову вверх, обдала стоявшего над ней Максима презрительно-огненным взглядом, после чего произнесла негодующе-громко:

– Ну-у-у, долго Вы ещё будете стоять и молча пялиться на меня, жевать сопли?! Может, прикажите мне ещё и совсем раздеться, последнюю рубашку снять, а потом ещё и Вас раздеть и положить в койку? А самой рядом лечь и на Вас забраться? – иначе Вы не отелитесь!… Что же Вы за человек-то такой, не пойму?! Вроде бы мужик по виду, в брюках ходите как все, – а ведёте себя как баба уже который год, что и смотреть на Вас со стороны и больно, и тошно! Вы думаете, я не замечала, как Вы за мной несколько лет следили, высматривали меня везде, где только можно?! Как сидели в читалках сзади и прожигали мне взглядами спину?! – ну как маленький ребёнок прямо, сынок-сосунок!

– А я всё ждала, всё надеялась, дурочка, от Вас хоть какого-то действия и поступка, достойного мужика! Ну, вот, думала, сейчас осмелится, парень, – и подойдёт, предложит с ним познакомиться и подружиться! Но нет, какой там! Вы всё ходили и ходили за мной слюнявым телёнком – и не мычали, и не телились аж до 5-го курса! только настроение портили! Год назад Вы всё-таки осмелились подойти и напротив меня сесть в читальном зале стекляшки. Ну, думала, всё – наконец-то созрел мой малец и набрался силы. Я даже тогда обрадовалась, помнится, и поругала себя за издёвки над Вами и нетерпение… Но сделала это напрасно, как оказалось: Вы ко мне так и не подошли, в итоге, не осмелились, не решились. Только смутили меня опять и растревожили, сбили с рабочего ритма. Зачем Вы только садились-то тогда рядом со мной, не пойму?! чего этим хотели добиться?! Поиграться решили моими чувствами, да?! а заодно и своё самолюбье потешить?!… Поигрались и потешили – спасибо Вам: я надолго тот Ваш урок запомнила… Тогда-то я и решила, что Вы – пустозвон и мямля, баба настоящая – не мужик. И ждать и надеяться на Вас нечего. Вы и теперь себя как баба ведёте, что тошно на Вас смотреть. Уходите прочь с глаз долой: я больше не могу Вас спокойно видеть!

Выпалив свой монолог на одном дыхании и без запинки почти, без пауз: долго она его, видать, вынашивала в себе и по многу раз прокручивала мысленно, – Таня опустила голову на грудь и опять взяла в руки спицы, намереваясь продолжить дальше вязание, – но уязвлённый и возбуждённый Кремнёв не позволил ей этого сделать.

Нагнувшись, он попытался схватить Мезенцеву за руки, поднять со стула и притянуть к себе – чтобы потом вцепиться в неё губами. Но сделать этого не сумел: Таня стала отчаянно сопротивляться, а девушкой она была крепкой и сильной.

– Убери свои руки, – отчаянно говорила она, вырываясь. – Иначе я тебя сейчас насквозь проколю!

Сказавши это, она и вправду кольнула спицей левую кисть Кремнёва с внешней её стороны. Но сделала это не больно, не по-настоящему, а скорее так, для острастки. Однако заметив, как перекосилось гримасой лицо “насильника”, она испуганно отдёрнула руку со спицей в сторону, чтобы не наделать беды. А всё потому, что была доброй девушкой по натуре – не кровожадной ведьмой, не феминисткой-мужененавистницей, – и калечить Кремнёва не хотела совсем: понимала, что он не извращенец и не маньяк, а просто слабый и глупый парень. И все действия его и поступки – от слабости и от глупости, не по злобе…

Неизвестно, чем бы закончилась так их возня “мышиная”, почти что детская, – но только в комнату в этот момент вбежала возбуждённая Оля, стоявшая под дверью и всё слово в слово слышавшая, что творилось внутри.

– Прекратите немедленно! Слышите! – прекратите! – грозно сказала она, с ненавистью смотря на Кремнёва и готовая на помощь подруге броситься с кулаками. – Уходите отсюда и больше не приходите к нам! Мы не хотим Вас видеть! Уходите!…

Окрик Кощеевой отрезвил и остановил Максима, подействовал на него как удар хлыста действует на взбесившееся животное. Он как-то сразу обмяк, опомнился и пришёл в себя. Потом развернулся стыдливо и виновато, и вышел вон, лишь тихо пролепетав на пороге:

– Простите…

22

Вернувшись к себе и окончательно протрезвев к полудню, наш запутавшийся и оскандалившийся герой понял куриным умишком, остро почувствовал ноющим сердцем своим и разбуженной совестью, что совершил что-то крайне-постыдное и ужасное утром в отношении Мезенцевой, настоящего ангела во плоти, БОГИНИ СЕРДЦА. И за это его паскудство ему нет и не будет прощенья никогда и ни за что на свете. Ведь он, сам того не желая, обидел и унизил её, идиот, совершил насилие. Да какое! – если она, терпеливая, выдержанная и воспитанная до этого, высочайшего качества человек, так взорвалась и разгневалась от его совершенно дикого и недостойного поведения, что спицей уколоть его захотела в порыве злости, сделать ему больно. Если уж даже Оля Кощеева – добрейшая, скромнейшая и тишайшая девушка! – так ощетинилась на него и так ополчилась грозно, как львица. Да-а-а, наделал он дел – спьяну-то и от тоски! В ближайшее время надо будет как-то загладить вину, хотя бы частично, – если он хочет, конечно же, и дальше оставаться порядочным человеком: и в своих собственных глазах, и в глазах двух замечательных девушек, Тани и Оли.

Что ему для этого потребуется предпринять? – он придумал быстро: решение само на ум пришло, будто бы Господом Богом ниспосланное, радикальное, надо сказать, решение, отчаянное до крайности. Его-то он и воплотил в действие во вторник днём, но до этого в понедельник вечером, перед очередной тренировкой, он заскочил в Гуманитарный корпус в районе 17-ти часов и внимательно изучил там расписание занятий группы Мезенцевой; увидел, что в ближайший вторник второй парой у неё будет семинар по истмату. Максима это вполне устраивало – уединённая аудитория в стекляшке и полуденное время с одиннадцати и до часу. Вот в начале первого он и нацелился прийти во вторник на факультет и всё там как надо решить – чтобы смыть с почерневшей от горя души пятно стыда и позора…

23

Во вторник он проснулся в районе 9-ти утра каким-то по-особому возвышенным и возбуждённым, тщательно помылся в душе по обыкновению, новые вещи достал и приготовил, быстро сбегал в столовую в соседнюю зону «В» и позавтракал наскоро, без аппетита. А сам всю дорогу про план свой думал, который не выходил из головы и казался ему оптимальным решением, или реальной платой за учинённую в воскресенье мерзость.

После завтрака он ещё около часа провалялся на койке, силы копил и с мыслями собирался, уточнял и раскладывал в голове последние мелочи и детали; после чего решительно встал и оделся, и направился в гуманитарный корпус бодрым широким шагом – у Мезенцевой прощение просить, извиняться за позавчерашнее поведение.

В стекляшке он поднялся на нужный этаж ровно в полдень, когда только-только прозвенел звонок о начале второго часа второй пары, и все студенты разбрелись по залам и комнатам, дружно расселись по партам, чтобы продолжать занятия. Передохнув у окна и машинально поправив одежду и волосы, по длинному коридору он прошёл к нужной аудитории, где занималась его БОГИНЯ, изучала исторический материализм, остановился у двери, прислушался… Мужской голос за дверью что-то заунывное вещал про Маркса и его учение, и больше не слышалось ничего: за дверью было тихо.

«Ну что, – нервно подумал Максим, пытаясь унять дрожь по всему телу. – Сейчас зайду и попрошу преподавателя прерваться и разрешить мне сделать объявление. Потом Таню в комнате найду и подойду к ней. Надеюсь, что она будет на месте, что не станет прогуливать семинар. Она вообще у меня не прогульщица…»

Подумав так и ещё раз прокрутив в голове весь алгоритм действий, он распахнул настежь дверь и нервно заскочил в аудиторию, которая, как успел заметить Кремнёв, была забита битком студентами-четверокурсниками. А Мезенцева – о, чудо! – сидела за первым столом ближнего к входу ряда: её не надо было ходить и искать…

– Добрый день, – сделав пару шагов вперёд, решительно обратился Кремнёв к преподавателю, которого помнил по прошлому году ещё, по своим семинарам. – Разрешите мне сделать объявление?

– Через 40 минут кончится семинар – тогда и сделаете, – недовольно произнёс преподаватель, которому не понравилось, что его прервали на полуслове. – А сейчас покиньте аудиторию.

– Нет, извините, но мне сейчас надо, – ответил Максим, после чего, не обращая внимания на скривившегося доцента-философа, подошёл к столу Мезенцевой, прямо и просто взглянул на неё и произнёс громко, чтобы все слышали: – Таня! Я хочу сказать, что очень люблю Вас и всегда любить буду.

После этих слов Максим видел, как восторженно посмотрела на него вытянувшаяся на стуле Мезенцева, а Оля Кощеева, сидевшая рядом, обхватила голову руками и в ужасе плюхнула её на стол, чтобы не выдавать бурных чувств и эмоций, что её тогда охватили. И, надо признаться, не её одну. Вся аудитория громко загоготала и пришла в движение, все 30-ть пар смеющихся студенческих глаз дико уставились на Кремнёва – виновника весеннего торжества, больше на умалишённого чудака похожего…

Но ему уже не было до них до всех никакого дела: он выполнил, что хотел, и этим сильно облегчил совесть свою и душу, снял грех с души. После чего, ещё раз взглянув на светящуюся счастьем Таню, он развернулся и пошёл на выход, успев даже сказать закрывшему лицо руками преподавателю:

– Извините…

Выйдя в пустой коридор стекляшки, где не наблюдалось ни единой живой души и было тихо, спокойно и торжественно на удивление, празднично даже – ведь стремительно надвигалась весна с её буйством красок, звуков и света! – Максим устало побрёл на улицу медленным шагом, чувствуя, как с плеч его свалился огромной тяжести груз, давивший и мучивший его весь последний учебный год нещадно, поедавший его молодое нутро как туберкулёз или раковая опухоль та же… А теперь на душе его стало легко и светло как после удачно-проведённой операции в клинике, сердечная боль куда-то пропала вместе с паникой и пессимизмом, уступив место тихой радости, покою и тайной гордости за себя, паренька мечтательного и блаженного в обычные дни, покладистого и уступчивого – это правда, – но отчаянного и решительного в нужную минуту.

Он шёл и гордился собой, светился весь изнутри лихостью, самодовольством и гордостью превеликой – потому что наконец объяснился Тане в любви, и сделал это по-настоящему, по-мужски: открыто, мужественно и честно то есть, а не так как раньше – исподтишка, чтобы никто не видел и не слышал! И этим отчаянным объяснением он полностью загладил вину перед ней, как и недостойное своё недавнее поведение…

Ну а дальше… дальше пусть всё будет как будет. Дальше пусть думает и решает уже Господь про его и Татьяны будущее: Ему, Творцу, Провидцу и Вседержителю, это будет делать куда проще и легче, вернее, разумнее и надёжнее со всех сторон…

24

Вернулся Кремнёв домой в зону «Ж» после этого знакового события не сразу: часа два ещё бродил в одиночестве по территории МГУ, наслаждался окружающей красотой напоследок и приходил в себя после всего пережитого и перечувствованного, проветривал перегретые последними событиями мозги; а попутно автоматически вырабатывал план своей собственной жизни, которая назойливо наступала по всем фронтам и не позволяла расслабиться и успокоиться полностью – упорно притягивала внимание, энергию, силы…

Гуляя и дыша свежим воздухом на дивных университетских аллеях сказочной красоты, любуясь величественным Главным зданием из-за деревьев и слушая звонкие трели и щебетания любвеобильных птиц, он приходил к печальному для себя выводу, что заигрался он на 5-м курсе в любовь… и заигрался крепко. Так заигрался, что Мезенцевой осточертел. Ещё чуть-чуть, и она волком бы от одного его вида взвыла.

Нельзя так, нельзя! – до пыток девушки опускаться, мучить собою её, заставлять по щелям и укромным углам прятаться, планы и привычки свои менять бытовые! Любовь – не пытка и не мука, не терзание и не истязание, а настоящий ПРАЗДНИК души и сердца любимого человека, ПРАЗДНИК светлый, величественный и духоподъёмный, прекрасный как весеннее небо и буйное солнце над головой! Так Таня однажды ему говорила – и была права. В этом с ней не поспоришь, не подискутируешь! Любовь не требуют настоящие мужики, не выпрашивают и не вымаливают на коленях, хвостом за дамой сердца не ходят наподобие комнатной собачонки: бред это всё, пошлые выдумки бездарных сценаристов и режиссёров, патентованных жуликов и мудаков! Они, мужики, любовь дарят любимым своим как с драгоценностями сундуки, чтобы сделать любимых счастливыми и духовно-богатыми!…

А что он, Кремнёв Максим Александрович, без пяти минут профессиональный историк, может БОГИНЕ своей в данный момент подарить кроме пессимизма, нытья и соплей, и слов дурацких, пустопорожних? Ни-че-го!!! Ровным счётом! Потому что пока у него и гроша ломаного за душой не имеется, не говоря про что посущественнее и посерьёзнее!!! И неизвестно, будет ли когда!… Вот отсюда и все его проблемы и беды проистекают!

Через три месяца он оканчивает Университет – так?! Так! И что дальше?! А дальше у него не будет впереди ничего, как у тех же сокурсников-москвичей: ни собственного угла, ни друзей, ни высокопоставленных родителей, ни работы. Одна сплошная пустота, маята, неопределённость и головная боль, одни бытовые неприятности и потуги! Он даже и прописаться будет вынужден опять у родителей в Рязанской области – смехота! – то есть оплёванным доходягой вернуться к тому истоку, с которого он и начал когда-то свой самостоятельный жизненный путь, когда с гордостью и надеждой великой в красавицу-Москву уезжал на учёбу.

Да, пока он ещё москвич – это так, прописан пока что в общаге! Однако ж пройдёт три коротеньких месяца по времени, и в столице он, новоиспечённый выпускник МГУ, будет уже никто – обыкновенный командировочный ветрогон-прихлебатель, случайный и не обязательный человек, каких в Москве миллионы по проспектам и вокзалам шляются, зубами щёлкают от зависти и обиды к коренному местному населению, у которого тут всё, а у них – ничего… И он будет щёлкать вместе с другими, никуда не денется – не барин и не блатной пацан; и ему надо будет всё начинать с нуля, как и остальным иногородним гражданам, что живут и работают тут по лимиту, на птичьих правах фактически, и перед каждой гнидою кланяются и унижаются, перед каждым столбом. Вот и ему за жильё и прописку предстоит нешуточная борьба – те же поклоны, кривляния и унижения, обивание кабинетов, лестниц и этажей, пьянки-гулянки с напыщенными ничтожествами! Это ему-то – не последнему выпускнику истфака с наивысшим историческим образованием, которому многие чопорные бездари и неучи-москвичи позавидовали бы тайно, а то и явно.

Пять лет назад ему повезло с жильём, сказочно подфартило, если начистоту, и это было сродни чуду: в переполненной людьми Москве жильё ему без-платно, в качестве поощрения за успешно-сданные вступительные экзамены, предоставил Университет во временное пользование как своему студенту. Теперь же про фарт и чудо надо будет забыть навсегда. И социальный фундамент в виде столичного собственного угла ему предстоит закладывать уже самостоятельно, без минимальной господдержки и помощи посторонних людей: друзей, родителей, родственников и знакомых… А получится ли у него здесь, в столице быстро жилищный вопрос решить, наитруднейший во все времена, крайне-запутанный, тёмный и криминальный, сумеет ли он выпросить-выбить у власти свой собственный угол в без-срочное и постоянное пользование, чтобы стать наконец москвичом? – Бог весть! Всё это было словно в густом тумане в апреле, мае и даже ещё и в июне, накануне выпуска, представляете! – развеивать который не очень-то и хотелось ему, сугубому мечтателю-идеалисту Кремнёву Максиму Александровичу, до последнего дня по сути продолжавшему трусливо и малодушно за могучие университетские стены прятаться, за иллюзию любви. Он знал, безусловно, что скоро он лишится всего этого – защиты внешней и подпитки внутренней, тех же преподавателей и друзей, – и останется совсем один в этом холодном, диком и бездушном мiре, как та же “одинокая сосна” Михаила Лермонтова. Оттого и страшно было ему в ближайшее будущее заглядывать, не обещавшее светлым и безмятежным быть, обещавшее как раз обратное: одни сплошные невзгоды, мытарства и неприятности… Вот он и тянул рязину, и откладывал мысли о послеуниверситетском одиноком и неприкаянном будущем на потом, как страус голову в песок поглубже прятал и прятал, чтобы не портить суровой и болезненной правдой жизни и надвигавшимися в сентябре страстями оставшиеся университетские деньки, и без того стремительно утекавшие.

Поэтому-то, повторим с грустью, он даже и приблизительно ещё не знал последней студенческой весной, с чего ему надобно будет начинать, куда и к кому идти, когда он осенью вернётся в Москву в качестве командированного калужского МНСа: голова его другим весь 5-й курс была занята и забита…

И получается, что напрасно, что пустяками и глупостями он тешил и изводил себя последний учебный год – самый, может быть, важный в жизни любого студента, самый ответственный и судьбоносный! Это когда его оборотистые сокурсники и сожители по общаге занимались ДЕЛОМ: крутились, как белки в колесе, наводили мосты и стрелки, обзаводились связями, блатные и халявные места искали повсюду, тех же москвичек с квартирами и прописками, а не иногородних барышень, от которых толку чуть… А он, дурачок малахольный, кретин или большой ребёнок, в это же самое время терзался-маялся любовной хандрой да идиотские фильмы смотрел двух выживших из ума евреев. Сиречь полностью заслонял ЛЮБОВЬЮ наиважнейший и наипервейший для себя вопрос – вопрос работы, жилья и прописки. На чём, между прочим, ЛЮБОВЬ и держится и стоит испокон веков как скала, и без чего она угасает, ещё и не начавшись даже, или вдребезги разбивается о бытовые неурядицы и проблемы. Это же очевидно! Достойным девушкам богатых женихов подавай с деньгами, связями и перспективой. Им не нужны и даром нищие идеалисты-мечтатели, мечтающие о любви в шалаше у чёрта на куличках!

И чего удивляться теперь, и сокрушаться одновременно, что доподлинно в его молодой судьбе было известно лишь одно: что станет он по сути столичным бомжом уже этим летом – со всеми вытекающими из данного дикого статуса печальными, а то и вовсе трагическими последствиями…

25

«Ну и какого тогда х…ра ты, неоперившийся и неопределившийся выпускник без будущего, мотаешься каждый Божий день к Тане, голову морочишь ей, треплешь нервы, плетёшь что-то надоедливое и невразумительное как ребёнок маленький, насмотревшись идиотских фильмов?! Чего пытаешься от неё, бедняжки, добиться, какого рожна, подумай и реши сначала?! – раз за разом ядовито спрашивал он сам себя во время той памятной для него прогулки. – Ты хочешь замуж её позвать, да? А вдруг она возьмёт и согласится! Прикинь такой вариант, пусть самый что ни наесть фантастический и нереальный… И что тогда будешь делать с ней, молодой женой, куда её приведёшь? – ответь сам себе, Максим, но только твёрдо и быстро… Жильё будешь с ней снимать в Москве? Ладно, пусть так: некоторые молодожёны снимают от безысходности. А где, у кого, и сколько времени, главное, это собираешься делать – мыкаться по чужим углам? Пока сам тут обоснуешься и комнату в коммуналке получишь, да? А когда? и от какого предприятия?… Ты ведь даже и место работы ещё не выбрал, жених недоделанный, желторотый, где планируешь в будущем трудоустроиться и жильё получить: ни разу ты не подумал об этом, ни разу! Почему? – хорошо понятно и объяснимо. Потому что тебе ещё надо будет уволиться как-то с калужской левой конторы, какой-то приемлемый вариант ухода придумать, чтобы отпустили тебя, чудака, по-хорошему тамошние начальники – без ругани и скандала, и карательных мер. Бог весть, как там всё у тебя осенью сложится, на сколько затянется сей процесс. Хорошо, если б быстро и гладко это произошло. Хочется верить и надеяться… И только после этого тебе надо будет начинать про московскую работу думать, все силы и время на это перевести и направить, только после этого – не раньше. По столичным конторам тебе предстоит побегать не один день, где лимиту принимают, и у кадровиков с пристрастием узнавать, где тебя в принципе смогут взять, с дипломом-то МГУ, и на какую специальность. Про жильё там подробно всё расспросить: как его побыстрей получить, и что для этого конкретно надо сделать. За несколько месяцев, по крайней мере, его не получишь точно: на это могут годы уйти! Настраивайся, Макс, на это…»

«Итак, с тобой, дружок, всё понятно, планы твои ясны. Хозяин – барин! А с Таней как? Захочет ли она, подумай, разделить твою нервотрёпку и поддержать тебя, пусть только гипотетически? Согласится ли по съёмным квартирам годами мотаться, комнату в коммуналке полжизни ждать? И дождётся ли?… А если этого не случится вообще, не дай Бог: не сбудутся твои мечты-надежды на собственное жильё в Москве, не хватит у тебя на это ни сил, ни способностей, допустим? – что тогда станешь делать и супруге своей, издёрганной ожиданием, говорить, как перед ней оправдываться и какие предлагать варианты и перспективы? К родителям её повезёшь, оплёванным великовозрастным неудачником в захолустный Касимов вернёшься?! – как дурачок Жигинас?! Да ещё и в свою убогую двушку? – ибо отдельной квартиры вам там некому будет выбивать: батюшка твой на подобное не способен. Вернёшься – и будешь историю в школе до старости преподавать дебильным, сопливым детишкам и спиваться от горя и скуки?… И снова риторический вопрос возникает: а захочет ли барыня-Мезенцева такой печальной судьбы? – с тобой, мудаком, по белу свету мотаться. Нужен ли, приятен ли будет ей, амбициозной и самолюбивой даме из богатой семьи, твой провинциальный Касимов в итоге и слабый муж-неудачник в придачу?!… Ответ однозначный: и даром не нужен!!! Такой ты не будешь нужен даже и сам себе!…»

«Дурак ты, Максимка, дурак!!! – а по-другому и не скажешь, уж извини. Разве ж такие вещи так делаются?! Ты сначала обоснуйся тут, в Москве, капитально, жильё законное получи, разберись с собой и с работой: выясни, наконец, что тебе в жизни надобно кроме Истории, к чему твоя душа лежит, к чему тянется и чего просит. А потом уж и предлагай красавице и умнице-Тане руку и сердце, добивайся её со всей силой и страстью души, и одновременно предлагай перспективу: чтобы поверила она тебе, чтобы за тобой пошла с превеликой радостью и гордостью как за МУЖИКОМ и ЛИДЕРОМ, СВЕТИЛЬНИКОМ БОЖЬИМ. А если нет пока у тебя такой бытовой основы и перспективы, и душевной страсти, тем паче, – один живи и борись, выбивайся из грязи в князи, не втягивай девушку в нищету, не предлагай ей рай бомжовый, шалашный, какой предлагают обычно чахоточные поэты. Бомжи не женятся и не создают семей, пойми. Они – изгои и пустоцветы, люмпены. Это ж и первокласснику очевидно и ясно как дважды два! Только тебе, дурачку, почему-то не ясно!… Ты, Максимка, – большой идиот, согласись! Потому что будущие проблемы и неурядицы на неё хочешь свалить ещё до свадьбы, на суженую свою, за бабью юбку мечтаешь надёжно спрятаться: признайся честно! Чтобы не одному из дерьма выбираться, а вместе с ней. Мечтаешь, чтобы она, за отсутствием друзей, помогала прокладывать тебе дорогу к счастью. Нет, правильно она бабою тебя обозвала: ты баба и есть! И ведёшь себя чисто по-бабьи…»

«Ты ещё сопли перед ней распусти, приди и поплачься, дурень, что бросили тебя друзья на произвол судьбы, предали все и забыли. И тебе от этого плохо, грустно и обидно до слёз, одному в Москве оставаться страшно. Расскажи, что работа тебе будущая не нравится, как и сама профессия историка, которую ты намерен в будущем поменять. А на что? – пока ещё не решил, мол, пока в поиске… Ну и зачем ей, степенной и солидной девушке, надобно всё это знать? – эти твои будущие метания и неустройства? Ей тихую и спокойную жизнь подавай, осмысленную, ясную и понятную. Как, впрочем, и всякой нормальной и разумной женщине с образованием. Она, поди, после Университета тоже за Москву зацепиться захочет – чтобы не ехать по распределению в Тмутаракань и не гнить там заживо. Вот и выйдет в итоге замуж за москвича с перспективой роста. Ты-то ей, рвань рязанская, подзаборная, зачем? Особенно – такой неудельный и неустроенный, да ещё и со всеми своими страхами и сомнениями… Остановись, остановись, Максим, пока это ещё не поздно сделать. Не дли печаль далее и не рви сердце себе самому и любимой девушке, которая подобной участи не заслужила никак и ничем… Разберись сначала с собой и своими проблемами, разберись, а потом уже и приходи к ней с предложением руки и сердца. Героем приходи – не слюнявым нытиком, не неудачником. Тогда и отказа тебе не будет…»

26

Вернувшись домой после этого, Кремнёв устало плюхнулся на кровать в надежде поспать чуть-чуть, чтобы восстановить силы. Но через час-полтора вскочил, одержимый новой идеей, оделся опять, вышел на улицу и поехал на 130 автобусе на Черемушкинский рынок столицы, давно и хорошо знакомый ему (рядом с рынком располагался известный на всю Москву магазин Академкнига, откуда не вылезали студенты). Там, на рынке, он купил букет из пяти белых кал, красиво обёрнутых и упакованных продавцами, привёз эти калы в общагу и в районе 9-ти часов вечера понёс их на третий этаж – чтобы тайно вручить их Тане.

Подойдя к 319 блоку тихим и осторожным шагом, он задумался на мгновенье и замер. Мелькнула вначале идея внутрь зайти и положить их Мезенцевой под дверь прямо. Но он к счастью быстро забраковал эту мысль, боясь, что Таня услышит скрип и выйдет ему навстречу. А этого Максиму уже категорически не хотелось делать – с БОГИНЕЙ СЕРДЦА встречаться и объясняться натужно, как пацану, в очередной раз стоять перед ней навытяжку идиотом полным и сопли жевать, переливать из пустого в порожнее. Гуляя днём по аллеям, он уже принял для себя твёрдое и окончательное решение больше не делать подобного – не позорить себя и её, и не оставлять, что гораздо важней, в сердце любимой и милой девушки на будущее недобрую по себе память.

А купленные калы он тогда засунул за ручку наружной двери – и всё. После чего он с облегчением покинул третий этаж зоны «Ж», – и больше он Мезенцеву с той поры на пятом последнем курсе ни разу не встретил…

27

А у БОГИНИ его в это же самое время почти – момент закладки кал – происходил задушевный разговор с Кощеевой Олей в комнате, где девушки за столом после ужина обсуждали дневную выходку Кремнёва в Учебном корпусе, когда он в их группу прямо на семинар ввалился и публично заявил о своей любви.

– Может, зря ты его от себя так решительно целый год отталкиваешь-то, Тань? – сидела и пытала подругу Оля, желая той добра и счастья. – Хороший парень, по-моему, прямой и честный, и смелый вдобавок. Такое, вон, сегодня на семинаре у нас отчебучил-соорудил! – ещё не каждый на подобный поступок осмелится! А он осмелился – не побоялся позора и сплетен. Молодец! Значит, любит по-настоящему, значит, готов ради тебя на всё. А что ещё надо-то девушке?

– Да ничего это не значит, Оль, ровным счётом ничего. Ухарство какое-то показное, дешёвая бравада – и только. Чистый спектакль, одним словом, или же цирк-шапито. Мне даже странно и чудно, если честно, как он на подобное вообще решился. Ведь он же по натуре – мямля и трус, блаженный мечтатель какой-то. Три года за мной хвостом ходит, подглядывает, подсматривает и канючит, со стороны на меня любуется как дурачок, – смотреть на это всё тошно!… А тут вдруг с чего-то его прорвало, на подвиги и героизм потянуло. Спьяну, наверное, – ведь он последние два раза пьяным ко мне приходил: я рассказывала. Напьётся с дружками вина и водки – вот его на подвиги-то и тянет: дурь свою показать, ухарство вино-водочное, дешёвое. А как протрезвеет – опять становится нытик и трус, и как лилипут маленький. Нужен мне такой муж, подумай? – который лишь в пьяном виде храбрый и значимый, и “большой”. А вдруг он вообще алкаш запойный? И что тогда? Хороша же я буду, решив соединиться с ним в семейный союз! Через месяц и разбежимся, проклиная и ненавидя друг друга.

– Ну ладно тебе, Тань, глупости-то говорить, возводить напраслину на хорошего парня. Какой он алкаш, да ещё запойный? Алкашей, их за версту видно по истрёпанным физиономиям, грязной одежде. А этот – нет, этот нормальный вид имеет, здоровый и не запущенный… Боится тебя, робеет при встрече – это правда: тут я согласна полностью. Вот и пьёт иногда для храбрости, для куражу: обычная для молодых парней практика.

– Да даже и не в этом дело, Оль, не в этом, – перебила подругу нахмурившаяся Татьяна, расстроившаяся, что разговор не туда пошёл. – Он вообще мне не нравится этой своей нерешительностью и неуверенностью всегдашней, слежкой из-за угла. Маленький он какой-то, понимаешь, мелкий и внешне и внутренне, и душою и телом, как говорят, – вот что меня в нём больше всего коробит, а иногда бесит даже. Я не хочу с таким сопляком жить, который ниже меня ростом к тому же, не намерена вечно слушать его трусливое нытьё и на жизнь жалобы, за него всё решать и думать – не хочу! Увольте меня от подобной участи! – я не феминистка! я – нормальная! Мечтаю, наоборот, за мужика спрятаться: чтобы за меня муж решал все бытовые проблемы и трудности, как это делает мой родной отец, например, за которым матушка горя не знает. Мне великовозрастные дети не нужны, короче, для создания семьи, а нужны исключительно воины и защитники, лидеры настоящие по натуре, бойцы. Потому что я мечтаю на реальных детишках, которых когда-нибудь рожу с Божьей помощью, все силы и мысли сосредотачивать, только на них одних, а не на стенаниях и соплях трусливого и не уверенного в себе супруга. Согласись, это законные с моей стороны к мужикам требования, нормальные и естественные для женщины. Я же не прошу ничего заоблачного и сверхъестественного – министра какого-нибудь в мужья или же генерала с лампасами, – а прошу простого и понятного: мужиков МУЖИКАМИ быть, а не бабами с усами и в брюках, не тряпками половыми, о которых ноги будут вытирать все кому не лень и затыкать дырки вечно…

– Да и меня ли он любит вообще, этот чудак малахольный? – подумав, добавила Мезенцева. – Он же меня не знает совсем, никогда со мною не пересекался и не общался… Мне всю дорогу кажется, Оль, не могу отделаться от ощущения, что он любит тот ОБРАЗ, который себе однажды придумал и в меня вложил – как фотографию в рамку люди обычно вкладывают, и любуются со стороны… Вот и он точно так же сделал, именно так. И потом ходил три года подряд, художник доморощенный, – и с расстояния любовался портретом. Но близко не подходил, не оживлял творение, не предлагал познакомиться и подружиться – боялся очень, наверное, что выдуманный им когда-то образ гораздо хуже оригинала окажется: а это всенепременно произойдёт, согласись, ибо я не богиня, не ангел с небес, я – обыкновенная женщина. И тогда он разочаруется во мне, реальной Татьяне Мезенцевой, сильно расстроится из-за этого и сразу меня разлюбит, а то и вовсе проклянёт. Вот как мне кажется иногда, до каких крамольных я дохожу мыслей…

28

После этого в комнате воцарилась мёртвая тишина, во время которой подружки о своём сидели и думали, допивая из чашек уже остывший чай…

-…Ну а со смоленским твоим парнем как, который тебе ещё со школы нравился? – через минуту спросила Оля, первой нарушив молчание. – Костя Руденский его, кажется, зовут, если я правильно помню.

– Там тоже всё как-то сложно и неопределённо, с Костей этим, – протяжно вздохнула Мезенцева, мыслями уходя в себя. -…Да, он в школе нравился мне: правильно, подтверждаю и не отказываюсь от своих слов. А кому он тогда не нравился? Высокий красавец-блондин, очень похожий внешне на актёра Олега Видова, отменный легкоатлет к тому же – победитель всех школьных, городских и областных соревнований, гордость нашей 10-й смоленской школы, висевший на доске почёта с 5-го класса. Вот я на него и пялилась на переменах как на обложку глянцевого журнала, или как на живую легенду, – но на него тогда все наши девчонки пялились: я не была исключением… Он тоже обратил на меня внимание почему-то, единственную из школы, – это ж была такая честь! – и мы танцевали с ним несколько раз на школьных балах, после которых он провожал меня до дома и трещал без умолку, держа под ручку. А в 10-м классе он даже объяснился мне первый раз в любви и поцеловал на улице в щёчку. Не скрою: мне было это приятно и лестно слышать и чувствовать – и слова его, и поцелуи. Девчонки наши мне очень тогда завидовали, называли даже его моим женихом. Да и родители мои, хорошо знавшие его семью, ничего не имели против нашей с ним дружбы…

– Ну а потом мы школу закончили в один год, и он поступил в наш смоленский институт физкультуры, большим спортсменом стал, мастером спорта по десятиборью, членом сборной команды России. На соревнования регулярно ездит, на сборы какие-то, дома бывает редко. А я, как ты знаешь, поехала поступать в МГУ – и не поступила с первого раза, не добрала баллов. Вернулась в родной Смоленск расстроенная и побитая, и целый год там потом отработала в местной библиотеке, зарабатывала себе стаж. Тогда мы с Костей часто встречались, совместно строили планы на будущее; и он утешал меня, как мог – подбадривал. Я очень ему за то благодарна, очень! Он даже, помнится, замуж меня позвал весной, предложил сыграть свадьбу и начать вместе жить у его родителей… Но мне тогда некогда было, было не до него. Я настойчиво к вступительным экзаменам на истфак готовилась – и отказала ему, попросила подождать пока, повременить со свадьбой: вот поступлю, мол, проучусь год хотя бы, обоснуюсь в Москве – тогда и дам ответ. Очень мне в Университете учиться хотелось: я буквально бредила видами МГУ… А он обиделся и охладел ко мне, наш смоленский богатырь-красавец под два метра ростом, за которым в ту пору девки табунами бегали, буквально, – хотя мы всё ещё продолжали встречаться, не рвали наших отношений полностью.

– В августе сбылась мечта: я поступила, наконец, в Университет со второй попытки и переехала жить и учиться в Москву. И наши с ним встречи и отношения свелись к минимуму: сама жизнь упорно разделяла нас. Мы стали встречаться с Костей только тогда, когда я на каникулы домой приезжала два раза в год – и всё… Но его-то это уже не сильно тревожило, как кажется, если тревожило вообще. У него в Смоленске, как мне потом подружки рассказывали, появились другие зазнобы – много-много разных девчат: и молодых, и старых, всяких. Он на любовь и ласки злой оказался парень и безотказный, как молодой бычок. Спортсмены – они все такие: интеллектом особо не изуродованы, потому и живут инстинктами, не умом. Ума у них, к великому сожалению, мало…

– Мне это всё сильно не нравилось, естественно, но я не показывала вида – держала фасон. Наоборот, показывала ему всякий раз при встречах, что мне его романы на стороне безразличны, как и его поклонницы пустоголовые, встречавшиеся нам на улице… А его это прямо-таки бесило, знаешь, – такое моё подчёркнуто-наплевательское поведение. Ему-то хотелось с моей стороны страстей африканских, пламенных: чтобы я ревновала его, закатывала ему бурные сцены с истериками вперемешку – знак безумной к нему с моей стороны любви. А я оказалась без-чувственной и без-страстной на удивление, гордой и независимой. Такая уж есть, увы, такой меня произвели на свет и воспитали родители. И другой я никогда не стану…

– А весной прошлого года, как ты знаешь, Оль, мои родители переехали из Смоленска в Московскую область на ПМЖ: папу перевели сюда работать к Москве поближе. В августе перед началом учёбы на 4-м курсе я ездила в родной город, навещала там бабушку с дедушкой, подруг. Встречалась и с Костей Руденским, разумеется, гуляла с ним по улицам вечерами под руку, про жизнь разговаривала и про его успехи в спорте. Но он меня даже и не поцеловал ни разу, как раньше, и замуж меня уже почему-то не звал, даже и не намекал на это. Я остро почувствовала в тот последний приезд, что мы внутренне здорово отдалились друг от друга, стали почти-что чужими людьми как те же бывшие соседи. И сильно загрустила от этого и опечалилась, что молодость наша ушла. А вместе с ней – и юношеские надежды… Но-о-о, что делать прикажешь? – если у него один лишь спорт на уме, одни тренировки, соревнования и победы, питание и калории. Ничего остального знать он принципиально не хочет: человек достаточно ограниченный, хотя и очень здоровый – настоящий гренадёр. Я стала чувствовать, что мне скучно с ним, скучно и холодно. И я не смотрю на него уже снизу вверх, как раньше. Пусть даже он и выше меня на целую голову и весит далеко за сто килограмм: стал огромный как слон в последнее время, весь в мышцах, накаченный как бодибилдер! Но это всё – чисто внешне и показно. А внутренне – нет, внутренне, наоборот, он становится маленьким день ото дня, плоским каким-то и “серым”. И это тоже сильно меня печалит, такое его заметное отставание в умственном развитии… Хотя, признаюсь честно, как на духу, что как мужчина и муж он меня по-прежнему интересует, снится мне в грешных снах: я бы, наверное, родила от него после окончания Университета. И дети бы получились у нас на загляденье… А уж как бы сложились наши с ним судьбы потом? и сложились бы вообще? – я не знаю. Навряд ли бы я смогла долго со спортсменом жить. Особенно после того, как он бы завязал со спортом. У него же, у Кости, будущего-то по сути и нет; или оно без-радостно. Кому он будет нужен после 30-ти лет, состарившийся мастер спорта с двумя извилинами в голове и дипломом спорт’института? Да и не предлагает он уже мне, повторю, с ним вместе начать жить: наверное, почувствовал своим куриным умишком, что не пара мы с ним, и долго вместе не проживём – разругаемся в пух и прах и по разным углам разбежимся. Он поэтому и охладел ко мне, на других девушек мысленно переключился, которых у него повсюду – тьма тьмущая…

– Вот и выходит, Оль, – закончила Мезенцева разговор на минорной ноте, – что нет у меня рядом пока что достойных мужчин, даже и близко нет. А выходить замуж лишь бы за кого я не собираюсь, ломать саму себя об коленку и подстраиваться под того, кто и не люб, и не мил, и не интересен. Зачем и кому это нужно-то? – такие жертвы собой… Так что, похоже, я старой девой жизнь свою проживу. И умру в печали и одиночестве…

29

Решив прекратить подниматься ежевечерне на третий этаж своего нового жилого корпуса и стоять там рядом с кухней часами в ожидании БОГИНИ СЕРДЦА – позорить этим её, а подружек смешить, как и всех остальных студентов, – не означало ни сколько, что герой наш влюблённый и очарованный совсем отказался от Мезенцевой, пока ещё в зоне «Ж» весь апрель жил, диплома и гос’экзаменов дожидался. Нет, не отказался, даже и не думал про то. Наоборот, его страсть и стремление к этой чудной и милой девушке только сильней разгорались день ото дня и увеличивались в объёме – и требовали для себя пищи, понятное дел, или хотя бы простого стороннего созерцания ОБЪЕКТА ЛЮБВИ, который по-прежнему находился рядом и не давал покоя.

И чтобы приблизить этот ОБЪЕКТ к очам и к сердцу, и остаться незамеченным при этом, любвеобильный и отвергнутый Кремнёв, проявив смекалку, решил поменять место наблюдения на более подобающее и пристойное. Он под окнами Мезенцевой принялся вечерами стоять с внешней, уличной стороны зоны «Ж» (которая направлена на Москву, на Ленинские горы столицы, как хорошо известно). Уж там-то его никто не видел и не мешал, и он мог дать полную волю мыслям и чувствам.

Придёт, бывало, часов в семь вечера к корпусу, найдёт глазами светящееся окошко Тани на 3-м этаже – и стоит под ним, любуется и счастьем светится до 9-ти, с Мезенцевой через стекло мысленно общается-разговаривает. Жарко клянётся ей в вечной любви и преданности до гроба, веря и надеясь будто бы, что она его непременно слышит и впитывает его слова, обещает её никогда не бросить и не забыть, не променять ни на какую другую. Ну как тех же дорогих и горячо-любимых родителей, батюшку своего и матушку, с которыми он её постоянно сравнивал весь 5-й курс, ставил в один ряд как самых близких и дорогих себе людей на свете.

А ещё он страстно просил, не отрывая глаз от окна, умолял её подождать чуток, не выходить ни за кого замуж и не губить себя и его этим. Обещал твёрдо на ноги встать в столице, и поскорей, получить здесь собственное жильё и прописку – надёжный фундамент будущего нормального существования его самого и Татьяны… И тогда-то уж он, настоящий и полноправный москвич, непременно её разыщет и хозяйкою в квартиру собственную приведёт – чтобы кинуть к её ногам всё, что к тому времени будет у него в наличии. Он обязательно сделает её богатой и счастливой когда-нибудь! всенепременно! – пусть только она верит в это и не сомневается…

30

Читатель знает и подтвердит, что апрель – очень капризный и коварный месяц, по-весеннему переменчивый. Днём бывает солнечно и тепло, как правило, а вечерами опять становится сыро и холодно, дует северный ветер, который пронизывает до костей. Дожди по вечерам случаются часто в апреле вперемешку со снегом – это тоже факт, который до мая включительно простоявший под окнами Мезенцевой Кремнёв на себе в полной мере прочувствовал… Придёт, бывало, встанет под голое дерево, обопрется об него плечом – и стоит полчаса или час спокойно и комфортно достаточно, когда на улице ещё тихо и сухо, дуреет и счастьем светится. Хорошо! – чего говорить…

Но вдруг налетали стремительно тучи из неоткуда, и с неба уже вода обильно текла крупными ледяными каплями, которые неожиданно сменялись хлопьями снега – огромными такими, нежными и пушистыми как лепестки липы или берёзы в мае. Они как саваном окутывали Максима с головы и до ног, делали его на снеговика похожим, или на снежного человека.

Но он не расстраивался из-за этого и от Тани не уходил, не отрывал головы и глаз от её божественных окон. Он только лишь поднимал голову к небу раз за разом, широко открывал рот и начинал жадно глотать снежинки как те же небесные ягоды, или как молодости эликсир, утоляя ими жажду свою и страсть любовную… Прозвучит и странно и смешно, наверное, для читателей, но снежинки будто и вправду ему помогали, давали силы дальше стоять и близостью к Мезенцевой наслаждаться.

Наглотавшись целебного небесного кушанья под завязку, он ладонями смахивал Божью воду с лица и начинал после этого, подкреплённый питательной снедью, громко стихи читать – чтобы НЕБЕСА слышали, как он благодарит их, как от души славит! Слова полюбившейся песни Б.П.Полоскина раз за разом начинал нараспев декламировать по куплетам – в надежде, что и до Танечки они долетят, и она его тогда простит и полюбит. Эти замечательные лирические куплеты он бережно в сердце до самой смерти потом хранил как лучшие произведения Державина и Жуковского, Пушкина и Лермонтова, Тютчева, Блока и Есенина. Потому что они в тот момент точно выражали суть всего его естества и были будто бы им самим однажды в любовном угаре написаны.

– «Я люблю, я люблю, я люблю! – как помешанный стоял и декламировал он громким и бодрым голосом, – не проходит любовь у меня.

Я люблю, я люблю, я люблю! – твои пальцы браслет теребят.

Я люблю, я люблю, я люблю! – сейчас, сейчас ты уйдёшь.  

Я люблю, я люблю, я люблю! – он действительно очень хорош».

И, переведя дух и тряхнув головой отчаянно и ошалело, он после этого уже браво припев распевал, который казался ему даже лучше и пронзительнее самой песни:

«Проходит жизнь, проходит жизнь как ветерок по полю ржи.

Проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит всё.

Любовь пройдёт, мелькнёт мечта как белый парус вдалеке.

Лишь пустота, лишь пустота в твоём зажатом кулаке…»

Сотни, а может и тысячи раз в апреле-месяце он произнёс под окнами любимой девушки слова этой поистине гениальной песни Бориса Павловича Полоскина, которая здорово помогала ему по нескольку часов кряду ежевечерне на одном месте на холоде, ветру и дожде стоять – близостью к Мезенцевой наслаждаться. Стоять – и радоваться безумно, и, одновременно, со страхом отсчитывать дни, когда он, несчастный выпускник МГУ, и этой последней возможности лишится.

А что с ним случится потом – без ЛЮБВИ и БОГИНИ СЕРДЦА рядом? – он не знал, не представлял даже и приблизительно… И ему от этого становилось страшно и муторно день ото дня, одинокому в мiре страннику, не хотелось домой возвращаться совсем – в пустоту, без-приютность и темноту, – и ощущать себя там весь апрель словно в тюремном карцере. Он остро чувствовал всем воспалённым и кровоточащим нутром, что счастье его юношеское, безмятежное, стремительно и неотвратимо заканчивается как жизнь глубокого старика. И вместо прежнего СВЕТА, РАДОСТИ и БОДРОСТИ ДУХА также стремительно и неотвратимо приближаются КРОМЕШНАЯ ТЬМА, УСТАЛОСТЬ, АПАТИЯ, ПЕССИМИЗМ, БЕЗДЕНЕЖЬЕ и БЕЗВРЕМЕНЬЕ! Или же полный и тотальный МРАК, если сказать одним словом, что был для него сродни Апокалипсису, внутренней КАТАСТРОФЕ!!!…

Глава 13

«Всё темней и кудрявей берёзовый лес зеленеет;

Колокольчики ландышей в чаще зелёной цветут;

На рассвете в долинах теплом и черёмухой веет,

Соловьи до рассвета поют.

Скоро Троицын день, скоро песни, венки и покосы…

Всё цветёт и поёт, молодые надежды тая…

О, весенние зори и тёплые майские росы!

О, далёкая юность моя!»

                                                             И.А.Бунин

1

В начале мая страстотерпца-мученика-Кремнёва выселили и из зоны «Ж» – угнали подальше от Главного здания МГУ и от Мезенцевой Татьяны тоже, окончательно оборвав с нею этим связь, как и с безмятежной юностью. В самый конец проспекта Вернадского его переселили – коротать последние студенческие дни, – в новое 24-этажное здание студентов-гуманитариев Московского Университета, где он и прожил два последних месяца на 4-м этаже в тишине, покое и комфорте. Потому что рядом с ним там оказался по-настоящему близкий и преданный человек – Дима Ботвич, отменных душевных качеств парень, уроженец Курска, студент-отличник все пять лет, будущий аспирант истфака. С Димой Максим познакомился в стройотряде по окончании 1-го курса, близко сошёлся с ним во время летней работы и как-то на удивление легко и основательно подружился. И так потом они и проработали все четыре студенческих лета на стройке бок о бок плотниками, спали на соседних койках в трудовом лагере, на танцы по вечерам ходили, болтали без устали сутками на любые темы – и всё никак не могли наболтаться, разговором насытиться не могли. До того им было легко, комфортно и спокойно вместе, двум родственным молодым душам, почти что братьям. Их так и называли в отряде все: братьями-близнецами.

Им бы стоило потом, по-хорошему если, и в Университете вместе начать жить, не расставаться и во время учёбы тоже – при такой-то их очевидной тяге друг к другу, при таком-то внутреннем единении. Однако у каждого уже сложились на первом курсе свои пристрастия и компании в общежитии – и не плохие вроде бы: не агрессивные и не вероломные. Тяжело было это разом взять и отринуть, резко поменять круг общения без уважительных на то причин. Вот Дима и жил, не тужил, со своими дружками случайными пять студенческих лет, а Максим – со своими. И особого дискомфорта и проблем ни тот, ни другой от этого житья-бытья не испытывали.

И только на пятом, последнем курсе выяснилось, стало понятно обоим, что их бывшие друзья по общаге и не друзья совсем, а так – случайные рядом люди, попутчики-ветрогоны, которые предали и бросили на произвол Судьбы их обоих при первом же удобном случае, “раскололись на первом же скачке” – как говорят блатные. И после этого “скачка” остался совсем один Дима Ботвич весной 5-го курса; один же остался в общаге и Кремнёв Максим, теперь уже и иудой-Жигинасом брошенный, к невесте с вещами переехавшим жить.

Друзья-строители встретились однажды в столовой, погоревали, пожаловались на обстоятельства – после чего и решили соединиться вместе без колебаний, чтобы рядышком наконец-то пожить, как обоим того хотелось. Жаль, что всего лишь два месяца им только и было выделено Судьбой. Но хоть два, чем вообще ничего. Два месяца с дорогим человеком рядом прожить дорогого стоят…

2

Не удивительно, что последний студенческий май и июнь, несмотря даже на горечь предстоящей разлуки с без-печной и беззаботной юностью, с Университетом тем же, оказались для выпускника-Кремнёва самыми тихими и спокойными в душевном плане. Мезенцева ушла на второй план пока вместе с ежевечерними стояниями под её окнами и сердечными муками и терзаниями неразделённой любви. Рядом же оказался задушевный друг и очень надёжный и верный парень, можно сказать кремень, который одним своим присутствием только его успокаивал и вдохновлял, вселял огромную надежду, что всё у него получится в итоге, что он для себя наметил. Ведь Дима намеревался оставаться в Москве, продолжать учёбу в аспирантуре на целых три года ещё, писать и защищать потом диссертацию на истфаке. Для одинокого скитальца-Кремнёва этот факт крайне-много значил в будущем, ибо в Москве у него будет близкий и дорогой человек из прошлого, родной брат почти, к которому всегда можно будет приехать в гости и в жилетку поплакаться, чуть успокоиться, душу излить, спросить, на худой конец, помощи и совета. Одному ему оставаться в столице было бы совсем уж тоскливо и холодно. А тут какая-никакая, а душевная поддержка имелась…

До обеда Ботвич пропадал в Учебном корпусе ежедневно почти – готовился там к вступительным экзаменам, что должны были состояться у них, будущих аспирантов, в первой половине июля. Кремнёв же в это время спал без-пробудно, потом просто валялся на койке, мечтал, как и все сибариты. А потом поднимался и направлялся в столовую, после которой он часами гулял по широченному проспекту Вернадского взад и вперёд, очень ухоженному и зелёному в те годы, – новой Москвой любовался, разраставшейся в ширину и высоту. И с каждой новой прогулкой в голове Максима всё ясней и отчётливей вырисовывался план, который к концу июня – моменту выхода из стен МГУ – приобрёл уже чёткие и твёрдые очертания.

Заключался тот план в следующем: обрисуем его в общих чертах ввиду особой важности темы. Итак, поскольку место будущей послеуниверситетской работы выбрал Кремнёву заклятый друг Жигинас, который сам же первым и отказался там трудиться, нацелился вернуться домой, в родную Хохляндию, хитрован, – то, стало быть, и Максиму там делать было абсолютно нечего. Он рыжий что ли, или совсем дурачок – чтобы лямку 3 года тянуть в гиблом и без-перспективном месте?!… Это место ему не понравилось сразу, что и говорить, как и его родителям тоже. Но лучшего-то у него всё равно не было под рукой, не нашлось на распределении, на которое он, по правде сказать, и не ходил даже, находясь в любовном угаре… А потом он очень рассчитывал на Серёгу, друга старого и закадычного: что тот будет рядом несколько лет, и можно будет всегда на него опереться и положиться, общими усилиями чего-то добиться в Москве, тут как-нибудь попробовать закрепиться. Известно ведь, что старый друг куда лучше и надёжнее новых двух. Да и попробуй, сыщи ещё в огромной, сверхскоростной, коррумпированной и сверхделовой Москве другого близкого себе человека. Друзья, как и блатные места, как и деньги те же, на дороге пачками не валяются.

Но Жигинас оказался ничтожеством и прохвостом – откровенно кинул его, надул, а сам умыл руки, гад ползучий. Ну и ладно, и пусть – штырь ему в задницу, как говорится. А Максиму значит надо выкручиваться в одиночку, полагаться далее исключительно на самого себя: сама Судьба поставила ему такие сверхжёсткие и экстремальные условия… И первым делом, ему надо отказываться от гиблого распределения. Прийти на работу в сентябре и заявить начальству прямо и недвусмысленно, что работать у них он не станет ни под каким видом, вплоть до потери диплома. Пусть отпускают его – и точка… Если он будет твёрдо стоять на своём – его отпустят, силой держать не станут. Это же очевидно и дураку: крепостного права в СССР, слава Богу, нету.

И он получит себе после этого свободный диплом и право выбора места работы самостоятельно. После чего попробует устроиться в Москве по лимиту. На ЗиЛ или АЗЛК работать пойдёт за прописку и квартиру, на стройку или в то же метро. А что? а почему нет-то, почему? Почему всем другим гражданам Советской страны это можно делать, кто без диплома и образования, без мозгов, а ему, выпускнику МГУ, – нет. Диплом МГУ – это что? – чёрная метка на всю оставшуюся жизнь, схожая с отметкой о судимости, проклятие для его обладателя?!… Да нет же, нет! – глупости это! дикость какая-то и несуразица! Не может такого быть! не может и не должно! – такая очевидная социальная дискриминация и несправедливость! Если понадобится, – то он и до ЦК КПСС дойдёт, до Верховного Совета СССР, чтобы эту ошибку властей, если она существует, исправить! Он ляжет костьми в Москве – но добьётся правды и справедливости!…

А иначе нельзя – иначе не видать ему Мезенцевой Татьяны Викторовны как своих ушей. Ведь будущая прописка и собственное жильё в Москве – это всё для неё, красавицы и умницы Тани, надёжный пропуск к ней и её царственному сердцу… Самому-то ему мало чего в жизни надобно: он по натуре был без-сребреник и аскет. И увлечений у него уже не осталось. В Истории, как честной и благородной науке, он разочаровался давно, потух душою и разумом. Новой же страсти не появилось у него в Москве, способной целиком поглотить и воспламенить его, заставить на полную мощь трудиться как раньше. БОГИНЯ СЕРДЦА Мезенцева – его единственная и самая большая во взрослой жизни страсть. Ей-то он и посвятит всего себя, покорению её гордого, большого и чистого сердца.

Но для этого надобно перво-наперво столичным жителем стать, Гулливером то есть, Великаном земным, ХОЗЯИНОМ жизни и положения; провинциального же лилипута в себе убить решительно и без-пощадно. Без собственного же жилья в Москве этого никакими способами не сделаешь, не добьёшься, хоть лоб себе вдребезги расшиби. Собственное жильё – это необходимое условие глобальных и позитивных в его судьбе перемен! Хотя, может статься, и не достаточное…

Таков, если вкратце, и был тот стратегический план, что уже в мае-месяце полностью завладел умом и сердцем выпускника-Кремнёва. На него-то он и настраивался два последних университетских месяца, собирался с мыслями, силы копил. С ним же и уехал в конце июня в Пицунду – отдыхать в лагерь «Солнечный». А потом с ним же и в родной Касимов на побывку вернулся, рассказал родителям про него как про дело, давно и твёрдо решённое. Чем поверг батюшку с матушкой в тихий и глубокий ужас, от которого они весь август тайно отходили оба – и всё отойти никак не могли: до того план сына им детским, глупым и неприемлемым показался, ну просто совсем. Они попытались вместе и поодиночке отговорить Максима не пороть горячку в Москве, не бросать диплом, с таким трудом полученный, работу ту же. Но сын был жёсток и непреклонен в своём решении кардинально поменять судьбу, попробовать обставить её, капризную гордячку, бросить ей дерзкий вызов. Для себя, по крайней мере, он всё давным-давно определил и взвесил, сто раз просчитал на досуге, отмерил и потом отрезал с лихостью и на кураже. И не собирался по-рачьи идти на попятную, ниспосланные свыше планы менять. Сиречь трусливо сидеть и ждать у моря погоды, когда рак на горе свистнет, и манна небесная сама ему на голову упадёт, вдоволь напоит и накормит, любовью одарит, счастьем.

«Не упадёт! И задарма у меня ничего не получится! – чувствовал он, и рассказывал про те свои чувства-прозрения перепуганным насмерть родителям. – За счастье личное насмерть бороться надобно, дорогие мои, хорошие, за свободную и достойную жизнь!…»

3

В мае у Кремнёва разболелся зуб, и пришлось ему обращаться в университетскую поликлинику за помощью, пока ещё это было можно сделать ему как питомцу Университета, пока не отняли в Учебной части студенческий билет – его надёжный во все без исключения места МГУ пропуск… С сильно распухшей щекой он приехал на троллейбусе на территорию Главного здания, пришёл там в поликлинику, располагавшуюся рядом с Манежем, занял очередь в регистратуру и принялся уныло ждать, когда можно будет записаться к врачу и получить на руки медицинскую карту.

У окошка регистратуры, однако, случилась некоторая задержка: молодая девушка-регистраторша никак не могла найти карту стоявшего первым студента-химика, путая его фамилию всякий раз, на слух её не запоминая. Под конец она не выдержала и сказала в окошко зло:

– Молодой человек! Идите-ка и ищите свою карту сами: я не намерена бегать туда и сюда по 20-ть раз, лазить там по полкам и одного Вас обслуживать. У Вас такая фамилия, извините, что лучше бы её поменять и не морочить людям головы.

Сказавши это, она подошла и открыла дверцу регистратуры, запустила парня внутрь, к стеллажам, а сама обратилась к следующей по очереди девушке, проверила её билет и спросила, что она хочет и к какому намерена попасть врачу…

Через минуту подошла очередь и Кремнёва. Он получил на руки карточку и талон и направился в кабинет стоматолога – лечить больной зуб. И пока он сидел в очереди и в кабинете врача, рот широко разинув, да и потом, когда к себе в общагу на Вернадского на транспорте возвращался, – он напряжённо про увиденное в поликлинике размышлял. Про то, главным образом, как парня с лёгкостью запустили внутрь картотеки и доверили самому рыться в карточках.

Памятливого на бытовые мелочи Максима это и поразило, и заинтересовало одновременно. Хотя бы потому уже, что, начиная с Нового года, сломавшего последний защитный барьер, символически отдалявший Кремнёва от дня выпуска, он всю голову свою сломал, пытаясь решить головоломнейшую задачу: как и где ему раздобыть домашний адрес Мезенцевой. Чтобы не потерять её окончательно за стенами МГУ, и когда придёт срок и появится такая возможность, разыскать эту девушку через родителей и бросить к её ногам всё, что он к тому времени накопит.

Покажется смешно и дико читателям, но наш помешанный на любви герой буквально заболел этой идеей – адресом БОГИНИ СЕРДЦА, – напряжённо думал про это все последние месяцы, искал варианты. Особенно сильно и жарко – после неудачных походов к Тане, когда она ему прямо и недвусмысленно дала понять, что в её судьбе он человек неприемлемый, лишний… Тогда-то ему и понадобились позарез её домашние координаты, чтобы не потерять с ней связь насовсем, – чего он больше всего страшился. Куда сильнее даже, чем то, что скоро он останется совсем один в Москве – без друзей, без жилья, без работы. Однако ж своё одиночество он внутренне худо ли, бедно ли, – но уже настроился пережить, приготовился к этому, собрал в кулак силу духа и волю. Потерю же Тани – нет, не настроился, и настраиваться не собирался…

4

Заболевший зуб он лечил в итоге два дня, и лечил успешно: опухоль его спала и боль прошла после поставленной пломбы. А на третий день он поехал в поликлинику уже просто так – чтобы попытаться реализовать то, что он на досуге придумал. В регистратуре он назвал дежурившей у окошка девушке свою фамилию – Крайнов, нарочно исказив её плотно стиснутыми зубами. Девушка полазила-поискала карту Крайнова какое-то время, потом вернулась назад пустая и сказала, виновато губы скривив, что не может-де карточку отыскать. Предположила, что карточка может ещё у врача находиться.

– Да нет её у врача: я узнавал только что, – соврал воодушевлённый Максим, и тут же предложил выход: – А давайте, я сам схожу, поищу. А Вы пока отдохнёте.

– Идите, ищите, – без-страстно регистраторша ему ответила, и впустила Кремнёва внутрь. Сама же она после этого села на стул поудобнее и стала ждать других пациентов, которых пока что не было в наличие.

Она сидела и лениво крутила по сторонам головой как попугай в клетке, от скуки вертела в руках авторучку, а Кремнёв в это время с быстротой молнии шарил по полкам – выискивал карту Мезенцевой Т.В. Нашёл её быстро и тут же сунул за куртку, воровато оглянувшись по сторонам. После чего бросился уже и свою карту искать, которая была на месте.

Быстро найдя её на стеллажах и вытащив из общей массы, он взял в руки собственную историю болезней, запакованную в плотный картон, и пошёл с ней прямиком к регистраторше с сияющим и лукавым видом.

– Всё нормально, девушка, нашёл я карту, – весело сказал он ей. – Теперь пойду, покажусь врачу, у которого пломбу ставил. Спасибо Вам! Извините за без-покойство!

С собственной картой в руках он бодро поднялся на второй этаж, но в кабинет стоматолога не пошёл: незачем было. Вместо этого он подошёл там к торцевому окну, где никого из посетителей не наблюдалось, положил на подоконник свою и осторожно вытащил из-за пазухи карту Мезенцевой; после чего принялся очень внимательно и заинтересованно её рассматривать и изучать, как обычно изучают студенты-историки найденную на раскопках реликвию.

На обложке карты были написаны крупными буквами фамилия, имя и отчество его Татьяны, дата и год её рождения: август 195*. А чуть ниже – домашний адрес: город Смоленск, ул. Ленина, дом **, кв. **. А ещё ниже Максим увидел приписку: «новое местожительство: Московская область, Подольский район, посёлок Львовский, улица Новая, дом **, кв. **»…

И год рождения и приписка поразили Кремнёва, и, одновременно, обрадовали. Он понял, во-первых, что родился с Мезенцевой в один год. В один год же и закончил с ней школу, по-видимому… А это значит, что Таня по какой-то причине не сразу поступила в МГУ, а с годовой задержкой. Поэтому-то она и выглядит со стороны и старше и солиднее своих подруг: Максим это понял сразу, как только впервые её увидел… Ну, а во-вторых, его удивил и несказанно обрадовал её новый адрес – Московская область, Подольский район, посёлок Львовский. Выходило, что Мезенцева, учась в Университете, уехала из родного Смоленска с родителями и теперь где-то рядом с Москвой жила, что было герою нашему только на руку. Он понял, быстро сообразив, что ему не надо будет в будущем её долго и упорно искать, за тридевять земель за ней ехать как сказочному Ивану-царевичу, когда он, твёрдо закрепившись в столице, вознамерится встретиться с ней и соединиться в крепкий брачный союз. А что подобное всенепременно произойдёт, – он почему-то ни сколько не сомневался…

Но самая большая награда ждала его впереди, когда он, внимательно изучив обложку, осторожно раскрыл её и увидел на внутренней стороне в левом верхнем углу крохотное фото Мезенцевой, от которого у него перехватило дыхание и сладко засосало в груди. А по-другому и быть не могло – согласитесь, дорогие мои читатели! – ведь с фотографии на него смотрела юная Таня с огромной косой на плече. Смотрела 17-летняя девушка, понимай, которую он впервые в далёком ФДСе встретил летом второго курса, сразу же для себя отметил как “гения чистой красоты” и полюбил всем сердцем и всей душой, ещё и сам про то не догадываясь и не подозревая. Чёрно-белая фотография 3х4 и зафиксировала тот поистине БОЖЕСТВЕННЫЙ лик, как и ту первую и самую мощную вспышку-молнию БОЛЬШОЙ, ОСЛЕПИТЕЛЬНО-ЯРКОЙ и ЧИСТОЙ ЛЮБВИ, которую наш очарованный увиденной КРАСОТОЙ герой пронесёт впоследствии через всю нескладную жизнь свою, с которой и умирать легко и спокойно будет в надежде на лучшее…

А украденную в поликлинике карту Максим долго потом хранил в личных вещах рядом с паспортом и дипломом. Она грела и ласкала душу ему, одинокому борцу за место под жарким столичным солнцем, до 30-ти с лишним лет – вплоть до момента, когда в его жизни случились трагические перемены, – и являла собой священный залог их будущей с его БОГИНЕЙ встречи…

5

В конце мая 5-курсник Кремнёв проходил последние интеллектуальные испытания в Университете – сдавал государственные экзамены приехавшей из министерства высшего образования комиссии, включавшие в себя экзамены по научному коммунизму и по его основной специальности, что будет написана в дипломе каждого выпускника крупными заглавными буквами в июне-месяце. Чтобы великое слово это – ИСТОРИЯ – вызывала законный трепетный восторг у будущих работодателей! Равно как и уважение к самому обладателю диплома, носителю фундаментальных знаний!

Первый экзамен Максим сдал играючи и без проблем, как, к слову, и все остальные студенты их курса. Члены гос’комиссии оказались на удивление благожелательными и лояльными к выпускникам людьми, помогали выступавшим всем, чем могли, и лишних вопросов не задавали, как правило. А вот со вторым экзаменом – по Истории – у него случился конфуз, грозивший обернуться громким скандалом.

Дело же было в том, что, придя к назначенной аудитории в нужный день и час и дожидаясь в коридоре вместе с другими, когда их всех внутрь пригласят и рассадят, – Кремнёв вдруг неожиданно от аудитории отошёл тихо и неприметно, никого об уходе не предупредив, где его разыскать в случае чего, где он будет. Далее, он спустился вниз на этаж, подошёл там к окошку распахнутому – и замер на полчаса, словно окаменел, при этом совершая внутри себя огромной важности умственную работу.

Он стоял как вкопанный в коридоре, механически разглядывал знакомый пейзаж за окном, виденный много раз за время учёбы, – и напряжённо думал при этом 30-ть минут, полностью погрузившись в себя и отключившись от мiра:

а надо ли ему идти и сдавать последний экзамен себе на беду? И потом автоматически получать диплом на руки, который дальше будет ему совсем, по сути, не нужен? Даже лишним будет, если держать в голове его будущий стратегический план! Ведь по лимиту в Москве не берут дипломированных специалистов согласно Указу правительства: он это слышал неоднократно во время учёбы в Университете от многих людей, коренных жителей столицы. Путаницы и ошибки тут не было… А вдруг и его не возьмут с дипломом МГУ в кармане – и что тогда? Прощай прописка московская и собственная жилплощадь здесь?! И здравствуй родная Рязань?! Так что ли?!… Но это значит, если и далее печальную линию мысленно провести, что прощай тогда и Мезенцева Татьяна Викторовна, БОГИНЯ СЕРДЦА его, из-за которой он планировал весь этот сыр-бор с работой в Москве по лимиту, которую очень надеялся в будущем сделать хозяйкой собственного жилья и своей дорогой супругой. А без Татьяны ему ничего не надо, и ничто будет не мило. Совсем-совсем!… Следовательно – прощай ЖИЗНЬ со всеми своими радостями и треволнениями, которая для него лишится всякого смысла и интереса без ПЕРВОЙ ЕГО ЛЮБВИ, которая мукой станет, душевной и сердечной пыткой…

В общем, было отчего призадуматься и замереть у окошка Кремнёву на полчаса, решая, куда и в какую сторону ему в столь судьбоносный для него момент качнуться, куда свою судьбу направить, по какому пути…

Но тут Сам Господь вмешался в события и вразумил его, чудака, подсказал не делать глупостей, не ломать дров и не отказываться от диплома, заработанного честным 5-летним трудом.

«Пойди и сдай последний экзамен, Максим! Немедленно! – сурово скомандовал он ему. – Не слушай Тёмную Силу, не поддавайся ей! – она с гарантией тебя обманет! Мало ли, как дальше сложится твоя жизнь, и в какие ты попадёшь условия. И наличие диплома МГУ в кармане – запомни это, парень, заруби на носу, – лучше, чем его отсутствие. Никого и никогда ещё не тяготили лишние корочки; наоборот, помогали в самый ответственный и нужный момент, который тебе пока что даже и представить-предсказать невозможно куриным своим умишком…»

И Кремнёв вздрогнул и очнулся действительно от навалившегося оцепенения и хандры, разрушительный дурман с себя усилием воли сбросил. После чего пошёл в назначенную аудиторию лёгким шагом и сдал там последний в жизни экзамен, получил за него итоговую 4-ку от комиссии. И потом целый месяц ещё он дурака в общаге валял – ждал, когда им всем дипломы напечатают в типографии и выдадут на руки инспектора вместе со знаками нагрудными, синими. После чего дорога в самостоятельную взрослую жизнь будет для каждого из них открыта…

6

Последний университетский месяц июнь оказался самым спокойным, а значит и самым счастливым в жизни студента-выпускника Кремнёва. Он много спал в это время, много ел, много гулял по улицам, читал художественную литературу запоем, которой его снабжал Дима Ботвич – его друг давнишний и задушевный, без пяти минут аспирант.

Дима полгода назад познакомился на дискотеке с девушкой, Олей П., студенткой-третьекурсницей с филологического факультета. Начал встречаться с ней, дружить, сделал её своей супругой впоследствии… А Оля оказалась студенткой прилежной и грамотной на удивление, жадной до нового и передового – из тех, кто недаром получают диплом, не для одной лишь галочки и житейской выгоды. Она много знала сама по своему любимому с детства предмету, и старалась просветить и приобщить к литературе других, в том числе – и Ботвича. Она просвещала во время прогулок его, а он июньскими длинными вечерами просвещал Кремнёва, читал ему целые лекции про разных позабытых писателей и поэтов, приносил и давал почитать книги, что брал у Оли на время.

Так, Кремнёв впервые прочитал в июне стихи В.Жуковского, Е.Баратынского и А.Григорьева по совету друга, которых до этого почти не знал, только фамилии, которых по достоинству оценил как первых пиитов России именно в то короткое время и на всю жизнь запомнил. Познакомился он и с творчеством поэтов т.н. Серебряного века во главе с Брюсовым и Бальмонтом; сборник стихов и поэм С.Есенина от корки и до корки прочитал и выучил наизусть, которого тоже до этого почти не знал – не мог разыскать его книги в библиотеке, хотя и много про него слышал.

Покажется удивительным, но Сергей Есенин в 1970-е годы был запретным поэтом в Советской России, и книги его почти что не издавались: их невозможно было достать и купить. Это Есенина-то, кто поначалу принял Октябрьскую Революцию всей душой (его эпическая поэма «Пугачёв» – убедительное тому свидетельство) и был до мозга костей патриотом и русофилом… Значит, были в Верхнем эшелоне тогдашней партийной власти тайные силы, и достаточно мощные и сплочённые, кому категорически не нравился есенинский глубинный патриотизм, как и патриотизм поэтов есенинского круга – Н.Клюева, А.Ширяевца, А.Ганина, С.Клычкова, П.Орешина, П.Карпова, П.Радимова и других, кого тоже было достать и почитать невозможно… А чуть позже те же самые силы травили и гробили М.А.Шолохова, П.Н.Васильва и В.М.Шукшина, Н.Рубцова, И.Талькова и М.Круга.

Они и теперь ещё есть в изобилии в околокремлёвской тусовке, живут себе и здравствуют, правят в демократической России бал. Оттого-то ПАТРИОТИЗМ и в загоне опять – настоящий, кондовый, глубинный, истиннорусский. А тот, который проповедуют власти новой и якобы свободной страны, – он какой-то уж больно смешной: силиконовый, игрушечный, не настоящий! От него тошно становится день ото дня, как от той же жвачки и порнофильмов…   

Приносила Ольга другу Диме и подборку стихов И.Бродского и А.Галича почитать, отпечатанных на машинке. Поэтов-евреев, понимай, которые тоже были запрещены Властью, но по другой совершенно причине, полярной есенинской, – по причине какой-то махровой антисоветчины обоих, помноженной на патологическую русофобию… И тем не менее, Максиму очень понравились оба: и ранний Бродский и Александр Галич (Гинзбург). Стихи каждого он быстро выучил наизусть и помнил потом очень и очень долго…

7

Но не только молоденькая и старательная студентка-филолог Ольга просвещала Кремнёва (посредством Ботвича) последние перед выпуском дни, – просвещал Максима и сам Дмитрий знаниями Истории как науки, а не служанки идеологии и не подстилки Сиона; как и знаниями исторических подводных течений и завихрений, которых существует столько, что хоть пруд ими всеми пруди.

Дима ведь недаром поступал в аспирантуру истфака, получив рекомендацию от руководства кафедры на продолжение учёбы: парень глубоко и дотошно интересовался специальностью все пять студенческих лет. В отличие от Кремнёва, напомним, охладевшего к Истории довольно быстро, – о чём подробно писалось. К тому же, научным руководителем Ботвича был сам профессор М.Т.Белявский (1913-1989) – авторитетнейший в науке человек, корифей со стажем и непревзойдённый знаток отечественной истории. Михаил Тимофеевич мог при желании многому научить, чему не учили студентов открыто, на лекциях и семинарах, и Дима этим умело и старательно пользовался.

Так вот, Дима и рассказал однажды июньским знойным вечером другу-Максиму про Александра Александровича Зимина (1920-1980) – выдающегося русско-советского историка, глубокого и самого авторитетного исследователя т.н. “русского Средневековья”, создателя фундаментальных работ по истории России XV-XVI веков.

Про Зимина Кремнёв слышал краем уха от товарищей по кафедре на переменах, что есть-де в столице такой крамольный историк, доктор исторических наук и выпускник истфака МГУ, а ныне – сотрудник Института Российской истории АН СССР. Пишет товарищ книги диковинные, которые не издают по какой-то причине власти, и самого его категорически не упоминают на лекциях и семинарах преподаватели факультета. Ни разу Кремнёв про него ничего не слышал за 5-ть студенческих лет ни от доцентов, ни от профессоров, ни разу!!!. Зимин, таким образом, был персоной non grata в научном мiре, неугодным и нерукопожатным человеком. А почему? – Бог весть. Максим этим делом особо не заморачивался и не интересовался, в детали не входил. На младших курсах не у кого было всё разузнать и до истины докопаться, да Кремнёв тогда ещё и фамилии-то такой не знал. А на старших курсах, когда, наконец, услышал про бунтаря-одиночку, у него уже другим голова была занята – поиском собственного в жизни пути, не связанного с Историей.

Вот Ботвич от нечего делать и просветил его опальным историком Зиминым под самый конец учёбы. И Кремнёв на всю жизнь запомнил тот задушевный вечерний рассказ, за который он был другу-Диме крайне и искренне благодарен…

Из рассказа Ботвича Кремнёв узнал, что изначально Зимин тихо и мiрно занимался эпохой правления царя Ивана IV (Грозного) (1531-1584). Однако же внутренняя логика его исследований поневоле заставила учёного углубиться в прошлое и обратиться к предшествующему XV веку, которому и были отданы им лучшие годы жизни. Свои изыскания и прозрения по истории России того периода Зимин обобщил в книге «Витязь на распутье: феодальная война в России в ХV веке» (вышла в Москве в изд-ве Мысль лишь в 1991 году – через 11 лет после смерти автора). По твёрдому убеждению историка, именно в середине XV века, во времена правления Великого князя Василия Тёмного, и определись основные направления будущего развития Московии сначала, а потом и самой России, воссозданной Романовыми в качестве сырьевого придатка Запада.

———————————————————

(*) Историческая справка. «В своей книге Зимин подробно описывает борьбу за Великокняжеский престол, которая шла между старшим внуком Дмитрия Донского (1350-1389) Василием Васильевичем (Василием Тёмным) (1415-1462) и вторым сыном князя Дмитрия Юрием Дмитриевичем (1374-1434) и его детьми Василием Косым (1403-1448) и Дмитрием Шемякой (ум. 1453). Главной опорой Юрия Дмитриевича было Заволжье, где находилась его столица город Галич.

Эта борьба закончилась победой Василия Тёмного. В январе 1450 года его войска взяли Галич. Дмитрию Шемяке удалось спастись, но возможностей продолжать борьбу больше не было. Вскоре Шемяка был отравлен.

Великий князь Василий Васильевич был достаточно бесцветной личностью. А его противники Юрий Дмитриевич и Дмитрий Шемяка – яркими и талантливыми людьми. Тем не менее, Василий Васильевич и его окружение сумели создать военный и административный аппарат, а галицкие князья управляли “в ручном режиме”. У Дмитрия Шемяки не было ни одного талантливого сподвижника, у Василия Васильевича они были. Фактическим правителем Великого княжества Московского был талантливый военачальник и администратор Фёдор Васильевич Басенок (ум. 1480)…» /Сергей Багоцкий/.

———————————————————-

8

То была прелюдия, или завязка рассказа, которая не шла ни в какой сравнение с тем, что услышал Кремнёв про Зимина далее. Так, он узнал, к примеру, что отличительной чертой, или особенностью всех исторических работ Александра Александровича было тщательное изучение и проработка огромного числа первоисточников, – и, одновременно, критический анализ их. Он не был долдоном и роботом, компилятором чужих трудов и идей, – но и шарлатаном не был! Его выводы опирались на достоверный фактический материал, – но и на собственный опыт и научную интуицию тоже. Этот удивительный, самодостаточный и глубоко-прозорливый человек за историческими деревьями видел лес в полном его объёме, умел анализировать и сопоставлять, делать самостоятельные и парадоксальные выводы из прочитанного и познанного – и никогда не был конъюнктурщиком и лакировщиком прошлого в угоду сиюминутной выгоде, никогда! Он не следовал, как другие историки, за чьим-либо авторитетным мнением, не следил за научной модой, не подстраивался под сильных мiра сего в поисках славы и привилегий. Наоборот, он резал правду-матку в глаза с различных кафедр и трибун как-то по-детски дерзко, безоглядно и прямолинейно, отчаянно даже; зачастую – в ущерб себе и своей научной карьере…

Так, в 1964 году в сообществе чопорных столичных историков разразился громкий скандал. Доктор исторических наук Зимин ничтоже сумняшеся заявил, что «Слово о полку Игореве» – никакой не шедевр древнерусской литературы, а чистая мистификация XVIII века, подделка под старину, добротная имитация древнерусского литературного памятника. Её наиболее вероятным автором, по мнению Зимина, был архимандрит Спасо-Преображенского монастыря в Ярославле Иоиль [хохол Иван Быковский (1726-1798)]. Первоисточниками же «Слова» (по Зимину) стали «Задонщина», русские летописи (по преимуществу Ипатьевская), памятники русского, украинского и белорусского фольклора.

Монографию с подробным изложением и чётким и аргументированным обоснованием своей концепции Александр Александрович напечатал на ротапринте и распространил среди коллег по Институту Российской истории. Ему крайне нужна была их поддержка, чтобы получить разрешение исторических бонз на официальное издание книги. Это, во-первых. А во-вторых, чтобы завязать полноценную научную полемику с привлечением как можно большего количества заинтересованных лиц с целью установить Истину. Обычное дело, казалось бы, в научном мiре, обычная практика – громогласное объявление новой идеи, концепции или гипотезы и последующее широкое обсуждение её с целью доказать или же опровергнуть автора-новатора.

4-6 мая 1964 года в Отделении истории АН СССР состоялась закрытая от посторонних глаз и ушей дискуссия по новой версии «Слова», которой исподволь руководил всесильный Д.С.Лихачёв – тайный куратор и Смотрящий за Русской историей от Сиона в застойные брежневские времена: теперь-то это уже не вызывает сомнений у думающих людей, знакомых с конспирологией. Понятно, что под его присмотром и патронажем большинство участников (101 их было тогда) не согласилось с точкой зрения Зимина, хотя целый ряд оппонентов честного и мужественного учёного и человека не побоялись – заявили с трибуны, что его исследование носит глубокий, серьёзный и аргументированный характер и имеет право на публикацию.

Однако работа историка-бунтаря в советское время так и не была опубликована. И связано это было с административным запретом, негласно наложенным всё тем же академиком Лихачёвым, теневым воротилой тех лет. Его активно поддержал в этом гнусном деле и другой “генерал от истории”, академик Б.А.Рыбаков – законченный шабесгой и услужливый лакей Сиона, с молодых лет напряжённо державший нос по ветру. За что и был осыпан и одарен Властью милостынями и привилегиями безмерно.

Мало того, Зимину устроили настоящую обструкцию его продажные и бездарные коллеги по цеху: кандидаты и доктора, профессора и доценты, член-корры и академики, – мечтавшие угодить могущественному Дмитрию Сергеевичу. Тотальная и непроницаемая завеса молчания окутала историка в научном мiре на целых 15-ть лет. Такая, что даже и студенты истфака МГУ в 60-е и 70-е годы ничего про него не слышали. А если и слышали – то от грамотных родителей своих, имевших отношение к исторической науке, но не от университетских учителей, свято хранивших обет молчания… До самой смерти в 1980 году Александр Александрович испытывал немалые затруднения с изданием своих работ. Лихачёв с Рыбаковым сыграли и здесь далеко не последнюю роль: чтоб им обоим пусто было.

«При жизни Зимин по печальной российской традиции не был избалован официальным признанием. Во всяком случае, семь написанных им монографий остались неизданными». /Кобрин В.Б., Лурье Я.С., Хорошкевич А.Л. Послесловие // Зимин А.А. Витязь на распутье: феодальная война в России ХV в. – М.: Мысль, 1991/…

9

Почему подобное произошло в жизни и судьбе замечательного русского учёного-патриота? – понятно! Тем в особенности, кто хорошо знаком теперь с реальной Русской Историей, на «Славяно-Арийских Ведах» базирующейся и «Велесовой книге», на работах Н.В.Левашова и А.В.Пыжикова; кто бредовую романовско-иудейскую версию на дух не переносит, не ценит, не любит и не воспринимает всерьёз; время которой заканчивается, слава Богу, с окончанием Ночи Сварога! Ведь если признать, допустим, работу Зимина о сознательной фальсификации данного литературно-исторического памятника правильной и справедливой, – то тогда автоматически надо будет объявлять ФАЛЬСИФИКАТОМ и весь тот псевдонаучный вздор и бред, что до сих пор в обиходе у нас и почему-то зовётся “славяно-русским прошлым”. А всю псевдоисторическую литературу-макулатуру – а это сотни миллионы книг, брошюр и журналов – придётся кидать в костёр, а учёных-историков в шею с работы гнать, в пинки, переименовывать их всех в шарлатаны и проходимцы. 

Ведь «Слово о полку Игореве», напомним, – один из краеугольных камней, на котором до сих пор держится шаткое здание вымышленной “славяно-русской истории”. Выдерни его из фундамента – и здание рухнет как карточный дом, что в течение 400-т лет плотно застит и закрывает собой Истинную картину Славяно-Русского Прошлого – кровавого и трагического, да, но и великого, и славного, и героического одновременно, и очень и очень древнего… {2}

10

Зимин не сдавался и не раскисал, не распускал нюни – работал. До конца жизни он продолжал придерживаться своей точки зрения, высказанной в новой версии «Слова», дополняя текст рукописи новыми данными, почерпнутыми из публикаций 1960-х и 70-х годов, относящихся к данной проблематике. Окончательный же вариант его нашумевшей книги о «Слове…» (расширенный почти в два раза по сравнению с первым ротапринтным изданием), был опубликован лишь в 2006 году. И тиражом всего 800 экземпляров (А.А.Зимин «Слово о полку Игореве». СПб: «Дмитрий Буланин», 2006). На большее толи денег у издателя не хватило, толи не позволили власти…

В 1970-х годах темпераментный Зимин, уязвлённый и измученный глухой завесой молчания вокруг своего имени, и вовсе начал работать над мемуарами, прямо и честно, без оглядок и обиняков, рассказывающими о неприглядной жизни советского научного сообщества. Исторического, главным образом, поскольку сам он являлся историком. Но это его описание, как легко догадаться, вполне приложимо к сообществам исследователей и в других научных областях – естественных и гуманитарных, – всяких, где те же самые люди действуют и живут, где они ожесточённо делят власть и деньги.

В своих мемуарах Александр Александрович достаточно критично, если не сказать зло, описывает поведение и нравы советских учёных-историков, – нравы, которые способны вызвать у обывателей один сплошной негатив вперемешку с брезгливостью. И никаких светлых и восторженных чувств, никаких! Он даёт нелицеприятные портреты крупных деятелей советской российской исторической науки (С.О.Шмидта, Б.А.Рыбакова и др.). С болью в сердце показывает, что многих исследователей интересует не Истина как таковая, а исключительно деньги и власть, карьера и прилагаемые к ней материальные блага и богатство. И что в борьбе с конкурентами в научном мiре зачастую используются неблаговидные и крайне вульгарные приёмы, звериные порой и по-настоящему дикие.

Мемуары А.А.Зимина, названные им «Храм науки», были опубликованы в Москве только лишь в 2015 году – через 35 лет после смерти автора! – и смехотворно-мизерным тиражом в 300 экземпляров!!! Представляете! Бредом маньяка и патологического лжеца-Солженицына завалили весь мiр как жвачкой и пепси-колой, от которого думающие и нравственно-выдержанные люди стонут и на стенку лезут давно. Мемуары же честного и мужественного историка не достать и не прочитать. Ибо даже и в таком крайне-малом количестве они так и не дошли до магазинов и до развалов: у спекулянтов-перекупщиков их нет в наличие, и никогда не было, по их словам.

Хорошо, если тогда весь тираж скупили полностью в типографии душеприказчики А.А.Зимина – В.Г.Зимина, Е.Л.Бешенковский, Р.В.Овчинников, Я.С.Лурье, В.Б.Кобрин, С.М.Каштанов и А.Л.Хорошкевич, из которых в живых на сегодня остались лишь двое последних. Тогда ещё есть хоть призрачная надежда их когда-нибудь увидеть и в руках подержать. А если это сделали сотрудники ФСБ, допустим, ответственные за идеологию и за промывание мозгов народу? В советские годы такое бывало неоднократно: изымание из продажи неугодных и крамольных книг, по недосмотру работников АГИТПРОПа пропущенных к печати; существует подобная практика и теперь, как это можно с уверенностью предположить, не боясь ошибиться.

А если это так и есть – и тайное участие ФСБ в деле скупки и уничтожения книги имеет место, – то будущее мемуаров Зимина печально: их просто-напросто ликвидировали лихие люди – и всё! И концы в воду, как говорится! Косвенным свидетельством чему является такой, например, красноречивый факт, что даже и электронную версию «Храма науки» невозможно теперь купить и скачать в Интернете: её там нет. Значит, Власти не заинтересованы и не хотят выдавать в эфир ПРАВДУ о научном мiре и том разврате и бардаке, что там и по сей день повсеместно и на всех уровнях и этажах творится…

Жалко и горько это, обидно до слёз, что прячут от православных русских людей их же собственную ЖИЗНЬ и ИСТОРИЮ, написанную мужественными патриотами России не за бабло и сладкую жизнь, не за привилегии, а по ЗОВУ СОВЕСТИ. А вместо этого нам вот уже более 400-т лет втюхивают под видом “добра” и “правды” вздорный, похабный и мерзкий бред, пошлые сказки господ карамзиных, соловьёвых, костомаровых, ключевских и солженицыных, которые не переводятся на Святой Руси как те же блохи и тараканы.

Жалко и обидно это потому ещё, что

«Зимин был и остаётся гордостью советской и российской исторической науки. Учёный с огромным творческим потенциалом, широчайшим кругозором и редкой научной интуицией, он вызывал уважение и восхищение как своими трудами, так и своей личностью. Обладая ярко выраженным холерическим темпераментом, Зимин буквально “горел” жаждой творчества… Зимин был “учёным с мировым именем” в полном смысле этого слова. Не только российские, но и иностранные коллеги относились к нему с глубочайшим почтением, я бы сказал, с преклонением, а также с большой душевной теплотой. Ценились его труды, ценилась его эрудиция, острота мысли, остроумие, раскованность, искренность и желание помочь».

/Каштанов С.М. Зимин Александр Александрович // Историки России: биографии / сост. А.А.Чернобаев. – М.: РОССПЭН, 2001. – С. 813/…

11

Словом, последний университетский месяц июнь, проведённый рядом с Ботвичем, оказался очень успешным и плодотворным в познавательном плане для жадного до знаний Кремнёва, зарядил его информацией под завязку и на всю оставшуюся жизнь. Беседуя с Димой по вечерам, с замиранием сердца слушая его искренние рассказы, профессиональные и качественные на удивление, Максим всё думал при этом: а чего же раньше-то их не соединила Судьба? почему позволила вместе пожить лишь последние два месяца? Ведь проживи они рядом 5-ть лет, допустим, – столько бы они друг другу хорошего и полезного дать смогли в духовном, интеллектуальном и познавательном смысле!!! В отличие от тех же Меркуленко и Жигинаса – двух никчёмных и ничтожных, абсолютно бездарных, тупых и ленивых хохлов, живших по принципу “себе на уме”, про которых Кремнёву перед выпуском было и вспомнить-то нечего. Они и сами не узнали и не поняли ничего за 5-ть университетских лет, дубины стоеросовые, тупоголовые! – только просиженные штаны меняли, комнаты в общежитии, да причёски на голове! И Максиму ничего не добавили в копилку памяти кроме злости и отвращения! А под конец ещё и нагло предали его оба, смачно наплевали в душу, поганцы и стервецы!…

Вот он, пресловутый интернационализм в действии, братство и дружба народов во всём своём неприглядно-тошнотворном виде, про что упорно трезвонили с экранов и всех партийных трибун наши советские бонзы, чем долгих 70-т лет россиянам засерали мозги!

«Нет уж, ребята, – итожил просветлённый выпускник истфака Максим Кремнёв, сильно обжёгшийся за 5-ть студенческих лет на той тотальной гос-пропаганде любви, терпимости и братской взаимопомощи, когда мысленную подводил черту под подходящей к концу учёбой и общажной жизнь. – Чушь собачья этот ваш сраный интернационализм и космополитизм, демагогия сплошная, вражеская, пустословие!!! А по сути – подлый и наглый обман доверчивого и двужильного великорусского населения, его сознательное зомбирование на многие годы: чтобы сладко и сытно жить за наш великорусский счёт, нашим добром и богатством задарма пользоваться и питаться, вековыми культурными, техническими и научными знаниями и традициями, литературой той же. Нам, славянам-русичам, насельникам Святой Руси, с вами определённо не по пути – с нацменами-дармоедами так называемыми. Отдельно нам надо жить от вас ото всех – и от западных деятелей-хапуг, и от восточных лукавых племён, и от южных! – и по возможности нам самим надо помогать друг другу. Это – всенепременно! Это – главное и обязательное условие выживания ДРЕВНЕЙ ВЕЛИКОРУССКОЙ нации. Другого нет! Иначе – нельзя, иначе соседи сомнут и сожрут – и не подавятся, не поперхнутся, не поблагодарят за пищу!…»

«А хохлы пусть себе живут с хохлами вместе в своей родной и любимой Хохляндии – и к нам не лезут, не суют носы, не учатся в наших школах и вузах без-платно и без-полезно, не занимают наши места законные и родные. Дело это пустое и убыточное для нас, их своей великорусской наукой и культурой подпитывать, самоубийственное и крайне накладное! Ибо “дураков учить – что мёртвых лечить!…” Ну их всех к лешему, дебилов, бражников и гедонистов! И гори он ясным пламенем – этот гнилой и вульгарный, поганый и пошлый интернационализм! – если кроме как камня за пазухой у малороссов в итоге не остаётся ничего от совместного с великороссами проживания, и какой-то лютой к нам, москалям, ненависти, зависти и злобы…»

12

В середине июня, за пару недель до выпуска, в комнату к Кремнёву на проспект Вернадского внезапно нагрянул Жигинас, про которого Максим уже и забыл совсем, вычеркнул его из жизни как хлам ненужный.

Однако Серёга не забыл его, хотя пару месяцев уже и не видел бывшего кореша, не заявлял о себе. С того момента, фактически, как Максим покинул Главное здание и зону «Ж» – на Вернадского жить перебрался. Тогда-то они и расстались с Жигинасом, которому комната была уже не нужна, который в Сокольники окончательно переселился…

И вот забытый дружбан-Серёга вдруг взял и нагрянул к Кремнёву в гости нежданно-негаданно, где-то адрес предварительно раздобыв, что было сделать не просто в той выпускной чехарде, когда всех 5-курсников по разным местам разбросали: ловким и пронырливым оказался, чертёнок! Объявился, или нарисовался на молодёжном жаргоне, он, когда Максим только-только проснулся, умылся в душевой комнате и в столовую собирался идти завтракать. А Димы Ботвича вообще не было на месте: он на встречу с научным руководителем умотал с утра пораньше – дела аспирантские обсуждать, первостепенные и насущные.

Жигинас ввалился в жилище Кремнёва уверенно, как старый друг, поздоровался и осмотрелся, похвалил последнее пристанище Максима для приличия и умиротворения хозяина, после чего предложил тому поговорить, обсудить важную для Серёги новость. Присев на стул, он с гордостью сообщил, что в начале июля женится на Левченко, которая уже успела забеременеть, напомним. Дурной Жигинас почему-то уверен был, что именно от него. Хотя его Ира жила пару недель в марте с двумя мужиками сразу, когда не решила ещё, с кем ей остаться и вить гнездо…

Далее Жигинас принялся расписывать свою жизнь в подробностях: что они с Ирой, мол, в мае подали заявление в один из столичных ЗАГСов, и на начало июля им назначили свадьбу. Вот Серёга и приехал просить Кремнёва быть у него свидетелем.

– В июле я не смогу, извини Серж, – сразу же огорошил его Максим. – Я 29-го июня улетаю в Пицунду на отдых с друзьями: меня не будет в Москве. Так что давай ищи себе другого свидетеля. Извини ещё раз, и на меня не обижайся.

От услышанного Жигинас недовольно скривился и потускнел лицом. Было видно, что не ожидал он никак решительного отказа от бывшего друга услышать, не был готов к нему. Наоборот, был готов к обратному, вероятно: что для Максима приглашение на его, Жигинаса, свадьбу будет большая честь, и он с радостью согласится…

-…Ну-у-у, а, может, ты отложишь на недельку отъезд, а? – робко произнёс он через паузу, на Максима взглянув по-собачьи просительно, как прежде никогда не смотрел. – Я на тебя одного настроился, Макс, пойми. Других близких людей у меня в Универе нет, и не было-то, по сути.

– А Меркуленко Колька?! – удивился Кремнёв, на гостя вытаращившись. – Ты же с ним с первого курса в близких, на одной парте когда-то сидел, как-никак. А со мной уж потом познакомился и подружился.

– Да ну его к лешему, этого Меркуленко хитрожопого! – поморщился недовольно Серёга. – Я ему звонил недавно, хотел на свадьбу пригласить, как человека, и заодно выяснить его планы и настроение на июль. А он темнить и юлить начал по всегдашней своей манере, на молодую супругу ссылаться, у которой теперь живёт: мол, у него с ней какие-то там важные дела на всё лето, на дачу они с ней вроде как собираются, и не до меня ему теперь, не до моей свадьбы. Представляешь, сволота какая?! Он весь такой занятой стал и важный, как только московскую прописку себе получил в мае и москвичом заделался, гад. К нему, новоиспечённому столичному жителю, теперь и на сраной козе не подъедешь, и запросто не подойдёшь – гондону штопаному! Он теперь нас с тобой презирает!

– Ну, тогда кого-нибудь ещё возьми в свидетели, – предложил Максим. – У тебя что, кроме меня и Меркуленко друзей на факультете больше и нет что ли? С кафедры кого-нибудь пригласи: ты же там 3 года как-никак отучился.

– Да нет у меня никого ни на кафедре, ни на факультете: не сошёлся я близко ни с кем. Вы с Коляном только у меня одни здесь в Москве и были.

– А в тур-клубе на Планерной?! – удивился Максим. – Ты же туда с первого курса регулярно мотался, в походы чуть ли не каждый месяц ходил. Хвастался, что там у вас много народа разного! В том числе, и парней. Живёте вы там, якобы, тесно и дружно, одной семьёй.

– Да-а-а, там одни дебилы и м…даки отираются, шушера и простота, – с грустью ответил Серёга. – Не хочу никого из них на свадьбу звать, не хочу. Тем паче, в свидетели. Эти работяги дебильные мне всё настроение испортят, чувствую. Возьмут – и нажрутся ещё до поросячьего визга, драку затеют с кем-нибудь из гостей, или шуры-муры с бабами! И что потом с ними делать прикажешь?! Опозорят меня перед родственниками так, что потом и за целый век не отмоешься. Ну их к лешему, короче, этих столичных работяг! Всё-таки, как ни говори, а у нас в МГУ все парни культурные и интеллигентные подобрались, воспитанные и с мозгами: вести себя в компаниях умеют… Вот я и хочу именно тебя, Максим, в свидетели позвать. Отложи на неделю поездку, прошу – отложи.

– Нет, Серёг, не могу – не проси даже. В кои-то веки я собрался в Пицунду съездить на отдых, где ещё не был ни разу за 5-ть студенческих лет: всё некогда было. Билет на самолёт мне Паша Терлецкий помог купить через своих крутых родителей, мой давний товарищ по сборной, с которым мы вместе туда полетим, чтобы отдохнуть месячишко. А если сдам билет – как я на Юг потом попаду в самый разгар лета? В кассах все билеты до октября уж распроданы давным-давно – и на самолёты, и на поезда, и на автобусы. Сам, поди, знаешь. Так что извини, Серёг, – но ищи себе другого свидетеля…

После этого наступила вторая пауза в разговоре – долгая и мучительная для обоих, ужасно неловкая… Голодному Максиму первому надоело играть в молчанку, и он уже собрался было подниматься со стула, прощаться с приунывшим Серёгой и в столовую уходить, как вдруг Жигинас обратился к нему с неожиданным вопросом:

– Ну-у-у, а Димку твоего нельзя попросить в свадьбе моей поучаствовать, как ты думаешь?… Он же, насколько я знаю, в аспирантуру поступать планирует. Так ведь? Значит, в июле точно будет в Москве – сдавать на факультете экзамены полмесяца, а то и больше. Можно его попросить мне помочь? – как ты считаешь, Макс, чего посоветуешь?

– Да не знаю я и не считаю никак, и советовать тебе не собираюсь, – пожал плечами Кремнёв, ухмыльнувшись злорадно. – Чего мне про чужие проблемы думать, да ещё и советы давать? Тебе надо, Серёг, ты и думай, и узнавай у него сам: захочет он быть у тебя на свадьбе свидетелем. Вечером как-нибудь приезжай и сам с ним здесь беседуй тет-а-тет, упрашивай его слёзно. Он – парень нормальный, покладистый: может, и согласится.

-…Слушай, Макс, – взмолился расстроенный Жигинас, жалостно поглядывая на товарища. – А поговори с ним сам, будь другом! Вы же с ним, с Ботвичем, – давнишние кореша: со стройотряда ещё плотно общаетесь. А я его и не знаю совсем. В Универе встречаю когда – не здороваюсь.

– Плохо, что не здороваешься, рожу свою ходишь и ото всех воротишь, плохо! Потому-то и нет у тебя, Серёг, в Москве и на истфаке друзей – и быть не может с таким-то твоим говённым характером.

– Согласен, Максим, согласен с тобой! Нелюдимый я парень и необщительный. Однако ж, выручи напоследок, поговори с Димкой – очень тебя прошу! Наверняка он тебя послушает и поможет мне. А я буду очень тебе признателен за это, век буду помнить тебя и благодарить. А то ведь мне в ЗАГС и ехать-то будет не с кем, прикинь! – если ещё и твой Ботвич откажется. Хоть случайного человека тогда бери, какого-нибудь бомжа с улицы…

13

Максим подумал-подумал – и сжалился над непутёвым Серёгой, дал тому слово с Димой вечером поговорить, убедить того поучаствовать в свадьбе – и потом в Сокольники позвонить, сообщить результат Жигинасу… Это он и сделал в точности после обеда, когда Ботвич из Универа вернулся: слово в слово весь утренний разговор ему пересказал, и под конец передал слёзную просьбу Серёги помочь ему, стать на его свадьбе шафером, ибо другой кандидатуры у Жигинаса не было в наличии.

Ботвич капризничать и отнекиваться не стал – дал согласие быстро и с удовольствием. А чего ему было отказываться-то? с какой стати? И что мешало ему поехать и погулять на чужом празднике жизни, где его задарма накормили и напоили от пуза, и где он во главе стола по-хозяйски просидел весь день, как самый дорогой гость, по правую руку от Жигинаса… А знал он жениха до этого, или не знал! – какая в сущности разница! Главное, что весело было всем, что столы ломились от яств: родители невесты не пожалел на свадьбу старшей и давно уже перезревшей дочери денег – раскошелились знатно…

Одно на той свадьбе смутило Диму и поразило очень, о чём он осенью и поведал другу-Максиму в подробностях. Невеста, согласно его рассказу, была уж больно огромная по размеру и мощная, куда мощнее и здоровее худенького и щупленького жениха, сильно смахивавшего на её младшего брата. «Со стороны это очень смешно и дико смотрелось», – так Ботвич, смеясь, говорил. А ему верить можно было: во вранье он замечен не был…

Но самое-то удивительное там было другое. У невесты, как оказалось, ещё и сестрёнка младшая была – такая же гренадёристая деваха весом за 100 кило, сочная как спелый персик. А муж у неё был видом в точности как Жигинас – такой же глист сушёный и недоделанный.

«Этим двум лошадиным и породистым девкам, на свиноматок больше похожим, разве ж такие мужики нужны, с такой ли муравьиной комплекцией и силой?! – долго потом удивлялся Дима, вспоминая Жигинасову свадьбу. – Им обеим Илью Муромца подавать для любовных забав и утех: они и того затрахают-замучают до смерти своей неуёмной энергией и страстью! Это ж не бабы, а спермо-выжималки живые, секс-машины двуногие… Представляю, Максим, какими будут по жизни рогатыми и Жигинас твой, и этот второй долбак, шибсдиковатый муж сестрёнки! Воробьи ведь оба по виду, слюнтяи законченные, слабосильные! А на каких баб зарятся, безголовые чудаки!!! Спрятаться, видно, оба за них хотят: чтобы бабы вечно их защищали и на себе тащили…»

14

29-го июня, собрав все свои летние и спортивные вещи в две большие сумки и сдав кастелянше казённое бельё, настольную лампу и чайник, Кремнёв улетел дневным рейсом в Пицунду с Внуково. За ним заехал Паша Терлецкий на «Волге» своего отца, и вдвоём они с шиком доехали до аэропорта.

Зимние же и осенние вещи, плотно упакованные в чемодан, Максим оставил Диме Ботвичу на хранение, попросив друга, без пяти минут аспиранта, отдать его чемодан в камеру хранения вместе с его, Ботвича, вещами. Потому как везти вещи в родной Касимов Кремнёву как-то уж совсем не хотелось, тратить на перевозку силы и время.

И тут надо заметить, для полноты картины, что было это со стороны Максима большой наглостью, – ибо Ботвич ещё не знал, где он будет в аспирантуре жить, куда его поселят осенью после зачисления. Хорошо, если оставят здесь же, на Вернадского, – тогда и проблем особых с вещами не будет. А если нет, если в Главное здание назад вернут, что было вполне вероятно. Тогда у Ботвича возникнут большие трудности с перевозкой и тасканием своих и, особенно, чужих вещей, о чём Кремнёв, увы, не подумал… Поэтому, взяв чемодан Кремнёва на сохранение, Ботвич добровольно обязался его с места на место таскать по Москве, да на общественном транспорте вдобавок. А это было, как легко догадаться, чрезвычайно канительное и утомительное занятие.

Но Дима, как настоящий друг, согласился на подобную услугу – капризничать и отнекиваться не стал, выискивать причину отказа. Хотя и стоило это ему впоследствии много лишних хлопот, про которые он даже и не заикнулся улетавшему на отдых Кремнёву. Зачем? Чтобы испортить товарищу настроение?… Последний лишь осенью про хлопоты Ботвича узнал, в Москву из Рязани вернувшись и встретившись в Университете с Димой, новоиспечённым аспирантом истфака. Узнал, что того в итоге на Шаболовку поселили, в ДАС: весь первый год обучения он там прожил, после чего переехал уже в Главное здание окончательно, где и завершал учёбу… Так что чемодан Кремнёва ему пришлось с Вернадского на Шаболовку в одиночку перевозить в купе со своими вещами, которых тоже немало у него набралось за 5-ть студенческих лет, и они тоже потребовали от него лишней усталости и пота…

Максим задушевного друга-Диму за этот дополнительный труд как мог отблагодарил, безусловно, руку крепко пожал, напоил пивом. Но что значили те его скудные благодарности и те кружки пива в сравнение с теми силами, что Ботвич на него потратил. Потратил потому, заострим на этом внимание, что был истиннорусским парнем с широкой русской душой, воспитанный с малых лет на взаимопомощи и взаимовыручке, – а не хитрожопым хохлом, малороссом и полу-евреем, как те же Меркуленко и Жигинас, воспитанные на ненависти к москалям, на глубоком и тотальном презрении. У тех по этой причине и снега зимой не выпросишь, они тебе слова в простоте не скажут – всё с вывертом, хитростью и издёвкой, всё с обманом. Эти двое гнидосов поганых ради Кремнёва и пальцем не шевельнули бы, не сохранили до осени и носового платка; что они и доказали оба за пять совместно-прожитых лет, оставив по себе самые мрачные и болезненные воспоминания в душе и мыслях Максима…

15

Этим, собственно, и отличается тлетворный и гибельный интернационализм от животворящего русского национализма, – это если теперь с бытового и обывательского на общегосударственный уровень перейти, на законы СОЦИУМА. 

ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ – это засилье и тайная власть двуличных и циничных деятелей-космополитов повсюду – в стране в областях и районах, в Кремле, в центральном правительстве, на ЦТ и в средствах массовой информации (СМИ). Засилье нацменов так называемых, которым на Мать-Россию глубоко плевать, которые её ненавидят лютой и устойчивой ненавистью, которые ей открыто и тайно гадят. И, тем не менее, пользуются всеми её правами, благами и привилегиями по-максимуму, не исполняя и минимальных обязанностей перед ней. Так ведь и было в СССР при Брежневе Леониде Ильиче, выходце с Украины, которому – вспомните те, кто постарше и поумней, – чтобы удержаться в Кремле на долгие 18-ть лет, потребовалось перевезти с Хохляндии целую свору хохлов и плотно окружить себя ими вкупе с евреями. Они-то, хохлы и евреи, и правили в Советском Союзе бал все 1970-е и 80-е годы – а уж никак не РУССКИЕ граждане.

Они, нацмены убогие и бездарные, но хорошо организованные и сплочённые на удивление и на зависть, в итоге и разложили страну своим природным материализмом, делячеством, снобизмом и кретинизмом, как и наплевательским отношением к Делу и к Будущему; ОНИ, поганцы,довели оккупированную Советскую Россию до ручки, до последней черты, до КРАХА итогового и полномасштабного. Потому что при них, кичливых сластолюбцах и чревоугодниках, процветали коррупция, воровство, разврат и упадок нравов, наблюдались повсюду бездумная трата национальных сил и средств ради процветания и торжества многочисленных малых наций и народностей Советского Союза: всех, кроме ВЕЛИКОРУССКОЙ, титульной.

Из чего с неизбежностью вытекали тогда материальная и финансовая нищета, духовное, социальное и морально-нравственное гниение и разложение, вырождение и гибель страны, исключительно на москалях державшейся – не на хохлах и не на бульбашах, согласитесь, люди! тем паче – не на евреях.

Поэтому-то ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ для России – СМЕРТЬ. Это надо нам всем представлять себе очень чётко и ясно…

Русский же НАЦИОНАЛИЗМ, наоборот, – это ЖИЗНЬ в себе и для себя, и не для кого больше!!! Это национально-ориентированная элита во главе государства наподобие СТАЛИНСКОЙ, ПОБЕДОНОСНОЙ, что сложилась в стране после политических чисток 1936-38 годов, как хорошо известно. Тогда, напомним, был убран с верхнего эшелона Власти передовой отряд троцкистов – патентованных людоедов и упырей, стукачей, мерзавцев и негодяев, и тайных ставленников Сиона по совместительству. После чего мы, освобождённые Сталиным ВЕЛИКОРОССЫ, себя ЛЮДЬМИ почувствовали наконец, ХОЗЯЕВАМИ РУССКОЙ ТЕРРИТОРИИ и ЖИЗНИ, – впервые за последние 300 лет, между прочим. Представляете себе, каковы были сроки русского рабства!!!

Отсюда – и такой поистине космический взлёт наблюдался во всём в героические 1930-е и 1940-е годы. Отсюда же – и ВЛАСТЬ над МIРОМ, над ДУШАМИ и СЕРДЦАМИ простых людей, людей-созидателей и тружеников, гуманистов, мечтателей и поэтов. Потому что свободные русские граждане на сказочных Рыцарей очень похожи, васнецовских витязей-богатырей, защитников слабых, униженных и порабощённых, к которым все остальные насельники планеты Мидгард-Земля тянутся как стебельки к свету!

Этот ВЗЛЁТ нам и надобно повторить на новом витке Истории, для чего Велико-Державников-патриотов необходимо в срочном порядке привести к Власти, которые в стране имеются – и немало. За короткий срок они, ПАТРИОТЫ РОССИИ, ликвидируют на корню сформировавшийся при Ельцине абсолютно бандитский, тлетворный и воровской уклад жизни с полным и безоговорочным подчинением во всём ДИКОМУ и ХИЩНОМУ ЗАПАДУ: это теперь уже и ребёнку ясно! Они же обеспечат переориентацию, сбережение и рачительное расходование всех наличествующих природных ресурсов, людских духовных, интеллектуальных и трудовых сил, вернут украденные богатства в страну, избавят Россию от упырей-олигархов. Те давно уж мозолят честному народу глаза своим абсолютно диким, гнусным и пошлым видом – согласитесь, граждане, не трусьте и не смотрите стыдливо под ноги! – как и нравами варварскими, криминальными. Олигархи во главе с Чубайсом, Абрамовичем, Авеном, Фридманом и Дерипаской ещё с далёких 90-х годов являются очевидным источником социального неравенства и несправедливости, и кончиться сие непотребство может лишь одним – очередным социальным взрывом.

Для того и нужны в Кремле ПАТРИОТЫ-ВЕЛИКО-ДЕРЖАВНИКИ с РУССКОЙ КРОВЬЮ в жилах, с БОЛЬЮ в сердцах и головах за страну, чтобы очередную революцию предотвратить и уладить дела полюбовно. Они и только они одни выровняют положение, обеспечат процветание и могущество, и многократное численное увеличение державо-образующей РУССКОЙ НАЦИИ, расцвет русской науки и культуры, промышленности и сельского хозяйства – всего!

Так ведь у нас и было в послевоенные победные 1940-е годы, точно так!!! Да всё пришёл и разрушил дуро-пляс-Хрущёв – кровожадный маньяк, русофоб и упырь, нацмен и затаившийся троцкист в руководстве партии. Его антирусское дело довели до логического конца Брежнев, Андропов и Примаков, Горбачёв и Ельцин…

Это ни сколько не значит, успокоим нервных читателей, что остальные нации надо будет гнобить и губить в угоду Великорусской, сживать всех со света, – нет! Мы, славяне-русичи – не звери, повторю это ещё раз, не палачи, не губители и не гонители. Мы – величайшие СОЗИДАТЕЛИ на Мидгард-земле, аскеты, без-сребреники и мечтатели, филантропы, гуманисты и пацифисты! Мы – прирождённые Рыцари-Богатыри, сошедшие с картин Васнецова.

Это будет значит только одно, но исключительно первостепенное и важное: любые запросы Великороссов, древнейших насельников и защитников Святой Руси, обязаны быть в приоритете…

(Продолжение следует)

Приложения к первым двум частям

Приложение №1

«Дело Бейлиса» – это судебный процесс по обвинению киевского еврея Менахема Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве 12-летнего ученика приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского 12 марта 1911 года.

Читателю крайне любопытно будет узнать, что написал об этом “Деле” биограф последнего Романова С.С.Ольденбург в книге «Царствование императора Николая II», изданной в 1949 году в Мюнхене «Обществом распространения русской национальной и патриотической литературы». Так вот, Ольденбург пишет:

«С 24 сентября по 28 октября в Киевском суде разбирался процесс, привлёкший сотни иностранных корреспондентов и наблюдателей: знаменитое дело Бейлиса.

Ещё в марте 1911 года в Киеве был найден убитым 12-летний мальчик – Андрей Ющинский; тело его было почти обескровленным, на нём было 47 колотых ран. Тотчас же пошла молва, будто мальчика убили евреи в целях использования его крови для каких-то таинственных обрядов.

Некоторые представители судебной власти, в частности прокурор Судебной Палаты Чаплинский, взяли на себя доказать эту версию. Местный полицейский розыск в совершенно другую сторону – были данные, что мальчика убила воровская шайка – но сторонники “ритуальной” версии заявляли, что полиция подкуплена евреями. В 3-ей Думе правыми даже был внесён запрос по этому поводу (в мае 1911 года).

Отстраняя агентов розыска, не веривших “ритуальной” версии, следователь, наконец, нашёл свидетелей, показывавших, будто Ющинского похитил служащий кирпичного завода, Мендель Бейлис, и вместе с другими, не найденными лицами, умертвил его. Бейлиса в августе 1911 года арестовали. Вопреки русским обыкновениям, следствие тянулось свыше двух лет и только осенью 1913 года дело было доведено до суда.

Русская и заграничная печать проявляли необыкновенный интерес к этому делу. Видные русские писатели и публицисты левого направления выступили с протестом против “кровавого навета” на евреев. Защищать Бейлиса собрались самые известные русские адвокаты: Н.П.Карабчевский, В.А.Маклаков, А.С.Зарудный, О.О.Грузенберг и т.д.

Со своей стороны, правая печать, начиная с «Нового Времени», доказывала ритуальный характер убийства, и в помощь прокурору гражданскими истцами выступили член Государственной Думы Г.Г.Замысловский и известный московский адвокат А.С.Шмаков, автор ряда антисемитских исследований.

С первых же дней суда определилась слабая обоснованность обвинения. Большую сенсацию вызвала статья В.В.Шульгина в старом правом органе – «Киевлянин» (27 сентября 1913 года). Шульгин писал, что у гроба покойного редактора газеты Д.И.Пихно он поклялся печатать в ней только правду. Он рассказывал, со слов полицейских чинов, как им сверху внушалось во что бы то ни стало найти “жида”; он приводил слова самого следователя, говорившего, что не так важно, виновен ли Бейлис – главное доказать существование ритуальных убийств.

«Вы сами совершаете человеческое жертвоприношение, – писал Шульгин. – Вы отнеслись к Бейлису, как к кролику, которого кладут на вивисекционный  стол»… Номер «Киевлянина» – впервые со дня основания газеты – был конфискован. Фракция националистов высказала, хотя и в мягкой форме, порицание Шульгину, который после этого перешёл в группу центра.

Полицейские чиновники в своих донесениях в Петербург день за днём отмечали слабость свидетельских показаний обвинения, убедительность экспертов защиты. Среди экспертов обвинения были видные профессора судебной медицины, но они могли только доказать, что тело было намеренно обескровлено, – из чего ещё не вытекало, что это было сделано с “ритуальной” целью.

Состав присяжных был, как говорится, “серый” – крестьяне, мещане и один почтовый чиновник. Левые газеты заранее обвиняли власть в желании воспользоваться “народной темнотой”; В.Г.Короленко писал, что решение таких присяжных не может быть авторитетным.

Но простые русские люди отнеслись к своей задаче серьёзно. «Як судыть Бейлиса, коли на суди и разговорив про Бейлиса нема?» – так, по донесению жандармов, говорили присяжные между собой.

Речи обвинителей не переменили этого впечатления: в них много говорилось о ритуальных убийствах вообще и о том, что “евреи погубят Россию”, – и почти ничего о Бейлисе.

28 октября присяжные вынесли Бейлису оправдательный приговор. Они ответили утвердительно на вопрос о том, совершено ли убийство на кирпичном заводе, принадлежавшем еврею Зайцеву и обескровлено ли было при этом тело. Но хотя «Новое Время» в первый момент придавало этому ответу большое значение, оно само через два дня в статье Меньшикова заявило:

«Россия понесла поражение… Торжество левой печати по поводу провала этого процесса понятно. Но самая возможность подобного исхода, прежде всего, является высшим свидетельством свободы и независимости русского суда присяжных и опровергает толки о давлении власти на суд»…» /Цитата взята из книги А.Дикого «Евреи в России и в СССР», стр. 114/.

А вот некоторые важные выдержки по тому же самому “Делу” из книги русско-советского историка-патриота Владимира Ильича Большакова «По закону исторического возмездия», которую, как и книгу А.Дикого, невозможно стало купить и прочесть в современной “свободной’ и “демократической” России. И всё по той же достаточно простой и банальной причине: ПРАВДА, она никогда не в почёте, и нигде!!!

Итак: «…В те дни В.В.Розанов писал: «Русский суд, опираясь на строгое законное основание и отвергнув несудебные методы дознания расправы, поставил перед православным обществом вопрос о совершении ритуальных убийств и употреблении христианской крови жидами, тем самым как бы предлагая ему самому решить свою судьбу накануне приближающегося царства зла. Русское общество не воспользовалось предоставленной ему спасительной возможностью».

Здесь иудеи-талмудисты использовали один из приёмов, который можно условно назвать “переключением внимания”. Вопрос о ритуальных убийствах, один из запутаннейших в мировой истории и требующий своего непременного освещения, был путём хитроумных манипуляций еврейской печатью заменён «делом Бейлиса». Для мировой общественности уже не так важно было узнать, совершено ли ритуальное убийство невинного отрока. Весь мир был озабочен решением другой проблемы: виновен ли, и в какой мере, в этом преступлении еврей Бейлис.

В числе экспертов по делу об убийстве Ющинского был приглашён И.Пранайтис, отличный знаток литературы талмудической и каббалистической, профессор римско-католической Духовной академии в Санкт-Петербурге, куратор Туркестанского края, магистр богословия. По поводу вопросов, заданных экспертизе, он, в частности, писал:

«Убийство евреем не-еврея, а в частности христианина, ради веления религиозного закона, уже само по себе является убийством по ритуальным побуждениям и с ритуальною целью, то есть для исполнения требований религиозного закона, – независимо от того, как оно произведено и какое назначение дано крови, которая могла быть при этом извлечена. Тем не менее крови – в источниках еврейского вероучения – придаётся громадное значение. О ней говорится: “Душа тела в крови, и Я назначил её вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь сия души очищает” (Лев. 17, 2).

Исходя из этих положений и имея в виду исторически-доказанные факты ритуальных убийств иудеями христиан, я не могу не прийти и к таким заключениям:

А. Ритуальные убийства христиан евреями не вымысел, а действительность.

Б. Ритуальные убийства являются результатом изуверства, то есть доведения к крайним и уродливым пределам логических выводов из еврейского вероучения и его толкований.

В. Доколе не будет доказано противное, убийство Андрея Ющинского в Киеве, – по своему существу, обстановке и кажущейся безмотивности; по особым приёмам преступления, равно как по свойству и многочисленности повреждений, представляющихся истязаниями и мучениями; по самому расположению повреждений на теле жертвы, а также обескровливанию её, отсутствию почти всей вытекающей крови как на одежде, так и на месте обнаружения тела Ющинского; наконец, по времени совершения убийства, именно перед еврейской Пасхой, – заключает все отличительные и характерные черты ритуального убийства».

Как писал Т.Буткевич:

«Как только стало известно заключение экспертов, еврейство во всём мире всполошилось. За тысячами подписей появились в различных европейских государствах протесты до того времени никому, впрочем, не известных профессоров, учёных, писателей, адвокатов, государственных деятелей… не обошлось без забастовок в университетах и среди заводских рабочих. Вся европейская периодическая печать, захваченная евреями или только закупленная ими, энергично и неустанно стала нападать на русское правительство за его религиозную нетерпимость к “угнетённому племени”, к “бедным евреям”, за его веру в “средневековые сказки” и т.д. Тактика обычная! Как и всегда, подкуплены были полицейские чины и сыщики. На сцену явились Мишуки и Красовские. Сотрудники «Киевской мысли» – евреи Борщевские, Ордынские, Бразули-Брушковские – оказались вдохновителями полицейских сыщиков и руководителями следователей. Как и всегда, они удачно направили следствие на ложный путь подальше от еврейства; сначала, по их указанию, к обвинению были привлечены родная мать Ющинского и его отчим, затем киевские профессиональные воры. Тех и других арестовывали, сажали в тюрьму, допрашивали, освобождали… А время шло. Действительные злодеи заметали свои следы. Правительство переменило следователя – и только тогда увидели, что злодеяние совершено евреями. Пять свидетелей указали, что управляющий кирпичным заводом Зайцева, еврей Бейлис, 12 марта в день умерщвления Ющинского, тащил его в помещение кирпичной печи, откуда он уже не возвращался более. Явилось и компрометирующее письмо Бейлиса к жене. Но двое из самых важных свидетелей-очевидцев – Женя Чеберяк и его сестра Людмила, бывшие вместе с Ющинским в день его похищения, быстро умирают друг за другом. Остальные свидетели не говорят всего, что знают, потому что им “ещё жизнь мила”… На суд в качестве новых экспертов прибыли новые лица: знаменитые учёные и медики, на основании своей науки утверждающие, не краснея, что Андрюше были причинены поражения не только незначительные, а даже “забавные”, что рубашка – предмет одушевлённый и может двигаться сама, куда захочет, что злодеяние могло быть совершено не по религиозным побуждениям, а по половой извращённости убийц и так далее. Защиту еврейского изуверства приняли на себя знаменитые адвокаты Карабчевский, Маклаков и другие (все сплошь русские – авт.). Пошли опять забастовки студентов, рабочих, протесты даже присяжных поверенных (адвокатов – авт.) всего округа петербургской судебной палаты, возмутительное лганье корреспондентов… При таких обстоятельствах присяжные заседатели вынесли своё решение: Бейлис невиновен в обескровливании и зверском убийстве мальчика Ющинского, а злодеяние совершено на заводе Зайцева, где жило семь еврейских семейств и где даже по заявлению защитника Бейлиса, еврея Грузенберга, русских убийц не могло быть…»

Ещё до окончания следственного производства по делу об убийстве Ющинского 813 раввинов сочли нужным выступить с протестом против возводимого на Бейлиса обвинения; вот его текст:

«Мы, раввины, посвятившие свою жизнь всестороннему изучению еврейской веры, её письменности и устных преданий, протестуем с глубоким возмущением и негодованием против кощунственного обвинения и приемлем священный долг пред лицом Всемогущего Бога, Бога Израиля, и перед всем миром торжественно заявляем: нигде, ни в Священном Писании, ни в Талмуде, ни в комментариях к ним, ни в зогаре, ни в каббале, ни в каких-либо из произведений, имеющих хотя бы самое отдалённое отношение к еврейскому вероучению, ни даже в устных народных преданиях, нигде не содержится ни малейшего намёка, который давал бы повод к подобному обвинению»…» /В.И.Большаков «По закону исторического возмездия», стр. 417-421/…

Мощно заявлено, не правда ли?! Как будто бы гром над головой громыхнул в сухую и ясную погоду! Кагальное руководство выступило тут так яростно, непримиримо и безапелляционно, главное, как будто и не было в мировой истории сотен ритуально замученных младенцев, которым поставлены памятники в Европе и России, не написаны сотни книг, обличающих ритуальные убийства!!! Обвинения евреев в ритуальных казнях с целью получения крови христиан для иудейских религиозных обрядов так же стары, как и история пребывания евреев в рассеянии. Нет страны и народа (среди которых жили иудеи), в истории которых не было бы случаев обвинений и процессов в ритуальных убийствах.

Перечисление книг и примеров займёт много места и отнимет много времени у читателей. Да и не входит сие выматывающее душу занятие в задачу автора. Всех желающих ознакомиться с этим кровавым материалом мы отсылаем к заявленной ранее книге В.И.Большакова. В ней на страницах 406-409 большинство этих примеров и книг хорошо и подробно описаны. На страницах 414-415 описан и пример последнего ритуального убийства в России: знаменитое «Саратовское дело»  1852-1853 годов, когда поочерёдно были ритуально умучены христианские отроки Шестобитов Феофан, 10 лет, и Михаил Маслов, 11 лет.

Мы же остановимся на одном таком скрупулёзном и мужественном исследовании, для России и русских людей особенно ценном и важном. Но перед этим давайте вместе с Вами, Читатель, зададимся вот каким прелюбопытным вопросом, для лучшего понимания сути вещей. Итак, духовно-мистическим средоточием любой религии, как хорошо известно, являются её таинства. Они существуют и неукоснительно действуют во всех мировых религиях: христианстве, исламе, буддизме. И только лишь талмудический иудаизм поставил себя в какое-то странное отношение к ветхозаветному закону Моисея и собственной же традиции. Обряд обрезания он сохранил, до сих пор признаёт его обязательным для каждого правоверного иудея. Но вот постановления Моисея о кровавых жертвоприношениях богу Яхве (Иегове) он якобы соблюдать перестал, при этом официально не отвергнув их и не заявив об этом ни в каком формальном акте.

И теперь уже сам вопрос, вопросище целый: а может ли существовать религия без своего мистического обряда, без ритуала?! Не обман ли это народонаселения планеты?! Не конспирация ли для сокрытия кровавых ритуальных иудейских тайн, тихой сапой продолжающихся и поныне?!…

Этому, собственно, и была посвящена брошюра «Разыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», изданная ещё в 1844 году и переизданная в 1913-м, накануне процесса Бейлиса. Автором её был наш выдающийся учёный-этнограф Владимир Иванович Даль, составитель Толкового словаря, как хорошо известно, работавший в 1840-е годы чиновником особых поручений при министре внутренних дел Л.А.Перовском. Его брошюра переиздавалась и в 1990-е годы типографией Троице-Сергиевой Лавры: её, скажу ещё раз, можно было свободно купить на книжных развалах Москвы и ознакомиться.

«Брошюра Даля была напечатана по распоряжению министра всего в 10 экземплярах, но собирателю редких книг Остроглазову всё-таки удалось её раздобыть. И позднее она была перепечатана П.И.Бартеневым, издателем «Русского архива». Разумеется, иудеи пытались не допустить её издания и распространения. Подобным образом, например, «Книга кагала», составленная Яковом Брафманом и напечатанная в Вильне в 1869 году, была разом скуплена в Одессе одним богатым евреем, чтобы прекратить обращение её в публике… 

После Даля этим вопросом в России занимались и другие исследователи, среди которых: профессор, протоирей Т.И.Буткевич, член Государственной думы Г.Г.Замысловский, магистр богословия И.Е.Пранайтис, протоирей А.Ковальский, писатель и философ В.В.Розанов и другие.

Здесь надо <…> подчеркнуть, что евреев как таковых никто никогда не обвинял ни в каких кровавых жертвоприношениях, более того, первыми обвинителями и разоблачителями иудейских тайн были именно евреи – чаще всего КАРАИМЫ, а обвинялась всегда лишь одна секта, которая существовала под сенью талмудического иудаизма. Как же членам этой секты удалось сделать заложниками своих преступлений всех евреев? в чём секрет их влияния на еврейство?

В.И.Даль <…> писал, что у всех народов, где только проживают иудеи, существует с незапамятных времён поверье или предание, что жиды умерщвляют мученически христианских младенцев, нуждаясь для каких-то таинственных обрядов в невинной христианской крови.

Не один только глас народа обвиняет иудеев в таком ужасном деле; они многократно обвинялись в том перед судом. Большею частью сами они этого не признавали, несмотря ни на какие улики; но были и такие случаи, когда иудеи были изобличены и сознались. Одного подобного случая было бы, по-видимому, достаточно для того, чтобы признать действительное существование такого злодейского изуверства, однако заступники иудеев обычно утверждают, что признание было вырвано под пыткой и потому ничего не доказывает. Допустив, однако же, и это оправдание, и всё то, что когда-либо было говорено и писано по этому поводу в пользу иудеев, остаётся ещё одно обстоятельство, на которое никогда, по мнению В.И.Даля, не было обращено должного внимания, и которое не только осталось невыясненным, но даже почти приобретает степень улики. Не подлежит никакому сомнению, что время от времени находимы были трупы без вести пропавших младенцев с такими признаками наружных насилий, которые вполне согласуются с образом мученической смерти и того рода убийств, в которых обвиняются иудеи. Более того, происшествия эти были исключительно в таких только местах, где живут иудеи. Спрашивается затем, продолжает В.И.Даль, какому же обстоятельству приписать возобновляющиеся по временам случаи мученической смерти младенцев, рассудительно и осторожно замученных до смерти, – если обвинение несправедливо? Какую можно придумать причину или повод для такого злодейского истязания ребёнка, если не это изуверство? Наружные признаки трупа показывали каждый раз положительно, что умерщвление никак не могло быть случайным. Притом оно было обдуманным и продолжительным: всё тело истыкано и исколото, иногда клочки кожи вырезаны, язык и детородные части отрезаны или сделано у мальчиков древнееврейское обрезание; иногда некоторые члены обрезаны, или ладони проколоты насквозь; нередко знаки и синяки от тугих перевязок, наложенных и опять снятых; вся кожа в ссадинах, будто обожжена или сильно тёрта; наконец, труп даже обмыт, на нём нет крови, равно как и на белье и на платье, которое было снято на время убийства и после опять надето. Чем ребёнок или родители его могли подать повод к такому злодейству? Без цели это не могло быть сделано нигде и никогда, а тем не менее, повторяется в разных местах почти одинаково. 

«Слабое, неудовлетворительное разыскание следователей, – писал В.И.Даль, – разные ухищрения и уловки жидов, наглое и упорное запирательство их, нередко подкуп, уверенность большей части образованных людей, что обвинение это есть гнусная клевета, и, наконец, человеколюбие уголовных законов наших не только спасали иудеев доселе каждый раз от заслуженной казни, но они, происками своими и клятвенными уверениями в невиновности и в совершенной несправедливости возводимой на них клеветы, всегда почти успевали обвинить уличителей своих, кои были наказываемы за них, и успели исходатайствовать в 1817 году Высочайшее повеление Александра I (от 28 февраля, объявленное 6 марта), коим запрещено было даже подозревать жидов в подобном преступлении, а мнение, будто жиды нуждаются в крови христианской, названо предрассудком. Между тем рассмотрение некоторых мест тайного учения талмудистов обнаруживает сбыточность сего изуверства, а беспристрастный взгляд на самые делопроизводства, бывшие в подобных случаях, убеждает несомненно в истине действительности их».

Не случайно и не без оснований ещё в ХVI столетии в Польше указом короля Сигизмунда Августа было строжайше запрещено возбуждать дела по обвинению евреев в ритуальных убийствах. Указ этот был издан по желанию самих евреев, пользовавшихся в Польше большим влиянием и имевших самое широкое “национально-персональное” самоуправление…

Изгнание иудеев из большинства стран континентальной Европы также имело причиной ритуальные убийства, существование которых иудеи начисто отрицали. «Трудно, однако, считать “случайностью”, – писал Д.Рид, – что сотни зарегистрированных убийств производились аналогичным образом всегда над одинаковыми жертвами (за немногими исключениями – дети мужского пола, от младенцев до 12-13-летнего возраста), и повсюду обнаруживали одни и те же признаки мучений ребёнка в подражание мукам Иисуса Христа (распятие) и полного обескровливания жертв, причём собранная в сосуды кровь детей, согласно бесчисленным признаниям обвиняемых во всех концах Европы, рассылалась еврейским общинам для употребления при изготовлении МАЦЫ»…

Есть ещё одна хитрость, на которую пускаются иудеи-талмудисты, чтобы скрыть свои страшные преступления: в странах, где они достигали значительного скрытого влияния, они насаждали разного рода извращения, преступность, магию и колдовство, что создавало соответствующий фон, скрывающий ритуальные убийства…

Грудинский и другие объясняют неистовый обряд этот таким образом: Спаситель наш, по мнению жидов, был не Сын Божий, а человек и творил чудеса чернокнижием. Этим средством Он и обратил израильтян, назвав их беснующимися, в стадо свиней, утопив их в озере; христиане едят свиней, хотя и знают, что это кровь обращённых израильтян; а жиды, которым Бог повелел распять и истязать Христа, повторяют это теперь над последователями Его, утоляя месть свою кровью их, предавая младенцев их закланию вместо агнца пасхального.

В.И.Даль приводит ещё одну изуверскую причину употребления иудеями христианской крови. Спаситель сказал ученикам своим: «Се есть тело Моё и кровь Моя», на чём и основано у нас причащение Святыми Животворящими Тайнами, как Телом и Кровию Христа. В поругание этому святому действию жиды фанатичной секты замешивают кровь христианскую, мученически добытую, в свои опресноки и говорят: так будем же есть тело и кровь их, как повелел пророк Валаам.

Как писал Даль, одна из самых замечательных книг об этом предмете есть, без сомнения, сочинение аббата Киарини, напечатанная в Париже в 1830 году и посвящённая императору. Киарини с примерным беспристрастием разобрал основное учение иудеев, доказав, что все правила Талмуда содержат учение разрушительное, не признающее ни обществ, кроме иудейского, ни даже самого человечества или человека, кроме собственно еврейского и еврея. Киарини разоблачает всю лже-мудрость, злобное изуверство и нетерпимость содержимых в тайне их учений; он написал книгу свою с высокой благородной целью: исследовать во всей подробности настоящий быт и отношения евреев и указать на средства, каким образом можно вывести несчастный народ этот из гибельного его положения. Поэтому Киарини не обнаруживал ни малейшей ненависти к жидам, а, ограничиваясь одними учёными разысканиями, смотрел на народ этот с христианским смирением.

«…Оспаривать, – писал В.И.Даль, – что жиды во многих европейских землях, в исступлении своём, совершали этот без-человечный обряд (убиение христианских младенцев), значило бы вычеркнуть из страниц летописей несколько десятков событий или случаев, во всей подробности описанных и со всею основательностью доказанных; это значило бы разрушить и уничтожить несколько памятников, сохраняемых некоторыми городами, вместе с преданием об этом ужасном преступлении; это значило бы, наконец, признать, без всякого к тому основания, лжесвидетелями людей, которые ещё живы и видели своими глазами если не самое исполнение злодеяния, то по крайней мере несомненные к тому попытки».

«Умучен от жидов!» – гласит надгробие над мощами святого младенца Гавриила в Слуцке. Для стекающихся ежегодно на поклонение мощам богомольцев, не только православных, но и католиков – это непререкаемый факт.

Более 30-ти писателей говорили об этом предмете в различные времена; они свидетельствовали о множестве примеров, бывших в разное время и в разных государствах, разбирали тайное учение иудеев, смысл и значение без-человечного обряда и доказывали действительное его существование. Бренц, например, будучи сам обращённым из иудеев, говорил весьма положительно, что зверский обряд этот существует, хотя и содержится в большой тайне даже между иудеями.

Вот как это делается: во время праздника опресноков кровь добывается из жил замученных среди ужаснейших терзаний христиан. Эту кровь собирают на полотно или вату, заранее заготовленные в достаточном количестве, затем её высушивают и сжигают, а пепел закупоривают в бутылки, которые сдают на сбережение казнохранителю синагоги. Последний выдаёт их по требованию раввинов для их собственных надобностей или для отправления в местности, где невозможно добыть христианскую кровь, то ли по отсутствию христианского населения, то ли по причине особой бдительности полицейских властей, то ли же, наконец, вследствие крайней осторожности предупреждённых кем-либо самих христиан.

Кровавым порошком или пеплом иудеи пользуются 9 июля. В этот день они оплакивают разрушение Иерусалима Титом. По этому случаю пеплом пользуются двояким способом. Прежде всего натирают им себе виски. Свежая кровь была бы для этого непригодна. Затем они посыпают пеплом крутые яйца и употребляют их в пищу. В этот день все без исключения иудеи обязаны есть крутые яйца, посыпанные этим пеплом. Этот обычай носит название «цидо амафрейкес».

Бывший раввин, а впоследствии монах Неофит, родился в середине ХVIII века в Молдавии и происходил из еврейской семьи. Тридцати лет от роду, уже будучи раввином или, как он говорил, гамахом, он принял Православие и постригся в монахи. В 1801 году он написал на молдавском языке книгу «Опровержение иудейской веры», которая вскоре была переведена на греческий, а затем на арабский и русский языки. Он оставил ценнейшие признания, касающиеся употребления христианской крови участниками изуверского талмудического обряда. Он свидетельствовал, что «иудеи пользуются христианской кровью при обрезании, браке, в опресноках пасхи, при погребениях и в своём плаче о разрушении Иерусалима. Когда между евреями совершается брак, то жених и невеста приготовляются к нему строгим постом в течение суток, воздерживаясь даже от воды до захода солнца. Тогда именно является раввин. Он берёт только что испечённое яйцо, облупливает его и разделяет пополам. Затем он посыпает его не солью, а особым пеплом… Указанный пепел употребляется не вместо соли, а вместо свежей христианской крови, будучи на самом деле изменённой христианской кровью. Именно кровью, оставшеюся от совершённых для праздника опресноков жертвоприношений»…

В.И.Даль писал, что полный Талмуд, без пробелов, был находим лишь в польских владениях, где иудеи вообще жили свободнее и надзор за ними был слабее. Сюда же скрылись и более изуверные из них, тогда как просвещение и строгий полицейский надзор значительно изменили прочих европейских иудеев и смягчили их нравы. «Независимо от этого, есть множество толковых книг раввинских, как говорят, до 50 тысяч, содержимых в большой тайне, и существуют между раввинами особые, так называемые каббалистические науки, служащие для объяснения, по произволу, тёмных мест Талмуда. Вот почему Талмуд недоступен даже учёным филологам нашим, которых свидетельства о том, что есть и чего нет в нём, совсем ненадёжны! Есть, наконец, у иудеев и устные предания и учения, сохраняемые в тайне, но всё же изредка обнаруживаемые обратившимися евреями».

Монах Неофит писал об этом так: «Когда я достиг 13-летнего возраста (совершеннолетие у евреев), то отец открыл мне таинство крови, угрожая страшными проклятиями, если я кому-нибудь, даже братьям моим обнаружу эту тайну; если же у меня будут со временем дети, то я мог открыть то, что узнал, только одному из них, самому надёжному, умному и более твёрдому в вере своей. Я был, и теперь нахожусь, в великой опасности за открытие сей тайны; но, познав истинную веру и обратившись к Спасителю моему, на Него полагаю мою надежду… Об этом обряде писано в книгах неясно, а только загадочно; тайна известна не всем, а только раввинам, хакамам и фарисеям, кои называются у них хасидами»…

Неофит писал ещё, что иудеи, когда едят на Пасху опресноки свои, изрыгая всевозможные хулы на христиан, пекут один опреснок особо, посыпая его золою с христианской кровью; этот опреснок называется ефикоимон. И это обстоятельство подтверждается следствиями по подобным делам, а также по Велижскому делу… Там три христианки, работницы иудеев, показали, каждая порознь, что сами месили тесто на мацу (опресноки), положив туда немного добытой иудеями крови. Всякому, кто жил между иудеями, известно, что они действительно пекут один какой-то особый, священный для них опреснок не только отдельно от прочих, но и в другое время, ночью, накануне своей Пасхи, что при изготовлении этого таинственного опреснока все дети, бабы и домочадцы высылаются из комнаты и дверь запирается. Таинство этого изуверского обряда требует именно мученической христианской крови от невинного младенца, а не крови от больного, коему сделано в цирюльне кровопускание. Даже в тех случаях, когда евреи довольствовались добыванием крови, не убивая человека, кровопускание всё-таки всегда сопровождалось насилием: отрезание крестьянину кончика языка на Волыни в 1833 году и насильственное кровопускание девочке в Луцке в 1843 году…

В изданной Пикульским книге об иудейских обрядах говорится, что замученного ребёнка не зарывают в землю, а выбрасывают куда-нибудь или кидают в воду. Между тем почти все подобные злодейства обнаруживались оттого только, что искажённое тело младенца было случайно находимо в поле, в лесу или всплывшим на воде. И если бы иудеи не были обязаны поверьем своим просто выбрасывать искалеченный труп мученика, было бы трудно понять, для чего они не стараются зарыть его и скрыть таким образом все следы…» /Выдержки из книги В.И.Большакова «По закону исторического возмездия», стр. 406-415/…

Ф.М.Достоевский был одним из немногих писателей-патриотов романовской России, кто осмелился поддержать сторону обвинения Бейлиса, пусть и косвенно, с того света как бы. В своём романе «Братья Карамазовы» он перед смертью уже обыграл эту тему так. Героиня романа Лиза спрашивает у Алёши: «Алёша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?… Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырёхлетнему мальчику сначала все пальчики отрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, через четыре часа. Эка, скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот стоял и на него любовался.

Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребёночек кричит и стонет. Ведь четырёхлетние мальчики понимают».

Досадно и горько, и обидно очень, до зубовного скрежета прямо-таки и матюгов, что не многие писатели тогдашней романовской России, подобно Ф.М.Достоевскому, имели мужество коснуться этой кровавой и крайне-опасной темы. Да и где им было это сделать, и как! Вся российская печать, за малым исключением, по точному определению В.В.Розанова, стала в 1911-13 годах “кошерной”. Ну и чего тогда про неё и саму императорскую Россию жалеть, опалённую огнём Революции 1917 года. То был воистину очистительный Божий огонь, столь необходимый для будущего ВЕЛИКОДЕРЖАВНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ и ЗДОРОВЬЯ НАЦИИ…

Приложение №2

Создавался этот “карточный дом”, эта красочная, но до ужаса вредная, пошлая и примитивная, а главное – чрезвычайно гибельная для нас, жителей Русской равнины, декорация учёными хохлами, плотно окружавшими царя Алексея Михайловича после присоединения Малороссии к Московии при Богдане Хмельницком. Напомним ещё разок, для лучшего усвоения темы, что иудеи позволили московскому царю отщипнуть Украину от Польши в первой половине 17-го века исключительно для того только, чтобы хохлы помогли первым Романовым, верным холуям Сиона, удержаться у власти. Без помощи малороссов это было бы сделать проблематично, если вообще возможно.

Естественно, что хохлы потребовали за помощь жирный кусок себе. И получили его в полной мере от московских царей, и обрадовались подарку. Став юго-западным форпостом Московии, они, бывшие подданные Речи Посполитой, в течение целого века потом жили настоящими барами в новой стране – не платили налогов в Казну и не давали рекрутов в Армию. Они же заняли в романовском государстве и Церкви все ключевые и хлебные должности, определяли политику первых царей – и внешнюю, и внутреннюю: светскую и духовную. А у цариц и императриц они были в вечных любовниках… Только немка Екатерина Вторая остановила этот бардак и призвала распоясавшихся хохлов к порядку. Она чуть-чуть отодвинула их от государственных дел – но не от церковных, где они безраздельно хозяйничали вплоть до Февраля 1917-го года… Она же, Екатерина, заставила их платить налоги в Казну и рекрутировать молодых хохлят на военную службу. За что попала в большую немилость к обидчивым малороссам: до сих пор она в их научно-журналистской среде и среди хохлов-идеологов персона non grata.

Хохлы же в лице своих учёных монахов принялись стряпать нам, порабощённым Романовыми великороссам, и “нашу древнюю историю” (антирусский Церковный Собор 1666-67 годов стал для них, победителей-интриганов, отправной точкой реформ), которую они выводили из родного Киева, разумеется. Откуда же ещё?! Девизом украинских монахов-летописцев той поры, отменных плутов и фальсификаторов, стала известная парадигма: «Киев – мать городов русских», а «Украина – исток и начало всей Русской Жизни и Истории», – чего в действительности никогда не было и не могло быть. Малороссия всегда была окраиной (стояла у края) сначала Великой Тартарии (Тарх-Тарии), а потом, после развала последней на части, – и Московской Тартарии тоже. Понимай: связующим звеном она всегда была или перевалочным пунктом между Западом и Востоком. Только-то и всего! Потому как на месте современной Белоруссии в те годы были сплошные непроходимые леса и болота, и не существовало торговых и иных путей.

Но кичливые и норовистые хохлы, зачерпнувшие польского гонора и спеси в Речи Посполитой, а потом по воле Судьбы вдруг примостившиеся рядышком с новой властью Московии, ничего про то не желали слышать и знать. Они, возжелавшие стать “великими украми”, упорно гнули свою малоросскую линию, что всю государственность и религию, науку и культуру великороссы-москвитяне якобы получили от них. А без них, без хохлов, мы, насельники Великой и Святой Руси, пропали бы!

Этим поганым духом и мыслями и были проникнуты все сотворённые ими “древние летописи” и “памятники литературы”, подогнанные под один знаменатель под именем «Киевская Русь», которым соответственно грош цена и всего-то несколько веков от роду. А всё остальное, действительно ДРЕВНЕЕ и ВЕЛИКОЕ, что было написано и создано в Московии до них, ожидовевшие хохлы безжалостно и тотально уничтожали.

Поэтому-то с большой долей уверенности можно предположить: это и делают теперь мужественные и совестливые русские исследователи во главе с академиками А.Т.Фоменко и Н.В.Левашовым, – что большинство т.н. “древних русских летописей” и “памятников литературы”, пущенных в оборот в лихие романовские времена, откуда они тихой сапой перекочевали в советскую, а теперь уже и в новую Россию Бориса Ельцина, – так вот все эти памятники и летописи есть чистой воды подделка, фальсификат украино-еврейской мафии. Цель их достаточно очевидна – перевернуть всё с ног на голову в мозгах и душах русских людей, устроить там настоящий ХАОС! В хаосе проще простого прятать от народа России ПРАВДУ и втюхивать всякий бред. Тем самым делать российский народ слабым и податливым как пластилин, беззащитным перед тёмными силами, которых Николай Викторович Левашов, не страшась, называл СОЦИАЛЬНЫИ ПАРАЗИТАМИ!

Им, паразитам, необходимо и дальше, держа славян-русичей в полном неведении и темноте, задарма пользоваться нашими НЕДРАМИ, РЕСУРСАМИ и БОГАТСТВОМ, нашим ПОТОМ и КРОВЬЮ, ТРУДОМ и ТАЛАНТОМ. Ведь слабый человек отпора никогда не даст, слабый человек – не ВОИН. 

Это и происходило последние тысячу лет. Будем надеяться, что они последние…

В начале следующего 18-го века к Власти в Московии пришёл сатанист-Пётр, который, как это теперь выясняется, и Романовым-то уже не был после возвращения из Европы: подменили иудеи настоящего Петра во время Великого посольства… Как бы то ни было, но Пётр Первый сделал ставку уже на немцев, не на хохлов. И сладкие и тучные времена для малороссов в России канули в Лету.

Понятно, что дорвавшимся до Власти немцам с бунтующей протестантской душой совсем не понравилось то, что напридумывали кичливые хохлы в Русской Истории. И они начали корректировать и подправлять сочинённую монахами Киево-Печерской лавры “картину русского прошлого”, себя в неё втискивать делово на правах учителей и хозяев. Сам Киев-град они из научного оборота выводить не стали: уж больно хлопотно это было бы и энергозатратно, сразу взять и всё поменять, – и они предусмотрительно оставили его “матерью городов русских”. Решили, что пусть всё остаётся так, базируется на таком именно малоросском фундаменте! Немцы только лишь внесли существенное дополнение в киевскую трактовку, а именно: заявили устами авторитетных учёных прусских, что сам-то Киев был-де вторичен по отношению к Германии, шёл по её просвещённым стопам. Вот где “немецкая собака-то” была зарыта, в чём заключался подвох! А значит свою государственность, экономику, науку и культуру киевляне-де получили от немцев в 10-м веке. Они-де начало начал в Европе и России, норманны-остготы, и больше никто…

Это и сложилось впоследствии в т.н. “норманскую теорию”, авторство которой традиционно приписывают немецким историкам Байеру, Миллеру и Шлёцеру, любимцам первых российских императоров и императриц немецкого же происхождения! И те и другие (историки и императоры) как хищные птицы слетались при Петре и после со всех уголков Германии на холодные берега Невы “на ловлю счастья и чинов”. В обозначенных ими исторических рамках впоследствии работали и все антирусские клоуны-эпигоны во главе с Карамзиным, ничего не внося своего при этом, нового и оригинального.

Стоит заметить только, что от “норманской теории” гениальный и прозорливый Ломоносов на стенку лез и волосы на голове рвал от ужаса и злости. То же самое делали вслед за ним и другие совестливые русские историки-патриоты, пытаясь хоть как-то выправить ужасающее положение дел в отношении поруганного и оклеветанного Древне-Русского Прошлого, – о которых подробно и много писалось в Первой части.

Да только сделать им этого не удалось – открыть порабощённому Великорусскому народу глаза на собственное Великое и Славное до-романовское БЫТИЕ. Как не удалось осуществить это и советским мужественным историкам – тому же А.А.Зимину… Почему? – хорошо понятно, опять-таки. Ведь если это однажды произойдёт, и народ наш двужильный и терпеливый ВСЮ ПРАВДУ про себя самого узнает, каков он есть удалец-молодец в действительности, – он немедленно взбунтуется и встанет с колен, скинет многочисленных дармоедов-поработителей со своих богатырских плеч и быстро наведёт в государстве порядок. После чего заживёт в полный рост счастливо, свободно и правильно – как и надо бы ему жить согласно заложенным в него Природой возможностям.

Славяне-Русичи, оскоплённые дети, внуки и правнуки Перуна-Даждьбога, тогда восстановят оборванную тёмными силами связь со своими ВЕЛИКИМИ ПРАЩУРАМИ, наберутся СИЛ, УМА и ЗНАНИЙ от них, поднимут до прежнего уровня ВЫСОЧАЙШИЙ ЭВОЛЮЦИОННЫЙ ПОТЕНЦИАЛ, утерянный за годы рабства! И после этого вновь станут ХОЗЯЕВАМИ на Мидгард-Земле, какими и были тысячу лет назад – до принятия иудо-христианства. Они просветятся и очистятся сами от дьявольской скверны, от наваждения, да ещё и научат всех остальных землян ЖИТЬ НЕ ПО ЛЖИ, А ПО ЗАКОНАМ ПРАВИ!!!…

Часть третья

«Кто-то высмотрел плод, что неспел. Потрусили за ствол – он упал.

Вот вам песня о том, кто не спел, и что голос имел – не узнал.

Видно, были с Судьбой нелады, и со Случаем плохи дела,

И тугая струна на лады – незаметным изъяном легла…»

                                                                                               В.Высоцкий

«Всё это может показаться смешным и устарелым нам.

Но, право, может только хам над русской жизнью издеваться.

Она всегда – меж двух огней. Не всякий может стать героем,

И люди лучшие – не скроем – бессильны часто перед ней…»

                                                                                                           А.А.Блок

Глава 14

«Дремлет полдень. На тропах звериных

Тлеют кости в травах. Три пути

Вижу я в желтеющих равнинах…

Но куда и как по ним идти?

Где равнина дикая граничит?

Кто, пугая чуткого коня,

В тишине из синей дали кличет

Человечьим голосом меня?

И один я в поле, и отважно

Жизнь зовёт, а смерть в глаза глядит…

Чёрный ворон сумрачно и важно,

Полусонный, на кресте сидит».

                                          И.А.Бунин

1

После окончания Университета и болезненно-нервного расставания с Мезенцевой Татьяной Викторовной герой наш, Максим Кремнёв, будто бы АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ вдруг разом лишился за какие-то там грехи, без постоянной целебной подпитки и защиты которого его молодая самостоятельная жизнь стремительно понеслась под откос! Хотя со стороны это его падение не сильно было заметно на первых порах: это остро чувствовали и переживали в душе только он сам и его бедные родители.

В конце июня 1977 года, получив диплом и нагрудный знак МГУ в учебной части, до осени распрощавшись с истфаком и другом душевным Ботвичем, новоиспечённый университетский выпускник Кремнёв улетел на отдых в Пицунду с Терлецким Пашей, о чём вкратце уже сообщалось выше. Вдвоём они отдыхали месяц почти в лагере «Солнечный», набирались здоровья и бодрости духа, безвылазно барахтались в море словно тюлени, часами грелись на пляже, загорали до африканского вида, до облезания кожи со спины и плеч. На экскурсию даже съездили на озеро Рица и дачу Сталина, полюбовались тамошними красотами, которыми так гордятся и так кичатся грузины. Всё было у Максима на юге о’кей, одним словом, что лучшего было бы и придумать трудно, невозможно даже. Ведь первое лето фактически из последних пяти он дурака валял и набирался сил, а не пахал в стройотряде как проклятый каторжанин.

Вокруг него в лагере, вдобавок к этому, ежедневно крутилось много красивых девушек-студенток в модных и откровенных одеждах типа бикини, стройных и сочных как те же персики и виноград, желанных до одури и похотливых, южным солнцем накаченных и растревоженных до неприличия. Они откровенно заглядывались на него, возбуждённые, а то и вовсе дразнили, кокетливо строя глазки ему на пляже и в столовой, и даже смешные рожицы… Когда и это не помогало, не действовало на Кремнёва, они, набравшись храбрости, предлагали дружбу ему на танцах, чувственные отношения – и напрямую, и через гуляку и ловеласа-Терлецкого, не пропускавшего юбок и дискотек. Обычное курортное дело, короче, – дармовая, стремительная, бешеная любовь, никого ни к чему не обязывающая и оттого особенно сладкая и запоминающаяся!

Но и голодные и чумовые подруги, таявшие в его объятиях как шоколадки те же, не сильно радовали Кремнёва, не разгружали полностью его буйную голову, трещавшую от невесёлых дум и постоянной болью своей негативно действовавшую на потенцию. Думы же его были всё об одном – о собственном послеуниверситетском будущем; как и о предстоящих осенних мытарствах в Москве, которые, как почему-то чувствовал Максим всем воспалённым естеством своим, не будут лёгкими и пустяшными… И так оно всё и случилось в итоге – даже круче и горше того, что он предполагал, к чему подспудно всё лето готовился…

2

Вернувшись с отдыха во второй половине июля, Кремнёв уже на другой день пошёл с отцом прописываться в своей родительской квартире, после чего вставать на учёт в местном военкомате, сиречь становиться опять городским жителем – касимовцем, как и раньше. Это надо было сделать быстро, не затягивая процесс, потому как в советское время нельзя было жить без прописки более месяца: за это власти могли наказать – за потерю контроля над человеком! – и наказывали, ибо бомжей в СССР не должно было быть по определению. Тогда это был главный принцип социализма – отсутствие лишних людей и безработицы, а в целом – отсутствие анархии, без-порядка. Порядок в те годы железный был: государство за этим зорко следило – до прихода в Кремль Горбачёва, когда уже начались вакханалия и бардак под броским названием перестройка, что кончились, как известно, крахом Державы… И на воинский учёт Максим обязан был быстро встать как молодой лейтенант запаса, снявшись с учёта в Москве: дезертирство от Армии, опять-таки, каралось сурово в те времена, куда суровее даже, чем неимение прописки в паспорте. Такие были тогда времена и такие были законы, за неисполнение и уклонение от которых, повторим, шло неизменное и неотвратимое наказание!…

Из местного военкомата домой отец и сын Кремнёвы возвращались в траурном настроении и с почерневшими как после пожара лицами. Каждый думал об одном и том же, хотя и не говорил об этом вслух, не трепал нервы себе и близкому человеку, что шагал рядом. Да и что говорить, и зачем? – когда и так всё было каждому ясно. После 5-ти прожитых в столице лет дипломированный специалист Максим, выпускник элитного МГУ, опять вернулся к себе в Мухосрань оплёванным неудачником. С призрачной надеждой вернуться вскорости назад, в Москву, чтобы закрепиться там на постоянной основе… Через неделю-другую об этом диковинном и сногсшибательном факте узнают соседи сначала, потом родственники, сослуживцы Кремнёвых-старших и все остальные знакомые и не очень. Это как пить дать! Ну и конечно же – ровесники-товарищи Максима, с кем он когда-то в школе вместе учился, по улицам как угорелый гонял все детские и отроческие годы, кого за слабаков после школы считал, за неудачников и балбесов. Касимов – маленький город, сугубо провинциальный. Тут, как в деревне той же, ни от кого не скроешься, не утаишь скандал, болезнь или беду; все друг про друга всё знают через многочисленные связи и отношения, через сплетни те же. Узнают, естественно, и про Кремнёвых через работников ЖЭКа и паспортного стола, что сын их единственный, шибко учёный, назад вернулся ни с чем и прописался опять к отцу. А значит – и работать будет в городе. Вот только кем и где?!

Тогда-то и начнётся потеха! – порадуются “доброжелатели” от души! «Ну что? – спросят соседи или те же родственники при встрече, зубы радостно скаля, – обосрался ты, Максимка, в Москве, да, не понравился там, не пригодился, рожей не вышел?! Там такого дерьма, – добавят зло, в отместку за прежние унижения, – и у самих, видать, выше крыше. Вот и послали на х…р тебя, м…дака! – чтобы не путался под ногами, не засорял Москву провинциальным хламом. И даже хвалёный университетский диплом тебе не помог! Надо же! Хорошо, видать, ты там учился, паря, если, кроме как в забытом Богом Касимове, ты нигде более не понадобился, не оказался нужен!…»

Представить подобные настроения и разговоры дикие и досужие, оскорбительные для Кремнёвых, ещё даже и год назад было бы невозможно просто из-за их нелепости и абсурдности. Ибо год назад, перед и после стройотряда в частности, Максим приезжал и расхаживал по родному городу этаким НЕБОЖИТЕЛЕМ-ОЛИМПИЙЦЕМ. А по-другому, без пафоса и восторга, было бы и сказать нельзя про студента Московского Университета, лучшего вуза в те времена, напомним современным читателям, набатом гремевшего по всему мiру. Понятно, что статус сей действовал на студента Кремнёва самым позитивным и духоподъёмным образом, помимо воли накачивал-наполнял его гордостью превеликой, собственной значимостью и важностью. С радостью на сердце и на лице гуляя по родным улицам, Максим охотно встречался тогда с друзьями детства, родственниками и соседями, учителями бывшими, одноклассниками, которые смотрели на него почтительно, снизу вверх – как лилипуты на Гулливера! Кто-то это делал искренне и с симпатией, кто-то – притворно и зло, держа большущий камень за пазухой, клевету и наветы в мыслях, – но подобострастные улыбки при этом присутствовали у всех, или почти у всех, исключая евреев разве что, для которых успехи гоев – рана вечная и незаживающая на сердце… А куда было им деваться, скажите, куда?! – притворным и злобным завистникам! Ведь за спиной Кремнёва, как ни крути и ни скрежещи зубами, какие пакостные теории ни придумывай для очернения, маячил Ломоносовский град на холме своим величественным Главным зданием невиданной красоты, который неизменно и незримо придавал Максиму духовную и интеллектуальную мощь, красоту и стать, определённую святость и силу. И хотя половина его одноклассников тоже учились в вузах и готовились стать инженерами, врачами, педагогами, зоотехниками или агрономами соответственно, – но что значили их рязанские, владимирские или тульские политехнические, медицинские, педагогические и сельскохозяйственные институты в сравнение с МГУ, что выпускал профессиональных учёных самого лучшего покроя и марки, стоявших на передовых рубежах советской и мiровой науки… В СССР это знали и понимали все, кто в принципе способен был что-то высокое и значимое понимать, а не только лишь есть, пить и совокупляться, уподобляясь животным, – потому-то и прогибались, и расшаркивались знакомые перед Кремнёвым-студентом как перед потенциальным светилом, мэтром Русской Истории, заискивающе называли его при встречах будущим профессором и даже академиком.

Польщённый Максим не переубеждал их, не разочаровывал и не рассказывал про истинное состояние дел на истфаке и своё невесёлое настроение на факультете все последние годы. Зачем? Он просто “с учёным видом знатока хранил молчанье в важном споре”, хитро посмеивался во время бесед, а потом быстро переводил разговор на другие темы, далёкие от своей учёбы и судьбы и близкие судьбам собеседников. И этим вызывал ещё большее уважение к себе отсутствием самолюбования, высокомерия и зазнайства.

Надо сказать, что его образовательные успехи и связанные с ними людское уважение и почёт невольно распространились и на родителей, Александра Фёдоровича и Веру Степановну Кремнёвых,к которым резко поменялось отношение в лучшую сторону и на работе и дома после того, как их единственный сын после школы вдруг оказался в Москве. Да не где-нибудь на стройке или на заводе ЗиЛ, по лимиту тупо крутящим гайки в цеху за комнату в коммуналке, а в Московском Университете, духовном, культурном и интеллектуальном центре великой советской страны, повторим. Прославленном вузе с многовековой историей, в котором тогда считала за честь учиться вся советская чиновная знать, не имевшая ещё возможности выезжать в Европу и Америку за образованием и красивой жизнью. Подобных парней и девчат в их Касимове можно было пересчитать по пальцам одной руки за годы существования СССР, кто удостаивался подобной чести – быть студентом МГУ и получить его престижный диплом на руки…

3

Теперь же бывших злобных завистников – и молодых, и старых – прорвёт изнутри как проржавевшие трубы канализации, и их язвительные насмешки польются на головы бедных Кремнёвых сплошным зловонным потоком. Это уж как пить дать! – и к гадалке ходить не надо! И главным виновником такого окаянства и таких предполагаемых поношений станет сам Максим, вдруг захотевший по дурости молодой обнулить все свои 5-летние достижения, обширные знания и профессию, свой высокий социальный статус выпускника МГУ, наконец, и вернуться к тому первоначальному состояние, которое у него было по окончанию школы в 1972-ом году. С одним весьма существенным нюансом только. Тогда он, 17-летний желторотый парень, мечтал поступить в Университет, чтобы подняться посредством полученных на истфаке знаний к вершинам Мiрового Духа. Теперь же, достигнув 22-летнего возраста, он, словно свихнувшийся на учёбе студент, вдруг ставит перед собой уже совершенно иную цель – прямо-противоположную прежней! – хочет скатиться со свистом вниз по социальной лестнице и упасть в отхожую яму, и пропасть навсегда в ней, не оставив следа и памяти.

А если отбросить метафоры и аллегории, – то он планирует вернуться в Москву, оставленную на время, послать там к чертям распределение и диплом – и попробовать устроиться вместо этого на какой-нибудь столичный автозавод простым работягой, где иногородним гражданам-лимите дают комнаты и прописку. То есть он хочет, он загадал уже пойти по тому же проторенному пути, по которому шли с давних пор некоторые особенно ушлые и оборотистые касимовские удальцы-лоботрясы, не желавшие никогда учиться, не имевшие в голове мозгов, – но желавшие, тем не менее, жить красиво и лучше всех, и жить непременно в столице. В Москве ведь традиционно был самый высокий уровень жизни в сравнение с провинцией: и в романовской империи, и в СССР, – и было полным-полно ресторанов, борделей и кабаков, где можно было бы славненько погулять – оттянуться и порезвиться по полной программе, с пользой убить время и ублажить себя. Чем тебе не рай для таких вот самолюбивых гуляк-гордецов, которые, отслужив армию и покрутившись дома какое-то время, наев жирок на боках и накопив денежек на дорогу, ехали потом работать в Москву согласно существовавшему советскому законодательству и трудовому кодексу, устраивались где придётся в этом чудном и милом городе, где их возьмут. Чтобы впоследствии, пройдя соответствующие трудовые и бытовые ступени, нервотрёпку, инстанции, препоны и кутерьму, стать полноправными столичными горожанами – со всеми вытекающими отсюда благами и привилегиями, не доступными оставшимся дома сидеть и небо коптить землякам. Которые, между прочим, во все времена чопорным москвичам завидовали устойчивой чёрной завистью….

4

Вот и Максим Кремнёв, ещё будучи студентом-старшекурсником, решил в свою очередь пройти путь борьбы за Москву через бытовые мытарства и неудобства провинциалов-лимитчиков, про которые (мытарства) он фактически ничего ещё и не знал толком, и даже и не догадывался о их наличии. Совсем-совсем. И первый шаг на этом тернистом и кремнистом пути им по сути был уже сделан по возвращении из Пицунды: он опять прописался в родном Касимове – без всякой надежды и шансов быстро выписаться назад и прописаться опять в столице.

Как к этому его роковому шагу – пока что прописке в отчем дому – должны были отнестись его родственники, друзья и соседи? С недоумением и со смехом, конечно же, с кручением указательных пальцев у висков! И это – в лучшем случае! Ведь большинство его бывших товарищей-одноклассников, получив в одно время с ним диплом и, в довесок, серьёзную и уважаемую профессию руководителей, не могли нарадоваться новой жизни взрослых и деловых людей, людей уважаемых и желанных. Как и резко улучшившимся положением в обществе в связи с концом утомительной студенческой пятилетки – с её хронической усталостью от учёбы, вечным безденежьем и отсутствием собственного угла!!! Закончив рязанские или соседние владимирские, тульские и калужские институты, они, став дипломированными специалистами – врачами, инженерами, педагогами и агрономами, – распределились по области кто куда и получили на новых местах всё что хотели, что требуется для комфортного проживания и счастья. А это значит: получили зарплаты хорошие на шахтах, заводах и фабриках, в больницах и школах, собственное жильё, пусть пока и не очень комфортное. Те же из них, кто решил, поддавшись партийному призыву и гос’пропаганде, поехать на село в качестве врачей, учителей и агрономов и закрепиться там, пустить корни, – те и вовсе получали от колхозов и совхозов целые дома в собственность с большими участками плодородной земли, с гаражами, садами и огородами. Красотища! Им, скороспелой сельской аристократии, оставалось только побыстрей найти себе пару, создать крепкую трудовую семью и дальше уже жить – не тужить, сообща поднимать деревню по мере сил, детишек рожать и воспитывать, готовить смену. Ибо всем необходимым для сытой и комфортной жизни государство их обеспечило на сто лет вперёд, и душа у них ни о чём уже не болела, естественно, кошки по ней не скребли, кровь не пускали… Были и такие выпускники Политеха, оборотистые одноклассники Максима, кто умудрился, именно так, получить себе распределение даже и в Московскую область, на машиностроительные заводы Коломны. Такие везунчики и вовсе ходили по Касимову дурные от счастья, гордые и важные как индюки! Ещё бы: найти жильё и работу в двух часах от Москвы – это всё дорогого стоило!

Смешно и горько сказать, и грустно одновременно, но даже и их местные дурни и алкаши, ничтожества, двоечники и прохвосты с весьма показательными и говорящими фамилиями Разгуляевы и Разорёновы, кто вообще нигде не пожелал учиться, не захотел после школы учёбой себя утруждать, – даже и те прекрасно в итоге устроились в жизни, после службы в Армии вернувшись домой, в насиженные и обжитые места, где у них, паразитов и трутней законченных и патологических, всё было давным-давно на мази, всё устроено и всё схвачено. Сердобольные родители запихнули их в блатные места, где они дурака валяли годами, не били пальцем об палец и за то получали зарплату – и не плохую, по разговорам, не маленькую, не грошовую, какую они и заслуживали по логике вещей. Из-за чего и рухнул Советский Союз: что таких вот “дятлов” и дармоедов массово себе на погибель плодил и как на убой откармливал все последние годы, как крыс и тараканов тех же, как упырей, которые мощь и богатства родной страны и сожрали в итоге… От нечего делать они, их местные упыри-дармоеды, развратники и гедонисты с рождения, слонялись по городу целыми днями в поисках левых заработков и развлечений, резались в городском саду в домино до упада, регулярно пьянствовали по вечерам да местных дурочек без счёта портили, халявным сексом ублажали себя, дармовой душещипательной садомазой. Чем не жизнь, чем не счастье, скажите, для упырей?! Голова у таких пустышек и подлецов, во всяком случае, если и болела когда, то исключительно и только с похмелья; а нервы стальные канаты напоминали, которыми можно б было буксировать баржи и трактора…

И только у Максима Кремнёва, когда-то лучшего в классе и школе ученика, “с внутренним огоньком парня”, как про него учителя на собраниях говорили, всё пошло кувырком после окончания Университета. На душе у него было темным-темно, тоскливо и пусто как в доме заброшенном, холодно. Его, отличника бывшего и светильника Божьего, маленького касимовского Икара, будто бы сглазил кто, или перешёл дорогу…

5

Прописка в отчем дому была ещё “цветочками”, была ничто в сравнение с тем, что сообщил Максим отцу с матерью после этого. Вернувшись из Пицунды заметно окрепшим физически и чуть обмякшим и успокоившимся душевно, отошедшим от студенческих любовных страстей и бурь, от болезненных и неестественных отношений с Мезенцевой, он решил наконец посвятить батюшку и матушку в разработанный им в Университете план своей дальнейшей жизни. Ранее он им про это не говорил: и времени не было, и настроения; да и не хотелось заранее своих стариков нервировать и тревожить. Зачем?… А в июле он понял, что долгожданное время пришло: не гоже родителей держать за дурачков и пошло водить за нос.

Тем же вечером, когда он официально Касимовским жителем опять стал, Максим, собравшись с духом и силами и выпив водки для храбрости, рассказал за ужином домочадцам про то, что планирует делать осенью, когда в Москву вернётся. Он рассказал в частности как можно спокойнее и тише, как можно увереннее в себе, что сильно ошибся с распределением и хочет от него отказаться поэтому, исправить положение и судьбу – пока это ещё не поздно. Как это уже сделал Серёга Жигинас, наверное, который потому и не приехал к ним в Рязанскую область прописываться, как планировал, как они о том с ним зимой ещё договаривались…

Несчастные родители были настолько ошарашены и подавлены заявлением сына, что не сразу нашлись что сказать: ни батюшка, ни матушка… За столом после этого образовалась долгая и мучительная пауза с тишиной вперемешку, которую первым прервал и нарушил заметно побледневший и посуровевший отец.

-…А у тебя это получится – отказаться от распределения? – тихо спросил он, в упор строго взглянув на сына. – Насколько я знаю, слышал от других людей, у кого дети в институтах учились ранее, выпускники вузов обязаны отработать три положенных года там, куда их пошлют. Чтобы отдать тем самым долг государству за потраченные на их без-платную учёбу деньги.

– Не знаю пока, – неуверенно пожал плечами Максим, ухмыльнувшись натужно. – Должно получиться, должно. Не могут же они меня силой заставить работать: я же не раб их, не крепостной. Да и какая от таких польза, у кого к работе душа не лежит? А работать мне там что-то совсем не хочется – одному, без друзей, и временно, к тому же… Да и потом… есть же какие-то уважительные причины, наверное, по которым отменяются договора, расторгаются по обоюдному согласию. Подумаю осенью, покумекаю, короче, когда в Москву вернусь и на месте оценю обстановку; с руководством конторы когда встречусь и переговорю. Сейчас об этом рано сидеть и судачить, гадать на кофейной гуще, когда исходных данных нет на руках. Чуть подождать и потерпеть надо…

И опять образовалась долгая пауза в разговоре, болезненная, мучительная для всех. По как-то сразу осунувшимся лицам родителей можно было только судить, что им очень не понравились бунтарские планы сына…

-…Ну ладно, допустим – уволишься, отпустят тебя на все четыре стороны с Богом, – опять первым прервал молчание отец, осторожно озвучивая то, что стихийно приходило ему в голову. – И что потом собираешься делать? Ты, надеюсь, думал уже про то?

– Конечно же думал, конечно, – последовал быстрый ответ виновника “торжества”. – Я же у вас не раздолбай безмозглый, не ветрогон, живущий одним днём. Давно уже всё спланировал и обдумал, составил план действий. Потом буду устраиваться по лимиту на какой-нибудь столичный автозавод: чтобы получить там жильё и прописку как все остальные лимитчики. Другого выбора у меня просто нет, чтобы стать москвичом, чтобы за Москву зацепиться. Выпускникам МГУ жильё и прописку в Москве не предоставляют, увы. А без Москвы мне хана, родные мои, любимые, без Москвы я и месяца не проживу, загнусь от тоски и скуки – настолько я за пять студенческих лет в этот чудный город влюбился…

6

Простодушный рассказ сына про автозавод и желание после отмены распределения пойти работать по лимиту как последнему двоечнику, слесарем-сборщиком становиться на всю оставшуюся жизнь фактически, чумазым работягою, сразил родителей наповал. Не такого будущего безусловно они ждали от выпускника Московского Университета все последние пять лет, не на то в мечтах и мыслях своих рассчитывали… Оба долго не могли прийти в себя по этой причине – сидели бледные и растерянные за столом, скукожившиеся, маленькие и жалкие от переживаний, собирались с мыслями. Максиму было больно на них смотреть – и жалко одновременно… Но выбора у него не было… И утешений – тоже. Правда и план его горькими оказались, но иных у него не имелось в запасе, увы…

И опять первым пришёл в себя отец, потому как матушка была в глубоком шоке, в прострации, и плохо чего понимала из происходящего.

– А зачем тогда надо было учиться пять лет, не пойму, голову всем нам морочить? – спросил наконец Александр Фёдорович, болезненно и недовольно брови нахмурив. – Шёл бы тогда сразу уж на автозавод по окончании школы. Глядишь, может сейчас бы уже в собственной комнате жил в Москве и давно бы определился в жизни. А так? В 22 года всё начинать с нуля, когда ровесники твои в люди выбились, в руководители производства. Инженерами стали после получения диплома – уважаемыми людьми! – и большими делами скоро заправлять начнут, важными и крутыми дядями сделаются. А ты в это время, их одногодок, на заводе к станку прильнёшь и гайки крутить начнёшь как пацан желторотый. Чумазым будешь вечно ходить, неухоженным и немытым, и всеми вокруг презираемым. Ну-у-у, не знаю, не знаю… Извини, конечно, сынок, но как-то глупо, по-детски выглядит это всё, все твои мечты и планы. Зачем ты тогда учился-то столько лет, ответь, если историком работать не хочешь? Разочаровался в Истории, да, как в предмете?

– Нет, в Истории я не разочаровался. Скорее наоборот – очаровался за время учёбы. Только я реальную Русскую Историю имею в виду – не вымышленную, не сказочную, не заказную.

– Ну а чего же бунтуешь тогда? – не понял оговорки отец. – Зачем хочешь бросить профессию и сладкую и комфортную учёную жизнь, поменять её на утомительную маяту рабочую?!

– Она не такая уж сладкая и комфортная, жизнь порядочного историка с совестью, честью и головой, как вам всем это со стороны кажется. И не в самой науке как таковой я полностью и окончательно разочаровался, скажу это ещё раз, подчеркну жирно, – а в преподавании Велико-Русского прошлого, в той пошлой и вульгарной псевдо-Истории, какую нам в России преподают в школах и институтах, какую изучать заставляют. Её уже тысячу лет как гвозди вбивают простому народу в головы наши без-совестные профессора и попы – делают из него, из народа великорусского, м…дака и чмошника! Мне это всё не нравится категорически, и очень и очень обидно вдобавок – до боли и скрежета в зубах. Поверь, отец, сыну! Ведь у России, у славян-русичей в частности, с Древнейших Времён была и есть величайшая История, трагическая и кровавая, да, – но и славная и героическая одновременно, какой ни у одного народа нашей планеты более нет, и не было никогда, и не будет! Но её – ВЕЛИКУЮ и СЛАВНУЮ ИСТОРИЮ СВЯТОЙ РУСИ!!! – держат в глубокой тайне, под спудом Тёмные силы, социальные паразиты т.н., желающие жить за наш Русский Счёт, нашим хлебом, кровью и потом питаться. А вместо этого нам впаривают и втюхивают полную чушь и дрянь под именем Мiровой и Русской Истории, враньё откровенное и клевету на Россию, на русский народ! От чего давным-давно уши вянут у знающего и думающего человека, мозги кипятятся и плавятся, и что я не собираюсь ни преподавать, ни плодить, ни передавать по наследству детям, внукам и правнукам. Грех это! Ну их к лешему, эти пошлые байки! Забывать их надо скорей, вычёркивать из книг и памяти!

– Максим, послушай! – взмолился отец, как рак покрасневший от напряжения. – Я этих ваших учёных тонкостей не понимаю и понимать не хочу: старый уже для этого. Я только одного не пойму: не хочешь историком быть – ладно, хорошо, пусть так! Бывает такое: разочаровываются люди в профессии, меняют её на другую. Согласен. Но зачем от высшего образования-то отказываться, от диплома?! К тому же, от диплома МГУ?! Контора тебе не нравиться – хорошо! Нам с матерью она тоже сразу же не понравилась, как только ты зимой приехал и про неё рассказал, – но мы не стали тебя переубеждать, трепать тебе нервы сомнениями и предчувствиями. А теперь ладно, пусть! Посылай её к чёрту, коли так, и начинай работать в другом месте, выбери другой путь. Директором школы, к примеру, становись, или каким-нибудь чиновником важным. С университетским дипломом и с головой тебя же в любое место возьмут с радостью превеликой. Умные и грамотные кадры везде нужны и ценятся на вес золота. Уразумей ты это и не пори горячку! Найдёшь себе приличное место, где тебе и квартиру сразу дадут, и зарплату хорошую. Женишься быстро, семью заведёшь – как все нормальные люди делают. И будешь жить припеваючи! Посмотри вон сколько у нас по городу ходит хороших, но незамужних женщин. Красавицы и умницы все, здоровые как на подбор, любвеобильные и плодовитые! Но – одни пока, не встретили хорошего парня, не повезло, не случилось. Бывает. Да ты только им подмигни, только свистни, – они за тобой, выпускником МГУ, на край света кинутся и будут рады до задницы, что такого парня охомутали! А ты вместо этого в чумазые работяги собрался, в дебилы и алкаши; планируешь опуститься вниз, где пьянки-гулянки без-конечные, упадок нравов, да одни дуры безмозглые только и водятся, лярвы, шалавы да стервы. Не надо этого делать, сынок, не надо! Заклинаю тебя! На дно опуститься легко – поверь старику. Руки сложил безвольно, волю и мозг отключил – и ты уже там, на дне. А вот подняться сложно будет, если вообще возможно. Подниматься вверх – недюжинные силы нужны, стальная воля, деньги и связи.

– Отец, остановись, побереги здоровье и послушай меня внимательно, что я тебе скажу, – перебил родителя Максим. – Я бы пошёл работать кем угодно: хоть бухгалтером, хоть директором школы, хоть самым последним чинушей – лишь бы только в Москве. Но поскольку директорам и бухгалтерам жилья в столице не выдают, иногородним я имею в виду, а только исключительно работягам, – я и хочу пойти в токаря или слесаря. Я из Москвы не уеду ни под каким видом! Для меня это станет смерти подобно, пойми: в провинции кончится моя жизнь, ещё не начавшись даже.

– Да сдалась тебе эта Москва, Максим! – взорвался Александр Фёдорович. – Что, только в Москве одной люди живут?! В Ленинград вон езжай или ещё в какой крупный город: Калуга, Тула, Липец, Орёл, Курск. Да в ту же нашу Рязань! – чем тебе не место?! Старинный областной центр, промышленный и культурный регион России. И таких городов – десятки! Но только не бросай ты диплом, сынок, не становись работягой, от которых все нормальные люди как от чумы шарахаются; да ещё и морщатся и кривятся при этом, брезгливо на сторону плюются.

– Про Москву плохого не надо мне ничего говорить, – сказал, как отрезал сын. – С Москвой вопрос давно и окончательно решённый…

7

-…Ну хорошо, ладно, пусть так, – подумав с минуту, посоображав и поскрипев мозгами, попробовал было с другого бока зайти не на шутку встревоженный Александр Фёдорович. – Хочешь остаться жить и работать в Москве – оставайся. Мы с матерью разве ж против? Москва есть Москва – столица нашей Родины, силища вековечная, святыня общесоюзная, России Древний Молитвенник и Алтарь! Хочешь – оставайся там и живи себе на здоровье, коли душа прикипела и расстаться не может! Я понимаю! Но только зачем тогда увольняться с хорошего места-то, не пойму? – где ты будешь в тепле и светле, уважаемым человеком будешь, чистым, опрятным и хорошо пахнущим, одетым по моде, от которого глаз невозможно будет оторвать людям молодым и старым. И в Москве, и у нас, в Касимове. И где, главное, ты станешь сразу же получать очень хорошие деньги – 260 рубликов в месяц! О-го-го! Да такие денежки и я не всегда получаю, заводской мастер, специалист с 35-летним стажем и уважаемый человек. Матушка же твоя, старшая медсестра гор’больницы, получает вдвое меньше. А тебе их ежемесячно будут платить, пацану молодому, зелёному. Поди, плохо!… Так что не пори горячку, сынок, скажу тебе ещё раз, не надо. Оставайся и работай там пока, снимай квартиру в Москве, как другие командировочные. Денег у тебя на это хватит с запасом. А там видно будет, куда кривая тебя вывезет. Глядишь, через пару-тройку лет всё и образуется, появится свет в окошке, про который ты даже и не подозревал.

– А что образуется, не понял? И какой свет, откуда? – с ядовитой ухмылкой спросил Максим, с прищуром на отца посматривая. – Манна небесная на меня упадёт, да? Или мне кто квартиру с барской руки в Москве предложит в подарок? На, мол, Максим, пользуйся. Командировочный – он командировочный и есть. Кто на них внимание когда обращает?! Случайные, временные везде люди, как те же тени или призраки.

– Сегодня ты временный, да, а завтра, глядишь, постоянным станешь. Жизнь – она штука ветреная и переменчивая. Встретишь хорошую девушку-москвичку где-нибудь на танцах или на улице, которая в тебя влюбится по уши: в молодого, умного и богатого парня с перспективой роста чего не влюбиться! Поженитесь, и она пропишет тебя к себе. Вот тебе и квартира… А если она не одна, если с родителями, к примеру, живёт, – так встанете на очередь с ней на жильё или вообще себе кооператив купите. Денежки ты заработаешь к тому времени, да и мы чем можем – поможем. Вот и будет всё у вас хорошо и складно: я просто уверен в этом. Только не надо, сынок, истерику закатывать раньше времени, не надо. И не надо пытаться всего добиться самому, без посторонней помощи: крайне сложно это.

– А если не встречу любимую девушку, которая меня к себе прописать захочет, что тогда? – не унимался Максим со своими каверзными вопросами, ища в наказах родителя одни лишь тёмные стороны. – Москвички – они ведь ушлые все и с гонором превеликим, все – капризные и недоверчивые; на нас, приезжих парней, с большой опаской глядят, считают нас про себя захватчиками и вымогателями, охотниками за квартирами. Серёга Жигинас вон попытался через женитьбу москвичом стать – да пролетел с этим делом, облажался парень. Хотя и очень того хотел, поверь, отец, сил и старания приложил много. Весь пятый курс по москвичкам бегал как заводной – всё на женитьбу и прописку их раскручивал, на совместное житьё-бытьё. Но всё без толку… А потом разозлился, плюнул на них на всех, «нашёл себе маруху жирную, спокойную и смирную» из подмосковного Серпухова и укатил с ней в родную Хохляндию, бедолага, откуда в Университет учиться приехал. Я по его пути идти не хочу, увольте!

– А у Кольки Меркуленко получилось, как ты нам с матерью весной рассказывал, – парировал отец. – Молодец парень! Нашёл себе столичную дурочку, которая ему поверила и прописала – и в ус не дует теперь. И ты в итоге найдёшь, Максим. Обязательно! Только не надо сдаваться заранее и раскисать, на самое худшее настраиваться и опускать руки. Ты же у нас красивый, статный и грамотный парень. Не пьёшь и не куришь, спортсмен, человек физически и умственно здоровый то есть. Да такого парня ещё походить, поискать надобно. И не скоро найдёшь. За такого любая москвичка пойдёт, любая! Ведь иметь такого мужа – за счастье! Поверь!

– Не хочу я жениться на дурочке, отец, не хочу! Женитьба – это ведь не игрушка, не развлечение мимолётное. Это – на всю жизнь: я так это дело понимаю. Поэтому умную жену хочется, все знающую и понимающую, верную и надёжную как скала. Чтобы другом и помощником по жизни была – не вертихвосткой, не шалавой, не подлой изменницей… Есть такие ещё, не перевелись на Руси, встречаются: я лично видел таких, и даже общался. Но только у них самих жилья в Москве нет, как и у меня: они – иногородние… А остаться в столице им очень хочется, как и мне. Вот они и маются, бедолаги, крутятся как белки в колесе, ломают голову: что им делать. У хороших парней и девчат, отец, проблемы одни и те же – и одни и те же беды. Поэтому и живут они врозь – и маются-мучаются при этом.

Максиму очень хотелось дополнить свой короткий рассказ, сообщить понурым родителям, что у него уже есть невеста, любимая девушка Таня есть, Мезенцева Татьяна Викторовна, которая не выходит из сердца и головы, хоть плачь, и за которой он готов идти хоть в огонь, хоть в воду. Ради которой, собственно, он и затеял всю эту возню с работой по лимиту: чтобы получить в итоге своё жильё в Москве и привести в него иногороднюю жительницу-Татьяну в качестве полноправной хозяйки, её этим столичным жильём осчастливить и одарить, решить одним махом и её проблемы тоже. А они ведь обязательно через год возникнут, обязательно! Если только Мезенцева в аспирантуре не останется, конечно же, если далее не продолжит учёбу и не отодвинет от себя жилищную проблему на три года дальше по сроку… Очень хотелось Максиму сообщить родителям про неё – и навсегда закрыть щекотливую и неприятную тему с женитьбою по расчёту, на москвичке то есть. Не для него этот скользкий и неправедный путь, определённо не для него! Все его естество этому пути противилось…

Но он не выдал любовного секрета матери и отцу – удержался. Посчитал, что не подошло ещё время для таких сердечных откровений, да и подойдёт ли когда вообще, если вспомнить их с Мезенцевой крайне-сложные отношения… И зачем тогда заранее об этом трепаться, себя дурачком выставлять, пустозвоном и хвастунишкой…

Но без этого секрета план его выглядел безумным и диким со стороны. Не убеждал он родителей своим качеством и правотой и, соответственно, не давал жить спокойно…

8

Подобные душераздирающие разговоры возникали в семье Кремнёвых всё лето – до самого отъезда Максима в Москву в сентябре-месяце. И исходили они, как правило, от батюшки, Александра Фёдоровича. Тот, прожив долгую и тяжёлую жизнь, – напомним ещё разок это, – захватив войну в юном возрасте, унижения оккупации, голод и холод, смерть на фронте отца и двух старших братьев, хроническое семейное безденежье, всё пытался отговорить сына от его затеи с работою по лимиту. Чувствовал батюшка всю бредовость и абсурдность её, а то и вовсе гибельность для неразумного чадушки…

– Послушай, сынок, – теряя терпение, как можно добрее и ласковее обращался он раз за разом к сыну дома за обеденным столом, на даче или во время городских прогулок, не имея сил выдерживать внутреннее напряжение от кипевших в его голове и сердце жгучих сомнений и предельно-тягостных дум. – Давай с тобой ещё раз всё спокойно обсудим, разберём критически и пошагово тот стихийно-рождённый план, который ты сам для себя в Москве придумал, когда твой дружок Жигинас тебя бортанул, и по которому ты хочешь начать жить осенью, когда в Москву на работу вернёшься. Вдвоём-то легче любые вопросы решать, согласись: одна голова – хорошо, а полторы – лучше, как в таких случаях говорится… Ты только не кипятись и не перебивай меня, сынок, – а лучше помолчи и послушай. Я же отец твой, родная душа и кровь. И никогда не пожелаю тебе плохого, а только одно хорошее. Веришь?! Тем более, что у меня-старика опыт большой за плечами имеется, знание жизни и людей, которых у тебя ещё нет и не может быть по причине молодости. Вот я и хочу передать тебе это знание и этот опыт, предупредить о подводных течениях и об опасности, что могут перед тобой возникнуть в самом начале пути. А ты уж потом сам решай – пригодится это тебе или нет. Договорились?!… Но вначале выслушай, не перебивай, прошу тебя ещё раз. Я и без тебя собьюсь со своим природным косноязычием и 4-мя классами образования.

– Ну давай, давай, говори, чихвость меня и осмеивай, – недовольно отвечал Максим, морщась как от зубной боли. – Ты же про мои задумки с автозаводами хочешь сейчас говорить, с работою по лимиту, так ведь? Всё она тебе не даёт покоя.

– Да, не даёт, сынок, не даёт! Честно тебе признаюсь. Как ты только нам с матерью про это всё рассказал, вернувшись с юга, – я с тех самых пор уснуть не могу спокойно: всё про тебя и затею твою лежу и до утра думаю. И прихожу к выводу неутешительному и печальному, что затея твоя с работою по лимиту в Москве – самая что ни наесть глупая и пустая! Уж извини за откровенность и прямоту. Ничего ты там не добьёшься в итоге и не получишь. Только жизнь загубишь свою,  а заодно и наши.

– Почему ты так думаешь? – тихо спрашивал Максим родителя, бледнея лицом и душой холодея как после страшного врачебного диагноза.

– Да я не думаю, я уверен в том, – прямо, честно и твёрдо отвечал Александр Фёдорович, не щадя психику сына. – Потому что в отличие от тебя, пацана желторотого, я знаю наши законы, по которым вся страна живёт, и ради тебя одного которые менять не станут. Законы же эти таковы, что ты, как молодой специалист с высшим образованием, просто обязан отработать какое-то время по специальности, понимаешь – обязан! Три или пять лет: не знаю точно. Могу для интереса спросить на заводе у своих молодых мастеров, что отрабатывают у нас положенный срок после окончания Политеха. Так что не одно столичное предприятие тебя не возьмёт работягой в свой штат сотрудников: в тамошних отделах кадров законы знают и чётко блюдут. И нарушать их не станут – отфутболят тебя в два счёта… И что будешь делать тогда, когда без работы совсем останешься, без куска хлеба? К нам в Касимов вернёшься оплёванным неудачником, да? Чтобы на смех нас с матерью и себя самого пустить, потешить город?!… А так оно всё и случиться в итоге: чуда не произойдёт. Я это ясно вижу…

– Поэтому, Максим, послушай меня, старика: не пори горячку и не руби сук, на котором удобно сидишь, не руби. И не плюй в колодец, из которого пьёшь воду. Как взрослый, опытный человек и твой родной отец, очень тебя прошу об этом. Ты в июне получил престижный диплом МГУ, которым гордиться надобно, а не бросать в помойку, который тебе очень сильно поможет и пригодится по жизни, поверь. А ещё ты, сам того не желая, как я понял из разговоров, получил хорошее место работы в Москве, с хорошей же зарплатою в 260 рублей, которой многие твои бывшие одноклассники сто раз ещё позавидуют, когда узнают. Да, без прописки и без жилья пока, – и что из того? Многие так начинают даже и в нашем городе, когда приезжают на заработки из деревень. И ничего – выкарабкиваются со временем, закрепляются тут и даже выбиваются в люди. И ты в итоге выберешься на свет Божий, сынок. Всенепременно! Наберись только терпения. Поработай годок, другой, как все остальные твои товарищи это станут делать, подзаработай денежек, – а там видно будет. С деньгами, поверь, ты будешь люб и нужен всем, всем желанен и интересен. Без денег же – никому. Совершенно! Так, сынок, вся наша жизнь устроена: и сложно, и просто одновременно; и подло, и справедливо.

– У меня есть деньги, отец, – всё также спокойно и твёрдо отвечал на это Максим, щуря глаза и кривя в усмешке пухлые губы. – Я заработал в стройотряде 5 тысяч рублей за четыре студенческих лета. Ты знаешь про то: деньги мои лежат на сберкнижке, которую я у вас храню. Через пару-тройку лет там будет лежать 10 тысяч, к примеру. И что из того? Я от этого счастливее стану? Или деньги автоматически сделают меня москвичом? Чёрта-с два! Деньги накоплю, а время упущу, несколько лет из жизни этим накопительством вычеркну. И университетских друзей-москвичей растеряю, вдобавок, которые мне хоть чем-то осенью смогут помочь и хоть что-то подсказать-посоветовать… И что тогда стану делать один в Москве, когда жизнь с нуля всё равно начинать придётся, и когда 25-26 лет мне стукнет?

– Выйдешь на работу – новых друзей заведёшь. Там их знаешь сколько будет!

– На работе будут такие же шаромыжники иногородние и бездомные, как и я сам. Много от них толку и пользы мне выгорит, как думаешь?… А потом друзей не заводят по щелчку пальцев: щёлкнул – и появился друг. Нет, не появился – и не появится. Друзья, как и любимые люди, – сугубо Божье дело. Их обрести тяжело, а уж коли однажды обрёл – беречь надобно. Я вон с Меркуленко и Жигинасом 5-ть лет бок о бок прожил, спал на соседних койках, в походы и на танцы ходил, из одной тарелки питался, – а другом их так и не стал, так и не сроднился душами в итоге. Оба плюнули на меня в трудную минуту, когда наши будущие судьбы решались, бросили как ненужную вещь – и сразу же про меня забыли, суки поганые, а я – про них. Ни одного светлого и доброго чувства в душе моей от них не осталось и желания встретиться. Совершенно!… Вот тебе и друзья, отец: век бы таких не знать и не видеть… Но есть у меня и другие в Москве, славу Богу, которых я не хочу терять, на которых как на себя самого надеюсь…

Тогда обескураженный и обезоруженный разговором Александр Фёдорович снова на девушек-москвичек переходил, на которых надобно-де непременно жениться, чтобы махом одним все проблемы решить с жильём и пропиской. Уверял, что иного выхода нет, что это для запутавшегося Максима – самый лучший и самый надёжный способ за Москву зацепиться. Но сын в вопросе скороспелой женитьбы упорен и непреклонен был как баран или как та же свая железобетонная – не хотел полагаться на случай, пускать на самотёк Судьбу: обласкает Она его – не обласкает; поцелует – не поцелует в темечко. От родителя он унаследовал одно хорошее качество: не был слюнтяем и нытиком с молодых лет, и всего хотел добиваться сам, чтобы не быть паразитом и иждивенцем, и кому-то и чем-то обязанным…

– И с любовью ведь точно так же бывает, отец, – подумав, дополнял Максим свой рассказ про поганых и подлых университетских дружков мыслями о делах семейных, на которые он, разумный и памятливый молодой человек, достаточно уже насмотрелся в криминальных хрониках по телевизору. – Встречаются люди случайным образом где-то, возбуждаются-вспыхивают друг от друга как те же спички от трения, любятся какое-то время, милуются жарко и страстно, женятся сдуру, детишек заводят бездумно и походя как те же животные. И вроде бы всё у них хорошо идёт поначалу, всё чинно и гладко на загляденье, всё о’кей. Оба счастливы и довольны до поросячьего визга, с удовольствием вьют семейное гнездо родителям и себе на радость… А потом вдруг взрываются оба неприязнью и ненавистью при первой же неудаче житейской или беде – и разбегаются по разным углам с руганью и матом, и мордобоем жутким, с дележом имущества и детей. Ненавидят и клянут друг друга на весь белый свет, что совестно за них становится и очень и очень обидно. И куда только любовь девается, думаешь, и была ли она у них вообще? Или вся их любовь так называемая заключалась исключительно в похоти, в сексе, в гормонах, что в крови очумело играют и делают людей бешеными и неуправляемыми как черти? А когда секс в семейной паре приелся и надоел, перестал удовольствие доставлять, обоюдную страсть и радость, – то и жить стало обоим вместе невмоготу: тошно и противно до омерзения? Так, что ли? Отсюда – и ругань, и скандал, и ненависть лютая к супругу или супружнице. Всё – отсюда… Нет, не хочу я себе такой вот случайной, пошлой и развратной любви, отец, не хочу, – уволь ты меня пожалуйста! – которая непременно скандалом и разводом закончится, всенепременно!… Тем паче, не хочу любви плутовской, основанной на расчёте и выгоде. Не надо мне больше женитьбу на какой-нибудь глупой и похотливой дурочке с московским штампом в паспорте предлагать: я на хохляцкой дружбе уже обжёгся – и сильно… 

У отца от таких разговоров отчаянных и железного упрямства сына вдобавок голова раскалывалась пополам и безвольно опускались руки. Не было у него аргументов и слов в запасе, к великому сожалению, строптивого чадушку переубедить: выпускник Университета оказывался умнее, говорливее и грамотнее отца-работяги и неизменно побеждал в словесных дуэлях. А полуграмотный батюшка неизменно оказывался в дураках, увы и ах, оказывался в проигрыше… И именно с этого момента, когда решалась на небе и на земле судьба Максима, у Кремнёва-старшего начались серьёзные проблемы со здоровьем: стало скакать давление вверх и вниз почти ежедневно, из-за чего не прекращались страшенные головные боли, терпеть которые не хватало сил. Таблетками же в семействе Кремнёвых не пользовались никогда: Вера Степановна, фанатичная и истовая староверка, была категорически против таблеток, хотя и проработала всю жизнь медсестрой в гор’больнице… А без медикаментозной помощи в организме отца стала стремительно развиваться тяжёлая форма гипертонии, кончившаяся трагически для Александра Фёдоровича, о чём рассказ впереди…

9

Не удивительно, в свете всего вышеизложенного, что половину июля, август и половину сентября первого послеуниверситетского лета, что Максим прожил-промаялся в отчем дому, стали поистине чёрными для него и его домочадцев, если не сказать траурными. Тяжело и муторно было в это время в психологическом плане Кремнёвым: и бедным родителям, и их сыну, главному источнику бед. То была расплата, будто бы, за безмерное и безграничное счастье, которым их одаривал и награждал Господь все последние годы…

Что касается Максима, – то ему хотелось бы побыстрее уехать из дома: на ту же стройку студенческую умотать и забыться там в компании бывших друзей-приятелей; или на учёбу в Университет отчалить, как он это делал раньше, – в занятия и спорт окунуться с радостью и с головой. Хотелось, короче, скрыться от родственников и соседей подальше и поскорей, от разговоров досужих, пустых, что его сопровождали всё лето… Но уезжать ему было некуда – вот в чём вся заключалась беда. Его уже никто и нигде не ждал из людей близких и желанных сердцу, и в новой самостоятельной жизни он был никому не нужен и не интересен как индивид, как самоценная гордая личность и друг задушевный. И на работе – в том числе, где у него вообще близких людей не окажется. Где и работы-то не будет самой, если за таковую не почитать переливание из пустого в порожнее…

Это было так неожиданно сознавать после прошлых предельно насыщенных и ярких в эмоциональном плане пяти университетских лет – свою полную никчёмность и ненужность в обществе! – и так неприятно одновременно…

Раньше, напомним, было не так, всё по-другому было. Ещё и год назад даже, когда он приезжал на побывку к родителям летом, он чувствовал себя героем, хозяином своей судьбы, кто крепко, надёжно и волево Жизнь под уздцы держит. С каким возвышенным настроением и гордостью превеликой выходил он тогда на улицу погулять, по родному Касимову гоголем пошататься. Каждая встреча с людьми, и старыми, и молодыми, была ему тогда в радость – не в тягость.

Теперь же всё изменилось самым решительным и коренным образом: он будто выпустил вожжи Судьбы из рук, вывалился из Жизни по пьяной лавочке и на обочину закатился, в овраг, в пыль и грязь придорожную. И по этой причине из героя прежнего в полное ничтожество вдруг превратился, в безвольного неудачника без роду и племени, за плечами которого уже будто бы и не Московский Университет горделиво и мощно стоял, а какое-нибудь телего-строительное ПТУ, про которое и упоминать вслух было совестно.

Не удивительно, что встречи с одноклассниками, родственниками и соседями, с бывшими учителями теми же, вызывали в нём уже одно лишь сплошное расстройство, постоянное раздражение и душевную боль. Ведь все они, словно по уговору тайному или насмешке дьявольской, откровенно и заведомо-издевательской, начинались одними и теми же вопросами о трудоустройстве Максима, из которого автоматически вытекало и будущее его. А этим он уже похвастаться и покичиться как раньше не мог даже и в малой степени: неопределённой становилась жизнь свергнутого с пьедестала героя, как и у всех лимитчиков.

Те разговоры происходили так: опишем их коротко и приблизительно. «Привет, Максим, привет, дорогой! Давно с тобой не виделись! Ну, рассказывай давай, хвастайся, как твои дела, что после окончания МГУ делать собираешься? Дальше учиться будешь, да? В аспирантуре небось останешься – науку вперёд двигать? Чтобы под старость известным профессором стать? а то и вовсе заслуженным академиком? Так ведь?…» Бледневший Кремнёв отрицательно крутил головой, с неохотою отвечал, что не так, и в аспирантуру он не собирается, а пойдёт работать в НИИ. «Но этот твой НИИ в Москве ведь находится, правильно мы понимаем? – следовала мгновенная реакция на его ответ. – Ты же в Москве работать останешься? Университет, как-никак, закончил, а не какой-нибудь ветеринарный техникум, после которого всю жизнь быкам заносят хвосты»… «Да, в Москве» – без радости в голосе и без блеска в глазах отвечал Максим, желая побыстрее отделаться от любопытного собеседника и расстаться с ним под любым предлогом. Но отделаться быстро не удавалось, как правило: знакомцы категорически не желали его отпускать без получения информации, продолжали терзать расспросами дальше. Ведь так это было им любопытно всем – судьба бывшего отличника-Кремнёва: сложится она у него в итоге, не сложится… «Ну, разумеется, и жильё тебе предоставят в столице, да, прописку московскую?» – назойливо и лукаво уточняли они, за рукав новоиспечённого москвича придерживая. Максим утвердительно кивал головой, опуская глаза при этом и слыша в ответ: «Молодец, Максим, молодец! Остаться жить и работать в Москве – большое счастье и выгода одновременная. Не многим в нашем городе так фартит, как тебе. Ты, пожалуй, будешь единственным у нас счастливчиком. Устроишься на новом месте, Макс, – адресок сообщи. Хорошо? Будет при случае, где остановиться, когда в столицу за чем-нибудь придётся приехать».

Кремнёв хмурился ещё больше от подобных провинциальных наказов и просьб, сухо обещал сообщить новый московский адрес, когда всё у него наладится, и поспешно расставался после этого, прочь уходил совершенно расстроенным и побитым. «Какой адрес? и какое жильё? – шёл и матерился он про себя. – Мне ещё за свой уголок в Москве столько пота и крови пролить придётся». Но людям-то про то не скажешь начистоту, не выставишь сам себя перед ними посмешищем и идиотом. Вот и приходилось ему выкручиваться и лгать. Отчего на душе всякий раз становилось тягостно и противно…

10

В августе и, особенно, в сентябре он и вовсе перестал выходить на улицу днём – только поздно вечером это делал, перед тем как спать ложиться. Постоянно врать людям про своё прекрасное будущее житьё-бытьё он не хотел уже – стыдился. Да и не получалось у него это толком: он краснел всякий раз как рак, нервничал, суетился и опускал глаза при разговорах на данную конкретную тему, чем сильно смущал и напрягал собеседников, чувствовавших неладное.

К тому же, ближе к осени родственники и соседи по дому узнали страшную новость, что Максим в Касимове опять прописался, в квартире родителей. Естественно, все были в шоке от подобных известий и стали тормошить ежедневно отца и мать (из-за невозможности поговорить с самим виновником торжества, не выходившим из дома), спрашивать тех: что случилось, и где будет жить и работать сын? почему до сих пор на службу не уезжает?

Кремнёвы отнекивались, как могли, отвечали быстро и в один голос, что всё у Максима нормально, дескать, что прописка домашняя – это временное явление: до Нового года сын непременно выпишется, когда всё уладит и утрясёт в Москве, не волнуйтесь, мол, и плохого не думайте, с работой всё у него хорошо. А потом приходили домой, бледные и расстроенные оба, передавали сии разговоры сыну, валявшемуся на диване с книжкой в руках, и под конец просили его с дрожью в голосе и траурным видом: «Уезжал бы ты побыстрее в Москву, сынок, от греха и пересудов подальше, не мозолил тут людям глаза, не дразнил их своим присутствием. А то уж нам неудобно стало встречать соседей на улице и перед ними ежедневно оправдываться, дурные подозрения развевать, которые поползли по городу… Уезжай, Максим, уезжай пожалуйста. Принимайся в Москве за работу – хватит без дела болтаться и задницей диван протирать. Быстрее возьмёшься за дело – быстрее получишь положительный результат. А под лежачий камень вода не течёт, как известно»… «Уеду скоро, уеду, не переживайте, – с натужной улыбкой отвечал сын, пытаясь утешить расстроенных батюшку с матушкой, а сам думал при этом с грустью: – Только кому я там, в Москве, буду нужен теперь? У меня ведь даже собственной койки теперь там нет. И не известно – будет ли…»

11

Чтобы понадёжнее спрятать тоску и внутренний страх перед будущим, Максим, живя два месяца дома, с головой погрузился в литературу, что стала для него отдушиной настоящей или спасательным кругом. Записавшись в городскую библиотеку на правах местного жителя, он перечитал за лето и половину сентября все художественные произведения Тургенева и Куприна, которые были созвучны его тогдашнему настроению и лучше всего ложились на сердце, нежно ласкали и лечили сознание своими сюжетами, мыслями и переживаниями героев; потом познакомился с рассказами и повестями Льва Толстого и Чехова (последними, лучшими рассказами Антона Павловича, в частности, написанными в период 1895-1903 годов); несколько раз перечитал из начала в конец сборник стихов Есенина, который ему девушка Димы Ботвича Оля великодушно одолжила на лето. Сергей Александрович Есенин всем своим небогатым в смысле объёма творчеством настолько оказался близок Кремнёву, настолько внутренне сроден ему, – что и передать невозможно словами! Максим большую часть сборника без труда запомнил тогда наизусть, в том числе и поэмы своего великого земляка-рязанца, и бережно хранил потом есенинские поэтические шедевры в сознании до конца дней своих, поражая близких ему людей цепкой и долгой памятью.

Мало того, он мог бы вслед за Николаем Рубцовым с гордостью сказать любому:

 «Да и невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нём всегда я думаю больше, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способы вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни.

Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи».

/Выдержка из письма Н.Рубцова В.Сафонову от 2 февраля 1959 года (последний год службы Рубцова на флоте)/…

«SIMILIS SIMILI GAUDET» – “подобное радуется подобному”, – когда-то утверждали римляне, и были абсолютно правы: так оно в действительности всё и есть, всё в нашей жизни так именно и происходит…

Глава 15

«Если созрел в тебе дух высокий,

Если не дремлет совесть твоя, –

Сдвинь своим праведным выбором сроки

Мук бытия».

                                                 /Даниил Андреев/

1

В воскресенье 16 сентября 1977 года Александр Фёдорович и Вера Степановна провожали сына в Москву – уже на работу, а не на учёбу как раньше. Все трое молча стояли на перроне железнодорожного вокзала Касимова, растерянные, бледные как тени, неприкаянные и несчастные, – ждали утреннюю электричку на Москву. На родителей было и вовсе жалко и больно смотреть. Они будто сына на фронт провожали, или в тюрьму, предчувствуя будущие нешуточные проблемы своего упрямого и активного не по разуму чадушки. Матушка, та разревелась даже при подходе поезда, бросилась на шею Максиму, стала отчаянно его целовать и желать удачи. Отец не заплакал и на шею не бросился, как хотел, – сдержался. Но стоила эта природная стойкость ему много душевных сил и издержек воли.

Максиму плакать было нельзя – усугублять слезами тоску и печаль расставания; и одновременно показывать всем, что он, несмотря на слова, страшится будущего… Он и не плакал, не раскисал – терпел, беря пример с батюшки. А потом и вовсе шустро и с радостью будто бы запрыгнул в подошедшую электричку, заскочил с дорожной сумкой в первый вагон, занял у окна место. После чего озорно помахал отрешённым и убитым горем родителям через стекло рукой и даже широко улыбнулся. «Держитесь тут без меня, не кисните и не печальтесь, не лейте понапрасну слёз, – мысленно им обоим сказал. – Всё будет у меня нормально в итоге: даю слово»…

Через минуту электричка тронулась, и горько плачущие родители исчезли из вида, как и сам вокзал. А потом исчез с глаз долой и провинциальный город Касимов…

Через пять с половиной часов была Москва, Казанский вокзал столицы, на перроны которого прибыла переполненная Касимовская электричка… И опять, как и всегда во время приездов в Москву, сладко заныло и затрепетало восторженное сердце Максима от несказанной радости, гордости и любви, когда он оказался на Комсомольской площади, битком забитой народом: местными и гостями столицы. Москва, как Мекка и Медина на мусульманина, оказывала на него, глубокого провинциала, могучее жизнеутверждающее воздействие: неизменно преображала, очаровывала и завораживала его, до краёв чистотой наполняла, гордостью превеликой, праздничной неизбывной торжественностью, пафосом и красотой, великодержавным патриотическим духом, верой, мощью и силой.

Нечто похожее случилось и на этот раз – с одной существенной оговоркой только, или минусом, который, впрочем, не имел к Москве ни малейшего отношения. Сама-то Москва была прежней: не изменилась, не подурнела за лето ничуть, державной статью не поубавилась! Наоборот, стала ещё желаннее и дороже для сердца рязанского юноши, монументальнее, размашистее, озорнее, милее, роднее и краше… Изменился, однако, сам Максим с тех самых пор, как покинул столицу в июне-месяце, – и изменился существенно. Не внешне, нет! – социально, или же статусно. Ведь все прошлые годы, если стрелки часов в обратную сторону прокрутить, он приезжал в этот чудный, великий и пафосный город, что олицетворял собой кипучее, любвеобильное и пламенное сердце страны, её душу и разум одновременно, на правах хозяина. Приезжал как настоящий и законным москвич, понимай, студент Московского Университета, прописанный в его общежитии, а значит – имевший тут угол. Ни один страж порядка поэтому не посмел бы придраться к нему и предъявить какие-либо претензии в смысле того, за каким лешим, мол, он в столицу припёрся, и чего ему тут надобно!

Теперь же всё поменялось коренным образом, и он прибыл сюда уже как гость – житель Рязанской области, не нужный тут в принципе человек: ни то прохиндей, ни то паразит-прилипала. Со всеми вытекающими из этого печального факта нервозностью, душевными тяготами и нестроениями. Москвичом ему теперь только ещё предстояло стать – доказать своё право на это высокое и почётное звание. Но он верил и надеялся, нет, он твёрдо знал, что у него это получится. Непременно! Не уедет он никуда из Москвы – и точка: лучше костьми ляжет тут, умрёт где-нибудь под забором! Именно и только так, и никак не иначе! Потому что он успел уже влюбиться в Москву безумно, безмерно и без-конечно за пять студенческих лет – и мог бы в этом вопросе, вопросе количества и качества любви, с любым коренным москвичом поспорить и потягаться. К тому же, в этом городе продолжала учиться и жить БОГИНЯ его, Мезенцева Татьяна Викторовна, далеко отдаляться от которой он и не хотел и не мог – потому что рассчитывал в скором времени на непременную и судьбоносную встречу с ней, после которой они уже никогда не расстанутся: будут вместе. 

Этот его фанатичный настрой, помноженный на железобетонную веру в успех, на молодецкие силы, здоровье и волю, грели душу ему невидимым радиатором и были по сути единственными его на тот момент надёжными подсказчиками и помощниками…

2

С вокзала Максим сразу же поехал в Новогиреево, на улицу Молостова, где должна была находиться квартира, адрес которой ему сообщили весной Казаков с Кокиным, и где они трое предположительно должны были бы жить первое время. Всю дорогу Кремнёва не покидало волнение, не спокойно было у него на душе. А всё потому, что как-то уж больно легко и просто, почти что дуриком он нашёл себе это жильё – через вторые руки по сути и без личного разговора с её хозяином, без каких-либо обязательств, главное, с его стороны и предоплаты.

Вообще-то, жильё изначально он планировал снимать с Жигинасом Серёгой, внутренне настроился на то ещё зимой и успокоился на какое-то время – на любовь всё внимание переключил, на чувства сердечные, бурные, которые его в тот момент с головой захлёстывали… Но Жигинас, подлюка и сволота, его бортанул, сообщив в апреле про отъезд в Хохляндию, чем сразил Кремнёва наповал, будто под дых со всей силой ударил. У Максима и так тогда голова кругом шла из-за проблем с Мезенцевой, всё из рук падало! А тут навалилась и другая напасть – и какая! – потеря товарища, близкого человека, на которого делалась ставка; а вместе с ним и потеря надежды на лёгкий поиск жилья… Что ему было делать в той чрезвычайной ситуации, куда грести, к какому берегу прибиваться? Снимать одному квартиру в Москве было и дорого, и опасно, и проблематично очень: знакомые были нужны, посредники. 

И тут он вспомнил про Казакова с Кокиным, будущих коллег по работе, нашёл их в общаге весной, спросил, что они думают делать с квартирой, как решать жилищный вопрос осенью, когда оба в Москву из отпусков вернутся? Те спокойно ответили, что уже нашли, мол, себе жильё в Новогиреево – поэтому и не тужат, не дёргаются. Поведали как на духу, что у них на истфаке, оказывается, есть знакомый аспирант, земляк их, житель Поволжья, который уже второй год как снимает двушку в столице на улице Молостова. Платит за неё ежемесячно 100 рублей, что для него накладно, понятное дело. Вот он и решил пустить двух земляком к себе подселенцами: вместе-то им будет и веселее жить, и не так расточительно.

– А вы не можете ещё и меня к себе подселенцем взять? – осторожно поинтересовался Кремнёв. – Какая разница, в принципе, сколько народа будет в квартире жить – трое или четверо. Я вам не сильно помешаю, поверьте. Я не пью, не курю, со срамными бабами не якшаюсь. Зато платить будем по 25 рубликов каждый, если меня четвёртым возьмёте. Выгода существенная!

– Не знаем даже, – пожали плечами Сашки. – Мы-то не против, Максим, но надо с хозяином квартиры переговорить, с аспирантом этим, земляком нашим.

– Переговорите, парни, переговорите, пожалуйста, – попросил их Кремнёв жалобным голосом. – А то мне одному как-то стрёмно квартиру снимать. Тем паче заранее, за несколько месяцев вперёд договариваться. Нарвёшься на каких-нибудь м…даков или аферистов: без вещей и денег останешься. И будешь потом на вокзале дни коротать с бомжами вместе – ментам глаза мозолить.

Сашки пообещали, встретились с аспирантом и переговорили действительно. Тот подумал-подумал – и дал добро на Максима, о чём Казаков с Кокиным и сообщили Кремнёву в мае, во время первого гос’экзамена, написали на бумажке даже адрес квартиры. Сделали, словом, всё честь по честь: претензий к ним никаких не было.

Максим за хлопоты поблагодарил парней от души – и сразу же забыл про жильё, успокоился. Казакова с Кокиным он увидел ещё раз во время второго гос’экзамена – но мельком, не успев ни о чём с ними поговорить. А потом он и вовсе потерял их обоих из вида, переехав с Ботвичем на проспект Вернадского. А потом улетел в Пицунду, из которой вернулся уже только домой в Касимов.

Что там стало с квартирой и в силе ли их договор ещё? – он, разумеется, не знал: столько воды с тех пор утекло. Поэтому-то он и переживал всю дорогу до Новогиреева, страшась непредвиденности и облома…

3

Волнения его напрасными не были, как оказалось: интуиция его не подвела, сигналы давала точные как радар заправский. Про это Максим узнал сразу же, как только переступил порог съёмной квартиры на первом этаже типовой хрущёвки, дверь в которую ему открыл Казаков Сашка, за спиной которого маячил Сашка Кокин. Оба были дома по случаю воскресенья, сидели и обедали на кухне.

Как только Кремнёв поздоровался и зашёл внутрь, поставил сумку с вещами в прихожей и присел в кресло в большой комнате, чтобы с дороги передохнуть, Сашки, краснея, сухо поведали ему неприятную новость, что у квартиры этой поменялся хозяин, оказывается. Прежний – их земляк-аспирант, с которым они поначалу и договаривались, – женился летом на москвичке и переехал к ней жить, счастливец. А эту квартиру двухкомнатную он передал для проживания другому иногороднему аспиранту истфака, татарину-Беклемишеву, человеку неласковому и нелюдимому, как вскоре выяснилось, а по чести сказать – человеку злому, не способному к самопожертвованию и добрым делам. Обоих Сашек он, скрепя сердце, ещё согласился пустить пожить какое-то время рядом, как земляков-волжан, а по поводу рязанца-Кремнёва категорический дал отказ, заявив, что ему балаган в квартире не нужен: он-де от него в общаге устал. Потому и снял отдельную хату, чтобы никого не видеть и не слышать.

– Так что, извини Максим, – закончили парни рассказ на минорной ноте, глаза в сторону отворачивая, – но придётся тебе, наверное, новое жильё искать. Беклемишев тебя здесь видеть не хочет. Категорически! Извини ещё раз, что не предупредили тебя заранее, – но мы о том лишь перед самым отъездом узнали. А твоего рязанского адреса нет у нас, и никогда не было.

– А где он сейчас-то, этот ваш Беклемишев? – спросил побледневший Кремнёв, у которого всё оборвалось внутри от подобного разговора, и холодный пот выступил на лбу и спине. – Я поговорить с ним хочу, попросить слёзно оставить меня с Вами. Какая ему в сущности разница: двое лишних людей будут рядом или же трое. А мне он этим сильно поможет, облегчит жизнь. Одному-то искать квартиру мне что-то совсем не хочется, признаюсь честно. Объегорят меня одного барыги столичные, обдерут как липку.

– Он к своему научному руководителю домой поехал – в Давыдково, – обсуждать какие-то там вопросы, – послышалось в ответ. – Обещал к вечеру вернуться.

– Ну-у-у, до вечера, так до вечера, – обречённо ответил Максим упавшим голосом. – Посижу, подожду его пока здесь, отдохну с дороги. Вы, надеюсь, не против.

Сашки были не против, пригласили его на кухню даже – отобедать вместе с ними чем Бог послал. Максим поблагодарил за приглашение, достал домашнюю еду из сумки, сердобольной матушкой собранную в дорогу, стал ею парней угощать. За обедом разузнал последние новости.

Выяснилось, что Казаков с Кокиным приехали в Москву 1-го сентября оба и уже две недели как работали на новом месте, в коллектив входили и с делами знакомились, которыми занимались коллеги. Контора, в которой предстояло трудиться и Максиму, территориально находилась на юго-западе Москвы, на улице Волгина. Располагалась она в четырёхэтажном железобетонном здании с бело-синей раскраской, по виду похожем на школу, какие в Москве массово строили при Хрущёве и Брежневе с их авангардной архитектурой, основанной на минимализме. Занималась контора тем, как объяснили парням-новобранцам сотрудники и руководство, что каталогизировала какие-то левые архивы, переводила их с бумажного вида в цифру, сиречь – на электронные носители. Только-то и всего. В отделе, где работали Сашки и куда должен был скоро прийти трудиться Максим, все были командировочными, как выяснилось, жителями Центральной России; все поголовно снимали квартиры в Москве в разных районах. И только начальник отдела был москвичом, но Сашки его всего один раз и видели, когда на работу вышли и были приглашены к нему в кабинет для беглого знакомства. А так они работают под руководством какого-то 30-летнего вертлявого хмыря, скользкого и хитрющего.

А ещё Максим узнал, что зачислили в контору их троих с 1-го августа, и что парни уже получили первую свою зарплату – аж за три месяца: за август, сентябрь и октябрь. Около 800-т рублей у каждого в итоге вышло – огромные суммы им выдали на руки в сравнение с прежней 40-рублёвой стипендией, на которые даже и в Москве можно было жить по-царски. Парни предупредили Кремнёва, что так оно и дальше всё будет происходить: деньги им будут выплачивать раз в квартал. Таков был на фирме порядок, которого придерживаются все, к которому там привыкли…

– Ну а народ-то в отделе ничего? – так, для проформы больше, спросил Максим под конец, чай не спеша допивая. – Контингент молодой или старый?

– Стариков нет, молодёжь в основном, – дружно ответили Сашки. – И мужиков нет, кроме нас двоих, а вот баб много, и все одинокие и “голодные”, как мы заметили, все здоровые как кобылицы, ядрёные и на любовь злые. На нас с утра и до вечера без-стыже пялятся, глазки строят, “авансы” пошлые раздают – дружить таким образом предлагают; склоняют, короче, к сожительству.

– А вы что? – понимающе ухмыльнулся Кремнёв сквозь зубы.

– А мы – ничего, – ответили Сашки, смеясь. – Мы пока держимся, вживаемся в коллектив и тамошнюю обстановку оцениваем внимательно, чтобы на неприятности не нарваться, на беременность и внеплановый брак, который нам и даром не нужен…

4

Татарин-Беклемишев ввалился в квартиру в 9-ть вечера голодный и злой, когда три товарища, три недавних студента истфака сидели в большой комнате и болтали за жизнь, балагурили и смеялись громко, телевизор гоняя при этом. Едва переступив порог и завидя смеющегося Максима в комнате, Беклемишев моментально скривился лицом как от вида вражины лютой и нервно стал раздеваться в прихожей, ещё злее и чернее делаясь при этом, ещё болезненнее и раздражительнее. Между ним и Кремнёвым почти сразу же возникла глубокая антипатия и неприязнь на глубинном подсознательном уровне, на уровне метафизики, какая возникает обычно между представителями разных рас – белой, жёлтой, красной и чёрной, – которые братьями не станут никогда на Мидгард-земле, в единую и неделимую семью не сольются. Сколько бы про то не талдычили через СМИ продажные и лукавые правозащитники, наживая на том пустозвонстве и трепотне капитал – социальный, финансовый и политический. Ибо Сам Господь нас всех расставил и разделил по разным экологическим нишам и континентам, по разным углам, наделив по этой причине особыми качествами, способностями, характерами и мiровоззрением. Это всё и под’рас касается, народов, народностей и племён, – на чём мы останавливаться не станем ввиду огромности и обширности темы. У нас пока другие задачи…

Итак, не удивительно и закономерно даже, что, зайдя в большую комнату через минуту, Беклемишев не стал сюсюкать и либеральничать, наводить тень на плетень, а прямо и твёрдо заявил гостю, что жить рядом с ним не желает ни при каком условии! Поэтому Максиму надо искать себе другое жильё – и побыстрее.

– Ночь переночуй, так и быть: не стану я тебя на улицу выкидывать, – сквозь зубы с вызовом заявил он Кремнёву, перед тем как на кухню уйти. – А завтра собирай вещи и уматывай ко всем чертям. Мне тут балаган не нужен: я не за то хозяевам деньги плачу. Завтра чтобы я тебя здесь не видел. Понял?!

Сказавши это, Беклемишев развернулся нервно и скрылся ото всех на кухне, давая понять, что разговор окончен. Он даже зло захлопнул за собой дверь, чтоб не мешали ему парни ужинать своими разговорами и смехом… Поужинав, он, сходив в туалет и потом молча проскочив через большую комнату, скрылся в соседней, маленькой, плотно закрыл её изнутри, и больше его в тот вечер парни уже не видели…

А побледневшему и упавшему духом Кремнёву, которому не оставили выбора фактически, уже не до смеха было, не до дружеского веселья. С ним даже не пожелали по-человечески поговорить, дать время на поиск новой квартиры. Послали на х…р – и всё! Катись, мол, паря, куда знаешь! А почему так? – непонятно, необъяснимо! Понятно было только одно, главное, что случилось то, чего Кремнёв, будучи студентом, больше всего боялся. Квартиру – хочешь, не хочешь, – но ему теперь надобно будет искать одному, и одному же её и оплачивать… И делать это надо быстро, за один день. Беклемишев больше ему рядом жить не позволит, плачь, не плачь: он это высказал твёрдо и недвусмысленно. Мытарства и проблемы Кремнёва татарина не интересовали ни сколько – чего уж тут говорить! Да и самому не захочется уже Максиму рядом с таким козлом мерзопакостным жить, с такою двуногой гнидой!

Настроение его упало до нуля, естественно, трепаться с Казаковым и Коиным ни о чём как-то сразу же расхотелось. Навалились физическая и психологическая усталость, плюс ко всему, накопленные за день… Поэтому посидев ещё с полчаса на диване и тупо и без-страстно поглазев в телевизор вместе с товарищами, он быстро разделся, постелил себя на полу голый матрац в свободном углу возле батареи и улёгся на него спать бедным родственником. Чтобы завтра утром пораньше встать и начать поиск свободной в Москве жилплощади…

5

Однако проспал он не долго: часа четыре всего, или пять. Какой сон и какой покой с такими-то чёрными мыслями в голове и траурным настроением в сердце?! Проснувшись под утро нервным и очумелым, Максим, заложив руки за голову, уставился болезненным, немигающим взглядом в потолок и принялся напряжённо думать, что ему сегодня делать и куда идти; стал вырабатывать план скороспелых действий с учётом сложившихся обстоятельств, неблагоприятных и абсолютно невыгодных для него… Ехать одному в Банный переулок в Москве, как вечером советовали Казаков с Кокиным, и искать там жильё у барыг как-то совсем не хотелось. Банный переулок пользовался дурной славой среди москвичей из-за обилия аферистов. По слухам, там многих кидали достойных и честных людей. Кинут и его непременно. А ходить по окрестным домам, звонить наугад в квартиры и просить пустить на постой было совсем глупо. Что делать?…

И тогда опечалившийся Максим вдруг вспомнил – с Божьей помощью! – бывшего одноклассника своего, Серёжку Дёмина, который, отслужив в армии два года назад во внутренних войсках, приехал работать в Москву в отделение милиции где-то в районе Таганки. Там его взяли на работу в патрульно-постовую службу, но служебное жильё предоставили лишь через год. А до этого он комнату снимал у какой-то старушки (МВД его жильё оплачивало наполовину), жившей в двухкомнатной квартире в том же районе, и был хозяйкой очень доволен по слухам, что само по себе уже было большой редкостью.

Максим его встретил случайно в Касимове летом на улице, обрадовался, долго и мирно беседовал с ним, наполовину уже москвичом, хорошо с ним расстался. Узнал от него, в частности, что Серёжка был службой и жизнью в Москве в целом удовлетворён, жениться вскорости собирался, чтобы квартиру однокомнатную получить, пусть пока и служебную. Даже сообщил по секрету, что женатые люди в столице в приоритете: у них-де проблем куда меньше с жильём и всем остальным, что молодожёнам требуется. По-дружески посоветовал и Максиму не тянуть с этим, поскорее заводить семью. Он даже свой адрес столичный, временный, хотел было оставить на всякий пожарный случай, но Кремнёв адреса не взял – потому что в ответ, по правилам хорошего тона, ему надо было бы оставлять и свой. А с этим у Максима были большие проблемы, как легко догадаться читателям: нечем ему было хвастаться и кичиться перед бравым московским сержантом, своим земляком… Серёжка всё понял правильно и обижаться не стал – подождать согласился. На том они тогда и расстались, крепко пожав на прощание руки…

И вот теперь, до мелочей вспоминая ту их случайную летнюю встречу дома, оказавшийся в тупике Максим сильно жалел, валяясь на чужом вонючем матрасе и в чужой же квартире, что не взял Серёжкиного московского адреса, не закорешился с ним. Ведь у него можно было бы раздобыть координаты той бабки, у которой он когда-то жил. И как знать, может её уголок был теперь свободен от постояльцев. Во всяком случае, это был единственный достойный вариант быстрого и неопасного съёма комнаты. Серёжка, при желании, мог бы даже съездить к ней вечерком и лично представить Максима – для пущей важности и надёжности. А что? а почему нет? Друзьями они в школе не были, это правда, даже и в товарищах не ходили: Дёмин плохо учился в отличие от Кремнёва, был законченным шалопаем и неучем. Но в таком крутом мегаполисе как Москва земляк земляку поневоле брат: тут можно легко пропасть без дружеской помощи и поддержки…

6

Мысль о Дёмине в два счёта оживила и воодушевила Максима, вернула силы ему и радость жизни. Его бывший одноклассник, теперешний московский сержант-пэпээсник, определённо должен был стать спасением для него, – но вот только как с ним побыстрее связаться?… Звонить родителям с утра пораньше по межгороду и просить их побыстрее разыскать Дёминых в Касимове, чтобы столичный адрес их сына узнать, было элементарно глупо. Родители и дела не сделают, и перепугаются насмерть от подобных звонков. Матушка Максима была женщина нелюдимая и необщительная: вечно сторонилась всех и за версту обходила. А батюшка в школьные дела Максима сроду не лез: он про Дёминых и не слышал-то, вероятно… Поэтому – хочешь, не хочешь, – а надо было ему самому домой возвращаться, самому адрес одноклассника бегать и искать, что Кремнёв и сделал в итоге.

В 6-ть утра он резво вскочил с матраца, тихо оделся, умылся в ванной; потом разбудил Казакова и сообщил ему на ухо, что уезжает домой на сутки, а вернуться планирует завтра к вечеру. Попросил Сашку закрыть за ним дверь и подержать в квартире его сумку с вещами денёк, другой, которую ему не хочется тащить в Касимов и обратно. Заручившись согласием Казакова, Кремнёв после этого пулей помчался из Новогиреево на Казанский вокзал, чтобы успеть сесть на утреннюю электричку… Это ему удалось, и уже в час пополудни он шагал по родному городу по направлению к отчему дому, по дороге придумывая, что сказать родителям, чтобы не сильно расстроить их, и как повернее найти адрес Дёминых, главное, у которых он никогда не был ранее и где они живут – не знал.

Пока шёл к дому, вспомнил, что Дёмин все школьные годы дружил с братьями Разгуляевыми, жившими недалеко от Кремнёвых, а с младшим Володькой и вовсе в армии вместе служил. Обоих братьев Максим хорошо знал: все детские и отроческие годы провёл рядом с ними, мяч и шайбу часами гонял, по садам и огородам озорно лазил, в Оке всё лето купался. Поэтому-то, не заходя к родителям, он сразу же направился к ним – и не ошибся: про Дёминых в семействе Разгуляевых всё, что ему надо было, знали. Самих братьев, правда, Сашки и Вовки, не было дома – работали оба, – но матушка их, тётка Люба, домохозяйка вечная, была на месте и без лишних расспросов и препирательств сообщила Максиму адрес Дёминых, с которыми она продолжала общаться до сих пор: они доводились ей дальними родственниками. Обрадованный удачей Максим только лишь после этого пошёл к себе домой необычайно счастливым, где его испуганно встретила матушка, Вера Степановна, возившаяся на кухне.

Максим крепко-крепко обнял её с порога, прижал к сердцу и успокоил, убедил, как мог, что всё у него в порядке. Просто надо кое с кем встретиться и переговорить – и опять в Москву уехать. Всё нормально, мол, не волнуйся напрасно.

Когда матушка успокоилась и пришла в себя от неожиданной встречи с сыном, Максим пулей понёсся по указанному тёткой Любой адресу к Дёминым, которые как по заказу были дома оба – возились в огороде, готовили его к зиме. У Дёминых, как выяснилось, был на окраине города свой кирпичный дом и большой участок земли с садом и огородом, о чём Максим не знал и ранее никогда не слышал. Самовольно открыв калитку и оказавшись на территории домовладения, он без труда разыскал родителей бывшего одноклассника на огороде, поздоровался, представился им. Они его вспомнили, разумеется, и обрадовались. Стали расспрашивать после этого, как его дела в Москве, и где он будет работать после Университета. Похвастались, что и Серёжка их молодец: тоже теперь живёт и работает в Москве, в милиции служит сержантом и скоро полноправным москвичом станет.

– Да я знаю, – в ответ вежливо улыбнулся Максим. – Видел его летом в городе, долго беседовал с ним, хорошо расстался. Только вот адрес его московский забыл узнать. А он мне очень нужен теперь, ваш Серёжка: поговорить с ним хочу по поводу одного важного дела.

– Так его нет в Москве, – ответила матушка Дёмина, круглолицая седая женщина простоватого вида. – Он в начале сентября в отпуск ушёл и укатил с товарищем в Крым на отдых. Вернётся оттуда не скоро: в милиции отпуск большой, сорок календарных дней им начальство даёт за тяжёлую службу. У них же там ни выходных, ни проходных нет по сути: сутками парни на посту стоят, зорко следят за порядком в столице.

– Вот же незадача какая! – растерянно развёл руками побледневший от услышанного Кремнёв. – А он мне так нужен, так нужен!… Послушайте, – подумав, вдруг с жаром обратился он к хозяйке дома, которую даже не знал как зовут. – Ваш Серёжка, я слышал, когда-то комнату в Москве снимал. Так ведь?

– Да, снимал, было такое дело, – охотно подтвердила Дёмина.

– А Вы не знаете адреса хозяйки этой комнаты? не остался он у вас?

– Как же не знаем – знаем, конечно, – ответила Серёжкина матушка. – Он нам с отцом с этого адреса письма регулярно слал, а мы – ему. И мы бережно эти письма храним вместе с адресом.

– А не можете мне его, этот адрес, дать? Он мне очень нужен.

– Конечно, можем, в чём вопрос? – без лишних слов ответила мать одноклассника и тут же пошла в дом – искать старый адрес сына.

Минут через пять она вернулась назад с половинкой тетрадного листа, на которой были карандашом написаны корявым старческим почерком столичная улица, дом и номер квартиры, где когда-то Серёжка Дёмин жил, пока служебным жильём не обзавёлся.

С этим спасительным адресом Максим и вернулся домой необычайно довольным и просветлённым, переночевал дома в тепле и светле, всполошившихся было родителей успокоил. А утром раненько он с ним же, с адресом Дёмина, умчался опять в Москву, чувствуя всю дорогу необычайный прилив сил от мысли, что ждёт его в столице удача…

7

В Москву по расписанию он прибыл около часа дня, когда усталое осеннее солнце было ещё в зените, отчего на улице было светло и тепло, жарко даже: бабье лето правило бал торжественно и чинно. Всё это было бездомному скитальцу-Кремнёву в помощь и на руку – жара и солнце, день чудесный, непоседливые попрошайки-воробьи и курлычущие голуби повсюду, предвестники удачи! Воодушевлённый погодой и красотой осени, как и снующими людьми повсюду, куда-то вечно спешащими и озабоченными, Максим, не мешкая ни секунды, спустился в метро и на подошедшем электропоезде помчался с Комсомольской площади на Таганку; оттуда на троллейбусе – на улицу Верхняя Хохловка, что была указана в адресе. Ему кровь из носу нужно было комнату снять, и этим решить на время жилищный вопрос в столице, чтобы вечером не идти опять на поклон к злобному человеконенавистнику-Беклемишеву, не видеть недовольную морду его.

До нужного места он добрался за сорок минут приблизительно, без труда нашёл нужный пятиэтажный кирпичный дом на Верхней Хохловке, указанный в записке. Потом нашёл и подъезд, и квартиру, что располагалась на третьем этаже, позвонил в неё и стал с замиранием сердца ждать шагов хозяев… Они, шаги, не заставили себя долго ждать – послышались быстро. После чего заскрипел замок в двери, оббитая дерматином дверь распахнулась с шумом и в проёме появилась седая как лунь бабуля преклонного возраста в тяжёлых роговых очках с толстыми стёклами, маленькая, толстенькая и кругленькая как футбольный мячик.

– Здравствуйте! – первым заговорил Кремнёв как можно добрее и ласковее, не дожидаясь от хозяйки традиционного в таких случаях вопроса “что Вы хотите, молодой человек”. – Извините за без-покойство, но я по поводу съёма жилья пришёл. Я знаю, что пару лет назад Вы сдавали комнату Сергею Дёмину, моему касимовскому однокласснику. Так ведь?

– Да, сдавала, правильно, – утвердительно ответила бабушка, поправляя очки на носу и чуть наклоняясь вперёд, чтобы получше рассмотреть гостя. – Хороший парень, в милиции работает. По хозяйству мне иногда помогал. Даже жалко было, помнится, что он съехал.

– А Вы не можете теперь мне сдать комнату? – спросил приободрённый Максим, стараясь развить успех. – Я Вам тоже помогать стану. Платить буду вовремя и не сильно мешать. Я не пью, не курю, Университет закончил, а теперь буду заниматься научной работой. Я – историк по профессии.

-…Да-а-а я бы рада была, молодой человек, честное слово, – не сразу ответила хозяйка, внимательно и с головы до ног рассматривая Кремнёва, стоявшего в коридоре. – Вижу, Вы – парень приличный, воспитанный, добрый. Да и денежки лишние не помешали бы, – чего уж тут говорить, чего стесняться. Но только… только у меня внук уже полгода как живёт. Весной отслужил парень армию, разругался с родителями в пух и прах из-за их ежедневных нравоучений… ну и ко мне перебрался жить в качестве опекуна, у меня же и прописался на постоянной основе. Живёт у меня теперь барином мой дорогой внучок, как настоящий хозяин. Квартиру переделывает под себя, новой мебелью обставляет: после моей смерти она же ему достанется. Я не вмешиваюсь – старая стала. Моё теперь дело маленькое… Так что извините, молодой человек, но вторая моя комната занята. Извините…

И опять у Кремнёва всё оборвалось внутри от последних слов старухи, опять мороз побежал по коже и по спине. А по-другому и быть не могло: он ведь столько сил потратил за последние сутки, столько эмоций; домой в Касимов сгонял и обратно вернулся, ехал в Москву счастливый как новоизбранный пионер, абсолютно уверенный в том, что всё у него получится. И вдруг – облом! Да какой! И к кому теперь идти? – неизвестно!…

– А Вы не в курсе, – собравшись с духом и мыслями, растерянно спросил он через минуту хозяйку квартиры, – может, кто-то ещё в вашем доме комнату сдаёт? Дом-то ваш старый по виду: пенсионеров в нём много живёт. И Вы наверняка их всех хорошо знаете.

Теперь пришла уже очередь старушке задумываться и собираться с мыслями. Кремнёв ей, видимо, понравился чем-то, пришёлся по сердцу, и ей захотелось ему помочь.

-…Под нами… на первом этаже… одинокая бабушка живёт в 41-й квартире, – медленно заговорила она, наклонив в задумчивости голову и теребя ладонью правой руки наморщенный лоб. – Анной Николаевной её зовут… Так вот, она нам постоянно жалуется на скамейке, когда гулять выходит, что денег ей на житьё не хватает из-за алкаша-сына, что с удовольствием пустила бы кого-нибудь на постой – да только нет у неё выхода на знакомых студентов. А самой жильцов искать тяжело: старая она для этого… Спуститесь и поговорите с ней, познакомьтесь. Может она Вас и пустит, как знать. Вы парень хороший, как я заметила… Только, заранее предупреждаю Вас, молодой человек: у неё квартира однокомнатная. Так что Вам с ней рядом придётся постоянно жить, тесниться в одной общей комнате. Вас это устраивает: терпеть рядом с собой бабку старую и трухлявую?

– Устраивает, вполне, – не задумываясь, ответил Максим бравым голосом, внутри у которого опять затеплилась надежда. – Я же бывший студент, в общаге пять лет прожил в шуме и тесноте. Привык к соседям как к воробьям тем же, что годами сидят и трещат на ветках. Меня соседи не раздражают ни сколько.

– Ну, тогда идите к ней, звоните в дверь и знакомьтесь. Я думаю, она Вам будет рада. Всего Вам хорошего…

Кремнёв тепло попрощался с сердобольной бабушкой-советчицей и пулей понёсся вниз, прыгая через две ступеньки. Спустился на первый этаж, позвонил в 41-ю квартиру, где ему не сразу открыла дверь высокая статная женщина преклонного возраста, «что Вы хотите» – спросила, внимательно рассматривая незнакомца на лестничной клетке.   

Максим поздоровался и представился, рассказал, что ищет себе жильё. Признался, что поначалу пришёл на третий этаж, да хозяйка его сюда перенаправила…

-…Так Вы у меня жить хотите, да? – медленно переспросила женщина глухим хриплым голосом, до которой наконец дошло, что хочет от неё гость. – Ну, проходите тогда, смотрите квартиру. Понравится она Вам? Я – женщина бедная, и квартира у меня такая же бедная, без излишеств. У меня даже телевизора нет: только радио.

Обрадованный случайной находкой Максим быстро зашёл в прихожую, разулся там, первым прошёл в комнату, пока хозяйка закрывала дверь, по сторонам огляделся. Комната была чистая на удивление, идеально прибранная как для приёма гостей, хотя и бедная, действительно. Слева от входа, в дальнем углу, стояла высокая, застеленная стёганым покрывалом, кровать с большим перьевым матрацем и целой кучей подушек, на которой спала хозяйка, по-видимому. В ближнем левом углу стоял обшарпанный гардероб внушительных размеров. А на правой стороне у окна располагался широкий добротный диван для отдыха, застеленный плотной тёмно-зелёной тканью, напротив которого стоял круглый стол у стены и три простеньких стула. Рядом со столом в правом углу комнаты примостилась фанерная этажерка с какими-то сувенирами столетней давности. Вот и вся обстановка, которая мало чем отличалась от привычной, общажной, если отличалась вообще… Однако Максима это вполне устраивало: он к комфорту с рождения не привык, наоборот – привык к бедности и скромности. А в тот момент у него и вовсе выбора не было: обстоятельства его поджимали, и сильно. Ему был нужен временный и надёжный угол в Москве на какое-то время – на полгода или максимум на год, – только-то и всего. А потом он, по плану, переедет в свой, постоянный, и вопрос с жильём будет для него навсегда закрыт…

Бегло и быстро осмотрев жилую комнату, довольный увиденным Максим по просьбе хозяйки зашёл ещё и на кухню, очень маленькую и тесную, простенькую на вид, но тоже чистую и светлую на удивление. Квартирная чистота подкупила Кремнёва, в пользу хозяйки расположила с первых минут. Потому что он и сам был педантом и чистюлей с рождения: считал чистоту главным фактором и залогом здоровья – душевного и телесного… Потом он для порядка заглянул в совмещённый санузел, вход в который был из прихожей, и про себя очень обрадовался наличию там ванны, в которой он никогда не мылся ранее – ни дома (где санузла вообще не было), ни в Университете (где студенты мылись под душем)! Отметим, для справки, что личная ванна для провинциала в те годы была верхом блаженства! Ванна в их Касимове, например, только у зажиточных граждан имелась, кто в хороших домах со всеми удобствами жил. Но таковых было очень и очень мало количественно. Большая же часть горожан, и Кремнёвы – в том числе, мылась в общественных банях, битком забитых в выходные дни… А тут – вот она, эмалированная красавица, стоит; хоть каждый день в ней барахтайся, как барин, не жалей воды…

После осмотра санузла Максим опять зашёл в комнату, остановился на её середине и, выждав паузу и повертев по сторонам головой в нерешительности, спросил про цену, в упор взглянув на хозяйку… Та смутилась и от такого вопроса, и от взгляда острого, прямо на неё направленного, по-детски опустила голову на грудь и задумалась на мгновение, в уме прикидывая квартплату с таким расчётом, чтобы и ей было выгодно чужого человека рядом терпеть, и квартиранта не отпугнуть высокой ценою… После чего она медленно произнесла со смущённым видом:

– 25 рублей в месяц для Вас не дорого будет?

– Нет, не дорого, – не раздумывая, ответил поражённый ценой Кремнём, и тут же дал согласие на съём; после чего полез и достал из кармана названную сумму, как подарок вручил её хозяйке, чем, судя по виду, очень её обрадовал, не привыкшую к лишним деньгам.

И только после этого они начали знакомиться, в целом довольные друг другом. Максим коротко рассказал про себя, откуда в Москву приехал и что собирается тут делать, и сколько, главное, в съёмной квартире жить. Во время разговора он понял, что Анна Николаевна плохо слышит, плохо понимает его слова, и ей надо всё рассказывать громко и не спеша, что он впоследствии всегда и делал. А к нему она не предъявила вообще никаких требований. «Живите на здоровье, сколько хотите, – только и сказала под конец. – Я не буду Вам мешать, не бойтесь»…

8

Так вот, случайным, можно сказать, образом, и нашёл себе наш герой нормальное жильё в Москве после окончания Университета. Жильё дешёвое и надёжное, отметим, у добропорядочной бабушки плюс ко всему, а не у какой-нибудь аферистки со стажем, – что было для Кремнёва главным на тот момент: иметь надёжный уголок в столице, которую он намеревался вскорости покорить.

Хозяйка квартиры, Анна Николаевна Морозова, была женщиной порядочной и скромной на удивление, простой и доверчивой, плюс ко всему, сердобольной не в меру и очень и очень несчастной, людьми и жизнью битой с рождения. Родилась же она, по её рассказам, в 1900 году в Нижнем Новгороде в многодетной и бедной семье, в которой хлеба до сыта дети и взрослые не наедались, и где каждая напрасно-потраченная копейка оборачивалась громкой руганью и скандалом… По этой причине её, 10-летнюю девочку-подростка, за символическую плату родители отдали в Москву – в услужение к каким-то богатым купцам с Кавказа. А те, люди злые и вспыльчивые, люди нервные, её вечно били по голове чем ни попадя за любую провинность и неповиновение, запирали в сырую кладовку на ночь, морили голодом и холодом. Всё там было, и всё в избытке! Кончилось это тем, те хозяйские побои и издевательства, что бедная и несчастная Аня стала плохо слышать и говорить в итоге, отставать от подруг в умственном развитии… Хозяева-ироды нянчиться с ней не стали: выкинули её, недоделанную, из дома как хлам ненужный – и сразу же забыли про неё. Так Аня оказалась на улице; точнее – в сиротском приюте.

Потом грянул Великий Октябрь, который стал благом для всех убогих, униженных и оскорблённых граждан России, что бы там ни говорили и ни писали теперь про него Сионом проплаченные историки и публицисты; для 17-летней батрачки Ани – в том числе. Большевики бездомных и больных людей не бросали на произвол Судьбы, как хорошо известно, не списывали в утиль, наоборот – давали им жильё и работу, уверенность в завтрашнем дне. Это был главный принцип социализма – забота о бедных сиротах, о сносном будущем их! Трудоустроили они и убогую Аню на швейную фабрику под Москвой, дали ей койку в общежитии и надежду… Портнихой в итоге девушка стала отменной: Максим воочию убеждался в этом, глядя на то, как она, 77-летняя дряхлая бабка, с лёгкостью перекраивала и перешивала свои старые вещи, перелицовывала плащи и пальто, делая их новыми. И всё это, опять-таки, весь собственный гардероб, она сшила себе сама в разное время, ни копейки не потратила, великая мастерица и рукодельница, на готовую фабричную одежду за целую жизнь, ни половину копейки. А потом обшивала ещё и сына Володьку, когда он появился у неё в 30-летнем возрасте.

Анна Николаевна с грустью рассказывала Максиму по вечерам, когда тоска на неё накатывала нешуточная, что замуж она вышла поздно, поздно сына родила; что потом муж-алкаш якобы бросил её быстро и на другой женился. Но чувствовалось по всему, что лукавила старушка, придумывала себе красочную биографию для вида и для людей. Не была она никогда замужем, скорее всего, по причине своей ущербности и убогости, а ребёночка нагуляла с кем-то – от безысходности! – и потом поднимала его одна, последний кусок ему отдавала. Настоящей матерью-героиней она была, подвижницей и угодницей Божьей! А по-другому про неё и ей подобных сирот нельзя и сказать: по-другому будет и неточно, и неполно, и неправильно!

Сын её вырос хорошим, добрым и смышлёным мальчиком в итоге за счёт стараний сердобольной матушки – но каким-то безвольным и без-характерным при этом при всём, без-хребетным как та же медуза, напрочь лишённым качеств помощника и защитника для матери своей! Не удивительно и закономерно даже, что он быстро попал под влияние какой-то молодой ведьмы в человечьем обличье, которая поработила его в два счёта, телка слюнявого и тепличного, женила на себе и стала кровь из него ежедневно сосать и против матери активно настраивать, хаять её почём зря, мешать с грязью!

Кончилось всё это тем, что к своим 47 годам сильно пьющий Володька опустился на самое дно жизни, превратился в глубокого и невзрачного старика, беззубого, немытого и неухоженного, что на него со стороны было больно смотреть: до того он ослаб и опустился физически и нравственно… И с работой у него, выпивашки необразованного, были вечные проблемы: он нигде не задерживался долго, не держало начальство его – вытуривало. Вот он и кочевал с места на место, где возьмут, бывало – и вообще не работал месяцами целыми, когда силы его кончались, и энергия падала до нуля. Тогда жена сразу же выгоняла его к матери, которая возвращала сына к жизни, давала силы и деньги ему дальше существовать и на плаву держаться, не умереть от голода и тоски под забором. Отлежавшись у матушки, он поднимался на ноги, креп душою и телом и возвращался в семью – чтобы через какое-то время под крыло к матери снова вернуться оплёванным доходягой и опять начать набираться сил. Ну и деньжат, разумеется, тоже.

Так вот и жил этот парень с момента женитьбы: болтался по кругу словно дерьмо в помойном ведре – без всяких шансов поменять жизнь и судьбу, и безрадостное и унизительное своё положение. А ведь хорошим человеком по натуре был изначально, повторим, с правильными взглядами и воспитанием: из тех, кто даже и мухи бы никогда не обидел, чужой копейки без спроса не взял, голоса на других не повысил. Максим видел его много раз, приходившим за деньгами к матушке, неоднократно беседовал с ним по душам на кухне и в комнате, даже и ночевал, когда жена его выгоняла, – и оставил о нём как о человеке самые светлые чувства и впечатления в памяти. Ему всегда потом было жалко таких – рождённых без характера, воли и стержня внутри, без жажды жизни. Зачем они вообще появляются на свет? – Бог весть. Не для того же только, чтобы кормить собой до отвала своих паразитических и сволочных жён – настоящих человекоподобных вампирш и гиен, будто бы вышедших из повестей Н.В.Гоголя…

9

Найденная случайно квартира воодушевила и окрылила Кремнёва необычайно! Ещё бы: был без особого труда получен собственный угол в Москве, угол надёжный и не дорогой, как и в Университете том же, где он был полноправным хозяином фактически! В том смысле, что Анна Николаевна, святая душа, ничего не запрещала ему вообще и не сделала за время житья у неё ни единого замечания. Максим мог часами нежиться в её ванне по вечерам, мог уходить и возвращаться домой в любое время суток, даже и ночью. Мог приводить друзей (пусть делал он это и не часто), чтобы выпить с ними бутылку вина на кухне и по душам потрепаться, или по нескольку дней не ночевать вообще без всякого предупреждения: Анна Николаевна на его загулы и отсутствия никак не реагировала. Словесно, по крайней мере. Прожив сама очень тяжёлую с ранних лет жизнь и испытав на себе полной мерой невзгоды, побои, неприятности и лишения, которым несть числа, – она категорически не желала создавать неприятности другим. Так чудесно, воистину по-божьи, она была устроена.

И вот под крыло такой уникальной в смысле характера женщины и попал Максим, сняв у неё после Университета комнату, где он горя не знал, повторим, где жил как у царя за пазухой… Ну а дальше, дальше ему надо было включаться в работу по добыванию уже собственного угла – не чужого, не съёмного. Максим не грамма не сомневался в том, что у него это всенепременно получится. Залогом чему была его молодость, здоровье недюжинное, живые пока что родители и накопленные за время учёбы деньги, главное, – “подушка безопасности” на чёрный день. А впереди его ждал приз – да какой! – Мезенцева Татьяна Викторовна – его БОГИНЯ СЕРДЦА, ДУХОВНЫЙ МАНОК или ЛУЧЕЗАРНАЯ ПОСЛАННИЦА НЕБА, АНГЕЛ ВО ПЛОТИ!!! – которая была где-то рядом по-прежнему, продолжала дальше учёбу в родных стенах МГУ. За неё он горы готов был свернуть, реки поворотить вспять, до солнышка рукой дотянуться. Эту чудную девушку он обязательно разыщет в назначенный Богом срок, зная теперь её подмосковный домашний адрес, – обязательно! Но только тогда это всё случится – встреча и всё остальное, трогательное, нежное и интимное, – когда он уже сам станет твёрдым москвичом, а не командировочным жителем Рязанской области…

Глава 16

«И испытать тебя мне надо;

Их много, ищущих меня,

Неповторяемого взгляда,

Неугасимого огня.

И вот тебе ответный свиток

На том же месте, на стене,

За то, что много страстных пыток

Узнал ты на пути ко мне.

Кто я, ты долго не узнаешь,

Ночами глаз ты не сомкнёшь,

Ты, может быть, как воск, истаешь,

Ты смертью, может быть, умрёшь».

                                              /Александр Блок/

1

В среду утром 19 сентября взволнованный Кремнёв топтался на железобетонном крыльце у дверей конторы на улице академика Волгина, поджидая приезда товарищей-сослуживцев – Казакова и Кокина. Точный адрес своего первого столичного места работы он узнал накануне вечером у двух Саньков, когда, найдя жильё на Таганке, приехал к ним в Новогиреево за вещами.

Сашки прибыли на городском автобусе, как и сам Максим, и подошли к проходной спустя десять минут после него самого, в 8,50 по времени, поздоровались весело, с жаром пожали товарищу руку, после чего оба дружно юркнули внутрь здания через входные двери, пообещав скоро вернуться и провести Максима внутрь. Минут через десять на крыльцо вышел Казаков действительно с временным пропуском в руках, оформленным на Кремнёва, провёл товарища через проходную и повёл его после этого на 4-й последний этаж по узкой лестнице – туда, где их отдел и располагался. Друзья быстро поднялись наверх – молодые были, резвые и задорные! – после чего Казаков по-хозяйски распахнул единственную на этаже дверь и завёл Максима в огромных размеров комнату, занимавшую пол-этажа, достаточно светлую из-за широких и длинных окон, сплошь заставленную шкафами с бумагами и столами с сотрудниками. Все столы были заняты, как заметил Максим, за ними сидели и работали женщины зрелого возраста, которые как коршуны вцепились глазами в нового молодого сотрудника, заинтересованно изучая его с головы и до ног на предмет дружбы и всего остального. От их хищных и похотливых взглядов Кремнёву стало не по себе: не привык он быть в центре всеобщего внимания.

Казаков, что зашёл следом за Кремнёвым, попросил того постоять и подождать немного, а сам за шкафами скрылся в поисках начальства. И пока Максим стоял и ждал, переминаясь с ноги на ногу на входном пяточке, он от нечего делать принялся вертеть по сторонам головой – изучать окружавшую обстановку, которая ему не понравилась сразу же, тоску и уныние вызвала. А чем и из-за чего? – Бог весть! Может потому, что контора эта левой была, временной или случайной, изначально созданной для блатоты, которая тут всем и заправляла фактически, по-чёрному рубила бабло. Это Кремнёву было понятно ещё в Университете, и на соответствующий лад настроило его – резко негативный и отрицательный. Поэтому всё, что он видел тут, в том числе и люди, казались какими-то временными и не настоящими по этой причине, жалкими и убогими приспособленцами-приживалами, не жившими будто бы, а только ещё готовившимися жить, копившими для этого деньги и силы…

Ждал он сослуживца не долго, ибо не прошло и минуты, как справа из-за шкафов к нему навстречу вышел темноволосый кучерявый парень среднего роста и возраста в сопровождении Казакова. Он, пронзив Максима недобрым колючим взглядом, что взгляд Беклемишева очень напомнил, протянул ему для приветствия руку, влажную и мягкую как у бабы, и тут же представился Ильёй Яковлевичем, начальником одного из двух секторов. Максим, как полагается, назвал себя полным именем, но услышал в ответ иронично-насмешливое: «Я знаю, молодой человек: пропуск Вам только что выписывал. Да и анкету Вашу недавно читал, которую Вы весной написали, изучал её с пристрастием и дотошно. Так что знаю про Вас всё, что касается родословной и места жительства»… После такого вступления ошеломительного Илья Яковлевич повёл Кремнёва, за которым бодро шествовал и Казаков, в правую часть комнаты, также густо заставленную столами с сотрудницами, поднявшими головы как по команде и дружно обернувшимися на звук шагов. Они с улыбками на лицах кивали проходившему мимо Максиму головами в знак приветствия. Максим в ответ кивал и улыбался им…

В конце помещения, у стены, как куркуль на рынке восседал Сашка Кокин за небольшим дээспэшным столом в окружении толстенных папок с бумагами, с улыбкой наблюдавший за ними троими, подходившими к нему. Рядом с Кокиным Максим заметил два свободных стола. За один из них, что был совершенно пуст, его в итоге и посадили. Другой, соседний, с бумагами, был столом Казакова.

«Отныне это будет Ваше рабочее место, – с неким налётом высокомерия заявил ему Илья Яковлевич, останавливаясь и рукой показывая на пустой стол, при этом внимательно рассматривая и изучая пришедшего, составляя первое впечатление о нём. – Располагайтесь здесь, привыкайте к коллективу и обстановке. Будете сидеть рядом с Кокиным и Казаковым – Вашими университетскими товарищами. Так что скучно Вам у нас не будет, надеюсь. Располагайтесь и обживайтесь, короче, а я минут через тридцать к Вам подойду – и мы познакомимся с Вами поближе»…

2

Так именно и начался первый рабочий день героя нашего романа, Кремнёва Максима Александровича, – с негатива, повторим, от окружавшей его обстановки и от самих людей, временщиков презренных и тошнотворных. Усевшись за указанный стол и проведя по нему ладонью, чтобы убедиться, что стол чистый, Максим после этого опёрся о крышку стола локтями и принялся тихо трепаться по очереди с Казаковым и Кокиным – узнавать от нечего делать, чем они занимаются в данный конкретный момент. Лениво слушая рассказы товарищей, он одновременно стрелял глазами по сторонам раз за разом, изучая остальных сотрудников, что сидели на их половине и без стеснения разглядывали троицу из МГУ. Это были молодые женщины в основном, может даже ещё и девушки, недавние выпускницы столичных вузов, которые без-церемонно сверлили его, новичка, горящими похотью глазами и выстраивали в голове некие тайные планы по-видимому. Были среди них и хорошенькие, миленькие и фигуристые, как отметил для себя Максим, – но и только. Дальше этой оценки мысли его не шли, ибо сам-то он никаких планов в смысле служебных романов, тем паче – создания семьи, здесь для себя не строил, намереваясь побыстрее отсюда уйти к чертям собачьим.

А ещё он невольно сидел и думал про Илью Яковлевича – нового начальника своего, которого сразу же и машинально переименовал в Илюху. Неприятное впечатление в душе Кремнёва этот Илюха оставил по себе с первых минут знакомства. Уже потому, хотя бы, что жил и работал по принципу, который был чётко и откровенно написан на его хитрющем сальном лице крупными буквами и без труда читался другими: «Я – начальник, ты – подчинённый, а значит – дурак. И значит просто обязан передо мной лебезить и кланяться. Иных отношений с подчинёнными я не приемлю и не терплю, по-иному вести с собой тебе, мой дорогой, не позволю»… А подобного вида общения, крайнего, дерзкого и вызывающего, Максим никогда и нигде не допускал: ни в Москве, ни дома. Хотя, справедливости ради надо сказать, что такого откровенного хамства даже и университетские профессора себе не позволяли в отношении студентов: все они были сугубыми либералами и паиньками…

3

В 10-00 по времени, с получасовой задержкой, к нему подошёл наконец Илья Яковлевич, начальник того сектора, где предстояло трудиться Кремнёву, важно сел с ним рядом на стул и не спеша, хорошо поставленным голосом стал рассказывать про работу, при этом не сводя своих цепких и хитрющих глаз с нового подопечного. Он, не мигая и с неприязнью плохо скрываемой, что под конец обернулась почти что враждой, смотрел на Максима при разговоре. Максим с ухмылкой оборонительной смотрел на него, плохо начальника понимая и слушая. Смотрел и думал с неким злорадством и удивлением: «Ведь молодой человек ещё этот Илья: лет 30-ть ему по виду, не более того. Мы с ним почти что ровесники. А уже как держит себя с подчинёнными, как себя ведёт! Как старая и заслуженная учительница с первоклашками – ни дать, ни взять! Говнюк недоделанный, малахольный! Засранец! Ничтожество! Уже и по отчеству просит его называть – как большого и важного!… Еврей похоже по виду. Точно, еврей! Ошибки нет. Ох-как любят они выпендриваться перед нами, гоями, и как любят нас третировать и унижать! Я это ещё по Университету помню… Где он учился-то, интересно, этот индюк, и что сам закончил? Небось, пединститут какой-нибудь областной, где они массово учатся?! А туда же – в гении исторической мысли себя определил, в начальники и учителя! Жажда власти и карьеризм у таких м…даков на первом плане! Что он вообще делает в этом гнилом и гиблом месте, интересно было бы знать? Неужели же исключительно из-за бобла тут трётся столько-то лет, бобло тут как капусту рубит?…»

А у гонористого начальника были иные мысли и настроения насчёт молодого сотрудника, которые без труда, опять-таки, читались на его скривившемся от недовольства лице, что сделалось под конец беседы серым, злым и враждебным, не сулящим Кремнёву ничего хорошего в будущем: «МГУ, говоришь, закончил, чушкарь рязанский, неумытый! Ну-ну! Посмотрим теперь, каков ты в деле, в работе. Как будешь крутиться передо мной юлой, педераст, и ходить по струночке. Всё, чему тебя в Университете учили тамошние профессора – забудешь как страшный сон: оно тебе больше уже не понадобится. Теперь я тебя буду учить уму-разуму, буду профессором у тебя и научным руководителем одновременно! В бараний рог тебя скручу, шабес-гоя чумазого и норовистого, половой тряпкой сделаю, отхожим местом! Ты у меня попляшешь гопака перед всеми, гадёныш, повеселишь тут нас! А не станешь плясать, дерьмо собачье, начнёшь выпендриваться и кочевряжиться! – ушлём тебя из Москвы на Урал в срочном порядке, переиграем распределение. Это всё сделать легко! И будешь там до старости гнить, про учёбу в Университете местным алкашам и дебилам рассказывать. Посмотрим, как ты тогда запоёшь, сучонок, и как к жизни относиться будешь. С таким же пафосом и высокомерием, как теперь?!….»

Через час перевозбуждённый начальник ушёл, закончив вступительную беседу, а Кремнёв остался сидеть за пустым столом, чтобы перевести дух и переварить сказанное. Из беседы он так ничего и не понял в итоге. И работу ему пока что не дали никакой. Так что до обеда он молча просидел один, понурый и сосредоточенный, забыв про Казакова с Кокиным, с головой погружённых в бумаги, в отчёты. Сидел и думал на кураже, с некоей внутренней радостью даже, что не получится у него с этим Ильёй Яковлевичем “любви”, хоть убей, даже и простых человеческих отношений не сложится. Не позволит Кремнёв кичливому и высокомерному еврею этому себя об коленку сломать и рабом без-словесным сделать, о чём тот ему по сути и заявил только что взглядами и намёками. Пусть даже Илюха не рассчитывает на это! – х…р ему под нос!

И получается, что сама Судьба как бы подталкивала Максима к выходу, давала ему верный знак, чтобы он уматывал побыстрей, не тянул, из этого зловонного гадюшника…

4

Ровно в час по времени Кремнёв в компании с Казаковым и Кокиным спустился в столовую на первый этаж и там пообедал за рубль, что в сравнение с университетскими ценами было дорого. В два часа пополудни он с паспортом пошёл в бухгалтерию – первую зарплату получать за целых три месяца. А когда поднялся к себе на этаж с толстой пачкою денег, он разыскал Илью Яковлевича опять и спросил у того, как ему найти и поговорить с начальником их отдела.

– А что вдруг такое случилось? – насторожился тот, предчувствуя неладное.

– Ничего, – с ухмылкой ответил Кремнёв, видя испуг Ильи и необычайно радуясь этому. – Просто надо с ним побеседовать тет-а-тет – по личному делу.

– По какому?

– Я же сказал: по личному. Что не понятно-то?!

Максим определённо дерзил Илье, повышая голос до громкого, на скандал нарывался – и не скрывал этого. Потому что вознамерился уволиться не тихой сапой, как таракан, а как герой настоящий, громко хлопнув дверью.

– Беседуйте со мной. Я могу решить все Ваши личные вопросы, если они только работы касаются: у меня есть на то полномочия. Да и элементарная субординация того требует.

Илья Яковлевич определённо перетрухал: со стороны это было так заметно… и так приятно одновременно.

– Мой вопрос Вы не можете решить, – твёрдо стоял на своём Максим, радуясь про себя побледневшему и трусливому виду руководителя сектора. – Мне нужен начальник отдела…

-…Он только в пятницу будет на рабочем месте, послезавтра то есть, – через длинную-длинную паузу ответил почерневший Илья, буравя Максима колючим взглядом и чуя недоброе. – А пока он в командировке. Ждите…

5

В пятницу 21 сентября Кремнёв ехал на постылую работу через всю Москву с одной-единственной мыслью: побыстрее встретить начальника отдела и объясниться с ним по-хорошему – по душам! – без нервов и скандалов то есть обрисовать ему свои планы по поводу намеченного увольнения и попросить помощи в их реализации. Встретиться он с ним намеревался перед обедом, – однако начальник отдела к нему в комнату сам пришёл с утра пораньше, уже предупреждённый Илюхой, по-видимому. Им оказался невысокий, холёный мужичок плотного телосложения по фамилии Цитлёнок – человек культурный и обходительный, хорошо одетый и очень приятный в общении. Было ему лет 50-т на вид, не больше. Так, во всяком случае, со стороны казалось.

– Вы – наш новый сотрудник Максим Александрович Кремнёв, так я понимаю? – сказал он приятным бархатным голосом, останавливаясь у стола Кремнёва и внимательно рассматривая его.

– Да, – ответил удивлённый Максим, в свою очередь рассматривая начальника.

– Очень приятно! Рад знакомству, – широко улыбнулся Цитлёнок. – Меня зовут Игнат Сидорович. Я – ваш начальник отдела. Прошу, как в таких случаях говорится, меня любить и жаловать… Максим Александрович, – через паузу сказал он. – Я слышал, что Вы меня разыскивали пару дней назад, поговорить хотели. Это правда?

– Да, правда, – быстро ответил Кремнёв, поднимаясь и вылезая из-за стола, всем своим видом показывая, что разговор его срочный, и не терпит отлагательств.

– Хорошо, давайте поговорим; а заодно и поближе познакомимся с Вами, – добродушно сказал Цитлёнок, не сводя умных глубоких глаз с подчинённого. – Но только для этого давайте спустимся в мой кабинет. Там нам будет спокойней беседовать.

После этого они вдвоём вышли из комнаты, провожаемые удивлёнными взглядами коллег, спустились на третий этаж здания, в торце которого и располагался кабинет Цитлёнка. Эта была небольшая комната в 15 квадратных метров с небольшим же окном напротив входа, по стенам которой были густо развешаны полки с канцелярскими папками и книгами, репродукции картин и большой портрет Л.И.Брежнева над столом хозяина, а посередине которой стоял крохотный Т-образный стол с четырьмя по бокам стульями. На один из них и сел Максим по указке начальника. Сам же Цитлёнок уселся в мягкое кресло за столом, углубился в него, руками облокотился об подлокотники и даже откашлялся на всякий случай, прочистил горло, словно бы предчувствуя долгую беседу впереди, – после чего спросил с улыбкой, вперившись в Кремнёва внимательным взглядом:

– Ну, так о чём Вы хотели со мной поговорить, Максим Александрович? Давайте рассказывайте не спеша: я Вас внимательно слушаю.

Увидев перед собой простую и добрую РУССКУЮ ДУШУ, окрылённый удачей Кремнёв без стеснения и лукавства вывалил на начальника отдела всё, что накопилось у него внутри, и чего бы он никогда не сказал тому же Илюхе. Вывалил то, одним словом, что бурлило и пенилось в его сознании, с весны начиная, и кричало-просилось наружу. Он честно поведал Игнату Сидоровичу, перво-наперво, что разочаровался в Русской Истории за пять университетских лет, разочаровался сильно. Понял на беду свою, что у славян-русичей, насельников Великой России, Истории как таковой нет, и не предвидится в обозримом будущем. Увы и ах, как говорится! А есть лишь ПАРОДИЯ на Историю, ПАРОДИЯ пошлая, гнусная и оскорбительная, состряпанная на скорую руку ВРАГАМИ РОССИИ, окапавшимися на Западе: в Америке и Европе прежде всего. И работать над углублением и укреплением этой ПАРОДИИ дальше, тем паче – преподавать её детям и внукам он не собирается и под страхом смерти: избави Бог! Так он на пятом курсе решил, и теперь хочет воплотить в жизнь то своё тайное и обдуманное решение… Поэтому-то он хочет уволиться с фирмы как можно быстрей, чтобы не морочить себе и руководству голову, не тратить казённые деньги за просто так, а, главное, не быть пустышкой, ничтожеством и скоморохом. А поскольку зарплату за три месяца он уже получил: её ему ещё летом начислили, – то он и отработает до конца октября, как полагается. А потом напишет заявление и уволится отсюда. Пойдёт другую работу в столице искать, РАБОТУ именно, за которую ему самому не будет стыдно.

-…Ну а зачем тогда к нам распределились весной? – не сразу спросил Цитлёнок, переваривая услышанное. – Вас же силком сюда к нам никто не тянул, так ведь?

– Дурак был! Вот и распределился… Меня сюда, если честно, мой бывший дружок затащил. А потом меня одного тут оставил, предатель.

– Это Вы Жигинаса Сергея имеете в виду? – уточнил начальник, внимательно слушавший Кремнёва. – Он потом открепительную бумагу в министерстве взял по причине отсутствия российского гражданства, к себе на Украину жить и работать уехал.

– Да, его, – подтвердил Максим, нахмурившись и побледнев. – Он мне, Жигинас, это место нашёл, а сам свалил отсюда, пескарь премудрый… А я после Нового года, когда вся эта байда с распределением на нашем факультете происходила, я тогда не в себе был по причине личного характера. И мне тогда всё равно было, где и кем работать, – лишь бы из Москвы не уезжать. А летом, когда очухался и пришёл в себя под родительским кровом, – понял, что большую я свалял дурочку, к вам на фирму утроившись. Понял, что надо мне отсюда бежать и искать настоящую, серьёзную работу, а не потешную, не искусственную, как тут, где я буду три года из пустого в порожнее переливать, чахнуть и материться.

-…А какую работу Вы считаете для себя серьёзной, интересно будет узнать? – спросил Игнат Сидорович с улыбкой. – Куда идти нацелились? Ну, если это не секрет, конечно!

– Нет, не секрет, – не задумываясь, ответил Максим. – Хочу устроиться на какой-нибудь столичный автозавод по лимиту. Чтобы собственное жильё там себе получить, прописку.

– Так Вас не возьмут никуда по лимиту в Москве. Поверьте мне, москвичу с 50-летним стажем. У Вас же высшее образование. Так?! А по лимиту только со средним образованием берут по советским законам. И нарушать их из-за Вас лично ни один кадровик не станет.

– Законы советские, гуманные и справедливые, люди пишут, – глубокомысленно возразил Цитлёнку Кремнёв. – И для людей, для пользы и выгоды государства в целом. И в каждом законе, как я понимаю, даже и самом правильном, должны быть исключения в виде особых случаев. Обязательно… Вот я и попробую этим исключением стать – покажу пример остальным: несведущим и трусливым. Тем паче, что я не историком на автозавод намерен устраиваться, не кладовщиком и не членом парткома или месткома, а простым работягой. Работяги-то там нужны? Нужны! Какие тогда проблемы? Не вижу их…

-…Вам прописка нужна, как я понимаю, и собственное жильё в Москве? – подумав с минуту и покрутив карандаш в руках, напрямую спросил Максима Игнат Сидорович.

– Да, нужны! И жильё, и прописка! А почему нет, почему?! – с вызовом ответил Кремнёв, как петушок молодой нахохлившись. – Я что, других гаже или хуже что ли, лимитчиков так называемых?

– Нет, не хуже. Отнюдь. Скорее наоборот даже – Вы лучше и умнее многих: я в данном случае и москвичей имею в виду, даже и их. Ведь не у всякого московского юноши университетский диплом на руках имеется. Вы согласны со мной? Тут столько балбесов у нас проживает! – ужас!… Но я не о том хочу сказать, Максим Александрович, – о другом. Желание стать москвичом – законное Ваше желание, законное и естественное. Кто спорит? Только не порите горячку, пытаясь получить всё и сразу, в один день! Чудес не бывает: помните это… Вот я и советую Вам, как старший товарищ: не наломайте дров по молодости и неопытности, по незнанию обстановки, которую я настоятельно советую Вам изучить, перед тем как “выходить в свободное плаванье”. Понимаете?… Пока же начинайте работать у нас тихо и мирно, обрастайте связями не спеша, зарабатывайте и копите денежки на будущее: они Вам обязательно пригодятся и пойдут на пользу как воздух тот же. А сколько платят у нас молодым специалистам, Вы больше не заработаете нигде – точно Вам говорю! Через несколько лет у Вас будет столько денег на книжке, что за Вас любая москвичка пойдёт с радостью превеликой – и старая и молодая, и богатая и бедная: замучаетесь выбирать. Потому что богатые и умные парни с перспективой роста позарез нужны всем, поверьте! Их так мало на свете! Это я Вам как отец говорю взрослой и незамужней дочери-переростка. Я бы её с радостью за хорошего парня отдал, пусть даже и иногороднего! А то встречается моя Лялька чёрте с кем, с одними прохвостами и прощелыгами, что и смотреть тошно. Не дай Бог, в подоле нам с матерью принесёт: во-о-о, делов-то наделает!… С удовольствием бы Вас с ней познакомил, или с таким как Вы. Глядишь, может у вас и сложилось бы что, склеилось в итоге. И таких родителей в городе много, что с незамужними дочерями маются: не знают, бедные, куда их деть, за кого замуж выдать.

– У меня уже есть невеста, – спокойно и просто ответил Максим, задумавшись на секунду и просветлев лицом и душой. – И другие девушки мне не нужны совершенно.

– И она – иногородняя, как я понимаю, как и Вы?

– Да, иногородняя. В общаге пока живёт и на пятом курсе учится в Университете.

– Это Вы, стало быть, из-за неё так стараетесь, на такие жертвы идёте? Я угадал? Готовы и на диплом, и на специальность плюнуть, на сытую и комфортную жизнь – чтобы работягой чумазым стать из-за жилья и прописки.

Максим не стал ничего прозорливому начальнику отвечать – постеснялся. Но по его зардевшемуся лицу было видно, по стыдливо опущенным глазам, что начальник попал в точку…

6

После этого разговор затих: в кабинете установилась мёртвая тишина. Кремнёв что хотел – сказал, и добавить ему было нечего. Всё выслушал и выговорился и Цитлёнок, который теперь переваривал услышанное, заодно подбирая правильные итоговые слова…

– Значит так, Максим Александрович! – наконец прервал он тягостную тишину, серьёзно, но без злости посмотрев на молодого сотрудника. – Давайте резюмировать разговор. Всё, что я от Вас только что услышал, – это, извините, чистый вздор и бред, “детский сад – штаны на лямках”, как модно теперь говорить. Это – эмоции, наконец, капризы юношеские, основанные на полном незнании жизни. А теперь давайте поговорим серьёзно, как взрослые люди – не дети… Итак, по лимиту Вас никто и никуда в Москве не возьмёт. Это, во-первых. А во-вторых, во-вторых Вы просто обязаны отработать 3 года по полученной в Университете специальности, отдать этим государству долг за потраченные на Ваше без-платное обучение деньги. Слышите меня? – о-бя-за-ны! Такие в нашей стране существуют законы на данный момент, которые все граждане должны помнить и знать – и соблюдать строго и неукоснительно! А нарушение которых сурово карается Властью, подчеркну – сурово: заметьте это себе! В Вашем конкретном случае, если Вы продолжите упорствовать и стоять на своём, Вас попросят оплатить учёбу из собственного кармана, вернуть государству денежки. А это несколько тысяч рублей, насколько я знаю. Вы на это пойдёте – на такие жертвы?

– Пойду, – не задумываясь, с улыбкой ответил Максим как о деле давно решённом. – Ради свободы я готов идти на что угодно.

-…Вы что – миллионер? – вытаращился начальник.

– Нет, не миллионер. Родители мои – люди бедные. Просто я четыре года подряд ездил каждое лето в стройотряд и заработал там 5 тысяч рублей в общей сложности. Так что на оплату диплома мне этого хватит, я думаю и надеюсь.

– Максим Александрович, – недовольно поморщился Цитлёнок. – Не болтайте ерунды! И поменьше трепите языком насчёт ваших накоплений – это мой дружеский совет Вам. В Москве очень много лихих людей крутится, которые только и ждут, как бы кого обобрать и с котомкой пустить по мiру. Не притягивайте их к себе своей болтовнёй, не надо. «Не будите лихо, пока оно тихо!» – так в народе у нас говорят умудрённые жизнью люди. И давайте с Вами договоримся так, дорогой Вы мой человек! Идите сейчас к себе, посидите денёк другой в тишине, успокойтесь, о моих словах крепко подумайте – и потом не спеша принимайтесь за дело. Хорошо? Дело – оно сразу Вас вылечит и любую хандру убьёт, счастливым сделает и свободным. «Arbeit macht frei!» – «Труд делает свободным», или «работа освобождает». Так писали гитлеровцы на дверях своих концлагерей, и были, вероятно, правы в целебной силе данного лозунга… Вот и Вы начинайте работать – и побыстрей: дурь из головы выбрасывайте. И одновременно привыкайте к новому для себя коллективу: он у нас в целом не плохой. Девушек много хороших и незамужних, и на любовь падких. Каждая – кровь с молоком, зефир в шоколаде, перезревший персик! Распробуете – пальчики себе оближите не один раз! Я Вас уверяю!… Одним словом, посидите с месячишко на рабочем месте в тепле и светле, притрётесь и оглядитесь, с сотрудницами познакомитесь и подружитесь, симпатию себе заведёте. Глядишь – и переиграете первоначальные планы, пересмотрите взгляды на жизнь. Хорошо? Договорились?

– Хорошо, – спокойно и уверенно очень, с лучезарной улыбкой ответил Цитлёнку Кремнёв, поднимаясь из-за стола. – Готов последовать Вашему совету до ноября месяца. Но в ноябре я работать не стану. Напишу заявление и уйду. А пока – до свидания!

Сказав это, он тихо задвинул за собой стул и вышел из кабинета вон, оставляя начальника одного в полной растерянности и недоумении. Тот совершенно не знал, что делать и как ему дальше себя вести с новым сотрудником – дерзким и упрямым парнем, недавним выпускником МГУ. И посоветоваться ему было не с кем…

7

Не успел Максим вернуться в свою комнату и усесться за рабочим столом, как к нему сразу же подошёл Илья Яковлевич, подсел сбоку и спросил с ядовитой ухмылкой:

– Ну что, поговорили с Цитлёнком?

– Поговорил, – с вызовом ответил Кремнёв, которого Илюха стал сильно уже раздражать своим присутствием.

– О чём, если не секрет?

– Секрет.

– А-а-а! Ну-ну! Не успели прийти – и уже интриги и тайны? – скривился от злобы Илья… и потом добавил сквозь зубы. – Про работу-то будем с Вами говорить, или как? Вы работать-то у нас собираетесь?

– Собираюсь, да, – ухмыльнулся Максим, довольный, что Илюха бесится. – Но только временно, до ноября. В ноябре я от вас увольняюсь… Поэтому и работу давайте временную, на месяц, чтобы не разочаровываться потом, не искать замену…

-…Это кто так решил? – тихо спросил Илья, думая, что он ослышался.

– Вы про что?

– Ну-у-у, что Вы увольняетесь в ноябре – молодой специалист с нулевым трудовым стажем.

– Я так решил, и так оно всё и будет точно: не сомневайтесь, – уверенно ответил Кремнёв громким и твёрдым голосом, высокомерно взглянув на Илюху сверху вниз и всем своим видом и голосом как бы ему говоря: «А ты думал, гондон штопаный, что вдоволь мной теперь покомандуешь, поиздеваешься?! Раком меня поставишь на правах начальника и будешь регулярно иметь?! Да х…р тебе по всей морде, понял! Козёл! Мной понукать и командовать рановато тебе! Сначала подрасти побольше, ума и сил наберись. Может, тогда с кем-нибудь и что-нибудь у тебя и выгорит в итоге. С теми же Казаковым и Кокиным – но только не со мной. Я начальственный произвол и гомосятину на дух не переношу. И категорически не допускаю…»

После подобного заявления растерявшийся Илья позеленел сначала от злости, потом – почернел и дара речи лишился, привычного высокомерия и лоска. Ему нестерпимо захотелось наброситься с кулаками на подчинённого и порвать того на куски. Но делать этого он не стал, разумеется, – прилюдно творить самосуд. Да и сил бы на то не хватило: Максим был крепким парнем, хорошим спортсменом к тому же… Поэтому Илья только молча поднялся из-за стола, стиснув до боли зубы, и пошёл от Кремнёва прочь как от вражины лютой. Но не на своё рабочее место пошёл, как должен был, как планировал, а прямиком к начальнику отдела направился, чтобы всё тому рассказать и вместе потом подумать, как повернее наказать строптивца…

8

В кабинет Цитлёнка он ворвался чернее и грознее тучи, и сразу же принялся Кремнёва дерьмом поливать, голосить на весь кабинет, что тот издевается над ним, молокосос университетский, отказывается работать.

– Совсем, – неприятно удивился Игнат Сидорович.

– Нет, не совсем, – успокоил его Илья. – Сказал, что работать будет, но  временно – до ноября. А в ноябре, мол, уволится. Что за х…рня такая в нашем отделе творится, Игнат Сидорович?! Почему этот щенок так вести себе позволяет?! Вы с ним беседовали только что. О чём?!

– О том же, – обречённо вздохнул Цитлёнок.

– Что, он и Вам так сказал, что работать у нас не собирается?

– Да.

– Ну и что делать с ним планируете после этого?

– Не знаю, Илья, не знаю! – последовал нервный ответ. – На моей памяти впервые такое: чтобы молодой специалист, да ещё и выпускник МГУ, в первый же день работать у нас отказывался. И как себя с ним вести? – я не ведаю, не представляю даже.

– Как вести, как вести?! – гневно взорвался обиженный начальник сектора. – Пойти к директору нам с Вами вместе надо – и всё тому доложить слово в слово! А уж он пусть тогда решает, как с этим м…даком бороться, как наказывать его и призывать к порядку. У него, у директора, полномочий больше.

– Да ты обалдел, Илья! К директору – и с такими проблемами! Ты что, директора нашего не знаешь? Он проблемы на дух не переносит – быстренько сваливает на других. Я даже могу предположить, что он нам с тобой скажет. «Дерьмовые вы начальники, скажет, если не можете справиться с молодым сопляком. Увольняйтесь к чёртовой матери, добавит потом, а я вместо вас других найду, толковых и не слюнявых». Да-а-а, заварилась каша, закрутились винтики в механизме!…

-…Ну и что Вы хотите сказать, что на этого своевольника-Кремнёва управы нет никакой? – со злостью промолвил Илья, буравя вылупленными глазищами порозовевшего от напряжения Цитлёнка.

– А какая на него управа, подумай, – молодого специалиста и выпускника элитного вуза Москвы, а не какого-нибудь Мухосранска? Государство сейчас таких парней и девчат похлеще молодых матерей опекает, защищает их от произвола и козней старых работников-пердунов, от нас с тобой то есть. И если он в дурь попрёт, действительно, – я не знаю, как с ним бороться, не ведаю даже. Хоть убей! Тут такое у нас начнётся! – не приведи Господи! На нашу контору и так все давно косятся, пытаются её разогнать за ненадобностью, а здание отобрать под другие цели: желающих много, поверь. Повода вот только нет пока: повод руководители министерства ищут… Вот и будет им повод, если этот Кремнёв бучу подымет и рогом упрётся. В министерстве от радости лопнут все, и нас одним махом прихлопнут…

– А что он хочет-то, этот Кремнёв? Чем ему у нас-то не нравится? – через длинную-длинную паузу продолжил разговор Илья. – Такие деньжищи ему отвалили в первый же рабочий день! – закачаешься! И каждый квартал будем отваливать в течение нескольких лет. Кто от таких баснословных заработков отказывается-то? – скажите. Кретины, разве что, или идиоты полные!… Может, он идиот?

– Да не похож, вроде бы.

– Ну а куда он идти собирается, если, допустим, от нас уйдёт? – он Вам не говорил, не делился планами?

– Делился вкратце. Говорил, что по лимиту хочет устроиться в Москве, на автозавод какой-нибудь, чтобы получить там прописку и комнату.

– Да он точно идиот, дурачок законченный, кретин полный! – всплеснул руками поражённый Илюха. – Кто его возьмёт по лимиту-то – дипломированного специалиста, выпускника МГУ?! У него определённо с головой проблемы, Игнат Сидорович! Ему в дурдоме место, а не у нас! Ну и пусть тогда катится ко всем чертям, куда хочет! Нужны нам такие дебильные специалисты! Отпускать его надо без жалости – определённо Вам говорю!

– Да как ты его отпустишь, как?! – вскипел спокойный до того Цитлёнок. – Нет у нас с тобой таких полномочий, Илья, нет! Пойми ты, наконец, это! Отменить распределение молодому специалисту, переиграть-перенаправить его на другое дело вправе только лишь наше министерство. Всё! Таков существует порядок. Но для этого нужна весьма веская причина. Какая? – Бог весть! Жигинаса мы отпустили летом по причине его украинского гражданства. А у Кремнёва с паспортом и гражданством всё в порядке. И со здоровьем – тоже. Тупик!… Поэтому ему надо будет сначала в наш головной офис съездить в Калуге, как я предполагаю, и там руководству всё разъяснить, разжалобить тамошних бонз. Чтобы они, сочтя его причину веской и убедительной, направили в министерство культуры соответствующую бумагу… Но если в Калуге узнают, что от нас молодые специалисты массово уходят: сначала хохол-Жигинас уволился, теперь вот рязанец-Кремнёв бежит! – там такое начнётся! – страшно даже представить! Комиссию сюда пришлют для проверки нашей работы, дерьмо капать начнут, которого у нас  – горы! И тогда точно контору прикроют, как пить дать, а нас с тобой на улицу выкинут как ненужный хлам. Толку-то от нашей работы нет пока никакой – ты это хорошо знаешь, Илья. Только пыль одна и трата государственных денег…

-…Ну и что тогда будем делать с Кремнёвым этим? – спросил Цитлёнка через минуту пригорюнившийся Илья Яковлевич.

-…Не трогать его пока, вот что, – последовал тихий, но твёрдый ответ умудрённого жизнью и опытом человека. – Он не из тех пацанов, как кажется, кого напугать и сломать можно: парень волевой и цельный попался как на грех. Чего решил – добьётся! К тому же, он по уши в кого-то там влюблён, в какую-то студентку университетскую: так я понял из разговора. А влюблённых трогать нельзя, да будет тебе известно. Влюблённые – они хуже стихийного смерча. Все бешенные и неуправляемые как молодые быки весной: как порох от нравоучений взрываются, от слов неласковых и колючих… Поэтому пусть сидит пока без работы: не приставай к нему, не нервируй парня, не заводи – не надо. Посидит у нас с месячишко, почитает книжки от скуки, побарствует и пригреется, привыкнет к жизни коллектива, к девушкам приглядится. Может быть даже в кого-нибудь влюбится, шуры-муры с кем-нибудь заведёт, дела альковные. А что? а почему нет? Парень он молодой и горячий, до девок охочий, наверное, потому что страшно голоден от одиночества. А девки у нас гарные работают: похотливые и гладкие все, любвеобильные и нетраханные. Готовы взорваться от переизбытка чувств и прямо на рабочем месте отдаться любому… Глядишь, какая-нибудь краля вскружит ему голову к ноябрю, прижмёт к груди, приласкает, согреет теплом, любовным соком напоит. И жизнь его по-другому тогда пойдёт, по правильному и спокойному руслу. Так что будем ждать и надеяться. Глядишь – повезёт…

– Бабы – страшная сила, Илья! Это общеизвестно, – на мажорной ноте закончил тот разговор Цитлёнок, мыслями уходя в себя, в сладостные воспоминания. – Они кому хошь мозги переплавят и перевернут: по себе знаю. Я вон по-молодости о чём только ни мечтал, помнится, когда холостым был, самые умопомрачительные планы строил. А женился – и все мои мечты и планы куда-то быстренько испарились, коту под хвост пошли. Потому что не понравились они жене – и точка!… Вот и с Кремнёвым так же может случиться: все мы под Богом ходим. К тому же, в ноябре он очередную большую зарплату у нас получит, которая душу ему лучше водки и баб согреет и не позволит судьбу без-пощадно губить, отталкивать руку кормящую… Может статься: пересмотрит планы наш молодой бунтарь по совокупности обстоятельств, приживётся-притрётся у нас, утихнет и успокоится. Так что будем с тобой, Илья Яковлевич, сидеть и ждать. Нам это сейчас самое выгодное – не ерепениться, не поднимать волну, не махать понапрасну шашками. Время, оно всё и всех рихтует и лечит – вылечит и строптивца-Кремнёва. Подождём…

9

После такой вот долгой и нервной беседы между собой двух непосредственных начальников Максима от него в конторе отстали действительно, и целых полтора месяца его никто не тревожил в отделе, не подходил. Цитлёнка он вообще до ноября не видел: тот где-то мотался всё, дела делал, наводил стрелки. Илюху же видел каждый Божий день в комнате, – но тот, памятуя о наказе Игната Сидоровича, при встрече всегда отворачивался на сторону, с работой не приставал и даже и не здоровался.

Временщику-Кремнёву это было только на руку – подобное забвение и бойкот, – и до ноября месяца он прожил в Москве как в раю, или у Христа за пазухой. Читал книги запоем на рабочем месте (четырёхтомник И.А.Бунина в частности перечитал, изданный газетой «Правдой»), пока отдалившиеся от него Казаков с Кокиным трудились в поте лица, в Университет регулярно мотался в выходные дни, по которому очень и очень скучал! – куда сильнее и больше даже, чем по дому родному! Не для того туда ездил, заметим, чтобы Мезенцеву там повстречать и со стороны полюбоваться и восхититься ей, как раньше, или с глупостями к ней пристать, – нет. Её он на истфаке не видел, потому как под вечер на факультет приезжал, когда занятия на Дневном отделении заканчивались, как правило. Делал он это сознательно – сторонился выпускницу-Татьяну, не мозолил ей глаза до срока, не нервировал милую девушку, не досаждал собой, человеком неприкаянным и неопределившимся. В стекляшке он просто слонялся без-цельно по коридорам из конца в конец, в аудитории часто заглядывал, до боли родные ему и желанные, которые он всё ещё помнил до мелочей: ведь в них прошли его лучшие годы фактически… А потом он направлялся в Манеж, и там просиживал часами на лавках с грустным видом, с завистью наблюдая тренирующуюся молодёжь, наполовину ему знакомую, да, но – уже не родную. Так он оптимизмом, надеждой и верою подзаряжался в Главном Храме советской науки, утраченным счастьем, силой духовной и безмятежностью; наполнял душу и сердце своё сладкими картинками прошлого, без которых кровоточила и сохла его душа, чахла и разрушалась.

А ещё он часто ездил в общагу к Ботвичу на Шаболовку и часами беседовал с ним, изливал другу Диме душу; в его проблемы вникал, которых было немало у аспирантов. Ботвич Максима книгами и снабжал в основном, которые он по заказу Кремнёва брал в университетской библиотеке… По столичным музеем Максим от нечего делать много тогда ходил, из которых выше всех ставил, конечно же, Третьяковку. Её экспозицию он выучил почти наизусть за те осенние дни, начиная от работ древнерусских изографов и кончая передвижниками…

И всё это время Кремнёв с нетерпением ждал ноября – чтобы, вопреки надеждам Цитлёнка, приступить к решительным действиям по увольнению из конторы. Ему прямо-таки не терпелось послать “пауков” и “тараканов” тамошних ко всем чертям, поскорей развязаться с дурацким распределением, с родным Касимовым и чужеродной Калугой, и получить себе вольную наконец. Чтобы, уволившись и обретя Свободу, подкреплённую записью в трудовой книжке, с нуля уже начать строить Новую Жизнь свою, которую потомки впоследствии обзовут Судьбою…

10

В первых числах ноября, в первый рабочий понедельник, если быть совсем точным, герой наш, уставший и истомившийся ожиданиями, в половине десятого утра по времени постучался и зашёл в кабинет Цитлёнка, который только пришёл и готовился, как можно было судить, к плановому утреннему совещанию у руководства.

– Я вообще-то занят, Максим Александрович, – сразу же предупредил он вошедшего, настораживаясь. – В десять – планёрка у директора, и я там должен отчитываться о проделанной за октябрь работе. А для этого надо просмотреть записки, которые мне начальники секторов приготовили. Дома хотел это сделать – да не успел: с дачи вернулся поздно.

– Я Вас долго не задержу, Игнат Сидорович, не волнуйтесь, – ответил Максим уверенным, твёрдым голосом, не терпящим возражений, подходя к начальственному столу. – Я заявление принёс на увольнение. Возьмите, вот оно, – и Максим положил на стол Цитлёнка стандартный лист мелованной бумаги, исписанный аккуратным почерком. – С первого ноября я у вас не работаю, как мы и договорились ранее, ещё в сентябре. Так что подумайте, когда нам с Вами будет удобнее обговорить детали моего ухода…

На лбу ошарашенного руководителя выступила испарина от таких слов, он резко изменился в лице: бледным сразу же стал и растерянным, почти без-помощным. Было видно, что он не ожидал подобного действия от Кремнёва и не готовился к такому именно развитию событий, крайне неприятному и болезненному для него лично. Естественно и логично, что ему требовалось время, чтобы успокоиться и собраться с мыслями, и потом правильно прореагировать на ситуацию…

– Максим Александрович, – придя в себя, наконец произнёс он как можно нежнее и ласковее, с прищуром взглянув на гостя. – Мне сейчас действительно некогда: бежать к директору надо на всех порах. Директор у нас не любит, когда опаздывают. А с Вами мы давайте перед обедом встретимся ещё раз и всё подробно обговорим. Хорошо? Приходите ко мне в половине первого. Договорились?

Максим утвердительно кивнул головой. На том они тогда и расстались…

А в половине первого пополудни Кремнёв, согласно договору, сидел в кабинете Цитлёнка, который заметно нервничал в присутствии молодого сотрудника и не знал, с чего ему лучше начать, чтобы впоследствии подвести разговор к нужному результату…

-…Максим Александрович, – наконец нарушил он тишину маленького кабинета, внимательно вглядываясь в горделивый профиль сидевшего перед ним сотрудника, спокойного и уверенного в себе, даже слишком уверенного. – Не хотите Вы жить по-хорошему, как я погляжу, тихо и спокойно то есть: упорно продолжаете гнуть свою линию. Совершенно неправильную, доложу я Вам, и разрушительную, от которой в итоге пострадают все – и мы, Ваши руководители, и Вы сами! Я уже говорил Вам в сентябре, если помните, про правительственный закон, согласно которому Вы просто обязаны отработать у нас три календарных года. И раньше этого срока Вас никто не отпустит на волю. Никто! Даже и не надейтесь. И не потому, что мы плохие все, все – скоты и сволочи, душители гениев молодых и свободы, а потому что нам просто не позволят этого сделать компетентные органы. Таких звездюлей насуют во все дыхательные и жевательные за нарушение законодательства, что мало никому не покажется. Вы-то – человек молодой ещё, не битый и не пуганный жизнью. Вам не страшно, я понимаю! Вам – море по колено! Потому что и смерть от Вас далеко ещё, и у Вас нет семьи. А что прикажите делать нам, Вашим руководителям, которым за 50-т уже, болячек целый список, и у которых семьи висят на шее пудовыми гирями – жёны, дети, больные родители? Мы-то почему из-за Ваших прихотей и капризов должны страдать?! Неправильно это! Согласитесь со мной, поддержите, войдите в моё положение! Вы же разумный и добрый малый: я это вижу, чувствую! Поэтому и говорю Вам ещё раз, по-доброму говорю, по-отцовски: не пытайтесь лбом проломить стену, не портите жизнь себе и мне! Не надо! А лучше возьмите своё заявление назад и идите в отдел, где Вас ещё с августа с нетерпением ждут и на Вас, как выпускника МГУ, надеются. Идите и работайте, присоединяйтесь к Кокину с Казаковым, товарищам Вашим по факультету; кстати – очень хорошим парням. Не надо устраивать маленьких пожаров и революций: ну их в задницу! От них одни сплошные проблемы и головная боль!…

– Так что, поменяйте планы, Максим Александрович, дорогой, поменяйте! – переведя дух, закончил тогда Цитлёнок с облегчением. – Отодвиньте их на три годика. А тогда идите куда хотите, и что хотите – делайте. Тогда Вам против и слова никто не скажет: Вы будете абсолютно свободный человек, как та же птица небесная. А пока посидите у нас тихо и мирно. Прошу! Тем паче, что место у нас хорошее, если уж по-честному говорить: у нас Вы не перетрудитесь, и это мягко сказано. На этой неделе, к тому же, вторую большую зарплату получите: семьсот с лишним рублей. Поди, плохо! Будет на что Новый год встретить и с дружками гульнуть, с подругами. Такие денежки даже и москвичам мало кому платят. Тем более – после институтов!… Ну что, договорились, уладили дело?! Забираете заявление и идёте спокойно работать, да?! Максим Александрович! Вы согласны со мной, Вы меня поняли и услышали?!

Цилёнок с надеждой и жалостью одновременной смотрел на сидевшего перед ним Кремнёва, который всё больше и больше менялся в лице, становясь стальным и жестоким оловянным солдатиком будто бы – не человеком. А всё оттого, что у него отняли полтора месяца жизни – и всё без толку. А теперь уговаривают и ещё три года отдать. Три года!!! А зачем? – непонятно! Из-за одного того только, чтобы кому-то в этой грёбаной и сраной конторе спокойно и легко жилось, чтобы он пожертвовал для других своим собственным временем, которого и так кот наплакал …

–  Игнат Сидорович, – в ответ хрипло произнёс наш герой с ухмылкой ядовитой, плохо скрываемой, не глядя уже на собеседника, хозяина кабинета, который стал его раздражать своим упрямством и тупостью. – Вы, наверное, решили, что я – дурачок, да: Ваньку перед Вами валяю. Поиграюсь, решили, чуть-чуть в бунтаря, в Стеньку Разина, покуражусь от скуки и дури, над вами всеми поиздеваюсь-повредничаю. А потом вдруг опомнюсь, одумаюсь, успокоюсь – и за дело возьмусь вместе с Кокиным и Казаковым. Буду сидеть с ними рядышком чинно и благородно – и штаны протирать, переливать из пустого в порожнее. Так?… Нет, неправильно Вы спланировали: обратного хода не будет. Забудьте про это, забудьте! И зарплату вторую я получать не стану, не надейтесь даже, чтобы потом отрабатывать её опять. Не хотите по-хорошему расходиться – не надо. Давайте будем действовать по-плохому. Вот Вам моё заявление тогда, а я ухожу домой, и ноги мой в вашей конторе больше не будет. А Вы уж тут сидите и решайте сами, что делать со мной, и как от меня избавиться. Или как меня наказать, какую сделать бяку. Мне всё равно: я на всё согласен, на все ваши решения и каверзы. Всего Вам доброго, Игнат Сидорович. Не поминайте лихом и не держите зла.

Проговорив это твёрдо и убедительно, будто бы клятву пионера перед строем торжественно прочитав, Максим стремительно поднялся из-за стола и без оглядки покинул начальствующий кабинет, не испытывая ни жалости, ни тени сомнения. Далее он поднялся к себе на этаж, зашёл в комнату за сумкой и курткой, попрощался там с Казаковым и Кокиным холодно, не по-товарищески уже, оставил им свой домашний адрес на всякий пожарный случай. И после этого он с лёгким и чистым сердцем вышел на улицу гоголем из ненавистного здания, порядком осточертевшего за 45 календарных дней вместе со своими трусливыми и угодливыми насельниками-паразитами, уже много лет как крысы растаскивавшими госбюджет. Сев на автобус на остановке, он сразу же помчался в Университет, расположенный неподалёку, и долго бродил вокруг Главного здания по пустынным осенним аллеям, устеленным золотисто-пурпурным ковром, приходя в себя от случившегося, леча прогулкой и воздухом душу, натянутые нервы свои. Так он делал потом всегда, когда попадал в Москве в затруднительные положения…

11

Всю неделю после беседы с Цитлёнком Максим не показывался на фирме: “болт на работу забил”. И не потому, что был человеком взбалмошным, неуправляемым и недисциплинированным от природы, нет! Он просто решил для себя на уровне интуиции, что его нехождение на службу есть лучший способ борьбы за свободу, самый верный и действенный из-за своей радикальности: другого нет. А все иные сюсюканья и нытьё без-смысленны и без-полезны!

И действительно, его недельное отсутствие на службе там возымело реакцию. Да какую! Дело быстро дошло до директора, который тут же вызвал к себе перепуганного насмерть Цитлёнка и потребовал от того объяснений. Вспотевший как в бане Цитлёнок всё доподлинно рассказал, что новый сотрудник фирмы, Кремнёв Максим Александрович, уроженец Рязанской области и выпускник элитного МГУ, между прочим, отказывается у них работать. А почему? – Бог весть! Цитлёнок и сам толком ничего не понял из путанных объяснений последнего. Ясно было только одно, главное: Кремнёва никак не устраивает его теперешнее временное положение в Москве, и он хочет перевести его в постоянное. И вроде как для этого он по лимиту мечтает устроиться, дурачок! И отговорить его, научить уму-разуму Цитлёнок не может: не хватает красноречия и авторитета, а может ещё чего.

– Ты совсем ох…рел, Игнат?! – взорвался гневом рассерженный не на шутку директор, старый тёртый еврей, многое на своём веку повидавший. – Дожил до 50-ти лет, до седых мудей – и с сопляком 22-летним совладать не умеет?! О-ша-леть!!! Может, тебе на пенсию пора? Скажи! Я вместо тебя Илью на отдел поставлю: он давно уже на твоё место метит… Во-о-о, даёт, старый: красноречия ему, видите ли, не хватает, авторитета! Какой в этом деле авторитет нужен?! – не понимаю! Вызови его в кабинет и гаркни на всю комнату, чтобы молокосос затрясся от страха, чтобы заикой стал, что если он продолжит далее бунтовать – без диплома останется! Мало того, ему придётся ещё и деньги за образование заплатить, которые на него государство потратило. А это – несколько тысяч рублей, как я знаю. Да когда он про такое услышит, говнюк! – сразу же перебздит: поверь мне. Наказание рублём – самое из всех страшное наказание.

– Да говорил я ему про это, говорил. Честное слово! – попробовал было возразить Игнат Сидорович, обильный пот вытирая со лба, щёк и шеи. – Только он не сильно-то испугался, вот в чём беда. Наоборот, сказал, что заплатит.

– Послушай Игнат! Не мели чепухи! И не перекладывай на меня свои проблемы! У тебя ЧП с подчинённым – не у меня. Понимаешь?! Вот и решай этот вопрос сам; сам думай и выкручивайся. Не хватало ещё, чтобы до министерства этот скандал дошёл. Тут такое тогда начнётся: чертям тошно станет!… Так что иди и думай, как этого Кремнёва сломать и заставить работать, крепко думай! Жду от тебя положительного результата…

12

Ну а что мог придумать Цитлёнок? Ничего! Ровным счётом. Всю неделю он только сидел и ждал, по-детски ёрзая в кресле, что Кремнёв одумается и придёт на работу. И тем самым избавит от дум и проблем его. Да ещё сказал своей табельщице, чтобы она ставила Кремнёву восьмёрки в журнал посещений, как и другим. Будто бы он всю неделю был на службе…

В пятницу, так и не дождавшись Максима, он нервно вызвал в кабинет Казакова с Кокиным перед уходом домой, и спросил их строго, грозно насупив брови, что собирается делать, мол, их университетский баламут-товарищ и как долго намерен своевольничать и бунтовать? Но те лишь пожали плечами недоумённо: сказали, что ничего про Кремнёва не слышали и не ведают, потому как с ним не общаются и не дружат в данный конкретный момент, не испытывают в том ни желания, ни нужды, что было с их стороны чистой правдой… Далее оба пояснили насупившемуся Игнату Сидоровичу, что сами-то они снимают квартиру в Новогиреево, а Кремнёв где-то на Таганке угол себе нашёл, вдалеке от них. И они, Сашки, там никогда не были, и ехать туда не собираются в обозримом будущем. На кой ляд, дескать, это им надобно?!… Добавили под конец ещё, так – для подстраховки личной, что Кремнёва они вообще-то плохо знают: во время учёбы мало общались с ним, мало где пересекались. Он-де с Жигинасом дружил, выпускником их кафедры, жил с тем в одной комнате в общежитии много лет. Через Жигинаса они с Кремнёвым и сблизились-то на время – по необходимости больше, не по зову сердечному. Вот и всё, и все отношения, как говорится. Других и в помине нет…

– А у вас есть его адрес? – спросил расстроенный Цитлёнок, нетерпеливо выслушав пустопорожний рассказ. – Ну, тот, что на Таганке.

– Есть, – утвердительно закивали головами Сашки. – Он нам перед уходом оставил.

– Хорошо, – облегчённо выдохнул начальник, разглаживая морщины на лбу. – Хорошо, что хоть адрес этого шалопая есть, где его отыскать можно. Тогда вот я вас о чём попрошу, парни, какое дам вам личное поручение. Съездите к нему в выходные дни, не поленитесь, ладно. Попросите его на работу в понедельник приехать утром пораньше и сразу же ко мне зайти: мне с ним непременно побеседовать нужно. Разговор не терпит отлагательств.

Парни недовольно переглянулись между собой, поперхнулись и поморщились как по команде, – но согласие всё-таки дали. Отшивать начальника словами типа “тебе надо, ты и езжай” не рискнули – струсили. После чего вышли понурые из кабинета и через час укатили оба домой…

13

В воскресенье после обеда они кинули жребий: кому на Таганку ехать, ноги свои толочь и время личное тратить. “Счастье” выпало Казакову. Он собрался и поехал гулёну-Кремнёва искать, у которого до этого никогда не был, повторим. Искал адрес долго как на грех, потому что и невзрачным по виду был, да ещё и косноязычным с рождения. Для него подойти и что-то у постороннего человека спросить было поэтому целой проблемой, от которой он за время учёбы в МГУ так и не смог избавиться… Вот и поездка к Кремнёву обернулась проблемой нешуточной, нервотрёпкой страшной. Ибо сначала Сашка не на той остановке вышел и добирался до места пешком; потом с полчаса ещё плутал по Верхней Хохловке взад и вперёд, нужный дом по бумажке разыскивая, который стоял глубоко во дворах и не был заметен с улицы… А когда он дом всё-таки нашёл, а потом – и подъезд, когда позвонил в дверь 41-й квартиры, – боялся, что Максима не окажется дома, как и хозяйки его. И что тогда ему делать? куда идти и сколько времени ждать? – совсем непонятно будет. Хоть садись – и плачь, и письмо пиши, кидай его потом в ящик…

Но Максим на радость оказался дома, удивился приезду Казакова очень, пригласил в квартиру и провёл его сразу в комнату, потому как Анна Николаевна сидела на кухне и обедала, допивала чай. В комнате, усадив Сашку на диван, Максим спросил с улыбкой: в чём дело? Сашка быстро всё рассказал, что Цитлёнок слёзно просит Кремнёва приехать завтра на работу утром пораньше для какой-то очень важной беседы.

Услышав подобное, зарделся счастьем Кремнёв и сказал с облегчением:

– Прорвало наконец-то! Слава Богу! Сдался Игнат Сидорович, перетрухал! Все они ссыкуны и бздуны, когда вопросы ребром ставятся! Будет предлагать варианты отхода, наверное. Хорошо! Хотя, куда ему деваться-то, куда? Жигинаса вон отпустил – и меня отпустит. Так что не долго мне осталось, Сань, у вас в конторе болтаться! Свобода ждёт меня впереди – дорогая и желанная!…

Казаков, однако, радости Максима не поддержал, и не разделил её ни в малой степени: ни лицом, ни словом. Передав всё что нужно, он быстро поднялся и уехал домой с кислым видом, сказав, что ему некогда, и надо к работе готовиться: вещи, мол, нужные собирать, мыться и всё остальное. А довольный визитом Максим остался один мечтать в предвкушении желанного завтрашнего разговора, который, как казалось ему, должен был непременно закончиться его итоговой победой…

14

На другой день, с утра пораньше, он сидел в кабинете Цитлёнка, который холодно с ним поздоровался, как с личным врагом, и руки для пожатия не подал в этот раз, как делал это прежде. Потом долго и внимательно смотрел на него – характер, видимо, изучал, силу воли, крепость духа и всё остальное, сопутствующее… И только потом, когда пауза стала затягиваться и угнетать их обоих, он произнёс с недоброй усмешкой в глазах:

– Ну что, Максим Александрович, хорошо Вам гулять-то за государственный счёт? Приятно, да? Мы Вам, между прочим, в табель посещаемости восьмёрки ставим, как и всем остальным: рабочие дни то есть. Только остальные честно работают, трудятся в поте лица над поставленными задачами, а Вы, извините, дурака валяете в этот момент, бьёте баклуши и в ус не дуете. Как Вы думаете: это нормально, такое Ваше без-совестное и безответственное поведение?

– Игнат Сидорович! – не задумываясь, ответил Максим, опешивший от наглой и несправедливой проповеди. – Я не знаю, что Вы там мне в табель ставите: восьмёрки или десятки! – не знаю и не хочу знать! Хоть двадцатки ставьте – мне всё равно: это ваше дело! Но только напомню Вам ещё раз, что я с ноября-месяца у Вас не работаю и деньги, соответственно, получать не стану. Категорически! Так что совесть моя чиста, и не надо меня упрекать в безнравственности и безответственности, не надо!

Разговор оборвался, едва начавшись. Цитлёнок очень был недоволен, что беседа их сразу же не туда пошла, не по тому руслу, которое он заранее для себя наметил. И надо было как-то это всё выправлять, чтобы не сесть в очередной раз в лужу. И делать это быстро и грамотно, чтобы собеседник не убежал и не отложил разговор ещё на неделю…

-…Максим Александрович, – наконец произнёс растерянный начальник, с трудом подбирая правильные слова, крайне-нужные в той непростой ситуации. – Я вот всё никак не могу понять, признаюсь честно, с чего Вы вдруг взбеленились-то, толком не поработав у нас, не оценив коллектив, обстановку? Что Вам вдруг так резко у нас не понравилось, что Вы от нас как от чумы бежите?! Вас тут никто ещё не обидел, насколько я могу судить, потому что элементарно не успел этого, с зарплатой тоже не обманул: всё в сентябре до копеечки получили. А Вы вдруг на дыбы встали как конь вороной. С чего?! И почему Вы решили, что в другом месте Вам лучше будет? Это место ведь надо будет ещё найти. А найдёте?… Я вот уверен, голову на отсеченье даю, что, уйдя от нас, Вы потом с гарантией никуда не устроитесь и к себе в Касимов не солоно хлебавши вернётесь. Да у нас многие коренные москвичи без работы маются, москвичи! – поймите Вы наконец! А кто и работает – гроши получают и лапу по-медвежьи сосут. А Вы – житель Рязанской области, гость столицы, случайный тут человек! – вдруг захотели остаться в Москве, да ещё и по-царски жить. Надо же!!! Работа Вам, видите ли, не нравится. Хорошую Вам на блюдечке подавай – с жильём и пропиской! А морда не треснет, извините за прямоту?! Не много ли Вы хотите?!… Моя дочка, про которую я Вам вкратце упоминал, что она замуж выйти никак не может, – так вот она пару лет назад институт закончила: московский химико-технологический имени Менделеева. Престижный вроде бы вуз. И что? Болтается сейчас в НИИ на Дмитровке инженером-технологом за 150 рублей. Всё! И без всякой перспективы, главное, как-то подняться повыше, к большим деньгам. Там у них в этом смысле – глушняк полный: всё блататой забито. А Вы, рязанец зачуханный, получаете 260 ежемесячно, 260! Это ж уму непостижимо! Сидите в тепле и светле – и своим положением недовольны! Ох…реть!!! Это нормально? – ответьте прямо! – это правильно?! На работу не ходите уже неделю, нас, Ваших руководителей под топор подставляете. У Вас совесть-то есть?! Поработайте у нас хотя бы годок, отгуляйте отпуск, а там видно будет. Зачем надо в позу Байрона-то с первого дня вставать и революции тут устраивать?!

– А через год Вы меня отпустите, да? – сухо спросил Кремнёв, сурово взглянув на начальника. – Или опять волынить и мурыжить начнёте, как и теперь, уговаривать поработать ещё годок, а потом ещё и ещё, чтобы не портить Вам настроение, не ухудшать показатели?

– Да ты хотя бы год отработай, Максим, посиди тут тихо и смирно для вида! Чего наперёд-то загадывать, впереди паровоза бежать людям на смех?! Через год нас всех может разгонят отсюда на х…р, на улицу скопом выкинут как паршивых котят, а контору нашу закроют, как давно уже собираются! Вот и получишь себе тогда свободу, о которой страстно мечтаешь, когда на улице вместе с нами окажешься. Убедишься на собственной шкуре, какая она есть в действительности – эта свобода грёбаная! Век бы её не видеть и не знать!…

И опять надолго затихли Кремнёв и Цитлёнок – с полярными мыслями и настроениями только, диаметрально-противоположными. Начальник с надеждой смотрел на Максима, ждал смягчения позиции от того. Максим же на руки свои смотрел, покорно лежавшие на столе в виде замка, и напряжённо думал о чём-то, как это обычно делают преступники на допросах…

–  Игнат Сидорович! – наконец произнёс он, натужно выдыхая воздух и собираясь с силами. – Давайте я Вам ещё раз изложу коротенько свою позицию на жизнь и на работу. Это чтобы больше не возвращаться к данному вопросу и не слышать лично от Вас упрёков несправедливых в мнимой революционности моей, в байронизме… Так вот, признаюсь Вам как на духу, что я уже несколько лет боготворю Василия Макаровича Шукшина – русского писателя, актёра и режиссёра, как Вы, вероятно, знаете, великого патриота России, отдавшего за неё жизнь осенью 74-го года. С тех самых пор боготворю, как впервые увидел его авторские фильмы в Москве, прочитал его замечательные рассказы. Шукшин для меня в данный момент стоит выше всех в современной русской культуре – аккурат рядом с Шолоховым, которого я тоже, разумеется, боготворю и почитаю за русского гения первой величины, деятеля пушкинско-лермонтовского ряда!… Последней же картиной Шукшина, как Вы, вероятно, тоже знаете, была «Калина красная». И в этом фильме главный герой киноповести, Егор Прокудин, безумно радуется жизни, выйдя из заключения. Так радуется, что даже берёзки лесные как девушек живых ласкает и целует, выйдя из такси. С этого, собственно, и начинается фильм. Если Вы его видели – то должны помнить, что на вопрос таксиста по поводу этой якобы неоправданной радости Егор отвечает приблизительно так: «Видишь ли, дружище! Если бы у меня было три жизни, я бы одну из них отсидел в тюрьме: чёрт с ней! Другую бы отдал тебе: не жалко. А уж третью прожил бы так, как это выгодно и любо только мне одному, как это моей и только моей душе угодно… Но жизнь-то у меня одна! Вот я и рад, что наконец на свободу вышел и стал ХОЗЯИНОМ своей судьбы, которой могу теперь распоряжаться по собственной, а не по чужой воле…»

– К чему я это всё Вам рассказываю, уважаемый Игнат Сидорович?! Да к тому исключительно, чтобы Вы правильно поняли мотивы моего теперешнего состояния и поведения. У меня ведь тоже впереди только одна жизнь – не три и не десять, не сто. И она – достаточно короткая, как я чувствую и понимаю. И я не хочу её тратить на ерунду, на протирку штанов в вашей левой и гнилой конторе. Мне это сильно не нравится – такая без-смысленная и преступная трата времени – и такой откровенный паразитизм. Я на это никогда не пойду – даже и под страхом смерти! Извините за пафос и высокий штиль. Потому что собираюсь “прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы”, – как учил нас всех великий Николай Островский. Я не желаю Вам лично зла, Игнат Сидорович: поймите меня правильно! Я зла вообще никому и никогда не желал, потому что я – человек не конфликтный, не агрессивный от природы; всегда и везде стараюсь избегать острых углов и крутых разговоров типа “понял-понял”… Но я не желаю зла и себе. С чего?! И почему я должен выкидывать коту под хвост как минимум целый год из собственной жизни в угоду Вам лично?! Целый год я должен буду болтаться тут без-смысленно и без-цельно, как Вы предлагаете, – чтобы потом, когда мне стукнет 23-и, уволиться наконец и начать жизнь с нуля. Да я за этот год такого наворочу, выйдя на волю, что чертям тошно станет!… Так что, Игнат Сидорович, дорогой! Извините за знакомство, как говорится, – но отпускайте меня по-хорошему, без скандала. Я всё для себя решил твёрдо и окончательно, и перекраивать планы в угоду кому-то не собираюсь. Простите за откровенность!…

-…То есть работать ты у нас не собираешься? Категорически?! Я правильно тебя понял?

– Правильно! Не собираюсь. Ни под каким видом!

-…Ладно… Пусть будет так: как скажешь… Хозяин – барин… Силком мы тебя заставить работать не можем: тут ты всё правильно рассчитал. И добрых слов ты тоже не понимаешь, как я погляжу, которые я на тебя потратил. Нацелился уходить – уходи. Скатертью дорожка! Только смотри, не пожалей потом, не зареви белугой. И назад мы тебя уже не возьмём, так и знай, когда ты у разбитого корыта окажешься.

– Не окажусь, не бойтесь, и не зареву. И не пожалею…

Разговор после этого по сути и закончился, разговаривать стало не о чем: каждый сказал, что хотел, и что смог – услышал. Но Максим не вставал с места и не уходил от глубоко погрузившегося в себя Цитлёнка: сидел и ждал, что он ему дальше скажет…

– Тогда давай с тобой сделаем так, парень, – наконец произнёс Игнат Сидорович, очнувшись от тяжких дум и в упор посмотрев на Кремнёва умным, пронзительным и холодным взглядом. – Ты сейчас езжай тогда домой, поскольку в отделе тебя держать просто глупо – бесить народ твоим наплевательским поведением. Езжай и жди, что мы тут насчёт тебя придумаем-сообразим. Один я такие вопросы решать не могу, как ты понимаешь. Мне нужна будет помощь директора: что он по этому поводу скажет, что посоветует, когда я ему твою категоричную позицию доложу. Вопрос твой очень и очень сложный, признаюсь честно, архисложный даже!.. Так что езжай домой и жди. Казаков с Кокиным тебя разыщут и сообщат решение, которое мы примем. До свидания…

15

Неделю целую после этого Кремнёв вызова на работу ждал, как ждал он и нового визита Казакова с Кокиным – парней, понимай, которые связывали его с фирмой. И Кокин действительно приехал к нему на Таганку в воскресенье вечером, сообщил с недовольным видом, что Цитлёнок просит его завтра утром прибыть к нему в кабинет для важного разговора, – и тут же уехал домой, более не сказав ни слова. Но на скривлённом и злом лице его без труда можно было прочесть: «Надоел ты нам всем, дружок, своими взбрыками и проблемами. Мы курьерами твоими быть не собираемся, пойми! Решай свои вопросы сам, без нашего участия…»

На другое утро Максим сидел в кабинете Цитлёнка, внимательно смотрел на него, ждал положительного для себя решения… Но начальник не обрадовал его, не утешил и на этот раз. Но кое-что положительное всё-таки сказал.

– Максим, – сказал он ему, окончательно перейдя на “ты” и на одно лишь имя, что могло означать только одно: он потерял к Кремнёву всякое уважение. – Максим, – сухо промолвил Цитлёнок, холодно и отстранённо смотря на упрямого молодого сотрудника. – Вопрос твой очень и очень сложный, как я тебе уже говорил. Настолько, что решение его лежит за пределами нашей компетенции. Увы. Мы – всего лишь филиал. А штаб-квартира организации, как ты знаешь, находится в Калуге. Туда тебе и надо ехать в ближайшие дни, и там просить открепление от распределения, просить вольную. Или в само министерство культуры РСФСР, на худой конец, что нашей организацией руководит и финансирует напрямую… Но только там, в министерстве, если твоё дело до него дойдёт, жалобный стон и лирика не помогут, учти, и гнилая твоя философия. Там от тебя серьёзных обоснований потребуют чиновники – и медицинских документов и справок вдобавок. Настраивайся на это. Ничего другого тебе предложить не могу, извини. Далее поступай, как знаешь. Если ожидаемой канители боишься всё-таки, которая надолго растянется и сил и нервов потребует много: помни про это! – тогда включай заднюю, пока не поздно, и начинай работать у нас. Мы всё простим и забудем; мы – не злопамятные. Если же нравится тебе буром переть, прошибать стену лбом и всех считать прихлебателями и м…дакми – вперёд в славный город Калугу. Приедешь оттуда – зайди ко мне и сообщи результат: я должен быть в курсе всех твоих дел, пока ты всё ещё мой подчинённый…

На том разговор и закончился к обоюдному облегчению Кремнёва и Цитлёнка. Максим вышел из кабинета начальника в приподнятом настроении на этот раз. Оттого хотя бы, что Игнат Сидорович драгоценное время уговорами не отнимал уже и пустыми угрозами, что отпустить сотрудника с миром настроился. А это было уже хорошо: полдела как бы уже было сделано.

После этого Максим с лёгким сердцем поехал сразу же на Таганку, чтобы собирать документы, а на другое утро он уехал в Калугу по указанному ему Цитлёнком адресу…

16

Но в Калуге с ним даже и разговаривать не стали тамошние руководители, местные чопорные князьки, дельцы от культуры, которые и слова в простоте не скажут, как хорошо известно, всё – с вывертом и издевкой; которых один вид москвичей выводит из себя и бесит. Они уже с порога вытаращили глаза, переглянулись грозно и ядовито – и на три буквы послали молодого просителя, когда услышали причину визита: что Кремнёв на свободу, видите ли, намылился, не отдав государству долг. «Три положенных года Вы у нас отработаете как миленький, товарищ Кремнёв, – высокомерно сказали они ему. – И благодарите Бога, что Вас в Москве пока ещё держим – такого! – а не услали куда-нибудь в Тмутаракань – на Урал, или в Сибирь ту же. У нас ведь и там есть свои филиалы полу-пустующие, которые Вас с нетерпением ждут. Будете себя так нагло и дерзко вести! – там именно и окажитесь достаточно скоро! Учтите это!…»

Обозлённый таким поворотом дела Кремнёв развернулся и вышел из кабинета вон, от возмущения громко хлопнув дверью. Но, отойдя с десяток шагов, остановился, задумался – и назад вернулся.

– Скажите, – спросил он чинуш, сдерживая эмоции, – а можно узнать фамилию того человека из министерства культуры РСФСР, кто вашу организацию курирует?

– Туда решили съездить: пожаловаться на нас, упырей, и поискать правды? – зло ухмыльнулись калужские около-культурные воротилы. – Давайте, езжайте, жалуйтесь! Флаг Вам в руки! Посмотрим, что Вам там скажут. Только ведь всё равно после этого к нам сюда вернётесь – это как пить дать! А мы уж тут с Вами, кляузником, по-взрослому тогда поговорим. Не обессудьте!

Но адрес они всё-таки дали, хотя и были на строптивого Максима очень обозлены; дали и фамилию человека, кто их контору курировал. Им оказалась женщина – Супрун Ирина Михайловна, с которой Кремнёву предстояло встретиться в Москве в ближайшее время и по душам побеседовать…

17

На другой после поездки в Калугу день герой наш упрямый и до смешного отчаянный стоял уже в холле министерства культуры РСФСР и звонил по указанному ему охранниками внутреннему телефону. Он намеревался, не мешкая, встретиться с Супрун – чиновницей данного ведомства, руководившей отделом молодых специалистов, как позже выяснилось, выпускников вузов, связанных с культурой и её продвижением в массы.

Ему ответила молоденькая девушка-секретарша звонким задорным голосом, которой Максим, представившись, коротко объяснил причину и цель визита в столь высокое и ответственное учреждение. Девушка попросила чуть подождать, видимо советуясь с кем-то; потом сказала ласково в трубку, что сейчас она спустится с пропуском вниз и проведёт Кремнёва к Ирине Михайловне. Минут через десять она спустилась, действительно, отдала в проходной пропуск вахтёрам и провела Кремнёва через вертушку на третий этаж, прямиком в кабинет своей начальницы – приятной холёной женщины пред’пенсионного возраста, хорошо одетой и важной, и всё ещё фигуристой и красивой. Про таких мужики говорят обычно: «такая, что ещё можно, ещё на неё тянет».

– Здравствуйте, Максим Александрович, – поздоровалась хозяйка кабинета приятным бархатным голосом, поднимаясь из-за стола и идя навстречу гостю. – Проходите, не робейте, и садитесь вот сюда, – указала она Кремнёву рукой на кресло в углу кабинета, что стояло рядом с журнальным столиком. Сама она села в другое кресло, напротив, после чего пристально и заинтересованно принялась рассматривать посетителя, которому даже стало не по себе от подобного цепкого взгляда, пронизывавшего до костей.

-…Ну, так что случилось, Максим Александрович? – после осмотра спросила она участливым тоном. – Почему Вы решили так быстро отказаться от хорошего в целом распределения? что Вам на работе не нравится? Вас там кто-то обидел, да? Расскажите всё, не скрывайте правды, – и я попробую разрешить Ваши проблемы по мере сил… Удивлены, что я многое про Вас знаю? – улыбнулась она, заметив, как опешил молодой гость от подобного начала беседы. – Не удивляйтесь. У меня просто работа такая: всё про всех выпускников знать. Тем паче, про выпускников Московского Университета, которые на вес золота везде ценятся, потому что олицетворяют собой золотой фонд нашей русской культуры… Ну а серьёзно если, – то мне вчера вечером звонили уже из Калуги и рассказали про Ваш скороспелый приезд к ним: что Вы захотели уволиться якобы из столичного филиала – и немедленно. Вот я и хочу получше понять причину Вашего внезапного недовольства. Расскажите мне всё как есть, повторю, ничего не скрывайте. Ладно? Чтобы я могла правильно оценить ситуацию и Вам как-то помочь. Если и не делом, то словом хотя бы, советом добрым и искренним, что тоже немаловажно. И так, я Вас внимательно слушаю.

Ирина Михайловна после этих вступительных слов поудобнее устроилась в кресле и вся обратилась во внимание, давая понять посетителю, что она не шутит, не кривляется, не ломает Ваньку, и действительно готова выслушать и помочь.

Кремнёва это воодушевило, обрадовало и обезоружило одновременно, развязало рот. И он, забыв где и с кем сидит, начал с жаром рассказывать миловидной чиновнице всё то, что в первый рабочий день и Цитлёнку простодушно рассказывал, что саднило и стенало у него внутри и, как гнойник, как заноза старая, просилось наружу. Он рассказал внимательно слушавшей его женщине, что полностью разочаровался в Истории, которой у России нет, а есть пародия на Историю, или полный ВЗДОР, придуманный врагами Святой Руси, социальными паразитами так называемыми. За время учёбы на истфаке он это хорошо усвоил из приватных с преподавателями бесед, из старых дореволюционных книг тех же, которые находятся под запретом. И он не хочет по этой достаточно веской причине участвовать в сатанинском антироссийском шабаше – пересказывать этот ВЗДОР и БРЕД дальше вместе со всеми идеологами и пропагандистами, “духовными светочами” так называемыми. Не желает множить и распространять то ВРАНЬЁ, которое несут в себе российские учебники, школьные и вузовские, – засорять им детские неокрепшие души и головы.

– А зачем учились тогда на историка? – последовал законный вопрос. – Почему не ушли с факультета, не поменяли специальность? В Москве столько вузов – только ходи, выбирай. В этом смысле Москва – уникальный город.

– Потому что я не знаю, куда идти, и что мне в жизни нужно! Не знаю! Хоть убейте! Вот и мучаюсь из-за этого, маюсь и мыкаюсь, ночей не сплю ещё со старших курсов Университета. Знал бы – давно ушёл, не сидел сиднем. Я не из тех, кто плывёт по течению, Ирина Михайловна, не из породы прихлебателей-приспособленцев. Честно это Вам говорю, как на духу. Сил внутри много, вроде бы, целый вагон сил, а куда их девать – Бог весть! Короче, не решил пока, не знаю. Оттого и все мои теперешние проблемы и беды…

Супрун задумалась, мыслями в себя глубоко ушла, при этом не сводя цепких и умных глаз с Кремнёва, который нравился ей уже тем, что был абсолютно искренен: не фальшивил с ней, не кривлялся и не лукавил, не хотел показаться лучше, чем есть, чтобы понравиться и извлечь выгоду. Она любила таких – дерзких, прямых и без’башенных, без двойного, а то и тройного дна, всегда говорящих прямо, на чистоту, и не держащих фигу в кармане.

-…Ну ладно, хорошо, допустим – не решили ещё, куда себя применить. Бывает… Хотя, пора бы уже и определиться, кажется, в 22 года… А планы-то какие у Вас на ближайшее время, если, к примеру, уволитесь завтра, если отпустят Вас?

– Хочу устроиться в Москве по лимиту. На какой-нибудь автозавод или в то же метро. Не знаю, не решил ещё твёрдо. Сначала уволиться надо, а потом уж наперёд планы строить.

– Так Вас не возьмут по лимиту с университетским образованием. Никуда. Это я Вам совершенно точно могу заявить, официально, потому как прекрасно знаю все наши законы: профессия к тому обязывает.

– Ирина Михайловна, – перебил Максим хозяйку кабинета. – Отпустите меня побыстрей, помогите уволиться. Пожалуйста! Чтобы я не ездил больше в эту Калугу грёбаную понапрасну и не унижался перед тамошними “индюками”, не кланялся перед ними! А уж я потом сам разберусь со своей судьбой. Хорошо?! Не ломайте об этом голову, не надо. Это – не Ваша проблема…

И опять надолго задумалась холёная женщина-чиновница, не отрывая от молодого просителя глаз, который нравился ей всё больше и больше своей без-компромиссной удалью и верой в себя, в свои исключительные пробивные способности.

-…В Москве остаться хотите, Максим Александрович? Я права? Не хотите уезжать в провинцию? – через длинную-длинную паузу спросила она с лукавой улыбкой на губах всё понимающего и чувствующего человека.

– Да, хочу! – дерзко и с вызовом ответил Кремнёв, холодно взглянув на Супрун. – Что в этом плохого?!

– Ничего. Абсолютно. Уверяю Вас… И Вы напрасно щетинитесь и волнуетесь, – засмеялась Ирина Михайловна искренне и по-доброму. – Москва, скажу я Вам, – это такой волшебный и сказочный город, в который влюбляются абсолютно все, кто однажды здесь побывал и красотой окружающей насладился, монументальным величием и широтой, градостроительной мощью и древностью. А уж кто пожил тут какое-то время, столичным великодержавным духом как молоком матери напитался, мудростью, верой и силой предков – того отсюда и палкой не выгонишь. По себе знаю… Я ведь тоже провинциалка бывшая, признаюсь Вам. Родилась и выросла на Волге, в Твери, и когда-то любила очень свою волжскую колыбель, просторную, вольную и широкую тоже… Но после школы приехала учиться в Москву, в столичный пединститут имени Ленина. И заболела этим чудным городом за пять студенческих лет так сильно и страстно, что уезжать отсюда домой для меня уже было смерти подобно…

После этого Супрун, запнувшись на полуслове, вдруг замолкла на какое-то время, мыслями уносясь в далёкую юность и вспоминая свою свадьбу скорую и расчётливую в Москве, про которую она не могла рассказать постороннему человеку, по возрасту – сыну её, как того бы хотелось: чтобы этим облегчить и очистить душу чуть-чуть. Не могла честно поведать-открыться пылкому юноше, как ей, выпускнице МГПИ, крупно повезло в жизни: были в столице родственники, которые её с местным парнем познакомили на предмет женитьбы и прописки. И он согласился, как-то быстро влюбившись в неё: она тогда была премиленькая и прехорошенькая, – предложил выйти замуж всего через месяц знакомства… Они расписались на пятом курсе, сыграли свадьбу быструю и скромную. Она стала москвичкой после этого и осталась, прописавшись у мужа, жить и работать в Москве. Ужасно счастливая была первое время, дурная и гордая! Подружки-сокурсницы ей очень завидовали, помнится, которых поразбросали в итоге по разным местам страны вплоть до деревни. А её здесь оставили работать, в столице СССР и России, единственную среди них, иногородних студенток… И жила она неплохо в целом первый семейный год, пусть и в чужой семье. Квартиру кооперативную они с мужем быстро приобрели, чтобы отделиться от его родителей. Её им покойный папа Иры купил, работавший в Твери в обкоме партии. По тем временам он был большой шишкой, и с деньгами в семье Супрун особых проблем не было… Купил им папа добротную квартиру на Беговой, но до этого ещё, на второй год супружеской жизни, Ира родила дочку Верочку… Однако через три года после родов с первым мужем она развелась: никудышным человеком он оказался во всех смыслах, пустым и слабеньким на удивление – не бойцом и не творцом, не рыцарем без страха и упрёка. Он переехал к родителям опять жить, а она с дочуркой в собственной квартире осталась. Родители ей тогда опять помогли – молодой разведёнке: помощницу по хозяйству нашли, спасибо им, деньгами снабдили. Одной бы ей лихо было с маленькой дочкой в Москве выживать, если вообще возможно… Ну а потом уж она встретила на работе хорошего человека, влюбилась в него по уши, замуж вышла, сына ему родила. И живут они с ним до сих пор душа в душу.

-…Так что я как, может, никто другой понимаю Вас, Максим Александрович, бывшая тверичанка, – прервав нахлынувшие воспоминания и тяжело вздохнув, произнесла Ирина Михайловна дрогнувшим от волнения голосом, внимательно взглянув опять на притихшего и приунывшего гостя. – Вам в Рязань возвращаться – что нож острый… Я вот в Тверь теперь иногда приезжаю и думаю: какая же маленькая и убогая она всё-таки в сравнении с Москвой, невзрачная даже; и как хорошо, как чудесно, что я из Москвы молодой не уехала. А то бы зачахла тут, в отчем дому, превратилась в мещанку…

– Вот и помогите мне уволиться побыстрей из этой гнилой конторы, где всё временно, всё случайно, всё понарошку как бы, – продолжил свою первоначальную тему Кремнёв, не давая раскрасневшейся Супрун перевести дух и опомнится. – Чем быстрее уволюсь, тем быстрей за Москву зацеплюсь. А что зацеплюсь и останусь тут – я в этом ни сколько не сомневаюсь. Вне Москвы я не вижу жизни своей, вне Москвы мне крышка.

– А зачем Вы вообще-то пошли туда, в эту “гнилую контору”, как Вы говорите? Получали бы себе свободный диплом – такое сейчас практикуется, – и горя бы тогда не знали: были свободны как ветер.

– Да кто меня знает, зачем! – вздохнул тяжело Кремнёв, виновато опуская голову. – Я вообще был весной не в себе из-за личных проблем: мне тогда жить не хотелось. А эту контору мне мой тогдашний дружок нашёл, уговорил пойти туда поработать вместе, чтобы не уезжать из Москвы якобы. А сам потом на сторону слинял, хитрован, в Хохляндию свою уехал.

– Это Вы Жигинаса Сергея имеете в виду, своего сокурсника?

– Да, его.

– Знаю, запомнила его хорошо и даже коротко изучила: он же приезжал ко мне весной за откреплением от распределения, в этом вот кресле сидел, где Вы теперь сидите. И я с ним побеседовала минут 10-15 – так, любопытства ради. Ко мне ведь не часто выпускники МГУ приходят, признаюсь. Ну и захотелось узнать, что они за люди такие – университетчики! Действительно ли небожители!… Так вот, скверное впечатление на меня произвёл Ваш дружок! – пренеприятный парень! Хитрющий, подлый и склизкий, как показалось, себе на уме. Как Вы доверились такому жуку? Он же любого продаст – и не поперхнётся.

– Ирина Михайловна, – опять перебил хозяйку кабинета Максим. – Чего теперь-то прошлое вспоминать и махать после драки руками? Пустое это. Подскажите лучше, как мне уволиться поверней? Помогите…

-…Максим Александрович, – чуть приподнявшись в кресле, чтобы приблизиться к собеседнику, задумчиво промолвила Супрун, подыскивая правильные слова, честные и не обидные для посетителя. – Буду предельно откровенна с Вами: уволиться Вам будет сложно, невозможно даже. Таков в стране существует закон, который ради Вас никто, разумеется, менять не станет. Это-то, надеюсь, Вы понимаете? Вашего хитреца-Жигинаса отпустили лишь потому, что он – житель Украины. А Вы – коренной россиянин, и в Вашем случае фокус такой не пройдёт. У Вас есть один-единственный способ – медицинский. Вы должны – если и впрямь хотите уволиться без большого скандала, если задались целью такой, – получить свидетельство от врачей, что по медицинским показаниям пока не можете работать умственно. Это вполне реально для выпускника МГУ. Университет – вуз серьёзный, энерго- и умственно-затратный. У Вас есть на родине знакомые врачи, к кому можно было бы обратиться с подобною просьбой?

– Да нет. Откуда? Мы – люди простые, не знатные, не чиновные. Матушка моя, правда, всю жизнь проработала в гор’больнице медсестрой. Но теперь она дома сидит, два года уже не работает там по инвалидности. Какая от неё польза, и кто её помнит – обыкновенную медсестру? Да и не захочет она в подобные дела ввязываться: я ж её знаю, чумичку. Всего всю жизнь боялась и сторонилась всех. Не делец она, не помощник, словом.

– А болезни у Вас были какие-нибудь серьёзные раньше, связанные с психикой или с головой?

– Нет, не было.

– Тогда я не знаю, как Вам помочь. Честное слово. Это – единственный способ.

-…Постойте, – набычившись и раздувшись от напряжения, вдруг произнёс Максим, неожиданно вспоминая спасительный случай из прошлого. – В восьмом классе, весной, я вечером после школы играл с парнями в футбол во дворе нашей местной больницы: она рядом с нами находится. Было уже темно, я бежал с мячом вдоль больничной стены и вдруг зацепился плечом за стальной провод, который я в темноте не рассмотрел почему-то. Это был громоотвод, что уходил с крыши в землю, но я его не заметил, увы, и зацепил плечом. Меня крутануло, помнится, и я со всего маха ударился головой в стену. Хорошо до сих пор помню, что искры посыпались из глаз, закружилась голова, затошнило сильно и вырвало. Я даже сознание тогда потерял, как пацаны рассказывали, но быстро пришёл в чувства, слава Богу.

– И что дальше было? – заинтересованно спросила Супрун, вся обратясь во внимание.

– Да ничего, – спокойно ответил Максим, ухмыльнувшись только. – Пришёл домой после этого и рассказал родителям про случившееся. Те поохали-попричитали дружно – и всё: на том и успокоились оба. Лишь чаем меня напоили с вареньем и быстро спать уложили. Сами же делами домашними занялись, которых было невпроворот. А что они ещё могли тогда сделать?… На следующий день, правда, мы с матушкой ходили в поликлинику и рассказали про этот случай врачам. Те осмотрели голову, обнаружили большую гематому поверх лба, ощупали её, потом спросили про самочувствие. Я сказал, что нормальное, что меня не тошнит и голова не кружится. Так оно всё и было в действительности: чего мне было врать!… Они пожали плечами, подумали с минуту, посовещались меж собой. И потом ответили, что ничего страшного значит не произошло, что жить, мол, буду – и отпустили нас с матушкой домой с миром. На том та история и закончилась.

– А Вы военнообязанный, Максим Александрович?

– Да. Лейтенант запаса.

– А как же Вас, не пойму, допустили до военной кафедры с сотрясением мозга? Да ещё офицером сделали?

– Так я же никому и никогда после этого не рассказывал про тот случай. И в 10-м классе на медкомиссии ничего не сказал, когда нам приписные свидетельства выдавали. И в Университете про то молчал – категорически не желал быть белобилетником.

– ЧуднОй Вы человек, Максим! – покачала головой пораженная услышанной историей Супрун. – А может наоборот – чУдный! У нас в Москве здоровенные бугаи на медкомиссиях специально стоят и врут, целые спектакли разыгрывают перед врачами с вымышленными болезнями, с сотрясением мозга – прежде всего, чтобы закосить от армии, белый билет получить и не знать потом горя с призывом на службу. А Вы реально стукнулись головой, да сильно, по всему видать, нормальное состояние своих мозгов этим ударом нарушили – и до сих пор молчите о том, на военную кафедру три года ходили, когда Вас к такой экстремальной работе и близко нельзя подпускать, связанной с риском, с войной, с ответственностью за подчинённых. Езжайте домой немедленно и требуйте от врачей выписки из той медицинской карты. Они это просто обязаны сделать, про вашу детскую травму подробно всё написать в эпикризе. Карты в поликлиниках хранятся долго, не менее 20-ти лет. Так что езжайте, Максим, и требуйте выписку у своих терапевтов. Эта выписка для Вас – единственный шанс на положительный исход дела. Получите когда – приезжайте сразу ко мне. Я Вам подробно всё тогда расскажу, куда идти и что делать. В Калугу предварительно позвоню – дам указание, чтобы Вас там не мурыжили долго, не издевались, как они умеют…

18

Воодушевлённый и окрылённый идеей, подброшенной ему Супрун, как и её вдохновенным напутствием, Кремнёв уже на другое утро помчался в Касимов ясным соколом. Прибыв туда в начале второго дня, он, пулей заскочив домой и поздоровавшись с матушкой коротко, бросив на кухне сумку с продуктами, с мясом и колбасой, – он сразу же побежал в поликлинику за столь нужной справкой, абсолютно уверенный в том, что её ему непременно и быстро выпишут. Пока в электричке ехал, решил для себя твёрдо, что не станет рассказывать касимовским врачам цель получения этой справки: что хочет, дескать, с её помощью отказаться от распределения и с работы уволиться, чтобы другую себе найти, получше и понадёжнее. По Касимову тогда сразу же молва пойдёт, что у Кремнёва плохи дела: не всё у него в Москве ладится.

Он думал получить справку быстро, повторим, за один день. Но на практике всё оказалось гораздо-гораздо сложнее и дольше задуманного… Его хождения по мукам начались с их участкового терапевта по фамилии Миллер. Молодой и красивой, холёной и сытой, но очень вздорной и неприятной по характеру бабы непонятной национальности и вероисповедания – толи немки, толи вообще еврейки, – неизвестно как оказавшейся в их зачуханном городишке. Было видно со стороны и невооружённым глазом, что ей сильно не нравится ни город их, ни сама работа, где её всё бесит и раздражает, и с которой она мечтает куда-нибудь побыстрей умотать. В ту же Рязань хотя бы, или ещё куда подальше и “потеплей”, где пахнет большими деньгами и цивилизацией. Но умотать пока что не получалось – послать Касимов ко всем чертям: что-то в её личной жизни не складывалось, как ей того бы хотелось. Вот она и маялась на работе и дома, вечно злилась и поедом ела себя и семью. И срывала эту перманентную злобу свою на больных, гадила им каждый Божий день чем только можно.

Когда вошедший к ней в кабинет Кремнёв в двух словах рассказал про цель своего визита, она переменилась лицом от предстоящей канительной работы, в момент сбросила с себя весь прежний лоск и румянец.

– А зачем Вам такая справка вдруг понадобилась через столько-то лет, интересно? – сурово спросила она его, вальяжно откидываясь на стуле и груди выставляя вперёд, тугие и упругие как мячик. – Почему по горячим следам не взяли?

– Вам-то какое дело, девушка? – недовольно ответил Максим. – Тогда была не нужна. Теперь – потребовалась. Ваше дело выписать без лишних вопросов, и всё. Это – Ваша работа: выписывать людям справки.

– Я Вам не девушка, молодой человек! Я – участковый врач-терапевт! – ответила Миллер, зеленея от злости. – И участвовать в Ваших аферах я не собираюсь. Увольте! Тут знаете сколько ходит таких аферистов каждый день, кому липовые справки требуются! Я под вас подо всех ложится и плясать не намерена: мне за это не платят, и у меня своей работы выше крыши. Идите к нашему главврачу и беседуйте с ними, ему свои проблемы и дела рассказывайте, если мне не хотите. Он даст команду – я напишу. А без команды – извините.

Выпалив на одном дыхании это всё, рассерженная врачиха нагнулась над столом и принялась нервно листать карточки больных из конца в конец и отшвыривать их потом в сторону, давая понять посетителю, что разговор окончен. Максим это и сам понял, что дальше говорить без-смысленно и без-полезно, что этой сисястой мегере дела ни до кого нет: её только собственные проблемы и заботы тревожат и волнуют.

Он поднялся и вышел из кабинета, не сказав ни слова: главврача искать пошёл. А пока ходил и искал – понял, что надо придумать какую-то убедительную причину для этой злополучной справки. Иначе и главврач не поможет, на три буквы пошлёт, если и его начать водить за нос.

Причина нашлась быстро и сама собой, которую Кремнёв и изложил главврачу, когда нашёл его кабинет и там уселся перед ним на стуле.

– Я в восьмом классе, – стал рассказывать он ему предысторию своего вопроса, – когда играл в футбол с пацанами поздно вечером, в темноте не заметил и ударился головой об стенку. Меня после этого затошнило и вырвало, голова закружилась, и я даже сознание потерял. Потом, правда, быстро очухался, как мне пацаны говорили, на ноги встал и даже играть продолжил… На следующий день мы с матушкой пришли в вашу поликлинику, показались врачам. Те меня осмотрели и написали в карточке, помнится, что у меня было сотрясение мозга. Всё! Никаких процедур они не назначили. Мы после этого ушли домой и забыли про происшествие, продолжили жить дальше… Так вот, я раньше этому делу внимания-то не предавал и не афишировал его особо. Зачем из себя убогого изображать? – так ведь? Да и голова меня тогда не беспокоила. Даже во время комиссии в военкомате в десятом классе я не стал говорить об этом случае – получил приписное свидетельство и всё. Закрыл этим вопрос как бы. И в Университете комиссию проходил перед военной кафедрой, и тоже скрыл ту прошлую головную травму. Три года проходил на военку, получил звание лейтенанта запаса. Всё в порядке было… Но теперь мне справка понадобилась про то происшествие с головой: что в 15-летнем возрасте я головой о стену ударился. Пришёл сегодня к Миллер, нашему участковому терапевту, а она не желает мне такую справку давать – к Вам направила за разрешением с какого-то перепугу…

Главврач, представительный мужчина средних лет, которого Максим хорошо помнил по детским годам ещё, видел его много раз в парке, играющим в домино с мужиками, в магазинах и на улице, – главврач задумался, не сводя глаз с Кремнёва, не зная, что и сказать и какое принять решение. Уж больно просьба посетителя показалась ему странной…

-…Я только одного не пойму, молодой человек, – наконец медленно начал говорить он, подбирая правильные слова. – Что вдруг такое могло случиться экстраординарное, что Вы до этого упорно скрывали свою болезнь и не брали никаких справок? Так? Офицером вон даже стали вопреки всем правилам. А теперь вдруг Вы решили выставить болезнь головы напоказ, прикрыться ею. Я правильно ситуацию понимаю, если Вы справку от нас вдруг требуете? Зачем? От чего Вы хотите прикрыться?

– Ни от чего, не волнуйтесь, – торопливо начал рассказывать Максим придуманную на ходу историю, – Дело в том, что я сейчас живу и работаю в Москве, где до этого пять лет учился. Хотя пока временно и прописан здесь в Касимове, у родителей. Но это именно временно, потому как скоро надеюсь выписаться отсюда и прописаться в столице. Это, во-первых. А во-вторых, у меня последнее время стала сильно болеть голова. Так, что даже таблетки уже не спасают. Меня это очень сильно без-покоит, естественно, и я решил пройти обследование в Первой градской больнице. Съездил туда, договорился с врачами. Они согласны меня положить к себе и проверить голову на приборах. Но для этого им первопричина нужна, понимаете, выписка из истории болезни с соответствующим диагнозом! Чтобы они видели, что я не симулянт никакой, что действительно когда-то со мной случилось несчастье, которое в моей старой карточке зафиксировано. Таков в наших больницах порядок, который Вы лучше меня знаете. Вот я и прошу лично Вас и ваших подчинённых помочь мне ту карточку из архива достать и переписать на бумагу её содержимое. С ним я потом и поеду в Москву, чтобы лечь на обследование…

Стихийный рассказ Кремнёва, придуманный на ходу, экспромтом, показался главврачу убедительным. Он успокоился и поверил Максиму, посочувствовал даже, понимающе головой покачал. После чего взял трубку местного телефона, позвонил в кабинет Миллер и попросил ту заказать в архиве карту Кремнёва Максима Александровича, изучить её и потом написать заключение про старую травму головы, которая у него произошла в школе.

Максим от души поблагодарил его, крепко пожал ему руку и довольным вышел из кабинета…

19

Казалось бы, после звонка самого главврача дело должно было бы завертеться лихо и продуктивно, выгодно для московского гостя. Но не завертелось, как выяснилось, даже и с места не сдвинулось в течение нескольких дней. Участковый терапевт Миллер женщиной вредной оказалась на поверку и очень и очень мстительной – саботировать любую работу и просьбу умела отлично и грамотно, если хотела того, если к тому стремилась. Мстила же она Кремнёву потому исключительно, что тот чем-то сильно ей не понравился, чем-то за живое её зацепил – в худшую для себя сторону, разумеется. А вот чем? – поди теперь, разбери по прошествии стольких-то лет… Может, ликом своим светлым, великорусским, или манерами высокомерными, гонором тем же, действовавшим на провинциальных тупоголовых дам как красная тряпка на быков? – Бог весть. А может тем ещё, что в Москве теперь жил и работал, а недавно совсем в Университете учился, куда таких выдр и пустышек, как Миллер, и на порог не пускают?

Не удивительно, одним словом, что два дня после этого она лишь сидела и ждала из архива старую карту Максима, которую якобы там не могли отыскать. Потом ещё пару дней ей будто бы было некогда: закопалась в текущей работе, бедняга! И только на пятый рабочий день она, наконец, взяла в руки старую карту Кремнёва и нехотя пролистала её, убедилась в искренности слов пациента.

Максиму было видно со стороны, когда он приходил к ней за результатом и уходил ни с чем, что она сознательно тянет время и мотает ему нервы, стерва. Может быть даже вытягивает из него взятку: и такое вполне могло быть, практиковалось подобное в поликлиниках и больницах. Но Максим был ещё слишком молод тогда, чтобы идти на подобное грехопадение и унижение – деньги кому-то в конверте совать. Его – комсомольца и пионера бывшего – учителя с малых лет не так воспитывали и не тому учили.

Поэтому он лишь терпеливо ждал, живя под крылом у родителей, – и наконец дождался. На пятый рабочий день (а с субботой и воскресеньем вышла ровно неделя) он всё-таки получил от злыдни-Миллер выписку из старой карты, которая категорически не понравилась ему, когда он её прочёл в коридоре. Там было написано безобразным медицинским почерком, что в 19** году, в 15-летнем возрасте уроженец города Касимова Рязанской области Кремнёв Максим Александрович, по его же собственному рассказу, якобы неаккуратно упал вечером и ударился головой о стену. Это вызвало у него тошноту и рвоту (его слова, опять-таки), и кратковременное помутнение сознание, что дало основание участковому врачу на другой день поставить диагноз – сотрясение мозга. Степень этого сотрясения невозможно определить: сильное оно было, среднее или слабое. Тогда, во всяком случае, оно не привело ни к каким серьёзным последствиям… Всё. Далее стояла подпись: участковый терапевт В.Я.Миллер…

Прочитав эту галиматью несколько раз, Максим почему-то сразу почувствовал всю её скрытую подлость и каверзу. Миллер писала о серьёзной травме – но как-то так, что её в действительности могло и не быть: это, мол, всё слова самого пациента. И последствия травмы, по её мнению, тоже невозможно понять: серьёзные они оказались или пустяшные. Пациентам же доверяться нельзя: они-де ещё те артисты… Да с такой выпиской, понял Максим, выходя из стен поликлиники, его от распределения никто не освободит и на волю не отпустит…

Делать, однако же, было нечего: возвращаться назад и упрашивать гонористую и коррумпированную мадам написать что-нибудь посущественнее и поопределённее он не решился. Потому что ещё с первого дня понял, почувствовал с грустью, что с Миллер связываться без-полезно: такую и ломом не перешибить, танком не переехать. Не женщина – чудовище настоящее, бронтозавр, взяточница со стажем! Такая и оплеуху заехать может, в случае чего. С неё станется!… В расстроенных чувствах он пришёл домой. Расстроенным и в Москву поехал утром раненько.

Добрался до столицы, как и всегда, за 5,5 часов, когда куранты Казанского вокзала начало второго показывали – но к Супрун поехал лишь на другой день, специально не стал торопиться. Перед этим решил отдохнуть, принять ванну и приготовить парадные вещи для выхода в люди. Ему очень понравилась Ирина Михайловна, ну просто очень! И как женщина, и как человек. И ему захотелось предстать перед ней в самом лучшем и выгодном свете…

20

Двусмысленность привезённой выписки Супрун определила сразу, едва пробежала её глазами сверху вниз.

– Ну и что она тут написала, это ваша В.Я.Миллер? – недовольно сказала она, с прищуром взглянув на побледневшего Кремнёва, почувствовавшего очередной облом, что обернётся новыми хождениями по мукам. – Мало того, что никаких рекомендаций не дала, да ещё и само сотрясение под вопрос поставила. Молодец! Красавица настоящая, деляга со стажем, в которую и в ступе не попадёшь, и за рубль не купишь! Умеют, умеют эти провинциалы зачуханные свои задницы прятать. Ох-как боятся они все ответственности, комиссий и проверок из Центра! Трусы поганые! слабаки!…

– Максим! – выговорившись и выдавив из себя недовольство до капли, обратилась Супрун уже непосредственно к Кремнёву, стоявшему перед ней с кислым видом. – На основании этой выписки, – презрительно потрясла она в руках привезённый лист бумаги, – которую лучше филькиной грамотой обозвать, я не смогу отпустить Вас на все четыре стороны. Увы. А посылать Вас обратно в Касимов не хочется – порожняк гонять. Лучшего Вам там всё равно ничего не напишут, я чувствую. Эта Миллер – еврейка, похоже, а от них априори хорошего ничего не дождёшься: не способны они к добру…

– Ладно, – сказала она устало, кладя выписку себе на стол. – Давайте с Вами тогда договоримся так. Вы сейчас езжайте домой, отдыхайте, – а я тут подумаю на досуге, что нам делать дальше и как выпутываться из положения. Завтра и послезавтра меня на работе не будет – буду на конференции. А через два дня приедете, и я скажу Вам, что дальше делать. Хорошо?

– Хорошо, – ответил Максим и вышел из кабинета…

21

Через два дня он опять сидел перед Супрун – помытый, побритый, причёсанный как никогда, одетый во всё парадное! – и внимательно слушал её наставления.

– Максим, – сказала ему в этот раз Ирина Михайловна. – По этой вот выписке, которую Вы мне привезли, – показала она глазами на лежащую перед ней бумагу Кремнёва, – уволить я Вас к сожалению не могу: нет тут веской причины для увольнения. Но она, выписка, может сослужить Вам добрую службу, тем не менее. С ней Вы можете обратиться к нашим московским врачам-психиатрам и поплакаться перед ними, на боли в голове пожаловаться, которые жить, мол, уже не дают и всё такое. Соврите что-нибудь покруче им – не стесняйтесь и не робейте. У нас вон в Москве, как я уже говорила, такие быки с белыми билетами ходят – и не стесняются, не комплексуют перед знакомыми! Вот и Вы сделайте так же – схитрите на пользу себе! Вы сейчас где живёте, где квартируете?

– На Таганке.

– Вот и прекрасно! Найдите там районный психоневрологический диспансер и обратитесь к тамошним медикам, не трусьте. Расскажите им всё подробно, как Вы когда-то головой ударились, покажите эту вот выписку. На головные боли побольше жалуйтесь, повторю, и просите их выдать Вам справку, что Вы временно, подчеркну – временно не можете заниматься умственной работой, что надобно Вам от неё отдохнуть, разгрузить уставшую голову и систему нервную. Если психиатры захотят, и если Вам только поверят – они Вам любую справку напишут. Любую! Они – люди нетрусливые и независимые по определению, работники психоневрологических диспансеров и дурдомов, – потому что психиатрия такая область, где сам чёрт голову сломит. Там у них никто ничего не знает толком и проверить, соответственно, ничего и никого не может; не может к пациенту в голову или в нервную систему с проверкой залезть. Поэтому там доктора трудятся смело и гордо – не боясь потерять работу и угодить в тюрьму.

– Вот и идите к ним, Максим, не робейте, если хотите быстрое увольнение себе получить, – закончила своё напутствие Ирина Михайловна. – Прямо к главврачу на приём идите и уговаривайте его. А уж он потом даст команду… Только об одном попрошу Вас, – потупилась Супрун, понизив голос и чуть краснея при этом. – Вы уж там на меня не ссылайтесь, пожалуйста. Хорошо? Не говорите, что это лично я Вас на такой шаг надоумила.

– Конечно не буду, конечно! О чём разговор! – ответил сияющий счастьем Кремнёв, влюбляясь в хозяйку кабинета по уши за её природную доброту и заботливость…

22

На приёме у Супрун Кремнёв был утром, в десять часов по времени. Поэтому выйдя от неё на улицу в половине одиннадцатого, он не стал откладывать дело назавтра, а прямиком направился на Таганку – искать там местный психоневрологический диспансер, выполнять тем самым те рекомендации, что озвучила ему Ирина Михайловна. Нашёл диспансер около часу дня, зашёл внутрь, огляделся. Потом подошёл к регистрационному окошку и спросил, где находится кабинет главврача. Там назвали комнату и этаж, и Максим пошёл по указанному адресу. Нашёл кабинет на втором этаже, дверь в который была полуоткрыта. Но он всё равно постучал для приличия и только потом просунул голову внутрь, спросил:

– Можно?

– Заходите, – ответили ему.

И только после этого Максим зашёл внутрь огромного и просторного кабинета, абсолютно стерильного по виду, по которому прогуливался из конца в конец молодой, красивый и статный мужчина 30-летнего возраста в крахмальном белом халате идеальной чистоты. Он с любопытством уставился на Кремнёва, пытаясь угадать, по-видимому, за каким лешим занесло к нему этого физически-крепкого и душевно-здорового по виду парня. Может, за родственников пришёл просить, или за кого-то ещё. Но вслух он этого не сказал, разумеется, а только спросил участливо:

– Что Вы хотите?

– Да мне поговорить с Вами нужно по личному вопросу, – хрипло ответил Максим, преодолевая робость и осваиваясь. – Меня к Вам из министерства культуры направили.

Последняя фраза помимо воли слетела с его языка: он этого говорить не собирался.

– Даже так! – засмеялся врач. – Надо же, какую честь оказали мне работники мин’культа. Ну, тогда проходите к столу и садитесь, коли так, и потом рассказывайте всё по порядку про цель визита…

– Понимаете, дело в чём, – с жаром затараторил Кремнёв, откашлявшись, когда они сели с доктором за стол напротив друг друга. – Когда-то давно, когда я учился в восьмом классе, я, играя вечером в футбол, неловко зацепился плечом за провод громоотвода и сильно ударился головой о стену здания. Меня затошнило и вырвало, как сейчас помню, голова закружилась как на качелях; а потом я и вовсе потерял сознание, и какое-то время, как пацаны рассказывали, валялся на земле без чувств. Потом очнулся, пришёл в себя, доиграл матч даже на кураже и пошёл домой. Дома всё рассказал родителям. Те поохали-поохали – и только. А на другой день матушка повела меня в поликлинику всё-таки, где меня осмотрели врачи. Нашли гематому на голове, повздыхало тоже, поохали – и всё. Ничего конкретного предпринимать не стали: сказали, что до свадьбы заживёт. Только в карточке написали про сотрясение мозга – вот и вся их работа!… Мы вернулись домой и забыли про это. Я тоже забыл: чего плохое-то помнить? Тем паче, что ушибленная голова тогда особо не беспокоила меня. В десятом классе я проходил обязательную медкомиссию в военкомате и про сотрясение мозга врачам не сказал – схитрил. Потому что не хотел оказаться белобилетником: это ж позор какой на всю жизнь! И в Университете на первом курсе мы медкомиссию проходили, перед военной кафедрой уже. И я там тоже ничего не сказал – постеснялся, опять-таки. Меня определили годным к военной службе, и я три года ходил на военную кафедру вместе со всеми, потом сдал гос’экзамены по военке и стал лейтенантом запаса, как и все.

– А Вы в каком Университете учились? – перебил Кремнёва врач, внимательно слушавший рассказ гостя. – У нас в Москве их два.

– На Ленинских горах который, имени Ломоносова! – с гордостью немалой ответил Максим.

– Надо же! – почтительно затряс головой главврач, восхищённо посматривая на Кремнёва. – Молоде-е-ец! МГУ – это фирма, а не хухры-мухры! А на каком факультете?

– На историческом.

– Вы – историк значит.

– Да.

– Хорошо!… Только я, знаете, одного в толк не возьму, хоть убейте: как же это Вы с травмированной головой военнообязанным-то стали? Офицером, тем паче, – если у Вас в карточке было чёрным по белому написано с 15-летнего возраста про сотрясение мозга! Это ж ЧП настоящее, форс-мажор! Почему члены комиссии этот факт проглядели? По-хорошему если, Вас надо переосвидетельствовать немедленно и этого звания лишать. Вас вообще надо освобождать от Армии – и побыстрей, пока Вы там бед не натворили, когда Вас, не приведи Господи, переклинит в кризисной ситуации, и Вы потеряете контроль над собой… Ну-да ладно, – обречённо махнул рукою главврач, хмурясь и напрягаясь при этом. – Не моё это дело, в конце концов, за всеми нерадивыми докторами дерьмо подчищать. Ко мне-то Вы за чем пожаловали, чего от меня хотите?

– Понимаете, дело в чём, – с жаром принялся далее говорить Максим, продолжать начатый спектакль. – Год назад у меня начались сильные головные боли, которые я лечил таблетками исключительно – анальгином и аспирином. А теперь уже и таблетки не помогают, хоть плачь. На работе сидеть и терпеть нет уже мочи. Вот я и хочу уволиться и вплотную заняться лечением, чтобы не доводить до беды. Но уволиться не могу – только-только начал работать по распределению. Был в министерстве культуры, к которому относится наша организация, где я с сентября тружусь, а там говорят, что не могут уволить без медицинского заключения и рекомендации – послали за справкой к вам в диспансер.

– А почему именно в наш, таганский? – удивился врач. – Вы что, в нашем районе живёте?

– Да, в вашем, – не задумываясь и не моргая глазом, быстро ответил Максим. – На улице Верхняя Хохловка.

– Поня-я-ятно, – ответил главврач, напрягаясь лицом. – То есть Вам посоветовали в мин’культе взять у нас заключение о Вашей временной нетрудоспособности. Я правильно понял цель Вашего визита?

– Да, правильно.

-…Ну что же, ладненько! Чиновники абсолютно правы: работать с сильными головными болями Вам точно нельзя. Это чревато тяжёлыми последствиями, про которые даже и упоминать не хочется, кликать беду. Вам надо срочно лечить голову. А есть где лечить-то? – как бы между прочим поинтересовался доктор, желая, видимо, помочь.

– Найдём, – делово ответил Максим, входя в раж и всей кожей чувствуя итоговую победу. – Мне бы уволиться сначала и голову разгрузить от утомительных служебных обязанностей. А для этого нужно от Вас заключение.

– Хорошо, хорошо! Сейчас напишем, не переживайте, – быстро ответил главврач, поднял трубку внутреннего телефона и позвонил куда-то. – Алёна Александровна! Сейчас к Вам зайдёт пациент от меня. У него в детстве была травма головы, а сейчас начались сильные головные боли. Ему срочное лечение требуется, но для этого надо сначала уволиться с работы: он по профессии историк, закончил МГУ им. Ломоносова в этом году, молодой специалист ещё, ценный кадр. Поэтому и с работы его не отпускают – требуют врачебного заключения. Вам нужно будет ему его написать – заключение о временной нетрудоспособности, о нежелательности умственной работы. Хорошо?! Договорились?! Вы всё поняли?! Вот и чудненько! Он сейчас к Вам зайдёт…

– Ну вот и всё, – положив трубку на рычажок, обратился главврач уже непосредственно к Кремнёву с чувством выполненного долга. – Идите сейчас в кабинет №ХХ. Там Вам Алёна Александровна всё что надо напишет. Всего Вам доброго…

23

Через пять минут Кремнёв сидел уже в кабинете Алёны Александровны, молоденькой и симпатичной девушки-блондинки его приблизительно возраста, только-только, по-видимому, окончившей институт. Она не стала спрашивать у него ничего – ни привезённую из Касимова справку, ни даже паспорт, абсолютно уверенная, что перед ней – коренной москвич, протеже главврача. А значит – блатной и крутой малый!

Заключение она писала поэтому исключительно со слов Максима на фирменной бумаге психоневрологического диспансера с водяными знаками внутри. Что там было написано, Максим так и не понял потом из-за совершенно дикого почерка и каких-то специфических терминов, которые он не знал и узнавать не пытался. Зато в конце уже чётко и достаточно разборчиво было написано, чтобы разобрали другие, что Кремнёву Максиму Александровичу, 1955 года рождения, противопоказана умственная работа из-за проблем со здоровьем. А сроки этого ограничения должны, опять-таки, определить врачи…

24

Так вот неожиданно и самым чудесным образом, если фантастическим не сказать, получил себе наш герой спасительное освобождение от работы. На следующий день он был уже у Супрун, которая, прочитав бумагу, вся просияла от радости, поздравила Кремнёва с победой, руку пожала даже. И тут же, не мешкая, она позвонила в Калугу по прямому проводу, сообщила своему собеседнику на другом конце строгим и властным голосом, что скоро к ним приедет Кремнёв, и надо будет его рассчитать без канители и проволочек: основание, мол, на то имеется. После этого она вышла из-за стола, пожелала Максиму удачи и проводила его до двери, что делала не со всеми и не всегда: это было у неё знаком особого расположения к посетителю.

На другое утро счастливый как никогда Кремнёв умчался в Калугу, где его встретили холодно тамошние чиновники, почти враждебно, – но не проронили при этом ни единого грубого слова и ни единой бяки не сделали: всё оформили молча и быстро, без канители, неукоснительно выполняя тем самым приказ Супрун. И уже через пару часов Максим покинул калужское управление культуры полностью свободным человеком, имея на руках открепительную. С этой бумагой он и вернулся в Москву. С ней же и предстал потом перед Цитлёнком… Тот нехотя и почти механически, для проформы больше, пробежал бумагу глазами, потом Кремнёву её вернул и сказал спокойно, без каких-либо чувств на лице, что всё уже знает: ему из Калуги звонили и дали приказ отпустить.

– Трудовую книжку получишь быстро, сегодня же. В отделе кадров проблем не будет: там всё уже тоже знают и всё тебе приготовили, – сквозь зубы промолвил он. – А вот с деньгами быстро не получится, извини. Через неделю только получишь их, когда нам твою зарплату привезут из Калуги курьером.

– Я же Вам уже говорил, Игнат Сидорович, – смеясь, возразил Максим, – что деньги получать не буду, поскольку я у вас не работал последние полтора месяца.

– Так, дружок, давай только без этих вот дешёвых спектаклей. Хорошо?! – строго огрызнулся Цитлёнок. – Ты что, хочешь нам тут свинью подложить напоследок, да?! Мы тебе ставили восьмёрки всё это время в ведомость. По ним тебе начисляли зарплату на фирме. И куда мы её теперь денем, скажи? Себе возьмём? Так это – уголовная статья, которая мне не нужна совершенно. Равно как и всем остальным… И возвращать твои деньги назад мы тоже не можем, потому что сразу же вопросы возникнут: что, да почему. А за вопросами – разбирательство. Нам это надо? – подумай!… Так что приедешь и получишь зарплату через неделю: она тебе пригодится, я думаю, когда без работы и без куска хлеба останешься. И не строй из себя небожителя, не надо. Небожители, они очень плохо на нашей грешной земле живут, и очень и очень мало…

После подобной отповеди пришлось Кремнёву ретироваться с кислым видом и через неделю – хочешь, не хочешь, – но за зарплатою к Цитлёнку вновь приезжать через всю Москву, чтобы уже окончательно покинуть работу богатым парнем с целою пачкой незаработанных денег. С улицы академика Волгина, таким образом, где ему всё не нравилось и раздражало вокруг, где живая жизнь отсутствовала полностью (в то время это было чистое захолустье фактически, бывший подмосковный пустырь, где земля была сплошь перекопана под строительство или же огорожена глухим бетонным забором на сотни метров, из-за которого выглядывали то тут, то там огромные административные корпуса), – так вот, с улицы Волгина он уезжал на Таганку невероятно счастливым молодым человеком, абсолютно уверенным в том, что впереди у него – самое светлое и блестящее будущее. Именно и только так!

Случилось это событие во второй половине декабря уже, ближе к Новому 1978-му году, встречать который Кремнёв укатил к родителям в Касимов, и прожил он в родном дому две недели ровно. Отдыхал под родительским кровом как настоящий барин, отсыпался и отъедался, часами без-цельно гулял по городским улицам и крутому берегу Оки, набирался сил, наслаждался свалившейся на него свободой. Словно бы чувствовал парень тогда, получил свыше Весть, что это будут в жизни его последние благостные и безмятежные денёчки…

Глава 17

«Гром ударил. В какой же ты ныне

Беспросветной томишься глуши,

Луч мой, радость, подруга, – богиня

Очага моей тёмной души?

Оглянись: уже полночь разлуки

За плечами и мрак поредел, –

Слышу издали милые руки

И наш общий грядущий удел!

И по-прежнему вишней цветущей

Шелестишь ты во сне для меня

О весенней, всемирной, грядущей

Полноте подошедшего дня».

                              /Даниил Андреев/

1

В Москву отдохнувший Кремнёв вернулся в начале января, когда закончились Новогодние торжества, а Рождественских власти тогда ещё не проводили. Время было атеистическое, как известно, и материалистическое, свободное от религиозных шаблонов и догм, от духовного дурмана и опиума.

Раздевшись и сев на диван, он с хозяйкой поговорил с час, наверное, – про сына её в основном, про Володьку, который на праздники к ней за денежками пару раз наведывался, паразит, и которым она из-за этого сильно была недовольна. Обычная материнская песня, словом, которую Максим регулярно слышал в течение нескольких лет, пока жил, пока комнату снимал у Морозовой… Потом он пообедал с дороги, харчами домашними подкрепился и сразу же в магазин пошёл за продуктами, чтобы сделать на неделю запас; а когда вернулся – книжку лёг почитал какое-то время и даже прикорнул чуток; потом поужинал в семь часов вечера, в ванне неспешно помылся, после чего сразу же лёг опять спать, намереваясь встать пораньше.

Проснулся он на другое утро в восемь ровно, как по будильнику, когда за окном было темно, хоть глаз коли, и Анна Николаевна ещё спала крепким сном на соседней койке, сладко посапывая при этом. И только её жильцу Максиму спать было некогда: надо было делать Дела! – да какие! – с основанием собственной жизни связанные, собственной судьбы!

Поэтому он тихо встал, не зажигая света и стараясь не скрипеть половицами, тихо умылся в ванной комнате и также тихо позавтракал, закрывшись на кухне, – чаю попил с бутербродом, только-то и всего. После чего оделся в парадное, взял документов пачку и тихо покинул уютную и тёплую квартиру – вышел на улицу на январский мороз.

В голове его ещё в Касимове созрел чёткий план, по которому он решил начинать устройство на работу в столице с завода АЗЛК (автомобильный завод имени Ленинского комсомола). Почему именно с него? – Бог весть. Может потому, что АЗЛК ближе всего находился к улице Верхняя Хохловка… Когда доехал до отдела кадров на Волгоградском проспекте, стало уже светать. Настроение его поднялось от этого. Хотя никакого страха у Кремнёва не было и так: да и с чего бы ему быть у молодого, образованного и физически здорового парня, – однако лёгкая нервозность всё же присутствовала. Новое место работы, как-никак, новые люди и отношения! Как оно всё в итоге сложится?!

Когда Максим поднялся на второй этаж административного здания, где, согласно вывеске, располагался заводской отдел кадров, – его поразило то обстоятельство почти сразу же, что “предбанник” кадровиков был абсолютно пуст: желающих устроиться на легендарное предприятие в коридоре не было. «Надо же! – подумал он, восстанавливая дыхание перед дверью инспектора и принимая раскованный вид. – Такой огромный завод, да с такой легендарной историей, а что-то никто не ломится сюда работать. Странно!»… С такими мыслями он и вошёл в кабинет чиновницы по набору заводских работяг, – или с одной единственной мыслью, точнее, сильно отличавшейся от того, что в его воспалённом мозгу жило и роилось.

В просторной и светлой комнате, плотно заставленной шкафами с трудовыми книжками и договорами, сидела всего одна женщина-кадровик средних лет, что-то в казённом журнале писавшая. Рядом с ней стоял ещё один стол, но он был пуст – толи временно, толи постоянно.

Когда Кремнёв вошёл внутрь, предварительно поздоровавшись, женщина подняла голову и внимательно и оценивающе посмотрела на него, после чего спросила неласково:

– Что Вы хотите, молодой человек?

– Хочу к Вам на завод устроиться, – как можно бодрее и куражнее ответил Максим, широко улыбнувшись, будто желая улыбкой своей растопить сердце сердитой дамы.

– Да-а-а! И кем, интересно? – удивлённо спросила инспекторша, тараща глаза и замечая по внешнему виду вошедшего, что перед ней не работяга стоит, не деревенский лапотник, только-только отслуживший армию и приехавший попытать счастья в столице.

– Не знаю, не решил ещё, – не переставал улыбаться Максим, не отрывая при этом глаз от недружелюбной хозяйки кабинета. – Может, подскажите мне, где, в каком месте тут у вас на заводе прописку и комнату можно побыстрей получить. Я по лимиту хочу устроиться…

Лицо женщины от таких его слов становилось всё злее и жёстче. Она определённо подумала, горемычная, что её разыгрывают и отрывают этим неуместным розыгрышем от текущей работы, которой за прошедшие праздники скопилось горы.

– Так, молодой человек, – почти уже грубо произнесла она, теряя терпение, – перестаньте шутить и говорите серьёзно, чего Вы хотите-то. А то у меня столько дел впереди, что мне сейчас не до Ваших дурацких шуток.

– Так я и не шучу и разговариваю с Вами вполне серьёзно. Я серьёзно говорю Вам, что хочу устроиться на ваш завод по лимиту. Только пока не знаю куда. Подскажите: Вы же тут всё и всех знаете.

Недовольная женщина отставила от себя работу, положила авторучку на стол, выпрямилась, откинулась на спинку стула, после чего спросила сухо и холодно, при этом буравя Кремнёва суровым огненным взглядом, прожигавшим его насквозь:

– Хорошо! ладно! Поговорить хотите? Давайте поговорим. Где и кем Вы до этого работали, рассказывайте, и откуда приехали к нам? Только коротко, если можно.

– Приехал я из Рязанской области, из Касимова в частности, – весело и бодро начал рассказывать Максим. – А вот с работой проблема: до этого я пока нигде ещё не работал, и специальности у меня нет, увы. Но надеюсь получить её на вашем предприятии: вы же берёте учеников.

– Как это Вы нигде не работали? – крайне удивилась инспекторша. – А чем Вы тогда занимались всё это время? И сколько Вам, кстати, лет?

– В феврале-месяце стукнет 23 года. А до этого я учился пять лет. После школы поступил в МГУ имени Ломоносова, который прошлым летом закончил, получил себе специальность историка. Всё, и вся моя биография, как говорится.

– А чего к нам-то на завод припёрлись с утра пораньше, не поняла? – всё никак не могла уяснить для себя кадровичка, теряя терпение. – Вам делать что ли нечего? скучно жить, да? Идите и работайте историком – преподавайте или двигайте науку вперёд. В чём дело, молодой человек?! Чего Вы хотите-то, не пойму? – стоите и голову мне морочите с университетским дипломом в кармане! С такими дипломами не по грязным и шумным заводам шляются, а по академиям наук.

– Я же уже сказал Вам, – упрямо твердил Максим, – что хочу устроиться к вам по лимиту, получить прописку и жильё. Я даже и документы принёс: паспорт и трудовую книжку.

Сказавши это, Кремнёв быстро полез в сумку за документами, чтобы показать их инспекторше и тем самым доказать искренность своих намерений, – но та замахала на него руками и раздражённо произнесла:

– Так! Не надо мне ничего показывать: я не хочу ничего смотреть! И слушать больше ничего не желаю! Выходите из кабинета и не мешайте мне работать. У меня и без Вас голова второй день болит.

После этого она демонстративно нагнулась опять над служебным журналом и принялась истерично что-то туда писать, давая этим понять, что разговор окончен…

-…Так Вы не хотите меня принимать: я Вас правильно понял? – через длинную паузу спросил Максим, видя, что стоять и ждать уже без-полезно.

– Правильно: не хочу, – не поднимая головы, ответила раздражённо инспекторша, ещё шустрее задвигав авторучкой по бумаге. – Не принимать, не разговаривать с Вами. Покиньте мой кабинет и не мешайте мне работать…

-…Хорошо! А начальник Ваш где находится? Мне можно с ним поговорить?

– Можно, конечно можно! – съязвила напоследок женщина, на секунду поднимая голову от стола и пронзая Максима желчным и ядовитым взглядом. – Выпускникам МГУ всё можно! – хоть на головах ходить! Выйдите в коридор, справа увидите дверь без таблички. Это и есть кабинет начальника: он сейчас на месте…

2

Начальником отдела кадров завода оказался сухощавый, высокий, седой мужчина с землистого цвета лицом: наверное, курильщик заядлый, не выпускавший изо рта сигарету. Возраст его невозможно было определить на глаз: может, ему было за сорок, а может и за пятьдесят. Он сидел за столом, скрестив на груди руки, зевал, пялился в окно тупо: делать ему было явно нечего. Поэтому поболтать-потрепаться с вошедшим Кремнёвым было для него не в тягость, а в радость. Он усадил посетителя перед собой и спросил участливо прокуренным хриплым голосом:

– Что Вы хотите?

– Хочу к вам на завод устроиться, – быстро и просто ответил Максим, изобразив подобие улыбки на бледном лице, хотя улыбаться ему уже не хотелось, – а меня не берут почему-то. Даже и разговаривать со мной не хотят – представляете! – предлагают выйти из кабинета.

На лице начальника изобразилось крайнее удивление после этаких слов: он явно не понимал, что происходит.

-…А почему не берут-то? – поинтересовался он, лицом напрягаясь и весь обратясь во внимание. – На нашем заводе давно уже хронический дефицит кадров:  мы всех берём, всех желающих. У Вас специальность какая? Вы откуда приехали?

– Приехал я из Рязанской области. А специальность… специальности у меня нет пока. Но надеюсь получить её в процессе работы. Вы же берёте на завод учеников? На доске объявлений внизу у входных дверей написано чёрным по белому, что берёте.

– Да берём, конечно, всех берём – и всех потом обучаем. А по-другому и нельзя: не получится. Ведь любой завод – дело специфическое и сугубо индивидуальное, как и всякий производственно-трудовой процесс, к которому надо привыкнуть, понять, изучить и освоить его как следует. Тут любому специалисту, даже и высококлассному, время и навык потребуются. Я вот только одного не понял: а почему специальности-то у Вас нет? Вы же не мальчик по виду.

– Не мальчик, правильно, – охотно подтвердил Кремннёв. – Мне 23 года скоро исполнится. А специальности нет потому, что я учился всё это время.

– Где?

– В Московском государственном Университете.

– И Вы его не закончили?

– Почему “не закончил” – закончил полгода назад. И даже специальность себе получил историка.

Кадровик вытаращился на Максима словно на приведение, не соображая сразу, что и сказать.

-…А что Вас к нам-то привело? – наконец спросил он после некоторого раздумья. – Вы же должны работать по специальности в течение трёх лет. Вы сейчас работаете, или нет?

– Нет, не работаю, – уверенно ответил Максим, пытаясь развеять сомнения собеседника. – Перед Новым годом я уволился из конторы, что расположена на улице Волгина, а штаб-квартира которой находится в Калуге. Уволился, получил трудовую книжку на руки: вот она.

Он достал и положил перед начальником новую трудовую книжку: бери и читай, мол, и не задавай лишних вопросов, дядя.

Но все основные вопросы были ещё впереди: разговор по сути только-только ещё начинался. Пробежав глазами трудовую книжку за пару-тройку секунд, где было всего-то две короткие записи на первой странице, кадровик после этого закрыл её, повертел в руках туда-сюда и только потом отдал назад Кремнёву.

-…Я знаете чего опять понять не могу, Максим Александрович, уж извините, – тихо и с некоторой опаской даже спросил он после этого, задумчиво взглянув на собеседника. – Как Вас могли отпустить в свободное плаванье после нескольких месяцев трудовой деятельности? Вы же, согласно нашим законам, обязаны отработать три года по распределению. Так ведь? А Вас уволили в декабре, взяв на работу в августе. Почему?

– По состоянию здоровья, – не думая о последствиях, просто и честно ответил Кремнёв, и положил перед начальником справку из псих’диспансера. – У меня в последнее время что-то болит голова постоянно, знаете, и врачи советуют мне пока не заниматься умственной деятельностью. Вот я и решил устроиться к вам – чтобы поработать руками и разгрузить голову.

Он зря это всё сказал, и зря показывал опытному кадровику левую справку. Потому что после этого начальник отдела кадров резко переменился в лице и поведении, став холодным и отстранённым к гостю, и даже чуть-чуть брезгливым.

Пробежав заинтересованным взглядом медицинское заключение Кремнёва, он, поморщившись, быстро отдал его Максиму назад и сказал с расстановкой, враждебно щуря глаза:

– Теперь-то я понимаю, почему Вера Семёновна Вам указала на дверь. С такими справками и диагнозами Вас вообще никто и никуда не возьмёт, любезный, ни то что по лимиту, где настоящие русские богатыри требуются для тяжёлой физической работы, для конвейера. Наши лимитчики, да будет Вам известно, работают в горящих цехах, где из них выжимают все соки начальники и где они часто работают за двоих, потому что рабочих рук не хватает, а конвейер останавливать нельзя. А Вы с Вашими болячками, интеллигентским настроем и воспитанием там и дня не протянете – уверяю Вас! – рухните под станком и дух испустите. Отвечай потом за Вас, оправдывайся перед комиссиями! Куда Вы лезете-то, не пойму?! Зачем?! Вы, гляжу, и впрямь спятили!… Да и не взяли бы мы Вас в любом случае, даже и без справки этой психической! Не взяли бы ни за что! У Вас – высшее образование, любезный, университетское к тому же, самое высшее из всех. А в Москве существует и неукоснительно действует правительственное постановление не принимать по лимиту таких дипломированных специалистов, да ещё и молодых, которые должны государству пользу головой приносить, знаниями и талантом – понимаете? – а не руками, не стоянием у станков и кручением гаек. Гайки точить и крутить и без Вас желающие найдутся: дебилов у нас в стране больше чем грязи… Так что идите и ищите себе работу по специальности: забудьте про физический труд. Не можете умственную работу выполнять, творческую, – ступайте работать в школу преподавателем, детишек уму-разуму учите. А то ведь люди подумают, что Вы и впрямь сумасшедший, и Вас тогда в дурдом упекут, откуда вы уже никогда не выйдете…

3

Неудача на АЗЛК Кремнёва расстроила, спору нет, на целый день лишила покоя его и приподнятого настроения! – но жажду жизни и волю в нём не убила ни сколько, стремления зацепиться за Москву. В столице ведь ещё много было заводов, фабрик и иных промышленных предприятий, где принимали иногородних парней и девчат. Успевай только искать их по справочникам и потом по отделам кадров бегать. Максим и бегал – не ленился: в те годы он был на ногу очень скор.

Вторым местом, куда он пришёл тогда искать счастья с жильём и пропиской, стал столичный завод ЗИЛ. От Таганки он был тоже не далеко: Максим нашёл его быстро. Пока поднимался в отдел кадров, решил сразу же идти на приём к начальнику кадровиков – на ничего не решающих инспекторов время и нервы не тратить. А ещё он решил после облома с АЗЛК спрятать подальше справку об освобождении от умственного труда, выданную в психоневрологическом диспансере, и больше её не показывать никогда и никому – себе вредить этим только. А вместо этого начать ссылаться при разговоре на свободное распределение, которое ему предоставило будто бы руководство мин’культа. А почему? – неважно. Это всё – уже личные его дела…

Начальником отдела кадров ЗИЛа был тогда крепкий мужчина средних лет – качок по виду. Человек приятной внешности и одежды, вежливый и подчёркнуто-внимательный к посетителям. Его манерность и вежливая внимательность подкупила Кремнёва, и он, едва усевшись перед начальственным полированным столом, выложил хозяину кабинета все карты. Рассказал, понимай, что он – недавний выпускник МГУ имени Ломоносова, но работать по специальности историка не хочет: разочаровался в Русской Истории, или в её преподавании, лучше сказать. Вместо этого он хочет перейти в работяги, где от него толку больше будет на его взгляд; хочет, конкретно если, без обиняков, устроиться работать на ЗИЛ куда-нибудь на конвейер. Чтобы впоследствии получить прописку и комнату в Москве. Желает стать, одним словом, лимитчиком.

– Вы в Москве остаться хотите, да? Не хотите уезжать в провинцию? – последовал стандартный уже вопрос, который Максим не единожды в последнее время слышал.

– Да, хочу. А что в этом плохого, что?

– Ничего, – ответил начальник серьёзно. – Плохо то, что Вы Университет закончили, и у Вас высшее образование. А это значит, Вы не можете работать по лимиту согласно существующим законам.

– А высшее образование и диплом что, равносильно в СССР тюремному сроку и справке об освобождении? – не выдержал и съязвил Максим. – Окончив Университет, я как бы понизил этим свой социальный статус что ли и к уголовникам себя приравнял, которым дороги везде закрыты? Почему парней и девчат со средним образованием Вы с радостью принимаете на завод, даете им жильё и работу, и они впоследствии становятся москвичами, а меня, выпускника МГУ, лишаете такой возможности и тем самым понижаете в правах? Разве ж это правильно и справедливо?

– Потому что люди с высшим образованием должны работать головой: их для этого государство и учило, советскую интеллектуальную элиту готовило.

– А если я не хочу работать головой? Понимаете: не-хо-чу! Почему? – вопрос отдельный, который я всуе затрагивать и обсуждать не собираюсь. Это – длинная и очень серьёзная тема, не для посторонних людей. Зато я знаю одно, главное, что от меня, как от рабочего, пользы государству гораздо больше будет, чем если я буду, к примеру, всю жизнь, прикрываясь дипломом, штаны сидеть-протирать и небо коптить углекислым газом в НИИ, и за эту копоть вонючую ещё и получать зарплату? У нас знаете сколько в стране дипломированных бездельников развелось по всяким левым конторам?! Тьма тьмущая! Вы тут на заводах изо дня в день пашите как волы возле самой земли и думаете, наверное, по простоте и темноте своей, что в науке одни только гении обитают, всезнайки и небожители! Э-э-эх! Знали бы вы, чудаки, какое там наверху дерьмо бездарное и без-совестное отирается и подъедается, которое вы поите и кормите задарма, на своей шее воловьей держите! А я не хочу быть подобным праздным дерьмом! Повторю ещё раз: не-хо-чу! Наоборот, хочу свой хлеб насущный зарабатывать честно и праведно: так меня родителя мои с детства учили, сами труженики великие!…

-…Молодой  человек, – через минуту почти услышал Кремнёв тяжёлый и грустный ответ на своё жаркое и страстное выступление, ответ, который был сродни приговору. – Я Вас очень хорошо понимаю и искренне Вам сочувствую. Поверьте! Скажу Вам больше: Вы лично мне глубоко симпатичны за Ваше искреннее стремление честно и праведно прожить отпущенную Господом Богом жизнь. Таких я не часто встречал и встречаю… Но… я – человек маленький, слабый и подневольный, поймите правильно. Я не в силах поменять законов нашей страны. Они во многом несовершенны – согласен. К тому же, они давным-давно устарели и мешают нормальному развитию жизни: их надо менять на законодательном уровне, обновлять – да!… Однако пока этого не произошло, мы с Вами должны строго их соблюдать. Строго и неукоснительно. В этом я тоже абсолютно уверен, как бывший военный. В противном случае наше государство развалится в два счёта: если каждый простой гражданин, или тот же солдат начнёт своевольничать и свою линию гнуть, мнить себя генералом… Так что, извините, но ничем не могу Вам помочь, ничем. По лимиту мы Вас не возьмём – дипломированного специалиста…

4

После этого, когда автозаводы закончились, на очереди у Кремнёва были уже строительные компании Москвы: их он оббегал с десяток, наверное, может – больше. Бегал и объяснял там всем подряд: и кадровикам, и прорабам, и мастерам на объектах, – что он не блатного места себе добивается, нет. Какой там! Наоборот, хочет пополнить рабочий класс и приносить пользу России. Не желает он, дипломированный специалист, быть иждивенцем и паразитом в итоге, каких пруд пруди по всем городам и весям Союза! Мечтает, наоборот, стать героем-тружеником, передовиком производства и рекордсменом, каких актёр Николай Рыбников играл в ставших культовыми фильмах «Высота» и «Весна на Заречной улице». Он всё надеялся, таким образом, верил до глубины души, чудак-человек, что на какой-нибудь столичной стройке, из-за хронической нехватки рабочих рук, сжалятся или одумаются, включат мозги – и пойдут лично ему навстречу. Понимай: сделают исключение из правил и возьмут его по лимиту как бывшего заслуженного и уважаемого стройотрядовца, четыре лета подряд жарившегося на стройках Смоленщины и добивавшегося там совсем немалых успехов везде: и в плотницком деле, и в столярном, и в каменно-штукатурном. Но нет: всё было напрасно. Везде ему давали от ворот поворот законопослушные чиновники-кадровики. Да ещё и посмеивались вдогонку, трусливые перестраховщики, крутили пальцами у виска и крайне-уничижительные слова себе под нос бормотали.

В метро, куда он в отчаянии проходчиком устраиваться пришёл в феврале-месяце и начал было там права качать по привычке, упрекать местных чинуш в равнодушии и формализме, – в метро ему сказали прямо и просто: «Вам наши законы не нравятся, молодой человек?! Отлично! Ну так езжайте в Верховный Совет СССР, и там всё это растолкуйте-разъясните депутатам, потребуйте от них пересмотра законодательства в пользу либерализации и демократизации. А что?! А почему нет?! Езжайте и наведите там шороху, потрясите их, лежебок, за грудки! Вы – человек грамотный и говорливый до ужаса; человек – напористый и пробивной. Вот и докажите там свою правоту, убедите тамошних бонз позволить Вам поработать на благо народа. Может, они лично для Вас и сделают исключение – переведут Вас, выпускника МГУ, в работяги… А нас убеждать-уговаривать не надо: пустое это. Мы – люди маленькие и подневольные: что прикажут – то и делаем. В Верховный Совет езжайте – флаг Вам в руки! – и там засерайте мозги…»

5

Идея с Верховным Советом очень понравилась Кремнёву, и он действительно помчался однажды туда. Тем паче, что приёмная Верховного Совета СССР находилась рядом с Библиотекой им. Ленина, которую Максим хорошо знал по студенческим годам ещё, бывал там несколько раз по необходимости, когда писал курсовые.

Нашёл приёмную быстро, зашёл внутрь, записался в очередь на приём, подождал минут десять-пятнадцать, пока его вызовут в соответствующий кабинет, номер которого ему сообщили при регистрации.

В кабинете его приняла полная, солидного вида дама, богато одетая и ухоженная, с чёрными как смоль волосами, густыми и гладкими на зависть, отменно уложенными на голове профессиональными парикмахерами, – вся в серьгах, бусах, кольцах и золотых перстнях, от которой дорогими духами за версту разило. Её внешний вид и бархатный, нежный голос вызвали доверие у Кремнёва, и он сходу вывалил на неё всё то, что до этого вываливал на Цитлёнка сначала, а потом – и на Супрун. Рассказал, что закончил Московский Университет, исторический факультет в частности, но уже на старших курсах разочаровался в профессии, поняв, что ему не дадут преподавать героическую Историю России ни под каким видом. А рабскую и второсортную он и сам преподавать не желает, множить и плодить её. Зачем?!… Поэтому он и решил поменять профессию: плюнуть на диплом и пойти работать руками на столичную стройку или на автозавод: ЗИЛ или АЗЛК. Чтобы впоследствии получить в Москве жильё и прописку, как это делают другие парни и девушки, жители соседних с Москвой областей. Он-то чем их всех хуже, так ведь?… Но его никуда не берут из-за его университетского диплома. Говорят в один голос, что не положено это. Почему?

– Правильно говорят, – снисходительно улыбнулась женщина, которую звали Роза Рашидовна согласно таблички, стоявшей у неё на огромном столе. – По нашим законам на работу по лимиту не имеют права принимать людей с высшим образованием. Тем более лиц, закончивших Московский государственный Университет. Кадровики поступают абсолютно правильно в данном случае.

– Да что же это за идиотизм-то такой в нашей стране процветает?! – взорвался негодованием Максим, слыша в очередной раз знакомую до боли песню. – А по-другому я этот бардак и назвать не могу, не получается! – уж извините! Ведь на деле выходит, как ни крути и ни объясняй снисходительно, что, отучившись пять лет в МГУ, я до нуля понизил этим свой социальный статус, с уголовниками сам себя сравнял! Так ведь?! Получается, что учёба в МГУ приравнивается у нас к тюремному заключению! Что я как будто пять лет в тюрьме отсидел, и теперь вот вынужден пожинать плоды и всю оставшуюся жизнь мучиться и за это расплачиваться! Но ведь это же бред настоящий, согласитесь, Роза Рашидовна! Люди, которые вообще не учились нигде, у которых восемь или десять классов за плечами, могут спокойно приехать в Москву и трудоустроиться где угодно. Я же, выпускник МГУ, такой возможности выбора навсегда лишён. Почему? – хоть убейте, не понимаю!

– Потому что государство на Ваше пятилетнее обучение деньги затратило – и немалые. И оно вправе рассчитывать на Вашу отдачу последующую, что Вы эти деньги честной и ответственной работой вернёте народу с лихвой.

– Да о какой отдаче Вы говорите, Роза Рашидовна, помилуйте?! – если у меня к нашей официальной Истории душа не лежит: всё моё естество ей противица. Я когда учился на старших курсах истфака, открою Вам секрет, – то лежал на койке в общаге по вечерам и часто думал: как же нам, студентам исторического факультета, не повезло с профессией. Ну, прямо ужас какой-то! И как в этом смысле счастливо и легко живётся естественникам – математикам тем же, физикам, химикам и биологам. У них ЗНАНИЕ – ОДНО ЕДИНСТВЕННОЕ! Другого нет! Сознание их поэтому не раздваивается с годами и дискомфорта внутри не вызывает, мук и угрызений совести. И только у нас, у историков, вечно душа болит и криком кричит от отчаяния! Потому что в мiру существуют ДВЕ полноправных ИСТОРИИ, представляете, целых ДВЕ! ОДНА – РЕАЛЬНАЯ, ДРЕВНЯЯ, ВЕЛИКАЯ и ГЕРОИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ РОССИИ, СВЯТОЙ МАТУШКИ-РУСИ, насчитывающая 800 000 лет по времени. Но она – под спудом, категорически запрещена Сионом к изучению и преподаванию, и потому тщательно ото всех скрывается. И рядом живёт ВТОРАЯ – официальная: вымышленная, вражеская, мелкая, пакостная и ничтожная, рассчитанная на дебилов и вырожденцев. Именно так! И мы, профессиональные историки, должны всю жизнь, как те же опарыши, возиться именно в этом вымышленном дерьме. Сиречь должны развивать, забыв про совесть и стыд, про нравственность, честь и достоинство, ВТОРУЮ ПСЕВДО-ИСТОРИЮ, детям и внукам её вдалбливать-преподавать, массово тиражировать и пропагандировать за большие деньги. При этом прекрасно зная – все про то знают, но трусливо и благоразумно молчат! – что существует ПЕРВАЯ, ГЕРОИЧЕСКАЯ, на которую наложен, однако, строгий запрет мiровым еврейством, которая если и преподаётся – то тайно, на свой страх и риск, из-под полы и факультативно как бы. Как можно при подобном порядке вещей нормально жить и работать, скажите?! Как можно себя уважать?!

-…Молодой человек, – не сразу ответила женщина, глубоко задумавшись при этом. – Всё что Вы мне только что рассказали – очень поучительно и любопытно, не скрою. Я впервые слышу подобное мнение от профессионального историка, хотя уже долго на белом свете живу и много книг прочитала, думаю и надеюсь, что много. Ваш рассказ любопытен, повторю, – но это только слова, эмоции, или пустая лирика. А есть ещё проза жизни, рутина так называемая, и есть Закон, который все мы обязаны выполнять строго и неукоснительно. И по этому закону Вы три года должны отработать по специальности, понимаете? – чтобы этим, скажу ещё раз, отдать государству долг за потраченные на Ваше образование деньги.

– Так давайте я эти деньги верну, и дело с концом! – бестактно перебил высокопоставленную чиновницу Кремнёв, окончательно теряя терпение и надежду. – Сколько я должен за учёбу: две тысячи, три?

– Кому Вы эти деньги вернёте? – спросила Роза Рашидовна, терпеливо выслушивая темпераментного посетителя.

– Не знаю, кому! Скажите! Вы же Верховная власть, и должны знать такие вещи.

-…Молодой человек! На моей памяти не было подобного прецедента, чтобы люди возвращали деньги за образование, за диплом, который они с лёгкостью назад отдавали бы, – снисходительно улыбнулась чиновная дама. – Непонятно даже: куда и кому это надобно делать. И сколько за полученный диплом надо платить: я не знаю таких расценок, не видела никогда прейскуранта. Не знаю. Ведь в жизни всё происходит наоборот как раз: люди готовы шальные деньги тратить на взятки и репетиторов, лишь бы получить себе о высшем образовании “корочку” и потом с этой “корочкой” жить – не тужить, места занимать блатные и денежные, и не обременительные для здоровья. Вы – единственный, кто хочет нарушить заведённый порядок вещей, кто не желает плыть по течению. Не знаю, может, это с Вашей стороны и правильно, ответственно и честно, по крайней мере, высоконравственно. Но только… только я не думаю, что исключительно ради Вас на подобный эксперимент пойдут власти. Они скорее накажут Вас, и сурово, чтобы другим бунтовать неповадно было. Надеюсь, Вы меня хорошо поняли? – повторять не надо?… Поэтому мой Вам добрый совет на прощание, – подвела она черту под приёмом, время которого заканчивалось. – Не бегайте никуда больше, не тратьте время и силы? И не рассказывайте никому про двойные стандарты в Русской Истории, главное, про Сион. Не надо! Вы ещё очень молоды и неопытны – и не знаете по этой причине, не проверили сами, что лбом стену не прошибить: никому ещё этого не удавалось. Как не знаете и того, вероятно, что в нашей советской стране, самой лучшей и справедливой на свете, всё ещё существуют тюрьмы и дурдома, тем не менее, и исправно работают, главное. Туда до сих пор бунтарей и правдолюбцев с лёгкостью отправляют, хотя большевистский Красный Террор уже далеко-далеко позади вроде бы со своей тиранией, кровью и ужасами. Как и приснопамятный 37-й год… И тогда уж Вам не поможет никто, коли это случится, не приведи Господи! – даже и ЦК КПСС. Помните, молодой человек, об этом. Всего Вам хорошего…

6

Упоминание Центрального Комитета партии, в те годы главного вдохновляющего, организующего и руководящего органа страны, раскалённой стальной иглой засело в мозгу Кремнёва… «А что если и вправду туда сходить, и там на Судьбу-злодейку пожаловаться, – весь вечер думал он, лежа на диване хозяйки квартиры. – Партию боятся и слушают все, ещё со времён Ленина. И если она прикажет меня принять на тот же АЗЛК или ЗИЛ, сделать для меня исключение, – кто посмеет ослушаться?…»

Сказано – сделано. И уже на другое утро герой наш отважный и горячий, активный не по разуму, стоял в Приёмной ЦК КПСС на Старой площади и объяснял регистраторше цель визита: что не может на работу устроиться уже больше месяца – и никому до этого дела нет. Это в СССР-то, где по конституции нет безработицы.

Женщина всё записала подробно, в том числе – и его краткую биографию, после чего вежливо попросила Кремнёва посидеть чуть-чуть, подождать. Минут через 15-ть из-за массивных тяжёлых дверей Приёмной вышел милиционер и провёл Максима в нужный кабинет, где его встретил старый и высохший весь партийный чиновник преклонного возраста, в котором давно уже не было жизни, с которого сыпалась труха. И который больше говорящего робота напоминал или “живой труп”.

Чиновник усадил Максима перед собой за огромный дубовый стол и спросил механически и безучастно, устало растирая лицо ладонью левой руки: «Что Вы хотите и что привело Вас к нам?»

Кремнёв как-то быстро понял, что перед ним канцелярская крыса сидит, давно уже выжившая из ума и из чувств, которой до лампочки его страдания и проблемы. Поэтому на жалость и эмоции тут давить без-полезно: нужна конкретика и голые факты, ибо такие “крысы” чиновные признают только их.

Поэтому он и начал с места в карьер, опустив утомительные и долгие предисловия, что делал раньше всегда, что считал обязательным в его непростом случае.

– Я на работу устроиться не могу весь январь, представляете, хотя все углы и остановки Москвы обклеены объявлениями о нехватке рабочих рук! – заявил он отчаянным голосом. – Хочу работать, умею и люблю – но устроиться нигде не могу: не берут меня никуда столичные предприятия!

Хозяин кабинета удивлённо взглянул на посетителя водянистыми старческими глазами, больше бельма напоминавшими, или глаза рыбы, потом нехотя стал читать сопроводительную бумагу, которую ему передала регистраторша вместе с милиционером.

-…Так Вы – не москвич? – наконец спросил он Кремнёва, внимательно прочитав краткую биографию посетителя. – Из Рязани приехали.

– Да! Из Касимова.

– И ещё тут написано, что Вы МГУ имени Ломоносова закончили в прошлом году. Исторический факультет. Так?

– Да! Всё правильно! Закончил! Но перед Новым годом получил свободный диплом, и теперь я могу работать где угодно и кем угодно.

– Так Вы по специальности должны себе работу искать, – тихо заметил чиновник. – Вы же – профессиональный историк. Но в Москве не требуются иногородние граждане с высшим образованием. У нас тут и своих дипломированных специалистов хватает: нам рабочие нужны.

– Так я и хочу быть рабочим, но меня не берут. Говорят: не положено.

– Правильно говорят. С высшим образованием люди, молодые специалисты к тому же, должны работать исключительно по специальности.

– Я не могу работать по специальности, в том-то всё и дело! – не выдержал и проговорился Максим, чувствуя, что без этого откровения беседа теряет всяческий смысл и обращается в обыкновенную говорильню.

– Почему? – удивился старый партиец.

– Потому что врачи порекомендовали мне пока не заниматься умственной работой. Поэтому меня и отпустили так быстро с фирмы, где я с августа по декабрь прошлого года числился мэнээсом…

После этих слов посетителя чиновник задумался и замолчал. Было заметно по его напрягшемуся пергаментного вида лицу, что вопрос Кремнёва был для него необычный и неприятный, который сразу и не решить. И ему требовалось время подумать поэтому, чтобы не рубить с кондачка…

-…Ну, хорошо, ладно, – наконец произнёс он, опять утирая высохшее лицо ладонью и мельком взглянув на замершего в ожидании Максима. – Вы сейчас спокойно езжайте домой, а мы тут подумаем-посоветуемся, как Вам вернее помочь, и потом уже сообщим результат после консультаций. Рязанский адрес Ваш тут у меня указан. Так что ответ получите быстро. Большего я Вам ничего пока сказать не могу, уж извините, и Вас поэтому не задерживаю. До свидания.

Услышав подобное, расстроенный Кремнёв поднялся и вышел из кабинета вон, чувствую для себя очередной облом и напрасные хлопоты…      

7

Партийный чиновник “ожеребился” быстро, должное ему надо отдать. Но сделал это, пень старый, трухлявый, самым неожиданным и коварным способом. Уже на третий день после посещения Приёмной ЦК КПСС – в десять утра по времени! – Максим получил извещение от местной почтальонши, обслуживавшей их дом на Верхней Хохловке, прибыть на почту для междугородних переговоров с Касимовым. Тогда это происходило именно так для тех, у кого не было домашнего телефона. А про мобильники тогда ещё и слыхом не слыхивали!

Естественно, он оделся немедленно и стремглав побежал на почту, по дороге пытаясь понять, что вдруг могло такого произойти экстренного и чрезвычайного, что родители срочно звонят ему! Да утром! Уж не случилось ли чего дурного на родине?! Он начал определённо тревожиться, пока до узла связи бежал: ему только семейных бед не хватало тогда до кучи к тем проблемам, которые наваливались на него в Москве.

Но оказалось всё куда безобиднее и прозаичнее, чем он предполагал. Оказалось, по словам батюшки, что вчера утром в Касимовский горком партии позвонили из самого Аппарата ЦК и начали выяснять грозно, что, мол, такое твориться у них в районе и почему выпускники МГУ шатаются по городу без работы, без цели и пользы? Мало того, вынуждены в Москву обращаться за помощью, в Приёмную ЦК КПСС! Назвали фамилию и домашний адрес Кремнёва, после чего дали строгий наказ местным одно-партийцам разобраться в недельный срок и доложить обстановку.

– Зачем ты в ЦК-то попёрся, Максим? – недоумённо спрашивал отец по телефону. – В нашем горкоме из-за этого такой переполох поднялся, я чувствую: все там на коленях теперь стоят и о пощаде истово молятся. Секретарша второго секретаря вчера вечером к нам домой прибегала, словно ошпаренная, и всё расспрашивала: где ты и что с тобой, почему не работаешь? А что мы с матерью могли сказать, когда мы сами толком ничего не знаем… Зря ты туда обратился сынок, определённо зря. Теперь тебя тут у нас на крючок повесят местные власти и будут бегать и проверять, чем ты занимаешься. Весь город узнает про это, про твои мытарства и безработицу, – стыда и смеха не оберёшься!

Максим всё внимательно выслушал, утешил отца как мог, пообещал скоро домой приехать и всё уладить на месте. Заметил под конец, что у него ведь день рождения скоро, и он собирается домой, чтобы в тесном семейном кругу это дело отметить… На том они тогда и расстались, и было заметно по голосу, что сын успокоил отца данным конкретным разговором… У самого у него только спокойствия не было на душе, а была одна лишь чёрная ярость и злоба.

– Вот же старый м…дак! Гондон штопаный! Вертушка от уборной! – шёл и ярился он до самого дома на цэковского чинушу. – Мало того, что ничем не помог, педераст, да ещё и на весь Касимов ославил вдобавок! Как же умеют они, эти коммуняки сраные, спихивать на других дела, даже самые копеечные и пустяшные. Обленились все за столько-то лет, твари хитрожопые, окостенели и ошалавили! Кроме собственного кармана уже и не думают ни о чём, не печалятся. Коммунизм для себя построили – и хорошо, и ладно. А на остальных насрать. Остальных они в гробу в белых тапочках видели… Зато на партийных трибунах какие заботливые и внимательные все, засранцы, какие услужливые на словах, о нуждах и бедах народа якобы денно и нощно пекущиеся. А в жизни для простого народа и пальцем не пошевельнут – гнидосы подлые и позорные!…

8

В середине февраля Кремнёв уехал в Касимов отмечать своё 23-летие, ну и попутно улаживать вопрос с горкомом партии. Так он планировал в Москве. Настроение у него было самое что ни наесть тягостное и мрачное во время приезда, которое тут же передалось бедным его родителям. Они-то оба хотели, ждали и надеялись очень услышать от Максима победных реляций: что всё нормально, дескать, и скоро он выписывается от них и прописывается в Москве, где ему дали или вот-вот дадут угол. Ведь полтора месяца уже прошло с того момента, как он уволился с прежней работы – совсем не маленький срок! Но до победы и праздника было ещё далеко: приехавший на побывку Максим не давал пока домочадцам никакой надежды.

Мало того, проведя дома первую тревожную ночь, он наутро вдруг поднялся с гудевшей головой и заявил обескураженным отцу и матери, что в горком идти передумал: пустое это.

– Как же так, сынок? – обомлели родители. – Ведь там же волнуются люди после звонка из Москвы и о тебе печалятся. Надо сходить и поговорить с ними, как-то людей успокоить.

– Никто там обо мне не волнуется, никто, – решительно заявил сын, предельно озлобленный последними неудачами. – Там про меня уж забыли все, своими делами занялись преспокойненько.

– А вдруг не забыли, сынок, – принялись уговаривать его домочадцы. – А вдруг опять к нам придут, когда ты уедешь. И что мы им скажем?

– Скажите, что всё нормально, что я в Москве трудоустроился.

– А они подтверждения вдруг попросят, – стояли на своём Кремнёвы-старшие. – Для отчёта Москве, откуда им ещё раз позвонят, допустим. Ведь может такое быть?

– Не может, – устало возразил Максим, желая побыстрей развязаться с тягостным разговором. – В Москве я тем более никому не нужен и не интересен: там забыли про меня в тот же день тамошние небожители. Вы даже представить себе не можете, дорогие мои, – брезгливо улыбнулся он, посматривая на притихших родителей, – какие дятлы тоскливые и пустые в ЦК КПСС работают и на приёме сидят. Ужас, ужас! Такие пни трухлявые и мхом поросшие, которым место в доме престарелых давно, или вообще в дурдоме. А они всё на работу ходят, всё небо коптят, уроды, и деньги лопатой гребут – деловых и заботливых из себя строят! Тошно и больно на них смотреть, и совестно одновременно… Этот дед, который там меня принимал, – он, похоже, из первого ленинского призыва ещё, и уже давно из ума выжил и не соображает ни черта, не помнит, дебил старый. Из разговора со мной, как я теперь вижу, он лишь одно услышал и понял: что я – безработный, и мне надо помочь. Всё! Другое, самое главное, до него не дошло, до мозгов его сгнивших не долетело. И он вечером собрал своих помощников-холуёв, которых у него с десяток на пристяжи, и им задание дал позвонить в наш горком и выяснить: в чём дело. Они и позвонили, и устроили кипишь у вас. Нормально! Такая работа у них в ЦК – страх на всех наводить утробный! После чего успокоились и умыли руки, галочку где надо поставили – для отчёта. И теперь я им сто лет не нужен и не интересен: там у них в Москве свои дела, и все – весёлые и денежные. Никуда они больше звонить не станут: точно вам говорю. Зачем им надобно лишнюю работу делать?!… А коли так – то и у нас в горкоме не пошевелятся: без командного пинка под зад. Тут у нас вообще сонное царство повсюду, и тоже всем и на всё насрать: жизнь, она везде одинаковая, как я теперь понимаю… Ну и чего мне туда идти, стало быть, в этот сраный горком партии? Чтобы на наших местных маразматиков и старых пердунов посмотреть? Убедиться воочию, что я и им тоже сто лет не нужен со своими мытарствами и проблемами, которые они мне всё равно не помогут решить, при всём, так сказать, желании… Мои проблемы, родные мои, – под конец по-сыновьи нежно обнял Максим родителей, – касаются только меня одного, и никого больше. Я это давно уже для себя решил, и бегать куда-то за помощью я не стану, топтать напрасно ноги…

Обращение в Приёмную ЦК КПСС и последующая без-плодная и без-полезная катавасия, или бег на месте, стали холодным душем для Кремнёва. Обратно в Москву он уезжал с тяжёлым сердцем и настроением. Ехал в электричке и думал усиленно всю дорогу, напряжённо смотря в окно: вот куда ему теперь в столице бежать и где искать счастья? Заводы и стройки московские он оббегал, и много, был даже в метро – но всё без толку, везде получал один и тот же ответ: нельзя, не положено, у Вас диплом о высшем образовании, извините. В поисках правды и пользы он даже в Верховный Совет ходил и в Центральный Комитет партии, – но и там не поняли и не защитили его, руку помощи не протянули советские и партийные бонзы. И получается, что прав был Цитлёнок – чёрт бы его побрал со всеми его карканьями и пророчествами! – не может Максим ни под каким видом и ни за какие деньги (а он был готов уже и их кому-нибудь заплатить) зацепиться за красавицу-Москву и осесть в ней полноправным жителем. Увы и ах! Не может гнёздышко собственное в столице свить – уютное, тёплое и надёжное, – чтобы потом привести в то гнездо БОГИНЮ СЕРДЦА – Мезенцеву Татьяну Викторовну, и тем осчастливить её, жительницу Подмосковья. А без этого жизнь Кремнёва теряла всяческий смысл, без этого он не видел для себя на Мидгард-земле достойной и желанной цели…

9

Помог ему тогда выйти из тупика друг его дорогой и единственный, Дима Ботвич, аспирант-первогодок истфака МГУ. Дима был единственным человеком в ту пору, с кем достаточно часто встречался Максим в университетской общаге, кому в жилетку плакался – жаловался на неудачи, с кем отмечал вместе все советские праздники, на дискотеки от скуки ходил. Других таких наперсников и духовников-исповедников одновременно у Кремнёва потом уже не было никогда: не награждал его ими Господь почему-то. Только один Ботвич, святая душа, всегда терпеливо выслушивал его, не отталкивал и не прогонял: видимо, хорошо понимал, парень, как важно бьющемуся лбом о стену Максиму выговориться и облегчить душу…

Так вот, именно Ботвич подсказал в феврале упавшему духом Кремнёву выход из сложившейся ситуации – тупиковой по сути своей, повторим, абсолютно патовой. Он рассказал приехавшему к нему в общагу Максиму про своего одноклассника из Курска (Дима был родом из этого города), после службы в армии перебравшегося на жительство в Москву и устроившегося тут в какой-то ЖЭК по лимиту. То ли слесарем его взяли, то ли дворником вообще – не важно. Важно было то, что он почти сразу же комнату себе получил в коммуналке: в каждом ЖЭКе свободной жилплощади завались. А потом, когда парень привёз из Курска жену беременную, – ему вообще квартиру от ЖЭКа выделили. Служебную пока, да, – но тем не менее.

– Так что походи по ЖЭКам, Максим, поспрашивай, попытай счастья, – закончил Ботвич тот разговор. – Чем чёрт не шутит! В ЖЭКах наших – любых, и столичных, и провинциальных, – такой бардак процветает и катастрофическая нехватка кадров, что им наплевать будет, как представляется, и на твой диплом, и на твоё образование. Захотят – возьмут, никого не побоятся. Там у них свои законы, свои порядки и правила…

10

Максим послушал друга, поверил ему, и в конце февраля принялся мотаться по столичным ЖЭКам действительно, находившимся в районе улицы Верхняя Хохловка сначала: чтобы не далеко было ездить до них. В один зашёл, другой, третий… И везде получал отказ, везде были напрасными хлопоты… Однако отказывали ему как-то очень уж неуверенно и неохотно руководители. Это было заметно и чувствовалось по всему, что окажись начальником кто-нибудь посмелее и поактивнее, – Кремнёва могли бы и взять, закрыть глаза могли бы на его высшее образование.

Максим видел это – и не терял надежду: продолжал бегать и дальше искать. И наконец нашёл такой ЖЭК и такого храброго начальника в Перово – старом микрорайоне Москвы, где тогда, в 1970-е годы, не везде даже было ещё центральное отопление, и дома отапливались местными котельными, работавшими на угле. И в одной из таких котельных срочно требовались кочегары, которых катастрофически не хватало для без-перебойной работы котлов. Котлы иногда простаивали холодными по этой причине, и люди, жители микрорайона, постоянно жаловались на убийственный холод в квартирах – зимой! – доставляя начальнику этими своими жалобами и руганью ежедневной, отчаянной, страшенные головные боли. Дело стояло даже об его увольнении, и начальник уже готов был сам ту кочегарку топить по ночам, лишь бы сберечь здоровье своё и должность…

И вот в этот-то как раз момент в его кабинет и зашёл молодой и физически-здоровый Кремнёв с предложением о трудоустройстве. Начальник, увидев и выслушав его, аж весь просиял от радости. Потом, правда, чуть поостыл, когда увидел документы пришельца.

-…То, что Вы – не москвич, неважно: пропиской и временным жильём мы Вас обеспечим, – задумчиво сказал он, крутя в руках паспорт и трудовую книжку Максима, которую он рассматривал особенно тщательно. – Плохо другое. У Вас в книжке написано чёрным по белому про высшее образование, что Вы – историк по профессии. Наши кадровики Вас не оформят по этой причине. Нельзя. Таков закон в столице: не принимать по лимиту людей с высшим образованием… А у Вас, случаем, второй трудовой книжки нет, без этой вот дурацкой записи? – через минуту вдруг спросил он, с надеждою взглянув на посетителя.

– Есть, – простодушно ответил Максим, улыбнувшись натужно. – Я четыре года подряд, когда в Университете учился, в стройотряд ездил в Смоленскую область. И там нам в последний раз выдали всем трудовые книжки как временным работникам колхоза.

– Эта книжка у Вас с собой? – опять оживился начальник ЖЭКа. – Я могу на неё взглянуть?

– Да нет её у меня с собою, – с грустью ответил Максим. – Дома лежит, к сожалению, на московской квартире.

– Ну, хорошо, ладно. Нет и нет. Не страшно. А завтра можете её привезти и мне показать: я должен взглянуть, что там написано?

– Могу, конечно.

– Хорошо! – улыбнулся начальник с надеждою. – Тогда до завтра. А завтра утром я Вас жду здесь со всеми Вашими документами…

11

На другой утро, ровно в девять часов по времени, Кремнёв вторично сидел в кабинете начальника ЖЭКа, положив перед ним пачку собственных документов, поверх которых лежали две его новенькие трудовые книжки, в каждой из которых было по одной лишь записи всего. Начальника, однако, заинтересовала та, которую Максиму выдали в смоленском колхозе. Он внимательно прочитал её… и опять скривился и поморщился от досады.

– Вот, чёрт возьми, неудача какая! – с чувством выдохнул он, кладя кремнёвскую книжку на стол и откидываясь на стуле. – Тут Вам написали смоленские кадровики, что Вы были рабочим стройотряда два летних месяца. Это всё правильно, так оно всё и было, не спорю, – но только тем самым они указали, вольно или невольно, что Вы – бывший студент. А значит у отдела кадров возникнут придирки и вопросы: что, да как, да почему? Им, пиявкам, только повод дай за что-нибудь зацепиться: прихватят так, что не отцепишься! Высшее образование в нашей лимитной системе, не поверите, гораздо хуже, чем даже судимость.…

-…Слушайте, Максим, – вдруг спросил начальник через минутную паузу, осенённый неожиданной мыслью. – А Вы можете съездить в этот самый колхоз, где Вы когда-то летом работали, и попросить тамошних делопроизводителей чуть-чуть изменить запись? Чтобы они написали в книжке, что Вы числились у них временным рабочим, понимаете, а слово стройотряд убрали к лешему? Вы можете это сделать? Ведь для них это – сущий пустяк, по сути: чуть переправить запись. А для Вас это целую кучу проблем сразу снимет – скроет Ваше образование и Ваш диплом. Купите им коробку конфет или бутылку коньяка: они Вам за это что угодно сотрут и заново напишут! Уверяю Вас! Деревенские чиновники не прихотливы и не капризны, да и подарками не избалованы: кто им там и когда чего дарит, за что? От доярок и трактористов чумазых взяток и подношений дождёшься поди… Так что, съездите, не поленитесь, прошу Вас. А иначе я не смогу Вам помочь – поймите меня правильно! При всём моём желании и уважении…

12

Делать было нечего: Максим собрался и помчался в Смоленскую область ночным поездом, хорошо известным ему по прошлым годам. А уже ближе к обеду другого дня он разыскал правление колхоза, в котором трудился когда-то четыре года подряд. Разыскал, зашёл вовнутрь с некоторым волнением, поздоровался и представился, и сразу выложил перед тамошними девушками коньяк и конфеты на стол.

– Это за что нам такие подарки царские?! – искренне удивились те, с любопытством рассматривая тёмную коньячную бутылку и дорогую коробку с видом Москва-реки и Кремля.

– Мне надобно запись в книжке чуть изменить, которую вы мне когда-то выдали, – сразу же честно пояснил Максим, не желая тянуть волынку. – Вместо словосочетания “рабочий стройотряда” написать просто “разнорабочий”. И всё. Вы же это можете сделать? Для вас это не сложно? А то я в столичный ЖЭК хочу устроиться на временную работу, а там к людям с высшим образованием очень плохо относятся – футболят их.

– Но к нам-то сюда не нагрянут потом с проверкой ваши московские кадровики? – переглянулись девушки между собой трусливо. – Не дадут нам тут всем по шапке?

– Да ладно вам глупости-то говорить! – высокомерно засмеялся Максим, стараясь всем ухарским видом своим работниц правления успокоить. – Нужны вы им были больно там, в Москве, чтобы к вам сюда приезжать с проверкой – время и силы на вас тратить. Они там давно обленились все – ожирели, распухли и ошалавили…

Молоденьких колхозных чиновниц такой ответ московского гостя вполне убедил, и они через полчаса всё что просил Кремнёв – сделали: затёрли старую запись и поверх написали новую – разнорабочий. Да ещё и приписали вверху: исправленному верить, – и гербовую печать поставили для убедительности. Довольный Максим поблагодарил их за оказанную услугу, пожелал всего самого наилучшего – счастья, здоровья, любви и женихов хороших, – и тут же отчалил обратно в Смоленск на попутке. А оттуда – в Москву, где его с надеждою дожидался начальник перовского ЖЭКа…

13

Привезённая книжка с новой записью очень понравилась начальнику.

– Ну вот, теперь – совсем другое дело! – радостно сказал он, забирая паспорт и книжку Максима с собой, чтобы тут же идти с ними в отдел кадров. – Теперь и комар носа не подточит, как в народе у нас говорят. Поднимайтесь, Максим Александрович, и пойдёмте с Вами устраиваться кочегаром в наш дорогой и любимый ЖЭК. Я нового кочегара уже месяц как манну небесную жду: Вы меня от такой головной боли избавите!

– Только это, – нахмурился Максим, нерешительно поднимаясь со стула. – У меня ведь военный билет офицера запаса. И там всё про меня написано: и где учился, и какое у меня звание и военная специальность. С этим-то проблем не будет, как Вы считаете?

– Не будет, не будет, – успокоил его начальник уверенным тоном. – Ты только спрячь свой билет подальше и не показывай его никому. Хорошо? Договорились? Спросят если – скажешь, что потерял и теперь его восстанавливаешь. И они от тебя отстанут. Кому тут нужны военные билеты, в нашем-то гадюшнике, если у нас на работу таких чудаков принимают, что без мата про них и не скажешь. Точно тебе говорю. У нас со справками из дурдомов люди работают, и даже бывшие уголовники подъедаются, бывшие зэки то есть – и их принимают, не брезгуют, не дают от ворот поворот. Если всем дебилам и м…дакам от ворот поворот давать – работать станет некому на Руси. Так-то вот, парень!

– Странно, – удивлённо покачал головой Кремнёв, направляясь с начальником в отдел кадров ЖЭКа. – Бывших зэков и дурачков берёте, значит, а людей с высшим образованием – нет. Получается, что дипломированные специалисты в нашей стране как бы персоны non grata, и живут гораздо хуже уголовников тех же, если для них все дороги закрыты.

– Получается, что так, – подтвердил крамольную мысль Максима начальник, и сразу же осёкся и замолчал, видимо опасаясь стукачества и последствий…

14

Так вот и стал наш герой в конце февраля 1978 года кочегаром одной из столичных котелен, самым случайным образом стал и для него счастливым. С начальником ЖЭКа он устно договорился – после того как оформили все его документы и официально зачислили в штат коллектива, – что через полгода где-то, необходимый испытательный срок, Кремнёва пропишут временно в одном из жэковских общежитий. А через пару-тройку лет, если всё будет тихо и гладко с работой и дисциплиной, уже можно будет хлопотать и о предоставлении ему комнаты в коммуналке: так начальник ему пообещал. Бездомного и безработного Максима подобная радужная перспектива, ясный пень, вполне устраивала, и он с жаром принялся за дело…

Труд кочегара ему, молодому и физически здоровому парню, понравился сразу, пришёлся по сердцу. Потому, во-первых, что он целые сутки был в кочегарке один и был сам себе хозяин – без единого начальника рядом и их сурового окрика и догляда. Это его, патологического свободолюбца и гордеца, очень и очень устраивало, с молодых лет привыкшего к самостоятельности и одиночеству – качествам, которые многократно развил и преумножил Университет. Ему нравилось сидеть и часами смотреть на огонь в печах, подбрасывать в них уголь периодически – чтобы ярче, с треском горели! – и чувствовать себя маленьким Прометеем при этом, дарившим людям счастье, тепло и жизнь в суровую зимнюю пору. Нравилось и то даже, что к нему в кочегарку часто спускались убитые горем жильцы окрестных домов и жаловались – кто гневно, а кто обречённо – на холод в квартирах, где проживали старики и дети. И Максим с удовольствием рассказывал им, как заправский хозяин огня или всего ЖЭКа начальник, что он делает всё что может – не пьянствует на работе и не филонит, не экономит уголь, чтобы на сторону его толкнуть за водку. В доказательство подводил людей к градусникам и показывал температуры воды в котлах, убеждал, что котлы работают на полную мощь, на пределе – и увеличить градус уже нельзя: система может взорваться. Пояснял, что если и не доходит тепло до квартир  – то не по вине отопителей, точно.

Людей убеждали подобные искренние объяснения, как вызывал доверие и сам молодой кочегар, непонятно как оказавшийся в таком непристойном месте. И они, притушив страсти, понуро уходили домой ни с чем, видя, что работяги в котельной не пьяные и не виноватые. А значит грешно на них злобу срывать, без-правных и честных тружениках… Старики-пенсионеры местные к Максиму часто спускались в подвал от нечего делать: сидели и смотрели, как он легко и справно работает, беседовали с ним часами на разные темы. Особенно – на исторические: пожилые москвичи считали себя в Истории большими доками почему-то. Не все – но многие… Максим охотно поддерживал те разговоры и дальше их развивал. Мало того, он так складно и грамотно всё рассказывал спускавшимся к нему перовцам про прошлую жизнь страны, что пенсионеры готовы были его часами слушать, разинув рот, забывая про болячки, режим и ужин.

Но особенно полюбил Максим, работая в кочегарке, звёздные ночи, когда всё вокруг успокаивалось и затихало, когда останавливались автобусы, троллейбусы и трамваи, и даже метро, а уставшие за день люди засыпали крепким и безмятежным сном. Тогда-то и наступало лучшее для Кремнёва время, когда он оставался совсем один на целом свете и чувствовал себя недремлющим и заботливым Демиургом современной жизни – именно так! – неутомимым Стражем покоя, тепла и порядка жителей любимой и дорогой Москвы. Он, углём загрузив котлы под завязку, выходил из подвала на улицу в полночь, задирал кверху голову и подолгу стоял и смотрел на небо, наслаждаясь красотой, глубиной и космической мощью его, и даже будто бы ощущая где-то там высоко-высоко в космосе Самого Господа Бога нашего, с Которым он пристрастился даже беседовать по ночам – всё сокровенное Ему про себя рассказывать, просить подсказки, помощи и защиты. Хотя верующим человеком он не был и не пытался быть. Любая религия казалась ему тогда пустой забавой и баловством, настоящим опиумом для народа…

Работа в кочегарке тем ещё была хороша и крайне выгодна для Кремнёва, что работать в ней он должен был сутки через трое. После смены у него оставалось огромное количество свободного времени, которое он тратил с пользою для себя: по столичным музеям часто ходил и выставкам, регулярно посещал театры, премьерные показы кино. Поднимал свой культурный потенциал, одним словом. Или просто часами гулял по центру Москвы, по Таганке той же, открывая для себя всё больше и больше этот древний и чудный город. Счастливое это было время – работа кочегаром в Перово. Жаль только, что оно так быстро и трагически кончилось, увы. Судьба оказалась к Кремнёву тогда крайне немилосердна.…

15

Две смены только и отработал тихо и спокойно Максим в своей котельной. А в третью смену, вечером, часов в семь по времени, к нему неожиданно нагрянул в гости мужик, который представился работником этого ЖЭКа Фёдором. Было ему лет сорок по виду, может чуть меньше даже. Но выглядел он очень плохо для своих средних годов: небритый, немытый и неухоженный, одетый как арестант в замызганный старый ватник. Всё это дополняли до сиротского вида столетняя шапка-ушанка, вся вытертая по бокам, засаленная и заношенная, брюки хэбэшные, строительные, вытянутые на коленках, и старые же кирзовые сапоги со сбитыми каблуками и потрескавшимися голенищами. Бомж бомжом, одним словом, забытый людьми и Богом бобыль, не знающий с малых лет женского тепла и ласки, целительного домашнего уюта.

– Ты – наш новый кочегар, стало быть, – с порога сказал Фёдор после того, как представился, впиваясь в Максима холодным и расчётливым взглядом, который Кремнёва пробрал до костей и даже передёрнуть плечами заставил. – Ну что ж, хорошо. Будем знакомы. А я – местный столяр, работаю в ЖЭКе уже около 15-ти лет. А первые годы в этой вот кочегарке лямку тянул, как и ты. Но потом за хорошую работу меня в столяры перевели, повысили значит.

Проговорив всё это грубым, глухим голосом с хрипотцой, мужик по-хозяйски прошёл внутрь кочегарки и уселся в одно из двух старых и разбитых кресел, притащенных кочегарами с помойки для отдыха и перекуров.

– Иди сюда, – сказал он застывшему в проходе Кремнёву, показывая рукой на второе свободное кресло. – Садись, отдохни чуть-чуть от работы. Ну её к лешему. Давай с тобой лучше о жизни посидим-покалякаем, поближе познакомимся. Вместе ж теперь работать придётся: надо всё друг про друга знать.

Делать было нечего – пришлось подчиниться гостю, заслуженному работнику ЖЭКа как-никак, столяру по профессии, что на местном уровне было сродни академику. Максим покорно прошёл и сел напротив Фёдора, хотя сразу же для себя решил, сердце так ему подсказало, не сближаться и не сдружаться с ним, потому как не его это была поля ягодка. Рожа у мужика была уж больно дебильная и тупая, не изуродованная интеллектом и образованием. За всю свою жизнь он если и осилил какую книжку – то только АЗБУКУ и БУКВАРЬ. И было это очень и очень давно: в начальных классах школы. После этого на образовании им был поставлен жирный крест: хулиганистый с детства Фёдор (а это было видно и невооружённым глазом) посчитал, вероятно, что учёного учить – только портить, и полностью переключился на улицу. Есть такая порода людей, которых улица лучше школы и института учит, как жизнь прожить – и не замарать честным трудом руки. А довершает уличную учёбу тюрьма – лучший для таких типов университет, самый престижный и главный. А то, что мужик сидел, было видно по его рукам расписным и исколотым… Да и злой и жестокий он был по виду, что тоже не располагало к близкому знакомству с ним, к дружескому общению…

– Ну, рассказывай давай, как тебя зовут, – обнажая жёлтые, гнилые и кривые зубы, лукаво ухмыльнулся гость, засовывая в рот дешёвую сигарету «Прима». – Ты сам-то куришь, кстати? – вдруг спросил он, виновато взглянув на Максима и протягивая ему пачку. – Если куришь – то угощайся, не жалко.

– Нет, спасибо, – поблагодарил Кремнёв. – Я не курю. А зовут меня Максимом.

– Макс значит, – ответил довольный мужик, поудобнее устраиваясь в кресле и выпуская из себя густое облако дыма. – Ну что же, будем знакомы. Себя я уже назвал – Фёдор… Откуда ты родом, Макс, коли не секрет?

– Не секрет: из Касимова, что в Рязанской области.

– А работал до этого где и кем? Не похож ты вроде бы на работягу: настоящий интеллигент по виду.

– Я не работал, я учился до этого: ты прав, Федь.

– А где? – не унимался Фёдор.

– В Университете.

– Это здесь, в Москве? На Ленинских горах который?

– Да.

– Надо же! – искренне восхитился неучёный мужик-раздолбай. – А к нам сюда как тебя занесло?! В наш гадюшник?!

– Занесло вот, – с грустью ответил Кремнёв, глаза на сторону отворачивая, словно и сам дивясь, как он тут оказался действительно, с какого перепугу или перепоя лютого. – За квартиру сюда пришёл работать и за прописку. Уж больно не хочется из Москвы уезжать в наше Рязанское болото.

– Тогда ясно! – понимающе закивал головой мужик. – Знакомая история. И когда тебе прописку сделать пообещали?

– Не скоро, – тихо сказал Максим, тяжело и обречённо вздыхая. – За неё ещё пахать и пахать надобно.

-…Да ладно, Макс, – многозначительно ухмыльнулся мужик, засовывая при этом в рот вторую по счёту сигарету. – Не расстраивайся и не грусти, а то не будет расти! Ты, главное, за правильных людей тут держись, а не за алкашей непутёвых. За тех, короче, от кого много пользы поиметь можно. Понял? Я этим правилом с малых лет живу – и не пропал, как видишь, со своими семью классами образования и судимостью… Хочешь, тебе про свою жизнь расскажу, пока делать нечего? – вдруг неожиданно спросил он, как клещ впиваясь глазами в Кремнёва.

– Расскажи, – неуверенно пожал плечами Максим, которому было глубоко плевать, если честно, и на самого мужика, и на жизнь его непутёвую… Но не скажешь же гостю, который по возрасту в отцы годится тебе: «А не пошёл бы ты на х…р отсюда, мужик, со своими дебильными рассказами. Я, мол, тебя не знаю и знать не хочу. У меня и без твоих рассказов голова идёт кругом…»

Но мужик сделал вид, что не заметил кислой физиономии собеседника, не сильно расположенного к знакомству и болтовне, и начал тут же с жаром рассказывать Кремнёву про свою бедовую жизнь, начиная аж с раннего детства. Рассказал, без конца разбавляя речь матерными словами и выражениями, что родился он в деревне под Владимиром в бедной крестьянской семье, семье пьющей к тому же, где с малых лет видел пьянки и драки родителей. Когда ему исполнилось 13 лет, отец его обожрался однажды самогонки на какой-то праздник и от запоя умер, оставив мать одну с четырьмя детьми на руках, из которых Федька был старшим. Его-то матушка и устроила сразу же скотником в колхоз, не дав 7-й класс закончить: чтобы заменял пацан родителя усопшего. Так что с 13-ти лет Федька поневоле стал колхозником, кормил на пару с матушкой всю семью, где помимо них двоих было ещё три малолетних сестрёнки… А к матери после этого повадился сосед ходить, который мало того что деньги семейные пропивал, да ещё и детей поколачивал, когда нажирался пьяным. Федька не выдержал тех побоев однажды, схватил молоток с полки и ударил пьяного соседа по голове – сделал чудом выжившего мужика дурачком, инвалидом первой группы. За это и получил срок по малолетке… Отсидев положенное, на свободу в 17-ть лет вышел, но домой уже не вернулся – начал мотаться по стране. Где только, по его рассказу, он ни был с тех пор и кем ни работал. Даже золото мыл в Якутии несколько лет, откуда с приятелем и решил переехать в Москву, чтобы устроиться по лимиту и приобщиться к красивой столичной жизни.

– Брать меня не хотели вначале на законных основаниях из-за моей судимости, – подвёл черту под рассказом Фёдор. – Держали временно в ЖЭКе, по договору, из-за нехватки кадров. В этой вот кочегарке я отбарабанил аж 10 лет за гроши, а жил в общаге жэковской всё это время – как бомж, нелегально то есть, питался там чем придётся. До сих пор не женился поэтому: какая жена, и какая семья, коли мне самому голову приклонить было негде?!…

– А потом к нам парень сюда пришёл работать пять лет назад: Эдиком его кличут. Золотой малый, скажу тебе, Макс, как и ты институт закончил, в которого я влюбился сразу же и от которого потом не отходил ни на шаг. Он-то мне и помог и на работу на постоянной основе устроиться, и прописку в Москве получить, комнату. Он же меня к себе и в помощники взял: мы вместе с ним теперь работаем столярами. Работа не пыльная, я тебе скажу, не то что здесь, в кочегарке.

– А как этот Эдик так лихо всё провернуть умудрился с твоим трудоустройством и пропиской, не понял? – поинтересовался Максим. – Он что, блатной что ли?

– Ещё какой! – подтвердил Фёдор, восторженно глаза тараща. – Его сестра: родная или двоюродная – не помню точно, – так вот его сестра замужем за начальником местного отделения милиции. Представляешь! Через него-то Эдька всё и провернул, за что я ему теперь по гроб жизни благодарен. Душу за него отдам, голову положу на плаху! Точно!… Вот за каких людей тебе держаться надо, Макс. От них много пользы поиметь можно… А хочешь, – вдруг неожиданно спросил он, в упор и пристально посмотрев в глаза Кремнёву, гипнотизируя его будто, – я поговорю с ним на счёт тебя? Скажу, что хорошего парня к нам взяли с университетским образованием, что помочь тебе надо из кочегаров выбраться побыстрей, где ты зачахнешь. Поговорю, а уж он сам потом решит – помогать тебе или нет. Заставить я его не могу: сам понимаешь. Тут главное что? Чтобы ты ему лично понравился. Так ведь! А уж там как фишка ляжет… Ну что, Макс, говорить мне с Эдиком по поводу тебя, или нет? Ты как-то странно молчишь и супишься, будто не веришь мне, или сомневаешься. Или вообще не хочешь в Москве на постоянной основе жить.

– Да почему – не верю! Верю, – ответил Кремнёв, брови хмуря, ещё до конца и не осознав толком, что ему предлагают и куда втягивают. – Поговори, конечно. Отчего не поговорить… Только что-то сомнительно очень, чтобы он мне помогать кинулся. С чего?

– С того, что Эдик – хороший парень: я ж толкую тебе, – стоял на своём не на шутку разошедшийся Фёдор. – И ты, Макс, мужик ничего. Я же вижу это. А хорошие, умные люди должны помогать друг другу. Так ведь?! А то нормальных мужиков скоро вообще вокруг не останется – одно дерьмо размножится и расплодится, и захватит власть. И что потом делать будем, как жить? А так мы тебе поможем, а ты когда-нибудь поможешь нам. Вот и будет славненько!… Короче, Макс, моё дело познакомить вас – вот и всё! А уж там как у вас меж собою сложится – не знаю и гадать не хочу. Моё дело – телячье… Ну что? – по рукам?

– По рукам, – ответил обескураженный беседой Кремнёв, нерешительно пожимая протянутую ему мозолистую Федькину руку…

16

После этого мужик ушёл, довольный знакомством и разговором, а угарный Максим ещё долго не мог отойти от беседы и от того, что во время неё узнал и услышал. Даже на улицу вышел из душной и жаркой котельной, чтобы гудевшую голову остудить и собраться с мыслями, которые от жары плавились и растекались.

Странное ощущение владело весь вечер им, будто он в шикарное казино первый раз спустился, где понимаешь прекрасно, если не полный дурак, что тебя до трусов оберут тамошние аферисты – но ИЛЛЮЗИЮ, тем не менее, питаешь, когда за игорный стол садишься, миллион одним махом выиграть и богатым человеком стать, не трудясь. На этой иллюзии и самообмане все преступления мiра и зиждутся.

Вот и со столяром Фёдором точно так же было, свалившимся как снег на голову. Неокрепший разум подсказывал Кремнёву, что Федька – лузер и чмо, мужик мутный, хитрый, лукавый, жизнью битый по самое некуда, бывший уголовник к тому же. Таким веры нет, и не может быть. Мало того, с такими типами, когда рядом стоишь, карманы надо беречь и крепко руками держать, чтобы они их не обшарили и не обчистили ненароком. И от таких прохиндеев, разумеется, надо держаться подальше… Подобные правильные прогнозы нашёптывал Кремнёву разум.

Но сердце говорило обратное, или полярное, подсвечивало дело с другой стороны – оптимистично-радужной. Говорило, что Федька-то сам по себе ему и не нужен будет; что он лишь посредник, связной: сиречь лишь обеспечит связь с парнем по имени Эдик и отойдёт в сторону. А уж дальше всё Эдик будет решать: с ним надо теснее знакомиться и к нему присматриваться внимательнее. А если и вправду он захочет с пропиской помочь – не без-платно, за денежки, разумеется. Разве ж это плохо – прописку себе в ближайшее время получить, а не ждать её в кочегарке годами. И ещё неизвестно – дождёшься ли!… А тут получить прописку и комнату поскорей – и сразу к Танечке на свидание. Не дряхлым, беззубым и сгорбленным стариком, а красным и добрым молодцем! Это ж такое счастье будет, такой праздник души и сердца! – БОГНЮ свою опять повидать и насладиться, как прежде, ею! Он так без неё, голубушки, стосковался-измучился за год разлуки, так душой зачерствел. И ведь ради неё по сути он всю эту кашу и заварил с ЖЭКом и кочегаркой… А тут получит он прописку желанную и долгожданную, дай Бог! – и пошлёт эту контору сраную ко всем чертям: что-нибудь получше и посерьёзнее себе отыщет. Но для этого почва под ноги нужна, как ни планируй и ни крути, всё та же грёбаная прописка. Ведь сделал же её этот гипотетический и пресловутый Эдик раздолбаю-Федьке – бывшему уголовнику: зачем столяру врать, спектакль передо мной разыгрывать?! А почему он мне не может помочь, выпускнику Московского Университета! Тем паче, и деньги у меня личные есть: ни к кому обращаться не надо, просить и кланяться…

– Ладно, – ближе к полуночи подытожил споры разума с сердцем угоревший от дум Максим, стараясь переключить на что-то другое уставшую голову. – Всё это были только слова, и обольщаться не надо. Ещё не решено ничего, и неизвестно – решится ли. Может, так всё словами и останется. Чего пока думать и горевать, когда ничего ещё не случилось. Вот придёт если Эдик в ближайшее время и что-то предложит реальное – тогда и будем думать и переживать. А пока – рано. Сдаётся мне, что он вообще не придёт: на кой ляд я ему сдался…

17

Но Эдик пришёл – долго ждать себя не заставил. В четвёртую по счёту смену, в 19 часов по времени, когда все работники ЖЭКа разошлись по домам, в кочегарку к Кремнёву нагрянули два мужика, одним из которых был уже знакомый Максиму Фёдор. Вторым посетителем был низкорослый, шустрый и деловой паренёк, кучерявый и смуглый, какими бывают только южане, с чёрными как смоль волосами. На вид ему было лет 25-ть, настолько молодо и свежо он выглядел. Хотя в действительности ему было за 30-ть. Опрятно, дорого и со вкусом одетый, идеально подстриженный и причёсанный, побритый до синевы, – он произвёл на Кремнёва приятное впечатление – в отличие от чумазого Фёдора, спутника-дружбана своего, неприкаянного уголовника. Федька ведь был по рождению и по сей день оставался деревней глухой, несмотря на столичное 15-летнеее житьё-бытьё и прописку, лапотником стопроцентным, или же валенком. А этот парень – нет, этот был городской, не понаслышке знакомый с образованием и культурой.

– Привет! – первым поздоровался он, вплотную подойдя к Кремнёву и протянув тому руку для пожатия. – Это тебя Максим зовут, да?

– Меня, – подтвердил Кремнёв.

– Поня-я-ятно, – добродушно хмыкнул носом парень, окидывая нового кочегара с головы и до пят цепким, внимательным взглядом. – Мне Федька про тебя коротко уже рассказал, что тебе жильё и прописка требуются. Ну-у-у, я подумал-подумал – и решил помочь. Но для этого сначала решил прийти, познакомиться лично – чтобы из первых уст всё узнать и услышать. Ну что, давай знакомиться: меня Эдик зовут, а тебя – Максим. Так? – так! Привет ещё раз, дружище! – добродушно улыбнулся парень, протягивая и вторично крепко пожимая Кремнёву руку…

Когда процедура знакомства была проделана таким образом, Эдик предложил Максиму сесть в кресла и поговорить ещё раз про то, что конкретно Максиму нужно и в какой именно срок, пока Федька будет за котлами смотреть по старой памяти. И вообще, Эдику хотелось, чтобы Максим рассказал поподробнее про себя: кто он, откуда родом, – а Эдик уже будет докладывать это дальше – кому это знать следует… В его предложении не было ничего необычного и криминального, поэтому Максим с готовностью начал рассказ, поудобнее усевшись в кресло. Рассказал коротко свою биографию: что родился и вырос в Касимове, старинном русском городе на Оке, что расположен на границе Рязанской и Владимирской областей. Там же, в Касимове, и в средней школе учился, по окончании которой поступил на исторический факультет Московского Университета, в котором в прошлом году успешно завершил учёбу.

– А как же ты к нам в ЖЭК-то попал? – не понял Эдик. – Ведь ты же должен сейчас три года целых работать по специальности и по распределению. Таков порядок, насколько я знаю.

– Должен, да, – охотно подтвердил Кремнёв. – Я и работал с августа по декабрь прошлого календарного года. А в декабре уволился из столичной конторы по состоянию здоровья: врачи порекомендовали мне пока не заниматься умственной работой, сделать небольшой перерыв. Так я и оказался в вашем ЖЭКе.

– Ясно, – понимающе затряс головой Эдик, морща лоб и что-то там про себя усиленно соображая. – Только всё равно непонятно, как тебя взяли-то к нам, с твоею-то трудовой книжкой? Ведь там же у тебя написано, скорее всего, и про твою специальность историка, и про твоё высшее образование. А в Москве категорически не берут таких: уж это-то я абсолютно точно знаю: сам когда-то окончивший одесский торговый институт.

– Так у меня две трудовые книжки, – простодушно выдал Кремнёв совершенно постороннему человеку тайну, которую категорически не должен был никому выдавать. – Одну мне выписали ещё в стройотряде, когда я в Смоленске на стройке работал. Вот по ней меня и взяли сюда.

– Наш начальник пошёл на должностное преступление, стало быть, – холодно заметил дотошный гость на эти слова Кремнёва. – Две трудовые книжки в СССР иметь не полагается… Ну да ладно, это – его дела, за которые пусть лично он и несёт, в случая чего, ответственность. Ты ему ручку-то не золотил за это? – лукаво вдруг спросил Эдик, с ядовитой ухмылкой взглянув на Кремнёва, пытаясь правду сам угадать.

– Нет, не золотил, – серьёзно и твёрдо ответил Максим. – Он мне просто так решил с трудоустройством помочь, абсолютно бескорыстно.

– Ой-ли? – не поверил гость, оскалившись… Ну да ладно, – махнул он рукой, не веря Максиму, и потом спросил, задумавшись на секунду: – А когда он тебе прописку-то сделать обещал?

– Через полгода обещал прописать в общагу сначала, а уж потом на постоянной основе. Но когда? – неизвестно.

– Ну почему же “неизвестно” – известно как раз, – всезнающе и широко улыбнулся Эдик, обнажая два ряда белых и на удивление здоровых зубов. – Это дело может растянуться на годы: замучаешься ждать. Поэтому, если хочешь ускорить процесс, и значительно, обращайся ко мне: я помогу тебе это сделать гораздо надёжнее и быстрее.

– Так сделай, – сказал Максим, прямо и просто смотря в глаза собеседнику. – Я это и Фёдору ещё в прошлую смену сказал. А теперь вот и тебе говорю, что мечтаю процесс ускорить.

– Но это денег будет стоить. И не малых, – ответил Эдик, пристально смотря на Максима и изучая реакцию его.

– Я понимаю, – сказал Максим, не раздумывая. – И я готов платить. Скажи сколько.

– Тысяча рублей, – назвал Эдик сумму, не отрывая глаз от Кремнёва и пытаясь точно понять, насколько платёжеспособен его собеседник и стоит ли с ним возиться.

– Хорошо! Тысяча так тысяча!

-…У тебя что, есть такие деньги? – принялся уточнять детали гость, одновременно выстраивая своё дальнейшее поведение и разговор.

– Есть.

– У тебя, или у родителей твоих, к которым тебе ещё надо будет ехать в Рязань и всё им там объяснять? А они возьмут – и откажут, и денег тебе не дадут?

– Да никуда мне ехать не надо, не волнуйся, – самонадеянно засмеялся Максим, с некоей гордостью даже за свою самостоятельность и независимость от других. – У меня свои деньги имеются, которые я в стройотряде заработал, учась в МГУ.

– Ну что ж, молодец, Максим, коли так! Уважаю таких пацанов, кто не сидит на родительской шее и за отцовские штаны не держится до седых мудей. Ты, стало быть, деньги можешь в любой момент принести, как только они мне понадобятся? – я правильно тебя понял?

– Да, могу. Они лежат в столичной сберкассе и полностью в моём распоряжении.

– Отлично! – просиял довольный Эдуард, юлой завертевшись в кресле. – Тогда не будем с тобою резину тянуть и транжирить напрасно время, а прямо завтра же и примемся за дело. Хорошо?! Согласен?! Надеюсь, пауза тебе не нужна на раздумье?! Ведь чем быстрее начнём, согласись, – тем быстрее и кончим, чтобы ты поскорее москвичом стал. Не правда ли?

– Да так-то оно так, – опешил Максим от неожиданной спешки. – Только вот как я завтра успею? – если я утром только смену сдам. Мне ж надо будет домой потом попасть и сберкнижку взять; а потом с ней на Ломоносовский проспект ещё съездить, на другой конец Москвы: там мои деньги лежат ещё со времён учёбы. А это – время, и не малое: круг-то большой получится. До обеда я вряд ли обернусь.

– Ну и что? – твёрдо стоял на своём собеседник, не желавший затягивать процесс. – До обеда ты это сделаешь, снимешь деньги?

– Сниму.

– Отлично! А после этого сразу же дуй сюда к нам с деньгами и документам: я тебя буду ждать в своей столярной мастерской. Назавтра у нас всё равно никаких заказов нету. Пока ты будешь за деньгами мотаться, я к начальнику местной милиции съезжу с утра пораньше и с ним твой вопрос перетру, заручусь согласием. Федька тебе ведь сказал уже, что он – мой родственник?

– Да, сказал, – подтвердил Максим с восторженным видом.

– Ну вот видишь, какие крутые и важные дяди твоими делами займутся! Не то что наш жэковский начальник-пустозвон, от которого ничего не зависит фактически, который – ноль без палочки, фук! Только и делает, что штаны протирает сидит каждый день и в носу ковыряется. Клоун! Его тут у нас и за человека-то никто не считает. Ну его к лешему – дармоеда!

– Но их, деловых товарищей, – быстро вернулся Эдик к начатому разговору про деньги, – их надобно “подогреть” – сам, поди, понимаешь! Не маленький! Деловые – они “бабки” любят больше всего на свете. Знай! Зато за “бабки” они что хочешь сделают – только плати. Точно тебе говорю – дело верное!… Так что езжай завтра в сберкассу с утра пораньше, не тяни; а потом – к нам сюда дуй со всех ног… Сейчас нарисую тебе схему, где наша столярка находится, и как её разыскать. И завтра после обеда я буду тебя там ждать до самого конца работы. Договорились?…

Заручившись согласием Кремнёва, довольный Эдуард после этого проворно достал из бокового кармана дублёнки блокнот, раскрыл его на середине и принялся чертить на листке шариковой авторучкой, лежавшей там же, в блокноте, схему расположения жэковской столярки. Нарисовав её за минуту, он вырвал блокнотный лист и передал его Кремнёву.

– На вот, возьми, посмотри. Тебе тут всё понятно? Не заблудишься?

-…Понятно, вроде бы, – ответил Максим через какое-то время, внимательно изучив схему, аккуратно на бумажке вычерченную.

– Ну и отлично, – просиял её автор, поднимаясь с кресла. – Жду тебя завтра у себя до последнего. Давай, не подводи меня и людей – не затягивай с деньгами. Всего тебе доброго, Максим, удачно отстоять и сдать смену. До встречи…

18

Сказав всё это, Эдик с Фёдором поспешно покинули кочегарку, очень и очень довольные, как показалось, а наш герой, между тем, ополоумевший от удачи, принялся за работу – уголь в котлы подбрасывать стал раз за разом и тихо песни при этом петь, что-то про себя насвистывать озорное и жизнеутверждающее. Подбрасывал – а сам всё про разговор с Эдиком, не переставая, думал. И счастьем светился весь, тихим внутренним праздником, предвкушая для себя большие и скорые перемены.

Всю ночь он не сомкнул глаз: лежал на тюфяке и мечтал, заложив руки за голову, – хотя до этого всегда спал по ночам пару-тройку часов в подсобке, чтобы восстановить силы. А в этот раз спать не мог – голова его огнём горела и сон бежал прочь: счастливые мысли прочь его прогоняли… Утром, сдав смену напарнику, он пулей понёсся к бабке за документами и сберкнижкой, но дома долго задерживаться не стал, успев лишь умыться наспех, переодеться в парадное и пустого попить чаю. И сразу на выход: на автобус сначала, а потом – на метро… Часов в десять он был уже в сберкассе на Ломоносовском проспекте, таким образом, где, отстояв очередь, снял деньги – тысячу советских рублей, годовой заработок его матушки, и понёсся с ними назад в Перово: на встречу с Эдиком. Об опасности и обмане он не думал совсем. Он был в тот момент в полной отключке, в угаре!

В два часа пополудни Максим уже переступал порог столярной мастерской, где его терпеливо дожидался Эдик. Увидев его, он обрадовался, вскочил со стула, крепко гостю руку пожал – и сразу же заявил гордо, что был у родственника в отделении милиции утром, и тот согласился помочь. Дескать, всё в силе, всё – тип-топ, и он что обещал – сделал.

Услышав это, счастливый Кремнёв тут же передал новому другу пачку с деньгами и документами. Отдал Эдику всё что имел на руках в тот момент, чудак-человек, – паспорт, военный билет офицера запаса и даже новую трудовую книжку, вторую по счёту, полученную в декабре от Цитлёнка. Зачем он это сделал? – Бог весть! Тогда его словно околдовали.

Когда выходил из столярки с чувством выполненного долга, на улице ярко светило солнце, выжигая огненными лучами старый надоедливый снег. Был месяц март на дворе, весна стремительно наступала – первая послеуниверситетская, самая что ни наесть долгожданная и желанная, самая сладкая из всех!… Почему? – спросите. Да потому, хотя бы, что выпускнику-Кремнёву уже не надо было думать про зачёты, сессии и экзамены, про надоедливые курсовые работы и диплом, про стройотряд тот же. Всё это было уже далеко позади, а впереди его ожидали прописка и комната в Москве: так ему только что пообещали хорошие, добрые люди… А за пропиской и комнатой его ждала БОГИНЯ его, Мезенцева Татьяна Викторовна! Милая, чудная, славная девушка неземной красоты и ума божественного, ангел во плоти, посланница Рая, которую он не видел целый календарный год уже – обалдеть можно от подобного срока! – но которую не забывал ничуть, к которой, наоборот, всем существом, всей душой стремился… Но ничего-ничего! Бывает в жизни и хуже, и дольше люди друг друга ждут. Подождёт и он, не скиснет и не сломается. Вот сделает всё в скором времени, с Москвой с Божьей помощью определится! – и сразу же к ней на поклон с цветами и предложением, от которого она уже не откажется ни за что: не сможет и не захочет этого. И то сказать: когда он станет твёрдым и законным москвичом с собственной жилплощадью, а не лимитой поганой, не жителем захолустного Касимова, – тогда он переменится кардинально манерами и поведением: в этом нечего сомневаться. Он больше не будет уже по-детски сюсюкать, скулить и канючить, нет, ходить хвостом за БОГИНЕЙ СЕРДЦА, повсюду выискивать и высматривать её из-за углов. Какой там! Он просто молча возьмёт ЕЁ за руки при встрече и крепко-крепко прижмёт к груди. И больше уже от себя никуда не отпустит.

Понятно, что настроение его от этакой радужной перспективы было на максимуме тогда: домой на Хохловку, во всяком случае, он на крыльях любви летел и несколько дней после этого как новобрачный в медовый месяц довольством и счастьем светился…

19

До начала апреля Кремнёв с нетерпением от Эдика положительных вестей ждал. Верил и надеялся, бедолага, что тот будет заходить к нему иногда и рассказывать, как продвигается дело… Но Эдик не заходил. Не появлялся в кочегарке и прохиндей-Фёдор.

Четвёртого апреля, сдав утром смену и потеряв терпение, Максим решил сам в столярку зайти и разыскать там своего благодетеля для разговора. Но когда он туда пришёл, мастерская была закрыта, и на дверях висел тяжёлый амбарный замок…

«Странно! – подумал Кремнёв, расстроенно по сторонам оглядываясь. – Куда они все подевались-то с утра пораньше? Срочный заказ получили что ли?… Наверное, так… Ладно, Бог с ними. В следующий раз зайду, когда сдам смену…»

Но следующего раза не получилось, увы. Потому как когда утром седьмого апреля Максим пришёл на работу к восьми утра, то увидел, что в кочегарке машет лопатой какой-то незнакомый мужик, подбрасывает в котлы уголь. Он представился новым кочегаром, а Максиму велел срочно зайти к начальнику ЖЭКа для беседы: тот, мол, его с нетерпением ждёт… У незадачливого героя нашего всё оборвалось внутри от дурных предчувствий. Но делать было нечего – надо было идти на разговор к руководству и выяснять: что случилось за время его трёхдневного отдыха и отсутствия на работе…

20

С опаской переступал он порог главного жэковского кабинета, мурашки обильно бегали по его спине – и не напрасно, как вскоре выяснилось, недаром. Начальник конторы темнее и страшнее грозовой тучи сидел за столом, угрожающе играл желваками и нервно выпускал дым изо рта от наполовину искуренной сигареты. Он, такой обходительный и вежливый до того, такой с Максимом приветливый и внимательный, вдруг набросился на него как цепная собака, прямо-таки, как только вошедший перед ним на стул сел и повернул голову в его сторону.

– Ты чего творишь-то, Кремнёв?! – по-бабьи заголосил он на весь кабинет, обжигая Максима лютой ненавистью. – За каким х…ром ты тут у нас всем растрепал, что недавно Университет окончил, и что у тебя высшее образование, диплом историка в кармане?! А мне теперь звонят из отделения милиции и делают втык как школьнику, что я нарушаю, мол, советское законодательство, взяв тебя, дипломированного специалиста, на работу. Советуют в приказном порядке уволить тебя побыстрей, а со мной самим обещают вскорости разобраться! Представляешь, в какой блудняк ты меня втянул, разъе…ай! И на х…ра только я с тобою связался, дурень! Хотел доброе дело сделать тебе: понравился ты мне очень! А ты вишь каким треплом оказался! – как баба худая, базарная! Кому ты тут у нас заливал-то про свой Университет, давай вспоминай? Мне самому интересно выяснить, откуда ко мне прилетело!

– Да никому, – тихо ответил Кремнёв, ставший вдруг бледным и осунувшимся как недельный покойник. – Эдику только, столяру вашему. Всё.

– Да ты ох…рел, парень! С ума спятил! Рехнулся! Эдику всё про себя рассказал! – еврею этому хитрожопому! – пуще прежнего взвился и заголосил начальник, смотря на Кремнёва как на свежую кучу дерьма, с такой же точно брезгливостью. – Этого Эдика, афериста прожжённого из Одессы, тебе надо было за версту обходить, за две версты! Как и дружка его закадычного, Фёдора – урку дешёвого и продажного, пакостного и гнилого насквозь, и как нечищеный туалет вонючего! Два самых главных плута у нас, рвача, бездельника и прохвоста, от которых я уже столько лет мечтаю избавиться – да не могу! За ними силы стоят немаленькие, и в погонах, которые их, сволочей, опекают за какие-то там дела. Криминальные, скорее всего, воровские! – а за какие же ещё-то! Других дел там нет. Они это знают – про ментовскую “крышу” свою, – вот и наглеют по-чёрному, твари подлые, борзеют по полной! Распоясались по самое некуда уже последние несколько лет: на всех в ЖЭКе кладут с прибором! И на меня, в том числе! – и меня давно уже презирают и посылают на х…р! Знаешь, скольких в нашей конторе честных и работящих людей они на бабло на моей памяти развели?! – не сосчитать! А теперь вот и за тебя принялись, суки позорные, алчные! Надеюсь, у тебя-то хватило ума им деньги за прописку мнимую не отдавать? Ты-то не клюнул на их дешёвую удочку, выпускник Университета?

Услышав такое, пуще прежнего скукожился Максим, лицом почернел и чуть-чуть затрясся даже, опуская на грудь тяжёлую и чумную голову. Стыдно было ему признаться, что и его уже успели надуть два этих дебильных стервятника.

-…Твою ж гробину мать! – отчаянно всплеснул руками начальник, всё быстро тогда поняв. – Значит, и тебя, м…дака, уже облапошили! Молодцы! До чего же они оба скорые и проворные! – как глисты в жопе! И сколько ж взяли, если не секрет?

– Тысячу рублей, – последовал тихий ответ убитого горем парня.

– Тысячу рублей! Мой полугодовой оклад! Ох…реть можно!!! – громко выругался начальник, тряся головой как медведь после купания. – Дела-а-а!!! Как же ты попался-то на такое, Максим, как?! Ведь грамотный, умный малый! И я забыл тебя предупредить на счёт них, когда тебя брал на работу. Каюсь! Но разве ж всё упомнишь, что и кому сказать; посоветовать: с кем дружить и общаться, а кого на три буквы посылать надобно. И ты не поговорил со мной, не пришёл ко мне, не излил душу. Почему? Что, не доверяешь что ли?

– Да не в этом дело? – сквозь слёзы ответил Кремнёв упавшим и убитым голосом. – Всё как-то быстро у нас произошло, что я даже не успел опомниться. Как в бреду тогда был, или под гипнозом.

– Поня-я-ятно, – сказал начальник, тяжело и протяжно вздохнув, голову обхватив руками. – Умеют они, эти черти безрогие, людей объегоривать и дурачить: искусством гипноза владеют знатно. И помочь я тебе уже ничем не смогу, дружок, – ни с деньгами, ни с работой. Сам тут вешу на нитке: не ровен час – снимут с должности. Так что не обессудь и на помощь мою не рассчитывай: сам во всём виноват. Вот сам теперь и выкручивайся… Могу сказать тебе только одно на прощание – в качестве доброго совета или напутствия. Про деньги потраченные забудь: их ты назад не вернёшь ни за что, этих сук мафиозных не схватишь за жабры – никому из обманутых ещё этого не удавалось на моей памяти. Вот и ты не связывайся – не трать понапрасну время и силы. И как бы горько и обидно не было, – не поднимай скандал и не обращайся в милицию, не надо: пустое это… Не ищи на свою задницу приключений, короче: это может кончится очень плохо для тебя, а то и вовсе трагически… Ну и про ЖЭК наш тоже забудь: на твоё место мы уже другого кочегара позавчера взяли… Так что иди в отдел кадров, парень, и бери назад документы. Ты теперь свободен опять как бабочка полевая: куда хочешь лети и живи как знаешь, как тебя в МГУ учили. Деньги жэковские, заработанные, под расчёт получишь чуть позже: тебе наши бабы скажут, когда. Но там – копейки сущие, слёзы… Всё, можешь идти, я больше тебя не задерживаю: дела! Мне бы теперь свою задницу спрятать от наказания – за то, что тебя, м…дака, к себе на работу взял по доброте душевной. Вот уж воистину прав наш народ, утверждая через пословицу, что “не делай людям добра – не получишь и зла”. Так оно всё и происходит в действительности…

21

Выйдя из кабинета начальника оплёванным и униженным до предела, неутешным и полоумным, чёрный как смерть Кремнёв не в отдел кадров тогда пошёл, где его, наивного недотёпу, бабы-кадровики ждали, а в столярную мастерскую прямо – чтобы встретиться там с Эдиком и объясниться… Но в мастерской он увидел одного лишь Федьку, который что-то вытачивал на верстаке и встретил Максима холодно и неприветливо.

– Привет, Федь, – нервно поздоровался Максим, переступая порог столярки, и не услышал ответа. -…А где сейчас Эдик-то: мне с ним поговорить надо.

– Не надо тебе с ним говорить, и искать его не надо, – сурово ответил Фёдор, отходя от верстака в сторону и открывая ящик соседнего стола с инструментами, доставая оттуда документы Кремнёва, обёрнутые в газету. – Вот тебе твои “корочки”, и давай дёргай отсюда по добру по здорову. И дорогу сюда к нам забудь, фраерок. Понял? – спросил он угрожающим тоном, по-звериному зло взглянув в глаза гостю.

-…А с деньгами моими как? – опешил Максим от такого приёма и от поведения Федьки, главное, добродушного паиньки до того, машинально разворачивая и рассматривая при этом пачку с документами, что оказались на месте все, слава Богу. – Я же вам тысячу рублей отдал за прописку, которую не получил и не получу уже, как я понимаю. Меня ведь уволили с работы, Федь. Почему?

– Правильно сделали, – последовал хриплый и ядовитый ответ. – Таких м…даков, как ты, и надобно увольнять, выкидывать вон из Москвы как котят паршивых. Тут должны жить и работать люди с мозгами, запомни, м…дила! А ты в свой Мухосранск езжай: там только таким лохам и место… Про деньги свои забудь, если хочешь живым и здоровым остаться и папу с мамой не волновать на старости лет. Будешь волну поднимать и насчёт бобла залуп…ться – я тебе почки твои отшибу, и яйца. Будешь потом на аптеку всю жизнь работать, а баб стороной обходить и ссаться везде как кот старый. И при этом себя материть последними словами, что с нами связался, силой решил помериться… А теперь давай, п…здуй отсюда: мне работать надо, а потом заказ идти выполнять. Сегодня у нас заказов выше крыши.

Федька, сказавши это, многозначительно и сурово очень взглянул на застывшего перед ним Кремнёва, как бы подтверждая жестоким и колючим взглядом истинность своих угроз, после чего вернулся к станку и продолжил прерванную работу, всем видом давая понять, что разговор окончен, и что посетителя он не знает отныне и не желает знать. Для него он, как человек, кончился…

22

Настроение разведённого на бабки Кремнёва описывать не станем: оно каждому думающему читателю с душой и сердцем будет понятно и так, без слов. Какое может быть настроение у человека, лишившегося тысячи рублей одним махом и за здорово живёшь. Да ещё и оставшегося без работы… и без малейшей перспективы, главное, в ближайшее время найти её…

«…Поразительно, как они меня всего лишь на одну тысячу-то развели и нагрели, черти драные? – возвращался домой на Хохловку и мысленно всё удивлялся Максим, окончательно уволившись из перовского ЖЭКа ближе к обеду. – Ведь могли бы и всё из меня вытрясти, подчистую, по причине моей природной доверчивости и простодырства, все имеющиеся у меня на сберкнижке средства к своим рукам прибрать. Я бы им и пять тысяч отдал за обещанную прописку, внутренне уже готов был к тому – всё отдать… Да-а-а! Лопухнулись они, чуть-чуть поспешили, суки, не доработали до конца: и на старуху бывает проруха, как говорится. Хорошо хоть, что документы назад вернули, паспорт тот же, военный билет – не выбросили на помойку и не сожгли по злобе. Побоялись, наверное, что о пропаже документов я могу и в милицию заявить – не постесняться скандала, судебного разбирательства и огласки. А им шум и даром не нужен, тем паче – скандал. Вот они и вернули мне документы предусмотрительно: зассали парни… А деньги – это другое дело. Деньги – это уже криминал даже и с моей стороны, за который и мне бы влетело крепко как взяткодателю. Они всё правильно взвесили и рассчитали. Молодцы! Пять с плюсом им за проделанную аферу!… Но только мне-то теперь что делать и куда грести дальше? – вот в чём вопрос. Мне ведь даже и не за деньги обидно – Бог с ними совсем! Деньги – вещь наживная: было б здоровье только. В этом пакостном и паскудном деле мне горько и обидно другое: собственное жильё и прописка в столице отодвигаются на неопределённый срок. А значит – отодвигается далеко-далеко и наша встреча с Таней… Обидно и досадно это – БОГИНЮ СЕРДЦА напрасно ждать, не имея перед собой точного срока… А ведь можно и не дождаться совсем – при самом плохом раскладе…»

23

Плохо тут и другое было, не связанное с любовью к Мезенцевой. Он уже и своих родителей истомившихся мыслью и верою зарядил на скорую и радужную развязку затянувшегося с московской пропиской процесса. Писал постоянно в письмах, да и по телефону звонил и клятвенно обещал, хвастунишка трепливый, что в мае, на худой конец – летом он непременно выпишется от них и про родной дом и город навсегда забудет. Пусть, мол, сидят и ждут пока, и не без-покоятся понапрасну. Когда устроился кочегаром в ЖЭК, и впрямь появилась такая надежда… И вдруг – облом в начале апреля! Да какой! – когда крохотный шанс на лучшее будущее канул в пустоту безвозвратно…

Понятно, что весь апрель он ходил как шальной по Москве, или пыльным мешком тряханутый, не зная, что ему предпринять и куда свои ноги направить. Ведь все реальные варианты были уже испробованы. Родителям про то не говорил, разумеется, – врал, что всё у него идёт по плану и скоро закончится…

Подобным отчаянным враньём он до лета бы протянул, проморочил отцу и матери голову. А вот что бы он делал потом? – Бог весть. Никакого отходного плана у него весной не имелось в запасе…

Процесс разрядки семейного нервного напряжения невольно ускорили тогда касимовские военкомы, которые всю вторую половину апреля вдруг принялись Максиму повестки слать одну за другой на родительский адрес, пытаясь вызвать его в военкомат для какой-то срочной беседы. Повестки эти ходил возвращать отец, объяснявший офицерам минобороны, что сына нет дома, мол, что он живёт и работает в Москве, и прийти в военкомат не может по этой причине. 

– Это как это так – не может?! – набрасывались на бедного Александра Фёдоровича местные деятели в погонах, свирепые и без-компромиссные как стая голодных волков. – Он у Вас – офицер, лейтенант запаса, и обязан явиться в военкомат по первому нашему требованию! Мы его на курсы послать хотим переподготовки кадров, а он игнорирует наши приказы, саботирует их! Вы знаете, что бывает за это даже и в мирное время?! – грозно добавляли они для порядка, стращая Кремнёва-старшего по максимуму. – Трибунал и тюремный срок! Так вашему сыну-дезертиру и передайте!

Перепуганный на смерть батюшка тут же шёл на почту и звонил в Москву, чтобы передать весь разговор Максиму и попросить того срочно приехать домой и сходить в военкомат – успокоить местных товарищей своим личным присутствием, сгладить тем самым конфликт. Максим отнекивался, как мог, врал отцу, что не может приехать пока из-за работы: нет, мол, времени. Успокаивал родителя заодно, что ничего страшного не сделают военкомы – руки коротки! Они, мол, пугают больше, из мухи раздувают слона! – так как он, Максим, лично не получал повесток и ничего-де не знал про них. Пусть-де отец косит под дурачка и тянет до последнего время.

Отец так и делал – косил и тянул по просьбе любимого сына в течение двух недель. И дотянул до того, бедолага, что в конце апреля к Кремнёвым домой нагрянула вечером целая делегация военных людей и работником местной милиции – проверять, не прячется ли дома молодой лейтенант-гулёна, забывший про собственный офицерский статус и долг, про строгую военную дисциплину. Проверив и убедившись, что блудного шалопая-Максима действительно нет на месте, расстроенные военкомы под роспись оставили официальное предписание старикам-Кремнёвым, гласившее, если коротко, что их по-чёрному дезертирствующий отпрыск после первомайских праздников обязан прибыть для беседы в военкомат. Предупредили строго перед уходом, что иначе, мол, он будет объявлен во всесоюзный розыск – со всеми вытекающими отсюда лично для него пагубными последствиями… После этого они ушли, холодно простившись с хозяевами, а родители уже утром кинулись на почту звонить в Москву и сообщать Максиму страшные новости, слёзно просить его приехать домой в начале мая и сходить, не мешкая, в военкомат во избежание ареста и наказания. Под конец даже сказали шёпотом, что дальше тянуть нельзя, что шутки, мол, кончились…

Поговорив с родителями минут пять, рассказ и просьбу их выслушав, Кремнёв-младший в расстроенных чувствах пошёл после этого гулять по Москве: долго бродил в задумчивости по Верхней Хохловке и её окрестностям, пытаясь выработать для себя приемлемый план действий на ближайшее будущее, в котором уже острая необходимость была, тянуть с которым (планом) было смерти подобно.

Было понятно как дважды два, что военные за него взялись крепко, по-взрослому что называется, и так просто от него не отстанут – не жди от них такого подарка, милостыни такой. Они вцепляются в человека намертво, как стальные клещи, и держат его до полной и окончательной победы. Так их приучили там, так они там все воспитаны – и так, соответственно, работают. И это, наверное, правильно: так всё в Армии и должно быть – чётко, твёрдо и надёжно как в часовом механизме. Иначе Армия развалится в два счёта, и некому станет Родину защищать.

Поэтому, если придёшь туда к ним, допустим, в мае-месяце, – прогнозировал Максим свой приход к местным военкомам, – они сразу же в три горла начнут орать, последними словами чернить и срамить, по-всякому обзываться! А потом и вовсе станут дотошно расспрашивать про его жизнь, вынюхивать всю её подноготную. Требовать станут точный столичный адрес для связи и справку с места работы, главное. А у Максима нет ни того, ни другого, ни третьего на данный момент – нет ничего, по сути! Весь апрель он болтается без дела, фактически, и без малейшей перспективы, что страшнее всего, быстро найти себе постоянное жильё и работу… А в СССР в те годы (для справки) за пару месяцев тунеядства давали реальные срока! Пусть и не в колонию направляли бездельников, врать не станем, а только лишь на поселение и на вредные химические производства. Что тоже было не сладко – срок себе получать и этим чернить биографию… Да-а-а, было о чём призадуматься Максиму, голову над чем поломать…

24

Спасительное решение пришло к нему как-то само собой – откуда-то из глубин подсознания на свет Божий вылезло.

«Ну что ж, надо ехать после первомайских праздников домой: деваться некуда, – вдруг подумал он часа через два во время той долгой прогулки, когда аж до Таганской площади с Хохловки пешком дошёл, и не заметил в угаре этого. – Ехать – и выписываться оттуда к чёртовой матери. И в военкомате сниматься с учёта тоже, на х…р всех там посылать – касимовских м…даков в погонах. Только тогда они от меня отстанут, когда я уеду от них навсегда, и они моё дело закроют и умоют руки. По-другому не получится…»

«А что, а почему нет, Максим, почему?! Чего бздеть-то?! Назад в Касимов ведь возвращаться мы с тобой всё равно не хотим ни под каким видом. Так это?! – ответь!… Так!… Хотим остаться жить и работать в Москве. Правильно?! Правильно!… Значит рано или поздно – но из дома надо будет выписываться: чтобы отстали касимовские чиновники от меня насовсем и про меня как про страшный сон забыли; и чтобы родителям там жилось поспокойней и повеселей, когда я в Москву окончательно переселюсь – пусть пока только временно, или гипотетически. Они-то, родители, об этом знать не будут и не должны. Зачем им всё это знать, старикам? – людям больным и безпомощным! Выпишусь, – и они успокоятся сразу, будут жить весело и счастливо вдвоём, гордо ходить и гулять по городу, с соседями и родственниками встречаться. Что мне теперь больше всего и хочется – не дёргать и не нервировать их, не мотать им своими мытарствами нервы…»

«Значит, поеду и выпишусь после 2-го мая действительно, окончательно обрублю с Касимовым чиновную связь. Это станет для меня и хорошим стимулом одновременно побыстрее обосноваться в Москве, – когда буду знать и помнить, что нет у меня уже путей отхода назад, что радужное прошлое для меня навсегда закрыто…»

25

На первомайские праздники безработный Кремнёв и впрямь укатил домой – веселил пару дней упавших духом родителей: врал им, смотревшим ему в рот и ловившим каждое сыновье слово, что получил от ЖЭКа временную прописку, которая в постоянную впоследствии перейдёт. Не волнуйтесь, мол, дорогие мои, дело движется, и всё идёт по плану. Хотя на душе у него в это время кошки скребли, и было не до победных реляций. Но он виду не подавал – держался из последних сил парень: нервы его ещё были тогда крепкими…

А третьего мая, с утра пораньше, он направился в военкомат – сниматься с учёта.

– Явился наконец, пропащая душа! – сурово гаркнул на него местный военком в звании майора, как только Максим появился в его кабинете и назвал себя. – А ты знаешь, товарищ Кремнёв, что мы уже планировали тебя с собаками разыскивать! Ты чего себе позволяешь-то, лейтенант?! От Армии бегаешь – прячешься! А если завтра война? – где мы тебя искать станем, если даже твои родители про тебя ничего не знают! Думаешь, если Университет закончил – то тебе всё можно! Х…р ты угадал, парень! Мы тебе тут такую кузькину мать покажем! – вспотеешь кувыркаться! Мы и генералов в бараний рог крутим, когда у них крышу сносить от важности! Запомни это!

– Уймись, майор, уймись, – весело и спокойно ответил борзому военкому Максим, которому тошно стало казарменные нотации стоять и слушать от местного держиморды. – Ты свой яд для других посетителей прибереги, кто поскромней и попроще, а на меня его не выплёскивай, не надо. И лекций мне читать не трудись: я их уже столько слышал, что тебе и не снилось. Я снимаюсь с учёта и уезжаю от вас: буду жить и работать в Москве. Так что давай, отпускай меня поскорей, не тяни время. И всего тебе самого наилучшего: до генерала быстрей дослужиться, или до маршала.

Весь перекосился от злобы и заскрипел зубами местный майор-военком, лишённый удовольствия выспаться на непокорном Кремнёве. Но делать было нечего: Максима он с учёта снял. И сделал это быстро на удивление…

После этого Максим пошёл в регистрационную контору Касимова и выписался там из родного дома по собственной просьбе и заявлению: тогда это было именно так. Сказал женщине-делопроизводителю только, что переезжает на ПМЖ в Москву, чем вызвал в её глазах немалое удивление с уважением вперемешку. Всё: “ прощай, любимый город”, – как в известной песне пелось, – “уходим завтра в море”. А вернёмся ли назад живыми и здоровыми? – Бог весть…

В его паспорте после этого на предпоследней странице появилась печать о выписке с родительской жилплощади: на родине с ним распрощались местные власти. После чего, согласно существовавшим советским законам, там должна была бы появиться вскорости новая запись – о заявленной прописке в Москве: чтобы Кремнёв попал под надзор уже власти столичной… Должна была – да так и не появилась в итоге, о чём рассказ впереди. Несентиментальный, оговоримся сразу, и не для слабонервных читателей…

На другой день Кремнёв-младший уехал обратно в столицу безо всякой надежды и шансов в ближайшем будущем прописаться там на любой основе – временной или же постоянной. Фактически, он сам себя тогда превратил в бомжа. Со всеми вытекающими из этого криминального факта печальными, а потом и вовсе трагическими последствиями.

Одна была в этом гибельном деле светлая сторона, если так можно выразиться. Той выпиской необдуманной и поспешной он успокоил на какое-то время своих несчастных и престарелых родителей, которые могли теперь с гордостью говорить язвительным родственникам и соседям, что у сынули их дорогого всё устроилось наконец: он перебрался в Москву. Там теперь будет жить и работать, своё собственное гнездо вить, пускать корни. А они станут ему помогать – в столице обосновываться и укореняться…

Глава 18

«Тяжёлый мёд расплескан в лете,

И каждый дождь – как с неба весть.

Но хорошо, что горечь есть,

Что есть над чем рыдать на свете…»

                                                                       Павел Васильев

1

Тот первый послеуниверситетский май 1978 года, вопреки ожиданиям, оказался крайне-муторным и болезненным для Кремнёва в психологическим и эмоциональном плане, далеко обогнавшим по тяжести дум и негативному нервному напряжению первые студенческие годы. И то сказать! – ведь на улице буйствовала красавица-весна всей своей ослепительной силой, мощью и яркостью, вселенскими страстями, праздничным гулом и красками! И это прямиком отражалось на окружающем мiре, естественно, – на фауне и флоре Мидгард-земли и на людях, её населяющих. Бесилось и пенилось жаркое солнце на небе, обдавая проснувшуюся от зимней спячки землю золотисто-огненными потоками космической энергии и тепла. Горланили и бесились птицы на позеленевших ветках от переизбытка чувств. Бесились от похоти и любовного угара люди, ошалело искавшие пары себе и места, где можно было бы спрятаться от посторонних глаз, крепко-крепко обняться в любовном экстазе, приклеиться губами и телами друг к другу – и совокупиться. И этим таинственным, страстным и счастливым актом продолжить далее земную жизнь – до божественной без-конечности… А ещё в это время красавицы-яблони вокруг Главного здания МГУ дружно оделись в праздничный белый наряд, как невесты дородные будто бы собираясь замуж вначале, а потом – рожать: чтобы осенью накормить студентов аппетитными и сочными плодами… Все были на взводе и кураже, одним словом, все были счастливы как дети, все – в угаре. И только на душе у героя нашего было черным-черно – тоскливо, мрачно, сыро и холодно как в глубокой пещере. Не того он ждал, безусловно, когда оканчивал Университет, не на то настраивался. Думал и надеялся парень, что уж первую-то свою самостоятельную весну – без сессий, дипломов и курсовых – встретит во весь рост и такой забег в ширину устроит, что и чертям тошно станет! А тошно было ему одному – и никому больше.

И чего удивляться поэтому, что весь май он бродил по шумным столичным улицам в некоем болезненном, сомнамбулическом состоянии, больше похожий на приведение даже, чем на здорового 23-летнего парня, выпускника МГУ. А во время прогулок он с завистью смотрел на снующих мимо него москвичей, молодых и старых, – и с тоской лишь об одном тогда думал, одной-единственной мыслью гудящую и горящую голову свою ломал. Думал, что как же неразумно, несправедливо и неправильно всё-таки устроено их родное советское социалистическое государство, с законодательными порядками которого он теперь впервые столкнулся лоб в лоб. Он, без-цельно слоняясь по Москве часами целыми, не понимал: почему это он, трудолюбивый молодой человек, разочаровавшийся в профессии историка, не может, не имеет права теперь эту профессию поменять и начать жизнь с чистого листа, начать работать руками? Собирать машины на автозаводах не может, строить в Москве жильё или метро то же, дворы и улицы убирать и месть “в лихой лихорадке буден”? Почему его бывшие одноклассники, уроженцы Касимова со средним образованием, это могут сделать легко и просто, а он – нет? Неужто и вправду учёба в МГУ для советских законодателей равносильна 5-летнему тюремному сроку и справке об освобождении, с которой никуда не берут бывших зэков – хоть тресни?! И хвалёный университетский диплом на деле так заметно и так существенно сужает социальный выбор его обладателя?

Но ведь это же чистый вздор и бред, скорая и неминуемая гибель для государства! – если строю советскому, социалистическому выгодно и удобно на практике, чтобы такие люди, как Кремнёв, получив диплом на руки, били потом баклуши всю жизнь в левых пустопорожних конторах, выкачивали из России бабло мешками – и ничего не давали взамен. Абсолютно!… И это при том условии, что многие разочарованные выпускники вузов – а их немало в стране – хотят добросовестно и честно работать, мечтают реальную, а не мифическую пользу стране приносить, укреплять её мощь и богатство. Но делать им этого не дают законодатели. Категорически!!! А почему?! – непонятно, необъяснимо, непостижимо! Как будто советские законы писали и пишут ВРАГИ!

Да, государство затратило на без-платную учёбу Максима немалые деньги. Всё это так, всё – правильно, и он с этим не спорит – понимает всю государственную правоту. Мало того, он даже согласен полностью эти деньги вернуть: они у него имеются, он их потом и кровью добыл в стройотряде, пока его однокурсники-лоботрясы каждое студенческое лето жир наедали под родительским кровом и из родительского же котелка… Но и этого не происходит: не берёт государство деньги ни под каким видом! Работай историком, – говорит, – и баста! Работай! – и дальше баклуши бей, сукин ты сын, переливай из пустого в порожнее до гробовой доски, то есть – до самой смерти! Нам, мол, плохие историки-пустозвоны куда больше милей и нужней, чем хорошие и порядочные работяги! Ну разве ж это ни дикость и ни абсурд, ни бред настоящий!… Ещё какой бред, на сюрреализм похожий, на умопомешательство! Куда с таким сюрреализмом придём, к чему докатимся?! Ни к обещанному коммунизму – точно!…

2

Именно в это время пик психологического напряжения у Кремнёва достиг максимума, и он вдруг начал курить – это в 23-и года-то! – чтобы никотином ослабить чуть-чуть натянутые до предела нервы. Причём курил так много и часто сразу же, что в день у него уходило по паре пачек «Явы» или «Пегаса». А бывало, что не хватало и двух.

Закуришь тут! – как говорится, – когда наш герой одержимый и неразумный сам себя будто в стеклянную капсулу посадил, где полностью остановилось время и перестали тикать часы – и ручные, и настенные, – где остановилось, что гораздо опаснее и страшней, его духовное, интеллектуальное и социальное развитие. И от этого ощущения пустоты, без-цельности и безвременья Кремнёву было не по себе, а порой и вовсе жутко.

А по-другому и быть не могло, согласитесь, дорогие мои читатели и друзья, – ведь вокруг него жизнь кипела и пенилась через край как в вулкане огромном, разбуженном, без конца куда-то неслись и к чему-то угорело стремились люди – любившие, жившие, чувствовавшие, переживавшие, внешне и внутренне развивавшиеся и от этого менявшиеся на глазах! В лучшую сторону, разумеется! И только он, полуживой истукан, оставался на месте сиднем сидеть – прямо как нищий калека на паперти! – смотря на всех с завистью и тоской; только ему одному бежать было некуда и незачем.

Его бывшие товарищи по истфаку, которых он в Университете встречал, когда раз за разом туда наведывался от скуки, – товарищи тоже куда-то очумело неслись, стараясь не выпасть и не отстать от общего ТЕЧЕНИЯ ЖИЗНИ. Аспиранты книги штудировали истово и ежедневно в читальных залах, посещали спецкурсы и спец-семинары, на научные конференции постоянно ездили, готовясь защищать диссертации и становиться учёными в ближайшие годы, светилами и мэтрами советской истории, авторитетами. Не-аспиранты тоже не отставали от них – карьеру стремительно делали на работе, умело рубили бабло и обзаводились дачами, квартирами и машинами собственными, женились один за другим, детей заводили массово. Все они были довольны и счастливы, одним словом, были в деле и в тренде, как модно теперь говорить. Кремнёв слушал их с болью в сердце при встречах, смотрел на каждого с грустной завистью – и думал: «А когда же у меня-то, горемычного, всё наладится, и наладится ли вообще? Когда я-то жить начну по-человечески наконец – полной и нормальной жизнью? Когда квартира появится собственная у меня, любимое дело, девушка Таня рядом?… Или я так и останусь вечным выпускником МГУ без малейшего будущего и накоплений личных, как чеховский Петя Трофимов оставался бедным студентом всю жизнь… Да-а-а, невесёлая просматривается картина, что и говорить!… И встреча с Таней откладывается на неопределённый срок по этой причине. А это для меня самое страшное: страшнее ничего нет. Стоит ли тогда вообще жить, если я больше её не увижу? Ведь ехать на встречу с ней оплёванным неудачником элементарно глупо, если я ей и удачливый не сильно-то буду нужен, если нужен вообще… Да-а-а, попал ты в чуднушку, Максимка, или в болото вонючее и бездонное, которое тебя и погубит в итоге, в себя как щепку малую и никчёмную засосёт…»

Понятно, что с подобными мыслями в голове и траурным настроением в сердце без-прерывное курево было самой маленькой слабостью, которую позволил себе Кремнёв. Пить, слава Богу, он не начал в те годы, в ежедневный глубокий запой не ушёл: организм его был слишком здоров и не выносил алкоголя…

В это же приблизительно время у него раз за разом появлялись мысли обратиться за помощью к Серёжке Дёмину, однокласснику своему. Серёжка был мент как-никак, уже давно работал в Москве, успел тут по-настоящему закрепиться, связями обрасти. Может, поспособствует ему по старой дружбе в милицейскую службу попасть, хоть тем же пэ-пэ-эс-ником или даже участковым. Максим будет на всё согласен, на любую работу, – лишь бы не уезжать из Москвы.

Но всякий раз он откладывал эту сомнительную затею, а потом и вовсе забраковал её на корню. И правильно, в общем-то, сделал. Ведь поможет Сергей, не поможет? – Бог весть. Тут скорее даже “нет”, чем “да”. И всё по той же весьма веской причине – наличию у Кремнёва высшего университетского образования… Но зато уж после этого весь Касимов узнает, что бывший школьный любимец Максим, отличник из отличников и умница из умниц, оказался после окончания МГУ в глубокой заднице! Такой, что даже готов к неучу-Дёмину в напарники идти столичные улицы караулить, участковым лямку тянуть в самом дерьмовом участке! Дела-а-а! Большего позора и унижения для семейства Кремнёвых будет и придумать трудно…

3

В мае к нему на разведку приезжал Сашка Казаков – выведать обстановку. Приехал, хитрюга, в воскресенье в десять часов утра, когда уже страдавший от бессонницы Максим только-только заснул и забылся, на диване юлой прокрутившись всю ночь, промаявшись дурными мыслями и предчувствиями. Так что пришлось ему подниматься с разбитым и кислым видом и идти с Казаковым на кухню, вести с ним там необязательный разговор, который вести не сильно-то и хотелось.

Впрочем, Сашка не долго тревожил его: судьба Максима была ему в целом до лампочки. А приехал он исключительно для того только, чтобы поинтересоваться делами Кремнёва по просьбе своего руководства: Цитлёнка в первую очередь. Поэтому, усевшись на кухне на подставленный табурет, он сразу же спросил Максима о главном: устроился ли тот на какую-нибудь работу после того, как из конторы уволился?

Максим ответил холодно и неохотно, что нет, не устроился; подумав, добавил, что находится в поиске, и обязательно что-нибудь для себя найдёт. После этого он замолчал, на гостя недобро уставившись…

-…Понятно, – ответил Сашка, опуская глаза и подыскивая тему для продолжения разговора, чтобы сразу же не подниматься и не уходить: ведь всё что хотел, он узнал уже. – В отделе у нас так и думают люди, что ты никуда не устроишься здесь, Максим. Сложно это – за Москву зацепиться без родственников и связей, если вообще возможно… Зря ты вообще от нас ушёл, – подумав, добавил он. – Определённо зря! Место у нас, в целом, хорошее. Поработал бы годок, другой, денег подзаработал шальных: в конторе их хорошо всем платят. А там видно было бы, куда грести и за что цепляться. Может, москвичку себе бы нашёл, которая тебя прописала и приютила… А так… так как-то глупо и необдуманно ты поступил, Макс, извини за откровенность и прямоту, по-детски прямо-таки, сам себя загнав в социальную яму, из которой не скоро выберешься. В отделе у нас, между прочим, злорадствуют бабы и мужики по этому поводу: говорят в один голос, что у тебя с головой большие проблемы, мол, что лечиться тебе надобно и всё такое. К нам с Кокиным пристают без конца – спрашивают: а не было ли у тебя в Универе душевных расстройств и нервных срывов? не обращался ли ты к психиатру?

– Так скажите, что обращался, – засмеялся Кремнёв, слыша подобное. – Мало того, даже на учёте в псих’диспансере теперь состою Таганского района столицы, бегаю туда регулярно для планового осмотра и за таблетками психическими.

-…Ты это серьёзно, Макс? – вытаращился Казаков, испуганно взглянув на бывшего однокашника.

– Серьёзно! – не переставая скалиться, лукаво ответил Максим. – У меня даже и справка имеется. На основании этой справки меня и уволили от вас: а ты как думал? А иначе я до сих пор в вашей сраной конторе числился бы, на работу вместе с вами ездил каждый Божий день, штаны бы там протирал и копошился в бумажках. Так что со мной аккуратно нужно теперь общаться, Сань, не доводить меня до возбуждения и крайней черты идиотскими вопросами и разговорами. А то ведь могу и преступление совершить: ухо кому-нибудь отгрызть или нос, – и мне за это ничего не будет…

Услыхав подобное, бледный как смерть Казаков быстро поднялся с табуретки и также быстро оставил Кремнёва продолжать дальше спать, а сам к себе в Новогиреево отправился – готовиться к работе. И больше Максим про него и Кокина уже ничего и никогда не слышал, потерял с ними окончательно связь…

4

В мае к Кремнёву в гости – в пятый по счёту раз – неожиданно нагрянул и другой университетский кореш, Серёга Жигинас, – якобы повидаться, якобы он соскучился. И стал тот его приезд последним, опять-таки.

Надо сказать, что Жигинас после окончания МГУ Максима не забывал – держал его на “дружеском поводке” крепко, засранец. Первый раз приехал к нему на Таганку уже в середине сентября, раздобыв столичный адрес дружка у Казакова с Кокиным, вероятно. Приехал он тогда не один, а с молодой женой, которая была на сносях, что не мешало ей, тем не менее, по Москве целый день с мужиками мотаться и брюхо своё таскать как рюкзак. Не баба была – БТР! Кобылица знатная и породистая!

Что до Максима касаемо, – то он был тому первому сентябрьскому приезду Серёги рад: пять прожитых рядом лет ещё что-то да значили. Ему так хотелось тогда с дружком бывшим уединиться где-нибудь в укромном месте и по душам поговорить, рассказать-пожаловаться о наболевшем… Но Серж припёрся не один как на грех – с бабой, которая целый день моталась за ними хвостом и надоела Максиму до чёртиков, до икоты. Его всё в Ирке Левченко раздражало в тот день: возраст её и размеры огромные, её торчавший из-под плаща живот и подобострастное, если рабское не сказать, а то и вовсе холуйское по отношению к мужу поведение. Она как собачонка дворовая и без-хозная всю дорогу в рот смотрела ему, скалилась глупо-преглупо по любому поводу и стремительно выполняла каждое его поручение, каждый чих. Всем видом и действием старалась будто бы показать, “старушка”, своё безграничное уважение и жгучую любовь к супругу. Это было противно со стороны наблюдать – но Жигинасу это, похоже, нравилось.

Втроём они тогда съездили в Университет, благо что на дворе была золотая осень, на факультет зашли, потом вокруг Главного здания побродили кругами. На скамейку там сели на Алее учёных и пили дешёвое красное вино часа два, о жизни балаболили без умолку. Балаболил, впрочем, один Жигинас, довольный судьбой и женою. Кремнёв же слушал его – и молчал: не хотел при Ирке душу выворачивать наизнанку, на полное одиночество жаловаться, на неустроенность…

Второй раз Жигинас примчался в Москву в ноябре, и сразу же в гости к Максиму поехал. На этот раз приехал на Таганку один: сильно брюхатую Ирку оставил в Серпухове у родителей, не захотел её, такую-то неуклюжую и нерасторопную, по Москве таскать. Решил от неё отдохнуть, как сам он выразился.

Максим визиту бывшего друга не очень сильно обрадовался в ноябре – и отвыкать уже от него стал, да и проблемы с увольнением одолевали сильно: не до гулянок было, не до веселья. Но и отшивать Серёгу он тоже не стал – провёл с ним целый день в пьянках-гулянках по законам русского гостеприимства… Сначала они часа три пиво пили в пивной рядом с театром на Таганке, за жизнь наперебой трепались; потом гулять по Москве пошли – и гуляли часов до десяти вечера по центру столицы, пока ноги носили обоих. Максим всё удивлялся во время прогулки, помнится, всё понять не мог, как это умудряется Серёга чуть ли ни каждый месяц приезжать с женою в Москву на несколько дней: ему, мол, что на работе-то делать нечего что ли?

– Да какая там у меня работа? – отмахивался пьяный Серёга. – Смех один! А люди там, в нашей конторе, – одно сплошное дерьмо, неучи и дебилы с левыми дипломами и копеечным образованием! Толком даже и поговорить не с кем, пивка попить и душой отдохнуть, успокоиться. Плохо мне с ними, Макс, тоскливо ужасно! Каждый день там в Чернигове Университет вспоминаю и нашу студенческую жизнь. Как же хорошо нам когда-то было в стенах МГУ, как спокойно и счастливо вместе!… И парни у нас на истфаке учились прекрасные – Колька Меркуленко, ты. Я так тоскую теперь по вам обоим, так тоскую! Поэтому-то на работе и не сдружился ни с кем, и не сдружусь, наверное. Поэтому и хожу туда через день, а то и вовсе на службу неделям не показываюсь.

– Это что у тебя за служба такая, на которую неделям можно не ходить, и при этом получать зарплату? – пробовал было интересоваться Кремнёв, пытаясь вывести Жигмнаса на чистую воду. Но Серёга, хоть и был сильно выпивши, интереса его не удовлетворял – крепко держал язык за зубами, – лишь рукой обречённо махал.

– Не спрашивай меня, Макс, про работу, не надо, – говорил только, сопли пьяные кулаком растирая. – Ну её к лешему! Работа – это моя всегдашняя теперь боль. Потому что наша контора грёбаная создана исключительно для блатных бездельников и м…даков, повторю тебе ещё раз, признаюсь откровенно, как другу. А чем она занимается и кому нужна? – я до сих пор так и не понял, представь. И не хочу понимать, если сказать по-честному…. Отработаю там положенный срок – и уволюсь оттуда на х…р!…

Когда на улице стало холодно и темно, а стрелки на городских часах показывали начало одиннадцатого вечера, и надо было бы расходиться по домам, раскисший Серёга вдруг обратился к Кремнёву просительным тоном:

– Ну что, Максим, давай я сегодня переночую у тебя на квартире. Хорошо? Согласен? А то мне в Серпухов сейчас ехать как-то совсем не с руки. И дорога дальняя, и не лежит у меня душа к моим новым родственникам – тестю, тёще, младшей дочери их. Не складываются у меня с ними отношения никак: ну их всех в задницу! Да и квартирка у них маленькая. Хоть и трёшка – но 60-т квадратных метров всего. А народу там проживает прорва целая! Тёща с тестем, их младшая дочь с мужем и двумя маленькими детьми. Нам с Иркой там совсем места нету… Да и от Ирки хочу отдохнуть, от её беременности – нытья и опасений её не слышать. Так что пускай меня на постой, дружище. Хоть с тобой денёк отдохну, проведу рядом ночь как раньше…

Делать было нечего Кремнёву, и он повёз Серёгу к себе на Хохловку, хотя не сильно был этому факту рад. И тем не менее привёз к бабке в гости без-приютного друга, постелил ему на диване и ночь рядом с ним провалялся, плохо из-за этого спал. А утром его накормил, чем смог, что в холодильнике было, напоил чаем с печеньем и только после этого отправил Серёгу в Серпухов к жене. Хватит, мол, нагостился, пора и честь знать; устал я, мол, от тебя и от твоей дружбы прилипчивой.

Часов в одиннадцать Жигинас, наконец, уехал, оставив Кремнёва одного. Но перед расставанием условился с Максимом непременно вскорости встретиться вновь – чтобы не разлучаться надолго и не отвыкать друг от друга…

Третий раз он прикатил в Москву 30 декабря – и сразу опять на рандеву к Максиму, намереваясь у него праздничные декабрьско-январские дни коротать; может быть даже и в Университет к дружкам-аспирантам съездить. Приехал в полдень по времени, да чуть-чуть опоздал, разминулся с Кремнёвым. Тот за пару часов до этого, благополучно с работы уволившись и накупив продуктов и апельсинов, укатил на родину в Касимов – встречать с родителями Новый год и копить на борьбу за московскую прописку силы.

Жигинас, узнав про это, про свой новогодний облом, очень сильно расстроился: так Анна Николаевна потом рассказывала вернувшемуся Максиму. Но делать было нечего: пришлось ему с родственниками жены Новый 1978-й год встречать в ненавистном ему Серпухове…

В четвёртый раз он посетил Таганку и друга юности в конце марта 78-го года. Приехал на Хохловку в полдень опять, и снова не застал Кремнёва дома: у того как раз была в кочегарке смена. Анна Николаевна сказала ему, открыв дверь, чтобы он завтра приезжал: Максим, мол, завтра утром только вернётся с работы.

Расстроенный Жигинас развернулся и уехал ни с чем. Но на другой день он опять примчался на Таганку как штык: на удивление упорным и прилипчивым был малым. И не в полдень, как обычно, приехал, гадёныш пронырливый, а в десять утра, чтобы наверняка отловить Максима и раскрутить того на пьянку-гулянку очередную – и на постой.

Максим уже знал о его визите: Анна Николаевна предупредила его, вернувшегося с работы в девять, – и весенний приезд Серёги сильно ему не понравился. От слова совсем! Ведь он наконец-то начал работать, трудоустроился с Божьей помощью, и работа была тяжелой физически, изматывавшей предельно. За сутки он в кочегарке здорово уставал: хотелось отлежаться после без-сонной ночи, элементарно выспаться. А с бездельником-Жигинасом надо было забыть про отдых и сон и по Москве целый день таскаться, да пиво кружками пить. Ни того, ни другого ему уже не хотелось…

И он решил докучного и праздного Серёгу послать. Но сделать это решил хитро – без лишнего скандала и шума… Когда Жигинас в десять ровно позвонил в дверь и зашёл в квартиру, Максим с порога заявил гостю, что ему некогда пить и гулять: он-де срочно домой уезжает. Соврал для убедительности, что дома с отцом проблемы.

– Так что, Серёг, извини, но мне сегодня не до тебя: надо домой мчаться. Сейчас соберу вещи и после обеда поеду туда на электричке. А с тобой когда-нибудь в другой раз встретимся. Ещё раз извини…

Но Жигинас, однако, не уходил – стоял и топтался в коридоре как двоечник перед учителем, подбирая правильные слова для продолжения беседы.

-…Слушай, Макс, – наконец произнёс он то, что ещё со вчерашнего дня крутилось в его голове спасительной идеей. – Пойдём с тобой на лестничную клетку выйдем, поговорим пять минут, чтобы твоя бабуля нас не слышала.

– Пойдём, – растерянно пожал плечами Кремнёв, не понимая ещё, чего Серёга от него хочет…

-…Макс, – заговорчески затараторил Жигинас, когда за Кремнёвым захлопнулась дверь, и на лестничной площадке стало тихо. – То, что ты уезжаешь, ладно: я понимаю тебя. Отец есть отец: родители – дело святое. А можешь ты сейчас поговорить со своей бабкой, Анна Николаевна её зовут, кажется, – можешь её попросить, чтобы я у неё пару-тройку дней пожил, пока тебя в Москве не будет? Ей-то какая разница, кто будет рядом на диване спать. Тем более, что денежки за постой ты ей регулярно платишь.

– Да ты обалдел, Серёг! – взорвался Максим от услышанного. – Ты, я смотрю, задался целью меня квартиры лишить, с хозяйкою в пух и прах рассорить. Ко мне тут и так постоянно кто-то ездит и останавливается на ночлег, – начал стихийно врать он для пущей важности. – То родители приезжают, то братья и сёстры двоюродные из Касимова, то ещё кто-нибудь из родственников. Москва всем нужна позарез, и всем нужен тут угол. А теперь и ты ещё решил ко мне банным листом приклеиться, на шею сесть. Молодец! Бабка меня после такого номера точно вон выгонит: зачем ей без-платная головная боль, подумай на досуге?!… А потом, чего ты ко мне-то прицепился, ядрёна мать?! У тебя же родственники в Серпухове живут в отдельной квартире. Езжай к ним и с ними вечера коротай. И им, и тебе веселей будет.

– Да там такие родственники, – хмуро сказал Жигинас, на сторону отворачиваясь, – что лучше бы их не видеть и не знать. Чмошники настоящие! Простота! Да и Ирка моя в феврале-месяце родила дочку Аллу. Вот мы с ней в Москву и приехали, её с собой взяли. А она плаксивая у нас какая-то родилась и горластая: кричит и кричит безостановочно, что сил никаких нет терпеть. У меня уже голова от неё болит, да и спать она мне мешает со дня рождения. Вот я и хочу в тишине у тебя хоть чуток пожить, отдохнуть от шума и визга домашнего.

– Нет, Серёг, нет и ещё раз нет! Извини! – резко отрезал Максим, которого не убедили и не разжалобили ничуть притворные стоны друга. – Не может в Серпухове жить – снимай в Москве гостиницу и отлёживайся там как медведь на зимовке. А про меня и мою квартиру не думай, забудь: ссориться из-за тебя с хозяйкой я не хочу и не собираюсь. С какой стати?! Она – женщина хорошая, да, согласен, – но и я дерьмом быть не хочу. К тому же, намереваюсь у неё жить долго. Ну и зачем мне, стало быть, с ней отношения-то из-за тебя портить?!

Почерневшему и насупившемуся Жигинасу очень не понравились последние слова Кремнёва, который на три буквы его посылал фактически – и этого не скрывал. Но Серёга ничего не сказал в ответ – сдержал эмоции, гнев, обиду, не желая окончательно со столичным другом отношения рвать, рассчитывая и надеясь в будущем всё-таки получить от него хоть какую-то ещё для себя пользу…

В пятый раз он приехал в Москву в мае – и сразу опять к Кремнёву в гости шасть, да с утра пораньше: привет, мол, Максимка, давай с тобой пить и гулять, жизни молодой радоваться; я же нарисовался – твой университетский дружок! А у Максима в этот его приезд настроение в глубокий минус ушло, как на грех, до абсолютного ноля опустилось по Фаренгейту. Нервы натянулись как гитарные струны, голова трещала и плавилась от проблем и бед, что градом на него сыпались: его и на тысячу рублей надули лихие люди, да ещё и с работы уволили, вышвырнули как котёнка паршивого. И что было делать? куда грести? – он не знал, не понимал совершенно: всё было покрыто густым туманом… И из Касимова он выписался вдобавок на радость местным чиновникам и родителям, а себе самому – на горе, и с воинского учёта снялся, молодой офицер, – послал ко всем чертям вскормившее и воспитавшее его государство. И этим отчаянным и рискованным шагом он родовую связь с прошлым окончательно обрубил как материнскую пуповину ту же, не собираясь больше на малую родину возвращаться. Но и в будущее его не пускали пока – вот в чём тогда вся беда, вся проблема-то заключалась! – не открывали заветную потайную дверку, через которую можно б было в будущее пролезть, и свить там уютное гнёздышко… И он оказался в итоге выброшенным из жизни как тот же бомж, о чём подробно уже писалось. Мало того, он под молот и наковальню как бы попал, загнал сам себя по молодости и дури в чуднушку. Так что оставалось ему теперь только сидеть и ждать с ужасом и со страхом, когда судьбоносный молот грозно на голову упадёт – и его как букашку расплющит…

Понятно, что настроение его из-за этого было самое мрачное и тягостное: а у кого бы оно было иным в подобной-то патовой ситуации, интересно знать?!… А тут прохвост-Жигинас опять ни свет ни заря примчался и прицепился как банный лист: давай, мол, пить и гулять, Максимка, – и точка! Я же к тебе приехал, понимаешь, я! – самый лучший и самый желанный гость, друг твой дорогой, закадычный! А значит, все дела и заботы по боку – и без разговоров! Вместо этого давай-де устроим с тобой забег в ширину по старой университетской привычке! Я, мол, праздника хочу, куража и размаха столичного, по которым я там у себя в Чернигове сильно соскучился! Так что выручай, Максим! теш и развлекай друга!…

Настроение незваного гостя, словом, было понятно не выспавшемуся Кремнёву: Жигинас закис и зачах в провинции, и захотел загула! Ну и пусть бы гулял один себе на здоровье, как он это раньше делал, а Максима оставил в покое. Он-то жизнь устроил свою, сволота! – ему можно было предаваться праздничному веселью! Укатил в Хохляндию к батюшке под крыло год назад, который ему там всё на блюдечке приготовил, – и, довольный, руки умыл, душой и мыслями возрадовался. Сам укатил, да ещё и бабу с собою туда увёз – для комфорта и расслабухи, – “маруху жирную, ядрёную и смирную”, которая его там теперь по вечерам ублажает. А попутно ишачит на него, бездельника и м…дака, денно и нощно, рожает деток ему – наследников-жигинасиков. Хорошо!… А что творится с судьбой Кремнёва – ему, себялюбцу, насрать! Он только о себе всю жизнь думает, засранец!…

В общем, Кремнёв очень холодно встретил Жигинаса на этот раз, совсем даже не по-товарищески. Только и сделал, что вышел с ним на улицу покурить, и там сказал сухо, отвернувшись в сторону от бывшего дружбана своего, чтобы сытой и довольной морды его не видеть, что нет у него настроения с Серёгой пить и гулять: совсем не праздничное у него состояние духа.

-…Слушай, Макс! – не выдержал и взорвался Жигинас, покрываясь пятнами гнева. – Ты прямо хуже Меркуленко становишься, честное слово, во сто раз хуже! Тому, пидару гнойному, всё некогда встретиться в последнее время и по душам поговорить: всё у него какие-то там дела находятся, когда я в Москву приезжаю, всё он занят, паскудина, что даже и по телефону торопится разговор оборвать. А теперь вот и ты идёшь по его стопам, и тебе тоже некогда и неохота. У тебя-то какие дела, скажи? – когда у тебя ни жены, ни семьи, ни детей, ни даже работы! Друг Бог знает откуда приехал в гости, соскучился по тебе, хочет побыть и пивка попить вместе, молодость вспомнить, годы студенческие, – а ты уже и минуты не хочешь ему уделить – обалдеть можно! – всё плохим настроением прикрываешься! Ну, Меркуленко ладно: он всегда жуком был, с первого курса всё ловчил и выгадывал, хохол сраный, дебильный! Но ты-то хорошим парнем считался когда-то, другом надёжным и верным, простым и покладистым, а теперь становишься таким же точно жуком!…

От подобных несправедливых наскоков не выдержал и взорвался уже и Кремнёв, у которого и без того настроение было ни к чёрту.

– Послушай ты, друг ситный! – рассвирепев, начал грозно выговаривать он Серёге, зло выбрасывая окурок сигареты в сторону, готовый уже за грудки незваного гостя взять и тряхнуть основательно. – Говоришь: хуже Меркуленко я стал. Может, оно и так. Но только самое-то говно из нас троих это ты! Понял?! Ты меня год назад заманил в чуднушку какую-то, в контору левую, из которой сам потом быстро сбежал, а меня там одного оставил. И я до сих пор из того дерьма выбраться не могу – и всё по твоей милости. Останься ты год назад в Москве, – мы с тобой до сих пор на той фирме работали бы – и горя не знали. Вдвоём-то оно было бы куда веселей там болтаться – время тянуть, искать приемлемые варианты на будущее. Тем паче, что ты клялся и божился всегда, что не уедешь никуда из столицы, не оставишь тур-клуб в частности: будешь тут до последнего! И я тебе верил, чудак, рассчитывал и надеялся!… А потом ты вдруг взял и свалил, уехал внезапно в Хохляндию; кинул меня тут по дружески на произвол судьбы: выбирайся, мол, Максим, как знаешь, х…р с тобой. Мне, мол, до тебя дела нету: у меня свои планы и выгоды!… Ну и ладно, и пусть, коли так. У тебя – своя жизнь и судьба, у меня – своя: я согласен. Разошлись как в море корабли и забыли друг про друга, значит, стали жить каждый своей собственной жизнью. Всё правильно и всё справедливо: так все и всегда живут… Так нет же, ты теперь приезжаешь сюда и ноешь как гундарас, что скучно тебе в Чернигове, что друга настоящего у тебя там нет. Надо же! Надеешься, вероятно, что сопли буду тебе вытирать, жалеть и всё остальное?! Не буду, не надейся даже! У тебя был в Москве друг когда-то, надёжный и верный товарищ – Кремнёв Максим Александрович, которого ты откровенно на х…р послал и посмеялся вдогонку!… Ну послал и послал, повторю; и ладно, как говориться, и пусть. Дело житейское и прошлое. А теперь-то ты чего от меня хочешь? какой дружбы требуешь? Мне теперь самому до себя, а до тебя мне дела нету. Я ещё год назад тебя от себя отсёк – как опухоль раковую, как бородавку ту же! – и впускать в свою душу опять тебя не собираюсь. Нет у меня теперь друзей: один я на Белом свете остался. А ты, Серый, к жене езжай в Серпухов: пусть она сопли тебе вытирает и с тобой по Москве мотается. Ко мне больше не приезжать: я на тебя, м…дака, время тратить не собираюсь.

Он сказал это, развернулся резко и решительно, и быстро пошёл в подъезд, а оттуда – в квартиру, не попрощавшись с Серёгой даже, руку тому не пожав. Не видел он по этой причине, как позеленевший от злобы, растерянности и обиды Жигинас долго ещё стоял на одном месте, не зная куда идти и что предпринять; а потом не мог обратную дорогу найти к автобусной остановке: всё путался, всё ходил кругами по Верхней Хохловке…

5

А Максим после этого тоже долго не мог успокоиться и прийти в себя, поспать хоть немного. Он нервно ворочался на диване с боку на бок до самого обеда (Жигинас аж в 9-ть часов к нему заявился, гад) – и всё про Серёгу думал, всё его поведение мысленно сам с собой обсуждал.

«Друг выискался, надо же! – лежал и ярился он. – Когда на х…р меня год назад посылал – про дружбу что-то не думал, мерзавец! Выгодно ему было меня послать – он и послал, не моргнув глазом… А теперь, видите ли, про дружбу вспомнил, когда квартира в Москве понадобилась, где можно было бы несколько дней отлежаться как обожравшемуся кабану в норе, ни о чём не думая и не печалясь, и не копейки не платя за то. Молодец! Хорошо устроился этот хитрожопый хохол, полезно и выгодно очень! Умотал в Чернигов, послав меня, товарища, на три буквы, свил себе там уютное гнёздышко под крылом у отца – и успокоился: необходимая для тихой и сытой жизни база создана! А это – главное!… Но и с Москвой терять связь он, видите ли, тоже не хочет. Зачем?! Кто и когда добровольно с красавицей-Москвой расставался?! Вот он и прицепился ко мне клещом, чтобы сидеть на двух стульях сразу, двух маток чтобы доить и надоем пользоваться. Ну и к Меркуленко тоже, как к нынешнему москвичу, женившемуся на москвичке. Ведь один знакомый москвич – хорошо, а два-то – лучше… Но Меркуленко – это особая тема. Он – тоже хохол, как и сам Жигинас. На него где сядешь – там и слезешь. Хохлы – они все ушлые и хитрющие как черти, и как слизняки скользкие!… Я же – русский ротозей и дурачок-простачок Ванюшка: последнюю рубаху готов отдать ради друга. Вот Серёга ко мне и мотается уже целый год: решил, хитрован, из моей квартиры блат-хату себе устроить, дармовую берлогу. Ловко придумал, гадёныш, ловко! А выгодно-то как! Все проблемы и расходы – мне, а ему – одно удовольствие! Я тут должен был квартиру эту найти сначала через знакомых людей, голову поломать, а потом её ещё и оплачивать регулярно. А он будет ко мне приезжать раз в месяц в гости и тут у меня кантоваться. Без-платно! Такое только хохлы и могут придумать! Да ещё евреи!…»

«Нет уж, х…р тебе, дорогой! Не пройдут у тебя эти фокусы: не надейся даже! Я – не дурак тоже, каким ты меня считаешь, наверное, и одной задницей на двух стульях сидеть тебе не позволю, нет. Да ещё и без-платно! Уехал в Хохляндию, бросив меня в Москве одного на растерзанье местным шакалам, – и ладно, и пусть, и хорошо! Ты свой судьбоносный выбор сделал. Ну тогда и не езди больше ко мне, не плети про дружбу и крокодильи слёзы не лей, не проси помощи и приюта. Ты когда в Университете учился – не сильно-то ко мне благоволил, помнится: волком-одиночкой жил и дела проворачивал, один же и по Москве мотался, меня с собой не брал. Жил, короче, по принципу: “в п…зду друзей, в п…зду подруг: я сам себе п…здатый друг”. И почему? – понятно. Тогда у тебя свой угол был – вот ты, будучи независимым, и слал всех куда подальше. Друзья тебе не нужны были, не любы, не важны и не интересны! Совсем-совсем! Ты тайно нас всех презирал – и сторонился нас, тихушник подлый, поганый!… А теперь решил вдруг ко мне притулиться – по-дружески! Вспомнил и осчастливил собой! Надо же! И понятно, опять-таки, почему вдруг такие с тобой происходят метаморфозы странные: квартира в Москве понадобилась – вещь нужная! – которой у тебя сейчас нет уже! И никогда не будет: ты добровольно оборвал год назад со столицей связь, сдался и поднял вверх руки. Вот ты и трёшься теперь, и ластишься как педераст, сучонок драный! Про дружбу какую-то вдруг вспомнил, которой меж нами никогда и не было-то фактически…»

«Интересно б было поменяться с тобой местами для подтверждения этого факта – проверить, как бы ты поступил, если бы я год назад, допустим, тебя одного тут бросил, как ты меня, а сам бы укатил на ПМЖ в Касимов? А потом регулярно приезжал бы в столицу и просился к тебе на постой в снимаемую тобой квартиру? Пустил бы ты меня к себе ночевать, стал бы со мною целыми днями нянчиться?… Да какой там! Послал бы меня в первый же мой приезд куда подальше: тем бы всё дело и кончилось. Знаю я тебя, жука, хорошо по студенческим временам помню…»

Угарный и шальной Максим, вытянувшись пластом на диване, лежал и вспоминал до мельчайших подробностей свои университетские годы. Особенно то время счастливое и благое, когда они втроём (он, Меркуленко и Жигинас) в башне на четвёртом курсе жили и не тужили. Вспоминал такую картину, к примеру, как сидели они в комнате вечерами, поужинав и чаю напившись, и ни о чём трепались от скуки – ждали сна… И вдруг спохватившийся Жигинас вскакивает с кровати молча и также молча выходит из комнаты в тапках и в старом трикотажном спортивном костюме, в который он переодевался в общаге, когда с занятий приходил.

Кремнёв с Меркуленко, оставшись вдвоём, не обращают на этот уход никакого внимания: думают, что Серёга в туалет пошёл или в соседние комнаты поболтать, и скоро назад вернётся… Но Серёга долго не возвращался: его не было пару часов… Потом он вдруг заявляется поздно вечером, когда уже товарищи его спать укладывались, довольный как объевшийся бегемот.

– Ты где был-то Серёг так долго? – спрашивают его друзья, – куда шлялся?

– Да я в кино ходил, фильм смотрел такой-то и такой-то, – отвечает Серёга (в Главном здании МГУ в советское время показывали фильмы студентам по вечерам три раза в неделю в аудитории 01).

– А чего нас с собой не позвал? – удивляются Максим с Колькой. – Мы бы тоже сходили и посмотрели.

– Да-а-а, – хитро скалится Жигинас, – захотел от вас отдохнуть чуть-чуть: вы мне оба в общаге уже надоели…

И таким одиночкой-отшельником он был все пять студенческих лет – и со всеми. Ни с кем не сходился близко, махровый тихушник, жучила и плут, ни за кого не держался особенно и к себе ближе определённой границы не подпускал: ни в тур-клубе на Планерной, ни в МГУ. Жил всегда сам по себе, повторим, этаким мишкою-шатуном: все ему были до лампочки и до фени…

Это, между прочим, выгодно – как Жигинас жить: не тратить ни на кого энергию, время и силы, да и деньги те же. Ведь дружба, как и любовь, – дело энерго- и финансово- очень и очень затратное, что каждый сам может вспомнить и подтвердить. А Жигинас был парнем скаредным и хитрым. По этой причине ему даже на собственную свадьбу некого было в свидетели позвать – не обзавёлся он за пять студенческих лет в Москве близким себе человеком, о чём подробно уже говорилось выше: не станем то повторять… А тут вдруг он любвеобильным и дружелюбным стал по щелчку пальцев, когда ему Москва, жителю провинциального Чернигова, срочно понадобилась. И без-платно, главное, на халяву!…

«Да пошёл он к чёрту с притворной дружбой своей! – раз за разом говорил сам себе Максим, вспоминая все эти канувшие в Лету подробности. – Пусть к Меркуленко ездит в гости и ему засерает мозги, у него на постой просится. Они – хохлы оба, оба – лукавые и хитрющие! Вот пусть и разбираются между собой, кто больше из них Рабинович. А меня в свои игры хохляцкие пусть не впутывают: мне теперь не до них. Самому бы выжить и не пропасть, не загреметь в каталажку…»

6

Отгоревав, отмаявшись в мае тяжёлыми думами и переживаниями по поводу нереализованных планов с московской пропиской и жильём, в июне 1978-го наш герой надломленный, но не сломавшийся до конца решил всё же взяться за ум и найти себе в Москве хоть какую-то работу. Пусть даже временную и самую что ни наесть пустяшную. А куда ему было деваться, куда в той патовой и абсолютно проигрышной ситуации? Никакого другого выхода в наличии у него не осталось. Совсем. Это если он надеялся, если планировал всё же хоть как-то попробовать втиснуться в стремительно убегавшую от него Жизнь и окончательно и без-поворотно в изгоя-выродка не превратиться, в калеку жалкого и несчастного, поберушкой сидящего на паперти с протянутою рукой и просящего у прохожих милостыню. А о возвращении назад в Касимов не могло быть и речи: его он даже и не рассматривал, ибо для Кремнёва это стало бы пострашнее паперти.

Да, тяжёлым и муторным для Максима выдалось лето 78-го года, что и говорить, первое послеуниверситетское, самостоятельное, испытывавшее его, удальца-молодца, на прочность и заставлявшее полностью менять взгляды на жизнь и переоценивать прошлые ценности… И, тем не менее, несмотря ни на какие трудности и мытарства, расставаться с красавицей-Москвой он не хотел и не мог ни под каким видом, даже и под страхом смерти. Ну, не получилось у него взять с наскока древнюю столицу славян-русичей. И что из того? Тут, если Русскую Историю вспомнить, много полегло покорителей… Но жить-то далее было надо – ведь столько сил ещё рождалось и кипело внутри, столько страсти! Недаром, наверное, не просто так! И надо было продолжать любить Мезенцеву Татьяну Викторовну, не выходившую из головы и из сердца; любить и мечтать однажды всё-таки встретиться с ней – и по-хорошему, по-настоящему, по-взрослому объясниться. Пусть и не сейчас, не быстро, не сию минуту, – а в далёком-далёком будущем… Это, во всяком случае, было единственное, что тогда у него ещё осталось в жизни, кроме любимых, но уже старых и больных родителей, что на тернистом и кремнистом жизненном пути его ещё вдохновляло и согревало…

7

Итак, в июне Кремнёв всё же решил временную работу себе в Москве найти, пока суд да дело. Но вот только как и где? Понятно, что одному это сделать было практически невозможно. Нужны были знакомства и связи, дружеские или родственные отношения, на которых вся человеческая жизнь и держится.

У Максима, в отличие от Жигинаса, в Университете было много друзей-москвичей – и по спорту, и по учёбе, и по стройотряду тому же. Он мог бы обратиться к ним – и они бы ему помогли с работой. Всенепременно! При одном существенном условии: если бы он тоже был москвичом, и у него имелись бы столичное жильё и прописка. Тот же Паша Терлецкий ему бы помог – с его-то крутыми родителями! Устроили бы они Кремнёва к себе на «Мосфильм» в тёпленькое и доходное местечко, будь он коренным москвичом. И жил бы он там, за их широкой спиной, как у Христа за пазухой!… Но выбить ему ещё и квартиру в нагрузку они, разумеется, не могли: с молодыми специалистами такие фокусы и номера в советские годы не проходили… Да, были случаи, и немало, когда иногородних граждан переводили на постоянную работу в столицу с предоставлением жилья, даже и семейных граждан. Но это были всё высокопоставленные партийные и государственные чиновники, или культурная элита страны. Кремнёв к таковым не относился пока, да и не собирался таковым становиться. 

Его дружки-аспиранты во главе с Димой Ботвичем тем более помочь ему ничем не могли, когда он в гости к ним приезжал и на жизнь свою тихо жаловался. Они сами были в Москве никто, сами мечтали через кого-то за Москву зацепиться…

И тут – хочешь, не хочешь, – но надо было к знакомым евреям идти на поклон. Другого пути не имелось в наличие… Так в жизни всегда бывает, когда непрактичный русский человек вдруг попадает в крайнее и безвыходное положение, из которого только при помощи евреев и можно выбраться, используя их обширные связи.

Про это первым и очень точно и лаконично гениальный М.Ю.Лермонтов написал в своём «Маскараде», помните, когда характеризовал одного из главных героев драмы еврея Шприха Адама Петровича так:

«Арбенин

Он мне не нравится… Видал я много рож,

А этакой не выдумать нарочно;

Улыбка злобная, глаза… стеклярус точно,

Взглянуть – не человек, – а с чёртом не похож.

Казарин

«Эх, братец мой – что вид наружный?

Пусть будет хоть сам чёрт!… да человек он нужный,

Лишь адресуйся – одолжит.

Какой он нации, сказать не знаю смело:

На всех языках говорит,

Верней всего, что жид.

Со всеми он знаком, везде ему есть дело,

Всё помнит, знает всё, в заботе целый век,

Был бит не раз, с безбожником – безбожник,

С святошей – езуит, меж нами – злой картёжник,

А с честными людьми – пречестный человек.

Короче, ты его полюбишь, я уверен.

Арбенин

Портрет хорошо, – оригинал-то скверен!»

Вторым человеком в Русской литературе, прекрасно определившим и описавшим исключительные и единственные в своём роде качества еврея как мiрового посредника и решалы был Н.В.Гоголь. В своём великом и поистине без-смертном эпическом творении «Тарас Бульба» Николай Васильевич – мир праху его! – прекрасно передал и обыграл ситуацию, когда главный герой повести попадает в беду: ляхи берут в плен его старшего сына Остапа и намереваются его казнить. И что тогда делает старый Тарас? к кому за помощью обращается? Не к боевым товарищам своим, нет, полковникам и старшинам, которые, кроме как саблей и пикой махать, ничего не умели больше. Он обращается к еврею-шинкарю Янкелю – пройдохе, плуту и торгашу, – которого до этого и за человека-то не считал, который обирал подвыпивших казаков из Сечи безжалостно и безбожно… Но вот случилась с Тарасом беда – и лучшего помощника, чем Янкель, ему и найти оказалось трудно, невозможно даже. Потому как у пустого и никчёмного вроде бы плутишки-шинкаря имелись обширные связи в Польше, он был частью тайной еврейской системы – или паутины, лучше сказать, что так крепко и знатно опутывает и держит в клещах мiр с незапамятных времён ещё! И делает это лучше всяких ракет, самолётов и танков!… Да, Янкель выторговал за помощь все деньги и золото Тараса, накопленные про запас, – но и помог тому если и не спасти сына, то хотя бы повидаться с ним перед казнью, словом последним обмолвиться, взглядом, рукопожатием и теплом. Что было для убитого горем отца уже хорошо: сказать приговорённому к смерти отпрыску добрые слова на прощанье, к сердцу его напоследок крепко-крепко прижать и в одно живое существо с ним слиться…

8

Вот и у героя нашего такой пройдоха и плут Янкель про запас имелся, на чёрный день что называется, или на форс-мажор, – однокашник-еврей Илья Заславский, с которым Кремнёв три последних года учился на одной кафедре. Злые языки утверждали, что в школе Илья носил фамилию Зильберман, но, поступив на истфак, стал вдруг Заславским сразу. Чем Заславский лучше и выгоднее Зильбермана? – понять и объяснить невозможно: русскому разуму это всё не доступно, такие ужимки и кривляния. Ведь даже и дурачку ясно, что подобные пафосные псевдонимы, как Залесский, Закамский или Заславский, носят исключительно одни евреи только: русские люди в мирное время подобными вещами с переодеванием не балуются – брезгуют. Разве что в революцию только – для конспирации… А потом Кобзон Иосиф Давидович всю жизнь носил свою родовую еврейскую фамилию, как хорошо известно, полученную от отца, гордился ей – и прекрасно себя в Советской России чувствовал: не комплексовал и не притеснялся, тем более, от пресловутого антисемитизма не страдал. Мало того, был уважаемым человеком в стране, любимцем многих россиян. И честь ему и хвала за это – за приверженность еврейским национальным корням и почитание предков…

Как бы то ни было, Максим и Илья симпатизировали друг другу с момента знакомства, хотя ни друзьями, ни товарищами никогда не были и не могли быть по причине различных социальных статусов и положения. Заславский был москвичом, Кремнёв – иногородним студентом. А москвичи редко когда сдружались с иногородними, тем паче – москвичи-евреи, во всём искавшие выгоду и навар (гешефт по-еврейски). Но чем-то Кремнёв, тем не менее, заинтересовал Заславского, пришёлся тому по сердцу. А чем? – Бог весть: нам про то неизвестно.

Зато чем Заславский влюбил в себя Кремнёва – описать можем в точности. Илья жил в ином совершенно мiре – полярном тому, где с рождения обитал сам Максим и большинство его товарищей по общаге и факультету: Меркуленко, Жигинас, Ботвич, другие парни. Поэтому и притягивал Кремнёва как магнит – из чистого любопытства!

Перечисленные товарищи нашего героя, по правде сказать, ничего, кроме истории, и не знали-то фактически, дисциплинированно варясь с первых дней в МГУ в учебно-образовательном процессе. У них элементарно не оставалось времени на остальное: с ними поэтому было тоскливо и скучно жить, однобокими и малоразвитыми… Илюха же, наоборот, знал всё, кроме самой истории, которая ему была не нужна сто лет: он не собирался работать историком – и не скрывал этого. Учился на трояки и исключительно ради диплома, парень, чтобы потом, с его помощью, престижное место занять в какой-нибудь левой столичной конторе и ни черта там не делать всю жизнь, заниматься своими делами. Это было его главной целью на истфаке: протянуть до выпуска, до гос’экзаменов, – которую (цель) он успешно осуществил, получив желанный диплом на руки вместе со всеми. За это его можно и похвалить – за волю и целеустремлённость.

Все пять студенческих лет поэтому, не тратя сил на учёбу, он только и делал, что пил и гулял, и регулярно занимался развратом – трахал девушек круглогодично “и в хвост и в гриву” (его любимое выражение), которые вокруг него, самца похотливого, знатного, как саранча крутились в надежде получить удовольствие. И потом он так смачно, так ярко и красочно про эти свои сексуально-половые оргии-страсти рассказывал на переменах сокурсникам желторотым, что у таких целомудренных и не целованных пареньков как Кремнёв поллюция начиналась сразу же – непроизвольное семяизвержение то есть, и голова от вожделения и восторга шла кругом… Вообще, Илья знал, похоже, в сексуальных вопросах толк, с юных лет упражнялся в том (благо что было где и с кем), как доводить противоположный пол до диких оргазмов и слёз, до душераздирающих стонов и криков. Похотливые дамы тянулись к нему по этой довольно простой и банальной причине: не все, безусловно, – но многие.

А ещё Илюха проворачивал на факультете дела все годы учёбы – торговал модными джинсами, жвачкой и американскими сигаретами без-перебойно. Всё это добро импортное он по своим еврейским каналам в большом количестве доставал и толкал потом товарищам-студентам за большие деньги. На них потом и жил и гулял постоянно: стипендии-то он не получал никогда по причине хронической неуспеваемости.

На пятом курсе, когда Кремнёв заболел безответной любовью и безвольно опустил руки от этого, охладев к учёбе и ко всему, что с прежней нормальной и здоровой жизнью было связано, хищник-Заславский, почуявший его слабость, к нему прицепился намертво опухолью злокачественной. Пользуясь тем, что Максим жил практически один в общаге весь последний учебный год, Илюха повадился к нему по вечерам в Дом студентов приезжать с дружками и бабами шалопутными. Приезжать и устраивать у него в комнате на 15-ом этаже лихие и шумные пьянки-гулянки, переходившие в бурный секс, в групповухи яростные и отчаянные с истошными криками на всё Главное здание. Максим не отказывал ему, не выгонял – терпел. Хотя из-за этих развратных оргий (в которых он никогда не участвовал – стеснялся) его чуть было не выгнали из общаги осенью по жалобе соседей снизу: там жила молодая семья с ребёнком. Ему повезло, что знакомые парни-сокурсники из оперотряда (который курировал КГБ, как известно) вступились тогда за него и спасли Кремнёва от выселения, замолвив за него, бедолагу, слово перед руководством Дома студентов, перед Чибировым лично. Спасли – но строго предупредили после утряски дела: гулёну-Заславского больше к себе не пускать. Доведёт, сказали, тебя Максим этот вертлявый чёрт до цугундера… Пока Кремнёв в зоне «В» проживал, он Илюху к себе не пускал больше. Но не успел он переехать весной в зону «Ж», где в его распоряжении оказалась отдельная двухкомнатная квартира по сути, – Заславский опять к нему зачастил с дружками. И оргии у Кремнёва продолжились… И Максим опять их терпел безропотно и стойко, не участвую непосредственно в них, а лишь со стороны наблюдая: одному бы ему было совсем лихо и тошно переживать любовную трагедию. Илюха же его веселил, отвлекал от мыслей тягостных и мрачных…

Зато после окончания Университета Заславский был единственным москвичом, с кем регулярно встречался Кремнёв, к кому на свидания, вооружившись водкой и закуской, ездил, подарки кому дарил в виде яблок и слив, привезённых из дома. Понимал, вероятно, Максим, что это был единственный человек в Москве, делец махровый и знатный, кто может ему реально помочь – если и не делом, то словом, советом.

Илья не отталкивал его, рязанца без-полезного и без-приютного, на три буквы не посылал. Наоборот даже: оказал Кремнёву большую честь, введя его в свой круг общения, в свою гоп-компанию, или шоблу-ёблу, если по-французски сказать, сплошь состоявшую из праздных и пустых, но оборотистых и деловых парней, таких же как сам Илья; и тоже из одних евреев по национальности, хотя и с русскими фамилиями.

В том кругу персонажи собрались знатные и удивительные как на подбор. Все – “гении” сплошь, все – трепачи, все – “красавцы и умники”, “любимцы” дородных женщин! А главное, все – записные “эстеты и критики”, крикливые “ценители-знатоки” мiрового искусства и литературы, про которые они могли рассуждать часами – и не уставать: говорильня была их коньком, их любимым занятием. Навряд ли сами они что-то читали в действительности: специальные газеты разве что с критическими статьями и разборами чужого творчества. Ведь чтение – тяжелейший и кропотливейший труд, как хорошо известно, труд утомительный и неблагодарный. Реальные, а не рекламные чтецы – аскеты, тихушники и домоседы по этой причине, на суровых монахов-схимников больше похожие – не на чревоугодников и гулён с сальными мордами! А эти вертлявые и блудливые были все как один, нахальные, гладкие и похотливые, откормленные как на убой, отвергавшие напрочь изнурительную научно-исследовательскую работу… Один у них был рабочий орган только – длинный и без костей язык. Им-то они и плели, и мололи безостановочно денно и нощно – “раскидывали понты”! – создавая славу самим себе великих и ужасных Кощеев. П…здаболами таких у нас называют в народе: точнее тут и не скажешь.

Что ещё поражало Кремнёва в этой компании, – что все друзья Илюхи работали в каких-то блатных, халявных и престижных местах! И никто из них там ни черта не делал, как представляется. Где они учились? – Бог весть! – но только работали эти богемные парни через день и по три-четыре часа, не более, а могли и неделями не показываться на службе. Представляете! Ежемесячно получая зарплату при этом при всём, они только и делали, что проворачивали дела с куплей-продажей вещей и валюты, регулярно собираясь вместе. А потом обмывали удачные сделки и шлюшек хором мочалили, перед тем напоив их дешёвым вином до без-чувственного состояния… Кремнёва они к себе принимали, да, – но исключительно как “дойную корову”, как спонсора их загулов и кутежей, как пугало огородное, наконец, или лоха, над которым они потешались вечно, которого на бабло раскручивали регулярно и без стеснения. А меж собою они считали его за м…дачка, законченного шабес-гоя и жополиза…

Но делать было нечего: Максим приезжал и хмелил их всех, да ещё и давал денег в долг – без отдачи, естественно; а потом слушал их вечную похвальбу и пьяные бредни – в надежде на то, что когда-нибудь эти ловкие и блатные парни помогут ему, провинциалу без связей и родственников, за Москву понадёжнее зацепиться…

9

Первый послеуниверситетский год, приезжая в гости к Заславскому и его принимая у себя на Таганке тоже, Кремнёв старался не тревожить мафиозного дельца-Илюху своими невзгодами и проблемами, не докучать, понимая прекрасно, что никому чужой плач и сопли не любы, не важны и не интересны. Он просто рассказывал бывшему однокашнику про свои дела и планы, а главное – поил и кормил его до отвала, что Илюха очень и очень любил: халявные пьянки-гулянки.

В июне же 1978-го попавший в “глубокую яму” Максим приехал к Заславскому в Кунцево уже с конкретной просьбой – помочь устроиться на временную работу, – чего ранее он не делал принципиально, повторим, не досаждал личными просьбами Илье. Но тут его сильно припёрло.

Однако хитрющий Илья, всё внимательно выслушав и проанализировав, на помощь “другу” не бросился со всех ног, даже и не подал вида. «Проблему твою я понял, Максим, – только и сказал тогда, лукаво сощурившись. – Попробую посоветоваться с парнями и тебе помочь. Но и ты, соответственно, не сиди сиднем, на Таганке у себя не прячься ото всех, не экономь денежки. Почаще приезжай сюда к нам и хмели мужиков, задабривай и “подогревай” их водочкой. Глядишь, они тебе что-нибудь да подскажут путное, наводку правильную дадут. Хорошо?»

Максим приезжал и хмелил в течение целого месяца праздную гоп-компанию. Но помощи так и не дождался в итоге – ни помощи, ни наводки. Евреи пили водку его с удовольствием, потом что-то буробили спьяну про новинки в литературе и кино; потом за баб принимались, забыв про Кремнёва совсем и его безвыходное положение. До чужих проблем и бед им дела не было никакого.

Максиму это делячество и пустозвонство было очень и очень обидно; порою – до слёз, когда он ни с чем домой возвращался на съёмную бабкину квартиру. В конце июня он не выдержал и напрямую обратился к Заславскому:

– Илья, ядрёна мать! Сколько можно меня за нос-то водить и на водку и бабло раскручивать?! – скажи! Прошу тебя как человека: пойми меня правильно и войди в моё положение хоть на секунду! Я ж без работы уже больше двух месяцев болтаюсь! Это в Москве-то – столице нашего государства, где менты на каждом углу торчат и бомжей, как тех же пьяниц, отлавливают – пачками отправляют их в места не столь отдалённые! Меня они тоже элементарно могут на улице остановить и проверить документы от скуки – и упечь потом в каталажку за тунеядство. Так ведь?! А ты меня уже месяц за нос водишь с пацанами своими, которым на меня насрать. Прошу тебя ещё раз как друга – помоги! Иначе мне – край: хоть бери и вешайся от безысходности…

– Как я тебе помогу-то, Макс? – стал было оправдываться Илья, – если у тебя нет московской прописки, которая везде требуется, как ты уже понял. Была бы – помог в два счёта. А так… Давай женись быстрее на какой-нибудь местной дурочке, строчить её начинай, по ночам жарить! – и проблемы твои сразу же отпадут. Одни сладости и ништяки на тебя посыплются.

– Илья! – недовольно перебил его Кремнёв. – Не засерай мне мозги женитьбой, не надо: у меня уже есть девушка на примете. И не москвичка тоже, как и я.

– И кто ж она такая, если не секрет? – колись давай! – встрепенулся и оживился Заславский, любопытством весь воспылав. – Это ты, стало быть, из-за неё, из-за любимой, такие муки страстные терпишь: от университетского диплома готов отказаться даже, простым работягою за прописку стать?

– Да неважно это! – недовольно отмахнулся Максим. – Важно только одно: если я и женюсь когда – то на ней одной и ни на ком больше. А пока я прошу тебе мне временную работу найти помочь за неимением постоянной: чтобы мне не болтаться без дела, не быть бомжом. Понимаешь?! Я же не прошу тебя меня в ЦК КПСС устроить или в какое-нибудь министерство на высокую должность, нет. Прошу лишь подыскать мне какую-нибудь дыру, каких в Москве тысячи, я уверен, и где от меня не потребуют ничего – ни прописки, ни рабочей специальности. Ты же – москвич коренной, ёлки-палки, ловкий и оборотистый парень, насколько я знаю. У тебя небось половина города в знакомцах ходит. Неужели ж у них нет на примете халявных мест таких?!…

-…Ладно, – через длинную паузу произнёс Заславский, видя критическое состояние Кремнёва и чувствуя природным своим чутьём, что дальше с помощью тянуть опасно: отчаявшийся Максим может его и на три буквы послать и уйти от него безвозвратно. – В нашем доме парень живёт, мой кореш давний и одноклассник, с которым мы до сих пор в близких отношениях состоим: регулярно встречаемся и пьянствуем, баб трахаем. А у него двоюродный брат имеется – Глебом кличут. Так вот этот Глеб в театре Сатиры старшим монтажёром сцены работает давным-давно, большим начальником понимай; пустил там глубокие корни. Я его видел недавно, пьянствовал во дворе, – так вот он жаловался весь вечер, что людей у него не хватает нормальных и постоянных: приходится, мол, студентов на работу брать и с ними потом мучиться… Хочешь, я с ним встречусь и переговорю? Я думаю, уверен даже, что он тебя к себе возьмёт при желании: ты – парень ответственный и работящий, насколько я знаю. Такие работники, как ты, везде нужны, и везде на вес золота ценятся…

10

Через пару дней, по звонку и рекомендации Ильи, Максим приехал в театр Сатиры для знакомства с начальником местных монтажёров Африкантовым Глебом Фёдоровичем. Тот встретил его на служебном крыльце приветливо и дружелюбно на удивление, провёл к себе в кабинет через проходную, очень маленький и очень тесный, сплошь увешанный театральными афишами, где и состоялась беседа Кремнёва со своим предполагаемым работодателем. На вид Африкантов был плотным и крепким мужичком среднего роста и 40-летнего возраста с отменной фигурой качка, одетым в чёрную футболку с надписью по-английски и дорогие джинсы. Был он в меру воспитан, пунктуален и деловит, в меру строг, обходителен и культурен – всё в меру. С такими приятно общаться и дело иметь: они тебя не обманут по пустякам, вокруг пальца не обведут, не зацепят случайным словом и колкостью не обидят…

– Ну что, давай знакомится, – сказал Африкантов приветливо, усадив Кремнёва перед собой на стул. – Меня зовут Глеб Фёдорович. Я тут главный монтажёр: на мне висят все декорации театра; понимай: всё художественное оформление спектаклей. С Плучиком Валентином Николаевичем лично и достаточно хорошо знаком – главным режиссёром нашим. Слыхал, небось, про такого? Молодец, что слышал! Плучек – мiровой дядька! Он хоть и старенький уже – но ещё жару и звону даёт! Будьте-нате! Так актёров чихвостит на репетициях за пустую, бездарную игру, за лень и незнание текста – что от тех только пар идёт и зловонный запах по сцене!… Ну а теперь, Максим, расскажи коротко про себя. Мне Илья Заславский в двух словах поведал вчера твою историю, но мне хочется и от тебя её послушать, из первых уст всё узнать. Ты согласен?

Кремнёв согласно кивнул головой и, выпрямившись на стуле, стал рассказывать про себя всю правду-матку, почему-то сразу же решив, что врать Африкантову опасно и вредно даже: всё, что надо, он от Илюхи уже и так узнал, а теперь лишь хочет услышать подтверждение сказанному… И Максим рассказал честно, что окончил МГУ год назад, исторический факультет в частности, и потом распределился в одну из столичных контор, откуда перед Новым годом уволился. Потому это сделал, что захотел остаться в Москве, получить тут прописку и комнату, а контора такой не предоставляла опции: он работал там временно, как командировочный, и в любой момент мог быть безжалостно выброшен из столицы в Тмутаракань… Далее Максим поведал, что полгода бился как рыба об лёд, чтобы устроиться в Москве по лимиту. Но его не взяли. Нигде! Хотя он много мест оббежал и со многими кадровиками побеседовал. Но всё без толку! И он остался без работы в итоге: болтается в Москве как бомж уже несколько месяцев, опасаясь милиции… Про историю с ЖЭКом он рассказывать не стал и про неожиданное увольнение оттуда – не захотел выставлять себя идиотом полным и дурачком перед новым работодателем…

– А сейчас-то ты где живёшь? – внимательно всё выслушав и запомнив, спросил его Африкантов участливо.

– Снимаю комнату на Таганке у бабки старенькой.

– Ну-у-у, то есть с жильём у тебя всё нормально пока, жить тебе есть где?

– Есть, конечно. Не беспокойтесь по этому поводу.

– Понятно. А прописан ты сейчас где?

– Вообще-то, был прописан в Касимове у родителей – это в Рязанской области; но в мае и оттуда выписался: местные военкомы задрали уже своими вызовами и повестками.

– Из Касимова выписался, а прописался куда? – не понял Африкантов.

– Да никуда, – виновато улыбнулся Кремнёв, с надеждой на мужика поглядывая. – Без прописки пока живу. Ну и надеюсь когда-нибудь в Москве прописаться.

– Это ты таким радикальным образом решил избавиться от государственного контроля, да? себя в исключительное положение поставить – вне порядков и закона? – недобро ухмыльнулся Глеб Фёдорович, буравя Максима взглядом прищуренных карих глаз. – Молодец! Только смотри, парень, такие игрища с государством обычно плохо заканчиваются…

Разговор на этом затих: Кремнёв всё, что хотел, сказал, и ждал положительного ответа, замерев на стуле. А Африкантов… Африкантов задумался глубоко, решая, как ему поступить – послать или не послать рязанского бунтаря с такою-то его биографией. Он бы его и послал, скорее всего, да по зарез нужны были рабочие руки…

– Ладно, – наконец произнёс он, с шумом выпуская из широкой и мускулистой груди воздух и поднимая на посетителя всё понимающие глаза жизнью битого человека. – У тебя документы с собой?

– Да, с собой.

– Давай я их погляжу.

Он быстро взял протянутую ему пачку с документами и первым делом начал изучать паспорт Кремнёва. Долго его читал и листал из конца в конец, думал, и потом произнёс решительно:

– Паспорт ты подальше спрячь и не показывай его тут никому, не привози сюда вообще: чтобы никто не знал про твои рязанские корни. Я возьму тебя к себе по договору на полгода учеником монтажника сцены – без привлечения трудовой книжки. Так мы со студентами делаем, кто хочет у нас подработать. Напишешь сейчас при мне заявление о приёме и заполнишь бланк договора. Паспортные данные в него вставишь свои, родные, а вот адрес укажешь московский – тот, где ты сейчас живёшь. И смотри, не проболтайся тут никому, что ты из Рязани родом. Хорошо? Договорились? Отвечай уверенно всем, если спрашивать станут, что ты – москвич, что живёшь с родителями на Таганке. Тогда и проблем не будет… А я твой договор в кадры сам отнесу. Совру там бабам нашим, что лично всё прочитал и проверил. А тебе там делать нечего, а то ляпнешь что-нибудь, не подумавши, и я тогда уже не смогу тебе ничем помочь. Договорились?… И вообще, Максим, поменьше тут болтай языком о себе, поменьше общайся со всеми, душу каждому встречному и поперечному раскрывай. Театр – это как большой и пустой ангар: тут сплетни и слухи распространяются со скоростью звука…

11

Так вот и стал Кремнёв от безвыходности рабочим московского театра Сатиры с зарплатой в 120 рублей, которой, впрочем, он был доволен. Хотя монтажники-москвичи, что в театре работали на постоянной основе, получали по 180 рубликов ежемесячно. Плюс – премии. А бригадиры монтажников – и того больше. Но Кремнёву незачем было злиться и претензии предъявлять: он был рад и тому, что его просто куда-то взяли.

В театре было две бригады монтажников, работавших через день с 15.00 и до 23.00 вечера – и без выходных соответственно: отдыхали все в отпуске. В каждой бригаде было по четыре человека, включая и бригадира. Это были люди, специалисты своего дела, хорошо знавшие, как оформлять каждый спектакль, какие к нему нужны декорации и как их надёжно скреплять болтами и скобами, чтобы они на пол не грохнулись с треском и не придавили людей. Сложное, надо признаться, занятие, очень и очень ответственное, связанное с безопасностью актёров, со здоровьем и жизнью их.

Около монтажников-профессионалов всегда болталась целая куча студентов, как узнал в процессе работы Кремнёв, которые приезжали в театр в послеобеденные часы и помогали таскать из подсобок массивные декорации за контрамарку. Это чтобы потом, с её помощью, без-платно посмотреть спектакль. Со студентами проблем в этом плане не было, как и отбоя от них. Среди них даже существовала очередь – кому и когда приезжать, чтобы не превышать количество, необходимое для работы…

12

Максим попал в бригаду, где бригадиром был здоровенный и говорливый малый по имени Жора – предельно амбициозный и самолюбивый пацан, “эстет великий и знатный”, всё свободное от работы время старавшийся перевести разговор подчинённых на литературу и искусство: живопись, театр, кино, – где он почему-то считал себя большим-пребольшим докой. По виду он был забулдыгой и двоечником с неполным средним образованием. Однако пыжился всем доказать, и Кремнёву – тоже, что любого знахаря-искусствоведа и даже академика-гуманитария запихнёт за пояс.

Когда Африкантов привёл Максима в подсобку – тесную, грязную и глухую комнатушку без окон, прокуренную насквозь, – и объявил его новым монтажником, после чего ушёл по делам, – так вот после этого Жорик сразу же прицепился к Кремнёву с вопросом:

– Вот чьи переводы Шекспира лучше, ответь: Пастернака или Маршака?

Кремнёв опешил, естественно, от подобных слов, удивлённо вытаращился на бригадира, нового своего начальника, после чего ответил серьёзно и тихо:

– Не знаю: я не читал ни того, ни другого.

После этого ошалело вылупился уже сам бригадир, смотря на новичка как на чудо.

-…Как это не читал Пастернака и Маршака, не понял?! – громко сказал он через паузу, всем видом своим и страшными гримасами на лице выказывая крайнее удивление, рисуясь этим перед присутствующими работягами. – Мне вчера Глеб Фёдорович по телефону по секрету сказал, что ты, наш новый монтажёр, Университет закончил. Голова, мол, светило! – не забулдыжка какой-нибудь, не пьянь! А ты Пастернака с Маршаком не читал – классиков нашей советской литературы! Ну ты даёшь, парень! И чему только вас там в Университете учат?!

– Чему надо – тому и учат, – тихо опять, но твёрдо ответил Кремнёв, бледнея. – К тому же, я исторический факультет заканчивал. Мне Пастернака и Маршака знать не обязательно. Я – не филолог.

– Да какая разница, кто ты и на каком факультете учился?! – попробовал было и дальше поиздеваться-покуражиться над новичком задиристый бригадир, но Кремнёв быстро осадил его, поднимаясь с места и направляясь к двери:

– Давай-ка лучше работать пойдём, чем языком трепать. Десять минут четвёртого на часах – скоро спектакль уж начнётся…

Норовистому Жорику сильно не понравилось подобное поведение новичка, как легко догадаться, и он после этого стал Кремнёва всячески притеснять, нагружать его дополнительной работой, которую не оплачивал. Максим всё это видел и понимал – но молчал и терпел. И хватило его терпения на полгода ровно…

13

Все спектакли театра для монтажёров сцены делились на две ярко-выраженные категории: пупковые и проходные, или пустяшные. Пупковыми (к которым относились, в частности, «Проснись и пой», «Ревизор», «Женитьба Фигаро» и некоторые другие) работяги-сборщики называли спектакли, где было полным-полно декораций. И были они габаритными и тяжёлыми по весу, включавшими в свои конструкции металлические блоки и балки, так что рвали парням пупки во время их перетаскивания из подсобок по длинному покатому коридору (студентам доверяли эту каторжную работу, как правило). А потом ещё и на сцене с ними много было возни – во время их установок и монтирования согласно задуманным художником и режиссёром планам и чертежам.

Канительное это дело, скажу я вам, установка и монтаж декораций, и главное – очень и очень ответственное. Через месяц, к примеру, после прихода на работу Кремнёва в театре случилось ЧП. В перерыве между первым и вторым актом «Ревизора» на актёра Романа Ткачука, исполнявшего роль слуги Хлестакова Осипа, упала колонна, которую плохо закрепили рабочие. Хорошо ещё, что была она выполнена из картона, не из дерева, – но всё равно тяжёлой была, зараза, массивной, и Ткачук потерял сознание от удара по голове… Пришлось вызывать врача в срочном порядке на сцену и приводить актёра в чувства нашатырём, голову ему бинтовать из-за потёкшей крови, а перерыв удлинять на 20-ть минут к неудовольствию зрителей… Так потом и проходил Ткачук весь второй акт с перебинтованной головой, что-то бурча под нос будто бы сильно выпивший. Пришлось им даже с Андреем Мироновым (исполнявшим роль Хлестакова) спонтанно обыгрывать этот курьёз на сцене, чего в сценарии не было, разумеется. Миронов тогда спросил у Ткачука как бы между прочим:

– А что это у тебя, Осип, с головой? зачем повязка?

– В этой проклятой гостинице такие низкие двери и лестницы, – зло отвечал Ткачук, мысленно матеря монтажников, вероятно, – что я со слепа башкой о притолоку стукнулся.

– Давай осторожней ходи, – ответил ему Хлестаков-Миронов повелительным тоном. – Ты мне живой и здоровый нужен…

После того случая в театре разразился громкий скандал: травмированный Ткачук бушевал знатно, вони и копоти от него много было. По этой причине Африкантова даже вызывал к себе Плучек на ковёр и, по слухам, шедшим от секретарши главного Инессы Германовны, сильно кричал на него, топал ногами и матерился. А под конец и вовсе грозился уволить главного монтажёра сцены к чёртовой матери, и его бездельников-подчинённых разогнать, алкашей и неумёх поганых… Но когда успокоился и остыл – всех оставил на месте, разумеется. Только приказал вычесть из зарплат членов бригады, что работала в тот день, 500 рублей: Ткачуку на лечение. Что и было исполнено в точности бухгалтерами: чего-чего, а вычитать и лишать они умеют быстро и качественно… Попал под раздачу тогда и Кремнёв, хотя вины его в том случае не было никакой как ученика монтажёров… Однако и он ста рублей в итоге лишился и работал потом целый месяц без-платно фактически. Вонючего Ткачука после того случая он видеть и слышать не мог: демонстративно не здоровался с ним и гордо проходил мимо, когда видел его за кулисами или в буфете…

14

Рабочий день монтажёра сцены Кремнёва начинался и проходил так. Он приезжал в театр в половине третьего пополудни, переодевался в специально-отведённой комнате и сразу же шёл на сцену, минуя душную, тесную и вечно-гудящую курилку. Там языкатый бригадир Жоржик, доморощенный культуролог-эстет с начальным образованием и самозваный профессор политологии одновременно, какую-нибудь очередную ахинею нёс монтажникам и студентам про своего любимца-Хрущёва – “творца советской весны”, про Пастернака и Маршака, Солженицына и Бродского, Синявского и Даниэля – якобы лучших и передовых людей современности и чуть ли ни любимцев богов! Мафиозным космополитам-евреям, словом, идеологам-разрушителям Первой страны Советов, этот безголовый и пустой гражданин годами осанну пел без устали и остановки; ну и тлетворные байки рассказывал заодно, запущенные ЦРУ сначала, а потом подхваченные КГБ СССР и тиражируемые агентами спецслужб по городам и весям Союза. Было видно со стороны политически-грамотному человеку, что Жорик хоть и был дурачок, – однако быстро просёк, хитрюга, кто в театре Сатиры хозяин и кому, соответственно, надо задницу лизать. Он этим старательно и занимался все годы работы – и был в фаворе у руководства и в чести. Но слушать подобную вражескую пропаганду выпускнику МГУ Кремнёву, близко знакомому с конспирологией, было, элементарно, противно и тошно: уши сразу же вяли и настроение портилось…

Поэтому-то, чтобы сберечь нервы, разум и душу, Максим и направлялся прямиком на сцену и долго по ней в одиночестве взад и вперёд бродил, зорко всматриваясь и чутко вслушиваясь в полутёмный пустующий зал. Он всё пытался понять, случайный в общем-то человек в мире искусства, уяснить для себя ту киношно-театральную магию якобы, то якобы волшебство, из-за которых люди очумело в актёры прутся и потом до смерти шутов гороховых из себя добровольно строят на подмостках сцен и перед телекамерами – лицедействуют-изгаляются перед зрителями за аплодисменты и за автографы, за славу и за бобло. Тьфу!!! Это же так противно и унизительно, так мелко и пошло всё, как любому трезвому и думающему обывателю представляется! Это по-детски глупо наконец даже и на беглый, поверхностный взгляд – всю жизнь выламываться и кривляться, кого-то из себя вечно корчить и строить за лицемерную, пошлую, а часто и проплаченную похвалу, которой цена – копейка! «Разве ж разумно и правильно, ёлы-палы, разве ж достойно гордого и высокого звания ЧЕЛОВЕК, – всегда непонимающе думал он в такие минуты, – ради этой вот ржавой и гнилой копейки, потраченной на раскрутку и на рекламу, забывать и плевать на Божий замысел на свой собственный счёт и своё же земное предназначение, на тот высочайший эволюционный потенциал, наконец, что был получен каждым из нас про запас от наших великих и славных пращуров?! Потенциал этот – не мёртвый и не пустой груз, не рудимент эволюции и Истории! Его надобно всенепременно развивать и пополнять дальше – для будущих поколений ариев и славян, для их устойчивого и правильного развития! Вот в чём смысл земной человеческой жизни-то состоит! – не останавливаться на достигнутом!…»

Полгода ходил Кремнёв и “носом на сцене рыл”, присматривался и прислушивался, принюхивался к окружающей атмосфере. Но так и не отыскал ничего такого, особенного и сногсшибательного, чтобы его вдруг взбодрило и вдохновило однажды, подсказало чёткий, прямой и ясный ответ: зачем люди так сами себя низводят, нивелируют и унижают, становясь актёрами!…

«Нет, как хотите! – уже перед самым увольнением решил он для себя твёрдо и окончательно, презрительно щуря при этом глаза и недовольно носом шмыгая. – Но актёры – это особая порода людей, и людей ли! Это – дети малые и неразумные с полным отсутствием мозговых извилин в башке, которые категорически не хотят взрослеть и умнеть, а может и не могут этого; а хотят всю жизнь оставаться маленькими и капризным существами с замашками грудничков! И при этом чтобы другие за них работали, кормили и поили их, узаконенных дармоедов и клоунов, – а они бы только в куклы игрались и сами себя славили и тешили…»

15

В 15.00 ровно на сцене появлялись монтажники и студенты во главе с бригадиром, и начиналась работа по установке декораций очередного планового спектакля, указанного в программе. На сцене закипала жизнь. Жорик вёл студентов в хранилище и показывал им там, какие декорации надобно на сцену таскать: каждый спектакль имел свою отдельную кладовую нишу и номер. Студенты с жаром принимались за дело, а бригадир возвращался на сцену и начинал вместе с рабочими приносимые куски декораций как пазлы в общее целое собирать – готовить сцену к спектаклю. Монтажники устанавливали и прикручивали декоративные части друг к другу по чертежам, а Кремнёв им эти части поддерживать помогал, подавал гайки, болты, инструменты: был мальчиком на побегушках, то есть. Ну и попутно он изучал и запоминал сборку каждого спектакля: в этом и заключалось его ученичество…

К 18-ти часам декорации собирались, как правило, после чего монтажники были свободны до 9-ти часов вечера, когда спектакли заканчивались, и надо было всё назад разбирать. Сделавшие дело рабочие шли в подсобку пивом с бутербродами подкрепляться и лясы точить, играть в домино со студентами, в карты или просто валяться на топчанах, – а Кремнёв на лифте поднимался на четвёртый этаж, чтобы поужинать там в театральном буфете и местных актёров поближе и повнимательнее рассмотреть: понять, какие они в быту и в жизни. До этого-то он их лишь в телевизоре видел: в каком-нибудь комедийном кино или в «Кабачке 13-ть стульев». А тут можно было вживую кино- и театральную знаменитость встретить – без макияжа и грима.

Дело в том, что перед каждым спектаклем, которые начинались в 19.00 по времени, задействованные в нём актёры приходили в буфет подкрепиться, чаю и кофе попить. Сам буфет был маленьким по площади, тесным, но кормили там отменно и достаточно дёшево: за рубль можно было от пуза наесться мясными и рыбными деликатесами, да ещё и хорошего пива попить: «Двойного золотого» к примеру или «Столичного», – которое там не переводилось; а к пиву купить дорогих сигарет… Приходили в буфет и рабочие сцены, гримёры, костюмеры и осветители, студенты те же. И их не оговаривали, не выгоняли вон служители Мельпомены – покорно сидели рядом. И шёл этот местный либерализм от русских актёров, как представляется, во главе с Папановым, которого Максим видел часто за соседними столиками с какою-то грудастой женщиной, который его своей простотой и скромностью поразил… Приходили в буфет и другие русские актёры – и тоже, не чинясь и не капризничая, не поднимая хай, сидели с работягами рядом. А вот евреев, которыми кишел театр, Кремнёв в буфете не видел ни разу – ни Пельцер с Аросьевой, ни Ширвинда с Мироновым (Минакером по отцу), ни других. Сомнительно было, чтобы они питались одними домашними бутербродами перед спектаклями, как и монтажники сцены. Скорее всего, им закуски и кофе приносили прямо в гримёрки буфетчики на золочёных подносах. А потом уносили обратно пустые тарелки и низко кланялись в дверях.

Надо сказать, что по тем наблюдениям, которые вынес для себя Кремнёв за полгода работы, театр Сатиры был строго и неукоснительно разделён на две неравные части, или на две неравнозначные половинки – на еврейскую, что безраздельно господствовала в театре, снимала там жирные пенки со всего, и на русскую, второсортную и маломощную, которая финансировалась по остаточному принципу и которой доставались объедки с господского стола. И шло такое разделение от главного режиссёра, безусловно, матёрого иудея Плучека Валентина Николаевича (Гинцбурга Исаака Нохимовича в девичестве). Братьям евреям он выдавал самые высокие заработки, сравнимые с космическими, лучшие роли и отдельные гримёрные выделял, самый выгодный график работы выстраивал. Ну а русские гои, как ежедневно видел это Кремнёв по закулисной жизни, были там вечно на вторых ролях, были в опале и в загоне.

Плучек в конце 1970-х годов (время работы Кремнёва) уже стареньким был, возраст его вплотную приблизился к 70-ти. И на работе поэтому он появлялся редко. А всеми делами в театре заправлял тогда актёр Ширвинд по слухам, правая его рука и тоже матёрый еврей. В театре он не играл практически: в одном спектакле только и был задействован – «Безумный день, или женитьба Фигаро». Всё! В кино он себя тоже особо не перетруждал: одними эпизодами в фильмах Эльдара Рязанова баловался, не выезжая из столицы. И делал это для саморекламы больше, как представляется, не для души: чтобы не забывали его зрители, чтобы видели и знали, что он жив и здоров ещё и что-то там из себя выдавливает забавного и смешного. То есть, как актёр он был никакой: вклад его в копилку русского искусства был нулевым фактически. Что не мешало ему, тем не менее, в народных артистах ходить чуть ли ни с момента окончания Щуки – и в советское время, и после крушения СССР. Да и власть в театральном и киношном мiре он имел огромную. Власть и деньги, которые на него как из рога изобилия сыпались, если судить по образу жизни его, мало отличавшемуся от жизни генсеков и президентов.

Максим его видел часто в буфете – но как! Сидят, к примеру, люди за столиками – ужинают, кофе пьют, тихо между собой беседуют о разном. Зал полон народа… И вдруг в половине седьмого вечера появляется в дверях Александр Анатольевич с трубкой в зубах, одетый с иголочки в дорогое импортное шмотьё, как денди лондонский, останавливается в проходе, облокачивается плечом о дверной косяк – и стоит в такой позиции минут пять истуканом, на всех презрительно и свысока поглядывает и трубкой пышет: вводит людей в смущение и страх. Не здоровается ни с кем и никогда, кивком головы и улыбкой дружеской не обменивается – а ведь это его родной театр и сослуживцы по ремеслу сидят, отдыхают! – ведёт себя как истинный надзиратель с заключёнными, одним словом, или как дрессировщик с животными. Смотрит на присутствующих немигающим стеклянным взглядом и думает при этом (такие мысли всегда читались Максиму в его зловещих глазах):

«Ну что, жрёте сидите, твари! Жрите, жрите! – не подавитесь только! А то некому будет в театре рабов и лакеев играть…»

Через какое-то время Ширвинд разворачивается и уходит прочь, а его товарищи-актёры после его ухода облегчённо выдыхают воздух из стеснённой страхом груди и расправляют плечи…

После смерти Плучека Ширвинд возглавил театр. И можно только догадываться, какая там при нём была атмосфера. Для русских артистов в особенности…

16

До Нового 1979 года, второго после окончания МГУ, проработал Кремнёв в театре Сатиры в итоге. А потом решил всё же уволиться, пересмотрев там от нечего делать все спектакли по многу-многу раз и полностью и окончательно разочаровавшись в актёрах как таковых, да и в самом театральном искусстве в целом.

Но это было не главным, конечно же, это всё пустяки. Главным было другое: он в пух и прах рассорился и разругался ближе к зиме с бригадиром Жорой. Тот прямо-таки задрал-замучил его ежедневными подколами и придирками, и дополнительной работой, плюс ко всему, которую не оплачивал. Все полгода Максим числился в учениках, сидел на окладе в 120 рублей. И прибавлять ему заработок никто в театре не собирался…

А тут ещё осенью он сблизился и сдружился с осветителем театра Лешкой Абрамовым, стал пропадать у него в мастерской часами. И это тоже сильно не понравилось своенравному Жорику, что Максим товарищей своей бригады на какого-то осветителя променял, что тот ему оказался желанней и ближе по духу и воспитанию.

Лешка Абрамов был 28-летним коренным москвичом приятной наружности, тихим, спокойным, интеллигентным и воспитанным парнем. Узнав, что новый монтажник театра окончил Московский Университет, он сам потянулся к нему и предложил Кремнёву дружбу и помощь на правах старшего товарища, отработавшего в театре уже несколько лет и пустившего там корни. Мало того, он стал приглашать Максима в свою мастерскую на третьем этаже, когда смены их совпадали, – чтобы чаи распевать в перерывах и подолгу за жизнь беседовать, друг к другу душами прикипать.

– А чего ты с диплом МГУ в монтажники-то пошёл, Макс? – спросил он Кремнёва в первый же день знакомства, угощая свежезаваренным чаем его и поглядывая на новичка с некоторой робостью. – Для меня, полуграмотного пацана, университетские выпускники всегда были сродни жрецам-небожителям, которым место в Академии наук или в Совете министров том же, в Госплане! И вдруг слышу новость: в театре работает один такой выпускник! Дела-а-а!!! Так неожиданно было встретить живого университетчика в нашей дыре, так дико и неправдоподобно одновременно!

Кремнёв долго уходил от прямого ответа: всё отнекивался и отшучивался, плёл Лёшке всякую чушь, что-нибудь несерьёзное и неубедительное, – чем сильно того обижал: своим к нему недоверием. И только в ноябре, когда уж убедился, что Лёшка – не трепло, и верить ему можно, что он надёжный и верный друг, – только тогда и открыл ему свою душу.

– Я – не москвич, Лёш, не москвич, – сказал он ему грустно и обречённо за очередным чаепитием. –  Я – житель Рязанской области, города Касимов в частности. И для меня, выпускника Московского Университета, путь в столицу закрыт намертво. Меня и сюда-то взяли по великому блату: товарищи по истфаку упросили Африкантова меня трудоустроить, и он взял меня по договору учеником. Спасибо ему. А так бы я до сих пор без работы болтался, потому как возвращаться в Касимов категорически не хочу – там от тоски спиваться.

– Поня-я-ятно, – произнёс Абрамов, всё и вправду тогда поняв, почему это Кремнёв у них в театре болтается мальчиком на побегушках. – Для тебя увольнение отсюда будет смерти подобно: ты тогда опять без куска хлеба останешься.

– Да, Лёш, останусь, точно так! Ты всё правильно понял. Потому я здесь и болтаюсь с июня-месяца, потому и терплю таких идиотов и м…даков, как Жорик. А куда деваться-то нам, глубоким провинциалам?…

Абрамов ничего новому другу тогда не сказал, однако рассказ Кремнёва его сильно растревожил и взволновал, зацепил за душу и чуткое сердце растрогал… И через неделю где-то он сам обратился к Кремнёву с предложением ему помочь, облегчить нелёгкую его участь.

– Слушай, Макс, – сказал он ему перед очередным спектаклем, когда все декорации были собраны и у монтажников наступил перерыв. – У меня школьный товарищ есть: Андрюха Котов. Мы с ним в одном классе учились все десять лет, симпатизировали друг другу, дружили даже все последние годы. Отличный малый, я тебе скажу, серьёзный и ответственный, деловой. И куда талантливее меня, самое-то главное, человек с мозгами: Плехановку после школы закончил, высшее образование имеет, экономический диплом. А сейчас он директором продуктового магазина работает, что на Колхозной площади. Большим, уважаемым дядей стал, в отличие от меня, опять-таки, большими делами крутит – и, соответственно, большими деньгами… Хочешь, я поговорю с ним насчёт тебя: пусть он тебя к себе возьмёт и устроит в тёплое место. У него ты работать поменьше будешь, я думаю и надеюсь, может быть – и на хорошей должности даже; не знаю пока – на какой, заранее обещать не буду. Ну и получать станешь несравненно больше, конечно же, – не то что в нашей грёбаной синагоге, где только евреи одни хорошо и живут. А остальные лишь выживают.

-..Лёш, – не сразу ответил тогда Абрамову усталый Кремнёв, пессимизмом уже вовсю заразившийся. – Спасибо тебе за заботу, конечно, и низкий от меня поклон, – но только я же сказал тебе неделю назад: у меня Рязанская прописка в паспорте и университетский диплом в придачу. С таким джентельменским набором меня ни один столичный отдел кадров не пропустит – так что не утруждай себя, не надо, и не морочь своему однокласснику голову, главное, не дёргай по пустякам его. Я обречён быть, как видно, мальчиком на побегушках: что здесь, что там, в магазине, – везде.

– Да ты неправильно представляешь себе устройство столичных торговых точек, Максим, совершенно неправильно. Нет в мелких и средних магазинах Москвы отделов кадров, понимаешь, нет! Там и кадрами, и всем остальным занимается сам директор. И твоя трудовая книжка, если Андрюха мой захочет тебя к себе взять, будет лежать у него в сейфе. Понял?! Её содержание будет известно лишь ему одному и никому больше. Как и твоя прописка. Жильё-то ты у него требовать не станешь, надеюсь: у тебя в Москве есть где жить?

– Есть.

– Ну вот. И отлично! А остальное – не твоё дело. Поеду к Андрюхе на днях и побеседую с ним по поводу тебя, охарактеризую тебя в самых лучших видах и красках! Что ты – такой человек, каких ещё походить-поискать надобно! И не скоро найдёшь… Ну-у-у, что ты молчишь и супишься всё: ехать мне или не ехать?

– Съезди и поговори, если хочешь, если есть такое желание, – неуверенно ответил Максим, не сильно веря в слова осветителя…

17

В последних числах ноября 78-го года состоялся тот разговор. А в начале декабря Абрамов и вправду выбрал время свободное, предварительно созвонился и потом сгонял на Колхозную площадь, встретился там с одноклассником Котовым – по поводу Кремнёва с ним переговорил и получил согласие от того на личную встречу и беседу. И восьмого декабря, одевшись прилично, Кремнёв поехал на встречу по указанному ему адресу, не надеясь на успех. Нашёл в продуктовом магазине на Садовом кольце директора – высокого, темноволосого, представительного мужчину, приятного на вид и делового действительно, хорошо одетого и холёного, дорогим одеколоном пахнувшего за версту, которому 28-мь лет сложно было бы дать при всём желании (он выглядел гораздо старше) и который представился Котовым Андреем Яковлевичем. Услышав, кто к нему пришёл, он, отложив все дела и беседы с сотрудниками, повёл Кремнёва в свой кабинет – для знакомства, по ходу искоса рассматривая его со стороны, изучая внимательно и с пристрастием…

– Мне про тебя Лёшка в общих чертах рассказал, – сразу же, без раскачки и без вступления, начал разговор Котов, когда они уселись в кресла напротив друг друга, – всё невесёлое положение твоё. Что ты Университет недавно закончил, сказал, а теперь вот вынужденно болтаешься в театре Сатиры монтажником – потому что в нормальное место тебя, жителя Рязанской области, не берут. Так?

– Так, – подтвердил Максим.

– А когда ты, кстати, Университет закончил? Это я для общего обзора спрашиваю.

– Полтора года назад.

– Ты историк, да, правильно?

– Правильно.

– А по специальности почему не работаешь, как положено? Или ты свободный диплом себе получил?

– Получил, – соврал Кремнёв, не желая посвящать Котова во все перипетии своего скандального увольнения.

– Понятно, – последовал согласный ответ. – Документы у тебя с собой? Дай, я их посмотрю быстренько.

Получив пачку документов в руки, Котов почему-то сразу же трудовую книжку взял – левую, стройотрядовскую – открыл её на первой странице, начал внимательно изучать… Нормальную книжку, выданную Цитлёнком, Кремнёв с собою не взял. И сделал это сознательно: чтобы не возникали у директора магазина вопросы, на каком основании он уволился с должности мэ-нэ-эса через полгода всего, кто его отпустил раньше срока и почему…

– А эту книжку, смотрю, тебе ещё в стройотряде выдали? – спросил через минуту Котов, не отрывая от записей голову.

– Да.

-…Я смотрю, ты и в ЖЭКе успел уже поработать полтора месяца, кочегаром котельной в Перово, да?

– Да, правильно.

– А чего оттуда ушёл так быстро? – вдруг спросил директор, внимательно взглянув на Максима. – Не понравилась работа?

-…Нет, с работой как раз всё нормально было, – нехотя и не сразу ответил Кремнёв, бледнея и опуская глаза, с неудовольствием вспоминая Фёдора с Эдиком.

– А чего же тогда? – стал допытываться Андрей Яковлевич, не сводя с посетителя цепкого и умного взгляда. – Ты прости, Максим, что я в твою жизнь так назойливо лезу. Но мне же нужно знать, пойми, что ты за человек, и с кем я буду иметь дело, если сговоримся.

– Да я понимаю, – успокоил директора Кремнёв, с тоской на него посматривая. – В ЖЭКе меня просто надули лихие люди на тысячу рублей, пообещав за это прописку сделать. Я на эту наживку и клюнул по-детски, и заглотил… Ну а потом они и прописку не сделали, и с работы меня уволили в два счёта: приказали начальнику уволить звонком сверху. На мафию я там нарвался, короче. И остался в итоге у разбитого корыта – и без денег, и без работы. Хоть плач.

– А ты в милицию обращался по этому поводу?

– Нет, – затряс головой Кремнёв, у которого от прошлой жгучей обиды на глазах опять навернулись скупые слёзы: до того жива и остра была ещё боль утраты в душе. – Кому я тут нужен, в Москве? – бездомный и беззащитный рязанец, – кому интересен, чтобы со мной нянчиться и возиться?… А потом начальнику ЖЭКа, как он мне сказал, из милиции именно и позвонили, и даже будто бы сам руководитель того отделения, где располагался ЖЭК. Так что там банда крутая была, высокопоставленная и в погонах, бороться с которой и коренным москвичам-то не под силу. А уж мне, провинциалу без связей, совсем без-полезно и гибельно. Я соплями тогда утёрся – и всё, и все дела. И потом в театр Сатиру устроился через знакомых…

– Понятно, – ответил на это Котов, и глаза его наполнились грустной жалостью к посетителю, которого как пацана облапошили столичные аферисты, но помочь которому было уже нельзя никак… После трудовой книжки он молча взял паспорт Кремнёва в руки, но открыл его лишь на первой главной странице, где была приклеена фотография хозяина документа, – чтобы убедиться, что перед ним именно Кремнёв Максим Александрович сидит, а не кто-то другой. Потом он заглянул и на вторую страницу быстро, где были написаны дата и место рождения Максима… Убедившись, что всё правильно, и проситель – рязанец действительно, уроженец Касимова, Котов не стал смотреть дальше, листать в конец, где содержались данные о прописке и о семейном положении, – посчитал это лишним. После этого он закрыл паспорт решительно, положил его в общую кучу перед собой… и задумался на минуту, набычившись и соображая, что ему делать дальше и как с протеже друга школьного поступить…

-…Значит так, Максим, – наконец сказал он, пристально смотря при этом в глаза Кремнёву. – Как человек ты мне очень нравишься и по всем критериям подходишь: честно тебе скажу, без стеснения. Будь на то моя воля, я бы тебя и своим замом взял. Уверен, что лучшего заместителя у меня бы не было… Но… должность зама предполагает официальное трудоустройство через райпищеторг: там трудовые книжки моих заместителей и продавцов магазина находятся. А там тебя, жителя Рязанской области, да ещё и выпускника МГУ, на корню зарубят кадровики. Я это знаю точно: проходил не раз через подобное… Я даже тебя простым продавцом не могу оформить по той же самой причине – отсутствию московской прописки. Извини, Максим, не могу. Но и отпускать тебя ни с чем мне тоже не хочется: такие работники как ты на улице не валяются… Поэтому давай с тобой договоримся так. У меня в магазине через две недели увольняется парень – ночной дежурный и грузчик одновременно. В другой магазин уходит работать – поближе к дому. Вот я и хочу тебя на его место взять: будешь принимать товар по ночам. Работа не пыльная – и денежная, как говорится. Но и материально-ответственная, главное, уясни себе это крепко, как дважды два, на которую я не могу поставить лишь бы кого: человека неграмотного и морально-нечистоплотного. А ты, я уверен, справишься, на тебя я могу положиться. Мне и Лёшка Абрамов про то говорил, что ты – кремень-парень, русский из русских!

– А что это за работа такая? – тихо поинтересовался Максим. – В чём она заключается-то?

– Рассказываю, – сразу же “взял быка за рога” Котов, товарищ предельно скорый и деловой. – Служба твоя будет заключаться в следующем. К нам в магазин по ночам, в промежуток с часу до четырёх где-то, приезжают две машины, загружённые продуктами первой необходимости: свежим хлебом и яйцами, колбасами всякими и молоком, сыром, творогом и сметаной. Это чтобы москвичи утром могли продуктов себе купить свеженьких и полакомиться. Пенсионеры наши любят мягкий и душистый хлеб покупать, ради него готовы чуть свет подниматься и в магазин наведываться. Молоко свежее любят, колбасу докторскую и сардельки, которые они в момент разбирают, в очередях даже ругаются из-за них, когда сарделек им не хватает…

– Так вот, тебе надо будет эти машины встретить и разгрузить, перетащить товары в подсобку, где вы с напарником сами будете находиться всё время: это – ваше рабочее место. Потом, значит, проверить привезённые продукты тщательно и пересчитать, сверить с накладными документами, которые тебе экспедитор предоставит, и расписаться в них, что ты товар получил в надлежащем виде, что всё нормально и точно, без обмана. Ну и готово дело! Машины с экспедиторами после этого уезжают, сбросив на вас груз, а вы с товарищем можете идти спать: время до утра будет. Утром в восемь часов приходят дневные грузчики и продавцы – готовить магазин к работе. Вы с напарником сдаёте продавцам товар – и тоже под расписку, что товар в целости и сохранности. Это в вашем деле главное. Всё! После этого вы свободны как ветер: ваша смена закончилась. Едите спокойно домой и отдыхаете два дня, отсыпаетесь, а продавцы с грузчиками полученный вами товар будут растаскивать по отделам и раскладывать его на прилавки. Это чтобы к открытию магазина в 9.00 всё у них было готово… Следующая твоя смена – через ночь. Приезжать тебе на работу надо будет к девяти вечера, когда наш магазин закрывается и ставится на сигнализацию. И так – весь год. Красотища! Днём, если не хочешь спать, если силы остались, можешь делать всё что угодно: свободного времени у тебя будет вагон. Твоим напарником станет Мишка Соин – парень неплохой в целом, непьющий и с торговым опытом, но малограмотный, увы, с 8-летним образованием. Двоечник, вероятно, балбес. Я не могу этого чурку с глазками сделать материально-ответственным: он мне такую недостачу устроит в первую же рабочую ночь – замучаешься потом расхлёбывать и расплачиваться… А ты – малый грамотный и думающий: считаешь и анализируешь хорошо, надеюсь, лучше нас всех. Тебя экспедиторы и продавцы вокруг пальца не обведут, как пацана не одурачат. Куда им до тебя, чухалам недоделанным и неграмотным!… Да, главное чуть не забыл! Получать ты будешь 160 рублей ежемесячно. Это – официальный оклад. Плюс премия, если смена твоя выпадет на выходные или праздничные дни. 180-190 рубликов набежит в итоге. Деньги хорошие для Москвы, согласись! Ну и продукты будешь самые свежие домой по утрам покупать, и без всякой очереди, заметь, что тоже немаловажно. Ну, что скажешь на это?…

Порозовевший от услышанного Кремнёв пожал плечами и задумался на мгновение, осознавая и переваривая директорский рассказ. Он ему в целом понравился: свободного времени и впрямь будет у него предостаточно, если он станет работать через ночь. А это для него было очень и очень важно всегда: он к этому ещё со школы привык – чувствовать себя свободным и независимым, постоянно думающим и размышляющим человеком. В Университете эта его тяга и любовь к свободе и ежедневной медитации только усилились: тамошняя атмосфера и сверх-либеральные порядки сильно способствовали тому – полному раскрепощению и расцвету личности… Да и народу рядом с ним не будет ночью: некому станет нервы трепать и глаза мозолить, – что тоже было хорошо. Большой трудовой коллектив, как помнил Максим ещё по стройотряду, – вещь ужасная…

– А вино и водку, овощи с фруктами, мясные туши или мешки с крупой и сахаром будут по ночам привозить? – только и спросил он первое, что пришло ему в голову перед тем, как дать согласие.

– Нет, этого не будет точно, – уверенно ответил директор. – Все перечисленные тобой товары привозятся днём, и разгружают их грузчики под присмотром продавцов, как правило. Особенно – вино и водку. Тут вообще глаз да глаз нужен, иначе всё грузчики растащат или залпом выжрут в кузове прямо из горла. Уж сколько таких случаев было, когда после разгрузки машины с вином грузчики замертво падали на пол от перепою… У вас же по ночам будут товары штучные и лёгкие, которые не надо взвешивать, – продукты первой необходимости, повторю. Так что не перетрудитесь с Соиным, не волнуйся. Работа эта – блатная, честно тебе скажу, на которую желающих полным-полно имеется. Любому нашему дневному грузчику предложи, – и он с удовольствием согласится…

-…Ну что, – ответил довольный Кремнёв в конце беседы, приподнимаясь в кресле и прямо и просто на Котова взглянув. – Тогда я согласен.

– Отлично, – произнёс Андрей Яковлевич с чувством. – Вот и договорились! И тебе хорошо, Максим: работу в Москве получишь на какое-то время, и неплохую работу. И я снимаю с себя головную боль тогда по поиску нового ночного дежурного, и спокойно начинаю готовиться к встрече Нового года… Ну и давай с тобой условимся так: до Нового года ты отдыхай, отсыпайся, набирайся сил – и жди, пока место освободится. А 3-го января, когда праздники кончатся, приезжай сюда часов в десять утра, и с документами. Напишешь заявление о приёме, отдашь мне трудовую книжку, – и я сразу зачислю тебя в штат работников магазина. Ну и скажу, когда тебе выходить на работу. Хорошо? Договорились? По рукам?

– По рукам! – ответил с улыбкой Кремнёв, протягивая Котову ладонь для пожатия.

-…И ещё, Максим, давай с тобой определимся сразу, “на берегу”, – сказал Андрей Яковлевич напоследок. – Когда мы с тобой одни будем, допустим, ты может называть меня по имени – Андрей, или даже Андрюха: я не против. Мы же ведь почти одногодки, и ты всё-таки Университет закончил, то есть социальный статус у нас с тобой одинаковый. Ну а при продавцах или грузчиках, уж извини, но называй меня Андреем Яковлевичем. Хорошо? Чтобы не нарушать субординацию…

18

Так вот и стал профессиональный историк-Кремнёв ночным приёмщиком товаров в Москве – и это уже было его четвёртое место работы после окончания Университета. И проработал он в магазине на Сухаревке 8-мь месяцев ровно – до начала сентября 1979-го года. Работал хорошо и на совесть – без происшествий и жульничества со своей стороны, без недостач. Понимал, парень, что любое ЧП обернётся его немедленным увольнением и обрубанием всех концов: и с Лёшкой Абрамовым, и с тем же Котовым. Чего он допустить никак не мог, без чего он оставался бы в Москве в глубокой заднице.

Работа в целом ему нравилась: и огромным количеством свободного времени после трудовой ночи, и тишиной, когда кроме Мишки Соина никого не было рядом. Да и тот Максиму особенно не досаждал и не раздражал: был товарищем тихим и покладистым на удивление.

Одно смущало и угнетало только: Кремнёв уже год как не был нигде прописан и не состоял на военном учёте. И этот срок нахождения в меж-временьи, в социальной пустоте всё увеличивался и увеличивался как раковая опухоль. Сиречь Максим, сам того не желая, стремительно катился вниз по наклонной плоскости, где его ждала глубокая чёрная яма, бездна по сути, в которую он должен был грохнуться в конце концов и разбиться вдребезги… Он это падение чувствовал всем существом своим, боялся его очень – но остановить качение вниз, тем не менее, никак не мог: не за что было ему зацепиться… И обратной дороги не было у него, увы и ах! – но уже исключительно по морально-нравственным соображениям. Возвращаться в Касимов снова и прописываться там у родителей он не хотел ни за что – даже и под страхом смерти, повторим! Этим он убивал бы отца и мать наповал, лишал бы их всякой надежды! Чего допустить он никак не мог, разумеется, как любящий и верный сын, выбирая из двух смертных зол свою собственную гибель…

19

И, тем не менее, несмотря на то даже, что работа ему в целом нравилась, в сентябре 1979-го года он должен был всё же уволиться из магазина и остаться без работы на неопределённый срок. И всё из-за проблем у его благодетеля и опекуна Котова Андрея Яковлевича. Под того стали серьёзно копать обэхээсники – гроза всех советских торгашей. Узнав об этом из надёжных источников, что “Дело” на него завели и шьют, Котов быстро уволился из торговли и умотал куда-то на юг, чтобы понадёжнее скрыться там в горах Абхазии, обрубить все концы и оставить сыскарей с носом… Два с половиной месяца не было его в Москве: так умело и грамотно он заметал следы. А за это время “Дело” его рассыпалось в пух и прах за неимением главного подозреваемого, а следователей из ОБХСС переключили на другие участки работы. Всё – победа, казалось бы, окончательная и без-поворотная! Так подумали тогда родственники и друзья Котова. Так подумал, наверное, и он сам – расслабился и успокоился.

После этого он благополучно вернулся назад в столицу и устроился директором в крупный гастроном на Беговой. Место хлебное и прибыльное для коррупционеров, место знатное. Случилось это аккурат перед Новым 1980 годом, когда Олимпиада намечалась в Москве, как хорошо известно. Кремнёв, болтавшийся с сентября без дела, узнал об этом от Абрамова Лёшки, с кем постоянно созванивался по телефону, не терял связь, – и сразу же поехал к Котову челом бить, просить устроить его к себе тем же ночным приёмщиков товаров. Андрей Яковлевич хорошо встретил Максима и с удовольствием взял его опять под своё крыло – надёжного и проверенного человека. И проработал Кремнёв на Беговой дольше всего – до января 1982-го года. Года памятного и судьбоносного во всех смыслах и отношения: и для загнивающей больной страны, и для него лично. В январе 82-го ему опять пришлось уволиться из магазина – и опять из-за торговых проделок Котова. На того завели новое “Дело” – уже комитетчики из управления по экономическим преступлениям. А те ребята, как бультерьеры, уж если за что-то и кого-то брались – вырваться от них невозможно было ни при каких стараниях и связях. Вот и Котову этого не удалось: не сумел он сбежать как раньше. Кагэбэшники этого ему не позволили – посадили в КПЗ в Лефортово. А бежать пришлось уже Максиму с работы, где начались массовые проверки документации и подсобных рабочих на предмет наличия мёртвых душ: в те годы такое часто практиковали руководители – зачисляли на работу левых сотрудников по левым же трудовым книжкам и потом получали за них зарплату. Так что работу Кремнёв тогда окончательно потерял, превратился в бомжа настоящего, в изгоя общества…

20

С января по ноябрь 1982 года было самое тяжёлое время для него, самое во всех смыслах муторное. Он болтался по Москве без дела часами, человек неприкаянный и без-полезный в обществе, плохо спал, мало ел из-за экономии денег, стороной обходил патрульных милиционеров даже – боялся проверки документов с их стороны и последующего ареста и наказания. У него не осталось в столице знакомых – совсем, – кто мог бы помочь ему трудоустроиться, пусть даже и временно. У него вообще не осталось близких в это время людей, с кем можно было бы просто сесть и поговорить, отвести беседой уставшую и кровоточащую душу.

Дима Ботвич – единственный его друг все послеуниверситетские годы, добрый наперсник и утешитель, к кому он постоянно наведывался в гости, когда тот в общаге жил, с кем трепался часами о разном, молодость вспоминал, – Ботвич летом 80-го окончил аспирантуру и на работу вышел. Его оставили на кафедре ассистентом, дали ему жильё от Университета как будущему светиле науки. И он, без пяти минут кандидат, быстро женился на радостях на филологе Ольге, о которой уже упоминалось раньше, детишек с ней начал плодить и поднимать на ноги. Максим ему был не нужен уже и не интересен как собеседник: умница-Ольга заменила Дмитрию всех друзей. И это было правильно и нормально, это было естественно для всякой крепкой семьи.

Кремнёв же после этого остался совсем один – как лермонтовская сосна на севере диком, – шатался по Москве, повторим, шальным одиноким волком, не зная к кому и чему притулиться, чем себя утешить, занять. В родной и любимый Университет постоянно наведывался – святое для него место, – бродил там часами по аудиториям и по аллеям – безвозвратно-ушедшую молодость вспоминал, и этими воспоминаниями до одури сладостными лечил стенающую и кровоточащую душу.

Книг он в этот временной промежуток не читал совсем: ничего в зачумлённую голову его не лезло. По вечерам он лишь тупо пялился в телевизор, который они с бабкой вскладчину приобрели, да потом метался всю ночь по дивану как в лихорадке, не в силах уснуть: нервы его становились не к чёрту от страха за собственное бомжевание и безработицу… И то сказать: уже четыре года прошло с того момента, долгие четыре года, как он вычеркнул сам себя из жизни, отчаянно выписавшись из Касимова. После чего он превратился в настоящий живой труп по сути, про который государство ничего абсолютно уже не знало: где он? что с ним? куда испарился? Странное и неприятное положение, не правда ли?! Он жил, дышал, гулял по городу наравне со всеми, гостями и жителями Москвы, – но официально его не существовало нигде, по документам он в Советской России не значился. Он будто в космос тогда улетел самовольно и тихо, никого не поставив в известность, никого об этом не предупредив. И государство потеряло с ним всякую связь: для него Кремнёв уже не был ни живым, ни мёртвым!

Понятно, что подобное социальное небытие действовало на психику молодого парня самым угнетающим и разрушительным образом. Кремнёв постепенно делался больным, у него начались серьёзные проблемы с психикой. Валяясь на бабкином диване сутками, он стал уже бояться звонков в дверь и прихода ненужных гостей. Ему всё казалось, всё чудилось, что однажды к нему их местный участковый нагрянет по злобному навету соседей и спросит строго: «Предъявите документы, гражданин, и заодно объясните мне, что Вы уже пять лет в этой квартире делаете и где работаете?» И отвечать ему будет нечего на этот простой и законный вопрос, и загремит он после этого в каталажку, откуда не скоро выберется… Поэтому уже летом 1982-го года он незаметно сломал у хозяйки звонок, чтобы она его не слышала, глухая тетеря, и никому не открывала засов. Что и происходило в действительности: сильно ослабшая слухом Анна Николаевна не то что звонка, но и стука в дверь уже не слышала и никого не впускала к себе, когда была дома…

По этой же причине – из-за своего стремительно развивавшегося психического заболевания и подозрительности – Кремнёв и домой перестал в это время ездить, родителей навещать, чем повергал отца и мать в совершеннейший ужас. Они-то чувствовали оба, что с сыном происходит беда, что дела его в Москве совсем-совсем плохи. Однако помочь ему они ничем не могли: сидели бедные, лили горькие слёзы по вечерам – и ждали оба финала, трагической развязки.

А её всё не было и не было как на грех. Силы родительские, как и силы сына, были на исходе. Родители всё порывались приехать в Москву и поговорить по душам с Максимом, утешить его, подбодрить, а заодно и из первых уст узнать обстановку, – но сын категорически запретил им приезжать к нему, объясняя это своей катастрофической занятостью…

Но однажды: в сентябре 82-го года это случилось, – к нему не выдержала и всё-таки самовольно приехала в гости матушка, Вера Степановна, предварительно сообщив о предполагаемом приезде в письме. Но Максим, прочитав письмо по диагонали и невнимательно – не до того было, – на это сообщение не обратил внимания, пропустил его мимо памяти и ушей… Вспомнил о нём лишь в субботу днём, в половине первого пополудни, когда приехавшая в Москву матушка уже полчаса как ждала его на вокзале с огромною сумкой свежих яблок, вертела головой по сторонам, высматривая блудного сына.

«Чёрт возьми! – выругался тогда Максим, вскакивая с дивана, хватая в руки письмо и вторично его читая. – Сегодня же матушка обещалась приехать. И вероятно приехала уже, стоит и ждёт меня на перроне, наверное, волнуется. А я забыл про это совсем: всё лежу и сплю, и никак не могу проснуться…»

Полусонный, он вскочил с постели, быстро оделся и помчался пулей на вокзал. Приехал туда в начале второго по времени, когда очумевшая мать уже больше часа его ждала, вся измучалась из-за этого, бедненькая, подурнела и почернела. А он, вместо того, чтобы её поблагодарить за визит и яблоки, грубо её отчитал, негодяй, что приехала не вовремя. Потом с неохотой на Хохловку её привёз, недовольно бурча, накормил её дома пустым пакетным супом с хлебом: больше-то у него не было ничего в холодильнике, не приготовил для матушки – забыл. И потом сразу же отправил её, полуголодную и неутешную, опять на вокзал, сказав сквозь зубы, что у него сегодня, мол, много дел, и ему, соответственно, некогда.

Он тогда потому так всё сделал грубо и по-хамски, не по-сыновьи совсем, что видеть глаза матери, слезами наполненные и тоской, которые пронизывали его насквозь как те же лучи рентгеновские, было ему невыносимо больно. Ведь матушку было не обмануть и не заговорить ничем: она всё насквозь своим плачущим сердцем видела, что у него внутри твориться, какая кровавая каша там варится и вываливается наружу, пугая её. И от этого её материнского ясновидения и испуга одновременного становилось больнее и горше во много раз. Потому хотя бы, что так не хотел Максим, как смерти боялся того, что его социальное падение близкие ему люди увидели бы. Он один хотел его пережить – и один за всё расплатиться. Без свидетелей…

21

Кончился тот семейный кошмар Кремнёвых в ноябре 1982-го года. Кончился тем, чем и должен был завершиться по всем правилам логики – личной катастрофой героя романа, Кремнёва Максима Александровича, вознамерившегося по окончании МГУ плыть против течения жизни и устроить свою судьбу по своим собственным правилам и лекалам, сильно отличным от государственных и общепринятых! Её, катастрофу, ускорили и многократно усилили политические перемены в стране, произошедшие в это время.

10 ноября 1982-го, как известно, скоропостижно скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И.Брежнев, только-только вернувшийся тогда с отдыха в Завидово в прекрасном состоянии и самочувствии, как теперь выясняется, как говорят и пишут свидетели тех событий. И вдруг – смерть! Неожиданная, необъяснимая и непонятная!

Его место на партийном Олимпе быстренько занял матёрый иудей и сионист Ю.В.Андропов (Либерман в девичестве), сильно помогший при участии Чазова Леониду Ильичу отправиться на тот свет (читайте об этом замечательную работу В.Легостаева «Генсек кровавый»). А до этого Андропов долгие годы возглавлял главный карательный орган страны – КГБ СССР, который разросся при нём до каких-то поистине чудовищных размеров, как тот же гигантский спрут опутав своими щупальцами весь Советский Союз “от Москвы и до самых до окраин”. Даже и в советских ЖЭКах были тогда стукачи, работавшие на Комитет исправно: и за страх, и за совесть, как говорится. Власть КГБ при Андропове была поистине устрашающей и всеохватной. Штат организации превышал все мыслимые и немыслимые пределы, как дьявольский Молох пожирая бюджет: зарплаты у сотрудников были космические. Для них же, офицеров-гэбистов, были свои собственные магазины, спец-буфеты, санатории, больницы и поликлиники, закрытые для простых граждан СССР. Работать в КГБ в те годы было очень выгодно и престижно.

Захватив осенью 82-го Кремль, главный перестройщик Андропов, выпестовавший на смену себе Горбачёва, решил перво-наперво поставить страну на колени и навести на людей СТРАХ. Решил пойти по точно тому же пути этот мутный и скользкий товарищ, как это было и во времена Красного террора и коллективизации, да и в том же 1937 году. Вот и подумайте и скажите, люди, кто проливал кровь и творил все без-чинства и зверства в Советские годы: “тираны” и “деспоты” Ленин и Сталин, или же их иудейское окружение всё-таки, что получило конспиративное название у историков ленинская гвардия?

Итак, с приходом в Кремль иудея-Андропова в стране закончилась разом поистине райская, свободная и счастливая советская жизнь – и начался массовый террор населения, принявший какие-то гипертрофированные размеры. Выпущенные из тёплых кабинетов на улицу птенцы гнезда андроповского: молодые, крепкие и задорные парни, ошалевшие от безделья и стукачества, от читки чужих доносов и писания своих, – люди с Лубянки в серых костюмах начали по приказу шефа рыскать по городам и весям Союза в дневные часы и пачками отлавливать всех, кто им на глаза попадался и чем-то вдруг не нравился – одеждою или лицом. Принялись отлавливать тех людей, понимай, кто в дневное время не был на рабочем месте по каким-то причинам – законным и обоснованным в большинстве своём.

Таким вот совершенно диким и дурацким образом сионист-Андропов со своими подручными силовиками захотел навести в стране мнимый порядок, заставить работать бездельников и лишних людей, а не по баням и пивнухам в рабочие часы мотаться. Не понимали чекисты, видимо, вместе с деспотичным шефом своим, стоявшим одной ногою в могиле, что так они борются со следствием, а не с причиной советского застоя и бардака. Пытаются зелёнкой и йодом, если перейти на прямой и понятный медицинский язык, лечить сифилис…

Как бы то ни было, но под ту совершенно идиотскую кампанию по наведению мнимого порядка попал и безработный и бездомный Кремнёв. В конце ноября он, полусонный и голодный, вышел на улицу в два часа пополудни, чтобы купить колбасы, чая и хлеба в соседнем гастрономе, которые у него закончились, – и там-то его как раз и загребли люди в штатском во время плановой облавы. Быстро посадили его в воронок и отвезли в ближайшее отделение милиции – для выяснения личности и причин шатания по Москве в рабочие часы. В тесной, полутёмной и душной комнате предварительного дознания и произошло первое следствие, после которого ошалевшие от услышанного чекисты тут же отправили бомжа и матёрого тунеядца Максима прямиком в КПЗ, с дальнейшим прицелом на трудовую исправительную колонию…

Следствие и суд прошли быстро: Кремнёв охотно во всём сознавался, ничего не отрицал и даже наотрез отказался от платного адвоката. Зачем? Честно подтверждал, что и не работал долгое время, и не был нигде прописан, – чем приводил молодых следователей из МВД в некоторое смущение даже: не привыкли они к таким парням, кто все грехи на себя добровольно и безропотно вешали.

По окончании следствия в начале 1983 года состоялся суд в Таганском районе столицы, который приговорил подследственного Кремнёва Максима Александровича, лейтенанта запаса, к 6-ти годам колонии общего режима за бродяжничество и тунеядство, и за уклонение от воинской службы и дисциплины, главное, что судьи посчитали тяжким грехом, перевесившим все остальные… Напомним, что тогда вовсю разгорался советско-афганский военный конфликт (1979-89 гг.), и на фронт гребли многих военнообязанных молодых парней с гражданки – и солдат, и прапорщиков, и офицеров. А 5-ть лет не встававший на воинский учёт Кремнёв сам себя превратил в дезертира фактически, да в военное время. Справку же из психоневрологического диспансера он показывать не стал: испугался! Она ведь левой была по сути, – и, предъявив её следствию, он бы фактически подставлял под удар людей, сделавших ему в далёком 1977-м году полезное и доброе дело.

Разъярённые судьи не поскупились на приговор, влепили Кремнёву по-максимуму: он определённо не заслуживал столько. Так ему и адвокат после оглашения приговора сказал, глаза удивлённо вылупив… Но андроповская кампания по наведению порядка тогда ведь только-только начиналась и была всем в диковинку. И все чиновники страны от мала и до велика, по всегдашней своей привычке выслужиться и угодить, старались и очень хотели выделиться и отличиться перед новым генсеком, добавить авторитету себе в глазах новой власти. На людей им было насрать, люди для них всегда были мусором…

Подсудимого тут же, в зале суда, заковали в наручники и прямиком отправили отбывать наказание под Брянск, в автозаке уже переодев его в арестантскую робу…

Родители, присутствовавшие на суде, не выдержали подобного позора и приговора сыну. Отец, Александр Фёдорович, едва вернувшись в Касимов полуживой, сразу же слёг от обширного инсульта, потерял сознание. Через три дня, не приходя в себя, он скончался. Матушка, Вера Степановна, мужа не много пережила: через полтора месяца и она отдала Богу душу от остановки сердца. Хоронили её соседи – больше некому было похоронить. А опустевшую квартиру Кремнёвых сразу же забрало себе государство, поскольку там никто уже не был прописан. Её, квартиру, тут же отдали каким-то касимовским очередникам, которые, въехав, выбросили всю старую мебель и вещи бывших хозяев на улицу…

И остался таким образом наш герой осуждённый и без родительского гнезда, и без собственного жилья вообще. Он превратился, сидя в колонии, в настоящего бомжа – уже и де-юре, а не де-факто, как раньше…

После отсидки жизнь ему надо было начинать с нуля, когда уже из близких рядом не было никого. Даже и родителей…

Часть четвёртая

«Да, я знаю, что с тобою связан я душой;

Между вечностью и мною встанет образ твой.

И на небе очарован вновь я буду им,

Всё к чертам одним прикован, всё к очам одним.

Ослеплённый их лучами, с грустью на челе,

Снова бренными очами я склонюсь к земле.

Связан буду я с землёю страстию земной, –

Между вечностью и мною встанет образ твой».

                                                                                /А.А. Григорьев (1842)/

«Что  без  тебя  мне  этот  город,

И  явь,  и  сны,

Вся  ширь  морей,  поля  и  горы

Моей  страны?

Не  верю  письмам,  снам  не  верю,

Ни  ворожбе.

И  жизнь  одним  порывом  мерю:

К  тебе!  К  тебе!…»

                                           /Даниил Андреев/

 «Но ты пойми, о какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчёты и компромиссы не должны её касаться».         /А.И. Куприн «Гранатовый браслет»/

Глава 19

«Ты осужден. Молчи. Неумолимый  рок

Тебя не первого привёл в сырой острог.

Дверь замурована. Но под покровом тьмы

Нащупай лестницу – не ввысь, но в глубь тюрьмы.

Сквозь толщу мокрых стен, сквозь крепостной редут

На берег ветреный ступени приведут.

Там волны вольные, – отчаль же! правь! спеши!

И кто найдёт тебя в морях твоей души?»

                                            /Даниил Андреев (1937)/

1

Колония, в которой предстояло сидеть (отбывать срок) Кремнёву, находилась в 40-ка километрах от Брянска, в густом непролазном лесу, в котором обитали лишь бурые медведи, лоси, кабаны да волки; ну и зайцы, конечно же, куда же без них – вечной кормовой базы всех хищников мiра. Туда, в дебри брянские, наш запутавшийся герой и прибыл в первой половине февраля 1983 года и своё 28-летие, таким образом, встречал уже в компании заключённых, а не в родной, как раньше, семье, не в тепле, любви и уюте. И именно в этот день, день своего рождения, как на грех, ему пришло известие о смерти отца, Александра Фёдоровича Кремнёва, на похороны которого Максима, естественно, не отпустили.

Надо сказать, что душевное и физическое состояние родителей сильно без-покоило его в следственном изоляторе и все первые дни отсидки: это было единственное, о чём он печалился-горевал. Ведь он ещё в зале суда понял, глядя из-за решётки на них обоих – убитых горем, почерневших и поседевших родных и любимых людей, – что его позора и срока тюремного они не переживут – уйдут в могилу быстро… И так оно всё и случилось в точности, как он предчувствовал и предполагал, – однако помочь родителям не скорбеть и не мучиться, не изводить себя без-сонницей, угрызениями совести и тревогами он уже не мог, увы, как это с успехом делал раньше, когда в тот же стройотряд ездил, где работать было и крайне опасно тоже, и физически очень тяжело. И родители про это знали – что собой представляет стройка в действительности, какие “подводные камни” и “рифы” таит! – и переживали очень четыре лета подряд, писали сынуле письма подбадривающие и поддерживающие чуть ли ни ежедневно. И он им отвечал тем же – всегдашним своим оптимизмом, лихостью и бодростью – и заверениями письменными, что всё, мол, у него о’кей. И это было правильно и справедливо: так оно и должно было быть – взаимная родственная подпитка и поддержка, без которой крайне тяжело жить человеку на свете, если вообще возможно… А теперь ни им, ни ему говорить и писать было нечего и незачем: всё было ясно без слов. Теперь Максим даже не мог приблизиться к отцу с матерью и утешить их по старой доброй привычке словом крепким, надёжным и ласковым, объятиями жаркими и поцелуями, обещаниями быть поаккуратнее и похитрее, клятвами всё быстро уладить и изменить: расползавшаяся вкривь и вкось судьба его от него уже никак не зависела. По приговору суда он, закованный в наручники зэк, перестал быть хозяином своей судьбы: на долгие 6-ть лет вручил её, злодейку ветреную и коварную, руководству колонии и сокамерникам…

Далее надо сказать, что про тюрьмы много фильмов снято и книжек написано – и в советские годы, и теперь. Теперь – особенно. Один «Архипелаг ГУЛАГ» чего стоит! Но только все они какие-то мрачные и тягостные до невозможности, как американские фильмы ужасов, все наводят панический страх на неискушённых людей, на обывателя-лежебоку в первую очередь. Или вообще забавные и потешные как комиксы: это уже другая крайность, современная, такая же лживая и пустая как первая, до-перестроечная. А всё потому подобное происходит, весёлое или мрачное до неприличия, что снимают фильмы и пишут книги про зону люди, как правило, которые никогда не сидели сами, не чалились – даже и в КПЗ (Варлам Шаламов и Солженицын не в счёт: эти оба сидели, пусть и по-разному). Снимают и пишут люди, словом, богемные чистоплюи так называемые, родившиеся с золотой ложкой во рту, которые и не работали-то ни одного дня толком, не били пальцем об палец. А только лишь сладко ели да крепко спали с молодых лет, да тусовались по вечерам с такими же лоботрясами и балбесами, как и они, обзаводились связями и знакомствами, пропуском к рекламе и большим деньгам, к КОРМУШКЕ. А получив желанные пропуска и деньги, с энтузиазмом принимались за дело – за литературу и искусство в первую очередь – с намерением быстро прославиться и прогреметь всем на зависть, дать около-культурного жару и звону! – при этом выдавая свои художественные творения-вымыслы за правду жизни, за соль земли, за абсолютную и непогрешимую ИСТИНУ… Но получалось и до сих пор получается это у них, блатных выскочек, смешно и наивно по-детски, если по-идиотски не сказать. А по-другому и быть не может! Потому что реальной жизни простого народа (как и жизни на Марсе, к примеру) они не знают и не понимают совсем, не могут понимать и знать в силу своего рождения и воспитания: они лишь придумывают её, опившись виски и обкурившись дури, – и потом втюхивают эти свои фантазии-бредни в головы зрителей и читателей под видом правды-матушки, до которой им как до звезды. Яркий тому пример, больше на наркотический бред похожий, из последних литературно-киношных поделок – «Зулейха открывает глаза», – анти-литературный и анти-исторический пасквиль, который у любого трезвого и думающего человека, даже и из татар, ничего, кроме тошноты и рвотных позывов не вызывает. Потому что намаран исключительно для того только, чтобы стравить этнических славян-русичей с этническими татарами, жителей единой и неделимой страны России, сделать их, добрых соседей-единомышленников, кровными и лютыми врагами на долгие годы – с прицелом на гражданские войны. Всё! Никакой иной цели у данной фантасмагории нет: для этого именно она и сочинялась, и осыпалась премиями и наградами. Кем? – спросите. Сионом!

В действительности с тюрьмами всё обстоит не так, как им, обдолбанным до зелёных соплей “гениям”, представляется, а совсем-совсем по-другому. Да, тюрьма – не санаторий и не курорт: это правда, и спорить тут сложно. И лучше туда не попадать, как и в больницу ту же. Больниц ведь тоже боятся люди как стихийного бедствия или огня – но рано или поздно все туда попадают по старости или по воле Судьбы. Часто – хирургам под нож, на сложную полосную операцию… И ничего: выживают и привыкают в итоге к больничной койке и атмосфере тамошней, к крови, боли, наркозу, капельницам и врачам, к соседям по палате тем же, бедолагам покалеченным и исполосованным. А куда деваться?! Мало того, даже товарищей там заводят, общаются с ними после выписки, дружат. И больница уже не кажется им, прооперированным, чем-то из ряда вон выходящим, адом тем паче, душевной и телесной пыткой. Скорее даже наоборот. Выходя на улицу целыми и невредимыми, выздоровевшие люди думают, глядя прищуренным взором на небо, что и в больницах оказывается можно жить. И жить неплохо…

Вот и с тюрьмой точно так, в которую лучше не попадать, повторю ещё раз, гораздо выгоднее и лучше. Разговора нет! Свобода есть свобода! – она всего на свете дороже! Но уж если кто в тюрьму попал, если вдруг случилось с кем-то такое несчастье – падать духом не надо, скулить и распускать сопли, посыпать голову пеплом и безвольно опускать руки. Всё, мол, п…здец! Приехали! Надо вынимать из ботинок шнурки и плести удавку. Последнее это дело, и абсолютно гибельное для человека – Судьбу материть и клясть, и хоронить себя заживо при этом, лишать на будущее надежды отсутствием воли к сопротивлению и борьбе. Тогда ты точно там пропадёшь, будешь “опущен” в первый же день, – и жалеть тебя, слабака, там никто не станет!

Это – непреложная азбука любой зоны, или таблица умножения, если хотите, тот же спасительный оберег, который всем заключённым надобно всенепременно выучить, зарубить на носу как собственную статью – чтобы выжить и не пропасть в экстремальных тюремных условиях. Свой срок нужно воспринимать как данность, или как испытание, полученное свыше. Его, испытание, надо с честью пройти, с высоко поднятой головой: именно и только так! И потом попытаться-попробовать начать жизнь сначала, с чистого листа, честным трудом – на благо страны и народа! – искупив прошлые косяки, ошибки и прегрешения.

В тюрьме, как и на воле, впрочем, не надо терять человеческий облик и суть – и надо твёрдо и чётко знать, что там будут жить и работать рядом с тобой точно такие же ЛЮДИ, пусть однажды и оступившиеся и согрешившие по какой-то причине. И общаться с ними надобно именно как с ЛЮДЬМИ, а не как с презренными типами-уркаганами, или скотами, тем паче, двуногими животными! Тогда и проблем никаких не будет, или почти никаких. Тут, конечно, ещё многое будет зависеть и от случая тоже – но об этом рассказ впереди…

2

Герой наш, Кремнёв Максим Александрович, ехал в тюрьму со смешанным чувством, двойственным, точнее если сказать. Он, как любящий сын, очень переживал за мучившихся без него родителей, безусловно, помочь которым не мог ничем: это уже было не в его власти, повторим… Хотя и вины за случившееся он не чувствовал – парадокс, да! Потому что он добровольно выбрал свой тернистый и кремнистый путь после окончания Университета, сворачивать с которого не собирался, зайцем петлять и юлить. Предложи ему Судьба вернуться назад, в сентябрь 1977 года, – он бы поступил точно также, наверное, ибо не было у него в запасе иного пути к БОГИНЕ его, Мезенцевой Татьяне Викторовне.

Это с одной стороны – морально-нравственной, или семейной, домашней. С другой же, внутренней или психологической, личной, он ехал отбывать срок с лёгким сердцем. Ведь у него внутри после оглашения приговора как будто прорвался наружу огромный душевный нарыв, образовавшийся там после того, как он отчаянно выписался из родного дома весной 78-го года. И, самонадеянно отделившись от государства, превратил сам себя в бомжа, смутно чувствуя уже и тогда все трагические последствия такого неосторожного и необдуманного со своей стороны шага. С ощущением неотвратимо надвигающейся беды (которая страшна не сама по себе, как известно, а именно её ожиданием) он прожил 4 с половиной года – и очень устал от этого, измучил и издёргал себя предельно страхом грозно надвигающейся расплаты, которая и случилась, увы… А теперь всё это осталось позади как тот же кошмарный сон после пробуждения: столичные судьи вернули его в лоно родного государства, пусть и насильственным способом – через тюрьму. Но всё равно: нарыв лопнул, гной вытек наружу, и душа свободно вздохнула от этого. Он опять стал членом большой советской семьи, что для него стало праздником…

3

В колонию Кремнёва привезли на автозаке 10-го февраля к обеду ближе – и сразу же под конвоем повели в кабинет начальника (хозяина или кума на блатном жаргоне) для личного знакомства. Таков был и есть порядок тогда и теперь: личное представление руководству.

Начальником Брянской колонии был в то время Селихов Василий Иванович, 43-летний суровый мужчина среднего роста с густой шапкой жёстких седых волос на голове, напоминавших щетину ёжика, широкоплечий и жилистый человек, спортсмен по виду, с погонами майора на плечах. Максим зашёл в его просторный и чисто убранный кабинет с некоторой опаской, осмотрелся по сторонам быстро и потом представился по всей форме: назвал себя и статью полностью. После чего получил приглашение сесть за стол сбоку от хозяина – для первой ознакомительной беседы.

Сама беседа, впрочем, не сразу началась – через минуту где-то, может даже больше того. И всё это время Селихов молча и пристально смотрел колючим немигающим взглядом на вновь прибывшего арестанта – визуально дотошно изучал его, пытался лично понять, что это был за человек, и как ему с ним обходиться в будущем. «Дело» Кремнёва он уже прочитал от корки до корки: оно лежало перед ним на столе, – и предварительное впечатление для себя он уже составил. И теперь вот сидел и проверял, насколько оригинал соответствовал бумажной копии…

И здесь нам с Вами, дорогой читатель, надо сделать паузу в повествовании и сказать несколько слов про Селихова Василия Ивановича – начальника той колонии, где Кремнёву предстояло отбывать наказание и исправляться трудом. Это важно будет знать и помнить на будущее, ибо “каков поп – таков и приход”. Это общеизвестно. Порядок в колониях и тюрьмах страны ведь не законы определяли, определяют и будут определять в будущем, прописанные в Уголовном Кодексе (как бы ни старались и ни хлопотали об этом правозащитники и адвокаты), а именно начальники исправительно-трудовых учреждений (ИТУ) – и только они одни! Поэтому-то расхожие идеологические штампы-клише вроде “сталинские лагеря” или “ужасы сталинских лагерей” есть чистый воды МИФ или ВЫМЫСЕЛ идеологов; причём ВЫМЫСЕЛ пошлый, злобный, лживый и клеветнический, играющий роль ширмы для кровавых еврейских дел – только и всего. Теперь-то это уже хорошо понятно думающим и грамотным людям России! Ибо Сионом оболганный и оклеветанный Иосиф Виссарионович (умело превращённый евреями в ширму, в громоотвод или, наоборот, в жупел) не имел к тем лагерным ужасам и трагедиям ни малейшего касательства, ни ма-лей-ше-го: их – ужасы! – насаждали, определяли и культивировали руководители ГУЛАГа, среди которых количество еврейских фамилий зашкаливало, как известно. Про это теперь написаны и свободно опубликованы сотни статей, монографий и книг: не станем их, кровавых палачей-энкавэдэшников, перечислять, тратить время… А ещё заметим, для вящей убедительности опять-таки, что Леонид Ильич Брежнев (при оставленных нетронутыми порядках которого сидел Кремнёв), и это тоже общеизвестно, был добрейшей души человеком, добрейшей! И законы при нём были самые что ни наесть гуманнейшие… Но даже и при нём существовали белые зоны (тюрьмы), серые и чёрные. И зависела сия градация целиком и полностью от начальников этих зон – не от законов и не от руководителя государства.

Так вот, если начальник был законченный садист и коррупционер по природе – то и тюрьма становилась мукой для заключённых, где их унижали, насиловали и обирали безбожно, и даже проводили опыты на выживание как на животных тех же. Это были т.н. чёрные тюрьмы, куда лучше было бы не попадать (и подсудимые за то огромные деньги платили). Если же начальник колонии был только лишь коррупционером, взяточником понимай, но не садистом, не упырём, не маньяком законченным, – у него условия содержание зэков были сносные и терпимые в целом. Такие зоны называли серыми соответственно… Но были и такие тюрьмы, хотя и мало, врать не станем, где начальниками работали честные служаки – не взяточники, не вымогатели и не садисты, – о людях думавшие прежде всего и их исправлении, а не о личном благополучии и кармане. И сидеть, соответственно, там было одно удовольствие, отбывать положенный срок: адвокаты брали огромные суммы с клиентов, чтобы направить их именно туда после судебного приговора. И такие зоны в уголовно-криминальной среде носили название белых…

Майор Селихов, кадровый сотрудник исправительной системы страны, относился к категории именно честных ментов, прошёл путь на службе от рядового охранника-вертухая и до начальника. Был он человеком строгим, отчасти и суровым даже с зэками и подчинёнными, офицерами и рядовыми внутренних войск МВД – но и порядочным, совестливым и справедливым при этом, не разучившимся отличать добро от зла, честность, прямоту и искренность от ловкости, подлости и гнили… Подобные свойства его натуры, или характера ежедневно проявлялись на практике: заключённые наблюдали и убеждались в этом воочию в быту, на отдыхе и на работе, железный порядок собственной шкурой чувствовали – и желудками, разумеется, которые не обманешь и не проведёшь. Их, заключённых, например, сносно поили и кормили в столовой все годы отсидки: тотального расхищения продуктов питания поварами, снабженцами и надзирателями в колонии не наблюдалось. Сидельцев регулярно снабжали новой рабочей одеждой взамен старой, изношенной, раз в неделю меняли постельное и нательное бельё и мыли в душе: тараканов, клопов и вшей в бараках поэтому не было, равно как инфекций и эпидемий. В рабочих цехах был тоже полный порядок со станками и инструментами и приемлемые нормы выработки: подчинённых не насиловали мастера, не заставляли у станков падать замертво. И шло это всё – нормальные рабочие и бытовые условия, помноженные на человеческие отношения к зэкам, – именно от начальника, от майора Селихова, который насилия и бардака с воровством, разгильдяйства и показухи с приписками на дух не переносил, любил во всём человечность и честность, чистоту, прямоту и размеренное течение жизни…

Он мог, например, провинившегося заключённого наказать, и сурово, в карцер того посадить на неделю и больше на один лишь хлеб и воду – и не испытывать при этом жалости и сострадания: заслужил, мол, подлец – получи! И не пищи, не проси о помощи – будь мужчиной! Но наказывал только лишь после предварительного тщательного разбора и анализа всех обстоятельств случившегося происшествия. И если вдруг оказывалось, что человек невиновен, что оклеветали его, элементарно подставили недруги, – он его отпускал. А клеветника, наоборот, наказывал. И тоже сурово… Оттого и колония белой была при нём. Кремнёву здесь повезло несказанно…

4

Итак, с минуту или чуть дольше смотрел Селихов на вновь прибывшего Кремнёва, буравил колючим взглядом того, въедливо и придирчиво изучал. И только потом сурово промолвил прокуренным хриплым голосом:

– Ну давай, Максим Александрович, рассказывай: как ты дошёл до такой жизни?

– До какой? – не понял Кремнёв, поворачивая голову в сторону начальника.

– До лагерной! – недовольно уточнил Селихов свой вопрос повышенным тоном, грозно при этом сощурившись. – Это ты-то, выпускник Московского Университета!… Я когда пару дней назад получил телефонограмму из Москвы, что ко мне историка из МГУ везут на исправление – ушам своим не поверил. Подумал про себя: перепутали, видимо, что-то делопроизводители. Бывает такое в нашей системе – путают… А вчера привозит нарочный твоё «Дело» – вот это вот, – показал Селихов взглядом на лежавшую перед ним на столе папку, – открываю, читаю его – и прихожу в ужас! Вижу: и впрямь выпускник первого вуза страны ко мне, лапотнику необразованному, в гости едет, и надобно его встречать. А как? и чем? – неизвестно. Извини, что оркестра и почётного караула для тебя не приготовили, банкета праздничного, жареного поросёнка с водкой… Да-а-а, дал ты, Кремнёв, звону и копоти! На всю страну, поди, теперь прославишься-прогремишь! Ещё бы: такой фортель выкинул! Ведь у нас тут и с техническими дипломами люди редко сидят: проворовавшиеся бухгалтера разве что да плешивые учётчики. А так контингент простой в основном, интеллектом и образованием не изуродованный… И вдруг выпускник МГУ в наш гадюшник попал. Ядрёна мать! Ты будешь единственный такой зэк, наверное, – с полным-то университетским образованием. И не только в нашей колонии, но и во всём СССР…

Выговорившись, порозовевший Селихов замолчал, нервно заворочавшись в кресле, собираясь с силами и мыслями при этом. Молча сидел и Кремнёв, которому ни говорить, ни оправдываться не хотелось; да и не положено было…

-…Знаешь, – нервно запалив сигарету и глубоко затянувшись ей, прервал вдруг молчание Василий Иванович на правах хозяина, выпуская изо рта огромное облако белого дыма, – я когда по телевизору Главное здание МГУ на Ленинских горах иногда вижу, – восторгом весь наполняюсь и гордостью. Во-о-о! думаю, есть в России место великое и святое, которого нигде больше нет – ни в Америке, ни в Европе, ни в Азии. Нигде! Спасибо Сталину за него, искреннее душевное спасибо! Как же повезло людям, думаю, которым посчастливилось там учиться и работать. На крыльях, небось, все летают, не чуя под собой земли. Мне они, университетчики наши, великанами все казались и кажутся до сих пор, настоящими небожителями, которые, получив диплом, вершат большие дела, поди, науку вперёд двигают, культуру в целом. Так я думал всегда и верил, и этой верою жил… И вдруг выпускник Университета в моём заведении оказался, свалился с неба прямо ко мне в дерьмо. Почему, объясни, такое с тобой случилось-то? Ведь была же причина какая-то, вероятно, определённо была? Но в «Деле» твоём я её не нашёл, увы, хотя его несколько раз прочитал от корки до корки. Почему ты историком-то не захотел работать, Кремнёв, после окончания МГУ? А вместо этого в столичный ЖЭК устроился кочегаром. Это ж ох…реть можно!… Но и там ты работать не стал: грузчиком в магазин устроился. В торговое дерьмо сам себя опустил, и 2,5 года в том дерьме плавал. А потом вообще на работу забил: 8-мь месяцев по Москве без работы болтался. И при этом ещё и не был прописан нигде, на воинском учёте не стоял 4,5 года, лейтенант запаса. То есть 4,5 года находился вне государственного контроля: наше государство про тебя не знало ничего как про бомжа того же. Почему ты так поступал, Кремнёв? Ты что – дурачок? А как ты тогда в Университет поступил, не пойму, проучился пять лет на истфаке и получил диплом?… Да и следователи, которые вели твоё дело, о тебе хорошо отзываются, что бывает редко. Они дали тебе положительную характеристику на целый лист: что ты помогал им здорово, во всём сотрудничал со следствием: чтобы суд это всё учёл и не наказывал тебя строго… Я когда всё это читаю и сопоставляю, – у меня голова кругом идёт. Кому верить? – не знаю! Такое ощущение возникает, как будто в твоём лице живут и действуют два совершенно разных человека. Один – нормальный, грамотный и талантливый парень, молодой историк по профессии, выпускник лучшего вуза страны; а другой – бунтарь неуживчивый и непоседливый, тунеядец даже, который не желает трудиться как все; и при этом ещё и не хочет никому подчиняться – даже и государству. Объясни мне, Кремнёв, какой ты человек на самом-то деле? Мне так интересно это понять, услышать из первых уст. Ты же мой теперь подопечный, и я должен всё про тебя знать…

Максим не сразу ответил на поставленный перед ним вопрос – потому что не знал, с какого конца начинать: в его голове в тот момент была настоящая каша, которую махом одним разгрести было трудно…

– Гражданин начальник, – тяжело вздохнув, наконец сказал он, глядя на свои нервно дрожащие руки, зажатые меж колен. – Я не знаю, как ответить на Ваш вопрос. Честное слово! В двух словах я Вам своё поведение не объясню. А сидеть и рассказывать всю свою жизнь – и долго это, и муторно, и не интересно. Да и не нужно это Вам: у Вас, поди, и своих забот хватает.

– Первая и главная моя забота – это вы, заключённые, – грубо перебил его Селихов. – И я должен знать, кто ко мне попал: нормальный человек, с которым можно и должно общаться и вести дела, или же псих законченный, которому место в дурдоме. Ты извини, Кремнёв, но у меня именно такое мнение о тебе пока что складывается. Потому что с дипломом МГУ, повторю ещё раз, нормальные и здоровые люди большие дела вершат, государственного масштаба, а не по магазинам и ЖЭКам мотаются как полоумные!… Ну так что у тебя случилось, давай рассказывай? Почему ты категорически не захотел, получив престижный диплом на руки летом 1977-го года, работать по специальности? Рассказывай, а я буду слушать тебя: я никуда не спешу. Да и тебе уже торопиться некуда…

И пришлось Максиму, хочешь, не хочешь, в очередной раз повторять всё то, что он неоднократно уже рассказывал столичным чиновникам разного уровня осенью 77-го года, когда отказывался от распределения – воли себе просил. А иначе, было ясно как божий день, он попадёт в категорию умалишённых – со всеми вытекающими отсюда печальными для него последствиями. Ведь ему 6 лет в колонии предстояло корячиться – срок не маленький. И если у него не сложатся отношения с Селиховым – хозяином здешнего заведения – его дело будет труба: он тут и месяца не протянет, сгниёт в карцере…

5

– Не знаю, гражданин начальник, поверите Вы мне или нет, – не спеша начал он свой рассказ, тщательно подбирая каждое слово как на экзамене, – но я очень любил Историю в школе, боготворил её как никто, запоем читал историческую литературу. Потому и пошёл учиться на исторический факультет МГУ по напутствию директора нашей школы, тоже, кстати, историка, думая и надеясь, что только там, в Московском Университете, я смогу её, Историю, лучше и качественнее всего изучить. Да и учился я на истфаке первые два года с радостью превеликой, был даже отличником, ленинским стипендиатом, получал стипендию 50 рублей, а не 40, как все остальные… Но на третьем курсе нас, студентов, распределили по кафедрам и прикрепили к каждому из нас научного руководителя. Кому профессор достался, кому – доцент. Я попал под опеку доцента Панфёрова Игоря Константиновича, коренного москвича, историка в третьем поколении, хорошего, доброго, знающего человека, к которому я домой регулярно ездил и книжки запрещённые там читал. Да и с ним самим часами беседовал… Вот он-то меня от Истории и отбил, может сам того не желая.

– Это как это?! – вытаращился Селихов на Кремнёва как на чудо заморское, увиденное в первый раз.

– Да так, что через его книги и беседы личные я ясно понял на старших курсах, что существует две Русские Истории, именно и только так. Одна – РЕАЛЬНАЯ, ДРЕВНЯЯ, ВЕЛИКАЯ и ГЕРОИЧЕСКАЯ, и по этой причине надёжно скрытая от посторонних глаз, от глаз простого народа – в первую очередь. А другая – сказочная или мифическая, написанная врагами России, социальными паразитами так называемыми. Эта История пошлая, лживая и примитивная, второсортная и оскорбительная, крайне невыгодная и унизительная для нас, славян-русичей, насельников Святой Руси. Но – по злой насмешке Судьбы – именно её и припадают в русских школах, средних и высших, вот уже тысячу лет – с момента принятия христианства. Посредством этой Истории делают из ВЕЛИКОРОССОВ рабов, дармовых кормильцев, только-то и всего.

– Зачем?

– Чтобы жить за наш РУССКИЙ СЧЁТ, нашим ХЛЕБОМ, НЕДРАМИ и ТРУДОМ питаться…

Услышав подобное, напрягшийся Селихов полез за другой сигаретой, вытащил её из пачки и запалил, окутал себя и Кремнёва густым облаком дыма.

-… Ну, хорошо, ладно, пусть так, – наконец произнёс он, до предела мозги свои напрягая. – Если та История, которую нам всем преподают, плохая, по твоему мнению, – то какая она, хорошая-то? Ты её знаешь?

– Знаю, да, – с гордостью ответил Максим, видя, как на глазах меняется настроение начальника тюрьмы в сторону смягчения.

– И какая же она?

– Такая, что мы, славяне-русичи, или Великороссы, – самая древняя и эволюционно-развитая нация на Мидгард-земле. Это если верить «Славяно-Арийским Ведам», которые я прочитал дома у Панфёрова и которые строго-настрого запрещены в России: и в романовской это бл…дство происходило, и в советской – тоже. Так вот, согласно «Славяно-Арийским Ведам», первые славяно-арийские племена начали переселяться с других планет и мiров Вселенной, колонизировать Мидгард-землю 800 000 лет тому назад. Приблизительно. А до этого современного человека на нашей планете не было, а были неандертальцы, которые не имеют к нам ни малейшего отношения, как и обезьяны те же. Это генетически совсем другой вид живых существ, которые перед славяно-арийской колонизацией почему-то вдруг вымерли, разом исчезли с Мидгард-земли, как и мамонты те же, освободив нам, пришельцам, место.

– А что означает это слово: Мидгард? – поинтересовался Селихов, пожирая гостя сощуренными глазами, в которых вдруг вспыхнул душевный огонь, которого там долго не наблюдалось.

– Название нашей планеты. Таких планет, как наша, миллионы во Вселенной, а может и миллиарды. И на каждой существует жизнь, и каждая имеет своё название, или имя. Наша планета была названа Мидгардом иерархами Высших Космических Сил. Так написано в «Славяно-Арийских Ведах», во всяком случае, которым нет оснований не верить. Уже потому хотя бы, какая глухая завеса молчания окружает их с момента крещения Руси. До ужаса боятся хранящегося в них ЗНАНИЯ социальные паразиты: и раньше боялись, и теперь.

– А на чём наши предки прилетели-то на Мидгард-землю, не понял, и откуда? – тихо спросил начальник, которого всё больше и больше увлекал диковинный рассказ гостя.

– На космических кораблях, ВАЙТМАНАХ и ВАЙТМАРАХ, обладавших колоссальной скоростью и способных преодолевать огромные расстояния за долю секунд. К тому же, во Вселенной существуют ВРАТА МЕЖДУМИРЬЯ, через которые можно с лёгкостью переходит из одной галактики в другую. Наши великие ПРАЩУРЫ знали про них, и ими часто пользовались.

– А зачем им понадобилась наша планета?

– Затем, вероятно, что на их собственных землях шли жестокие войны между ТЁМНЫМИ и СВЕТЛЫМИ силами, войны на уничтожение. И чтобы остаться живыми, наши пращуры и прилетели к нам на пустующий тогда Мидгард: решили элементарно спрятаться, переждать войну и остаться целыми и невредимыми. Прилетели временно, скорее всего, а остались тут навсегда: понравилась им наша планета… Вначале прилетели четыре славяно-арийских племени: Да’Арiйцы, Х’Арiйцы, Расены и Святорусы. Они-то и стали первоосновой белой расы, которая до сих пор проживает на Мидгард-земле и диктует тут моду, нравы, культуру и правила поведения всем остальным. Разговаривали первые колонизаторы долгие годы на РУССКОМ ЯЗЫКЕ, что имеет КОСМИЧЕСКИЙ СТАТУС и является языком МЕЖГАЛАКТИЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ. От него-то потом и произошли все остальные земные языки, диалекты, наречия и жаргоны. И это разделение и разобщение от гордыни шло, от желания выпендриться и на исторический пьедестал забраться, недоступный всем остальным. Доказать мiру и народам земли, что англичане, французы, немцы или испанцы – это якобы что-то одно: передовое, великое, древнее и прекрасное. А все остальные, и славяне-русичи – в том числе, что-то совсем иное: отсталое, мелкое, юное и недоразвитое! Именно и только так! Однако умные и серьёзные люди в подобные сказки и басни мало верят: они-то знают, откуда ноги растут и откуда всё сущее вышло…

– Первоначальным местожительством переселенцев-колонизаторов был огромный остров, расположенный в районе современного Северного полюса земли. Это теперь там ужасно холодно круглый год, тоскливо, страшно и без-приютно, а 800 000 лет назад на этом острове был идеальный для жизни климат с обильной фауной и флорой. Живи, как говорится, – не тужи! И назвали его наши далёкие пращуры ДААРИЕЙ – в честь самого большого племени переселенцев. И жили они на нём тихо, спокойно и счастливо многие тысячелетия – пока до Мидгард-земли не добрались ТЁМНЫЕ СИЛЫ, и не начались войны за обладание нашей прекрасной планетой. Войны были такого масштаба, да ещё и с применением ядерного оружия, что срывались с орбит и падали на землю луны – спутники земли. Представляете силу разума наших предков, их эволюционный творческий потенциал, ныне, увы, утерянный!… Теперь-то уже мало кто знает, но первоначально у земли было три луны: ЛЕЛЯ с периодом обращения 7 дней, ФАТТА (по-древнегречески Фаэтон) с периодом обращения 13 дней и МЕСЯЦ с периодом обращения 29,5 дней. А осталась только одна – МЕСЯЦ. Такие вот страшные войны велись за обладание Мидгардом, воистину космического масштаба, приводившие к подобного рода катастрофам. После одной из таких катастроф, произошедшей 113 000 лет назад, остров Даария погрузился в пучину морскую, оставив по себе лишь призрачные воспоминания, мало кому доступные теперь, увы… И пришлось тогда нашим великим пращурам переселяться в Сибирь и строить на её просторах ВЕЛИКУЮ АСИЮ…

– Просуществовала Великая Асия (бывшая территория которой переименована в Азию ныне) 100 000 лет, согласно «Славяно-Арийским Ведам». До последней глобальной экологической катастрофы, произошедшей на нашей планете без малого 13 000 лет назад. В «Ведах» про это сказано так: процитирую по памяти некоторые отрывки, которые на удивление всё ещё хорошо помнятся. Это для того, чтобы подтвердить свой рассказ.

«Тарх Даждьбог своей силой уничтожил 111 800 лет тому назад Луну Лелю вместе с базами Тёмных Сил. Правда, катастрофы не удалось избежать, так как всё-таки осколки Лели упали на Мидгард-Землю, что привело к погружению на дно Северного Океана-моря материка Даария. Но, тем не менее, цивилизация Мидгард-Земли не была отброшена до уровня первобытной дикости, и тогда Тёмным Силам пришлось остаться “не солоно хлебавши”.

К сожалению, во второй раз нашей Мидгард-Земле не повезло. Лидеры Антлани (Атлантиды), имеющие отрицательный эволюционный перекос, стали проводниками Тёмных Сил и развязали планетарную войну за мировое господство 13 000 лет назад. Они применяли ядерное оружие и пытались управлять силами стихий Мидгард-Земли. Попытки этого управления оказались неудачными, и вторая Луна Фатта начала падать на Мидгард-Землю.

Чтобы спасти планету от гибели, Бог Ний уничтожил падающую Фатту, но падающие осколки оказались слишком большими, и они вызвали не только погружение в морские пучины самой Антлани-Атлантиды. Ось Мидгард-Земли, в результате падения осколков Луны Фатты, изменила наклон на 23,5 градуса, и всё это, вместе взятое, вызвало множество природных катаклизмов и начало нового ледникового периода. И при этом произошло то, чего Тёмные Силы так долго хотели добиться: большинство оставшихся в живых после этой планетарной катастрофы очень быстро опустились до первобытного уровня… После полного уничтожения катастрофой инфраструктуры цивилизации Мидгард-Земли только малая часть людей сумела сохранить свой цивилизованный уровень, но они не могли уже контролировать ситуацию. Единственное, что они могли сделать – это сохранить знания и информацию о произошедших событиях»…   /Н.В.Левашов «РОССИЯ в кривых зеркалах», стр.223./                                                                  

– Итак, – с жаром продолжил Максим свой рассказ притихшему в кресле Селихову, вытирая пальцами скопившуюся пену с губ, – после последней экологической катастрофы планетарного, согласно «Ведам», масштаба, случившейся 13 000 лет тому назад, произошло смещение полюсов планеты и сдвиг тектонических платформ. Что естественным образом вызвало мощнейшие землетрясения, извержения вулканов, громадные цунами, процесс горообразования и резкое изменение климата в сторону похолодания. Потому что, помимо Потопа и землетрясений, небо над Евразией было плотно затянуто гарью и копотью на многие годы, пеплом, через который не проникали солнечные лучи и не грели Землю, не поддерживали на ней жизнь. Средняя температура планеты упала на десятки градусов. И в результате этих “ игрищ” со Стихиями Природы начался последний Ледниковый период 13 000 лет назад. «В Славяно-Арийском Летоисчислении это событие стало новой точкой отсчёта, и с этого года стали отсчитывать лета от Великого Похолодания».

– В результате смещения оси вращения Мидгард-Земли на 23,5 градуса по отношению к своей орбите и резкого похолодания Европа, где ранее находился Северный полюс и были льды и снега, покрылась многометровой ледниковой шапкой, удвоившейся в размерах. Растаяла она не ранее 4-го или даже 3-го тысячелетия до н.э. А до этого Европы не было и в помине – вообще. До этого была Великая Тартария (Тарх-Тария) – новая могучая Держава, названная в честь Верховных славяно-арийских богов Тарха и Тары и построенная нашими уцелевшими пращурами на территории Сибири взамен распавшейся Асии. Оттуда славяне-арии растекались живыми волнами на юг и юго-запад Евразийского материка: в Индию, Персию и на ближний Восток, на Балканы, в Италию и Испанию, которые не затронул ледник, которые спасли Альпы. Из чего с очевидностью следует, что оставшаяся после КАТАСТРОФЫ цивилизация и культура распространялись с ВОСТОКА на ЗАПАД, а не наоборот, как нам упорно внушают вот уже 1000 лет, после принятия иудо-христианства, наши псевдо-историки и попы, с потрохами продавшиеся Сиону. Вообще же надо сказать, что всё ВЕЛИКОЕ на Мидгард-земле построили мы, славяне-русичи – потомки великих пращуров из 4-х первых славяно-арийских племён, 800 000 лет назад колонизировавших нашу планету. Великую китайскую стену строили мы, как и пирамиды по всей планете, величественные соборы и храмы. Культура Запада, Европы в частности, про которую мы завели разговор, вторична по отношению к Русской Культуре, или к культуре Великой Тартарии, нашей славяно-русской прародине. В «Ведах» об этом сказано чётко и недвусмысленно: потому-то они и запрещены. К началу 13 века н.э. Великая Тартария занимала по площади практически всю Евразию с Европою вместе, исключая лишь Индию и Китай. Столицей её был город Асгард Ирийский, расположенный в районе современного Омска. Я видел карты с её изображением, когда листал в библиотеке имени Ленина Первую британскую энциклопедию 1771 года выпуска. И там Тартария ещё была, пусть уже и разорванная на части. Но потом она с карт исчезла совсем после разгрома войск Пугачёва, когда начался глобальный передел мiра и перекройка границ и карт соответственно.

– Емельян Пугачёв – или тот воевода, лучше сказать, вошедший в Историю под этим унизительным и оскорбительным именем, – был посланцем Великой Тартарии, собравший последние силы для борьбы с Романовыми, за которыми с первых дней стояла хищная ожидовевшая Европа. И проиграл он Романовым (Екатерине II в частности) не потому, что у него не было нарезных ружей якобы: чушь всё это и отговорки историков. Он проиграл потому исключительно, что по территории Великой Тартарии ТЁМНЫМИ СИЛАМИ были нанесены перед этим мощные ядерные удары из космоса, приведшие к многочисленным жертвам и разрушившие всю её промышленность и инфраструктуру. Об этом красноречиво свидетельствуют рассказы современных исследователей-археологов, изучающих Сибирь. Они находят там в огромном количестве останки древних городов, окружённых могучими каменными стенами, сложенными из многотонных гранитных блоков, идеально подогнанных друг к другу. Так вот, эти стены оплавлены во многих местах, то есть подверглись мощному термическому воздействию. Что и говорит в пользу версии о разрывах атомных бомб поблизости, создававшие огромные температуры… И ещё про Пугачёва хочется сказать то, что один из его ближайших соратников, Салават Юлаев, является едва ли не главным национальным героем народов Поволжью. А в Башкирии ему и вовсе установлен монументальный памятник, где он сидит на коне и размахивает мечом грозно. Всё это о том свидетельствует, что память народная гораздо сильнее идеологии, и романовские досужие бредни не действуют на неё. Для народа русского Пугачёв со своим окружением до сих пор ГЕРОЙ-ОСВОБОДИТЕЛЬ, нёсший народу ВОЛЮ! А Романовы – холуи, тираны и палачи. И их 300-летнее правление – настоящее бедствие для России…

-…А почему Индия и Китай не входили в неё, ну-у-у, в Тартарию эту? – вдруг осторожно прервал рассказ Кремнёва раскрасневшийся от услышанного Селихов, с трудом переваривавший в сознании огромный информационный поток.

– Индия не входила потому, что была отделена Гималаями и Китаем. Но цивилизацию и культуру туда, тем не менее, принесли мы, славяне-арии. И Священные книги индусов написаны на санскрите, что является производным от русского языка. Мало того, наш русский биохимик А.А.Клёсов, профессор химфака МГУ, между прочим, провёл основательное генетическое исследование представителей трёх главных правящих каст современной Индии – брахманов, кшатриев и вайшья, – и пришёл к потрясающим выводам. Оказалось, что правящий класс современной Индии полностью принадлежит к гаплогруппе R1а – к той же самой, к которой принадлежим и мы, современные славяне-русы. А это значит, что современные правители Индии – духовные и светские – наши родные братья, братья по крови, или по Y-хромосоме, если по-научному!!!

– А с Китаем история посложнее. Согласно «Ведам», 40 000 лет назад на Мидгард-землю иерархами Высших Космических сил были переселены с других планет Вселенной представители чёрной, красной и жёлтой рас. А зачем? – я это плохо понял. Может, чтобы спасти бедолаг от бушевавших на их планетах войн, а может ради эксперимента. Захотели иерархи посмотреть, к примеру: как будут уживаться на одной планете представители разных генотипов и языков, цивилизаций и культур, наработанного эволюционного потенциала? и уживутся ли? Жёлтая раса заняла территорию современного Китая (который назван Аримией в «Ведах» ), чёрная раса (негры) – территорию Африки, наиболее близкую ей по климату, а красная раса (индейцы) заняла территорию Мексики и часть Латинской Америки… Так вот, с Китаем у нас как-то сразу не сложились отношения. Начались войны за территорию. И 7,5 тысяч лет назад между Славяно-Арийской Державой и Аримией был подписан Мирный договор в Звёздном Храме. С момента подписания этого Договора у нас на Руси и велось летоисчисление, согласно которому Новый год мы праздновали 21 сентября. На усыпальнице Годуновых в Троице-Сергиевой лавре даты рождения и смерти последних Рюриковичей написаны именно в старом стиле. Их можно приехать и посмотреть, убедиться в правильности «Вед»… Всё это, к сожалению, отменил сатанист-Пётр Первый, значительно омолодивший нас и подогнавший наш календарь под европейский…

– Когда начинаешь такое рассказывать, особенно – в либерально-еврейской среде, – слушатели начинают злобно скалиться и таращить глаза сначала, потом крутить пальцем у виска и ядовито шипеть: «Бред!!! Бред настоящий!!!» Почему-то «Библию» – Древнюю Историю иудеев – бредом и вздором никто не считает. Наоборот, на ней клянутся все американские президенты с момента основания США, учат её во всех христианских духовных училищах и академиях мiра… И «Легенды и мифы Древней Греции» бредом и вздором тоже не считают историки. Напечатали их миллионами экземпляров, рассовали по странам и континентам – и заставляют школьников и студентов учить, сдавать по ним экзамены… Нам же, славянам-русичам, насельникам Святой Руси, вот уже 1000 лет вбивают в головы социальные паразиты, нарядившиеся в христианские ризы, что мы до Владимира-Крестителя будто бы на деревьях сидели вместо обезьян и тупо орехи лузгали. Потом пришёл Владимир и палкою нас с деревьев согнал, повесил кресты на шеи, насадил повсюду дармоедов-попов и архимандритов из Константинополя, которые заставили нас соблюдать без-конечные изматывающие посты, свечи без пользы жечь и биться лбами о землю – точь-в-точь как это иудеи делают много веков уже. Всё церковные обряды и традиции – оттуда, из иудаизма. Но об этом – молчок. Наши псевдо-историки уверяют на голубом глазу, что таким вот поистине варварским способом Владимир якобы приобщил нас к западной культуре и цивилизации: в гробу бы видеть сам Запад и его культуру в белых тапочках!…

– Но мы молодцами были – настоящими стоиками! – и приказам Владимира не вняли в большинстве своём. Даже и в Киеве, окраине Великой Тартарии, не все легли под византийских попов. А уж про Северную и Восточную Русь, про Тартарию в целом и говорить не приходится: там продолжали исповедовать Древний Православный Ведизм, который по всей территории Волги и на Севере том же люди до сих пор исповедуют и горя не знают. Про иудо-христианство там слыхом не слыхивали; как, кстати сказать, и в Китае, и в Индии той же. И ничего: живут себе китайцы и индусы тихо и мирно – размножаются и процветают. По полтора миллиарда уже имеют народонаселения без постов, свечей и молитв, а мы, россияне, одевшие иудо-христианское ярмо на шею, только вырождаемся и вымираем… Попы и историки считают, однако, наоборот – твари подлые и продажные! Считают, что мы, мол, дурни безмозглые и неблагодарные, опять на деревья забрались после смерти киевского князя Владимира – продолжили и далее бездельничать якобы и орехи грызть, греховодничать. Ужас, ужас!!!… И тогда уже Пётр Первый, мол, круто за дело взялся – за огромную дубину понимай, которой он нас вторично принялся с деревьев сгонять и приучать к работе и культуре Запада…

– Смешно, да?! И грустно одновременно людям знающим и думающим всё это видеть и слышать! Ведь именно эти пошлые байки про Владимира и про Петра (никогда бы их обоих не знать и не видеть) и есть настоящий БРЕД – если на это взглянуть трезво и непредвзято, с опорою на те же «Веды» и работы историков, работавших в ведической традиции. Но именно этот БРЕД – обалдеть можно! – вот уже тысячу лет называется русской историей и преподаётся в школах и институтах. С ума от этого можно сойти, полезть на стенку!.. А Вы спрашиваете, гражданин начальник, почему я не стал эту псевдо-историю преподавать и развивать дальше после окончания Университета? Потому и не стал, что не желаю участвовать в подобном САТАНИНСКОМ ШАБАШЕ, что с 988 года, с начала НОЧИ СВАРОГА по сути, длится на просторах нашей страны и конца и края которому что-то пока не видно…

6

Говорить стало не о чем: всё что надо сказавший Кремнёв устало затих, на пачку сигарет вожделенно посматривая, что лежала на столе начальника. Поймавший этот его взгляд Селихов предложил закурить, но Максим отказался: неудобно было, да и не по чину.

– Да бери, бери, Максим, не стесняйся, – сухо сказал Василий Иванович, поднимаясь из-за стола и одновременно бросая новоприбывшему зэку сигареты со спичками. – В лагере ты таких не покуришь. Там все дешёвую «Приму» смолят, а то и вовсе цигарки из газет и махорки крутят – для экономии.

Сказавши это, он подошёл к окну и долго стоял и смотрел на видневшийся из-за забора лес, о чём-то напряжённо при этом думая…

-…Да-а-а! – наконец натужно произнёс он, оборачиваясь и с шумом выпуская из груди воздух. – Вот так вот живёшь себе, живёшь на белом свете – и думаешь по простоте душевной, что ты есть молодец, геройский и умный парень; что к 40-ка годам всё уже познал и постиг, и сложно чем-нибудь тебя удивить, произвести впечатление… А тебя вот, Максим Александрович, сейчас сидел, слушал – и думал с грустью и тихим ужасом одновременно: какой же я оказывается м…дак ещё, и ничегошеньки-то совсем не знаю… У меня от твоих рассказов голова кругом идёт и мозги плавятся как сливочное масло на сковородке. Признаюсь: со мной впервые такое! Честное слово! Ни в школе, ни в милицейском училище меня никто так не удивлял, никто! Да-а-а! Недаром Московский Университет так по стране гремит: хорошо же вас там профессора учат! Такие знания, как у тебя, – без-ценны!…

Сказавши это, начальник колонии вернулся и сел за стол: сидел и смотрел внимательно, как Максим жадно его сигарету курит. И только когда сигарета кончилась, он снова обратился к Кремнёву с вопросом:

– Ну ладно, пусть так: бардак с нашей Русской Историей происходит, – сказал он участливо. – Но почему ты в кочегары-то после этого полез, в грузчики магазинные? Устроился бы работать администратором, чиновником тем же: директором школы или техникума. Да мало ли есть специальностей, где толковые люди требуются. Ты же умный и грамотный парень, Максим, говоришь заводно и складно, что и оторваться нельзя, уникальными знаниями обладаешь. Такие хлопцы, как ты, на вес золота ценятся. Поверь! А ты сам себя сразу же похоронил, опустившись до кочегарки, обнулил диплом и все свои знания, полученные с таким трудом. Зачем? – объясни.

– Гражданин начальник, поверьте, что я куда угодно бы пошёл – лишь бы в Москве после окончания МГУ остаться. Но иногородних парней и девчат в столице по лимиту принимают только на автозаводы, на стройки и в метро. Да ещё в ЖЭКи, куда москвичи категорически не идут. Вот я туда, в кочегары, и подался. А перед этим на автозаводы честно ходил и предлагал себя в качестве работяги, на столичные стройки и даже в метро спускался. Но меня никуда не брали из-за диплома и высшего образования – отправляли работать по специальности. Предложили бы мне должность директора школы за квартиру и прописку московскую – я бы не отказался, будьте уверены: ведь я же не полный кретин.

– А чего ты так к Москве-то прилип: сдалась она тебе?! В других местах что, жить нельзя что ли?

– Мне – нельзя. Я за пять лет так к столице привык, что умру без неё в два счёта, если узнаю вдруг, что мне туда путь заказан. Москва – это такой город волшебный и чудный, что покоряет сразу и навсегда. Со мной именно так и случилось… К тому же, у меня девушка там до сих пор живёт: не в самой столице, а в области. Но мечтала и до сих пор мечтает, наверное, в Москву перебраться на ПМЖ, ибо нельзя с дипломом МГУ уезжать из столицы – провинциалы таких небожителей с потрохами сжирают от злобы и зависти. Я это по своему Касимову отлично знаю. А она у меня гордая, она – знатная, она – БОГИНЯ, и не может за себя постоять. Нельзя ей в провинцию и в дерьмо, никак нельзя, повторю: заклюют её там в два счёта, сживут со света… Вот я и захотел, загадывал-мечтал весь пятый курс для неё квартиру в Москве добыть и привести её туда хозяйкой. Чтобы не считала она меня за дерьмо, чтобы мной наконец гордилась… Не получилось, да: не прошёл тот мой первый кавалеристский наскок. Ну что ж, бывает: случаются у людей промахи. Посижу, подожду пока лучших времён, успокоюсь тут у вас в колонии, искуплю грехи, накоплю силёнок. А выйду на волю когда – опять поеду в Москву: попробую осуществить мечту с пропискою и жилплощадью. Чтобы одарить квартирой собственной свою ЛЮБОВЬ. Она меня тайно ждёт и надеется: я в это искренне верю. И я добьюсь своего, что бы мне это ни стоило: я её осчастливлю и из дерьма вытащу. Слово даю! Клянусь всеми святыми на свете!…

7

После подобного длинного, страстного и предельно-насыщенного информацией монолога в кабинете начальника установилась гробовая тишина: майор Селихов сидел, глубоко вдавившись в кресло, смотрел на притихшего Кремнёва восторженными глазами – и не знал, что ему с этим чудаковатым парнем делать, новым сидельцем своим. Куда его сажать и на какую определять работу. Опытному тюремщику было ясно как Божий день, что Кремнёв – случайный в тюрьме человек, человек невиновный. Такие к нему попадали раз от разу – люди, кто оказались не в том месте и не в тот час, на которых следователи нераскрытые преступления походя вешали, не вдаваясь в суть. Пройди они мимо места преступление часом раньше или часом позже, допустим, или вообще выбери иной маршрут, – и зона бы их, лопухов, миновала. Всё это так, и подобное было не раз! – за одним существенным исключением! Эти случайные жертвы следственного произвола в большинстве своём были люди обыкновенные и пустые, не оставившие памяти по себе ни в колонии, ни на воле. И потому их не было сильно жалко, не болела о них голова и душа. Чего пустышек жалеть? – их много!… Кремнёв же – это иной совершенно случай, и случай особый, как подраненный белый голубь в стае чёрных ворон. Парень он грамотный под завязку и страшно талантливый, страшно! К тому же, человек идейный, за убеждение и пострадавший, как представляется, за нежелание жить и работать как все. Революционер, одним словом, бунтарь, подвижник, как и первые большевики из старой ленинской гвардии, которые, помотавшись по ссылкам и тюрьмам по молодости, многого добились в жизни, захватив в октябре 1917 власть… А вдруг и Кремнёв таким же точно выскочкою окажется: проявит себя по полной после отсидки, добьётся больших вершин. А что? а почему нет? Он может вполне добиться: знания из него так и прут, так и сыплются как горох из худого мешка. Да и язык у него хорошо подвязан: треплет им как помелом метёт… Вот добьётся – и что тогда?! Как будет выглядеть и чувствовать себя после этого вертухай-Селихов, который его гнобил, допустим?… Да и зачем это вообще делать, гнобить, если от него, от Кремнёва, много пользы поиметь можно, если по-умному с ним обходиться, если использовать его знания, талант и способности по-максимуму. Глупо ж рубить голову курице, несущей золотые яйца. Так ведь! А он именно такая золотая курица и есть. Выпускник МГУ как-никак, ядрёна мать! – человек, который к ним в колонию вообще первый раз попал. И, вероятно, последний… Нет, вести себя с ним надо не так, как с другими, – поаккуратнее и поделикатнее что ли, поласковее. Не гоже хорошего парня об коленку ломать, бросать его в общий барак – местным “волкам” на съедение. Не правильно это, не по-людски. Бог за такие поступки сурово наказывает…

– Значит так, Кремнёв, – нарушил наконец молчание Селихов, все “за” и “против” быстро в голове взвесив и прокрутив. – Вот что я решил по поводу тебя, слушай. Жить будешь не в общем бараке, со всеми урками вместе, где тебя заест братва, интеллигента столичного, мягкотелого, до костей обдерёт за неделю, – а в отдельном домике с тюремными активистами вместе: кладовщиками, производственными мастерами и поварами. Там четыре комнаты всего и отдельный санузел. Представь! В каждой комнате по четыре человека живёт и только в одной – три. Четвёртый сиделец, наладчик цеха, недавно откинулся. Вот ты и займёшь его шконку. Не гранд-отель конечно, – но это лучшее, что у меня есть. И жить там можно.

– Далее, работать будешь в библиотеке, а не в цеху: она уже полгода как стоит закрытая. Не могу никого туда посадить, представляешь. Люди грамотные, с головой, ко мне сюда редко попадают, как правило: я говорил тебе. А сажать туда лишь бы кого не хочется: чтобы он там баклуши бил и пьянствовал от скуки, а то и вовсе ширялся. Пусть лучше в цеху работает, приносит посильную пользу… А ты давай, наведи там порядок, книги по полкам расставь, по именам и темам: нам сюда книжные новинки регулярно каждый месяц приходят, пачки которых на полу сиротливо валяются, не распечатанные. Некому их даже раскрыть. Вот и займёшься ими: ты, выпускник МГУ, книги должен любить и ценить по определению что называется. А по воскресеньям, когда в колонии выходной, будешь нашим оболтусам в актовом зале лекции по истории читать – образовывать их потихоньку и от глупостей отваживать-отвращать: от карт в первую очередь, где они бешеные деньги проигрывают и потом родственников своих регулярно трясут – слёзные письма домой пишут, на бабло домочадцев раскручивают. Есть у нас такие олухи-игроманы, по сотни рублей проигрывающие ежемесячно. И бороться с этим пороком у меня, увы, нет ни возможностей, ни сил, да и желания тоже: к каждому дурачку надсмотрщика не приставишь. А хорошая свинья, она везде грязь найдёт. Так ведь?!…

– А ещё попрошу тебя, Кремнёв, кружок художественной самодеятельности организовать из местной братвы: у нас в колонии талантливые парни водятся, которые и на музыкальных инструментах играют сносно, и хорошо поют и пляшут. Я сам лично слышал и видел неоднократно, и такой кружок у нас до тебя был, да потом рассыпался. А ты по-новому организуй, вложи в это дело энергию и душу. Пусть хлопцы свои таланты в актовом зале показывают, а не только в бараке, пусть всех веселят – и надзирателей тоже. А то они, надзиратели, у меня уже ошалели от скуки, к водочке по вечерам тянутся, к картам тем же, когда начальства в колонии нет. Вот и организуй из зэков ансамбль вокально-инструментальный и направь его в нужное русло: тебе и это под силу, я думаю и надеюсь. Тем более, что инструменты у нас есть, лежат-пылятся на складе… Хорошо, договорились? Возьмёшься за два этих дела?

– Возьмусь, – последовал тихий ответ.

– Ну вот и ладненько, и хорошо, коли так, – ответил с улыбкой Селихов. – Верю, что у тебя всё получится… Да-а-а, ещё вот о чём хочу тебя предупредить заранее. Ты своим университетским дипломом тут особенно не кичись, ладно; веди себя с братвой потише и поскромнее: людям это нравится. Ну и борзометр не включай, не надо – сломают в два счёта. На моей памяти, Максим Александрович, боксёров-тяжеловесов ломали как первоклашек – с лёгкостью необычайной делали из них Дунек и Манек, которых потом все кому не попадя трахали. Имей это в виду. И ещё знай, что нашу зону держит под собой Гиви Кутаисский – коронованный вор со стажем, человек в криминальном мiре очень уважаемый и авторитетный, с большими связями по стране, у которого несколько ходок за плечами. Мужик он тёртый и хитрющий, себе на уме и с железной волей, главное, а может и со стальной, – но ладить с ним можно. И он хорошо помогает мне держать зону в узде: у нас с ним ровные отношения, взаимовыгодные. Я не прессую его лично, закрываю глаза на его тунеядство и праздную жизнь, а он за то уркам мозги вправляет без моего участия, объясняет доходчиво и быстро, как “жить не по лжи”. Меня это вполне устраивает как начальника сего “богоугодного заведения”, такое разделение полномочий: головных болей меньше, а порядка больше. Чего же ещё?… В ближайшее время он, Гиви, вызовет тебя к себе: захочет лично с тобой познакомиться и пообщаться, чтобы понять, какую от тебя можно поиметь выгоду. Я предупрежу его, конечно, чтобы он тебя не прессовал, не проверял на вшивость. Но и ты будь с ним поаккуратнее, за зубами язык держи, не ляпни что-нибудь обидное и непристойное по незнанке. Помни пословицу, что “сказанное слово – серебро, а не сказанное – золото”. Она в колониях как нигде актуальна. Потому что если меж вами кошка чёрная пробежит, не дай Бог, я тебя не спасу, Кремнёв от несчастного случая. Вся зона наша под ним на цыпочках ходит и его без-прекословно слушает, кормит и поит, молится на него, выполняет без разговоров все его приказы и поручения. И тебя придавить, в случае чего, будет для парней, его холуёв, раз плюнуть…

Глава 20

«Слышу подвига тяжкую власть,

И душа тяжелеет, как  колос:

За Тебя – моя ревность и страсть,

За Тебя – моя кровь и мой голос.

Разве душу не Ты опалил

Жгучим ветром страны полудённой,

Моё сердце не Ты ль закалил

На дороге, никем не пройдённой?»

                     Даниил Андреев <1935 год>

1

После беседы с Селиховым вызванные им по селектору надзиратели, два молодых сержанта-срочника, повели Кремнёва устраиваться на место: “кидать якорь”, – как они сказали, смеясь. Втроём они пришли в жилой дом недалеко от административного здания, где прибывший в колонию зэк, сразу же зачисленный в категорию активистов, должен был отбывать отмеренный ему судьями срок, а в доме прошли по коридору в нужную комнату. Там, в комнате, парни показали новичку шконку – койку на блатной манер, где ему предстояло коротать вечера и ночи все 6-ть лет, отдыхать от работы и набираться сил перед новыми трудовыми буднями.

Дом, куда привели Кремнёва, был кирпичный, большой и добротный по виду, четырёхкомнатный. Помимо жилых помещений в нём находился ещё и отдельный санузел с изолированным керамическим унитазом, душем и тремя умывальными раковинами. Красота! В сравнение с бараком, где сидельцы пользовались парашей и мылись в общей душевой раз в неделю, это был настоящий рай: активисты колонии жили в прекрасных условиях.

А ещё новичок заметил, что в доме было всё чисто убрано и промыто – и в коридоре, и в санузле, и в самих жилых комнатах, просторных и светлых, 16-метровых. И такой идеальный порядок, как Кремнёву объяснили сержанты, сами заключённые и обеспечивали, по очереди убиравшие территорию и жилые помещения: уборщиц в колонии не было никогда. Все шконки были аккуратно застланы и заправлены, возле каждой стояла небольшая тумбочка, а посередине комнаты, где предстояло жить Максиму, располагался большой деревянный стол с четырьмя стульями. За ним жильцы чаёвничали после работы, играли в карты и домино…

Задвинув сумку с вещами под койку, расположенную у окна, Кремнёв пошёл с надзирателями получать постельное бельё и вещи, рабочие и нательные. После чего его повели на рабочее место согласно приказу начальника – показали библиотеку, в которой ему предстояло теперь единолично хозяйничать и одновременно поднимать морально-нравственный и культурно-просветительский уровень заключённых.

Библиотека, в отличие от жилого дома, произвела на Максима удручающее впечатление. Находилась она в том же здании, что и клуб, в одном из его боковых помещений, была сухая и хорошо протопленная – это правда, это было большим плюсом для книг: отсутствие сырости. Но вот сами книги валялись стопками где придётся и как придётся: на полу, на подоконниках и стеллажах, – и были покрыты большим слоем пыли, как, впрочем, и всё вокруг. Было видно, что тут долго не было любящего и заботливого человека, так что Кремнёву предстояла большая работа, чтобы привести библиотеку в надлежащий вид, элементарный навести порядок.

Этим он сразу же и занялся, оставшись один: надзиратели его до вечера покинули. И за те несколько часов, что имелись у него до ужина, Максим успел вымыть на своём рабочем месте полы, стеллажи протереть и подоконники, и даже бегло осмотреть библиотечное содержимое, которое порядком его поразило. В том смысле, что в колонии имелся богатый запас художественной литературы, где была представлена вся русская и советская классика, по сути, начиная с Державина и Жуковского и кончая Рубцовым и Шукшиным, равно как и другими советскими авторами. А ещё поразило то, что книги в большинстве своём были новыми и непотрёпанными: их мало кто здесь читал, даже и не брал в руки, не прикасался к обложкам. Исключение составляли лишь детективы, под которые был отведён отдельный стеллаж: те-то как раз были изрядно потрёпаны, а то и порваны изнутри. И что Кремнёва ещё при осмотре порадовало, – так это наличие богатой серии ЖЗЛ, которую он страстно любил ещё со школы и которую решил здесь всю от корки и до корки перечитать – и потом рассказать доходчиво сидельцам колонии… Были на полках и исторические книги – но советские в основном, пропущенные через партийную агитпроповскую цензуру, которые его мало интересовали по этой причине: из-за их ужасающей примитивности и кондовой шаблонности, шедших от идеологического отдела ЦК. От чего Максима ещё со старших курсов МГУ тошнило. Но он не сильно расстроился из-за этого, если расстроился вообще. Реальная, а не сказочная, Русская и Мiровая История и так надёжно хранилась в закромах его памяти: освежать и подновлять её перед лекциями по старым дореволюционным учебникам не было нужды…

В 17.45-ть по времени к нему зашёл знакомый уже ему сержант-надзиратель, велел закрывать библиотеку и идти с ним в столовую – на ужин, который начинался в колонии в 18.00. И Кремнёву и здесь повезло несказанно, ибо трапезничали активисты не в общем зале, а в отдельной комнате, то есть даже и в столовой они не пересекались с братвой, чалившейся с ними в одно время. Хотя еда у активистов была точно такой же, как и у всех остальных сидельцев: отдельно повара для них не готовили…

Подождав, пока Кремнёв поужинает и допьёт чай, надзиратель повёл его в жилой дом и лично представил соседям по комнате, приказал строгим тоном не обижать новичка, норов свой не выказывать, после чего ушёл по делам, выполнять другие обязанности, возложенные на него руководством. И Максим остался один в окружении трёх зэков, которые, усадив его за общий стол, предложили Кремнёву познакомиться поближе, что и было сделано. Максим рассказал им коротко про себя: откуда он родом, кто родители, как он жил до колонии и где работал; за что на зону попал и почему получил так много “по прокурорскому прейскуранту”. Впрочем, спрашивали его для проформы больше, ибо всё и так уже было известно в общих чертах его новым товарищам: сарафанное радио тут хорошо работало. Потом парни рассказали про себя, и в результате выяснилось, что Кремнёву предстояло жить в одной комнате с двумя цеховыми мастерами и кладовщиком, которые сидели по одной и той же статье: воровство госсобственности и приписки.

После знакомства парни предложили новичку поиграть в домино, и Максим охотно согласился: до отбоя оставалось много времени, которое некуда было девать. Играл в домино с удовольствием несколько часов подряд, посредством которого он быстро влился в коллектив и сдружился с соседями. В 22.00 в колонии был отбой, везде вырубался свет, и жизнь внутри замирала. Подъём был в 6-ть часов утра, поле которого шло построение и перекличка. Потом заключённые возвращались в бараки и комнаты и убирали тщательно постели-шконки; потом умывались и одевались быстро, в 7-мь часов шли на завтрак, а в 8.00 в колонии начинался рабочий день. Все обязаны были быть в цехах, за исключением дежурных по баракам и комнатам, и заниматься там деревообработкой и сборкой тары для общественных нужд: это было главное, чем занималось данное ИТУ (исправительно-трудовое учреждение). И длилась первая половина рабочего дня до 12-ти часов по времени. С 12-ти и до 14-ти в колонии был обед и отдых, а потом начиналась вторая половина рабочего дня, заканчивавшаяся в 18-ть часов ровно. В субботу заключённые работали лишь первую половину дня; вторую половину мылись в душе, постельное и нательное бельё меняли. В воскресенье в колонии был выходной день: все колонисты отдыхали, занимались личными делами.

Таков был распорядок жизни и работы в Брянской колонии общего режима, где Кремнёву предстояло отбывать срок. И этот распорядок не сильно его напрягал, с утра и до вечера пропадавшего в библиотеке…

2

Произведя на рабочем месте тщательную уборку и расставив очищенные от пыли книги в хронологическом порядке и по именам, новый тюремный библиотекарь-Кремнёв сразу же приступил к подготовке первой своей публичной лекции, которую он наметил на ближайшее воскресенье. Сначала он составил план всего исторического курса, который вознамерился в колонии прочитать. И начать его он решил с момента появления первых славяно-арийских племён на Мидгард-земле 800 000 лет назад; а закончить – Февральской Революцией 1917-го года. Учёных цензоров в колонии не было по понятным причинам, представителей пятой антирусской колонны, и своенравный Максим твёрдо решил дать полную волю мыслям и чувствам, во всю ширь развернуть перед публикой накопленные в Университете ЗНАНИЯ. Советский период он решил пропустить, не освящать его публично. Потому что и сам его плохо знал из-за недостатка достоверной литературы: она появилась позднее, при Горбачёве уже. А та, которая под рукой имелась и была у всех на слуху, его никак не устраивала…

После этого он составил план и конспект первой лекции, и пошёл с этим планов к Селихову – докладывать тому, что он к первому образовательному выступлению готов. Василий Иванович тепло его принял и очень обрадовался докладу, зэка-Кремнёва за оперативную работу похвалил, за готовность поделиться знаниями. Пообещал под конец, что в воскресенье, в три часа пополудни, вся колония будет в актовом зале как штык. Добавил, лукаво щурясь, что придут послушать выпускника МГУ и сменные надзиратели – ума набраться; мало того, он и сам, мол, приедет из Брянска, где постоянно жил уже много лет, не пожалеет времени. На том они и расстались…

3

Селихов не обманул Кремнёва – согнал на первую лекцию в актовый зал всю колонию с надзирателями вместе, которые сидели на задних рядах, строго наблюдали за шаловливыми подопечными. Среди них, надзирателей, начальственно восседал и сам товарищ майор, не поленившийся проехать 40 км до колонии, чтобы Максима послушать и самому оценить его ораторские и образовательные способности…

Перед выходом на трибуну Кремнёв страшно волновался: эта ж была его первая публичная лекция как-никак. До этого-то он лишь у себя на кафедре выступал, но там его слушали только преподаватели в количестве 10-ти человек, и это – в лучшем случае. Но то был сущий пустяк в сравнение с переполненным залом, где одних заключённых сидело около 100 человек. И все недовольные, а то и вовсе злые, что их в выходной день от шконок и карт оторвали и заставили переться куда-то и какого-то залётного москвича-историка слушать. Зачем?! Им и даром та лекция была не нужна – махровым двоечникам и балбесам с рождения… Поэтому-то Кремнёву-лектору было вдвойне тяжело: ему, помимо собственного волнения, ещё надо было перебороть и изначальный негатив зала.

Не удивительно, что первые десять-пятнадцать минут он путался и краснел на сцене, делал паузы и постоянно заглядывал в конспекты, чтобы не сбиться с темы, не потерять нить, чем вызывал ядовитые усмешки у слушателей и выкрики из-зала: «А без бумажки-то можешь?! Или ты, как Брежнев, выжил из ума уже»… Такие и подобные колкости разозлили и завели Максима в итоге, и он, раззадоренный и куражный, подошёл к краю сцены, чтобы быть поближе к слушателям, ответил, что может и без бумажки – и после этого, расслабившись и набрав полную грудь воздуха, затараторил как пулемёт, лишь изредка заглядывая в написанное. Информация из него так и пёрла, как огненная лава из разбуженного вулкана. Никогда так страстно и горячо он ещё не выступал и не говорил, что было и для него самого открытием… Через полчаса такого его искромётного монолога зал присмирел и стих, и оставшееся время сидел молча, рот широко разинувши. Никто больше не проронил ни звука во время его первой лекции, не съязвил и не хихикнул исподтишка: заключённые молодого лектора очень внимательно слушали, ловили каждое его слово – до того интересен и поучителен был рассказ про родное РУССКОЕ ПРОШЛОЕ…

Когда лекция закончилась в 17-ть часов, и зэки стали по баракам и своим делам расходиться, к Кремнёву, не чинясь, подошёл довольный Селихов, крепко, по-мужски пожал руку и произнёс по-военному громко и твёрдо: «Молодец, Максим, молодец! Ты прямо у нас настоящий профессор! Давай, продолжай дальше в таком же духе, учи уму-разуму наших дурней. Они, я обратил внимание, никого ещё так заинтересованно и тихо не слушали, как тебя. Да-а-а, Московский Университет – это огромная сила! Раздолбаев и м…даков там не держат…»

Этот разговор начальника с лектором слышали зэки, сидевшие в первых рядах и не успевшие ещё выйти из зала. И к Максиму с тех пор прицепилась кличка “профессор”: так заключённые стали-звать величать Кремнёва между собой. Хотя при личном общении они все обращались к нему Макс – называли его так, одним словом, к чему он ещё со школы привык…

4

На вторую по счёту лекцию по РОДНОЙ РУССКОЙ ИСТОРИИ зэки уже сами шли: силком сгонять их было не надо. И слушали они Кремнёва с удовольствием, без-платно получая знания, которые они не смогли или не захотели получать в прежние годы, свободные и счастливые для большинства. Таким вот успешным манером и потекла жизнь Максима в брянской колонии, где он быстро стал уважаемым человеком, “профессором”, носителем диковинной информации; где к нему хорошо относилась и администрация по этой причине, начиная от рядовых вертухаев и до руководства. Майором Селиховым ему и вовсе были созданы все условия для спокойной и плодотворной работы, о которых можно было только мечтать. Чего же ещё?! Трудись, Максим, не ленись, пользуйся удобным случаем.

Он и трудился и не ленился: работу с книгами он с малолетства любил. К каждому выступлению он готовился легко и быстро, и без проблем: накопленные знания позволяли это, – в течение одного дня составлял конспекты и план воскресной лекции. А всё остальное время он занимался изучением Русской и Советской литературы, с головой погрузившись в корпуса сочинений, что окружали его. В библиотеку он приходил утром, после завтрака, а уходил из неё поздно вечером, уже перед самым отбоем: Селихов и это ему разрешил. Покидал рабочее место он лишь во время обеда и ужина таким образом, а всё остальное время трудился, не покладая рук, – без-прерывно читал и писал в тишине, конспектировал прочитанное по старой и доброй привычке, запоминал, упорно и истово занимался самообразованием – навёрстывал то, понимай, что упустил по дурости в МГУ. За несколько тюремных лет он основательно и глубоко проштудировал сначала Русскую классическую литературу, с Ломоносова и Державина начиная, а потом и Советскую; прочитал все имевшиеся книги из серии ЖЗЛ и по ним добротные конспекты составил. И когда закончил с преподаванием Истории через год, он перешёл на лекции по Русско-Советской литературе. А с неё уже переключился на Жизнь Замечательных людей. И увлекало и захватывало это всё заключённых не меньше Родной Истории.

С каким заострённым вниманием они слушали лекции про жизнь и творчество зачинателей Русской литературы и главных деятелей её золотого века: Ломоносова, Державина и Жуковского, Пушкина, Лермонтова и Гоголя. А от рассказа Л.Н.Толстого «Хозяин и работник», прочитанного со сцены, у многих сидельцев брызнули слёзы из глаз и перехватило дыхание от волнения, как, впрочем, и у самого лектора. Зэки потом всё понять и поверить не могли, что подобное мог написать БАРИН, ГРАФ, ГОСПОДИН настоящий, ХОЗЯИН жизни… Скупые слёзы текли из глаз слушателей и при знакомстве с жизнью и творчеством Некрасова и Блока, Есенина и Маяковского, Шолохова, Рубцова и Шукшина. Но и этими великими авторами, которых Кремнёв ещё с Университета знал и любил, душещипательное и слезоточивое в советской литературе не ограничивалось.

Максим, к примеру, с удивлением и тихой душевной радостью открыл для себя в колонии, читая старые номера журнала «Наш современник», имена советских поэтов-провинциалов, живших в одно время с ним, – Александра Романова (1930-1999), Анатолия Передреева (1932-1987) и Ольгу Фокину (1937). Про них на воле, живя и учась в Москве, культурной столице России, он вообще ничего не знал и не слышал: не делали им рекламу в СМИ, да и те же критики и культурологи про них дружно и как по команде молчали. Парадокс да и только! Это было так дико, чудно и странно осознавать, подобный культурный курьёз! – ибо перечисленные авторы были великие люди, сочинявшие великие же стихи, от чтения которых у Кремнёва ком подступал к горлу и больно щемило сердце, а на глазах то и дело наворачивались поганцы-слёзы. А потом такие же точно слёзы он видел и в глазах заключённых, когда читал им со сцены поэтические откровения Ольги Фокиной, например, уроженки Севера, чьи изумительные по качеству стихи отличаются поразительным многоцветьем народного языка, подлинностью народных характеров:

«Звёздной полночью осенней,

Серп нащупав второпях,

Мать меня в холодных сенях

Отделила от себя.

И, в холстину завитую,

Положила жить потом

На солому золотую,

Тем же сжатую серпом».

Или такие перлы:

«От холодного ветра тихонько дрожа,

Мать мне руку даёт, говорит: – Поезжай.

Поезжай, – говорит, – но запомни одно:

И Двине берегов не сравнять всё равно,

На одном берегу всё песок да песок,

А другой испокон и лесист и высок.

И один каждый год заливает вода,

А другой под водой не бывал никогда.

Ты в низине родилась, в низине росла,

И в низине б тебе поискать ремесла:

На крутом берегу все дороги круты,

Беспокоюсь, боюсь – заплутаешься ты…»

*****************

«А лучше воровать или просить?

И мама, как споткнувшись обо что-то…

…Сказала: – Лучше до смерти работать!»

*****************

«Я с детства живу борьбою,

Забыв про словцо «везёт».

Мне всё достаётся с бою,

Но мне достаётся всё!

Мне рано, ребята, в Европы

Дороги и трассы торить:

Ещё я на родине тропы

Успела не все исходить».

А разве ж могло оставить равнодушными несчастных, разлучённых с семьями зэков стихотворение Анатолия Передреева «МАТЬ».

«Уляжется ночь у порога,

Уставится в окна луна,

И вот перед образом Бога

Она остаётся одна.

Туманный квадратик иконы,

Бумажного венчика тлен.

И долго роняет поклоны

Она, не вставая с колен.

И пламя лампадки колышет,

Колеблет листочек огня.

Ночной её вздох –

не услышит

Никто его, кроме меня!

Лишь сердце моё шевельнётся,

Сожмётся во мраке больней…

Никто никогда не вернётся

С кровавых и мёртвых полей!

Не будет великого чуда,

Никто не услышит молитв…

Но сплю я спокойно, покуда

Она надо мною стоит»…   

А как чудодейственно и волшебно действовало на сердца и души со-лагерников Кремнёва чтение им со сцены поэмы Александра Романова «Чёрный хлеб», что рассказывала про будни послевоенной русской деревни. Сидельцы колонии, выходцы из сельской местности по преимуществу, из простых крестьянских семей, не стесняясь, шмыгали носом и стирали заскорузлыми ладонями с глаз обильно текшие слёзы, когда слушали пронзительную главу поэмы «О смерти», проникнутую неизбывной, сыновью любовью к народу, к деревенским женщинам, пережившим Великую Отечественную войну.

«…Ну, вот послушай напоследок

Про Катерину – так и быть.

Она как будто бы с берёзы

Скатилась в мир и век жила.

И полила ночам слёзы –

Вот и была лицом бела.

И то сказать: её хозяин

Погиб в бою за город Брест.

И Катерину замуж звали –

Всем отказала наотрез.

Свою беду одна бедуя,

Осталась верная себе:

Откуда ветер ни подует,

А всё равно – в её избе.

Но никаких от бабы жалоб,

И никакого людям зла.

Иным и нынче не мешало б

Попомнить, как она жила.

И вот когда пошёл мутиться

У Катерины белый свет,

Примчалась на дом фельдшерица,

А Катерины дома нет.

Ну где она? Куда пропала?

Искать! (А бабы рвали лён).

Так отыскали за снопами:

В руках со льном сидит в наклон.

В себе была. Лишь под глазами

Холодное наволоклось.

«Вот и пора, – она сказала, –

Теперь уж я – ни в сноп, ни в горсть»…

Ну, тихо под руки подняли

И повели. И шла она

 В последний раз по травам вялым,

С волоткой сорванного льна».

Волотка, или небольшая охапка, льна в этой пронзительной сцене вдруг вырастает в символ каждодневного, каторжного и вечного крестьянского труда, который даже и в смертный час не отпускает от себя старую и больную женщину-крестьянку, назойливо напоминает ей, что не вся-то работа закончена, и не весь-то ещё лён вырван и убран с полей. А значит, и умирать ей, горюхе и бедолаге, не время…

«…Когда дошли до той берёзы,

Что у её стоит окна,

Остановилась и безслёзно

Кору погладила она.

И вдруг упала… В дом старуху

Уж заносили на руках.

Шептала – знать, молитву – глухо,

Понять пытались, но – никак.

А фельдшерица – ясно дело

(Как и в дороге) – вкруг неё.

Вдруг Катерина поглядела –

Из забытья и в забытьё –

Так ясно, чисто поглядела,

Да так спокойно, что в избе

Затихли все оторопело,

И стало всем не по себе.

А Катерина фельдшерицу

Чуть отстранила, а потом

Сказала: «Дали бы напиться,

С реки»… И сразу ожил дом!»

Люди, ясное дело, побежали к речке, поднесли Катерине стакан «живой воды», радуясь и надеясь при этом: а вдруг полегчает старушке…

«…Но руки старые ослабли –

Стакан дрожал, и ей на грудь

Текли, текли большие капли,

Но не давала их стряхнуть.

Пускай текут – полегче телу.

Вздохнув, откинулась назад

И на простенок посмотрела,

А там на снимке – муж-солдат.

Я знал его. На снимке вышел

Он, будто парень, молодым.

И Катерина еле слышно

Шептала что-то перед ним.

И заревели наши бабы.

Она рукой подозвала:

«Вон там, в шкафу», – сказала зябло:

В глазах уже скопилась мгла.

Открыли шкаф. А там, как следно, –

Одежды горестный запас.

Сама себе наряд последний

Заране сшила – знала час.

И бабы встали тихо, с краю…

Она, берёзово бела,

Вздохнула тихо: «Умираю»…

И умерла…»

Так вот болезненно-остро, ярко и точно до невозможности, талантливо и правдиво, отдавая дань суровому мужеству русских простых людей, жителей вологодской деревни, их величайшему терпению и поразительной молчаливой жертвенности в этом терпении, Александр Александрович Романов пишет свою замечательную поэму, начало которой не менее прекрасно и благозвучно:

«…Как широка Россия наша,

И в горе, знаешь, как люба!

Лишь за неё нам было страшно,

Совсем не страшно за себя.

Вот потому-то нас и мало…»

Разве ж можно было подобные душевные излияния, талантливо зарифмованные в строфы, простым русским зэкам не полюбить, для которых романовские мысли и чувства были родными и близкими до невозможности?! Точно так же они восхищались, смеялись и плакали во время литературных вечеров и от дивных рассказов алтайца-Шукшина, и от пронзительных стихов вологодца Николая Рубцова, в пьяном угаре в 35-летнем возрасте задушенного сожительницей (официальная версия), Л.Дербиной, талантливой поэтессой, между прочим, оставившей после себя такие, к примеру, вирши:

«Быть, право, стоит виноватой с виной иль вовсе без вины.

Быть стоит проклятой, распятой, прослыть исчадьем сатаны.

Но надо самой полной мерой своё отплакать, отстрадать,

постичь на собственном примере всю бездну горя, чтоб сказать:

– Прошедшие без катастрофы, мой час возвыситься настал.

Не сомневайтесь, крест Голгофы весьма надёжный пьедестал!»

А ещё наш герой открыл для себя в колонии, просиживая с утра и до вечера в библиотеке, замечательного поэта Эдуарда Асадова (1923-2004), стихи которого, не единожды читанные со сцены, также пользовались большой популярность у слушателей, причём как в среде заключённых, так и в среде молодых надзирателей, солдат-срочников. Стихотворение же «Моя любовь» особенно полюбилось всем. Зэки и вертухаи его усердно переписывали по вечерам и отсылали потом любимым девушкам и жёнам в почтовых конвертах. Вот оно:

«Ну каким ты владеешь секретом?
Чем взяла меня и когда?
Но с тобой я всегда, всегда,
Днём и ночью, зимой и летом!

Площадями ль иду большими,
Иль за шумным сижу столом,
Стоит мне шепнуть твоё имя –
И уже мы с тобой вдвоём.

Когда радуюсь или грущу я,
И когда обиды терплю,
И в веселье
тебя люблю я,
И в несчастье тебя люблю.
Даже если крепчайше сплю,
Всё равно я тебя люблю!

Говорят, что дней круговерть
Настоящих чувств не тревожит.
Говорят, будто только смерть
Навсегда погасить их может.

Я не знаю последнего дня,
Но без громких скажу речей:
Смерть, конечно, сильней меня,
Но любви моей не сильней.

И когда этот час пробьёт
И окончу я путь земной,
Знай: любовь моя не уйдёт,
А останется тут, с тобой.

Подойдёт без жалоб и слез
И незримо для глаз чужих,
Словно добрый и верный пёс,
На колени положит нос
И свернётся у ног твоих…»

И другое любовное стихотворение полюбилось зекам и вертухаям, которое Кремнёв не единожды читал со сцены по просьбе сидельцев. Написал его Александр Евгеньевич Иванов. Называется оно «Я вернусь!»:

«Даже если закрою дверь,
                И уйду, не сказав ни слова! –
                Ты, пожалуйста, мне не верь!
                …Я вернусь непременно снова.

                Расстояний…времени – тьма…
                Фото – жёлтые…Пыль на плитах…
                Я прошу – не сойди с ума,
                Вспоминая всё, что забыто…

                Не стучись в параллельный мир,
                Глядя в зеркало на морщины…
                Он придёт ещё, твой кумир!
                Настоящий (не я) –  мужчина!

                Тот, с которым найдёшь себя…
                (Пусть, не так!), но найдёшь, конечно!
                И по жизни идти, любя,
                Будешь вечно! (Надеюсь, вечно…)

                Чтобы всё повернулось вспять!
                Чувства…молодость…годы…страны…
                Чтобы – Женщиной стать опять!
                Ты – живи! Я мешать не стану…

                И растает звёздная пыль…
                И откроется неба просинь…
                Вдоль дорог приляжет ковыль…
                Только это – пока что осень!

                До зимы – ещё столько лет!
                (Впрочем, знаешь – я сам не знаю…)
                Ну, и что, что меня здесь нет…
                Ты – живи! Ты – живи, родная!

                Ну, а если нахлынет грусть…
                Иль почудится что…в тумане…
                Знай, что всё-таки я – вернусь!
                …Даже если меня – не станет»…

Сей литературный шедевр Кремнёв запомнил сразу – и навсегда. Читал его про себя много раз в вечерней и ночной тиши, при этом неувядающий образ Мезенцевой мысленно представляя, БОГИНИ СЕРДЦА своего, которую он ясно помнил в колонии, не забывал, не мог и не хотел забыть. Наоборот, он раз за разом воскрешал в памяти её БОГОПОДОБНЫЙ и ЛУЧЕЗАРНЫЙ ЛИК, при этом на глазах молодея и здоровея, душой и сердцем подпитываясь и бодрясь. Будущая встреча с ней все невзгоды помогала ему пережить, все житейские беды и горести. В том числе – и раннюю смерть дорогих и любимых родителей, безвременно покинувших этот мiр и его сиротой оставивших…

Но особым успехом и любовью у чумазой публики, тем не менее, пользовалось коротенькое стихотворение замечательной русско-советской поэтессы Марии Сергеевны Петровых (1908 – 1979), которое Кремнёв совершенно случайно нашёл в каком-то старом библиотечном журнале и мимо которого (стихотворения) не смог пройти. И его он много раз зачитывал потом со сцены на “бис”. А по вечерам к нему зэки целыми толпами бегали – просили стихотворение переписать. Оно, – стесняясь, откровенничали они, – даёт им могучий заряд энергии всё выпавшее пережить, и силы внутренние даёт в тюрьме не скиснуть и не сломаться. Вот это стихотворение, послушайте:

«Никто не поможет, никто не поможет,

Метанья твои никого не тревожат;

В себе отыщи непонятную силу,

Как скрытую золотоносную жилу.

Она затаилась под грохот обвала,

Поверь, о, поверь, что она не пропала!

Найди, раскопай, обрети эту силу,

Иль знай, что себе ты копаешь могилу.

Пока ещё дышишь – работай, не сетуй,

Не жди, не зови – не услышишь ответа;

Кричишь ли, молчишь – никого не тревожит,

Никто не поможет, никто не поможет…

Жестоки, неправедны жалобы эти,

Жестоки, неправедны эти упрёки, –

Все люди несчастны и все одиноки,

Как ты, одиноки все люди на свете».

5

Помимо лекций по Русской Истории и Русско-советской литературе Кремнёв организовал в колонии, с помощью всё того же Селихова, концертную бригаду из талантливых молодых зэков, умевших петь и плясать, играть на музыкальных инструментах. Парни приходили в клуб после ужина, и Максим вместе с ними разучивал и репетировал песни и пляски русских и советских авторов, которые выносились потом на суд зрителей; и даже поэтические вечера устраивал, где заключённые с хорошей дикцией и памятью читали со сцены стихи, которые он предварительно им подбирал. Происходило это раз в месяц и по воскресеньям, опять-таки, такие культурно-развлекательные вечера, пользовавшиеся у сидельцев и надзирателей большим успехом.

И пока местные чтецы, музыканты и танцоры развлекали народ, лектор-Кремнёв отдыхал, уступая место режиссёру-Кремнёву. Начальник колонии не мог нарадоваться на Максима, расхваливал его на все лады и дома, в кругу семьи, и на разного рода и уровня совещаниях…

6

Если теперь попробовать собрать и обобщить всё сказанное выше, – то можно с большой долей уверенности заключить, что брянская колония не стала для героя нашего, Кремнёва Максима Александровича, каким-то ужасающим испытанием на прочность духа его и воли, а в целом – характера. Отнюдь нет. Тут даже можно обратное заявить: колония стала благом, ибо вернула опустившегося Максима к жизни, вытащила его из дерьма, из его прежнего бомжового состояния на Свет Божий. Он вернулся опять в лоно и под контроль родного и любимого государства, пусть и в ранге зэка пока, намереваясь добросовестным и предельно-честным трудом искупить прежние юношеские взбрыки и выкрутасы и выйти на свободу с очищенной от скверны совестью. И, что было особенно важно и ценно для него в те переломные и судьбоносные годы, он с первого дня отсидки стал заниматься любимым делом – чтением и конспектированием книг ради приобретения новых знаний, к чему внутреннюю тягу и склонность ещё со школы имел, и что максимально развил потом в Московском Университете.

Да и сама его тюремная жизнь от университетской мало чем отличалась в целом: это надо честно признать. Ведь от чего страдают люди на зоне больше всего? – давайте попробуем разобраться в этом вопросе. Они страдают, во-первых, от тоски по семье и родному дому, у кого он есть; во-вторых, от невозможности уединиться и душой отдохнуть; в-третьих, от невозможности заниматься любимым делом долгое время; ну и в-четвёртых, от скудной и однообразной тюремной пищи, которая чревоугодников и гурманов бесит и из себя выводит, заставляет письма домой регулярно строчить и слёзно просить финансовой помощи и продуктовых посылок. Всё! Это и есть те главные неудобства, или лишения, из-за которых обыватели боятся тюрьмы. Изнеженные барчуки – в особенности, которые, впрочем, редко туда попадают из-за наличия денег и адвокатов.

Итак, все оступившиеся в мiру бедолаги, попав однажды за колючую проволоку, занимаются тем, что прикажут, – тяжёлым физическим трудом главным образом, – а не тем, к чему они на воле привыкли, к чему имели способность и тягу. А это нервирует многих и угнетает: не все с этим могут справляться, успокаивать себя, держать в тонусе и в руках. Часто физически и духовно слабые люди срываются – и усугубляют своё бедовое положение разными противоправными взбрыками, побегами даже, что приводит их всех в итоге к катастрофическому концу, к гибели… И живут зэки годами в переполненных бараках, неуютных и некомфортных, часто холодных, шумных и душных, – устают от соседей страшно, от надоедливого и постылого коллектива, безжалостно отбирающего силы и деньги, как и божественную неповторимость и непохожесть каждого, полученную при рождении. Барак, или большой коллектив, с неизбежностью превращает каждого уникального Божьего индивида в гладко-оструганного и кастрированного болвана, место которому в курятнике разве что или в овчарне. А те макароны, пустые супы и каши, чем ежедневно на зоне кормят, многим уже через месяц в глотку не лезут. И это при условии, что в колонии нет воровства. Потому что в противном случае и пустые макароны и каши деликатесом покажутся полуголодным лагерникам…

С везунчиком-Кремёвым ничего похожего не произошло и близко. По воле Судьбы и майора Селихова он весь срок провёл в уединении и библиотечной тиши. И занимался он за решёткой не пилкой брёвен на пилораме и сколачиванием ящиков в цехах, а научно-педагогической деятельностью, которой не планировал и не мечтал заниматься даже и после окончания МГУ по причинам, подробно описанным ранее… А тут, в колонии, ему позволили преподавать Историю так, как он её себе представлял – без какой-либо цензуры и запретов. На воле о таком везении он мог бы только мечтать: на воле себе подобного свободомыслия даже и заслуженные профессора и академики не позволяют.

Далее скажем, что на воле он имел свой собственный угол и койку, пусть даже и временную, – и был несказанно счастлив от этого необходимого человеку минимума. И тут он это всё имел – и не ломал о ночлеге голову. Мало того, в тюрьме его ещё и три раза в день кормили и поили за государственный счёт; пусть скудно и однообразно, да, – но кормили. Гурманом и сладкоежкой он никогда не был – поэтому был и тюремной пище рад. Ведь на свободе, особенно после окончания Университета, он часто вообще впроголодь жил. Это последнего перед судом и тюремным сроком года касалось, когда он, безработный бродяга, на пять кило похудел; питался раз в день одним хлебом и чаем, экономя деньги, и от этого почернел и превратился в щепку. В колонии же он отъелся и ожил на казённых харчах, восстановил вес и вид внешний. А когда освоился на новом месте и заматерел – стал в тюремную лавку частенько заглядывать, чтобы докупить себе то, чего не давала столовая… И по дому родному он уже не скучал – потому что не стало у него, сироты, родины и родителей, и скучать стало не по кому…

Далее надо сказать, пояснить читателям, что сидельцам брянской колонии ежемесячно платили зарплату в размере 20-ти советских рублей. Этой крохотной суммы, по мысли администрации, заключённым должно было хватать на дешёвые сигареты и чай, которые зэки закупали в тюремной лавке. И её действительно хватало тем, кто не привык шиковать и не проигрывал деньги в карты.

Аскет-Кремнёв тут исключением не был: 20-ти рублей ему было достаточно, чтобы курева себе купить и чаю, который он ежедневно по многу раз в библиотеке пил для поднятия тонуса и крепости мыслей. А там он просиживал по 12-ть часов, повторим, с завтрака и до отбоя… В апреле же 1983-го года, через полтора месяца после прибытия в колонию, с ним и вовсе случилось знаковое событие: его вызвал к себе в кабинет Селихов, и меж ними состоялся следующий разговор.

– Максим! – бодро начал беседу начальник, протягивая гостю пачку «Явы», – я вот о чём хочу с тобой побеседовать. Мне ежеквартально и ежегодно приходится писать отчёты о проделанной работе. Таков порядок у нас в ГУИНе (Главное управление по исполнению наказаний МВД СССР): все начальники пишут отчёты наверх, да только там никто их, как представляется, не читает; они и на хрен там не нужны!… Но сейчас не об этом речь – о другом: о порядке. Для меня писанина эта – что нож острый: я ведь книги последний раз в школе в руках держал; и от этого плохо говорю на людях и пишу ужасно. Короче, косноязычный и неграмотный я как кавказец с рынка: в одном слове могу несколько ошибок сделать. Дочери надо мной всякий раз смеются, дремучим лапотником называют, неандертальцем даже, когда мои тексты читают и правят. Стыдно мне перед ними, перед дочурками, если б ты только знал как… И я вот о чём недавно подумал: имя такого парня как ты, мне грех твоими способностями не воспользоваться. Так ведь?! Ведь для тебя отчёт написать, что через губу сплюнуть. А для меня это такой труд, что после первого же предложения яйца мои как в бане потеют и ныть начинают, паскудины. Зачем мне муки сии? – согласись! Надо беречь здоровье!… И вот что я решил по этому поводу. Я буду ежеквартально и ежегодно давать тебе таблицы и тетради с цифрами, а ты будешь на их основе писать отчёты по заранее установленному образцу: я покажу, какому. И за эту работу я буду доплачивать тебе ежемесячно премию – 30-ть рублей. Поди плохо, да! Будешь на них себе покупать колбасу, сахар и хорошие сигареты в ларьке. Только в жилую комнату это всё не таскай – в библиотеке кури и питайся: там тебя никто не увидит. А то заключённые – люди ушлые и страшно завистливые, плюс ко всему. Начнут выяснять дотошно: откуда, мол, такое богатство свалилось? Рассказывай, давай, Максим, колись! Уж ни куму ли ты на нас на всех стучишь?! – спросят сурово. И он тебя, суку позорного, за то поит и кормит от пуза?! Ну и на хрена тебе такие предъявы дешёвые и такой базар? Согласись!… Нет, лучше лишних глаз и ушей избегать. Тогда и колония тебя раем покажется…

Так вот и стал наш герой с тех пор ещё и отчёты для Селихова строчить – и получать за то обещанные премиальные денежки. На них он в ларьке добавок к лагерному рациону себе покупал: яблок, сахару, печений к чаю, сигарет с фильтром. И жил он несколько лет за колючей проволокой – не тужил, и на жизнь свою несвободную никогда не жаловался. Потому что подобной насыщенной и полной жизнью он только лишь в Университетских стенах в молодые годы мог бы похвастаться. Тогда он тоже выделялся скромностью и аскетизмом среди студентов истфака: мало ел, мало спал, по ресторанам и борделям не шлялся; зато много думал, мечтал и работал…

7

Про особую прелесть ЗОНЫ (каторги) и обретение там истинной, а не игрушечной ВЕРЫ, как и ПОЛНОЙ СВОБОДЫ от проблем и тягот внешнего мiра, что не дают мыслящему человеку развернуться во всю духовную ширь и мощь, проявить все свои творческие таланты и способности, весь имеющийся духовный потенциал, многие люди задолго до Кремнёва писали. И первым про то пророчествовал Достоевский.

Однажды Федор Михайлович, уже на воле, сказал: «Я только на каторге познал себя и Бога. И я теперь уверен, что сколько человеку в жизни надо счастья, в такой же мере ему надо и несчастья, потому что он и счастья-то своего не поймёт».

С ним соглашался в подобном жертвенном понимании жизни и судьбы и другой великий русский мыслитель – Даниил Леонидович Андреев, младший сын гремевшего когда-то на всю Россию Леонида Николаевича Андреева. В 1947 году, в 41-летнем возрасте, т.н. “тройкой” Особого совещания Даниил Леонидович был осуждён на 25-ть лет заключения. И годы, проведённые им во Владимирской тюрьме, как это ни покажется странным, оказались в творческом плане крайне-плодотворными и выгодными для него, философа, писателя и поэта, озарёнными вдохновенным и богоугодным трудом. Об этом говорит всё его богатейшее творческое наследие.

Но есть и прямые признания, личные.

В своём главном религиозно-мистическом трактате «Роза Мира» он, например, писал:

«Как могу я не преклонять­ся с благодарностью перед судьбой, приведшей меня на де­сятилетия в те условия, которые проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые были не вполне легки и для меня, но которые вместе с тем послужили могучим сред­ством к приоткрытию духовных органов моего существа. Именно в тюрьме, с её изоляцией от внешнего мира, с её неограниченным досугом, с её полутора тысячью ночей, проведённых мною в бодрствовании, лёжа на койке, среди спящих товарищей – именно в тюрьме для меня начался новый этап…»

А вот те же мысли и настроения в письме к жене, что было написано в середине января 1955 года:

«…для меня совершенно неприемлемо представление о такой форме существования, где мне пришлось бы лгать перед самим собой или перед другими. Этого одного достаточно, чтобы я предпочёл остаться там, где я нахожусь, если б это от меня зависело, ещё ряд лет. Здесь я могу не лгать ни единым словом, ни единым движе­нием. Здесь я могу не презирать себя. Я могу, хотя бы от­части, делать то, для чего вообще живу»…

И знаете, в этом нет ни преувеличения, как кажется, ни напускного лицедейства и лжи, вытекающих из желания покрасоваться перед потомками или хотя бы успокоить супругу, ни ослеплённости собственной одержимостью и безысходностью, тем более. Ведь о том же самом, по сути, писал и другой великий литературный сиделец, Варлам Шаламов, в «Колымских рассказах»: «Тюрьма – это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди, не боясь, говорили всё, что они думали, где они отдыхали ду­шой» /«Новый мир» 1988 год.  № 6. С. 115/…

Вообще, вся жизнь человеческая устроена и протекает так, что люди трусливые и люди глупые постоянно ноют и жалуются, вечно они, алчные и недалёкие, чем-то или кем-то недовольны. Возрастом своим недовольны, перевалившим за середину, семьёй, здоровьем и положением. “Что имеем – не храним, – короче, – а потом, потерявши, – плачем”.

Про то, что 50-т или 60-т лет – прекрасный возраст, узнаешь только в 70-т, если до 70-ти доживёшь. То, что твоя старушка-жена гораздо лучше, надёжнее и вернее молодой любовницы, – узнаешь, когда жену похоронишь и останешься совсем один, обобранный и униженный всё той же любовницей. И то, наконец, что твоя теперешняя гипертония или стенокардия – мелочь, сущий пустяк в сравнение с раком, поймёшь только в кабинете онколога. Всё познаётся в сравнении.

Поэтому-то прозорливые и мудрые ПОСЛАНЦЫ НЕБЕС – такие как Достоевский, Даниил Андреев и Варлам Шаламов – никогда не жаловались, не гундосили, что их жизнь земная нехороша: ущербна, порочна, несправедлива, хуже, подлее и гаже всех. Потому что понимали прекрасно, а может и знали про то, что свиньями неблагодарными перед Небесным Отцом быть нельзя: это глупо и крайне опасно. Ибо можно доныться и до того, что и последнее потеряешь и у разбитого корыта окажешься, однажды прогневив Господа своим нытьём. И тогда прошлые тихие радости и здоровье собственное будешь вспоминать с благодарностью и тоской – и очень сожалеть о том, что вернуть упущенное невозможно.

Кто-то из святых отцов однажды сказал: благословляй свою жизнь, раб Божий, и она будет благословлена; проклинай свою жизнь, нечестивец, и она будет проклята. Смысл данных слов в том, что всё сущее и все земные проблемы и недовольства – исключительно внутри нас, и нигде больше. “Тому нет спасения, кто сам в себе носит врага”. И главное в жизни поэтому – крепкий внутренний стержень, ВЕРА СВЯТАЯ и ПРАВЕДНАЯ в ПРОМЫСЕЛ БОЖИЙ, в СУДЬБУ, как и позитивный душевный настрой, верноподданническое отношение каждого смертного к ПРЕКТАМ и ЗАМЫСЛАМ ТВОРЦА относительно себя лично; и, как следствие, – к тому, что на данный момент имеешь и бережно, как святыню, хранишь. Только-то и всего… В этом, собственно, и заключается залог счастья земного: когда безропотно принимаешь всё что имеешь, и благодаришь ежечасно и ежеминутно Отца-Вседержителя за сегодняшний день, со всеми его радостями и треволнениями…

8

Кремнёв прибыл в колонию 10 февраля 1983 года, напомним. А уже 15 февраля к нему в библиотеку ближе к ужину пришёл посланец и заявил с вызовом, что его сегодня после ужина ждёт у себя в бараке Гиви Кутаисский для беседы. И Максиму надо прийти, не опаздывать…

Предупреждённый Селиховым в первый же день, Кремнёв спокойно направился после ужина в один из бараков, отыскал там в самом конце отгороженный ото всех угол Гиви, постучал в его фанерную дверь и, услышав: «Кто там ломится?» – зашёл внутрь небольшой комнатки, на полу которой валялся порядком истёртый ковёр, а стены которой были густо оклеены голыми бабами из Плейбоя. На койке лежал одетый в тюремную робу приятного вида грузин среднего роста, которому было лет 40 по виду, может чуть больше. При виде вошедшего он поднялся со шконки, сунул ноги в тапки и сделал шаг навстречу гостю. «Ну, здравствуй, мил-человек! – сказал приветливо, протягивая для пожатия руку. – Ты, стало быть, и есть наш новый сиделец, Максим Александрович Кремнёв? Хорошо! Будем знакомы. А я – Гиви Кутаисский, вор. Зону эту топчу уже три года; ну и слежу за порядком тут: чтобы наши урки не баловались, не шалили особо… Садись Максим Александрович вот на этот стул, – указал он рукою на табурет, – и давай с тобой чуть-чуть побазарим. Ты же, я слышал, Московский Университет закончил. Так? Так! Меня, махрового зэка, с такими как ты людьми судьба ещё не сводила. Вот и хочу подружиться с тобой, ума-разума от тебя набраться. Мне-то учиться не довелось: с 14-ти лет по колониям всё мотаюсь. Университетом моим стала тюрьма, а улица и “малина” – школой. Вот мне и хочется узнать и понять: какие вы все – университетчики! Так что садись и рассказывай для начала, как ты с таким-то дипломом и образованием умудрился к нам на зону попасть? Этот ж ведь ещё постараться надо: с таких высот и в дерьмо с головой нырнуть. Рассказывай всё по порядку, не таи ничего, а я тебя послушаю. А то я тут от скуки совсем уже ошалел. Поговорить по душам не с кем – представь! – кругом одни двоечники и дебилы…»

Кремнёв сел на стоявший перед койкой единственный табурет, осторожно по сторонам осмотрелся. Понял, что Гиви в колонии барином жил: и шконка у него была добротная с двумя матрацами, и чистое постельное бельё, и подушка огромная и удобная, не как у простого лагерника. А на его тумбочке банка со свежезаваренным чаем стояла, лежали конфеты в пакете, сахар и фрукты, варенье. Всё это были деликатесы, не доступные остальным сидельцам. Да и сам он не выглядел измождённым зэком с потухшими глазами и землистого цвета лицом. Наоборот, был сытым, ухоженным и гладковыбритым мужиком, полностью довольным жизнью и своим теперешним положением. При разговоре лукавая улыбка не сходила с его тонких и суровых губ, обнажая золотые зубы. Но глаза при этом при всём были холодные и жестокие как у волка: Максим это сразу для себя отметил – и передёрнул плечами от страха. Понял, что перед ним именно двуногий волк и сидит, с которым ухо надо держать востро, чтобы целым и невредимым остаться.

Почему-то ему тогда, в душной коморке у Гиви, писатель Шукшин вдруг вспомнился, его изумительный рассказ «Волки», где даётся прекрасная характеристика этому страшному обитателю русских лесов:

«Ивана поразило несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал, что это что-то вроде овчарки, только крупнее. А сейчас Иван понял, что волк – это волк, зверь. Самую лютую собаку ещё может в последний миг что-то остановить: страх, ласка, неожиданный окрик человека. Этого, с палёной мордой, могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал. Он догонял жертву… И взгляд его круглых жёлтых глаз был прям и прост».

Вот Гиви и был таким зверем – жестоким и без-пощадным к людям, которых он за людей не считал. Не всех, безусловно, – но многих. И лучше было бы Кремнёву, фраеру по блатной классификации, мелкоте, его не знать, не пересекаться в жизни, как тому же кролику с удавом… Но выбора у него не было: пути их сошлись. И, значит, надо было встретиться и разойтись так, чтобы не рассердить смотрящего за зоной, а, наоборот, понравиться ему, прийтись по сердцу…

Быстро осмотревшись по сторонам и всё что надо подметив, Максим перевёл после этого взгляд на сидевшего перед ним кавказца, криминального авторитета со стажем, не спускавшего с него колючих и умных глаз, смутился чуть-чуть от подобного цепкого взгляда, после чего сказал тихо:

– Да я не знаю, что Вам рассказывать. В колонию по собственной дури попал: так всё неудачно сложилось у меня на воле.

– Послушай, Макс, – перебил его Гиви, смеясь. – Перестань мне выкать. Хорошо? Бросай эти свои интеллигентские замашки. Ты на зоне теперь, паря, – не в столице. А у нас тут “в Марьиной роще народ попроще”, к галанту и политесу не приученный. Понял?… Ну вот и хорошо… А открыться передо мной ты должен, пусть и коротко, но рассказать всё от начала и до конца, всю короткую жизнь свою. Мне всё интересно будет про тебя знать – новичка залётного, первоходка. Я же должен понять, что ты за человек, и как к тебе, соответственно, относиться: по-человечески или по-скотски… Так что давай, начинай: я слушаю. Чаю хочешь, кстати, с вареньем?

Кремнёв отрицательно замахал головой, вздохнул тяжело, всей грудью, утёр ладонью лицо – и после этого не спеша начал рассказывать всё по порядку: где родился и вырос, в какой семье, как в Московский Университет попал и как и чему там учился. Потом перешёл уже на причины случившегося с ним: как его, выпускника МГУ, в Москве обманывали и футболили чиновные люди, уговаривали плохим историком быть, а не хорошим рабочим. Рассказал всё то, одним словом, что за последние несколько лет, когда он диплом получил и университетские стены покинул, он уже сто раз всем рассказывал…

Гиви слушал его внимательно и с удовольствием, не перебивал. Только сигареты менял раз за разом, наполняя тесную коморку свою густым сизым дымом. Было заметно по его светящимся глазам, что ему нравился и рассказ, и сам рассказчик… Под конец он, глубоко задумавшись и поиграв желваками, произнёс с грустью:

– Хороший ты мужик, Макс, я гляжу: талантливый, добросовестный и прямой – как шпала… Но только с таким характером бычьим не сносить тебе головы: такие упрямцы и своевольники не живут долго. Поверь… Ну да ладно: на всё Воля Божья. Главное, что я из услышанного понял, что ты – мужик правильный и с головой, и с совестью. Мне хорошо, комфортно рядом с тобой находиться. Буду рад тебя и дальше видеть и слышать, отдыхать душой. Когда тоска тут совсем заест – буду посылать за тобой как за попом-батюшкой. Хорошо? Договорились?… Ну и ты, если что не так, если обидит кто – приходи. Я помогу. Таким как ты помогать надо…

После этого они расстались, крепко пожав друг другу руки. И два-три раза в месяц Гиви действительно стал приглашать Кремнёва в гости к себе для задушевной беседы, для общения.

– Ты, говорят, тут лекции у нас братве читаешь – и здорово! Братва довольна тобой, профессором тебя кличет, – однажды сказал он, смеясь. – И мне давай тоже читай, я тоже охочий до знаний. Только вот ходить на лекции к тебе мне не с руки: вору-законнику западло сидеть с урками вместе. Сам, поди, понимаешь. У нас за подобное могут и рас-короновать на сходке, всех воровских привилегий лишить и статуса. Таков порядок… Так что не обессудь, Макс, но будешь приходить и рассказывать мне одному всё что знаешь: я про политику новости сильно слушать люблю, про современную жизнь, за новостными радиопрограммами слежу регулярно, не пропускаю…

9

Так вот и стал Кремнёв постоянным собеседником у криминального авторитета Гиви Кутаисского, ходил к нему в коморку три года подряд и часами по душам беседовал. Про Русскую Историю и литературу уроженцу Кавказа слушать не сильно интересно было по понятным причинам: он политикой больше интересовался, порядками и жизнью в Москве, где у него было много родственников и знакомых, как выяснилось, и куда он регулярно наведывался, когда на свободе жил. Сталина он боготворил как и всякий грузин, что тоже было естественно и понятно. Эта искренняя и пламенная любовь к Вождю всех народов их сильно соединила и сблизила, чуть ли ни родственниками сделала. Генералиссимуса Сталина и Кремнёв почитал со школьной скамьи ещё, с первых уроков Истории. Мало того, считал его (как и Ленина) самой выдающейся личностью из всех, настоящим Демиургом-подвижником, оставившим на Мидгард-земле заметный след. А ещё ВЕЛИКАНОМ мысли и духа Иосифа Виссарионовича считал, кто на деле, а не на словах, предъявил мiру чудный социальный проект, или путь его будущего справедливого существования и развития.

Сам же Кремнёв к Гиви с просьбой о помощи не обращался ни разу: не было в том нужды. Общий режим, где он отбывал срок, – это не строгий и не особый, тем более. Братва в колонии сидела тихая по преимуществу и по самым смешным преступлениям, которые и преступлениями-то было тяжело назвать. Тут кто-то кому-то на воле морду по пьяной лавочке набил, кто-то проворовался, а кто-то соседу сарай или дом поджёг по давней семейной вражде – и отпираться не стал: угодил на нары. Обычное житейское дело в провинции: мордобой, воровство и красный петух, – и дело самое что ни наесть пустяшное. Маньяков, насильников и убийц, во всяком случае, в брянской колонии не имелось в наличии.

Даже и волчара-Гиви за тунеядство сидел: так гласила его статья. И ранее он по той же причине отбывал срока – потому что нигде и никогда не работал: вору-законнику запрещено это… Чем он занимался на самом деле и марал ли когда кровью руки? – это уже другой вопрос, нерасследованный и недоказанный. Может и марал. Но судили-то и сажали его именно за тунеядство и за бродяжничество – а не за насилие и мокруху.

Тут любопытно другое было: что и он, криминальный авторитет Гиви, тёртый-перетёртый калач, учивший жизнь не по учебникам, как говорится, к первоходку-Кремнёву с нескрываемым уважением относился. Про остальных сидельцев, кто был поскромнее и попроще, и не говорим. Для них университетчик-Максим был самым главным человеком в колонии, профессором настоящим, светилом, к которому они почти ежедневно бегали за помощью и советом. Все они относились к нему как к коренному москвичу, именно и только так, хотя и знали прекрасно, что он был родом из Рязанской области. И все почему-то считали, что если уж он окончил Московский Университет, и долго потом в столице жил и работал, – то должен был знать абсолютно всё: и социологию, и юриспруденцию, и даже медицину.

Они прибегали к нему в библиотеку после обеда или ужина парами или по одиночке – и постоянно на что-то жаловались косноязычным слогом: на застарелые болячки свои, на проблемы в семьях оставленных, на очередное отклонение комиссией УДО (условно-досрочное освобождение), – слёзно просили совета и помощи. И Максим советовал, если знал вопрос, помогал написать какие-либо жалобы или прошения. Или же просто выслушивал несчастного человека и утешал его: это тоже было важно зэкам – услышать доброе слово в ответ, увидеть глаза сочувственные и внимательные.

В общем, проблем у Кремнёва не было с местной братвой, от которой он был предусмотрительно отделён мудрым майором Селиховым, с которой лишь мельком пересекался – и быстро расставался потом: скрывался за стенами клуба и библиотеки. Живи он в бараке, конечно же, – всё могло бы и по-другому сложиться. Но Бог его от людского скопления оградил: Максим и в колонии жил отшельником-небожителем… 

10

В начале марта 1986-го года в жизни зэка-Кремнёва случилось чрезвычайной важности событие, впоследствии значительно повлиявшее на его судьбу. Вечером его к себе в барак пригласил на очередное рандеву смотрящий за зоной Гиви и сразу же заявил весело, что ему осталось сидеть два дня, после чего он выходит на волю: документы, мол, по нему уже готовятся. По этой причине он и решил устроить небольшой отходняк, и именно с Максимом намерен отметить своё очередное освобождение. После этого он, не мешкая, достал бутылку грузинского конька из загашника, коляску копчёной Краковской колбасы, кусок Российского сыра, банку маринованных огурцов и шпрот, батон белого хлеба, разложил это всё богатство поверх тумбочки – и пригласил опешившего Кремнёва к столу.

– Садись, Макс, не робей, – сказал громко и делово, открывая огурцы и шпроты, нарезая дорогим выкидным ножом колбасу, сыр и хлеб большими кусками. – Будем с тобой трапезничать, обмывать мою очередную волю. Тебя одного пригласил – заметь. Все остальные “дятлы” мне тут по х…ру.

Делать было нечего, пришлось Кремнёву пристраиваться к наспех накрытому столу, – хотя он и понимал прекрасно, что это ему не по чину и не по статусу: фраеру дешёвому с коронованным вором пьянствовать. В криминальном мiре подобное называется западло и строго карается…

Гиви, между тем, откупорил коньяк и стал наливать его в гранёные 200-грамовые стаканы. Сначала в свой налил до краёв, потом за стакан Кремнёва взялся.

– Мне не надо, Гиви, не наливай: я просто так с тобой посижу – хорошо? – составлю компанию.

– Ты чего? – сурово взглянул на него хозяин коморки. – Ты меня сегодня обидеть хочешь? Чтобы я с обидою расстался с тобой, да?

– Да не в этом дело, Гиви, не в этом! – быстро попробовал оправдаться Кремнёв. – Я просто спиртное на дух не переношу ещё с ранней юности и всегда плохо себя после пьянки чувствую. Тошнит меня от водки и конька, и я блевать начинаю. Ну и зачем добро переводить? – так ведь?!

– Так ты ещё и не пьёшь ко всем своим достоинствам, – удивлённо хмыкнул Гиви. – Дела-а-а! Ты прямо идеальный какой-то мужик, Макс! Тебя в космос посылать впору, или в наше правительство направлять.

– Я не идеальный, нет. Скажешь тоже! Я – обычный. Просто с молодых лет я активно занимался спортом – вот и всё. И в школе это делал, и в Университете потом. В Университете вообще в сборной команде МГУ был несколько лет, из легкоатлетического манежа не вылезал, хорошо 100-метровку бегал. А спорт и спиртное несовместимы: ты ж понимаешь. Вот я и не пил и не курил до 22-х лет, вёл здоровый образ жизни. Это уж, получив диплом и покинув университетские стены, я не выдержал и закурил: жизнь заставила. А пить до сих пор не люблю: не моё это занятие. Честно!

Гиви, выслушав всё внимательно, удивлённо тряхнул головой, – но коньяк в стакан гостю всё же налил, и до краёв.

– Я всё понял, Макс, – сказал примиряюще. – Но для меня ты сегодня исключение сделай, выпей со мной и закуси. Пусть и не сразу всё пей – частями. Просто нам с тобой серьёзный разговор предстоит, – а какая серьёзная мужская беседа на трезвую голову. Ты будешь зажатый сидеть и трусливый, а значит – неискренний. А я хочу, чтобы ты расслабился и со мной откровенно поговорил. Мне сегодня как никогда будет важна твоя откровенность и искренность… Так что давай, поднимай стакан – и вперёд. И потом закусывай сыром и колбасой, не стесняйся: хорошая закуска поможет тебе не потерять голову…

Делать было нечего: пришлось Максиму чокаться с Гиви и пить коньяк. Не весь, а полстакана только. Но ему и 100 грамм коньяка без привычки крепко шибанули в голову. По телу потёк жар, настроение моментально улучшилось, глаза заблестели и засветились лукавым озорным огоньком, улыбка на лице и губах появилась… Гиви это заметил, приподнятое состояние гостя, и всунул ему в руки огромный кусок колбасы и хлеба белого. «Давай, ешь» – сказал строго, после чего стал терпеливо ждать, когда Максим всё это прожуёт и проглотит. Сам-то он, выпив коньяк до дна, только кусок сыра съел. И сразу же запалил сигарету, дымом окутав всё вокруг. Коморка-то его маленькая была, хотя и уютная…

– Ну так вот о чём я хотел с тобой поговорить напоследок, Макс, – начал он намеченную беседу, видя что Кремнёв прожевал и проглотил колбасу, ему предложенную. – Через пару деньков я откидываюсь, выхожу на свободу. Поеду к себе в Краснодар, где меня братва давно уже дожидается. Там у меня и свой дом имеется, и несколько борделей и казино. Короче, жизнь у меня там давно и успешно налажена: с голоду не помру… Но и ты, Макс, тут долго не задержишься: по слухам, хозяин летом выпустит тебя по УДО. Уж больно ты ему нравишься!… Так вот, у меня прямой и конкретный вопрос к тебе: куда хочешь ехать и чем заниматься, когда на воле окажешься?

Вопрос подобный застал хмельного Кремнёва врасплох: мысли его запутались от неожиданности, устроили в голове настоящую круговерть.

-…Домой хочу непременно съездить, – не сразу ответил он, мозги напрягая пьяные, – могилу родителей навестить, чтобы проститься с ними лично и по-хорошему. А то ведь я у них даже на похоронах не был: не отпустили отсюда меня. Я так теперь жалею об этом, так жалею, что не простился с ними!… Вот я и планирую перво-наперво к ним на свидание попасть, посидеть рядышком на могильном холмике и повиниться. Это ж они из-за меня так рано на тот свет ушли: не пережили моего позора тюремного. И хоронили их чужие люди – соседи, как мне сообщили потом, – пока я, их единственный сын, в колонии чалился… Вот я и хочу приехать и повиниться за всё – пусть и задним числом. Ну хоть так. Ограду хочу хорошую им поставить, мраморный памятник, чтобы было не хуже, чем у других людей, у кого дети нормальные – не уголовники… У них ведь ничего этого сейчас нет: некому в Касимове это сделать. И лежат они оба на кладбище безымянные и под казённым дешёвым крестом – как сироты настоящие, или бомжы вообще! Это при живом-то и здоровом сыне. Ужас, ужас!… А как с могилой родительской разберусь, – мечтаю потом к тётке в деревню съездить и её навестить, сестру матушки, Тамару Степановну. Она теперь у меня одна родственная душа на свете: больше нет никого. Двоюродные братья и сёстры по отцу не в счёт: я с ними никогда и не знался-то. Они завидовали мне ещё со школьной скамьи – дурни пустые и безголовые. А как я в Москву учиться уехал – вообще возненавидели. И меня самого, и родителей. До такой степени, представляешь, что даже похороны на соседей свалили: никто из родственников на похороны не пришёл… Одна тётушка, повторю, у меня теперь и осталась, родная душа. Она и письма мне сюда регулярно пишет, подбадривает меня, деньги в конверты вкладывает: то рубль, то трёшку. Спасибо ей, старой, одинокой женщине… У неё ведь тоже никого нет на целом свете. И не было никогда. Старая дева она – без-помощная и беззащитная…

– Ну это ладно, это понятно, – всё внимательно выслушав, сказал Гиви, видя, что на глазах у Кремнёва навернулись слёзы от горестных воспоминаний. – Родители и тётка – дело законное и святое. Тут даже нечего и обсуждать, трепать языком понапрасну; и ты просто обязан им возвернуть долг. Кто против, Макс, и кто спорит? Но только я-то тебя про другое спросил: понимаешь? Вот съездишь ты к ним после отсидки, навестишь, всё что надо там сделаешь, тётке потом поможешь. А дальше-то что? Что потом собираешься делать и где якорь бросать? Ты ж не планируешь в Касимове закрепляться или в Рязани той же?

– Да нет, не планирую. Зачем мне Рязань, с которой меня давно уже ничего не связывает?

– Ты ещё и то имей в виду, паря, что со справкой о судимости тебе на воле будет крайне сложно жить; сложно без связей хорошее место найти, соответствующее твоему интеллектуальному уровню и возможностям. А дерьмо за людьми вычищать ты, поди, и сам не захочешь.

– Да я понимаю, что после колонии меня везде футболить начнут: думаю постоянно про это, намечаю приемлемые пути, – с грустью согласился Кремнёв, хмельную голову на грудь опуская.

– А чего тут думать-то? – натужно засмеялся Гиви. – Тут думай, не думай – итог известен. Один ты не выживешь ни за что: затопчут тебя и сомнут на воле лихие люди с твоей-то биографией и характером. Ты и до колонии бился о стену лбом – это если ты не забыл ещё, – и ничего не добился в итоге. Вспомни, вспомни! Это с дипломом-то МГУ! А колония и вовсе на твоём дипломе крест жирный поставила: кому он будет нужен теперь, кому интересен? Справка и штамп о судимости в паспорте все твои прежние заслуги и достижения перекроют-перечеркнут. Тут и к гадалке ходить не надо – выяснять судьбу… Вот по этому поводу я сегодня и пригласил тебя к себе, что хочу предложить тебе дружбу и покровительство в будущем. Хорошее дело хочу тебе предложить, короче, выгодное, и хорошее местожительство.

– Где?

– У себя в Краснодаре. Я там теперь обитаю на постоянной основе: лежбище у меня там, берлога. Вот и тебя хочу туда переманить – к себе поближе… А что?! Прекрасный южный город, богатый и красивый: тебе понравится. К тому же, там бабки такие крутятся, что тебе и не снилось, я думаю! Миллионером можно за год стать, если с головой подходить к делу. А у тебя голова на плечах имеется и варит неплохо: тебе нужен только толчок и хороший и надёжный помощник… Вот я и стану твоим толкачом: вдвоём мы с тобой широко развернёмся. У меня ж в Краснодаре всё куплено и схвачено давно, связи обширные и надёжные, знакомства, братва на пристяже. Приедешь если ко мне, если дашь согласие в мою команду влиться, – у тебя там будет всё: работа не пыльная и денежная, хороший дом за городом, машина «Волга». Будешь жить королём под моим началом, в дорогих ресторанах обедать и ужинать, в море всё лето плескаться: от нас оно недалеко. Бабу тебе найдём сисястую и жопястую, злоеб…чую до невозможности. У нас в Краснодаре знаешь сколько таких озабоченных и похотливых дур, на свиноматок похожих?! Ходи, выбирай только, на вкус пробуй. Все они на любовь и ласки злые, все аппетитные и ужасно “голодные”, что и негритянкам фору дадут в плане интимных услуг. Проведёшь с такой кралей ночь – и про все свои беды и проблемы наутро забудешь. Она из тебя всю хмарь и тоску вместе с кровью высосет. Точно тебе говорю: так всё и будет! Лучшего места после колонии ты нигде себе не найдёшь, Макс, нигде! Поверь!… Только, гляжу, ты всё чего-то сидишь и молчишь, и супишься? Тебе что-то не нравится в моём предложении, да? Отвечай честно… Или просто ты так умело скрываешь свою радость?…

-…Гиви, – наморщив лицо и лоб, тихо произнёс через какое-то время Кремнёв, трезвея сразу же и тщательно подбирая каждое слово при этом. – Спасибо тебе за заботу и за слова добрые в мой адрес, спасибо. Если честно – не ожидал я подобное услышать, никак не ожидал. Тем более – от тебя: человека авторитетного и уважаемого, известного в определённых кругах, хлебнувшего с юных лет горюшка полной мерой. И, тем не менее: это особенно важно и ценно в твоей биографии, – не сломавшегося из-за передряг, не опустившегося на дно, в слюнтяя и тряпку не превратившегося. Какой там! Слюнтяи, тряпки и слабаки колонии в узде не держат, криминальными авторитетами не становятся. Общаться с тобой для меня – честь великая и память на всю оставшуюся жизнь: говорю это совершенно искренне… Но только, Гиви, пойми меня правильно. Я 5-ть лет проучился в Москве. А потом ещё жил и работал 5-ть лет в этом чудном и сказочном городе. И до того Москву полюбил, сердцем прикипел к ней и всем естеством своим, что теперь вот лежу на шконке ночами без-сонными – и нетерпеливо отсчитываю деньки, когда опять вернусь в Первопрестольную. Приеду и буду ходить и дышать её дурманящим, целебным и хрустальным воздухом, красотой её божественной любоваться, великодержавной мощью и статью, безмерно гордиться ей – столицей нашей великой Родины. Москва для меня всё – моя жизнь, моя судьба, моё счастье!… Поэтому-то, как только освобожусь и улажу все дела на родине, – опять в этот город помчусь без оглядки. И опять попробую закрепиться там. А как? – не знаю, не представляю даже. Знаю только одно: вне пределов Москвы мне не будет жизни и радости… К тому же, открою тебе секрет: у меня там живёт любимая девушка неописуемой красоты – Мезенцева Таня, – чаровница-прелестница и большая-пребольшая умница! БОГИНЯ! Её я впервые увидел в читальном зале, будучи второкурсником, – и заболел ей, поехал от неё умом: от её стати, величия и благородства. С тех пор ей одной и живу – парнем блаженным и чокнутым! Но выздоравливать не хочу. нет. Об одном с той поры лишь мечтаю: пусть эта моя болезнь сердечная вечно длится…

– А чего ж не женился-то тогда на ней? – дивясь услышанному, спросил матёрый уголовник Кремнёва. – Чего от себя отпустил на столько-то лет, коли такая любовь была неземная? Не боишься, что опоздал, что профукал счастье? Вот выйдешь на волю, допустим, приедешь к ней, – а она замужем наверняка, и у неё дети. И ты ей и на хрен не нужен. Ты об этом не думал, что планы твои – ерунда, чистое ребячество?

– Думал, Гиви, думал: постоянно про это думаю теперь. Иных мыслей нету. И если она замуж вдруг вышла действительно – буду жить где-нибудь рядом с ней, как жил писатель Тургенев подле Полины Виардо, – и терпеливо ждать, когда она разведётся и одна останется… А не женился на ней потому, что боготворил её с момента встречи безмерно, считал настоящей БОГИНЕЮ, повторю, НЕБОЖИТЕЛЬНИЦЕЙ! – именно так. По этой причине ужасно боялся к ней приблизиться и познакомиться четыре года подряд, по душам поговорить, в любви своей неземной объясниться. Был трусом поганым, чего уж скрывать, а может и тряпкой… Она всё это видела и подмечала, как потом выяснилось, когда я всё-таки осмелился и к ней на 5-м курсе подошёл, – и презирала меня за то: такого трусливого, жалкого и нерешительного. Больше скажу: обозвала меня однажды бабой и дала от ворот поворот. До сих пор та наша последняя беседа с ней до мельчайших подробностей помнится… А насчёт замужества её очень я сомневаюсь, что она за кого-то вышла. Думаю как раз наоборот, что она до сих пор свободна и одинока. Потому что она из тех редких дам, насколько я её успел узнать, кто живёт по принципу: выходить замуж надо только по любви и за принца – или не выходить совсем, не морочить никому голову. А принцев, их мало на свете: это штучный товар, очень и очень редкий. Вот она и живёт до сих пор одна: я, во всяком случае, верю и надеюсь на это… Поэтому, извини, Гиви, и не держи зла, но мне непременно надо попасть в Москву, чтобы быть к Татьяне своей поближе. Чтобы когда-нибудь разбогатеть с Божьей помощью, твёрдо встать на ноги, своё жильё в Москве заиметь – и потом сполна отблагодарить её за то счастье безмерное, неземное, которое она мне доставила…

11

В коморке после этого установилась гробовая тишина: каждый из сидельцев-застольников погрузился в свои мысли. Только дыму становилось всё больше и больше вокруг от выкуренных сигарет: от него уже и глаза у подвыпивших мужиков резать и слезиться стали…

-…Ну ладно, нет – так нет, – первым нарушил молчание старый матёрый вор через минуту где-то. – Насильно мил не будешь, как говориться. Хочешь ехать в Москву – езжай в Москву, коли там у тебя такие страсти сердечные намечаются.

Сказавши это, он  взял бутылку коньяка и налил в свой стакан оставшиеся там сто грамм желтой ароматной жидкости. Кремнёву наливать не стал: у него ещё полстакана было.

– Давай, Макс, допьём коньяк: чего добру пропадать. Ты тоже давай допивай, не обижай меня, не надо. А то когда ещё нам с тобой посидеть и по душам поболтать придётся…

Выпили, закусили молча, за сигареты дружно опять взялись. В голове Кремнёва от коньяка ещё сильней зашумело и закружилось, жар могучей волной потёк по телу и по лицу, разгоняя кровь и расслабляя мышцы. Хорошо стало ему на душе, как давно уже не было…

– И всё равно, Макс, мне не хочется с тобой расставаться: честно тебе скажу. Особенно – после того, что я только что про зазнобу твою услышал. Знаешь, ты ещё лучше в действительности оказался, чем я про тебя до этого думал, до рассказа о твоей Татьяне. Ты, ко всем своим талантам и достоинствам, ещё и безнадёжный романтик, без-корыстно преданный и верный первой своей любви. Невероятно, неправдоподобно и даже дико такое слышать в наши безбожные дни! – да ещё в колонии, где одни уркаганы вокруг двуногими тараканами крутятся, которым на всё и на всех насрать, кроме жратвы и похоти. Ведь такого не может и не должно быть по всем правилам логики, и по правилам нашего материального мiра, ужасно грязного, жестокого и циничного! А вот, поди ж ты, на деле выходит обратное: это всё ещё есть. И платоническая любовь существует на свете! Чудеса, да и только!… Знаешь, я ведь долго на белом свете живу, 40 с лишним лет уже; много чего видел. Но чтобы так фанатично и преданно мужик какую-то бабу любил, пусть даже очень и очень умную и красивую, – первый раз слышу! Вот слушал сейчас тебя – и немного завидовал даже, что мне такие девушки не встречались ни разу – чистые и непорочные, гордые и без-корыстные, без тайного умысла и двойного дна, а в душе без гнили и грязи. Девушки, за которых можно б было Богу душу отдать, на кого хотелось бы вечно смотреть и молиться. С ранней молодости рядом крутятся лярвы да бл…ди одни! А им только деньги от меня и требуются, да дорогие подарки ещё, за которые они готовы наизнанку вывернуться и требуху свою мерзопакостную показать. А не будет денег – и я им не нужен стану. Совсем-совсем. Обидно и горько это…

– Ну да ладно, х…р с ними, как говорится. Такова уж моя судьба. Сейчас не об них, не о лярвах речь – о тебе. Не хочешь со мной работать – не надо. Работай с братом моим тогда: Арсеном его кличут. Ну или Арсеном Гурамовичем Кавтарадзе, если полностью. Он как раз в Москве давно уж живёт и работает, прочные корни пустил в столице, оброс связями. Крутым и солидным мужиком стал, директором столичного Центрального рынка. Ты был там когда-нибудь, видел его размеры и ассортимент? У-у-ух! Это такая силища и такой финансовый оборот, такие клиенты важные и капитальные там каждый день отираются! Торговцы рынка мешками деньги под вечер таскают. Там самый худой продавец круче и богаче профессора.

– Нет, не был и не видел, – затряс головой Максим. – Но знаю, что есть такой, на Цветном бульваре находится.

– Да, правильно, на Цветном бульваре, рядом со старым цирком. И он, Арсен, там уж лет 10-ть как директорствует. Мне он – двоюродный брат: наши отцы – родные братья. Я ведь тоже Кавтарадзе: это так, к слову, – и в нас с Арсеном течёт одна родовая кровь. Он тоже из Кутаиси родом: мы с ним на соседних улицах выросли, дружили с детских лет, в то время почти что не расставались. Ведь разница в возрасте у нас всего-то один год. Он чуть постарше, я – помоложе. И он удачливее меня оказался: школу-десятилетку в Кутаиси закончил, потом поехал учиться в Москву, в Плехановку поступил и получил диплом экономиста в итоге. Когда студентом был, удачно женился на своей сокурснице Вике… А она оказалась девушкой не простой – из крутой и богатой семьи. Её отец замом министра торговли давно уж работает; член ЦК и депутат, шишка, короче! Шикарная дача у них, у семейства Вики, в Подмосковье с круглосуточной кагэбэшной охраной: там они все теперь и проживают на постоянной основе, природою наслаждаются. Хотя в Москве огромные квартиры имеют: и Арсен, и тесть… С помощью отца жены мой Арсен так высоко и взлетел, ясное дело. Это ведь тесть его после окончания Плехановки на Центральный рынок запихнул – крутое и халявное место. Сначала Арсен там товароведом работал; потом замом директора рынка стал. А теперь вот директором уже 10-ть лет как трудится. Возможности у него огромные, почти запредельные, большие связи; а денег в загашнике столько, что он устал их считать и по щелям прятать. Верные и преданные люди ему позарез нужны: это главная его теперь проблема. Он мне постоянно жалуется при встречах, что таких рядом с ним нет, или очень и очень мало. Зато аферистов и жуликов полным-полно. Он меняет их каждый год, а всё без толку…

– Я к чему тебе это всё рассказал, Макс? К тому, что давай я с Арсеном тебя сведу, замолвлю за тебя перед ним словечко. Он тебя, по моей протекции, с радостью к себе возьмёт, введёт в большое и серьёзное дело. И если у вас с ним всё сложится, в чём я ни сколько не сомневаюсь, – ты не будешь ни в чём нуждаться, поверь, ни в чём! Забудешь в Москве и про жильё, и про прописку столичную – про всё. А денег у тебя будет столько, что ты ими свою божественную Татьяну как новогодними конфетти однажды осыплешь, в настоящую королеву её превратишь, или в царицу. Посмотришь тогда, как её отношение к тебе переменится самым решительным образом. Бабы деньги и подарки любят больше всего, нашу любовь к ним деньгами мерят.

Сказав всё это, Гиви замолк и на Кремнёва недвижно уставился, ждал от него ответа. А у пьяненького героя нашего пуще прежнего закружилась голова от полученной информации и предложения о сотрудничестве, о совместной работе на воле, которое было поистине неправдоподобным… Поэтому он и не знал, что и как отвечать. Сидел, сопел и напряжённо думал…

-…Гиви, – откашлявшись и проглотив слюну, набежавшую от волнения, наконец произнёс он хриплым, дрожащим голосом. – Я ведь Московский Университет закончил, исторический факультет. И ты прекрасно знаешь про это. В коммерции и торговле я ни бельмеса не смыслю. Я – лох, обыкновенный лузер и простофиля! Ну и зачем я Арсену такой? Меня ж кто угодно и в два счёта обведёт вокруг пальца. А вместе со мной – и твоего брата.

– Ты не про то сейчас думаешь, Макс, не про то. Тебя никто на первых порах к серьёзным делам и не подпустит. А когда освоишься в рыночной системе – поймёшь, что торговля – любая! – это простое и даже примитивное дело. Там подешевле надо купить – и подороже продать: вот и вся наука. Не думаю, что ты с ней не справишься… А потом все главные вопросы и сделки будет решать и проводить Арсен: он никому это не доверяет, что, безусловно, правильно. Я и сам такой. Ты же будешь его помощником и советчиком. Да и я буду часто в Москву приезжать: у меня в столице свои интересы имеются… Вот и будешь нам с братом помогать подсказкой и советом добрым, знанием настроений в обществе и людей. Ты ж хороший, умный мужик, Макс: открытый, честный, прямой. Гниль человеческих душ определишь сразу – и нам подскажешь, когда наши глаза замылятся… И голова у тебя отменно варит, – о чём мне не раз докладывала братва, да и кум тот же. Об этом и твой университетский диплом красноречиво свидетельствует… Потому мне и не хочется тебя от себя отпускать. Честно признаюсь: не хочется! Второй такой удачи у меня уже не случится. А тебе повторю в третий раз: если станешь нам с братом верой и правдой служить, в чём я не сомневаюсь, опять-таки, – будешь жить так, как в Москве мало кто живёт. Да и в России – тоже…

Отвечать отказом после таких слов Кремнёву было и глупо, и неприлично. Да и опасно тоже: перед ним ведь не мальчик сопливый сидел и предлагал пойти и поиграть в песочнице. Криминальные авторитеты, воры-законники – люди предельно-властные, обидчивые и деспотичные: отказов не понимают, не терпят и не признают, сурово за них наказывают… И он дал Гиви согласие встретиться с его братом Арсеном после того, как окажется на свободе. Другого-то, лучшего варианта закрепиться после отсидки за Москву у него ведь всё равно не было на примете. А значит, и глупо было харчами перебирать, тупо отнекиваться и упираться…

-…Вот и отлично, – облегчённо выдохнул матёрый грузин, услышав “да” от Кремнёва. – Через пару дней я откидываюсь и прямиком направлюсь в Москву. Поживу там с недельку у брата, перед тем как в Краснодар ехать, отъемся и отосплюсь, пошатаюсь по кабакам на Арбате, с братвой встречусь, последние новости узнаю от неё. Меня ж 5-ть лет на свободе не было, ядрёна мать: там столько воды утекло за это время, так всё разительно переменилось. Надо скорёхонько изучать обстановку и побыстрее вписываться в новую жизнь. А иначе на обочине окажешься, а то и вовсе на свалке… И по поводу тебя я обязательно с Арсеном переговорю: чтобы он ждал и рассчитывал на твой к нему скорый приезд, готовил для тебя место. О разговоре этом ты сразу же будешь знать: я дам тебе через надёжного человека в колонию весточку…  

12

После этого они посидели ещё чуть-чуть, доели колбасу с сыром, шпроты и огурцы – и потом по-доброму расстались. То была их последняя в колонии встреча и разговор. Через два дня Гиви вышел на свободу в полдень, получив справку об освобождении от Селихова, и с шиком и помпой великой, в окружении братвы, укатил в столицу на дорогих машинах.

Самому же Кремнёву ещё до лета предстояло сидеть, до середины июля 1986 года, если быть совсем точным. А перед этим, в конце июня его вызвал к себе в кабинет начальник ИТУ и сообщил бодрым голосом новость, ещё в феврале озвученную Гиви: что он собирается выпускать Максима по УДО.

– Меня в сентябре на пенсию выпроваживают, – доверительно сказал он Кремнёву, усадив его перед собой за длинный полированный стол и сам усевшись напротив. – 25 лет я в исправительной системе оттрубил – хватит! Мне уже и замену нашли в Брянске: не терпится моим начальникам мне коленом под зад дать. Так что всё – ухожу. Вопрос этот решённый. Буду с братьями кроликов разводить – кооператором заделаюсь: на них теперь мода. Перестройка же на дворе и новое мышление. Слышал, наверное, знаешь, что теперь в стране творится…

– И тебя, Максим Александрович, я не хочу тут долее оставлять. Поверь – не хочу. Ты – мужик правильный: нравишься мне, симпатичен. Но неизвестно, как у тебя с новым хозяином отношения сложатся. А вдруг коса на камень найдёт, и кошка чёрная пробежит меж вами. Такое часто встречается. Тем более, что ему доложат вертухаи наши, как ты тут до него жил – и не тужил, из библиотеки и клуба не выходил, доплату от меня получал за отчёты… А он это услышит – и разозлится, буром попрёт. Имеет право. И что тогда? Начнёт тебя мордовать и чморить, с урками вровень ставить – начнёт выёб…ваться, одним словом. Вполне такое может произойти, если он гнилой человек окажется… А я не хочу этого: жалко будет тебя, искренне жалко. Потому и добьюсь для тебя УДО в следующем месяце. Готовься!… Но перед этим, Максим, ты мне последний квартальный отчёт напишешь в июле. Хорошо?! Сделаешь для меня последнее доброе дело. А я уж тебе за то такую характеристику знатную накатаю и так охарактеризую тебя перед комиссией, – что ты не только УДО, ты орден за добросовестную отсидку получишь.

Сказавши это, Селихов громко и раскатисто загоготал, довольный собственной шуткой. Засмеялся тогда и Кремнёв, у которого сердце сжалось и защемило от дикой внутренней радости. В июле он будет на воле. Ёлы-палы! Увидит опять Москву и родной Касимов, с родителями на кладбище наконец встретится и поговорит, с тёткой Тамарой. Оставшиеся до выхода дни он по колонии на крыльях летал, а квартальный отчёт написал такой, что впору было его в столичном литературном журнале печатать.

14 июля 1986 года, отсидев 3,5 года из положенных 6-ти, он получил в кабинете начальника колонии справку об освобождении.

– Смотри, Максим Александрович, не попадай к нам больше, не надо, – сказал ему тогда майор Селихов с нежной грустью, крепко пожимая напоследок руку. – А то таких начальников как я ты вряд ли где ещё встретишь.

– Не попадусь, Василий Иванович, не без-покойтесь, – на кураже ответил Кремнёв. – У меня тут у вас дурь из головы как-то быстро вылетела. А Вам лично спасибо за всё. Я буду всегда помнить про вашу ко мне заботу и доброту. Может, когда и отплачу Вам добром за добро – как знать. Жизнь – штука удивительная и непредсказуемая!…

После этого надзиратели вывели Кремнёва за проходную, в душе сильно завидуя ему, абсолютно свободному теперь человеку. Попрощавшись с ними, служивыми, Максим прошёл метров 30-ть в сторону шоссе бодрым и скорым шагом, где намеревался поймать попутку; но потом вдруг остановился резко, как по команде, и оглянулся назад, посмотрел на огромные массивные ворота зоны, над которыми висел большой красный плакат с вдохновляющей белой надписью: «На свободу с чистой совестью».

«А что, – философски подумал он, слезящиеся глаза от солнца щуря, – плакат-то этот потрёпанный не просто так тут, оказывается, висит, не для вида и не для больших и важных комиссий. В нём заложен, оказывается, огромный социальный, юридический и морально-нравственный смысл: я это только сейчас ясно понял, после отсидки. Мы ведь и впрямь – колонисты бывшие, зэки – на воле оступились когда-то, прегрешили перед людьми и перед государством. И за то государство справедливо наказало нас, меня в частности, посадило в тюрьму и заставило праведным трудом и потом искупить грех, очистить душу и совесть… И я сделал это – и не жалею о том, ни сколечко о пережитом и случившемся не жалею. Совесть моя теперь абсолютно чиста: прежние косяки исправлены и забыты, и я чист и непорочен перед родным государством, в лоно и под опеку которого теперь с надеждой и радостью возвращаюсь… И жизнь свою я попробую сначала начать: ещё есть для этого силы и время. Мне ж 31 год всего – ядрёна мать! – сущий пустяк в сравнение с Вечностью. Я успею и сумею доказать себе и всем остальным, что я недаром появился на свет, недаром в МГУ учился. Докажу, что я чего-то в этой жизни стою…А иначе грош мне будет цена, иначе я пустозвоном и пустоцветом останусь в Истории…»

Глава 21

«Лечь в тебя, горячей плоти родина,

В чернозём, в рассыпчатый песок…

Над глазами расцветёт смородина –

Терпких ягод кисловатый сок.

Тихий корень, прикоснись к груди моей,

Выпей кровь из охладевших жил,

Мчи её наверх, в поля родимые,

Где когда-то я дышал и жил.

Осенью лиловые и красные

Гроздья ягод птицы поклюют…

Где конец твоим высоким странствиям,

Плоть моя, где для тебя приют?»

                              Даниил Андреев <1935 год>

1

Выйдя за колючую ограду колонии со справкой об освобождении, наш предельно-возбуждённый свалившейся свободой герой пулей помчался в Москву сначала, а оттуда – прямиком в родной Касимов… Но и там он долго не задержался: не у кого уже было. Его квартира, как говорилось ранее, после смерти родителей была передана властями города чужим людям-очередникам, которым он был и даром не нужен как бывший хозяин жилья, не нужен и не интересен… И к родственникам по отцу идти на постой не хотелось: они были жадные все, до неприличия мелочные, злобные и завистливые. Очень завидовали отличнику-Максиму, когда он в школе и в МГУ учился, – и очень радовались потом, когда его посадили.

Поэтому из Касимова он, не заходя никуда и не бередя лишними встречами душу, на пригородном автобусе поехал в деревню Бестужево сразу, что территориально входила в Касимовский район в те годы и располагалась в 25-ти километрах от города. Там проживала в крохотном ветхом дому без малого 40 лет уже родная сестра матушки, Тамара Степановна Арсеньева – 56-летняя русская женщина, колхозница-пенсионерка, инвалид II группы.

И тут надо сказать – для лучшего понимания ситуации, – что сёстры Тамара и Вера Арсеньевы были близняшками, появились на свет в один день с разницей в полчаса, и были сиротами, напомним, потерявшими родителей в самом начале войны. Их обеих распределили в детдом органы опеки, а оттуда в 16-летнем возрасте направили в Касимовское медучилище – учиться на медсестёр. Они и учились и горя не знали, пока были вместе. Вместе же намеревались строить и будущую жизнь свою… Но перед самым выпуском Вера вдруг познакомилась на танцах с молодым Кремнёвым, будущим отцом Максима, влюбилась по уши и, выйдя за него замуж, осталась жить в городе. Тамаре же меньше в этом смысле повезло: по распределению её, одинокую молодую девушку, направили в деревню Бестужево – работать там фельдшером в колхозе. Что она и сделала в итоге, не имея выбора и связей. Хотя так не хотела из Касимова уезжать, из районного центра… Сначала она жила в медпункте несколько лет – там же, где и работала. А потом колхоз выделил ей, одинокой и неприкаянной женщине, единственному доктору на всю округу, небольшой дом с участком, ставший собственным её жильём на долгие годы, который она всю жизнь потом переделывала и достраивала под себя, расширяла площадью, сама же и сад разводила, копала и сажала огород. Всё сама! И не пропала в итоге. Хотя и мужики деревенские ей помогали тоже за самогонку и небольшую плату, за лекарства и бюллетени, потому как замуж она так и не вышла и не заимела детей: не повезло бабе. Сестра Вера, закрепившаяся в городе, была единственная её родственница и душеприказчица таким образом, её надежда на старость, – а потом и племянник Максим. За них она всю жизнь и держалась как за спасательный круг: регулярно поставляла Кремнёвым фрукты и овощи из сада, куриные яйца те же, а племянника, пока был маленький, на лето брала к себе и парным молоком поила.

К ней-то освободившийся Кремнёв и ехал в гости, у неё и намеревался обосноваться на первых порах, прописаться и получить паспорт. А попутно успокоиться и восстановиться после колонии в домашнем тепле и уюте, на домашней пуховой кровати поспать, по которой он так скучал, так скучал, валяясь на казённой шконке.

Это его желание приземлиться в деревне на первых порах у родной сестры матушки не было стихийным и необдуманным, тягостным для хозяйки. Тётка Тамара в регулярных письмах сама настаивала на том: чтобы бездомный и безхозный племянник, неприкаянный сирота-сиротинушка, непременно к ней приезжал и у неё прописывался и закреплялся; она намеревалась над ним взять шефство, пока ещё оставались силы.

Ей, скажем честно, это было выгодно и приятно для сердца, одинокой деревенской женщине-инвалиду. Ведь бедовый племянник Максим остался последней радостью у неё и надеждой после внезапной смерти сестры. Она надеялась втайне и верила, дурочка, что он, после всего-то случившегося, в деревне Бестужево навсегда останется, бывший зэк, и займётся крестьянским трудом; и этим обеспечит ей тихую и покойную старость и смерть, которой она так боялась.

Она, надо отдать ей должное, не просто мечтала и верила, лёжа на койке вверх животом, как это делал помещик Манилов у Гоголя, – она часто писала письма в колонию: раз в месяц почти, – поддерживала этим племянника, просила не киснуть и не унывать, сохранять бодрость тела и духа. От неё Максим и узнал про скорую смерть родителей и отобранную властями города касимовскую квартиру. Понял, что он теперь – настоящий бомж без какого-либо собственного угла; со всеми вытекающими из этого печального факта последствиями… А ещё она сообщила три года назад, весной 1983-го, что после похорон сестры ей разрешили в милиции, в присутствии участкового, забрать ценные вещи из опустевшего жилища Кремнёвых, фотографии и документы, и даже мебель. Она и вывезла всё что смогла, что посчитала нужным; в том числе – и личные вещи, книги и документы племянника, которые родители забрали у Анны Николаевны Морозовой сразу же после суда, заехав к ней на улицу Верхняя Хохловка. Тётка Тамара бережно хранила все эти годы диплом, военный билет и сберкнижку Максима, главное, на которой лежали 3 тысячи всё ещё крепких до-ельцинских советских рублей – огромные в 1986-м году средства. Денежки эти стройотрядовские, трудовые, сильно грели душу и сердце зэку-Кремнёву, когда он в колонии про них вспоминал. Они позволяли не думать о работе в будущем достаточно долгое время, когда выйдет тюремный срок, да ещё и приличный памятник на могиле родителей возвести после отсидки. Это нацеленный на УДО Максим намеревался сделать в первую очередь…

2

Итак, приехав к тётке в середине июля поздно вечером, отпущенный на волю Максим за ужином сообщил Тамаре Степановне, что завтра утром он опять уедет в Москву – чтобы снять там в Сберкассе деньги на спокойное житьё-бытьё, сытое и безбедное. В колонии-то ему – как, впрочем, и всем остальным бедолагам брянского ИТУ, – выдали 100 рублей всего: чтобы только до дома спокойно и без проблем добраться и по чужим карманам не шарить с голодухи. А сидеть на шее у старой и одинокой женщины он не хотел: против этого всё его существо бунтовало.

Тётка не возражала против намерений племянника: с деньгами у неё, колхозницы-пенсионерки, были вечные проблемы, никогда не хватало их даже и при наличии кур и подсобного хозяйства. Она накормила его от пуза домашней снедью, напоила и уложила спать. А утром раненько Максим проснулся, позавтракал быстро варёными яйцами со свежими огурцами и помидорами с огорода, после чего оделся и помчался назад в Москву – снимать со сберкнижки гроши.

В Сберкассе на Ломоносовском возникла проблема: у вкладчика-Кремнёва не было паспорта на руках. А выдавать крупную сумму по справке об освобождении (Максим намеревался снять аж две тысячи) кассирша не решалась. Понадобилось вмешательство заведующей, которая и дала добро в итоге после звонка и консультации с руководством районных органов внутренних дел, откуда даже приехал сотрудник для проверки личности.

Сняв деньги со счёта ближе к вечеру, Кремнёв отправился с ними на Казанский вокзал, а оттуда на электричке – обратно в Касимов. Приехал в город уже далеко за полночь, когда общественный транспорт не работал, а город спал крепким сном. И чтобы не ждать автобуса до утра, он нанял такси и с шиком помчался в Бестужево, накупив тётке Тамаре целую сумку подарков. Она обрадовалась ему и подаркам: ей никто и никогда их ранее не дарил. Счастливая и гордая тётка опять накрыла на стол всё самое вкусное и питательное, и опять племянник наелся от пуза сала вперемешку со свежими огурцами и водкой, после чего завалился спать. И проспал целый день на мягкой домашней кровати, как старый мерин при этом храпя.

Так вот и началась его деревенская сытая и спокойная после-тюремная жизнь – совсем недолгая впрочем…

3

На следующий после возвращения из столичной Сберкассы день племянник на пару с сердобольной тётушкой пошли в правление колхоза с утра пораньше: Тамара Степановна намеревалась племянника побыстрее у себя зарегистрировать и прописать, чтобы к нему не цеплялась милиция, условно освобождённому. Однако сделать им это быстро не удалось из-за отсутствия у Кремнёва всё того же паспорта, без которого столь серьёзные вещи не оформлялись: на конторских было обижаться грех. Пришлось Максиму обратно в Касимов ехать за документом – в до боли знакомый ему паспортный стол ГОВД. Там он когда-то, хвалёный выпускник МГУ, в Москву самовольно и самонадеянно выписывался с надеждой остаться в столице. А теперь вот во второй раз возвращался обратно, не солоно хлебавши, да не в город родной и любимый, а в деревню к тётке; да ещё и со свидетельством об УДО. В хороший блудняк наш герой попал, – как сказали б про то блатные со смехом, – знатный!

В паспортном столе Касимова у него забрали справку об освобождении и выдали другую, призванную по необходимости заменять паспорт, пока настоящий документ не будет готов: а его паспортистки обещали сделать только в течение месяца. Получив копию удостоверения личности на руки, Кремнёв прямиком направился с ним на центральное городское кладбище – навестить наконец родителей. И попутно покаяться перед ними за все свои косяки.

Где они были похоронены? – он не знал: пришлось обращаться за помощью в администрацию. Там ему отрядили проводника, который и привёл Максима к нужному месту на окраине погоста, где перед блудным и непутёвым сыном открылось печальное зрелище. В окружение дорогих памятников и оград сиротливо притулились два крохотных могильных холмика, поросших густой травой. И меж ними сиротливо торчал покосившийся дешёвый деревянный крест, что ставились на могилы нищих. И больше тут не было ничего – ни фотографий, ни надписей, ни порядка.

Кремнёву стало совестно за родителей и за себя – как главного виновника сего непотребства.

– А где тут кто лежит? – можно определить, – тихо спросил он работника кладбища, что стоял рядом и на него просительно смотрел, ожидая подачки и вознаграждения. – А то мои родители почти в одно время умерли. И без меня. Сначала скончался отец, а следом – и матушка. Мне и охота знать, под каким холмиком кто покоится. Вы мне можете это сказать точно?

– Могу, конечно, – с улыбкой ответил работник. – Я же 20 лет на этом кладбище тружусь и все порядки знаю. Первым, Вы говорите, Ваш батюшка умер? Так вот он лежит справа от креста. А Ваша матушка, вторая по очереди, значит слева, вот тут, – и рабочий указал пальцем на левый холмик.

– Это точно? – строго спросил Максим, недобро взглянув на проводника. – Ты ничего не путаешь? Мне это важно.

– Да как можно, дорогой товарищ?! – обидчиво ответил мужик. – Я, слава Богу, ум не пропил ещё. Да и из ума не выжил тоже! Как можно такое спутать?! Скажите тоже!

– Ладно, не бурчи. И извини, если обидел, – хмуро ответил Кремнёв, доставая из кармана трёшку. – Вот тебе за работу – и ступай пока: я хочу тут один посидеть, пообщаться по-родственному. А ты иди в правление и скажи там администраторам, что я скоро туда приду – договариваться буду с ними насчёт памятника и ограды.

Получив денежку, работник проворно ушёл, а Кремнёв, опасливо оглянувшись по сторонам, страшась посторонних, встал после этого на колени меж двумя холмиками, в ногах у покойных, низко нагнул голову и с нежностью и поочерёдно поцеловал их обоих: сначала матушку свою в ноги поцеловал, а потом и батюшку.

– Ну, здравствуйте, родные мои, здравствуйте! – сказал с чувством. – Вот наконец и свиделись с вами, и опять собрались все вместе, втроём – как раньше! Мне от этого так сладостно и так хорошо! – не передать словами! Три с половиной года я мечтал об этом, три с половиной года! И вот дождался наконец. Слава Богу! Жалко только, что обнять крепко-крепко не могу теперь вас, и что тут, на кладбище теперь встречаться придётся, а не дома, не за обеденным столом, как это делали когда-то! Ну хоть так – правда ведь? – чем совсем никак: в тюрьме я себе и такого не мог позволить…. Заждались меня, небось, да? Конечно, заждались! Родные! Любимые! Вы меня всегда с нетерпением ждали и часами слушали потом с раскрытыми ртами, угощали лучшим куском, который сами не ели. Спасибо вам за то, дорогие мои: я это буду вечно помнить, в сердце своём хранить!… А я ведь тоже страшно скучал по Вам, страшно! Думал про Вас постоянно все эти годы, корил себя нещадно за всё, что после Университета со мной и с вами случилось. Простите меня, родные, хорошие, за те выкрутасы житейские, непотребные, но по-другому я поступить не мог: поймите меня правильно и не судите строго. Жизнь-то у каждого из нас одна. Так ведь? Вот и хочется её прожить по максимуму: чтобы перед смертью не обидно и не страшно было “за бесцельно прожитые годы”, за время, пущенное на ерунду. Да что я вам прописные истины-то говорю: вы оба это и без меня прекрасно знаете! Давайте лучше, родные, хорошие, молча выпьем теперь и потом закусим, как это делали раньше. Тогда и говорить ничего не надо будет, когда хмель потечёт по телу и по мозгам, когда разум на время отключится, и совесть моя уснёт…

Произнеся всё это на одном дыхании, как будто заранее заготовленную речь перед родителями с пафосом зачитав, возбуждённый встречей Максим достал из сумки водки бутылку, сала кусок, пакет варёных яиц с огурцами и помидорами, которые ему тетушка в дорогу собрала, разложил всё это богатство на холмике батюшки на газете. После чего достал тётушкин же большой гранёный стакан и налил в него под завязку водку. Но сам первым пить не стал, а поднял стакан над могилой и разлил его содержимое на оба холмика в равных долях – родителей перво-наперво угостил; после чего разложил на влажные холмики и закуску. «Берите, кушайте, дорогие мои, не стесняйтесь, – с грустной нежностью произнёс. – Сегодня я вас угощаю»… И только потом уже налил спиртное себе и опрокинул стакан залпом…

После этого он болезненно скривился и прохрипел по своей всегдашней привычке: никогда не любил водку пить, даже запаха водочного не переносил, – очистил от скорлупы яйцо и проглотил его быстро, почти не разжёвывая, заел яйцо помидором, задумался на секунду, сигарету вытащил и закурил, окутал себя густым белым дымом… Настроение от выпитого приподнялось, чуть-чуть притупились мозги – и память, главное, и уже не сильно саднила и терзала душу тягостными воспоминаниями. И струной натянутые до того нервы стали отпускать и слабнуть как провисшие бельевые верёвки, так что песни захотелось петь и жизни радоваться. Он, к слову, всегда тихо и заунывно пел, Есенина главным образом, – когда оставался один пьяненький…

Но на могиле родителей он петь не стал: устыдился этого своего пения отчего-то. Докурив сигарету до фильтра и не сводя грустных глаз с неухоженных могильных холмов, под которыми теперь догнивало то, что когда-то было его отцом и матерью, он налил себе ещё стакан, а пустую бутылку в сумку засунул. После этого он торжественно поднял водку перед собой, посмотрел на покосившийся крест внимательно и с виноватым и грустным прищуром, вздохнул протяжно и тяжело – и вновь осушил стакан одним махом, и гаркнул по-молодецки грозно и громко: «Крепка советская власть!!!».

– Ничего, родные мои, ничего, – сказал после этого хрипло и зло, отчаянно тряся головой и одновременно вытирая ладонью мокрые от водки губы. – Я виноват перед вами, да, согласен! Каюсь! Сильно я перед вами виноват, паскуда! Но по-другому я тогда, после окончания Университета, поступить не мог, скажу ещё раз: вот в чём вся моя, вся наша с вами трагедия-то заключается! Не оставила мне в те годы злодейка-Судьба иного пути и выбора, хоть убейте – не оставила! А почему? – не знаю… Знаю только одно, главное: я и теперь, если б можно было повернуть время вспять и вернуться в прошлое, поступил точно так же бы. Клянусь! Потому что не могу я быть холуём и рабом, безмозглым винтиком в чьей-то игре и планах; категорически не желаю подстраиваться под м…даков и плыть по течению! Простите! Вы ведь и сами учили меня с молодых лет честности, гордости и прямоте. Вот я и жил по вашим наказам, рецептам и завещаниям – и ни сколечко про то не жалею, ни сколечко! Так жить и надо! А за БОГИНЮ свою ненаглядную я не то что в тюрьму, я готов жизнь отдать, за Мезенцеву Татьяну Викторовну. Это – девушка моя, моя необъявленная невеста, с которой я вас так и не успел познакомить. В Университете, признаюсь, у меня с ней мало что получилось к великому сожалению. Но я до сих пор продолжаю про встречу с ней денно и нощно думать, трепетно готовлюсь к этому судьбоносному для меня событию, силы коплю. Потому что родился РАБОМ ЛЮБВИ! – именно и только так! Да это ж вы меня таким родили и создали: как хотите!… И вас я ВСЕГДА любил, люблю и любить буду. Вы ВСЕГДА будите рядом со мной: в моём сердце, душе и мыслях. ВСЕГДА! Оставшуюся жизнь я посвящу исключительно вам двоим, моим чудесным, благословенным родителям. И ещё Мезенцевой Татьяне Викторовне, БОГИНЕ моей дорогой, которую Вы не знаете пока, повторю, не успели ещё узнать – так случилось! Я вас с ней, вероятно, на том свете теперь уже познакомлю. И я докажу вам троим, что я не полный м…дак и не чмо; что чего-то в этой жизни да стою… А могилу вашу, ваш новый и вечный дом, я доведу до ума. Такую красотищу вам тут отгрохаю! – что закачаются и ахнут люди, когда увидят её, и сильно позавидуют вам, лопнут, суки позорные, от злости и зависти! И вам не будет стыдно перед родственниками и соседями за единственного сына своего, когда узнают все, что Максим Александрович Кремнёв ещё крепко стоит на ногах и не позорит РОД; а вас, родителей своих, он любит, чтит и помнит…

4

После такого душещипательного разговора с покойниками, больше на душевный стриптиз похожего, наш сильно захмелевший герой поднялся с земли, отряхнул колени и направился нетвёрдым шагом в здание администрации кладбища – заказывать памятник и ограду. А там его уже с нетерпением ждали люди как потенциального работодателя, встретили вежливо и тепло, усадили в кресло, предложили чая, каталоги предоставили с выставочными образцами… И он выбрал всё самое дорогое и лучшее, что было в наличие в мастерской, денег не пожалел на кованную ограду с восточным орнаментом, на большую, во всю могилу, надгробную плиту с надписями, и на огромный каменный крест из белого карельского мрамора с золотой инкрустацией по краям и двумя родительскими фотографиями в центре. Заказывал это с таким расчётом, чтобы могила Кремнёвых лучшей была из всех, и к ней ежедневно ходили зеваки как в тот же музей; как на столичных крутых погостах люди к захоронениям знаменитостей ходят – памятниками любуются… Обошёлся ему его заказ в 800 рублей – огромные по тем временам деньги, деньжищи даже. 600 рублей он сразу же отдал: чтобы мастера-кузнецы и резчики по камню, не мешкая, приступили к работе. А оставшиеся 200 рублей он должен был заплатить бригадиру строителей за установку памятника и ограды, когда они будут готовы. Мастера-резчики и кузнецы обещали выполнить заказ в течение месяца и сразу же сообщить об этом. Максиму, не имевшему телефона, пришлось оставлять адрес тётушки, куда они должны были написать заказное письмо…

Уладив в конторе все формальности, Кремнёв вышел на улицу, довольный собой, с намерением идти на автовокзал, покупать билет и ехать к тётке в Бестужево сонно. Все намеченные дела в Касимове были благополучно осуществлены, и делать в городе детства ему было нечего… Но на улице, как на грех, солнце светило яро и бешено, разогревая мышцы и кровь, было тепло, светло и по-июльски празднично!… И ему захотелось до чёртиков тот природный праздник продлить – и даже чем-то усилить. Родительское гнездо могуче потянуло его к себе, находившееся неподалёку. Нестерпимо захотелось хоть краешком глаза на него взглянуть, чтобы окунуться в далёкое и безумно-счастливое детство – и порадоваться видению… И ноги Кремнёва, поддавшись сердечным порывам, сами собой понесли его на родную улицу Луначарского – к родительскому дому поближе, который не выходил из головы и сердца, который звал к себе настойчиво и без-престанно все эти дни, когда блудный и непутёвый сын вернулся на родину из тюряги.

К дому он дошёл быстро, за десять минут, по дороге пристально вглядываясь в окна других домов, что были с детства ему хорошо знакомы, как и их обитатели. Он всё мечтал, всё надеялся, зэк прощёный, знакомые лица по ходу встретить, знакомых людей. Чтобы остановиться с ними и поговорить, перекинуться парой слов; вспомнить прошлое за беседой, узнать от знакомых новости… Однако не встретилось из взрослых никого: только дети по улице бегали и орали по заведённой природой привычке…

И вот из-за других одноэтажных частных домов показался, наконец, и его 18-й по счёту дом, от вида которого больно защемило и заныло сердце Максима. Он был всё такой же по виду – четырёх-квартирный, кирпичный и одноэтажный (а других на их улице и не было никогда), покрашенный белой краской ещё в момент постройки, что облупилась во многих местах, красные кирпичи оголяя. На пересечении улицы Победы и Луначарского дом был расположен, на просторном уютном месте, продуваемом со всех сторон. Кремнёв узнал бы его, родимого, из миллиона подобных домов, потому что за время его отсутствия на родине отчий дом совсем не изменился. В окнах крайней квартиры семьи Сапроненко, что выходили на перекрёсток и сразу бросались в глаза, висели знакомые шторы, которые висели уже тысячу лет: Максим их хорошо по детским и отроческим годам помнил, как и самих людей, что их повесили. Они всё так же и там же работали, скорее всего, и тётка Нина и дядя Саша, а вечерами трепались на лавочке у калитки, на которой трепался когда-то с их дочерью и сам Максим, крутил с ней шуры-муры. Эта общая лавка, наверное, и сейчас стоит, которую батюшка с дворовыми мужиками когда-то давным-давно поставил. Забор был тот же самый, обшарпанный и непокрашенный, та же калитка во двор: кровное родство с колыбелью детства и отрочества не пропало, словом, и ни капли не притупилось. Ему нестерпимо захотелось, как прежде, по-хозяйски зайти во двор, хлопнув скрипучей калиткой, и прошествовать гордо в свою первую по счёту квартиру. Потом широко распахнуть дверь в неё и прокричать бодрым голосом: «Я приехал! Ро-ди-те-ли! Где вы?!»… Но сделать этого было нельзя никак: там целых три года уже жили другие люди, которые совсем не знали его и не хотели знать, которым он был и даром не нужен. А родителей там уже не было: они в иной переехали дом без него – потусторонний и вечный…

Переборов в себе желание зайти во двор, чтобы встретиться и переговорить там с соседями по поводу смерти отца и матери, которых соседи именно и хоронили к стыду его; как и желание пересилив в квартиру свою зайти и постоять там хотя бы минутку – детские годы вспомнить и духом исчезнувшей семьи насладиться, – растревоженный не на шутку Максим по противоположной стороне улицы прошёл вперёд и остановился с другого конца дома: со стороны уже своих окон, родных и до сих пор желанных. Ведь их квартира тоже крайней была, но только первой по счёту. И её боковые окна не на улицу выходили, как у Сапроненко, а на соседний частный дом, в котором проживала семья Ромашиных-Кочкиных. Максим их всех хорошо знал, естественно, дружил с их дочерью Ленкой когда-то и сыном Андрюхой. Все они продолжали в доме и дальше жить, были молодыми и здоровыми, наверное, как и все остальные соседи по улице: Орликовы, Товарушкины и Потаповы, Подрезовы, Климовы и Базыкины, Старцевы, Разгуляевы и Разорёновы, Чуденковы, Журавлёвы и Волокитины. И только семья Кремнёвых как-то уж очень быстро и разом исчезла из окрестных мест, с улицы Луначарского, оставив по себе в головах и сердцах людей тягостные воспоминания. И всё из-за сына своего, Максима, который такое клеймо на себя повесил, угодив в тюрьму, от которого он теперь и век не отмоется и не открестится…

Остановившись на другой стороне улицы с замиранием сердца, Кремнёв стал пристально вглядываться, щуря от яркого света глаза, в родные окна, за которыми по-прежнему находилась двухкомнатная родительская квартира, где он когда-то появился на свет и до 17-ти лет как у Христа за пазухой прожил. Заметил, что шторы были уже другие, не материнские, да и сами окна были покрашены другой, незнакомой краской, которая не радовала глаз. Больше скажем: это было так неприятно видеть и осознавать, что в его квартире живут и хозяйничают теперь другие люди, наводят свой порядок там и уже расставили, скорее всего, везде свои вещи и мебель, а их добро, которое собиралось десятилетиями, на помойку выкинули. Засранцы!

Ощутив холодный озноб по всему телу, Максим поднял слезящиеся глаза на фронтон крыши дома, где располагалась дверь на чердак. Ему отчётливо вспомнилось до мелочей, как он любил все детские годы забираться на этот чердак и подолгу сидеть там у распахнутой настежь двери – наблюдать за улицей и за соседями. Соседский крохотный двор Ромашиных-Кочкиных был виден как на ладони, как и сами хозяева, дядя Юра и тётя Юля, за которыми Максим внимательно всегда наблюдал от нечего делать. Залазил-то он на чердак не для этого, а чтобы книжку какую-нибудь почитать на свежем воздухе: у себя во дворе это невозможно было делать из-за обилия снующих взад и вперёд соседей. Он и читал действительно, наслаждался чтением какое-то время. Но когда Ромашины-Кочкины выходили из дома и начинали копаться во дворе, скотину кормить или что-то ещё делать, – было уже не до книг: он весь во внимание обращался, следя за каждым их шагом и действием… Им, наверное, это не очень-то всё и нравилось – такая за ними слежка со стороны малолетнего сопляка. Но замечаний они ему не делали, не оговаривали никогда и ни разу не пожаловались на то родителям. Молодцы! Хорошие люди!…

«…А ведь я бы мог и теперь на этом чердаке сидеть, – подумал Кремнёв с грустью, вспоминая прошлое, – и жизни продолжать радоваться, не загреми я в тюрьму и не угробь этим делом родителей. И по квартире бы своей ходил сейчас петушком в окружении живых и здоровых, и до ужаса счастливых батюшки и матушки: с ними бы водку пил и по душам беседовал, а не на погосте. И на собственной койке теперь бы как король спал, как и раньше, а не на скрипучей койке тётушки, густо напичканной клопами. Тётка Тамара – хорошая женщина, добрая, совестливая, работящая: это правда. Жаловаться на неё грех. Но это всё равно не родная мать, даже и близко, хотя внешне они очень и очень похожи. Но мою матушку сердобольную и жертвенную до безумия, до фанатизма она всё равно не заменит. Никогда! Да она и не стремится к этому…»

От подобных горестных воспоминаний и дум клещами стальными перехватило грудь и стало трудно дышать. Ком подступил к горлу, а на глазах навернулись горькие, тяжёлые, обильные слёзы, готовые уже фонтаном брызнуть наружу и залить всё вокруг.

Чтобы не расплакаться, не дай Бог, не раскиснуть и не завыть от горя, хмельной и угарный Максим протяжно зарычал медведем, отчаянно затряс головой, наваждение с себя стряхивая, и заскрипел зубами до боли в дёснах. «Хватит сопли жевать, дружок, хватит! – сам себе приказал строго. – Слезами прошлое не вернёшь, как и счастье прежнее, безмятежное. Забывать всё это надобно, слышишь?! – забывать, и побыстрей, не трепать понапрасну нервы… И надо перестать сюда приходить: бередить воспоминаниями и сладкими картинами прошлого душу. Молодость и годы счастливые ушли безвозвратно, увы, как и сами родители: Царство им Небесное обоим. Но жить-то продолжать надо – дальше нести свой крест. Я ведь не все ещё дела на земле закончил, не все Божьи силы растратил, энергию, волю и жажду жизни: рано, значит, сдаваться и киснуть без пользы, к смерти загодя начинать готовиться, рано. Оставлять незавершёнными Божьи дела и себя самого тоской убивать, паникой и пессимизмом – большой грех, дерзкий плевок в Небо. Господь подобной дерзости не одобрит и не простит, и сильно за это осудит – ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ лишит… А подобного допустить нельзя никак: я ещё и на Том свете пожить и потрудиться хочу, доделать там то, что тут не успел или не смог по разным причинам…»

5

Дав себе твёрдый зарок не приближаться к отчему дому больше во время вынужденных приездов в Касимов, герой наш расстроенный и полупьяный поехал в деревню Бестужево после этого и прожил там в тишине и покое до начала сентября, когда вместе с тетушкой они выкопали на огороде картошку и сложили её в подвал, завершив таким образом летнюю заготовительную кампанию, жизненно-важную, или смертельно-важную для любого колхозника. А до этого он всё лето крутился в саду: помогал тётке Тамаре собирать и консервировать фрукты и овощи на зиму, сахар и соль в деревенской лавке покупать, перец и уксус тот же. А ещё он с домом возился, нуждавшимся в срочном ремонте, с покосившимся от времени плетнём, который пришлось практически заново перебирать; как и строить тётке новый курятник взамен старого, сгнившего, в котором курам было холодно и неуютно зимой. И делал он это всё с большим удовольствием и старанием: соскучился парень по физическому созидательному труду, к которому был со студенчества ещё приучен, со стройотрядовских славных времён. К тому же он понимал, что обновляет дом для себя по сути, что это теперь и его гнездо тоже: другого-то у него не осталось. И это понимание удесятеряло силы: за лето он многое сделать успел, чем сильно порадовал больную тётушку. Она буквально светилась от счастья и не могла на племяшу нарадоваться – такого рукастого и делового. По деревне не ходила – летала бабка, соседям Максима нахваливала каждый Божий день…

В августе Максиму сделали наконец паспорт в милиции с пропиской в деревне Бестужево и с пометкой о судимости в конце. И стал он после этого полноценным и полноправным гражданином своей страны – Союза Советских Социалистических Республик… А следом за этим, в середине августа, касимовские ритуальщики возвели и новую мраморную могилу родителям. И получилась она на удивление хороша: Максим такого не ожидал, когда заказ делал и оплачивал в конторе. Местные мастера постарались на славу: молодцы! Заказчик остался доволен работой. К могиле Кремнёвых после этого и вправду стали ходить на экскурсии толпы зевак: другой такой красоты на их городском кладбище тогда не было…

Работал Максим в саду и огороде тёткином днём, а вечерами ходил гулять почти ежедневно по окрестной лугам и полям, когда дождя и сырости не было, – красотой родных мест любовался. Во время долгих прогулок он полной грудью вдыхал и вдыхал целебный и питательный русский воздух – и всё не мог никак надышаться; внимательно вглядывался в окружающий его дольний и горний мiр, напряжённо музыку сфер слушал, которой позавидовал бы любой композитор. От всего этого счастья божественного, необъятного и дармового кружилась и дурманилась его голова, и сердце заходилось радостью дикой и превеликой! Он часами ходил и дурел от сказочной красоты, что его со всех сторон окружала. Дурел – и не понимал, был не в силах понять, как можно было взять и покинуть однажды подобную красоту навсегда, как это наши бары праздные и пустые после революции делали, с лёгкостью поменять её на заморскую, на чужую. Это ж всё равно что родителей поменять, решив по недостатку мозгов и души, что соседские будто бы лучше… Валяясь на душистой и мягкой траве животом вверх с широко раскинутыми руками, наблюдая за бабочками, стрекозами и кузнечиками, стрекочущими и скачущими над головой, он заряжался энергией и здоровьем от Священной Русской Земли – и давал клятву себе и Господу, что никогда её, КРАСАВЦУ, не оставит и не даст в обиду. Мало того, он жизнь за неё отдаст – если это потребуется, конечно.

Когда восстанавливались силы до прежней величины, он поднимался на ноги и дальше шёл по полям и лугам, с удовольствием подставляя голую грудь тёплому летнему ветру и при этом горланя на всю округу одни и те же стихи, что лучше, полнее и точнее всего настроение его внутреннее передавали, его безмерный душевный восторг:

«Гой ты, Русь моя родная,

Хаты – в ризах образа…

Не видать конца и края –

Только синь сосёт глаза.

……………………………

Если крикнет рать святая:

“Кинь ты Русь, живи в раю!”

Я скажу: “Не надо рая,

Дайте родину мою”…»

А вслед за божественной лирой Есенина, великого земляка Кремнёва, звучала в его голове и мозгу, как и в его растревоженном красотой малой родины сердце, и другая лира, не менее звонкая и пронзительная, духоподъёмная и прекрасная, – лира Николая Рубцова:

«Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи…

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

– Где тут погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу. –

Тихо ответили жители:

– Это на том берегу.

Тихо ответили жители,

Тихо проехал обоз.

Купол церковной обители

Яркой травою зарос.

Там, где я плавал за рыбами,

Сено гребут в сеновал:

Между речными изгибами

Вырыли люди канал.

Тина теперь и болотина

Там, где купаться любил…

Тихая моя родина,

Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,

Тот же зелёный простор.

Словно ворона весёлая,

Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!…

Время придёт уезжать –

Речка за мною туманная

Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь».

                                       («Тихая моя родина»)

«И всей душой, которую не жаль

Всю потопить в таинственном и милом,

Овладевает светлая печаль,

Как лунный свет овладевает миром».

                                        («Ночь на родине»)

«Деревья, избы, лошадь на мосту,

Цветущий луг – везде о них тоскую,

И, разлюбив вот эту красоту,

Я не создам, наверное, другую».

                                                («Утро»)

«За нами шум и пыльные хвосты –

Всё улеглось! Одно осталось ясно –

Что мир устроен грозно и прекрасно,

Что легче там, где поле и цветы».

                                                  («Зелёные цветы»)

Странно тут было то, что Максим к своим 30-ти годам изучил и прочитал от корки до корки практически всю русскую и советскую поэзию, которая имелась тогда в стране в наличии, которую печатали и продавали власти. У него было на это время и возможности: всё познать. Сначала – на старших курсах МГУ, когда он охладел к учёбе и только и делал, что читал художественную литературу. Но больше и полнее всего – в колонии, где он не вылезал практически из тюремной библиотеки, где перечитал всё, что имелось на полках, начиная от Ломоносова, Державина и Жуковского, Пушкина, Лермонтова и Баратынского, Некрасова, Кольцова и Тютчева, и кончая русско-советскими корифеями: Блоком, Есениным, Маяковским, Твардовским, Исаковским, Симоновым и Лебедевым-Кумачом. Мало того, что он прочитал всех известных и заслуженных русских и советских поэтов в полном объёме, – он многое из прочитанного ещё и запомнил: память на хорошие стихи имел отменную с детства, когда слово в слово запомнил и повторил наизусть с первого раза прочитанную матушкой поэму Некрасова «Генерал Топтыгин». А ведь было ему тогда всего-то 3-и годика… Так вот, зная и помня многие прекрасные стихи великих русских и советских поэтов, во время летних прогулок он, тем не менее, только двух кудесников слова цитировал и распевал, только ими одними дышал и жил: Есениным и Рубцовым. Потому что только они двое, выходцы из русской глубинки, из русских народных недр, максимально резонировали с его тогдашним душевным настроем, осуществляли самый полный и самый мощный выброс эмоциональных сердечных чувств. Только они двое, на его скромный взгляд, лучше, глубже, полнее и тоньше всех остальных чувствовали Россию, или Святую Матушку-Русь. И передавали те чувства и понимание через свою изумительную ПОЭЗИЮ, которой нет цены. Они, как волшебные губки, если позволительно такое сравнение, непостижимым образом вбирали и впитывали в себя из КОСМОСА на протяжении короткой жизни НЕПОБЕДИМЫЙ И ВСЕСОКРУШАЮЩИЙ РУССКИЙ ДУХ. И потом, в переработанном виде, ГЛАГОЛОМ закачивали его в ДУШУ РУССКОГО НАРОДА, крепили, бодрили, чистили и возвеличивали ЕЁ, оберегали от скверны земной, от мрака, гниения и разложения… И оба приняли мученическую смерть за то – за поддержку и подпитку РУССКОЙ ДУШИ Божественным эликсиром. Одного, Есенина, зверски замучили и убили, и потом показно повесили сатанисты-троцкисты в гостинице Англетэр; другого, Рубцова, задушила в пьяном угаре любовница…

6

В августе, когда Максим вернулся в деревню счастливый с новеньким советским паспортом в кармане пиджака, тётка Тамара не менее его самого обрадовалась такому наиважнейшему событию в жизни племянника. Сидя с ним вечером за праздничным столом, она спросила как можно нежнее и аккуратнее, чтобы не обидеть Максима, когда и где он собирается работать теперь, получив документ на руки?

– А то, – добавила она тихо, – не ровен час, опять милиция прицепится к тебе; спросит: почему не работаешь и всё такое. Проблемы опять, не дай Бог, начнутся… Меня, к слову, и председатель колхоза нашего недавно спрашивал про тебя, когда я пенсию в правлении получала, интересовался, где, дескать, ты собираешься зарабатывать на жизнь, пускать корни. А я только пожала плечами: не знаю – ответила и улыбнулась глупо… Он тебя в школу пристроить хочет – учителем. Ему уже натрепали бабы, что ты Московский Университет закончил, что малый шибко учёный и грамотный, – вот он и обрадовался такой удаче. В нашей школе учителей не хватает. Никаких. Иди, племяш, туда работать действительно. Глядишь, через пару-тройку годков директором там станешь. А что?! А почему нет?! С твоим-то дипломом! – вполне можешь стать! Директор там старенький.

– Успокойся, тёть Тамар, – ответил племянник, нахмурившись. – Работать я буду, и обязательно. Но только не здесь, не у вас… Я в Москву собираюсь осенью, в сентябре. Вот картошку тебе помогу выкопать – и поеду с Богом.

-…В Москву?! – вытаращилась тётка испуганно и недоверчиво. – А кто ж тебя туда теперь возьмёт-то, с судимостью?

– Постараюсь, чтобы взяли, – невесело засмеялся Максим. – Я ведь так по Москве скучаю, что сил никаких нет терпеть с ней, любимой, разлуку!

У тётушки от подобных слов из глаз фонтаном брызнули горькие слёзы, и она громко расплакалась прямо за столом, закрыв лицо худыми натруженными ладонями. Её, бедняжку, можно было понять: не ожидала она такого поворота дел, никак не ожидала. Наоборот, настроилась уже на то, что племяша будет теперь рядом с ней, что в деревне работать устроится и обеспечит ей в старости тихую и покойную жизнь, что её, наконец, похоронит. А оно всё вышло не так, всё совсем по-другому вышло. Придётся ей и дальше, видимо, в деревне одной бедовать, горе горькое мыкать, а костлявую старуху-смерть встречать в одиночестве…

– Не плачь, тёть Тамар, не плачь. Не надо, – попробовал было утешить тётушку растроганный Максим, у которого и у самого на глаза набежали слёзы. – Я не знаю, как у меня в Москве дела сложатся, честно скажу: не знаю. Да, мне пообещали в колонии помочь, мужик один пообещал замолвить за меня словечко. Но это такой мужик, я тебе скажу, что лучше бы его и не знать совсем, и держаться от него подальше… Я, конечно же, съезжу и попытаю счастья: чем не шутит чёрт. Но уверенности у меня нет никакой, что что-то путное получится. Больше тебе откроюсь, признаюсь как на духу: боюсь, что не получится ничего и на этот раз, если уж у меня с университетским дипломом в 70-е годы ничего путного не получилось… А теперь у меня в паспорте позорное клеймо стоит, теперь я – бывший зэк, уголовник, человек судимый. И какая разница – за что! Кому захочется там, в столице, с таким уркаганом связываться и выяснять причину, руки об меня марать? Дураков-простаков там нету… Так что не расстраивайся заранее, тёть Тамар, не стоит. Съезжу, выясню, окончательно обрублю там концы, чтобы не было уже никаких надежд и иллюзий, – и к тебе опять под крыло вернусь. И будем мы с тобой жизнь вдвоём доживать, друг друга подбадривать и поддерживать…

Подобные слова Максима чуть успокоили тётушку: она перестала плакать, утёрла нос и глаза платком. Но сама предполагаемая поездка в Москву сильно не понравилась ей: она страшилась её почему-то…

Глава 22

«А сердце ещё не сгорело в страданье,

Всё просит и молит, таясь и шепча,

Певучих богатств и щедрот мирозданья

На этой земле, золотой как парча.

Неведомых далей, неслышанных песен,

Невиданных стран, непройдённых дорог,

Где мир нераскрытый как в детстве чудесен,

Как юность пьянящ и как зрелость широк.

Безгрозного полдня над мирной рекою,

Куда я последний свой дар унесу,

И старости мудрой в безгневном покое

На пасеке, в вечно шумящем лесу».

                                   Даниил Андреев <1941 год>

1

7 сентября 1986 года Максим Александрович Кремнёв, 31-летний молодой человек, новоиспечённый житель деревни Бестужево, рано утром отправился с железнодорожного вокзала Касимова на электричке в Москву – вторично покорять столицу. А перед этим, 5 сентября, он зашёл к их деревенскому участковому милиционеру, чтобы сообщить тому об предполагаемом отъезде. Просто так, без разрешения местных властей, ехать было нельзя: отпущенного по УДО Максима могли ведь объявить и во всесоюзный розыск за самовольно оставление места прописки. А ему это было не надо совсем: новые головные боли и свистопляска.

Вот он и пришёл в опорный пункт милиции ближе к вечеру, поздоровался там с участковым лейтенантом, своим ровесником, и сказал ему про намерение уехать через два дня в Первопрестольную – искать там место работы.

– Не хочешь у нас приземляться, значит, корни пускать? Тошно тебе в деревне с чумазыми мужиками и бабами находиться рядом, да? – с недовольным прищуром в глазах ответил ему лейтенант. – Москва всё покоя тебе не даёт, всё туда очумело рвёшься. Ну-ну! Флаг тебе в руки и тёплый калач в дорогу… Только вот я одного не пойму, Максим Александрович! Ты же пробовал там остаться после окончания МГУ, насколько я знаю, как тётушка твоя мне рассказывала, уважаемая Тамара Степановна. И получил, уж извини за откровенность, от ворот поворот: ко двору тамошним кадровикам не пришёлся. Даже и срок за то поимел и чалился потом 3,5 года, что как клещ за Москву ухватился и не хотел из неё уезжать. А теперь вот опять за старое берёшься, опять туда сломя голову мчишься на всех порах как голый на еблю. Москва она что, не пойму, мёдом что ли намазана? Или там без-платно кормят и поят, а по вечерам баб раздают – в нагрузку к выпивке? А если и в этот раз не выгорит у тебя дело, получишь коленом под зад: что тогда? В колонию опять пойдёшь, новый срок мотать? Тебе там, я гляжу, понравилось.

– Если не получится сразу устроиться – сюда к вам вернусь, – тихо ответил Кремнёв, бледнея, которому совсем не понравился и сам разговор, и издевки участкового. – Так Вы отпускаете меня, или как? – повторил он свой вопрос, в упор на лейтенанта глядя.

– Да езжай ты куда хочешь! – обречённо махнул рукой участковый. – Приковать наручниками я тебя не могу: не имею права. Сейчас у нас, у милиционеров советских, вообще никаких прав нет: Горбачёв их все отобрал, объявив на всю страну перестройку и демократию с гласностью. Сейчас жизнь такая пошла, что хочешь работать – работай; не хочешь – дома сиди и дрочи, насмотревшись вдоволь европейской порнухи, или занимайся бизнесом – спекуляцией или барышничеством по-простому, по-русски если. За тунеядство теперь никого не сажают, как раньше, не отправляют на Соловки за нарушение паспортного режима. Народ наш страх теряет совсем, и государство от этого трещит по швам и под откос катится! Куда с такими порядками придём?! – даже представить страшно. Великого Сталина обосрали по самое некуда, великодержавника и трудягу каких поискать, человека идейного и святого, партийного монаха-схимника с десятью пядями во лбу, мечтавшего освободить и осчастливить всех, – обосрали, а взамен не предоставили ничего кроме порнухи, наркоты и жвачки. А на этом долго не проживёшь и ничего путного не построишь. Жвачка – она жвачка и есть: резина, дерьмо собачье, обманка. Её пожевал-пожевал – и выплюнул к ядрёной матери, да ещё и грязно выругался вдогонку. То же самое и с перестройкой будет, с демократией и гласностью, – вот посмотришь. Вы там у себя в Москве больше всего этого перестроечного дерьма нахлебаетесь, взвоете от него, а мы тут в деревне посмеёмся над вами…

– До перестройки-то, помнится, – продолжил далее развивать свою мысль патриотично-настроенный участковый, не обращая внимания на кислый вид посетителя, – наши добропорядочные советские люди великой созидательной идеей жили: построением коммунизма, сиречь справедливого без-классового общества, основанного на братстве, взаимопомощи и любви, на отсутствии неравенства. А теперь всем всё стало по х…ру, кроме порнухи и денег, все духовные ценности и идеалы на помойку выбросили за ненадобностью. Бизнесменами все вдруг захотели стать и буржуями, долларовыми миллионерами наподобие Ротшильдов – чтобы переплюнуть по богатству Америку, чтобы дворцы и яхты себе завести, рабов в услужение. Из богобоязненных русских людей безбожных, без-совестных и тупых американцев Горбачёв с компанией захотели сделать. Ну что ж, поглядим, как это у них, кремлёвских мечтателей, получится…

– Товарищ лейтенант, – вторично перебил участкового Максим, которому надоело политические бредни слушать. – Давайте всё же к нашим баранам вернёмся. Меня-то Вы отпускаете в Москву, я не понял? Я могу туда 7-го числа уехать?

– Отпускаю. Можешь, – холодно и коротко ответил милиционер. – Только, если всё-таки получится у тебя там каким-то чудесным манером зацепиться и закрепиться, если вдруг повезёт, – сообщи сюда свой столичный телефон и адрес, не поленись. Ладно? Я должен знать, где тебя искать, если что, если вдруг обстановка в стране переменится, и Горбачёву дадут коленом под зад. Ну-у-у, это если патриоты-велико-державники опять в Кремль вернутся. Тётке Тамаре сообщи в письме, а она – мне. Договорились? И приезжай к ней почаще, искатель счастья, если тут жить не планируешь. Не забывай там, в столице, что она тут – одна как перст, и помочь ей, старой одинокой бабке, кроме тебя некому…

2

В Москву 7 сентября 1986 года Кремнёв ехал с хорошим настроем и относительно спокойным настроением. Тому способствовала в первую очередь общая обстановка в стране, которая при Горбачёве и вправду резко переменилась в лучшую сторону. В первые несколько лет, по крайней мере. Что было – то было: зачем врать? Народу советскому дали ВОЛЮ, наконец, о которой он так мечтал, так мечтал с Великой Отечественной войны ещё! – чтобы во всю природную ширь и мощь развернуться и удаль свою богатырскую показать, помноженную на наличествующие таланты.

При Горбачёве спокойно и без проблем можно уже было с постылой кабинетной работы уволиться ко всем чертям, где подавляющее большинство народонаселения страны – дипломированные специалисты в особенности – штаны протирало годами и десятилетиями за здорово живёшь и за оклады бешенные, нетрудовые; уволиться – и открыть свои малые предприятия, фирмы собственные и кооперативы. Это чтобы заняться ДЕЛОМ наконец и приносить ПОЛЬЗУ государству, а не одни стенания и убытки. Можно было даже и деньги у государства в долг взять – подъёмные так называемые, или кредиты – на собственную раскрутку, и арендовать либо купить себе на них необходимое помещение, сырьё и оборудование, рабочих нанять. Это – во-первых… А во-вторых, жить и работать можно было уже где угодно и кем угодно, наплевав на прописку и на диплом, на специальность прежнюю, часто ошибочную или случайную. Государству уже никто и ничем не обязан был: как в больших, так и в малых вопросах. Каждый человек становился свободным по-настоящему – как птица! Что было – то было, опять-таки, и надо честно про горбачёвскую перестройку писать – не бояться правды.

Милиция ещё была и работала в те переломные и переходные годы, да, – но уже не вмешивалась никуда, не прессовала народ, не отлавливала по пивнухам и баням, как раньше: власть её сузилась во второй половине 80-х до минимальных размеров…

А ещё спокойствия и уверенности Кремнёву придавала его негласная переписка с Гиви Кутаисским, коронованным вором, человеком авторитетным и с большими связями в столице. Ему за пару недель до выхода на свободу Максим, согласно договорённости, отправил маляву по тайной тюремной почте и сообщил, что скоро-де откидывается, но хочет после этого ехать на родину, в Рязанскую область. Чтобы отдохнуть там немного и получить паспорт новый, прописку, могилу родителям облагородить и окультурить, тётке по хозяйству помочь. И только после этого ехать уже в Москву со спокойным сердцем, что он планировал сделать в начале сентября – не раньше. Раньше, мол, никак не получится.

На это своё послание он быстро получил от Гиви ответ, по тюремной почте опять-таки, что он, Гиви, всё понял и не возражает против планов Максима. Брат его Арсен тоже в курсе, и будет его до сентября ждать. А в конце малявы стоял семизначный столичный телефонный номер, по которому Максим должен будет позвонить в сентябре, когда в Москву приедет. И ему по телефону всё расскажут: что, куда и как. Не сомневайся, мол, парень, приезжай и звони осенью – не прогадаешь… С этим-то телефонным номером Кремнёв и ехал в Москву, который лежал в паспорте на первой странице и ему сердце жёг раскалённым угольком волшебным. И одновременно надежду давал, что уж на этот-то раз всё у него получится…

3

Приехав на Казанский вокзал в начале первого пополудни, Максим сразу же нашёл телефонную будку прямо на перроне, зашёл в неё, сунул заранее приготовленную 2-копеечную монету в гнездо и позвонил по номеру, указанному Гиви. На другом конце ему ответила молодая, судя по голосу, девушка, которой Кремнёв назвал себя и попросил к телефону Арсена Гурамовича. Девушка сказала вежливо, что её начальника нет на месте, и попросила перезвонить через 10 минут, чтобы она смогла сообщить Кремнёву более точную информацию. Максим понял, что он разговаривал с секретаршей Арсена Кавтарадзе.

Через десять минут он, выкурив не спеша сигарету, позвонил опять, и та же милая девушка сказала ему бархатным сладким голосом, что Арсен Гурамович будет на рынке в 15.00 по времени и будет ждать Кремнёва в своём кабинете на втором этаже.

– Вы знаете, как добраться до Центрального рынка, Максим Александрович? – спросила она под конец.

– Знаю, – уверенно ответил Кремнёв, чуть волнуясь.

– Вот и отлично! К трём часам подъезжайте. Ждём Вас…

Ровно в 3 часа Максим, погуляв по Цветному бульвару минут двадцать и полюбовавшись его красотой, подошёл наконец к рынку, в котором никогда не был ранее – только слышал, что есть такой. Подошёл, поднялся по ступеням к входу, с немалым трудом открыл входные дубовые двери и в вестибюле спросил у торговца зеленью, где кабинет директора расположен. Тот объяснил подробно и подобострастно, куда идти, так что Максим кабинет Кавтарадзе быстро нашёл, расположенный на втором этаже здания за двустворчатой массивной дверью, на которой, к тому же, висела табличка: Директор Центрального рынка Кавтарадзе А.Г.

«Здесь, кажется», – подумал Кремнёв, пытаясь унять волнение, после чего осторожно постучался в правую рабочую створку двери, к которой была прикреплена бронзовая ручка с внутренним замком.

– Войдите, – послышалось за дверью, что стало для гостя командой на вход. Он дёрнул за ручку нервно, распахнул дверь и оказался внутри просторного “предбанника”, светлого и чистого, обставленного бочками с пальмами и азалиями. Под одной из пальм восседала пышнотелая, яркая, холёная блондинка 20-25-летнего возраста за шикарным полированным столом, на котором стояла хрустальная ваза с розами, импортная печатная машинка, письменные приборы, папки с бумагами и несколько телефонов.

– Здравствуйте! – быстро поздоровался с ней порозовевший от увиденной красоты гость. – Я – Кремнёв Максим Александрович. По телефону мне сказали пару часов назад, что Арсен Гурамович будет меня ждать сегодня в три часа дня в своём кабинете.

– Это я Вам сказала: вы со мной беседовали, – мило улыбнулась девушка, обнажая при этом два ряда здоровых, крепких зубов. – Арсен Гурамович на месте, и он Вас ждёт. Сейчас я только сообщу ему о Вашем приходе.

Она быстро нажала кнопку селектора, стоявшего на краю стола, и сказала в громкоговоритель:

– Арсен Гурамович! К Вам Кремнёв пришёл.

– Отлично! – послышался из репродуктора густой баритон. – Пусть заходит.

– Проходите, – мило сказала девушка, указывая кивком головы на дверь кабинета начальника. – Вас там ждут…

4

Не описать того состояния восторга вперемешку с ужасом, которые испытал наш приехавший из провинциальной Рязани герой, переступив порог кабинета директора столичного Центрального рынка. Это и не кабинет был вовсе в прямом и полном смысле этого слова, не место работы отдельного человека то есть, пусть и очень и очень крутого и высокопоставленного, а настоящий музей наподобие Грановитой палаты; или же дорогой антикварный салон огромных размеров, под завязку набитый драгоценными диковинными предметами неописуемой красоты, что помимо воли притягивали к себе внимание всяк входящего – вызывали неподдельное уважение к хозяину, нескрываемый пиетет. Стены и потолок кабинета, как успел разглядеть поражённый Кремнёв, были искусно отделаны красным деревом, пол был устлан наборным дорогим паркетом, отполированным до блеска и глянца, на который было боязно ступать. Посреди кабинета стоял диковинный инкрустированный стол Т-образной формы, очень красивый и дорогой, и очень и очень тяжёлый, сделанный из какого-то тёмного дерева, заставленный с двух сторон резными стульями ручной работы, на которых могли усесться человек 20-ть народа сразу. По бокам кабинета ровными сверкающими от люстр и солнца рядами выстроились зеркальные шкафы, сплошь заставленные дорогими подарками, каждый из которых был сделан на заказ, по-видимому, и стоил огромных денег. Были тут и бронзовые гиганты-орлы, и янтарные и костяные совы, и хрустальные фужеры с вазами невиданной красоты, целый набор кавказских кинжалов, обрамлённых каменьями и серебром, различные кубки, фарфор, посуда из Гжели и даже иконы. И это только то, что успел бегло разглядеть Максим, что ему запомнилось в первые мгновенья. Дополнял же сказочный интерьер помещения сам хозяин, Кавтарадзе Арсен Гурамович, восседавший под новеньким портретом М.С.Горбачёва в конце кабинета на огромном кожаном кресле с вензелем на подголовнике, вплотную придвинутом к столу. «Такого богатства, наверное, и у самого Михаила Сергеевича нет в Кремле, под портретом которого царственно сидит Арсен, – было первое и единственное, что успел подумать Максим, боязливо оглядываясь по сторонам и дивясь увиденному. – Про министров наших нечего и говорить: у них вообще всё бедно и скромно, если судить по тем репортажам, что показывают по телевизору. Торгаши же советские живут как короли, или арабские шейхи…»

Когда Кремнёв вошёл внутрь и закрыл за собой дверь, Кавтарадзе решительно отодвинул от стола кресло, которое было на роликах, бодро встал и с радушным видом направился навстречу гостю, не сводя с Максима прищуренных цепких глаз. Это был солидного вида грузин 46-летнего возраста с окладистой густой бородой и такой же густой шевелюрой тёмных вьющихся волос на голове, модно остриженных и уложенных дорогим парикмахером. Был он среднего роста, а весил далеко за 100 килограмм, потому и производил впечатление богатыря, или борца-тяжеловеса. Когда он подошёл вплотную к вошедшему, чтобы за руку поздороваться, Кремнёв почувствовал острый запах дорогого парфюма, что источал директор. Да и сам он был одет с иголочки, что называется, – как на показе мод. Новый кремовый костюм-тройка сидел на нём как влитой, из-за которого выглядывала белая батистовая рубашка идеальной чистоты, а поверх неё искусно был повязан светлый, в полоску галстук. Всё это было дорого, пафосно и шикарно для глаза гостя, всё прямо-таки криком кричало о том, что перед ним не простой грузин, а очень и очень важный и капитальный.

– Ну, здравствуй, Максим Александрович! Здравствуй дорогой! – широко и по-доброму улыбнувшись, сказал Арсен, протягивая для пожатия пухлую, но достаточно крепкую ладонь. – Наконец-то ты приехал в Москву. Заждались мы тебя, признаюсь.

– Здравствуйте! – смущённо поздоровался Кремнёв за руку. – Я же дома у себя был, и предупреждал о том Гиви. Документы новые получал, могилу родителям возводил, да и тётке помогал по хозяйству. А такие вещи быстро не делаются, как Вы понимаете.

– Да ладно, ладно – не оправдывайся, не надо, – радушно перебил его Арсен. – Я всё знаю. Брат всё про тебя рассказал – про все твои планы и намерения. Приехал – и хорошо, и ладненько. Это уже полдела. А само наше дело с тобой впереди. Надеюсь, будет оно успешным и плодотворным… Давай, проходи, не стесняйся, и садись вон туда, к столу, – показал Арсен на гостевой столик в переднем углу кабинета с двумя мягкими креслами по бокам. – А я сейчас.

И пока Кремнёв усаживался на указанное ему место за столиком, хозяин подошёл к ближайшему зеркальному шкафу, широко распахнул нижнюю дверцу его и достал оттуда бутылку армянского коньяка и два больших хрустальных фужера. С коньяком и фужерами он вернулся назад, по-хозяйски уселся в кресло напротив Кремнёва, откупорил бутылку и разлил золотистую жидкость в фужеры, грамм по 150 в каждый.

– Ну что, Максим Александрович, – весело сказал он, пододвигая один из фужеров гостю, а другой поднимая над собой и пристально смотря при этом на Максима. – Давай с тобой выпьем за встречу и за знакомство. Я давно и с нетерпением этого знакомства жду: честно тебе признаюсь.

После этого он протянул свой фужер вперёд, чтобы чокнуться с Кремнёвым, а чокнувшись, выпил несколько больших глотков, не раздумывая и не морщась, поставил фужер на стол и вопросительно взглянул на Максима. Увидел, что тот лишь пригубил коньяк, после чего тоже поставил бокал на стол, робко выпрямился в кресле и замер в напряжённом ожидании, настраиваясь на беседу.

– Чего пить не стал, Максим Александрович? – спросил он Максима, хитро прищурившись. – Не любишь армянский коньяк, или как?

– Да нет, не в этом дело, – начал быстро оправдываться Кремнёв. – Я спиртное вообще не люблю – никакое. Гиви Вам это всё подтвердить может. Мне от него плохо становится всегда: тошнит и голова кружится. Так уж чудно мой организм устроен. Простите.

– Да-а-а! Диковинный ты человек. Максим, – ухмыльнулся Арсен задумчиво. – Теперь-то я понимаю, почему тебя Гиви так нахваливал, так нахваливал. Трезвенников сейчас встретить – большая редкость. Ну а курить-то ты куришь, надеюсь?

– Курю.

– Хорошо, что так, что хоть посидеть и покурить с тобой, светским монахом, можно, – с улыбкой сказал Кавтарадзе, доставая из бокового кармана пиджака новую пачку «Мальборо» и диковинную зажигалку. И перед тем как положить сигареты на стол, он распечатал пачку, открыл её и протянул гостю в открытом виде: давай, мол, бери, не стесняйся… Делать было нечего: отказываться неудобно было, и Максим вытащил одну душистую сигарету. Вторую вытащил сам хозяин, положил её в рот, зажигалку чиркнул – и поднёс огонь Кремнёву сначала, и только потом себе. Прикурил, затянулся глубоко и сладко терпким табачным дымком, откинулся на спинку кресла, опять внимательно посмотрел на гостя, дымившего сигаретой напротив и боязливо выпускающего в пространство дым…

-…Максим Александрович, – сказал он через минуту, не отводя от Кремнёва умных и проницательных глаз. – Я не стану тебя просить рассказать свою биографию и то, как и почему ты попал за решётку. Всё это я уже и так знаю: Гиви мне подробно всё расписал. Нахваливал тебя очень, повторю, что с ним крайне редко случается, честно признаюсь: мало я от него в последнее время хорошее про кого-то слышал – одни гадости разве что, негатив и грязь… Понять его можно: в той жизни, которую он прожил, он редко видел достойных и честных людей. Отбросы больше, человеческий мусор. Вот и озлобился на весь белый свет парень. Для него теперь наш мiр – сплошной бардак, мужики – козлы, а бабы – суки и бл…ди… Но после знакомства с тобой он изменился, может и сам того не желая и не замечая: чуть подобрел и повеселел, как я заметил, помягче в разговорах стал. Положительно ты на него подействовал, Максим Александрович! – настолько, что он готов теперь в разведку с тобой идти, в штыковую атаку. Это прямые его слова, между прочим… Вот поэтому я и сижу сейчас с тобой, коньяк пью и по душам разговариваю, что Гиви как самому себе верю. Если уж он, тёртый зэк, за тебя вписался и поручился – значит и не надо тебя пустым разговором пытать, проверять на гнилость и вшивость. Ты – прямой, открытый и правильный человек, честный, искренний и надёжный, моим кровным братом проверенный и просвеченный как тем же рентгеном. А его, брательника, как стреляного воробья, провести трудно…

– Поэтому, скажу ещё раз, притворяться плохим актёришкой я не стану, чтобы дешёвые сцены тут перед тобой разыгрывать: это не в моих правилах. Я слышал, что ты когда-то Московский Университет закончил – историк по профессии, и историк хороший, настоящий и глубокий, не пустозвон и не двоечник, если судить по тем лекциям, которые ты в колонии без-платно читал всё время отсидки. На них, говорят, вся братва сбегалась по воскресеньям вместе с вертухаями и сидела, слушала тебя потом с открытыми ртами несколько часов кряду. Полуграмотную братву, которой всё до фени и до лампочки кроме жратвы и баб, так заинтересовать не просто!… Знаю и про твои мытарства после окончания МГУ: как ты, наплевав на диплом, в Москве рабочую прописку хотел получить и комнату по лимиту, но тебя нигде не брали – футболили. И всё это из-за девушки, как я понимаю, из-за первой своей любви ты на такие жертвы пошёл, как отказ от тёплого и доходного места и высшего образования. Молодец! Что тут ещё скажешь! Не каждый мужик ради любимой женщины свою жизнь и судьбу поставит на карту. А ты вот взял и поставил – не испугался. Чудно! И завидно одновременно! Так только одни Божьи люди и поступают. Жуликам и прохиндеям подобные духовные подвиги не по сердцу и не по плечу: они из другого, жидкого и прокисшего теста сделаны…

– А ещё я знаю, Максим Александрович, что родители твои умерли, и ты теперь – сирота, один на Белом свете остался. Знаю, что и в колонии себя достойно вёл, где многие безголовые качки–крутыши как спички ломаются, слюнявыми нытиками становятся, пидарами и попрошайками. А ты – нет, ты – настоящий кремень: просвещал братву и помогал советом каждому нуждающемуся, – и одновременно писал за кума квартальные и годовые отчёты, как брат рассказывал. Всё это, Максим Александрович, я прекрасно знаю. Москва – она слухами полнится…

– Поэтому-то, – закурив новую сигарету взамен сгоревшей старой, через паузу с жаром продолжил Арсен свой рассказ, – я не стану тебя ни о чём пытать, время напрасно тратить, а просто предложу работать моим помощником. Верю и надеюсь, что ты справишься, и мы сработаемся с тобой, станем надёжными соратниками и товарищами. И если всё сложится у нас, в чём я ни сколько не сомневаюсь, – ты будешь жить и работать в Москве уже на законным правах: станешь наконец москвичом. Ведь ты же об этом страстно мечтал когда-то? И ты забудешь про деньги, главное. Совсем. Королём будешь жить, Максим, а не презренным чухолой: не слесарем на ЗИЛе или АЗЛК, не грузчиком в магазине. Разыщешь свою первую любовь в скором времени, если сердце твоё ещё не остыло, и покажешь ей, кто ты есть в действительности. И не устоит она тогда перед тобой: большие деньги и власть, поверь, с лёгкостью открывают любое женское сердце, даже самое неприступное.

Сказав всё это, бородатый директор рынка затих, напряжённо посматривая на Кремнёва и ожидая от него положительного ответа на своё предложение. Но Максим молчал, переваривая услышанное и собираясь с мыслями: скромно сидел и курил душистую «Мальборо»… В кабинете из-за этой паузы стало тихо как когда-то и в коморке у Гиви после похожего разговора. Тишину нарушал лишь отдалённый гул машин за толстыми оконными стёклами…

– Арсен Гурамович, – наконец сказал гость, виновато взглянув на хозяина кабинета. – Я очень боюсь разочаровать Вас после того, как начну под Вашим началом работать. Я ведь не бухгалтер, не товаровед и не экономист: мне это всё не близко и не знакомо. Дилетант я в торговле, понимаете, и меня каждый торгаш в два счёта обведёт вокруг пальца. Вы же меня потом за это клясть станете, а то и вовсе прогоните взашей.

– Максим! – перебил Кавтарадзе Кремнёва. – Ты не о том печалишься, честное слово – не о том! Торговля – это не высшая математика и не История даже, где надо иметь семь пядей во лбу. Тут такие “бараны” работают! – без мата не скажешь! Ты сам их увидишь скоро и подивишься увиденному!… А потом все сделки буду заключать я сам – это даже не обсуждается. А ты будешь рядом, будешь всегда при мне – поддерживать меня, подбадривать и подсказывать, когда у меня глаз замылится. Понимаешь?! Будешь ездить по разным местам и переговоры вести, когда я сам по каким-то причинам не смогу это сделать. Тут не надо быть торгашом, пойми! – тут просто надо быть умным, четным и порядочным человеком… Я уже более 20-ти лет работают на Центральном рынке. Последние 10-ть лет тут директорствую. За это время у меня было несколько помощников – выпускников Плехановки, где я и сам когда-то учился. Деловые, хваткие были ребята вроде бы, дипломированные экономисты и товароведы. И что? Не успевали прийти, черти драные, – сразу же начинали вести двойную игру, работать на себя и крысятничать. И я их выгонял со скандалом, новых людей искал. Но и с ними повторялась та же картина: двойная тайная жизнь и воровство. С тобой-то, я надеюсь, такого не произойдёт? Ты-то за моей спиной левые дела проворачивать не станешь? Ты ж Московский Университет закончил! – сказочный Град на холме, на горах Ленинских! цитадель Мысли и Духа! А там особой породы люди выращиваются, люди-небожители. Я это ещё со студенческих лет знаю, какая слава про выпускников МГУ по Москве гуляет. Вот мне такие небожители и нужны, на которых я мог бы всегда и во всём положиться.

– Насчёт левых и закулисных дел можете не сомневаться, Арсен Гурамович, – уверенно заверил Максим тихим, но твёрдым голосом. – Ни подсиживать, ни обкрадывать Вас, тем более, я не собираюсь: будьте уверены. Мои амбиции вообще никак не связаны с торговлей: я не собираюсь тут брать никаких высот, сколачивать капитал и выходить в лидеры. Мне торговля нужна, чтобы не умереть с голодухи. Всё! Так что будьте спокойны в этом смысле.

– А с чем твои амбиции связаны, Максим, интересно будет услышать? Давай, поделись секретом, – насторожился Кавтарадзе, не поняв последней реплики гостя.

-… Я историк по профессии, Вы знаете, – не сразу ответил Кремнёв. – Всегда любил и люблю до сих пор Историю… Но не ту, которую втюхивают нам в головы в школах и институтах учителя и профессора, похабную, пошлую и унизительную, а настоящую – Великую Русскую Историю, возраст которой 800 000 лет согласно «Славяно-Арийским Ведам». Она пока что запрещена в нашей стране, да, – но я свято верю в то, что придёт когда-нибудь наше ВЕЛИКОРУССКОЕ время, и “оковы тяжкие падут, темница рухнет – и свобода нас примет радостно у входа, и братья меч нам отдадут”. Тогда-то и узнает многострадальный русский народ, повсеместно униженный, оплёванный и оболганный, про своё великое и героическое прошлое. Всенепременно! И возрадуется узнанному, и станет от полученного ЗНАНИЯ телесным и духовным богатырём и небожителем одновременно, ВЛАСТИТЕЛЕМ Мидгард-Земли. Каким и был всегда, много-много сотен веков назад, пока на шею ему не повесили поганое и похабное иудо-христианство… Но для этого ПРОБУЖДЕНИЯ надо работать, руки не опускать, читать и писать честные русские книги. Пусть пока что и в стол. И что из того? Но писать их надо, писать и верить, и надеяться, что когда-нибудь дойдут они до умов и сердец читателей… В этом и только в этом я вижу свою земную миссию и роль – в пропаганде ЗНАНИЯ. Этим делом я и хочу, и собираюсь заниматься тут в Москве на досуге. Подставлять или же, не дай Бог, обирать Вас у меня нет никакого резона и смысла, и цели.

– Ну и слава Богу тогда, – радостно произнёс Арсен, полностью удовлетворённый честным ответом. – Значит, считай, что ты у меня уже с сегодняшнего дня работаешь. По рукам? – протянул он через стол для пожатия руку.

– По рукам, – улыбнулся Максим, с удовольствием пожимая пухлую ладонь директора.

– А теперь давай с тобой, Максим Александрович, выпьем за это – за наш прочный дружеский союз. Только – хочешь, не хочешь, – но надо выпить тебе до дна: чтобы союз у нас с тобой был крепким и долгим. Иначе я обижусь…

5

Делать было нечего: пришлось полностью осушать бокал, что Максим вслед за Арсеном и сделал… Потом они оба потянулись за сигаретами, закурили дружно и с удовольствием, задумались на мгновение, украдкой друг на друга поглядывая, присматриваясь и привыкая как бы один к другому, душами прикипая…

-…Ну что, Максим, – первым нарушил молчание Кавтарадзе. – Работу мы с тобой обсудили: у меня появился новый помощник в твоём лице. Теперь давай поговорим про жильё. Ты жить в Москве где собираешься? какие на этот счёт имеешь планы и мысли?

– Никаких, – честно ответил Кремнёв. – Сейчас, после разговора с Вами, пойду временное жильё себе здесь искать. В Банный переулок, наверное, ехать придётся. У Вас, кстати, нет знакомых, которые мне на время комнату или квартиру могли бы сдать. Порядок и чистоту гарантирую, как и своевременную оплату.

– Представляешь, есть; есть у меня такие знакомые, Максим, – лукаво засмеялся Арсен, обнажая здоровые, хотя и пожелтевшие от табака зубы. – Держись за меня, парень, – не пропадёшь. От меня много добра поиметь можно. Сейчас мы к этим знакомым с тобой и поедем – жильё твоё будущее смотреть. Ты посиди пока, покури, а я пойду пару важных звонков сделаю, ну и машину вызову к подъезду, и мы с тобой поедем. Хорошо?

Сказав это, Арсен поднялся из-за столика, где они коньяк пили, и направился скорым широким шагом к рабочему столу под портретом нового генсека. Подошёл, взял телефонную трубку в руки и стал кому-то названивать. К одному абоненту позвонил и что-то ему сказал, к другому и третьему. Потом шофёра вызвал по селектору. После чего вернулся назад к Кремнёву и позвал его за собой.

– Поднимайся, Максим Александрович, не ленись, – сказал куражно и весело. – Поедем жильё смотреть. Надеюсь, оно тебе понравится…

Вдвоём они вышли из кабинета, и в “предбаннике” Кавтарадзе сказал секретарше, что уезжает с Кремнёвым Максимом Александровичем, своим новым помощником, по делам, и до завтра его на рынке не будет.

– Станут люди звонить если, или в кабинет ломиться, – дал указание он миловидной блондинке перед уходом, которую звали Ольгой, как выяснилось, – назавтра им всем назначай. А если у кого вопросы срочные, – пусть звонят домой вечером. Я у себя часов в шесть буду…

После этого они спустились вниз и вышли на улицу, где их уже дожидалась у входа новенькая белая «Волга» – тогдашний советский «Мерседес» по качеству и по виду. Усевшись на заднем сидении поудобнее, они поехали в сторону центра по Цветному бульвару; доехали до бульвара Петровского за минуту, свернули направо, в сторону Петровки, доехали до неё и опять свернули направо, уже на саму улицу. Поехали по ней-красавице (плавно перешедшей в Каретный Ряд) до Садового кольца мимо шикарного здания МУРа, известного всей России по многочисленным фильмам, пересекли Садово-Каретную на светофоре и выехали на Оружейный переулок. Там повернули налево и направились в сторону Маяковки, которую Кремнёв хорошо помнил и знал ещё по работе в театре «Сатиры». Пока ехали молча, Максим юлой вертелся по сторонам, восторженно рассматривая через стекло старую патриархальную Москву, ему совсем незнакомую. Он никогда не был здесь ранее, хотя и прожил в столице много лет уже и многое успел увидеть, узнать и запомнить. Но этот чудесный и красивейший район остался недоступен ему: студенту сначала, а потом монтажнику сцены и грузчику. Он ехал – и поражался, как мог он пропустить подобную красоту, и тайно планировал-загадывал про себя, что теперь-то уж тут походит-погуляет на славу, если работать с Арсеном начнёт, если всё у него удачно в итоге сложится.

Доехав до площади Маяковского, машина опять свернула направо, на улицу Горького (1-ая Тверская-Ямская теперь), и через пару-тройку минут Кремнёв с Кавтарадзе были уже у площади Белорусского вокзала, многолюдной и шумной во все времена и в любое время суток. Там машина свернула на Лесную улицу и остановилась у первого углового дома под номером 4. Шофёр, совсем молодой парень, выключил мотор, поставил «Волгу» на ручной тормоз и опустил на колени руки, давая понять пассажирам, что поездка окончена.

– Приехали, – весело сказал Арсен, лукаво взглянув на Кремнёва. – Вылезай, Максим Александрович. Нам надо в этот вот дом зайти, – кивнул он головой в сторону капитального кирпичного здания сталинской постройки, и первым вышел из авто, обогнул машину сзади и остановился на тротуаре, ожидая попутчика.

Вышел следом за ним и Кремнёв, ещё ничего из происходящего не понимавший. Вышел, остановился рядом с Арсеном, оглянулся по сторонам с любопытством, после чего, задрав голову вверх, стал с восторгом рассматривать угловое строение рядом с машиной, выходившее одной стороной на Лесную, а другой – на улицу Горького. Жилой дом поразил его своей мощью и фундаментальной сталинской архитектурой: в таких шикарных домах с момента постройки только чиновники высшего ранга жили и генералы. А простому смертному, обитавшему в бараках и коммуналках, к ним даже и приблизиться было страшно – плебейство своё лишний раз ощутить.

– Нам вон туда, – сказал Арсен, пальцем показывая вперёд и беря Максима под руку. Самодовольная, хитрющая улыбка не сходила с его бородатого холёного лица из-за восторженного вида Кремнёва, который всё вертел глазами по сторонам и которого он как телка повёл в арку дома. Пройдя её, они попали в тихий и ухоженный двор, и Арсен уверенным шагом направился к первому подъезду. Подошёл к двери, набрал нужный шифр на кодовом замке и с силой распахнул тяжёлую массивную дверь.

– Заходи, – сказал важно и по-хозяйски, и первым шагнул в подъезд. Максим зашёл следом.

Они оказались в огромном холе подъезда, стены которого украшала мозаика с видами советских героических строек, а потолок – лепнина. Вокруг всё было дорого, пафосно и солидно, во всём чувствовался великодержавный размах. Ошалевшему от внутреннего убранства Кремнёву почему-то Чехов вдруг вспомнился в те минуты, его знаменитая фраза, что “человек, живя среди такой красоты, и сам должен быть по-настоящему прекрасен”. «Живут же люди, – с завистью подумал он, по сторонам как волчонок оглядываясь. – Наверное, они горя не знают с молодых лет, рождаясь и вырастая тут. Ни горя, ни иных каких проблем. Счастливчики!…»

Арсен, меж тем, подвёл опешившего и придавленного красотой подъездного интерьера Кремнёва к лифту, и они поднялись на третий этаж, подошли там к квартире под номером 8. Арсен достал из кармана связку ключей, открыл квартиру и завёл гостя внутрь.

– Заходи, – сказал Максиму весело. – Не стесняйся и не робей, привыкай к новой столичной жизни.

Они зашли в просторную прихожую, и Арсен, не разуваясь, по-хозяйски повёл гостя на осмотр жилища, в каждую комнату его поочерёдно завёл, на кухню, в туалет и ванную. Квартира оказалась трёхкомнатная, огромная по площади, обставленная старой советской дубовой мебелью, которой сносу не было при правильном использовании и обращении: она могла и 100 лет прослужить аккуратному, бережливому человеку. Такая у них в Университете повсюду стояла, помнится, в Главном здании, и всегда вызывала глубокое уважение у Максима и тихий душевный восторг. А теперь он такую же точно в частной квартире увидел, что крайне поразило его. Он-то думал, чудак-человек, что подобную кондовую и пафосную мебель лишь для госучреждений делали – для Кремля, Центрального Комитета и министерств; ну и для Московского Университета ещё, как флагмана советской высшей школы. Ан-нет, оказалось, что делали нечто подобное и для личного пользования для чиновников высшего уровня: чтобы они небожителями себя чувствовали и в домашних условиях, чтобы не расставались с комфортом и величием никогда.

Две комнаты квартиры, как успел заметить Максим, выходили на Лесную улицу, и из них был отлично виден Белорусский вокзал. Окна третьей комнаты и кухни выходили во двор, где было совсем тихо и малолюдно. Заметил гость и то ещё, что потолки дома были высоченные, в четыре метра, наверное, что только увеличивало размер квартиры и напоминало этим Кремнёву всё тот же Университет, его знаменитый Дом Студентов…

6

– Ну как, нравится тебе квартира, Максим, говори честно? – с улыбкой спросил Арсен.

– Нравится, – тихим голосом ответил восторженный гость, у которого от волнения ком подступил к горлу. – Я в подобной квартире раз один только и был: это когда в МГУ учился. У моего научного руководителя была похожая квартира на Ленинском проспекте, от одного вида которой я дурел, когда приезжал в гости. А теперь вот опять хожу и дурею: это ж надо, думаю, как шикарно живут в Москве люди?

– Ну а теперь ты будешь здесь жить, Максим Александрович, – уже серьёзно и без ухмылок сказал Арсен, в упор взглянув на Кремнёва.

– Да ладно Вам, Арсен Гурамович, – опешил гость. – Зачем так шутить? У меня денег нет, чтобы оплачивать такие хоромы барские. Мне что попроще надо найти: комнату в коммуналке где-нибудь на окраине.

– Никаких комнат, Максим, и никаких окраин! – уверенно и твёрдо произнёс Кавтарадзе. – Отвыкай ты от этих своих рязанских привычек в коммуналках тесниться. Здесь теперь будешь жить: слышишь меня? – здесь! А платить будешь только за свет, газ и телефон, как и все москвичи платят. Всё! Больше ничего и никому платить не нужно: это моя квартира.

– Как это Ваша? – вытаращился Кремнёв. – А Вы сами где тогда будете жить? На даче?

– И на даче, и в квартире своей, когда за город не охота ехать. Моя семейная квартира здесь недалеко находится – на Фадеева. До неё минут за десять можно пешком дойти. Когда-нибудь покажу и её, приглашу тебя в гости.

– Подождите, подождите, – всё никак не мог врубиться Кремнёв, изо всей силы морща лоб и хмуря брови. – Как так можно, не пойму: и на Фадеева у Вас квартира, и здесь. Вы что, в двух квартирах прописаны одновременно?

– Нет, в одной: на Фадеева.

– А здесь?

– Здесь нет, не прописан.

– А почему она Ваша-то тогда, без прописки если? Как Вы это докажите, и кто про это знает?

– У меня документы на руках имеются, что я купил эту квартиру и теперь являюсь её хозяином. Понятно?

Кремнёв такого не понимал. Совсем. Голова его кругом шла от свалившихся новостей и событий.

-…Не ломай голову, Максим Александрович, не надо. Со временем всё узнаешь и поймёшь, как новая жизнь устроена. Тебе, советскому человеку, пока тяжело понять, что теперь в нашей стране можно иметь в собственности сколько хочешь квартир: и две, и три, и десять. Сколько денег имеешь в наличии – столько квартир и покупай. Как на Западе. Такие теперь законы в нашей стране, про которые, увы, ещё мало кто пока знает. Но те, кто знает, кто близко стоит к Кремлю и новому партийному лидеру Горбачёву, – те этими законами, которые они сами пишут и издают, уже на всю катушку пользуются, пока остальные по старым живут, и в ус не дуют… Так что вот тебе ключи: бери и пользуйся на здоровье. Помни мою добрую душу – и добром же мне и плати. Я на тебя рассчитываю.

Гиви бросил связку ключей на кухонный стол: они в это время стояли на кухне, обставленной всем необходимым для жизни, начиная от новой газовой плиты и кончая холодильником, – после чего полез во внутренний карман пиджака и достал из него толстую пачку денег и тоже бросил её на стол рядом с ключами.

– Это тебе на первое время, Максим: продуктов себе закупить, одеться и обуться поприличнее. Тут 500 рублей.

– Не надо, Арсен Гурамович! Зачем?! У меня есть деньги! – испуганно сказал Кремнёв, пытаясь вернуть пачку.

Но Кавтарадзе решительно пресёк эту его попытку.

– Перестань, Максим, перестань! Бросай ты эти свои интеллигентские замашки! Эта – первая зарплата твоя, или, лучше сказать, аванс. Про зарплату поговорим позже. Ты ж на работу ко мне поступил: забыл что ли? Теперь ты – помощник мой. Знай и помни об этом. На работу завтра можешь не выходить. Отоспись после дороги, помотайся по магазинам за шмотками, холодильник вкуснятиной забей, в ванне помойся. А послезавтра в 8.00 жду тебя в своём кабинете на рынке. Не опаздывай – не люблю. Знай, что у меня в восемь ежедневная планёрка бывает. Вот я официально и представлю тебя сотрудникам, ввиду в курс дела, покажу твой рабочий кабинет. На работу будешь ездить пока на общественном транспорте: тут близко. Одну остановку на метро до «Новослободской» проехать надо, а там на 47-м троллейбусе до конца, до Самотёчной эстакады. А от неё до рынка – пять минут ходьбы. Вся дорого от дома и до работы у тебя полчаса займёт, или чуть дольше. Поездишь пока на транспорте, хорошо? – а там посмотрим… Ну, вопросы какие есть у тебя? – задавай. Да я домой поеду – к семье. А то приезжаю в последнее время затемно, когда они все уже спят. Только сонными жену и дочек своих вижу.

– Да вопрос у меня один, Арсен Гурамович, но важный, – нерешительно начал Кремнёв, осторожно подбирая слова, чтобы не перегнуть своими личными проблемами палку и не оттолкнуть от себя постороннего в общем-то человека. – Я же всё ещё зэк, пусть и наполовину, выпущен по УДО. Вы знаете. Мне регулярно ездить отмечаться надо в Касимове у тамошнего участкового. Да и тут, в столице, с ментами могут возникнуть проблемы из-за моей рязанской прописки.

– Не возникнут, не возникнут – не бойся, – последовал решительный ответ. – Я тебя в этой квартире зарегистрирую. На полгода пока, а там посмотрим, как наши с тобой дела сложатся. Так что никуда тебе ездить не надо будет: здесь отмечаться станешь, у местных участковых, если это вообще ещё имеет смысл, если это нужно. Мне кажется, что сейчас такая жизнь при Горбачёве пошла, что ментам всё до лампы стало. Их, красавцев, прижали так, что они никуда теперь не суются… Может и сходишь один раз, так, для вида отметишься, поговоришь со здешним участковым, посмотришь, что он за человек. Если уж в дурь попрёт – я сам с ним тогда приеду и поговорю, позолочу ему ручку. Так что про столичных ментов забудь, Максим Александрович, точно тебе говорю: забудь. Они тут давно все ручные у нас, прикормленные… Ну что, если больше вопросов нет, пойду я тогда, – сказал весело Кавтарадзе и направился к двери. У порога остановился и протянул руку Кремнёву, с чувством пожал её, потом отвернулся и хотел уже было открывать дверь на выход, как Максим сказал ему в спину:

– Гиви передавайте привет, когда увидите. Хорошо?

– Сам и передашь, – ответил Арсен уже в коридоре. – Он скоро в Москву приедет. Увидитесь, сидельцы!

7

Ну а дальше в жизни нашего отчаянного и упёртого героя началась настоящая сказка, – а по-другому нельзя и охарактеризовать его новый приступ столицы, третий по счёту. Первый, напомним, был вполне успешным, когда он, 17-летний молодой касимовец с первого раза поступил в МГУ, опередив на вступительных экзаменах многих своих талантливых и образованных ровесников, не уступавших ему по знаниям и способностям ничуть: он просто тогда оказался удачливее и счастливее. Второй – провальный и трагический: это когда он, дипломированный историк уже, попытался остаться в Москве и получить тут прописку вместе с жильём, чтобы полноправным москвичом стать, а потом осчастливить московской пропиской Мезенцеву. Но… безуспешно бился пять лет как рыба об лёд, все нервы себе и родителям истрепал – и в итоге остался ни с чем, и даже угодил в колонию. И вот теперь, в третий по счёту приезд, всё для него складывалось как нельзя лучше – и это мягко сказано. Он сразу же, по протекции и поручительству криминального авторитета Гиви Кутаисского, получил себе тёплое и денежное место в столице, место помощника директора Центрального рынка. Представляете, что это за величина, и что это в советское время значило: попасть в руководство элитной торговой точки, откуда не вылезала столичная знать – чиновная, культурная и артистическая, – куда она как пчёлы на мёд стремилась. А директор рынка, после короткой беседы и безо всяких условий, предоставил ему без-платное жильё в Москве. Пусть и временное – но какое! В таких и похожих квартирах только тузы столичные и жили – генералы, министры и члены ЦК, народные художники, писатели и артисты. А теперь вот стал жить и он, Кремнёв Максим Александрович, прописанный в рязанской деревни Бестужево и только-только откинувшийся.

Для него всё это было похоже на сладкий сон, когда он, выпущенный по УДО зэк, вдруг оказался на гребне столичной жизни. Удивительная метаморфоза, да! Ведь когда-то с дипломом Московского Университета его даже и в метро не брали на самую пахотную и черновую работу, куда без проблем и задержек брали всех приезжих парней и девчат, а его гоняли отовсюду как пса паршивого. Теперь же его, не досидевшего срок уголовника, приняла с распростёртыми объятиями Москва, и “в обе щёчки расцеловала”. И всё из-за того, что появился блат – невидимый, но весьма могучий трамплин наверх в мiрской жизни.

Но и на этом чудеса для Кремнёва не закончились: всё сладкое и вкусненькое было ещё впереди. Арсен выделил ему отдельный кабинет на рынке, и какой кабинет, опять-таки! Да, он был меньше по размерам кабинета самого Кавтарадзе и не такой пафосный – без дорогих сувениров и резной мебели из красного дерева. И, тем не менее, даже и в таких кабинетах не всякий московский начальник сидел: Максим это хорошо помнил по прошлым до-тюремным годам, когда безуспешно мотался по столичным отделам кадров и их интерьер рассматривал между делом, где кроме стола и шкафов ничего и не было-то приличного. И университетское руководство: деканы факультетов и их заместители, – трудились в очень скромных условиях. Их кабинеты были убожеством в сравнение с тем, где сидел и работал теперь их бывший студент Кремнёв, не сильно-то отличавшийся в учёбе…

8

Первый трудовой месяц в качестве помощника Кавтарадзе Кремнёв не отходил от начальника ни на шаг: старательно изучал состояние дел на рынке и мотался с Арсеном по Москве, знакомился с его клиентурой, обзаводился связями. Торговое дело не сложное, как скоро понял он. Тут надо подешевле купить и потом подороже продать товар. Разницу же положить в карман – вот и вся торговая арифметика. Главное в торговле – связи, которые надо во множестве заводить и потом фильтровать знакомых: делить их на людей вменяемых, с которыми можно и нужно иметь дела к обоюдной выгоде, и на клоунов и п…здоболов, от которых нужно держаться подальше как от тех же цыган. Ничего, кроме убытков и нервотрёпки, они никому и никогда не приносят. В торговле много таких, чересчур много.

Максим это понял, зарубил на носу – и с жаром принялся за работу. Да так, что уже через полгода Арсен, убедившись в недюжинных профессиональных способностях нового своего помощника, стал потихоньку перекладывать на Максима всю текущую работу, которую называют рутиной и от которой праздные люди бегут. За собой Арсен оставил только подписание договоров, в которые он через год уже даже и перестал вчитываться. Если Кремнёв приносил их ему и говорил, что он их проверил и они выгодные для рынка, Арсен их подписывал, не читая. Настолько он стал доверять Максиму и одновременно сердцем прикипать к нему.

Сам же он все эти годы, как у него появился Кремнёв, всё больше и больше жить оставался на даче тестя в кругу семьи: у него была красавица-жена Вика и две прелестные дочурки-погодки, с которыми он и проводил время. А все дела на Центральном рынке Москвы тащил на себе Максим, пропадавший на работе сутками… При нём доходы рынка увеличились значительно, и это позволило Кавтарадзе купить себе новенький «Мерседес» в конце 1988 года, который в то время был большой редкостью в столице и на котором Арсен рассекал по Москве с шиком, заставляя с завистью оборачиваться прохожих и столичных зевак. Свою же белую «Волгу» вместе с шофёром он передал Максиму в знак благодарности: Арсен Гурамович Кавтарадзе был благодарным человеком в целом. Максиму и здесь повезло.

Когда же у него, у Кремнёва, выпадали свободные дни, хотя и не частые, он не лежал на диване животом вверх с бутылкой пива и не пялился в телевизор тупо, помятую наказ святых отцов Церкви о том, что “развлечение очес разоряет крепость и чистоту разума”. Не мотался он и по злачным местам, борделям и казино, которых развелось во второй половине 1980-х в столице без счёта, как тех же поганок в лесу, не оставлял там денежки за сомнительные плотские удовольствия. По воскресеньям он без устали ездил по книжным развалам Москвы и скупал там в огромном количестве редкие книги по Древней Истории России, которые раньше он лишь дома у Панфёрова Игоря Константиновича видел, своего бывшего научного руководителя, и сильно завидовал ему белой завистью. А теперь, при Горбачёве, они стали свободно продаваться чуть ли ни на каждом углу, когда советский Агитпроп прикрыли новые либеральные власти, а свой собственный ещё не создали, и милиция ходила в растерянности – не знала, куда грести и что делать.

Для любителей и ценителей книг, к которым принадлежал и Максим безусловно, это было поистине золотое время. Он себе столько ценного тогда накупил в смысле Тайного Знания, начиная от «Славяно-Арийских Вед» и «Велесовой книги» и кончая «Майн Кампф» Адольфа Гитлера, «Спором о Сионе» Дугласа Рида, «Историей русского масонства» Бориса Башилова, «Русофобией» Шафаревича и «Геноцидом» А.З.Романенко. А ещё он скупал в огромном количестве сборники стихов поэтов золотого и серебряного века Русской классической литературы, сборники стихов эмигрантов первой волны, не издававшихся в советской России. Плюс к этому, он приобрёл себе собрания сочинений всех известных русских и советских авторов на известной толкучке в спорткомплексе «Олимпийский» на проспекте Мира: он упорно и фанатично собирал в это время, короче, имея наличные деньги, собственную библиотеку, которую было где размещать в его огромной московской квартире…

А ещё он пережил в 1991-м году крушение Великой Советской Державы, августовский путч под кратким названием ГКЧП, что со стороны был очень похож на конвульсии умирающего, старого, тяжелобольного человека, безуспешно цепляющегося за жизнь; пережил и наблюдал воочию без-славный уход из Кремля Горбачёва и приход туда бузотёра и громилы Ельцина, запойного и полоумного алкаша, воровской команде которого была поставлена цель развалить уже и саму Россию.

Но нам с вами в данном случае интересно не это, дорогие мои читатели и друзья, – а то, что трагедия лидеров ГКЧП аукнулась и Кремнёву. Именно после этого кончилась его старая относительно тихая и спокойная жизнь под крылом Арсена, и началась жизнь новая, криминальная и без-покойная, – уже под крылом его брата Гиви…

Глава 23

«Вижу, как строится, слышу, как рушится. Всё холодней на земной стезе…

Кто же нам даст железное мужество, Чтобы взглянуть в глаза грозе?

Сегодня с трибуны слово простое В громе оваций вождь говорил.

Завтра обломки дамб и устоев Жадно затянет медленный ил.

Шумные дети учатся в школах. Завтра – не будет этих детей.

Завтра – дожди на равнинах голых, Месиво из чугуна и костей.

Скрытое выворотится наружу. После замолкнет и дробь свинца.

И тихое зеркало в красных лужах Не отразит ничьего лица».

                                                                       Даниил Андреев <1937 год>

1

Ровно через неделю после ареста лидеров ГКЧП, Арсен Гурамович, приехав утром на рынок и проведя часовую планёрку, после её окончания попросил Кремнёва остаться для важного разговора. Подождав, пока все уйдут и плотно закроют за собою дверь, он вылез из своего командного кресла, подошёл и сел напротив Максима за боковой стол, внимательно посмотрел на него дольше положенного, после чего сказал без традиционной улыбки, ранее не покидавшей его:

– Ну что, Максим Александрович, подходит к концу наша с тобой совместная работа, которая мне лично в радость была – не в тягость. Ты – мировой мужик, Максим, и работать с тобой мне было одно удовольствие. Честное слово! Я привык к тебе как к брату родному, верю тебе как самому себе. Но – всему приходит конец. Вот и нам с тобой через месяц-полтора надо будет расстаться. Жалко.

– Почему расстаться? – не понял Кремнёв, у которого мурашки побежали по спине. – Вы меня увольняете?

– Нет, я сам увольняюсь скоро. После того, что случилось неделю назад в Москве, стало понятно всем умным и прозорливым людям, что наш родной и любимый Советский Союз накануне грандиозного шухера. Вернувшийся в Кремль Горбачёв, обосравшийся по самое некуда, уже никому совершенно не нужен и не интересен: триумфатор-Ельцин переключает рычаги управления Россией на себя. То же самое следом за ним делают и руководители других союзных республик. СССР, короче, трещит по швам и вот-вот развалится на части. После чего на его просторах такое начнётся, что мало никому не покажется… Тестю моему предложили покинуть пост и освободить госдачу. Не ровен час, и до его имущества и квартиры доберутся сторонники шебутного Ельцина, отпетые головорезы и упыри. А следом и за меня возьмутся, его зятя. Нет, из России надо бежать, пока ещё не поздно, пока сумасшедший Борис Николаевич во власть и во вкус не вошёл. Поэтому я вчера ещё был в управлении торговли и написал заявление на расчёт. Там в течение месяца обещали подыскать мне замену… Говорю тебе об этом первому, Максим, и единственному пока. Прошу тебя подержать эту новость в тайне какое-то время, пока я со всеми делами тут ни управлюсь.

Сказав всё это на одном дыхании, Арсен замолчал и потянулся за сигаретой. Пока закуривал её, внимательно наблюдал за Кремнёвым, за его реакцией на рассказ… Реакция же была самая неутешительная: Максиму будто объявили врачи, что у него обнаружен рак, и жить ему осталось всего ничего: месяц от силы. А это значит, что рушились и летели ко всем чертям все его планы, и жизнь ему надо было начинать с нуля – искать работу себе в Москве и квартиру. Это ему-то – зэку бывшему. Да ещё в такое переломное время, когда каждому смертному надо было иметь надёжный и крепкий тыл, чтобы не утонуть в политическом и социальном водовороте…

– По твоему лицу вижу, Максим, что ты сильно расстроен новостью о моём увольнении, – первым нарушил молчание Арсен. – Зря. Не надо расстраиваться и грустить: лишнее это. Да, с рынка придётся тебе уходить: новый директор придёт сюда со своей командой, и ты ему будешь не нужен. Это естественно и нормально: так поступают все… Но и ты, Максим Александрович, без работы не будешь сидеть, не бойся: мы с братом не оставим тебя, не кинем на произвол судьбы. Не в наших это правилах – хорошими людьми разбрасываться. Позавчера мы встречались с Гиви: он сейчас в Москве по делам, – и долго тебя обсуждали. И представь картину: когда-то он мне тебя с жаром рекомендовал, а теперь всё поменялось с точностью до наоборот, теперь я ему тебя рекомендую как отменного и самого надёжного помощника и подчинённого. И что ты думаешь: он намерен взять тебя к себе на должность экономического советника и казначея по совместительству. Он ведь теперь в Москву перебирается на ПМЖ – хорошо, с размахом тут при Михаиле Сергеевиче развернулся. Уже половина столичных казино под ним и стриптиз-баров. И это не считая подпольных публичных домов и борделей. И он очень рассчитывает на тебя, Максим, в ближайшее время встретится и побеседует с тобой по этому поводу. Надеюсь, ты не откажешь ему, ведь такие предложения только раз в жизни делаются.

– А с квартирой на Лесной как быть? – всё внимательно выслушав, в свою очередь спросил убитым голосом Кремнёв, которого не сильно-то и обрадовала перспектива вливаться в компанию криминального авторитета Гиви Кутаисского, а это значит – с гарантией становиться бандитом.

– С квартирой той картина такая: я намерен её продавать. И побыстрее. Равно как и все свои столичные квартиры хочу спустить, которые успел тут купить за последние годы. Мне деньги сейчас нужны – и срочно, чтобы успеть перевезти в Штаты семью до Нового года и начать там собственный бизнес. Вот я и хочу всё тут продать к чертям, перевести недвижимость в деньги, которые мне в Америке сильно помогут и пригодятся. Но и тебя, Максим, я не хочу без жилья оставлять, свинью тебе напоследок подкладывать. Поэтому предлагаю тебе квартиру на Лесной у меня купить: по рыночной цене, разумеется. Будешь тогда полноправным собственником и законным москвичом уже, представляешь! – а не временным жителем, как теперь, не гостем столицы, постоянно прописанным в деревне Бестужево Касимовского района Рязанской области.

– Ну и сколько Вы хотите за неё? – спросил Кремнёв, не веря ушам своим.

Арсен назвал цену, от которой у его собеседника вылезли глаза на лоб.

– У меня нет таких денег, Арсен Гурамович! – ответил он. – Вы же знаете все мои заработки: сами мне деньги платили. И левых доходов у меня тоже нет: я никогда Вас не обкрадывал и не крысятничал, не проводил за Вашей спиной незаконных финансовых операций.

– Ну а сколько у тебя есть? – спросил Кавтарадзе, довольный ответом. – Сколько успел скопить?

– Половину названной Вами суммы только.

– Ну и ладно: пусть так. Заплати хотя бы её. А остальную половину будешь частями переводить мне в Америку на тот счёт, который я тебе укажу. Верю и надеюсь, Максим Александрович, что ты меня в итоге не кинешь, не оставишь с носом. Ты же у Гиви будешь теперь работать: сообщу тебе ещё раз радостную для тебя новость, – под его началом и на хорошей должности: он прямо-таки мечтает о том. А там ты приличные бабки станешь получать – такие, что тебе и не снились на Центральном рынке. Так что быстро со мной расплатишься, если ничего непредвиденного не случится, не дай Бог. Но о плохом мы с тобой думать и гадать не будем, так ведь… Оцени, Максим, какую услугу и какое доверие я лично тебе оказываю. Это за всё то хорошее, что ты для меня за годы совместной работы сделал…

2

Историческое отступление. 1991 год стал переломным и знаменательным годом во всей Мiровой Истории, а в жизни простых советских людей и вовсе апокалиптическим. В конце его, в декабре-месяце, рухнула последняя по времени Великая Русская Держава под названием Советский Союз, рассыпавшаяся на 15-ть дымящихся частей-республик, ставших вдруг независимыми государствами, враждебными друг другу, но больше и сильнее всего – Матери-России. Для многочисленных народов, населявших СССР, это стало настоящей трагедией, за которой последовали голод и холод, безработица, разруха и нищета. Зато для разного рода нечисти – и советской, и мiровой – это стало праздником, пиршеством настоящим, как для природных хищников – повальный мор. Ведь после развала единой страны остались несметные богатства – финансовые и материальные, – которые нечисть и принялась рвать на части, делить, приватизировать и захватывать, прибирать к рукам. По всей Мидгард-земле в это именно время набатом прогремело и разнеслось в самые отдалённые уголки планеты новое диковинное русское слово – ОЛИГАРХИ. Так поэтично и возвышенно стали называть себя те ГИЕНЫ и ШАКАЛЫ двуногие и человекоподобные с семитскими физиономиями, которые всем хорошо известны и до сих пор в фаворе и на слуху, которые поднялись как на дрожжах на воровстве и дележе общесоюзной и общенародной собственности.

Далее надо сказать обязательно, в двух словах просветить потомков, что крушение СССР не Горбачёв задумал и подготовил, нет: куда ему, колхознику бывшему, с его-то куриными мозгами и мелкой, как у комара, душонкой! Дело это, под руководством мiровой финансовой закулисы, первым начал осуществлять у нас Никита Сергеевич Хрущёв (Никита Соломонович Перлмуттер – согласно данным современной Испанской энциклопедии в 10-ти томах), едва дорвавшись до Власти после ликвидации Берии, а продолжил Юрий Владимирович Андропов-Либерман – протеже и соратник хрущёвский. Оба – евреи, как это теперь выясняется, и про что можно прочитать в Интернете. Сиречь оба – ярые и убеждённые ненавистники всего великорусского, крепкого и справедливого, здорового, стоящего и прекрасного, что вызывало в душах обоих дикую ненависть и желание это великое и прекрасное, что было создано в Советской России в довоенные и послевоенные годы, ко всем чертям разнести. Волюнтарист, свистопляс и дуболом-Хрущёв, как известно, с первых дней кремлёвского царствования упорно принялся насаждать революционный дух в стране, основательно подзабытый и похороненный при велико-державнике Сталине, которого он публично и густо облил дерьмом, повесил на него всех собак и, не спросив никого, не получив одобрения ЦК, выкинул из Мавзолея. И, одновременно, Никита принялся реабилитировать и массово возвращать в Москву перманентных революционеров, троцкистов и зиновьевцев, из лагерей (точь-в-точь как это император Александр II с декабристами в своё время делал, что потом отправили его на тот свет), предоставлять им самые выгодные и самые комфортные условия жизни в столице. Эти состарившиеся и предельно озлобленные на советскую власть громилы и упыри из ленинской гвардии – творцы Красного террора и ужасов коллективизации – вырастили и выучили детей и внуков в лучших вузах страны и совершенно без-платно в 1960-е и 70-е годы. А те, оперившись и наев жирок, заняв под шумок ключевые посты в идеологической сфере при малороссе-Брежневе, с жаром продолжили дело отцов и дедов по насаждению в СССР очередной РЕВОЛЮЦИИ. Понимай: дело по водворению нового ВСЕОБЩЕГО БАРДАКА и РАЗРУХИ, при которых эта праздная и пустая шушера только и может сладко и сытно жить и прекрасно себя чувствовать. ЖЕЛЕЗНЫЙ ПОРЯДОК и ДИСЦИПЛИНА для них, пакостников-мироедов и упырей, смерти подобны, потому что там, где существует порядок, там ничего и никогда не своруешь и не накопишь. Это – АЗБУКА ЖИЗНИ, которую нет смысла расшифровывать и пояснять! Честно же работать, как все остальные граждане, они, упыри-дармоеды, не могут, не любят и не хотят. Принципиально! Они же СОЦИАЛЬНЫЕ ПАРАЗИТЫ по сущности своей, они – кровососы!!!

Их-то, молодых, задорных и языкатых “волчат” во главе с Гайдаром и Чубайсом, вскормленных, взращённых и выпестованных Андроповым-Либерманом, заокеанские кукловоды и пристегнули в начале 90-х годов к полоумному дегенерату и запойному алкашу Борису Ельцину. Политику-марионетке, политику-клоуну, политику-пустозвону, “вскочившему на лихого коня” после подавления августовского путча, а после Беловежья въехавшему в Кремль уже в качестве национального героя и главы «свободной и независимой России»! Они, андроповские волчата, переименованные в олигархов, в бесов перестройки, в младореформаторов, и принялись дербанить и рвать на части страну, осиротевшую и обезглавленную Мать-Россию, намереваясь не оставить от неё камня на камне… {1}

Это что касается кузницы кадров для верхнего эшелона Власти в до-перестроечную эпоху: как и кем эти кадры выращивались и внедрялись в Центральные партийные органы Москвы и Питера, перед тем как усадить в Кремле Горбачёва сначала, а потом и Ельцина – двух полоумных “братьев-близнецов”, “всадников без головы”, пустышек и ничтожеств, повторим, одурманенных и зомбированных в одном масонском политическом инкубаторе.

И то же самое иудей-Андропов проворачивал и внизу, в глубинах народных, где он усиленно насаждал КРИМИНАЛ через подконтрольное ему долгие годы КГБ СССР – сугубо антирусскую и антипатриотическую организацию. И делал он это на территории всей Советской России, Сионом приговорённой к оккупации. Выходцы из Закавказья: из Грузии и Армении в основном, что всегда были и продолжают оставаться и поныне вечными нахлебниками и попрошайками, – так вот эти праздные людишки, безграмотные, бездарные и пустые, но очень и очень самолюбивые, завистливые, жадные и жестокие к коренным русским жителям, пользуясь попустительством центральных и местных правоохранительных органов, организовывали на Святой Русской земле криминальные структуры-банды для охраны притонов, борделей и казино, посредством которых они выкачивали из великорусского народа денежки. Подавляющее большинство советских криминальных авторитетов или воров-законников пред-перестроечной и перестроечной поры были грузинами и армянами, отчасти – и азербайджанцами. Это есть голый факт, который отрицать без-смысленно и без-полезно, который часто отмечают в криминальных хрониках современные журналисты. Они, нацмены убогие по уму и по совести, но хорошо организованные, сплочённые в одну большую семью и агрессивные до безобразия как и все паразиты, особенно распоясались и потеряли страх именно при Андропове в начале 1980-х годов, когда полуживой Юрий Владимирович стал генсеком. В это время, как хорошо известно, чекистами-андроповцами был основательно почищен и прорежен кадровый состав МВД СССР по всей вертикале, начиная со Щёлокова (друга Брежнева и личного врага Андропова) и Чурбанова (зятя Брежнева) и до самого низа, до участковых уполномоченных и простых оперов. Славную советскую милицию (из которой предусмотрительно убрали элиту фактически и всех спецов перед приходом в Кремль андроповского протеже из Ставрополя) кагэбэшники затравили и запугали настолько сильно в итоге, что она до самого краха СССР никуда старалась уже не лезть, ни в какие криминальные разборки и схемы. Их целиком и полностью курировала с тех пор Лубянка, переключив криминал на себя вместе с денежными потоками. Все воровские авторитеты при Горбачёве ходили под ней, платили богатую дань тамошним генералам и прекрасно себя под контролем чекистов чувствовали.

Как на дрожжах поднялся в середине 1980-х годов и Гиви Кутаисский, открывший легальные казино и стриптиз-клубы и бары в Москве под прикрытием КГБ, те же бордели и рестораны, и перебравшийся в начале 90-х годов на ПМЖ в столицу: Краснодар для него стал тесен.

К нему-то и попал под крыло наш запутавшийся и без-правный герой, Кремнёв Максим Александрович, в ноябре 1991 года. Попал потому, что выбора у него другого не было…

3

После памятного разговора с Арсеном, объявившего об отъезде в Америку после провала путча, вернувшийся домой Максим был напряжён и взволнован до крайности и не находил себе места нигде: ни на кухне, ни ванной, где долго мылся, ни в жилых комнатах и на балконе. Весь вечер он очумело расхаживал по квартире из конца в конец, в раскрытые окна стоял и тупо смотрел часами на вечернюю Москву, курил одну за другой сигареты, пытаясь чуть успокоиться и внутренний жар унять, остановить очумело колотившееся в груди сердце. Но это не помогало, увы, не приводило его растревоженный организм в норму… Даже и улёгшись спать ближе к полуночи, он до утра так и не сомкнул глаз: крутился юлой на кровати, скручивая простынь в жгут, и без-престанно сбрасывал с себя одеяло, ставшее от пота холодным, вонючим и мокрым… Разговор с Кавтарадзе сильно ему не понравился, мало того – напугал. Максим как-то сразу почувствовал, что в жизни его и судьбе грядут нешуточные и неприятные перемены, как две капли воды похожие на те, которые ждали его когда-то за университетскими стенами. И справится ли он с ними теперь, сдюжит? – Бог весть. После окончания МГУ вот не справился.

Расставаться с Кавтарадзе ему было и жалко, и тоскливо, и ужасно страшно: за 5-ть совместно-проработанных лет он привык к нему куда сильнее и больше даже, чем к своим университетским товарищам, Меркуленко и Жигинасу, за время прошлой учёбы. А человеческими качествами Арсен заметно превосходил обоих хохлов: он здорово зэку-Кремнёву помог, доверял ему всецело, заботился. Он вообще был чувствительным и заботливым человеком, о чём свидетельствовали его трогательные отношения с женой Викой и дочками, которые вполне можно было бы принять за образец. За его широкой спиной, одним словом, Максим чувствовал себя прекрасно и никакого горя и проблем не знал, как и угрызений совести. Ведь Центральный рынок Москвы хотя и был коммерческой структурой – но под крылом государства. И никакого криминала там, в целом, на памяти Кремнёва не было, как не было там бандитских разборок и смертей. Да и сам Арсен Гурамович, хотя и был выходцем с Закавказья, с диких мест, за время учёбы и жизни в столице достаточно уже окультурился и обрусел, получил хорошую московскую огранку: с ним было приятно общаться поэтому, легко и приятно работать. При ежедневном общении с ним Кремнёв не чувствовал тяжести и дискомфорта, неловкости, страха – тем более.

А с его двоюродным братом Гиви Нодаровичем всё было с точностью до наоборот. Тот был человек необузданный, дикий и дерзкий, а где-то даже и непредсказуемый. Цивилизация и культура совсем не коснулись его, и он ввиду этого отличался от образованного и окультуренного Арсена так же, как бродячая паршивая собака, к примеру, отличается от собаки домашней, лоснящейся и ухоженной, живущей в хороших условиях и у хороших хозяев, которые вовремя кормят и поят её, и на прогулку выводят. Свободы у домашней  собаки нет – это правда. Зато всего остального – с избытком… А вот дикой – абсолютно свободной и независимой – её сестре кусок мяса ещё надо добыть или отвоевать. Как найти и место для тёплого и сухого ночлега. А заодно и подумать, как под случайный удар палки или кирпича не попасть какого-нибудь садиста или дурака из гнусной человеческой породы, или вообще пули. Или на клыки тех же диких собак не нарваться, не терпящих и не прощающих конкурентов… Короче, у дикой собаки одни сплошные проблемы и ежедневная и ежечасная головная боль, как бы целой и невредимой остаться, здоровой, крепкой и сытой; как не сдохнуть от любой случайности под чужим забором в расцвете лет. Отсюда с неизбежностью вытекают колючий и злобный характер всех диких животных на свете и неконтролируемое и непредсказуемое поведение, как и их внешний обшарпанный и заскорузлый вид. Дикари – они дикари и есть. С ними ухо надо держать востро, а лучше, а безопаснее всего держаться от них подальше…

Вот и Гиви Кавтарадзе был таким дикарём – со всем вытекающим отсюда личным набором качеств. Кремнёву было неуютно и неспокойно с ним с момента знакомства, а порой и вовсе страшно. Максим всегда старался при нём плотно держать язык за зубами, чтобы не сболтнуть лишнее. Ведь там, в их криминальной среде, за любое обидное или неправильно понятое слово пускают в дело ножи, и обидчики кровью расплачиваются и жизнями. Там постоянно надо быть начеку и никогда и ни с кем не расслабляться и не сдружаться. Мудрые люди так и делают – и спокойно доживают до старости; и умирают своей, а не насильственной смертью…

4

Не удивительно, ввиду этого, что наш здорово растревоженный и с толку сбитый надвигающимися переломными событиями герой глаз не сомкнул целую ночь после памятного разговора с Арсеном в августе 91-го. Метался на кровати как в лихорадке, мокрые футболки менял – и напряжённо до рассвета думал, что делать ему и куда грести после скорого и неминуемого увольнения с Центрального рынка. Гиви, по словам Арсена, скоро должен будет встретиться с ним и предложить на него работать. И уж если он брату про то сказал, – значит это точно случится. Гиви Кутаисский имел одно несомненное достоинство, которое его, помимо стальной воли, и прославило в криминальном мiре, до небес вознесло: он был человеком слова, и всегда отвечал за слова – порой даже и себе в убыток. Такая слава про него ходила давно, и она соответствовала действительности.

Вот и с Кремнёвым так же произойдёт скоро. Приедет он, допустим, к Максиму в гости по предварительному звонку и предложит работу. И что ему, Гиви, отвечать?… Разум подсказывал угарному рязанцу, что надо отказываться под любым предлогом, ибо связываться с криминалом – любым! – дело очень и очень рискованное и смертельно-опасное. Там ведь все одним днём живут: сегодня на воле, а завтра в тюрьме, а то и вовсе в могиле. Живут, короче, по принципу: “или грудь в крестах, или голова в кустах”; “лучше 33-и года пить чистую кровь, чем 300 лет питаться падалью”. Но воровской принцип этот был идеалисту Кремнёву глубоко чужд, и никак его не устраивал: у него были иные на земную жизнь взгляды и планы.

Однако, отказав Гиви в дружбе и сотрудничестве и сильно этим обидев его, может даже и оскорбив, как тогда дальше жить и кормиться Максиму, у которого по-прежнему нет ничего в Москве – ни своего жилья, ни прописки? А после отъезда Арсена в Америку не станет и работы, куска хлеба то есть. Неужто собирать вещи и книги в мешок и ехать обратно в деревню Бестужево, к полуживой тётке Тамаре под бок, которая, как писали соседи в письмах, уже дышит на ладан и умирать готовится? Ехать и доживать там век одному в её полуразваленной халупе, нуждающейся в капитальном ремонте? Становиться нищим и одиноким отшельником в итоге – и утешать себя тем постоянно, что зато, мол, гордость и честь сохранил?…

Кто знает, может, Кремнёв и сделал бы так, наплевал на предложение Кавтарадзе-младшего – бандита с большой дороги! – если б не мысли о Мезенцевой, которая не выходила из головы, упорно не отпускала сердце. Звала к себе страстно, настойчиво, постоянно, как зовут заблудившегося в пустыне путника миражи! Кремнёв будущей встречей с БОГИНЕЙ СЕРДЦА только и жил все послеуниверситетские страстные годы, на неё всем существом, всей душой настраивался как на спасительное исцеление от болезни, которая мучила его, поедом изнутри ела со дня расставания в Доме Студентов в зоне «Ж». Он верил и надеялся, нет – он точно и твёрдо знал, что обязательно встретит Таню и по-хорошему объяснится с ней наконец. Не так, как он это делал когда-то, в студенческую без-приютную пору. Тогда у него не было ничего за душой, что требуется каждому потенциальному жениху, чтобы осчастливить любимую девушку предложением тихого семейного счастья, покоя, уюта. Отсюда и все его юношеские проблемы и неудачи, многочасовые стояния у двери избранницы, больше похожие на идиотизм. Это не надо теперь повторять – категорически! Иначе итог встречи будет тот же самый, если не хуже того, студенческого… А чтобы было лучше, чем тогда, вернее, солиднее и надёжнее, – ему непременно нужна твёрдая почва под ноги: прописка и собственное жильё в Москве, из наличия которых будут вытекать его уверенность и внутренняя сила, его мужская привлекательность наконец. Для него, иногороднего жителя, это и было раньше, и будет в будущем главным условием встречи. Он хотел, он то и дело загадывал по ночам предстать перед обескураженной и смущённой Мезенцевой гордым и крутым москвичом, а не презренным жителем Рязанской области, да ещё и с отметкой о судимости. Он и планировал это сделать в ближайшие годы – купить квартиру в столице и прописаться туда, а из деревни выписаться с лёгким сердцем, навсегда распрощаться с ней – с постылой прошлой провинциальной жизнью. Но верти-хвост Арсен спутал и перевернул все его планы своим внезапным увольнением и отъездом…

5

Итак, – итожил Максим все “за” и “против” ближе к утру, когда уже за окном рассветать стало, – он становится в позу Байрона и отказывает Гиви, допустим, посылает на три буквы его. И что тогда?… Тогда про квартиру Арсена на Лесной улице надо будет навсегда забыть и быстро оттуда съехать на другую жилплощадь. А делать этого не очень-то и хочется, и это мягко сказано: он к элитному жилью на Лесной привык, что было не удивительно… Но и это – не самое страшное и печальное, что тогда случится. Квартиру ему можно будет и дешёвую купить где-нибудь на окраине, в спальном районе Москвы. Деньги у него на это имеются – заработал на рынке. Самое страшное будет потом, когда он, сделавшись москвичом, останется без связей и без работы. Но со штампом в паспорте о судимости, будь она трижды проклята, с которой его никуда не возьмут без протекции – это как пить дать. Он с этим делом после Университета вплотную столкнулся, когда его, и без штампа презренного, отовсюду футболили.

Времена же наступают смутные в стране, если судить по тому, как срочно бежит из России ушлый Арсен с женой и дочками. И как Максим тогда станет в Москве без денег и работы жить и чем кормить себя и супругу предполагаемую, если тут и впрямь скоро всё затрещит и рухнет, тысячелетней пылью веков покроется? И нужен ли он будет такой безработный, безденежный и без-перспективный москвич вообще красавице и умнице-Татьяне?… Нищие люди – они никому не нужны, не любы, не милы, не интересны; они даже и самим себе тягостны и противны! Потому-то и стремятся к богатству все, или хотя бы к достатку среднему. Ведь большие деньги, как это хорошо уяснил для себя Кремнёв, проработав пять лет теневым руководителем Центрального рынка, – они человека ВЕЛИКАНОМ делают, ВЕРШИТЕЛЕМ и ХОЗЯИНОМ ЖИЗНИ. Потому что за ними – СИЛА и ВЛАСТЬ, а значит – и УВАЖЕНИЕ в обществе. А отсутствие денег превращает того же самого человека в ничтожество, в соплю на двух лапках, в клопа, которого может любой обидеть и пришибить – и не заметить этого. Потому что за таким силы и власти нет. Ну и какое к такому ничтожному слизняку уважение?!…

И выходило по всем раскладам и прикидкам, что криминального авторитета Гиви Кутаисского не надо ему отшивать, не надо: себе дороже может выйти. Мало того, это будет смерти подобно в той непростой ситуации, которая складывалась у Кремнёва, в скором времени – официального безработного из Рязанской области. Тут, хочешь, не хочешь, а надо идти к Кавтарадзе-младшему под крыло – не бояться и не ломаться, монаха-небожителя из себя не строить. Там на штамп в паспорте не станут смотреть и брезгливо воротить морду; там у Максима будут деньги и уважение, и будет власть, пусть и не долгая, скорее всего, как и сама жизнь бандитская, криминальная… Зато он там полюбившуюся квартиру на Лесной улице со временем в собственность приобретёт, к которой сердце его и душа прикипели. Как и к самому району, к слову сказать, расположенному по правую сторону от улицы Горького и до Цветного бульвара включительно, где находятся сотни исторических и культурных центров и памятников столицы, как оказалось. И каких! Он эти изумительные по красоте места не единожды вдоль и поперёк уже исходил, пока у Арсена работал. И расставаться с ними не собирался, с болью их от себя отрывать, если была возможность рядом остаться и продолжать дальше жить.

И с Татьяной у него тогда нормально всё сложится – при наличии денег и московской прописки, которые обеспечат ему полную уверенность в себе, дадут силы, которых так не хватало и не хватает. Женится он на ней в итоге, не женится – это уж будет дело десятое, которое вилами на воде писано: это правда. Время свадеб и торжественных маршей наверное ушло вместе с молодостью, увы и ах… Зато он приедет к ней в будущем МУЖИКОМ настоящим, ВОИНОМ – не БОМЖОМ, не НЫТИКОМ и не ТРЯПКОЙ, не опущенным жителем рязанской деревни Бестужево, которую и на карте-то не скоро найдёшь; а если и найдёшь – брезгливо выругаешься и смачно через губу сплюнешь. Приедет – и МОЛОДЦОМ ей покажет себя, а не тем сопливым и слюнявым студентом-нытиком, на которого смотреть было тошно и больно со стороны, от которого даже и друзья шарахались и чурались, Меркуленко с Жигинасом… Приедет и поможет ей всем чем сможет, оградит от напастей и бед, если такие будут в наличии. А под старость она будет нуждаться в помощи, как, впрочем, и все старики. Да и время смутное наступает, как утверждает Арсен. А ему верить можно: он парень умный и прозорливый… Вот Максим и станет её опекать, БОГИНЮ свою ненаглядную и лучезарную, станет ангелом-хранителем для неё, каким она была для него в студенческие годы. Для любой женщины это крайне важно – чувствовать мужскую силу рядом, крепкое мужское плечо. Такое плечо он ей и предоставит однажды – если дураком-чистоплюем не будет; не испугается если теперешнюю спокойную и тихую жизнь на новую поменять и руки криминалом запачкать. Ведь иных благодетелей и покровителей у него, сироты рязанской, в наличие всё равно нет, кроме Гиви и его братвы. А без них, без толкачей-опекунов, на белом свете не проживёшь: он в этом на собственном горьком опыте уже убедился. В насквозь пропитанной и пронизанной родственными и иными тайными связями Москве – тем паче…

6

Через неделю где-то после памятной беседы с Арсеном к Кремнёву на Лесную приехал в гости Гиви с бутылкой дорогого грузинского вина – и без предисловий и раскачки, и “базаров ненужных, пустых” предложил Максиму работать с ним в качестве экономического советника и казначея одновременно, или держателя общака, если говорить на фене. Максим, не раздумывая и не ломаясь как девочка на выданье, дал согласие. При одном единственном условии со своей стороны: он настоятельно попросил Гиви оградить его от участия в кровавых криминальных разборках, заявив тихо, но твёрдо, что не станет конкурентов валить и мочить, марать руки кровью – портить этим карму и понижать до нуля свой эволюционный и духовный потенциал, который нарабатывается тысячелетиями. Добавил, что это его твёрдая жизненная позиция.

Гиви зло усмехнулся на это и принялся откупоривать принесённую бутылку вина, при этом напряжённо собираясь с мыслями. Это было видно по его густым бровям, сурово сдвинутым к переносице и грозно играющим желвакам за идеально-выбритыми щеками, которые как бильярдные шары туда-сюда бегали.

-…Не бойся, Макс, – наконец произнёс он устало, разливая вино по бокалам, – и не считай меня за идиота, не надо. Я прекрасно знаю, кого на работу к себе беру и для каких целей. Знаю, что ты Московский Университет закончил, самим Михаилом Ломоносовым основанный, и что голова твоя не хуже любого компьютера варит. Мне Арсен рассказал, похвастался перед отъездом, какие доходы ты ему приносил, и как он тобой доволен. С таких головастых людей, как ты, Макс, пылинки сдувать надобно, а не заставлять по Москве с пушками и перьями тупо бегать, кишки кооператорам выпускать. Мочить и валить строптивцев и нечестивцев другие люди найдутся – попроще и поглупей, у кого мозги набекрень с рождения и образование 8 классов. А вот думать, башкой работать не многие могут. Вообще единицы, как я, прожив достаточно долгую уже воровскую жизнь, понял. Для этого круглым отличником в школе надо быть, как ты, светилом и всеобщим любимцем; а потом МГУ закончить надобно – первый в стране вуз, а может и в мiре… Я это прекрасно знаю, повторю, с кем я имею дело; знаю твои возможности и способности. Я – не дурак! И использовать буду тебя исключительно в интеллектуальной сфере, где ты – дока, где равных тебе нет.

-…И вот что я тебе ещё скажу, Максим Александрович, коль уж у нас зашёл такой разговор неприятный, – сделав пару больших глотков из бокала, продолжил Гиви далее говорить, при этом не смотря на Кремнёва, в кухонное окно смотря. – Хочу все точки над “i” расставить, чтобы ты понял меня правильно и до конца: ведь нам теперь вместе работать предстоит, большими делами ворочать. И недомолвок и недопонимания меж нами не должно быть, тем более – неприязни… Так вот, ты не думай, что я – кровожадный маньяк, вампир или упырь какой, пьющий человеческую кровь по утрам вместо чая и кофе и младенцами закусывающий вместо пирожных. Что я только и думаю сутками: кого бы мне завалить. Нет. Мне убивать людей муторно и в тягость. Честное слово! Матерью тебе клянусь! И иду я на это только в исключительных случаях. Иду, когда знаю точно, что человек планирует меня самого убить, когда нанимает киллеров и строит планы… Ну а тут, как и на любой войне, уже не бывает выбора, снисхождения и пощады. Тут или он меня, или я его. Третьего не дано. Так наша криминальная жизнь устроена. Плохая она или хорошая? – Бог весть: не мне решать. Я попал в неё в 14 лет по глупости, и иной жизни я просто не знаю… Но лишней, напрасной крови и смертей на мне нет, скажу ещё раз: я – человек глубоко и искренне верующий, как это ни покажется странным кому-то, тебе – в том числе. Я знаю и помню всегда, что за каждый неверный шаг, за каждый земной косяк сурово отвечать придётся. Не в этой жизни – а в той, которая нас всех ждёт на небе… Короче, я не палач, Макс, я – воин! С отроческих лет живу в условиях военного времени, где в меня кулаки, пули и ножи летают со всех сторон: успевай только уворачиваться. И та падаль и мразь, которая от меня пострадала, – не надо её жалеть. То были отбросы человеческие, поверь, которые жалости и сострадания не достойны. Мне ещё спасибо надо сказать за то, что я землю от таких смрадных уродов очистил… Но с детьми, стариками и бабами я не воюю, и в заложники никого не беру, утюгами и кипятильниками не шпарю. А если мои парни этим балуются иногда – ну так за ними за всеми не уследишь: подо мной их много ходит – и разных… Да этого и не надо делать – следить. Они же – не дети малые, и я им не нянька и не судья. Наворотят лишних дел пацаны – сами пусть потом и расхлёбывают, держат ответ перед Господом, не передо мной. Я ведь и сам букашка в сравнение с Небесным Отцом, сам – раб Божий…

– И ещё, Макс, знай и помни, и строго блюди главный закон нашего бытия, если хочешь пройти по жизни с гордо поднятой головой и не потерять к себе самому уважение. Так вот, за личное оскорбление, за обиду кровную надо обидчиков сурово наказывать – не спускать и не прощать никогда и никому, и ни под каким видом, не подставлять обидчику вторую щёку и задницу, на Божью помощь и кару надеясь: что, мол, Он за тебя отомстит. Не отомстит! Глупости это, враньё, пошлые и гнусные выдумки слабаков для оправдания собственной слабости, сказки ничтожеств и слюнявых, женоподобных пидаров, которые христианами сами себя называют с гордостью, – но которые и близко не знают истинного Радомира-Христа и его жизнеутверждающих, жёстких и боевых Заповедей! Реальный, а не выдуманный попами Христос, да будет тебе известно, слюнявым нытиком не был, а был ВОИНОМ и был ДУХОВНЫМ ВРАЧОМ, исцеляющим расслабленных. Он сам знал прекрасно и людям про то говорил, что один раз простишь и соплями утрёшься, слабость покажешь свою – всё, пропал, умер духовно и нравственно для Бога и для людей! Жопу будут потом тобой вытирать окружающие, до смерти держать возле параши. Ты понял, Макс, как наша жизнь устроена?! А я петухом опущенным быть не хочу, категорически не хочу быть терпилой и тряпкой. Я лучше сам буду ставить раком всех и иметь потом – и ставлю, и имею, и горжусь этим… А если это кому-то не нравится – не беда. Под всех не подстроишься и всем мил и люб не будешь. Человек так устроен подло и гадко, что сколько его ни целуй и ни ласкай, скотину безрогую, – всё равно в итоге попадёшь ему прямо в задницу, которой он к тебе повернётся… А значит и не надо его голубить и целовать – надо по этой заднице хлопать, и больно. Тогда хотя бы обидно не будет, не будешь чувствовать себя под старость идиотом полным и чудаком. Знай и помни об этом, парень, – про мою жизненную философию, основанную на подлинном христианстве, не на поповском. Ведь нам предстоит работать с тобой. Надеюсь, долго…

7

В конце октября 1991-го года Арсен Гурамович Кавтарадзе, бывший директор Центрального рынка столицы, улетел с семьёй в США на постоянное место жительства, предварительно распродав в Москве всё движимое и недвижимое имущество. Квартиру свою на Лесной он, как и обещал, продал Кремнёву за полцены. Вторую часть суммы Максим клятвенно обещал ему позже выплатить и переслать в Штаты… Сделал он это быстро, впрочем, – весной следующего 1992-го года: Гиви дал ему без-процентный кредит, чтобы рассчитаться с братом. Таким образом, уже весной 92-го герой наш, Максим Александрович Кремнёв, стал наконец полноправным москвичом, прописавшись на Лесной улице, да ещё и обладателем элитной столичной квартиры. Сбылась его давнишняя мечта после стольких-то лет скитаний и мытарств, после отсидки в колонии даже. Понятно, что он был на седьмом небе от счастья.

Квартира эта, однако, оказалась ему не нужна фактически: он редко там появлялся после того, как перешёл и закрепился на работе у Гиви. А всё потому, что уже летом 92-го он, по настоятельному требованию своего нового босса, переселился в огромный особняк в Абрамцево, по соседству с самим Кавтарадзе-младшим, проживавшим в подобном же особняке, выстроенном и отделанном одним архитектором. Гиви хотел, чтобы Кремнёв, олицетворявший и заключавший в себе мозговой центр его разраставшейся не по дням, а по часам бизнес-империи, был постоянно рядом и под присмотром вооружённой охраной, состоящей из проверенных людей. Ведь времена в стране после прихода в Кремль Ельцина начались лихие, откровенно-бандитские и кровавые, и ценные кадры нуждались в охране, как и большие деньги, хранившиеся у них.

1992-й год, если кто помнит ещё, не забыл, стал годом великого перелома в жизни «новой и свободной России», России Бориса Ельцина, и такого же великого криминала и окаянства. Наступили очередные «Окаянные дни» на просторах Русской Державы, с теми же главными персонажами по сути воров, громил, развратников и убийц, только под другими фамилиями, блистательно описанные И.А.Буниным в 1920-е годы. Уже в январе Гайдар с Чубайсом (“два кислых друга, – как гениально прозвал их народ, – хрен и уксус”) обвалили финансовую систему страны на радость Западу и на горе матушке-России. Рубли в одночасье превратились в бумагу, в фантики, в мусор. Рублёвые счета людей обнулились в сберкассах, – и нищий и перепуганный на смерть добропорядочный русский народ, обобранный в наглую и подчистую, заметался в отчаянии по стране, не зная, что ему теперь делать и как выживать, как кормить себя и семью: родителей-стариков и детишек маленьких, тех же инвалидов. Повезло ещё тем, у кого была хоть какая-то работа в тот переломный момент, пусть даже и самая непрестижная и низкооплачиваемая, где людям платили зарплату. А если работы не было по какой-то причине – даже и по причине декретного отпуска, к примеру, пенсии или хронической болезни, – для таких безработных людей: одиноких женщин с грудными детьми главным образом, без-помощных стариков и калек, – наступал край. Им пособий и пенсий по полгода не платило новое и “свободное” государство: прокручивало деньги в банках под баснословные проценты из-за сумасшедшей инфляции. И сбережений ни у кого не осталось, повторим: личные счета граждан были пусты… И что было делать, куда идти и у кого просить помощи нищим, убогим и голодным людям, выброшенным на помойку Истории? Новой либеральной Власти, где волк сидел на волке и волком же и погонял, они были не интересны и не нужны. Совсем-совсем! Анатоль Борисович Чубайс, рыжий Акела-плут при Шер-Хане-Ельцине, тогда так прямо и заявил с экрана: новая жизнь, мол, на старых, слабых и немощных не рассчитана; пусть умирают быстрей, не смердят, не путаются под ногами у Нового Мiрового Порядка, горделиво шествовавшего по стране стальной поступью… И многие из перечисленных им категорий граждан последовали его совету: сводили счёты с жизнью, а детишек грудных обезумевшие матери убивали или выкидывали в окна с высоких этажей, оставляли на улице и на помойке, продавали на органы и в бордели Европы и Америки на худой конец. Ужас, ужас, что тогда в России творилось: сил не хватает про то писать, да и нервов тоже. Россия-матушка стремительно деградировала и вымирала. Казалось, ещё чуть-чуть – и от неё, родимой, одно мокрое место останется.

Однако, как и бывает в такие критические моменты в жизни любой великой нации, к каковым Русская Нация без-спорно принадлежит, сработал в очередной раз главный инстинкт человека – ИНСТИНКТ ВЫЖИВАНИЯ и САМОСОХРАНЕНИЯ. И те, кто были физически и духовно покрепче: 30-ти и 40-летние русские парни и девушки в основном, – те гибнуть задарма не стали, ложиться и умирать с голодухи. Они брали в банках кредиты и мчались с ними в Европу, Турцию и Китай, а некоторые даже и в Индию, и везли оттуда огромные тюки товаров в Россию, надрывая спины и животы. Привозили и торговали заморским и заграничным тряпьём на улицах и площадях страны, превращая бывшую и первую в мiре коммунистическую Державу, устремлённую в космос всей глубиной души, к вершинам Гордого Мiрового Духа, в одну сплошную барахолку.

По улицам российских городов из-за этого невозможно стало ходить: там только и делали, что торговали и шаурму дружно жрали, запивая баночным пивом, а вечером считали вырученное бобло народившиеся торговцы-коробейники. Чтобы на это бобло потом новый товар купить, а заодно и палатку открыть собственную или арендовать контейнер. Стихийные толкучки и рынки возникали в 90-е годы повсюду как те же грибы после дождя: в парках, скверах и на стадионах, на тротуарах, в переходах подземных и у подъездов жилых домов, – портя добропорядочным людям жизнь и настроение. А с ними вместе (со стихийными рынками и толкучками) распространялись с ужасающей скоростью антисанитария, мерзость и грязь уличная и социальная; бандитизм, стрельба и поножовщина; проституция, наркомания, алкоголизм, порнография и педофилия.

Для простого русского народа это было настоящим горем, большой всероссийской бедой, а для кого-то и вовсе ТРАГЕДИЕЙ. Для бандюков же новоявленных, для господ-рэкетиров, банкиров и олигархов, – которые плодились тогда как крысы в торговых рядах и возле стихийных пищевых палаток, – это был большой и весёлый ПРАЗДНИК, или ЗОЛОТОЕ ВРЕМЯ вообще. Они разъезжали по стране, по Москве в частности, на дорогих американских и японских джипах с пухлыми барсетками в руках и толстыми золотыми цепями на шеях – трясли кооператоров и торговцев как груши: ну те, которые крестьяне по осени трясут. И собирали богатый криминальный урожай таким образом, который сыпался на них ЗОЛОТЫМ ДОЖДЁМ в виде налога за без-пошлинную уличную торговлю, за “крышу”. Его, “урожай”, они собирали в мешки и сумки и везли под вечер в Абрамцево – казначею Кремнёву под отчёт. Максим не успевал то бобло, тот оброк считать и складировать у себя в тайной комнате: так его много было. Горе и нищета народная его не коснулись совсем – новоявленного финансиста-капиталиста. Потому что в его криминально-воровской среде, в которую он невольно попал, Бориса Ельцина встретили как родного отца, и как главного российского пахана-благодетеля славили. Воры, рэкетиры и бандиты российские не могли нарадоваться на него и его команду – такую же криминальную и воровскую…

8

Дом, в который перебрался Кремнёв в 1992-м году, был огромным, повторим, в два высоченных этажа, отделанным снаружи и изнутри по последней моде, обставленным шикарной мебелью, да ещё и со стеклянным бельведером на крыше, где Максим любил отдыхать в одиночестве и тишине, думать о будущем за чаем и окрестной красотой любоваться. А под домом был такой же огромный бетонный подвал с небольшими окнами по всему периметру, где располагались спортивный тренажёрный зал, душевая с баней и бильярдная комната. Там, в подвале, проводили свободное время парни, круглосуточно охранявшие Кремнёва. Там же они резались в бильярд и играли в карты в комнате отдыха.

Сам Максим там редко бывал: он не любил качаться на тренажёрах и тупо катать шары; да и в бане не особенно любил париться за ненадобностью. Спортивную форму он поддерживал в бассейне, что был выстроен рядом с домом в виде теплицы и куда никто кроме него не ходил. Там он подолгу плавал после пробежек утренних, которые регулярно совершал вдоль своего каменного забора, отвлекая и возбуждая этим сторожевых собак: они на него вечно гавкали…

Распорядок дня его был устроен так: опишем его коротко. Просыпался он ровно в девять утра и сразу же одевался в спортивный костюм и отправлялся бегать по периметру участка кругами. После получасовой пробежки на воздухе он шёл в бассейн и плавал там те же 30 минут по времени. Если на улице шёл дождь, он заменял пробежки часовым плаваньем… После бассейна он возвращался в дом, поднимался на второй этаж, переодевался и завтракал в гостиной. У него в доме была кухарка, молодая грудастая хохлушка Татьяна, которая готовила и подавала ему еду к столу, заказывала продукты и мыла посуду. Она же следила и за порядком в доме, который осуществляли уборщицы.

Позавтракав, Кремнёв шёл к себе в кабинет, расположенный рядом с гостиной, и закрывался там до обеда, до двух часов: начиналась его кропотливая будничная работа. Ведь помимо того, что он был главбухом у Гиви, то есть контролировал весь приход и расход, ежедневно сверял дебет с кредитом, – он являлся ещё и кассиром, хранителем общака, через руки которого проходили все денежные средства “фирмы”. В его кабинете за массивными книжными стеллажами была тайная комната, где хранились в сейфе деньги криминальной империи Кавтарадзе-младшего, рубли и доллары США. Туда он таскал ежевечерне выручку, предварительно занесённую в компьютер; оттуда же брал и раздавал братве деньги под роспись на текущие расходы, которые были не маленькими и требовали учёта. “Фирма” Гиви разрасталась и крепла с каждым днём, и всем работникам регулярно надо было платить зарплату, перво-наперво, которая была баснословной в сравнение с зарплатами простых россиян, трудившихся на производстве. Плюс к этому, надо было оплачивать различные юбилейные банкеты, похороны и поминки, а пацаны гибли массово в 90-е годы. И всех их Гиви хоронил с почестями на элитных столичных кладбищах и в лучших местах, строил дорогие надгробия на могилах, помогал семьям погибших финансами. В плане помощи и поддержки родственников убитых или покалеченных в перестрелках он был вообще молодец: никого не забывал, не кидал и не оставлял с носом. Потому-то и валил к нему валом народ, как когда-то – в Мавзолей ленинский. От молодых парней и девчат, желавших попасть к нему под крыло, отбоя не было… Большие деньги, плюс к этому, ежемесячно отправлялись в колонии и тюрьмы на подогрев братвы: чтобы им, бедолагам, там не голодно и не скучно сиделось. Ну и чтобы они возвращались после отсидки назад – к кормильцу и благодетелю Гиви Нодаровичу… Уходили деньги – и тоже не маленькие – на подкуп столичных чиновников, которые как-то быстро вошли во вкус, а совесть и стыд потеряли: краёв совсем не видели, не знали и не хотели знать. И всё эти расходы надо было планировать и учитывать, за всё это, собственно, и отвечал Максим перед Кавтарадзе-младшим.

Но финансово-учётная часть была не единственным делом Кремнёва. Каждое утро он, включив компьютер, начинал старательно лазить по Интернету – просматривать рынок недвижимости столицы: какие гостиницы, рестораны и кафе там на продажу выставлены. Всё это он аккуратно и вдумчиво записывал с телефонами вместе в свой ежедневник, чтобы потом доложить Гиви на предмет покупки. Интересовали его шефа и подвальные и полуподвальные помещения в центре Москвы: в них Гиви устраивал бордели и казино, как правило, приносившие главный доход, пусть и не единственный… Проверив рынок недвижимости, всё интересное и стоящее в нём переписав, Максим переключался на европейские и американские биржи – внимательно следил за курсами иностранных валют и ценами на нефть, от которых те курсы напрямую и зависели. И это он тоже рассказывал Гиви после обеда, когда приходил к нему на доклад, советы давал относительно валютных операций.

А до обеда Гиви обычно спал – потому что ложился под утро уже; частенько – пьяненький. Вечерами же и ночами он пропадал в собственном ресторане «Лабиринт» на Новом Арбате, где и проходила фактически вся его вольная жизнь, где он совмещал приятное с полезным. Там он встречался с дружками старыми, грузинскими и краснодарскими, такими же криминальными авторитетами как сам, обсуждал выгодные сделки с ними, строил планы на будущее. Частенько там же и ночевал с какой-нибудь новой кралей, когда перебирал с выпивкой, и не оставалось сил добраться до дома. Тогда доклады Кремнёва отменялись естественно: у Максима был выходной день. Свои выходные Максим отмечал таким образом именно по загулам шефа, а не по дням недели и календарю… Но он не расстраивался из-за этого, ибо подобный график работы не сильно его напрягал. Свободного времени у него всё равно оставалось много, да и сил – тоже. У Арсена он работал и уставал куда больше: приезжал поздно вечером на Лесную выжитый как лимон и спать сразу плюхался, даже не включив и не посмотрев телевизор. А у Гиви в этом отношении был рай: у Гиви всю вторую половину дня, отчитавшись о проделанной работе, Кремнёв фактически был свободен и был предоставлен сам себе. И по магазинам он никогда не ездил: всё домработницы привозили, которых был целый штат. И время на дорогу он тоже не тратил: его спальня находилась рядом с рабочим кабинетом и гостиной на втором этаже, где он трапезничал ежедневно. И дальше этого расстояния он только к Гиви в соседний дом на доклад ходил, но до того было идти не более 30 метров… И получалось по факту, что так комфортно и сладко он только в родном и любимом Университете жил, когда на старших курсах учился.

Кавтарадзе попробовал было первое время притянуть Максима к себе, приобщить и приохотить его к той жизни, которой жил сам, которую любил безумно. Но, поездив с ним несколько раз в кабак на Новый Арбат и до утра проболтавшись там в дыму и пьяном угаре в окружении расписных бандюков и срамных полуголых баб, Максим в дальнейшем категорически отказался от этого занятия. Он объяснил тот отказ тем, что свою основную работу делать не успевает по учёту и распределению наличных денег и по финансовому анализу обстановки в мiре. И зачем, мол, он тогда будет нужен вообще – такой никчёмный, неуспевающий и не знающий ничего помощник?… Похмельный Гиви хитро и недовольно оскалился, помнится, – но настаивать не стал: не хочешь, дескать, как хочешь, дело твоё. Да и то сказать: собутыльников у него и без Кремнёва хватало, а вот хорошего аналитика-финансиста надо было ещё поискать, человека с чутьём и мозгами. И он отстал от Макса: общался с ним с того разговора исключительно по работе как с экономическим и финансовым советником и как с казначеем своим – держателем общака. Как собутыльника и гуляку он его уже не рассматривал.

Правда, Кремнёву всё-таки иногда надо было ездить на Новый Арбат на кутежи-гулянки: это когда дни рождения у Гиви подходили и у близких ему людей, – дни, которые он, как истинный грузин, отмечал шумно и с размахом, порою – и со стрельбой. Но тут уж спрятаться и уклониться невозможно было: надо было ехать и гулять. И до ночи утешать себя тем, что издержки есть в любой профессии.

И на особо важные и денежные переговоры Кавтарадзе всенепременно брал Кремнёва с собой, когда переговорщики новые люди были, Гиви не близкие и не знакомые, которых он опасался, которым не доверял. Тогда-то он и просил Максима находиться рядом, всё внимательно слушать, анализировать и запоминать. И потом ему говорить о своём впечатлении, об ощущении от беседы: выгоден или не выгоден был “базар”, и много ли от него будет пользы. И если Максим в курилке настоятельно советовал шефу не торопиться со сделкой, сто раз подумать ещё и не рубить сплеча, потому что люди мутные и неадекватные перед ними сидели, – Кавтарадзе так и поступал: разговор и сделку откладывал. Он почему-то сразу начал верить чутью, или инсайду своего молодого помощника, и ни разу потом – ни разу! – не разочаровался в его советах и предостережениях…

9

Итак, занимался текущими делами на новом рабочем месте Кремнёв до обеда только – до двух часов. Потом он обедал в гостиной и, если шеф был в очередном загуле – а это довольно часто случалось, – он возвращался к себе в кабинет, доставал исторические книги из шкафа и начинал кропотливо штудировать их, запоминать, делать нужные выписки в свой блокнот, будто готовясь к экзамену. Так он когда-то и на истфаке жил и работал. Так же стал работать и теперь, и даже жарче, осмысленее и настойчивее, чем это делал прежде. Потому что поставил великую и святую цель перед собой – написать когда-нибудь к старости ближе честную и правдивую книгу по Древней Русской Истории, на «Славяно-Арийских Ведах» основанную, на «Велесовой книге», а не на художественных вымыслах Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского.

Редких и ценных книг, напомним, к тому времени он достаточно уже собрал, пока у Арсена работал. Читать вот только их не читал тогда: не было сил и времени. Теперь же он перевёз их все с Лесной в Абрамцево, забил ими шкафы в своём кабинете, которые были полупусты, в которых лишь детективы до него пылились – вся та пошлая и пустая белиберда, что продавалась в газетных киосках массово во второй половине 80-х и стоила копейки. Её-то, макулатурную белиберду, на которой красовались фамилии Донцовой, Марининой, Шиловой и Устиновой, он свалил в подвал с глаз долой: чтобы крысы её там “читали”, набивали желудки до краёв. А на её место поставил произведения вдумчивых и серьёзных авторов, историков русских, философов и беллетристов, про которых ещё в Университете узнал, посещая квартиру Панфёрова. Этих авторов он и читал, штудировал вдумчиво и упорно. И не просто так уже, скажем ещё раз, для подпитки ума и души, как это делал когда-то в студенческую пору, а поставив цель – продолжить их СЛАВНОЕ, НУЖНОЕ и АРХИВАЖНОЕ ДЕЛО…

В семь часов вечера у него был ужин до восьми. А в восемь братва начинала свозить к нему сумки с деньгами, дневную выручку, сдавать их под роспись и уезжать по домам. И длилась та сдача до 22-х часов, как правило. После чего Максим опять оставался один, убрав в потайную комнату деньги.

Тогда он шёл в спальню с томиком стихов какого-нибудь русского автора, широко или не очень известного, раздевался, ложился в кровать и читал стихи до часу, а то и двух ночи. Читал, блаженствовал, восторгался – и долго не мог и не хотел отрываться от прекрасных и задушевных строк, что перед ним на раскрытых страницах мелькали.

Работая и живя в Абрамцево до начала 2000-х годов, он перечитал всех поэтов русского Серебряного века, с некоторыми из которых, пусть и бегло, успел познакомиться ещё в Университете в рукописном виде. Зато теперь он прочитал от корки и до корки не только тех из них, кто захотел остаться в Советской России: Иннокентия Анненского, Михаила Кузмина, Николая Гумилёва, – но и сборники стихов эмигрантов первой волны: Ивана Бунина, Владислава Ходасевича, Дмитрия Мережковского, Марину Цветаеву, Константина Бальмонта, Игоря Северянина, Георгия Адамовича, Сашу Чёрного, Вячеслава Иванова, – фамилии которых только слышал, но ничего не читал. В Советском Союзе они были запрещены и, соответственно, не издавались.

Но больше всего его поражало другое в том литературно-познавательном деле. Среди литераторов-эмигрантов он обнаруживал блистательных поэтов, про которых он вообще ничего не знал и не слышал ни разу. Это он-то – выпускник МГУ, гуманитарий бывший.

И первым, кто его поразил своим творчеством, был Георгий Владимирович Иванов (1894 – 1958 гг.) – даровитый, изысканный, большой поэт, оставивший заметный след в русской классической литературе. Когда Георгию шёл всего-то 16-тый год, он уже был знаком с такими поэтическими мэтрами как М.Кузмин, И.Северянин, Г.Чулков. А весной 1911 года ему, начинающему поэту, какую-то из своих книг надписал в подарок великий А.Блок, с которым Георгия Иванова связывала творческая дружба в течение 10-ти лет, и который в 1919 году написал Иванову такую вот рецензию:

«Когда я принимаюсь за чтение стихов Г.Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой художественной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного».

И надо сказать, Георгий Владимирович с лихвой оправдал впоследствии выданный ему Блоком аванс, или творческий вексель, одарив бесконечно-любимую им мать-Россию настоящими поэтическими шедеврами, пусть и написанными за рубежом.

Чтобы не быть голословными, приведём некоторые из них, которые больше всего зацепили сердце и душу Кремнёва, которые запомнились сразу и навсегда:

«Настанут холода, Осыпятся листы –

И будет льдом – вода. Любовь моя, а ты?

И белый, белый снег   Покроет гладь ручья

И мир лишится нег… А ты, любовь моя?

Но с милою весной   Снега растают вновь.

Вернутся свет и зной – А ты, моя любовь?»

***

«Всё образует в жизни круг – Слиянье уст, пожатье рук.

Закату вслед встаёт восход, Роняет осень зрелый плод.

Танцуем лёгкий танец мы, При свете ламп – не видим тьмы.

Равно – лужайка иль паркет – Танцуй, монах, танцуй, поэт.

А ты, амур, стрелами рань – Везде сердца – куда ни глянь.

И пастухи и колдуны   Стремленью сладкому верны.

Весь мир – влюблённые одни, Гасите медленно огни…

Пусть образует тайный круг – Слиянье уст, пожатье рук».

***

«Прозрачная ущербная луна   Сияет неизбежностью разлуки.

Взлетает к небу музыки волна, Тоской звенящей рассыпая звуки.

– Прощай… И скрипка падает из рук. Прощай, мой друг!… И музыка смолкает.

Жизнь размыкает на мгновенье круг    И наново, навеки замыкает.

И снова музыка летит, звеня.

Но нет! Не так, как прежде, – без меня».

***

«Зачем, как шальные, свистят соловьи   Всю южную ночь до рассвета?

Зачем драгоценные плечи твои… Зачем?…  Но не будет ответа.

Не будет ответа на вечный вопрос    О смерти, любви и страданьи,

Но вместо ответа над ворохом роз,   Омытое ливнями звуков и слёз,

Сияет воспоминанье

О том, чем я вовсе и не дорожил,

Когда на земле я томился. И жил».

***

«В ветвях олеандровых трель соловья. Калитка захлопнулась с жалобным стуком.

Луна закатилась за тучи. А я     Кончаю земное хожденье по мукам.

Хожденье по мукам, что видел во сне – С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.

Но я не забыл, что обещано мне   Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами».

***

«А что такое вдохновенье? –   Так… Неожиданно, слегка

Сияющее дуновенье   Божественного ветерка.

Над кипарисом в сонном парке   Взмахнёт крылами Азраил –

И Тютчев пишет без помарки:  “Оратор римский говорил…”…»

***

«Поговори со мной ещё немного, Не засыпай до утренней зари.

Уже кончается моя дорога, О, говори со мною, говори!

Пускай прелестных звуков столкновенье, Картавый, лёгкий голос твой

Преобразят стихотворенье    Последнее, написанное мной».

                                                                               <Август, 1958 г.>

И ещё хочется напомнить любезным читателям, что это Георгий Владимирович Иванов оставил поэтам России ВЕЛИКИЙ и совсем НЕ-ПРАЗДНЫЙ НАКАЗ:

 «дело поэта – создать “кусочек вечности” ценой гибели всего временного – в том числе нередко и ценой собственной гибели».

Согласно этому наказу многие русско-советские пииты потом и жили – смертью утверждали ПРАВДУ, ВЕРУ и поэтическую ЦЕННОСТЬ свою…

10

Вторым его поэтическим открытием тех лет стал Иван Елагин (1918 – 1987) – эмигрант второй волны. Человек, которому писал хвалебные письма сам небожитель-Бунин. А Иван Алексеевич, как хорошо известно, мало кого ценил и хвалил: человеком был ядовитым, холодным и колючим. Под старость – особенно.

Ну и опять несколько примеров из поэтического наследия Елагина, особенно Кремнёву запомнившихся и полюбившихся:

«Встали за ночь сугробы в сажень. Узкий двор мертвеца белей.

Видишь, милая, я взбудоражен, Ну, хоть ты меня пожалей!…

Может быть, это только усталость, Но я помню: всю ночь напролёт

То ли птица у окон металась, То ли волк завывал у ворот!

Всё, что видишь в бреду, – не упомнишь, Только в нём что-то вещее есть…

Твоё имя возникло на помощь, Но его я не мог произнесть!…»

***

«Родина! Мы виделись так мало, И расстались. Ветер был широк,

И дорогу песня обнимала – Верная союзница дорог.

Разве можно в землю не влюбиться, В уходящую из-под колёс?

Даже ивы, как самоубийцы, С насыпей бросались под откос!

Долго так не выпускали ивы, Подставляя под колёса плоть.

Мы вернёмся, если будем живы, Если к дому приведёт Господь».

***

«Над мальчишкой крепким и румяным   На скамейке суетится мать.

Вырастет и станет хулиганом, Будет грабить, жечь и убивать.

А быть может (колесом раздавлен!), Мальчуган поселится в раю,

Будет Богом в ангелы поставлен, Чтобы жизнь замаливать мою».

***

«Не была моя жизнь неудачей, Хоть не шёл я по красным коврам,

А шагал, как шарманщик бродячий, По чужим незнакомым дворам.

Только – что бы со мной не случилось, А над жизнью моей кочевой

Серафима стоит шестикрылость, А не дача и сад под Москвой.

Как доходит до славы – мы слабы. Часто слава бывает бедой.

Да, конечно, не худо бы славы, Да не хочется славы худой.

Полетать мне по свету осколком, Нагуляться мне по миру всласть

Перед тем, как на русскую полку   Мне когда-нибудь звёздно упасть».

Закончить же тему хочется прекрасным стихотворением Елагина, где убедительно, точно и ярко говорится о том, чем ДАРОВИТЫЙ и ПЛОДОВИТЫЙ ТВОРЕЦ отличается от БЕЗДАРНОГО и ПУСТОГО КРИТИКА:

«Негодуем, тоскуем, хохочем   И стареем у чайных столов.

Об искусстве шутя, между прочим, Скажем нехотя несколько слов.

Пусть сравненье покажется грубым – Расставаться не хочется с ним:

Разговаривать много не любим   Мы про женщин, с которыми спим.

Разговаривать – критиков дело. Заприметивши издалека,

Обсуждать начинают умело   Грудь, причёску, колени, бока.

И трезвонят, чтоб было им пусто! Им легко языками молоть…

Кожей мы ощущаем искусства   Золотую, горячую плоть.

И пускай они пишут и пашут   На просторах газетных полей!

Им оно только ручкой помашет,  Ну, а нам – нарожает детей».

11

Не все, однако, корифеи мысли и слова покинули после Октября Семнадцатого мать-Россию, не все стали в оппозицию к НОВОЙ СВОБОДНОЙ ЖИЗНИ и Великому Октябрю, и повернулись к Революции и новой власти задницей. Самые великие остались: Блок, Есенин, Шолохов, Маяковский, – те, для кого расставание с Родиной означало бы быструю духовную и физическую смерть.

Остался в Советской России и Даниил Леонидович Андреев (1906 – 1959 гг.) – ПОЭТ первой величины, безусловно, творец пушкинско-лермонтовского ряда, про которого коротко упоминалось выше, и четырёхтомник которого Кремнёв  около года штудировал и изучал, находясь в каком-то возвышенно-счастливом угаре, делал оттуда многочисленные выписки по всегдашней своей привычке лучше и надёжнее прочитанное запоминать. Он был покорён Андреевым сразу и навсегда – точно так же, как покорили его когда-то Жуковский, Пушкин и Лермонтов, Гоголь, Тютчев и Лев Толстой, Блок, Есенин, Шолохов и Маяковский. Было понятно, что Даниил Леонидович, как и все перечисленные деятели, был не рядовой стихотворец и беллетрист, каких в России – Духовном Центре мiра – обильно всегда рождалось. Он черпал свои поэтические и прозаические откровения из Высших Космических Сфер, куда ему – как одному из ИЗБРАННЫХ – был открыт прямой и постоянный доступ. Поэтому-то любое его стихотворение – ЛЮБОЕ! – это настоящий перл, законченное художественное произведение. А его «Ленинградский апокалипсис» вообще невозможно читать без внутреннего содрогания и ужаса, – настолько натуралистично и ярко воссозданы там картины голода и холода блокадного города.

Доступ в Высшие Сферы Космоса Андреев попробовал отобразить не только в поэзии, но и в прозе – в своём главном труде «Роза Мира», в частности, законченном перед самой смертью. В трактате Даниил Леонидович живописал всё, что узнал и понял за прожитые 53 года, что успел осмыслить и переварить умственно и сердечно. Много в трактате истории, философии, ярких литературных биографий русских гениев Духа и Мысли. Но больше всего в нём безусловно МИСТИКИ, желания объяснить, разжевать, растолковать людям, как в действительности устроен МIР – и дольний и горний, и видимый и потусторонний, который многие не видят, не знают и не хотят знать по своей природной ограниченности и никчёмности.

Духовные сферы, очерченные Андреевым, очень совпадают с теми эфирными, астральными и ментальными сферами, о которых говорил и писал впоследствии Н.В.Левашов (1961 – 2012 гг.) – ПОСЛАННИК Высших Космических Сил, принёсший на Мидгард-землю СВЕТ ЗНАНИЯ. И именно в тот момент, что существенно, когда закончилась НОЧЬ СВАРОГА в 1996 году, и началось КОСМИЧЕСКОЕ УТРО, РАССВЕТ. И тут поражает то ещё, насколько совпадают, пусть и не точно, не в полной мере, картины мiроустройства Вселенной, описанные Андреевым и Левашовым – двумя мировыми гениями, пророками и духовидцами. И это само по себе о многом уже говорит; это должно заставить призадуматься многих современных умников-космистов в мантиях академиков.

Много в «Розе Мира» (как и в «Железной Мистерии») пророчеств – о том, что ожидает нашу планету в ближайшие десятилетия. Удивительно, как точно порою Андреев провидел будущее, силой ума просчитав алгоритмы событий, которые с успехом вершатся теперь на наших глазах.

Вообще же, эпоха Розы Мира, сиречь всеобщего счастливого мiроустройства Мидгард-земли, по мнению Андреева, наступит уже в XXI веке.

«При благоприятном решении ряда исторических дилемм, – пророчествовал он, – она (Роза Мира) действительно водворит на земле условия Золотого века. Она упразднит государственное и общественное насилие. Она устранит какую бы то ни было эксплуатацию. Она ослабит хищное начало в человеке. Она смягчит нравы народов до той степени, на какую намекают нам вещие сны светлых мечтателей прошлого. Она откроет перед людьми пучины познания об иных мирах… Она поднимет некоторые виды животных до овладения речью и до разумно-творческого бытия. Неослабными предупреждениями о грядущем князе мрака она заранее вырвет из-под его духовной власти мириады тех, кто без такого предупреждения мог быть им обольщён и вовлёкся бы в колесо горчайшего искупления… Но остаётся несколько противоречий, которых не сможет разрешить и она (Роза Мира): их вообще нельзя разрешить до тех пор, пока человечество, как говорил Достоевский, не переменится физически… Главнейшие из этих противоречий психологически выражаются наличием в человеке импульса жажды власти и сложной, двойственной и противоречивой, структурой его сексуальной сферы».

 «Во всей своей определённости и во всей своей полноте Грядущее ведомо только Всеведающему. Перед нами же оно предстаёт как непрерывно ветвящаяся цепь дилемм. Каждое звено этой цепи двойственно: оно составляет пару взаимоисключающих возможностей»…

Предвидя будущие дискуссии вокруг своего имени и литературного и религиозно-мистического наследия, автор «Розы Мира» писал:

«Летящие смены безжалостных сроков

Мелькнули, как радуга спиц в колесе,

И что мне до споров, до праздных упрёков,

Что видел не так я, как видели все».

А видел он и вправду много потустороннего, горнего, недоступного простому глазу обывателя, и относился к своим мистическим способностям двойственно, если не сказать противоречиво. С одной стороны, он благодарил Бога за духовное зрение, с другой – видел в нём наказание, дополнительный тяжкий крест, возложенный на его психику и сознание Отцом Небесным.

О том же самом по сути писала и его жена, Алла Александровна Андреева (1915 – 2005), впоследствии: что уникальные способности мужа сжигали и испепеляли его.

«Я думаю, – писала она в воспоминаниях «Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой», – что инфаркт, перенесённый им в 1954 году и приведший к ранней смерти… был следствием этих <визионерских> состояний, платой человеческой плоти за те знания, которые ему открылись. И как ни чудовищно прозвучат мои слова, как ни бесконечно жаль, что не отпустила ему Судьба ещё хоть несколько лет для работы, всё же смерть – не слишком большая и, может быть, самая чистая расплата за погружение в те миры, которые выпали на его долю».

Права была Алла Александровна, мир праху её, абсолютно права: расплата могла быть куда хуже и горше: апоплексический удар, допустим, и – полное безумие, кретинизм, как у того же В.И.Ленина за несколько лет до смерти. Сама она пережила мужа почти на полвека, придя в итоге от мятежных духовных исканий и радикального атеизма к строгой православной религиозности… {2}

Было и ещё одно качество, которое выделяло Даниила Андреева из толпы, делало белой вороной, изгоем, странником и мучеником одновременно в каждодневном искании Истины, – потрясающее благородство его души. Про это качество, равно как и про детскую доверчивость и непосредственность, про кристальную честность и внутреннюю чистоту, вся его поэзия свидетельствовала, каждый божественный стих, который прочитал Кремнёв в андреевском 4-томнике. Даниил Леонидович, – понял заворожённый новым кумиром сердца наш пылкий герой Максим, – был слишком честен перед Господом и самим собой. Он никогда не скрывал поэтому недостатки собственного творческого роста и духовного состояния – переживал за них, боролся с ними, изживал их как мог, “клещами вытягивал”: “выдавливал из себя раба”. Про это качество – душевное благородство поэта – писали и говорили потом все, кто близко знал и дружил с Андреевым. Например, Ирина Владимировна Усова (1905 – 1985 гг.), свидетельствовавшая, что «за несколько лет нашей с ним дружбы он не сказал ни слова неправды. Он настолько был рыцарем слова, что даже не предполагал и в других (в кого он поверил) возможности играть словами, актёрствовать с их помощью. И благодаря такой вере в слова иногда оказывался совершенно слепым по отношению к тем, кто умело пользовался ими. И это наряду со сверхчеловеческой зрячестью по отношению к областям невидимым, к потустороннему».

Не удивительно и закономерно даже, что Даниил Андреев, с такой-то его тягой к Божественному и Прекрасному, смог пронести через нелёгкую и непростую жизнь свою все те драгоценные качества человека, которые он пророчески описал в стихотворении «Гумилёв»:

«Но одно лишь сокровище есть

У поэта и у человека:

Белой шпагой скрестить свою честь

С чёрным дулом бесчестного века.

…Будь спокоен, мой вождь, господин,

Ангел, друг моих дум, будь спокоен:

Я сумею скончаться один,

Как поэт, как мужчина и воин».

12

Живя и работая в Абрамцево, в особняке криминального авторитета Гиви Кутаисского, Кремнёв открыл для себя и прекрасную русскую поэтессу Юлию Владимировну Друнину (1924 – 1991 гг.), покончившую с собой 20 ноября 91-го, сразу после разгрома ГКЧП. И это – не случайное совпадение.

Юлия Владимировна прожила яркую и насыщенную во всех смыслах жизнь, в которой ей много пришлось испытать трагического и светлого одновременно, и в которой она, тем не менее, ни разу не изменила себе, не поступилась честью, долгом и совестью. Потому что уродилась БОГАТЫРЁМ – духа человеческого, не плоти… 19-летней сопливой девчонкой она добровольно ушла на фронт, где честно работала санитаркой, сестрой милосердия. Это когда её хитро-мудрые сверстницы с двойными фамилиями в паспортах всем кагалом рванули в Ташкент – к жаркому солнцу, винограду и арбузам поближе. А после войны они, стервы загорелые и отъевшиеся, возвращались в Москву барами и покупали себе левые справки о мнимом участии в войне, чтобы под старость получать фронтовые и трудовые пенсии и льготы. Совестливая же Друнина, патриотка России с юных лет, таким паскудством не занималась – реально трудилась до самого Дня Победы в прифронтовых госпиталях под пулями и рвущимися снарядами, таскала на себе раненых, хоронила и плакала по убитым. Чудом осталась в живых, и даже не была покалечена. Повезло: Судьба над ней сжалилась, вероятно, зная, что ждёт её впереди, и какие ей силы понадобятся на поэтическом поприще… Позже, достигнув в литературе больших вершин и став известной советской поэтессой, членом Союза писателей СССР, секретарём СП СССР и РСФСР, Юлия Владимировна напишет с гордостью, что её звёздный час пробил не тогда, когда её сборники стихов, ставшие популярными, выходили массовыми тиражами, а она сама вдруг превратилась в знаменитую на всю страну и очень важную даму, – а в те годы именно, когда она самоотверженно помогала раненым советским солдатам выжить, когда улыбкой и словом добрым душевно поддерживала и подбадривала их…

Горбачёвскую перестройку она с нескрываемым восторгом и надеждою встретила, как, впрочем, и большинство добропорядочных советских граждан, болевших душой за страну и чаявших обновления, перемен социальных  и экономических. Мало того: её даже избрали депутатом Верховного Совета СССР, где при Горбачёве закипели страсти и нешуточные словестные битвы, в которых добывали славу себе и политические очки такие говоруны, пустозвоны и клоуны как Толя Собчак, Галя Старовойтова, Юра Афанасьев и Гена Бурбулис. На заседаниях, которые шли в прямом теле- и радиоэфире каждый день, и вправду было сказано много хороших и правильных слов и со стороны депутатов, и со стороны министров.

Плохо тут другое было, скверно даже. Слова и действия правительства Горбачёва заметно расходились с тем, что Юлия Владимировна видела на улицах любимой Москвы: как просят в переходах милостыню покалеченные и изуродованные мальчишки, воины-интернационалисты советско-афганского вооружённого конфликта, как живут в нищете фронтовики-ветераны Великой Отечественной, её героические ровесники.

А Друнина была человеком чести, повторим, долга и обострённой до предела совести. Ей было невыносимо больно видеть, как на её глазах рушится советский социалистический строй, а вместе с ним обесцениваются и прежние высокие идеи и идеалы, направленные на благо и счастье людей. А баламут, пустышка и позёр-Горбачёв при этом сидит с постной мордой в президиумах и палец об палец не бьёт, в ус не дует, скотина безрогая, чтобы остановить сатанинский шабаш всеобщего и тотального бардака и разрушения. Наоборот, регулярно с помпой разъезжает по мiру, гадёныш меченый, гладкий, наплевав на собственную страну, и собирает международные премии и награды в мешок. Как, впрочем, и всё его либеральное, насквозь продажное и коррумпированное окружение (для кого Европа с Америкой стали домом желанным, родным), с трибун говорившее и обещавшее одно: золотые горы по сути, – а делавшее совсем другое – прямо-противоположное сказанному и обещанному. Друнину физически и нравственно убивала фальшь высокопоставленных партийных и иных чиновников, которых она, как депутат, теперь близко видела и слышала каждый Божий день в кулуарах и на заседаниях. Для кого и чего ради тогда, – терзалась она по ночам, вероятно, мучительными вопросами, – с 1941-го по 1945-ый год шли смертельные и кровавые бои с германским нацизмом, для чего погибло около 30-ти миллионов добропорядочных русских людей, и молодых и старых, многие их которых лежат и гниют в безымянных братских могилах! – если теперь хотят ВЕЛИКОЕ СОВЕТСКОЕ НАСЛЕДИЕ разрушить и оболгать, втоптать в грязь, а взамен насадить дикий ЗАПАДНЫЙ РЫНОК?!

Словом, при Горбачёве она потеряла всё, за что боролась всю жизнь и что смогла обрести в итоге в виде душевного спасательного круга и надёжного трамплина в Вечность. А начинать всё сначала не осталось ни сил, ни желания у неё. Да ещё и в новой пост-перестроечной стране, где уже полностью отсутствовали нравственность и мораль, то есть чёткие и ясные ориентиры и понятия о том, что такое хорошо и что такое плохо. В стране, где всё покупалось и продавалось с помпой, где жулик сидел на жулике и нагло рыгал и скалился ей в лицо – 67-летней русской первоклассной поэтессе не находилось места…

И чудная и милая женщина, большая умница и красавица, которая, обладая тонкой душевной структурой, совестью пушкинско-лермонтовской, честью, да ещё и будучи дамой беззащитной и без-помощной с юных лет, но очень и очень гордой на удивленье, очень порядочной, – эта женщина так и не смогла перенести то ужасное и подлое время – наложила на себя руки. Но перед тем, как уйти, она оставила России стихи, которые уже и не стихи получаются как таковые, не рифмоплётство продажное, не заработок, не сочинительство, – а Господу Богу трепетная молитва, благодарная исповедь или предсмертный отчёт. Каковыми были и предсмертные стихи Есенина, Рубцова, Талькова, лучшие рассказы Л.Толстого, Чехова и Шукшина. И одновременно – это иудам и паскудникам Горбачёву и Ельцину приговор с их продажным прозападным окружением, оценка их варварской и людоедской работы по разрушению Святой Руси.

Последние предсмертные стихи Друниной, однажды прочитанные в газете «День», Кремнёв запомнил потом на всю жизнь, как и оставленное послание Юлии Владимировны православной патриотической России.

            «…Почему ухожу? – написала она в предсмертной записке, что была обнаружена следователями на её рабочем столе рядом с томиками Пушкина, Лермонтова, Есенина и Рубцова. – По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл…»

А вот и сами стихи замечательной русской женщины-поэтессы с талантом, какого ещё и среди поэтов-мужчин не скоро сыщешь:

Судный час

Покрывается сердце инеем –  Очень холодно в Судный час…

А у Вас глаза как у инока –  Я таких не встречала глаз.

Ухожу, нету сил. Лишь издали  (Всё ж крещёная!) помолюсь

За таких вот, как Вы, – за избранных  Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и Вы безсильны.  Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,  Не могу, не хочу смотреть!

*    *    *

Вот и нету ровесников рядом –  Не считаю я тех, что сдались.

Почему им “под занавес” надо   Так цепляться за “сладкую жизнь”?

Разве гордость дешевле опалы?  А холуйство – спасательный круг?…

Я устала, я очень устала   Оттого, что сдаются вокруг.

*    *    *

Пусть было черно и печально,   Пусть с разных палили сторон –

Не скажет надутый начальник,   Что шла я к нему на поклон.

Порою казалось, что силы   Кончаются, но никогда

Я даже друзей не просила –   Была и осталась горда.

Шагаю по белому свету,   Порой пробиваюсь сквозь тьму,

Считая присягой лишь это:   “Жизнь – Родине, честь – никому!”

Запас прочности

До сих пор не совсем понимаю,   Как же я, и худа, и мала,

Сквозь пожары к победному Маю   В кирзачах стопудовых дошла.

И откуда взялось столько силы   Даже в самых слабейших из нас?…

Что гадать! Был и есть у России   Вечной прочности вечный запас.

*    *    *

Только вдумайся, вслушайся в имя “Россия”!

В нём и росы, и синь, и сиянье, и сила.

Я бы только одно у судьбы попросила –

Чтобы снова враги не пошли на Россию.

*    *    *

Я музу бедную безбожно

Всё время дёргаю: – Постой!

Так просто показаться “сложной”,

Так сложно, муза, быть “простой”.

Ах “простота”! – она даётся

Отнюдь не всем и не всегда –

Чем глубже вырыты колодцы,

Тем в них прозрачнее вода.

Перед  закатом

Пиджак накинул мне на плечи –   Кивком его благодарю.

“Ещё не вечер, нет, не вечер!” –   Чуть усмехаясь, говорю.

А сердце замирает снова,   Вновь плакать хочется и петь.

…Гремит оркестра духового   Всегда пылающая медь.

И больше ничего не надо   Для счастья в предзакатный час,

Лишь эта летняя эстрада,   Что в молодость уводит нас…

Уже скользит прозрачный месяц,   Уже ползут туманы с гор.

Хорошо усатый капельмейстер,   А если проще – дирижёр.

А если проще, если проще:   Прекрасен предзакатный мир! –

И в небе самолёта росчерк,   И в море кораблей пунктир.

И гром оркестра духового,   Его пылающая медь.

…Ещё прекрасно то, что снова   Мне плакать хочется и петь.

Ещё мой взгляд кого-то греет,   И сердце молодо стучит…

Но вечереет, вечереет –   Ловлю последние лучи…  

О скоротечности жизни

Летят, как молнии,
Как блицы,
Одна другой больнее весть –
Друзья уходят вереницей,
Прощай!
А кто потом?..
Бог весть!

Сражаться в юности умела,
Дай, зрелость, мужества теперь,
Когда настойчиво и смело
Уже стучится Вечность в дверь…

13

В эти же абрамцевские годы Кремнёв открыл для себя и Елену Александровну Благинину (1903 – 1989 гг.) через её изумительные по качеству стихи, глубокие, мудрые и прекрасные. Такие, например:

«Деревья те, что мы любили,

Теперь срубили…

Цветы, которые мы рвали,

Давно увяли…

То пламя, что для нас горело,

Других согрело…

Сердца, что рядом с нами бились,

Остановились…

И только песня остаётся

И всё поётся,

Всё поётся…»

***

«Я вам прочту стихи, которых нет,

Которых даже не было в помине,

Которые не думают о славе,

И ничего не знают о наследстве,

Оставленном поэтами земле.

Они растут травой и стынут камнем,

И зреют хлебом, и текут водой,

И просто так живут со мною рядом,

Как горные чабанские собаки,

Бегущие за стадом дней вослед…

Я вам прочту стихи, которых нет».

***

«Другие сны слетятся к изголовью,

Умолкнут грозы в стынущей крови,

И то, что называли мы любовью,

Воспоминаньем станет о любви.

И отзовётся жизнь иною мукой,

Иным вонзится в сердце остриём,

И то, что называли мы разлукой,

Быть может, страхом смерти назовём?

И только в час полночного молчанья,

Когда восстанут вдруг в проснувшейся крови

Все неисполненные обещанья,

Все росстани, все горести любви,

Мы встретим их мучительным рыданьем,

Обрадуемся, что ещё живём,

И то, что называли мы страданьем,

Обыкновенной жизнью назовём…»

Вслед за Благининой открыл он для себя и Анну Андреевну Ахматову (1889 – 1966 гг.), и Марию Михайловну Шкапскую (1891 – 1952 гг.), и Римму Фёдоровну Казакову (1932 – 2008 гг.), и Нину Васильевну Карташёву (1953 г.), и многих-многих других прекрасных и светлых русских имён и фамилий. В России гениальных поэтов – не счесть, как тех же звёзд на небе! Ведь ПОЭЗИЯ – это ВЕЧНАЯ и ПОТРЯСАЮЩАЯ РУССКАЯ СЛАВА! Как, впрочем, и всё остальное, духовное и великое: музыка, живопись и балет, наука и техника, ваяние, зодчество и классическая русская литература…

14

Занятия Историей и литературой, близкие и желанные с детства, чуть притупляли и сглаживали внутреннюю нервозность и боль, что овладевали душой и сердцем Кремнёва в лихие 1990-е годы, в период работы у Кавтарадзе-младшего, позволяли на время расслабиться и забыться, ночь хорошо поспать, – однако полностью не избавляли от них, не излечивали. Как не излечивают и не избавляют никакие психотерапевтические занятия от рака, к примеру, или туберкулёза, пожирающего человека изнутри.

Причина болезни и черноты душевной были понятны Максиму: ему категорически не нравилась его тогдашняя жизнь, работа у криминального авторитета Гиви, в частности, становившаяся с каждым новым месяцем всё жёстче, кровавее и опаснее. С приходом в Кремль Бориса Ельцина перебравшийся в столицу Гиви широко развернулся в Москве, организовав в Первопрестольной целую сеть ресторанов, борделей и казино, приносивших ему многомиллионные ежемесячные доходы. Куда, казалось бы, лучше и больше для человека с начальным образованием, не умевшего толком читать и писать?

Но Гиви и этого показалось мало; ему – или его окружению, Бог весть? – вознамерившемуся купить с потрохами страну и стать настоящими хозяевами жизни: чтобы пьянчужкой-Ельциным задницу потом вытирать, чтобы был он у них, бандюков, на посылах… И, задавшись подобной целью, во второй половине 90-х Гиви Нодарович, помимо тайной торговли оружием, привозившимся с охваченного войной Кавказа, плотно подсел ещё и на наркоту – в прямом и переносном смысле. Мало того, что он начал регулярно колоться сам ядрёным афганским героином, напряжение этим снимать, – но он ещё и занялся тайными поставками героина в Москву большими партиями, которые фасовались подпольно в лабораториях на небольшие дозы и потом распространялись по борделям и казино наркокурьерами. Навар от наркоты был огромен, спору нет! Однако огромными были и риски!…

Разумеется, Кремнёву всё это сильно не нравилось, носившему голову на плечах и не терявшему разум. И он предупреждал Кавтарадзе о том, что добром подобные вещи не кончатся.

– А казино и бордели как? – язвительно отвечал Гиви, недовольно морща лицо. – От них мне будет много добра? Погладят меня за них по головке люди?

– Казино и бордели – это дело другое, пойми, принципиально другое, – решительно возражал Максим. – Тут ты только с конкурентами борешься, им залезаешь в карман, а государство стоит в стороне, государству твои кабаки и бордели до лампочки. Торгуя же наркотой и оружием, ты уже как бы на российское государство буром прёшь, подрываешь крепость его и устои. А понравится это Ельцину и его команде, скажи? Думаю: вряд ли. Это – иная совершенно история и иная статья: антигосударственная. А значит против тебя вся государственная карательная машина грудью встанет и ополчится: Прокуратура, Следственный комитет, ФСБ, МВД, Армия. Справишься ты с такой силищей? – подумай. И нужно ли тебе всё это: на свою задницу лишних приключений искать?…

-…Понимаешь, в чём тут дело, Макс? – не сразу ответил Гиви, сигаретой смачно дымя. – Давай я тебе объясню в двух словах, как наша воровская жизнь устроена. Это чтобы ты всё понял от начала и до конца и больше на давал мне в будущем своих идиотских советов… Так вот, ты напрасно думаешь, что от меня зависит, будут мои парни торговать оружием и героином или не будут. Не зависит ни грамма. Поверь. И даже если я им это делать запрещу, допустим, – они меня не послушают: за идиота сочтут, за старого маразматика-пердуна, всего на свете боящегося, – и станут проворачивать торговые дела за моею спиной, набивать деньгами свои, а не мои карманы, не общаковские. А меня однажды прихлопнут как муху – и всё! Потому что я им буду мешать делать бизнес и жить на широкую ногу. Это же очевидно! Так было всегда, так есть и так дальше будет: это – закон жанра… Поэтому мне – хочешь, не хочешь, – а надо прислушиваться к братве и выполнять её пожелания и хотелки; идти в ногу со временем, короче, не отставать, не распускать сопли, не вилять и не трусить. В этом, запомни и заруби на носу, и заключается роль ВОЖАКА – внимательно слушать МАССЫ и выполнять их требования и капризы. Всё! Ничего другого в его жизни нет и быть не может. ВОЖАК не хозяин себе: он – СЛУГА МАСС, СЛУГА НАРОДА, и целиком и полностью зависит от окружения, дальнего и ближнего, и их оценок. Хорошие оценки выставят – удержишься наверху; плохие – тебя тут же скинут и порвут на части. Любого короля делает свита, Макс. Таков, повторю ещё раз, закон нашей бренной жизни… Вот что значит президент Ельцин без своего окружения? – подумай. Ни-че-го! Без команды преданных и послушных людей он – ноль без палочки. А преданными люди будут тогда и только тогда, когда ты их станешь по головке гладить и кормить с золотой ложечки. В противном случае ты им и даром станешь не нужен как ВОЖДЬ: они не пойдут за тобой, не станут тебе подчиняться… Так что, откажись я завтра от торговли оружием и наркотой, – в Москве этого дерьма меньше не станет: другие займут мою нишу. А меня грохнут как ненужный элемент, мешающий нормально жить и работать…

-…Знаешь, я когда на малолетке сидел в Мордовской колонии, – передохнув немного и собравшись с мыслями, продолжил Гиви свои откровения расположившемуся перед ним Кремнёву, – нас там баба-надзирательница по вечерам школьным предметам учила. У неё, как рассказывали, было педагогическое образование до того, как она вертухаем стала. Она и учила нас по просьбе руководства колонии: чтобы мы полными балбесами не были и хоть чего-то умели на воле: ну там сносно читать и писать, решать простейшие арифметические задачи… Так вот, на уроках литературы мы, как сейчас помню, «Капитанскую дочку» Пушкина проходили однажды. Это – единственное литературное произведение, между прочим, которое я прочитал и хорошо запомнил; повторю – единственное. Так-то я литературу на дух не переношу, как и самих писателей. М…даки они все слюнявые и никчёмные, пустышки и фантазёры. Реальной жизни не знают совсем и ничего в ней не добились, как правило, по своей природной слабости и скудности ума, по отсутствию воли и крепости духа. Поэтому-то они запираются в комнатах от безысходности, как тараканы прячутся от живых людей – и фантазируют, по-детски придумывают жизнь, не умея по-взрослому жить и бороться до боли и крови. А вместо того, чтобы встречаться и трахаться с бабами, по-мужски добиваться и удовлетворять их, доставлять удовольствие, а то и счастье женское, – все они занимаются суходрочкой: так дешевле, удобнее и выгоднее во сто крат, и проще главное. Потому что расходов и проблем никаких: достал конец – и дёргай его, любись себе на здоровье. Короче, ну их всех к лешему! – слабаков, сказочников и онанистов! Не моей это стаи птицы.

– А вот Пушкина вашего я зауважал, прочитав его «Капитанскую дочку» от корки до корки. Тут я признаюсь честно. Особенно мне там Пугачёв понравился, которого автор с любовью обрисовал: это чувствуется. Ваш Александр Сергеевич как будто сам паханом был в молодые годы, главарём банды какой-нибудь, – настолько точно и натурально он передал мысли и настроения предводителя восстания… Помнишь, Макс, как Пугачёв однажды, перед самым разгромом уже, предчувствуя свой конец, рассказывал Петруше Гринёву про свою жизнь и судьбу: «Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они – воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою»… Молодец-мужик этот ваш Пушкин, право-слово, молодец! Точнее тут и не скажешь… Вот и я точно так же живу – одним днём и в совершеннейшей тесноте: воли и мне мало, а по сути её у меня и нету. Шаг в сторону сделаешь, влево-вправо, и всё – конец! Поминай, как звали! Засыпаю теперь и думаю: «Ну что, Гиви, ну что, дорогой, сколько тебе ещё землю топтать осталось? И кто из твоего окружения воткнёт тебе первым нож в спину?…»

15

Откровения шефа Максим слушал молча – не перебивал; только изредка хмурился и покашливал. Правда жизни Кавтарадзе-младшего была понятна ему – но не близка и не мила совсем. Потому как у него была в душе своя собственная правда. И заключалась она в том, что тот криминальный мiр, в котором вынужденно болтался Максим с конца 91-го года, был чужд и враждебен ему – и выталкивал его из себя как инородный предмет, как вода выталкивает наружу воздушные шарики. Тихоне-Кремнёву страшно хотелось на волю, хотелось жить в покое и тишине – чтобы ничто не мешало думать, читать, гулять по Москве, писать книги. Он ведь для этого и был создан Господом: для интеллектуальной кабинетной работы, – да заблудился чуть-чуть по молодости, одержимый московской пропиской. А теперь вот мечтает выйти на прямой и праведный путь, самой Судьбой ему предначертанный и уготованный, – да не может сделать этого, крепко опутанный криминально-воровскими путами, будь они трижды неладны!

На это накладывалось и то ещё, что все послеуниверситетские годы он фанатично, страстно и ежедневно думал о вынужденно-оставленной БОГИНЕ своей, о Мезенцевой Татьяне Викторовне. Всё надеялся, всё мечтал, упрямец, предстать пред ней узаконенным москвичом со своею собственной жилплощадью и постоянной пропиской в паспорте, а не временной, как в МГУ. И чтобы сразу же предложить ей руку и сердце, своей красавице дорогой, и после свадьбы сделать и её москвичкой. О чём она, вероятно, тоже втайне мечтала по молодости, жительница Подмосковья. Да только навряд ли сбылась та её девичья мечта: так, наверное, и живёт в своём городишке на станции Львовская.

Долго наш очарованный первой любовью герой шёл к своей цели, страшно долго. После Университета бился как рыба об лёд – и ничего не добился в итоге. Потом и вовсе угодил за решётку, после которой на Центральный рынок попал, где проворачивались большие дела и крутились сумасшедшие деньги… Пять лет в итоге он угробил в Москве, работая у Арсена, хотя и жил уже в шикарной квартире в центре. Однако к Татьяне своей идти торгашом ему совсем не хотелось: это было бы очень смешно и дико одновременно. Да и по-прежнему некуда было её привезти: ведь он до прихода Ельцина в Кремль всё ещё был прописан в Рязанской области… И только после отъезда Арсена в Штаты он наконец-то выкупил у него тут квартиру – но в кредит по сути: деньги в долг Гиви дал… И опять – кабала, опять – обуза, опять приходилось терпеливо ждать полного освобождения от неволи… И только к 40-ка годам, к началу 1995 года, он наконец полностью рассчитался с Кавтарадзе-младшим за выданный когда-то кредит, и стал после этого – о, чудо чудное! – полноправным и законным москвичом, хозяином столичной жилплощади. Можно было бы уже начинать искать Мезенцеву и ехать к ней, брать её за руки крепко-крепко и везти в Москву – одинокую или замужнюю – не важно! Теперь-то он смог бы убедить её бросить всё и переехать жить к нему на Лесную улицу: у него были для этого деньги и силы, а в сердце ещё не остыла страсть… Но и теперь, к тихому ужасу для Кремнёва, между ним и его БОГИНЕЙ стоял незримый, но мощный и непролазный барьер могучей стеной Кремлёвской! Теперь он, оперившийся богатый москвич, был бандюком – правой рукой и держателем общака криминального авторитета Гиви Кутаисского, известного вора-законника, владельца столичных притонов, игорных клубов и публичных домов, торговых палаток, ресторанов и баров! Хорошая должность и аттестация для предполагаемой встречи с любимой девушкой, у которой за плечами был Московский государственный Университет и безукоризненная биография! Первый же её вопрос: а где Вы сейчас работаете, Максим, чего добились в жизни? – собьёт его с толку и заставит краснеть и прятать глаза от стыда, покрываться потом и заикаться. Не рассказывать же ей, БОГИНЕ, про прошлую судимость свою и про теперешние кабаки, казино и бордели, битком набитые сутенёрами и проститутками, от которых он и вся его гоп-компания кормится.

Нет, надо было ему побыстрей и подальше уходить от Гиви, который уже по уши в криминальном дерьме увяз, и над которым зримо сгущались тучи. Несколько покушений уже было на него; после последнего он чудом выжил, но получил контузию от взрыва ручной гранаты. После чего он выезжал в Москву уже исключительно по делам и в окружении нескольких джипов с охраною. А так безвылазно сидел в Абрамцево – пьянствовал и кололся, бильярдные шары от скуки катал, да срамных баб мочалил. И казначею-Максиму он строго-настрого запретил бывать в Москве одному – только под присмотром крепких бойцов, охранявших его круглосуточно…

Настроившемуся на выход Кремнёву всё это сильно не нравилось, ясное дело, – такая нервозная атмосфера вокруг и внутри коллектива. Он всё пытался поговорить с Гиви по душам, попросить того отпустить его по-доброму и по-хорошему, найти кого-то другого на его место: желающие, мол, найдутся. Такая возможность выпала на его 40-летний юбилей в феврале 1995 года, который, по настоянию шефа, ему пришлось отмечать в кабаке на Новом Арбате в окружении лихой братвы, для которой тихоня и отшельник-Кремнёв становился своим в доску парнем. Там-то и состоялась длинная душещипательная беседа Максима с Гиви, когда они, подвыпившие, уединились в дальнем углу зала, пока все танцевали под музыку и куражились, – беседа, которая напрягла и расстроила их обоих, и даже заставила протрезветь.

– Гиви, – сказал ему тогда Максим, заметно волнуясь. – Давно поговорить с тобою хочу, да всё никак не получается что-то: дела совсем замучили, будь они трижды неладны.

– Давай, говори, коли так, коли давно того хочешь, а я буду тебя внимательно слушать, – добродушно ответил коронованный вор, ещё не зная, куда именинник клонит. – Сегодня твой день, Макс, сегодня ты заказываешь музыку, под которую мы все плясать должны. Так у нас в Грузии повелось справлять дни рождения близкого человека.

– Да плясать-то как раз и не обязательно, а вот просьба у меня к тебе есть, для меня очень и очень важная.

– Говори: какая, – куражно ответил Гиви, весело оскалившись и весь во внимание обратясь. – Всё, что ни скажешь, всё выполню.

– Уйти от тебя хочу, Гиви Нодарович. Отпусти меня с миром на волю. Пожалуйста! Любимым делом заняться мечтаю – Древней Русской Историей, которой меня когда-то учили профессора и по которой я сильно соскучился. Так, что и сил уже никаких нет жить без любимой с детства науки.

-…Подожди, Макс, – сразу же ощетинился Кавтарадзе-младший, меняясь в лице. – Я что-то не врубился в твои слова: про какую волю ты говоришь? Ты что, жизнь рядом со мной в Абрамцево тюрьмой считаешь что ли, каторгой?

– Я не про то, Гиви Нодарович, не про то, – затараторил Кремнёв взволнованно. – Я душевную тюрьму имею в виду, и хочу, осмелюсь тебе сказать, что давно уже живу не своей жизнь, которая тягостна и чужда мне, а порою и вовсе противна. Я – кабинетный работник по натуре своей. Понимаешь?! Моё призвание – сидеть за столом, думать и анализировать научный материал, читать и писать книги. Я для этого рождён, к этому всё моё естество стремится.

– Так и читай, и пиши на здоровье. Кто тебе мешает? – удивлённо развёл руками Гиви. – Ты этим и занимаешься по вечерам, насколько я знаю. И я – заметь! – не против. Главное, чтобы ты дело делал порученное, – а ты его делаешь, и хорошо: я тобой доволен. Поэтому занимайся, чем хочешь в свободное время, которого у тебя предостаточно: хоть Историей, хоть литературой, хоть кухарку-Татьяну строчи день и ночь, а то баба совсем ошалела от переизбытка похоти. Засади ей засандулечку в задницу – и поглубже! – глядишь, и настроение переменится… Историей он хочет заниматься, видите ли! Так занимайся! – скажу ещё раз. Кто мешает?! В твоём распоряжении целый дом, огромная библиотека и куча прислуги, которая тебя поит и кормит, пылинки с тебя сдувает. А вокруг тишина, покой, благодать Божия! Да таких условий, как у тебя сейчас, ещё и не всякий профессор имеет. Согласись?! А ты говнишься и ерепенишься, куда-то бежать от меня хочешь, искать добро от добра. Чем тебя Абрамцево-то не устраивает, не пойму? Или ты хочешь лично от меня свалить, чуя, что вокруг что-то неладное творится? Давай, колись, коли так, а я послушаю.

– Я покоя хочу, Гиви Нодарович, душевного покоя и чистоты помыслов, – нервно ответил Максим, не желая выдавать истинную причину ухода, впутывать в разговор Мезенцеву. – А вокруг тебя ежедневные страсти кипят как лава в вулкане разбуженном, которые меня отвлекают и утомляют, мешают настроиться и собраться с мыслями. Ведь чтобы книги писать – недюжинные силы нужны, душевные и физические, пойми. А их-то у меня и не остаётся совсем: всё на подсчёт и выдачу денег братве в последнее время уходит, на без-конечные похороны и банкеты, на дебет и кредит. Зачем это мне – тихому и смирному человеку?

– Тишины и покоя хочешь, Макс. Молодец! – зло ответил Гиви, чернея и заводясь. – Я бы тоже в детство вернуться хотел, под надёжное крыло родительское. Да только что-то не получается этого. И не получится уже никогда: деньги на хлеб с колбасой самому вот зарабатывать приходится, потому что никто их мне на блюдечке не принесёт, деньги эти вонючие… И у тебя тоже не получится, дорогой мой Максим Александрович, пожить в покое и тишине: даже и не мечтай об этом… И дело даже не во мне, или не только во мне, если уж совсем по-честному. Хотя найти замену тебе мне будет крайне проблематично: не много в нашей уголовно-криминальной среде выпускников Университета крутится… Но, допустим, я тебя отпущу. Допустим только! Сниму охрану с тебя, и ты уедешь к себе на Лесную улицу жить – наслаждаться тишиной, покоем и одиночеством. Деньги у тебя есть, и ты сможешь это сделать гипотетически – не работать до пенсии и просто жить и балдеть. Учёные книги писать, как мечтаешь, жену завести приличную, а не кухарку-Татьяну, толстуху малороссийскую… Одна есть загвоздка только: делать тебе этого не позволят и не дадут – в этом-то вся беда и заключается. Мои конкуренты, когда узнают про твой внезапный уход, сложа руки сидеть не будут, не думай. Возьмут тебя сразу в полон, привезут в подземелье какое-нибудь и будут пытать до последнего самыми зверскими методами – пока всё из тебя не выкачают, всю информацию про меня: схемы торговые и денежные обороты, связи и всё такое. А знаешь ты очень много уже: всю подноготную мою фактически и тайную бухгалтерию. Это они из тебя и выкачают успешно, а тебя самого убьют: ты им будешь больше не нужен и не интересен. Это ж обычная практика в нашем воровском мiре, Макс. Как ты до сих пор её не понял-то, дожив до 40-летнего возраста? Я из-за этого стольких нормальных и преданных пацанов потерял – не счесть, которых выкрали и до смерти запытали мои соперники… А тебя я терять не хочу, извини. Жалко и обидно будет! И твой детский лепет про вольную и спокойную жизнь также слушать не намерен – тошно это! Спокойно жить и работать, и заниматься Историей ты можешь теперь только у меня и под моей защитой. Крепко-накрепко запомни это, дружок, и мысли об уходе выброси из головы, не морочь себе и мне голову в праздник. Воли – её даже и детском саду нет, и быть не может. Потому что и там карапузов за малейшее непослушание воспитатели по задницам регулярно хлопают и в угол ставят. Полный покой и уют будут только на кладбище. Но туда нам ещё рано с тобой: тут, на земле, ещё дел много…

После этого разговоров про увольнение Кремнёв с Кавтарадзе больше не заводил, понимая без-смысленность и опасность темы. Всё своё неудовлетворение жизнью с тех пор, разраставшуюся апатию и тоску он глубоко в душу прятал, которая от этого чернела и болела всё больше и всё сильней, напоминая внутренность туберкулёзника…

16

И длилось подобное самоедство и самоистязание ровно 5-ть лет ещё – до начала нового 21-го века. 2000-ый год, напомним читателям, стал переломный в судьбе России. Молодой и физически здоровый В.В.Путин сменил в этот год в Кремле измочаленного и полностью одряхлевшего и деградировавшего президента Бориса Ельцина, потерявшего человеческий облик от водки, которую он, алкаш запойный, вёдрами пил, как диабетик хлебает весь день сладкую воду.

И покатился БОЛЬШОЙ ПЕРЕДЕЛ по стране сверху и донизу, по всей вертикали Власти, который затронул, естественно, и уголовно-криминальный мiр. Там молодые и жадные до жизни и больших денег “волки’ стали рвать на части старых и выживших из ума “волков”. Чтобы поделить потом между собой их движимое и недвижимое имущество и сферы влияния. Это – обычная практика переломных моментов Истории, которой не было, нет, и не будет конца, пока природа человеческая не переменится.

Печальная судьба ждала и Гиви Кутаисского, намеревавшегося отметить с помпой своё 60-летие в сентябре. Но не успел старый матёрый вор порадоваться жизни и власти, которую он так долго и упорно копил: не дали ему сделать этого лихие и подлые люди, ходившие у него в корешах, в наперсниках даже. В июне 2000-го он поехал на сходку с ворами-законниками, какие-то важные вопросы пообсуждать. И на Щёлковском шоссе у завода «Хромотрон», на выезде из города, на перекрёстке к его «Мерседесу», остановившемуся на светофоре, внезапно подъехал мотоциклист в тёмной кожаной куртке и шлеме с забралом, положил ему дипломат на крышу и тут же скрылся в потоке машин, как в воду канул. Сидевшие в джипах охранники Кавтарадзе не успели ничего сообразить: до того всё грамотно и быстро тогда случилось. И как только они, почуяв неладное, отворили дверцы авто, чтобы выскочить наружу и спасти шефа, – раздался оглушительный взрыв, разворотивший приговорённый «Мерседес» основательно, до самой станины. Все, кто были внутри: водитель, сам Гиви и начальник его охраны, – погибли на месте. Их потом хоронили в закрытых гробах на Котляковском кладбище столицы…

На Кремнёва, успевшего отметить своё 45-летие в феврале 2000-го, смерть шефа подействовала двояким образом. С одной стороны, ему было жалко Гиви Нодаровича, безусловно жалко. Ведь Максим был многим обязан ему, и в колонии его опекавшему, и к брату Арсену устроившему его, рязанского бродягу с судимостью, и квартиру быстро купить помогшему на Лесной выдачей без-процентного кредита. Всё это так, всё правильно и справедливо, и из памяти благодеяния Кавтарадзе-младшего вычеркнуть было трудно, если возможно вообще. Максим был искренне за них благодарен Гиви: он благодарным был человеком, преданным.

Но с другой стороны, узнавший о кончине своего грозного начальника Кремнёв почувствовал заметное облегчение на душе и некоторую внутреннюю радость даже. Потому что не стало вдруг человека, который на долгие 9 лет поработил его, втянул в поганую воровскую среду и заставил жить не своей жизнью. Даже у рыночника-Арсена, напомним, Максим чувствовал себя гораздо спокойнее, легче и веселей в морально-нравственном плане. А всё потому, что там откровенного разбоя, крови и человеческой грязи и мерзости не было…

И вот теперь Кавтарадзе Гиви Нодаровича не стало: он Богу душу отдал, чтобы держать ответ перед Господом, суровый, но справедливый. И Максим свободным себя почувствовал, о чём так долго и безуспешно мечтал: он разом избавился из-под пресса будто бы, нещадно давившего его… Мало того, после пышных похорон и поминок шефа, проходивших в Абрамцево, он ждал больших перемен – и в коллективной работе и в собственной своей жизни в частности. Теперь, был уверен он, молодые наследники возглавят “империю” Гиви, которым Кремнёв уже ничем не будет обязан – ничем! И потому он сможет спокойно уйти на покой, сославшись на моральную и физическую усталость… И те отпустят его, не станут рядом держать. Зачем и кому нужны уставшие и выжатые как лимон подчинённые…

Вот тогда-то и начнётся для мученика-Кремнёва по-настоящему счастливая и вольная столичная жизнь, к которой он, коренной рязанец, со студенческих лет очумело и страстно стремился, за которую даже на нары однажды сел: так сильно ему этой богемной московской жизни хотелось, полной любви, красоты и добра, покоя, правды и истины…

Глава 24

«На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна,

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она.

И снится ей всё, что в пустыне далёкой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утёсе горючем

Прекрасная пальма растёт».

                            М.Ю. Лермонтов <1841 год>

1

Наследником у Гиви Кутаисского был собственно всего один человек – племянник его Вано Сулаквелидзе, сын одной из его сестёр. Это был 40-летний огромного роста и веса грузин – дерзкий, волевой, решительный и часто даже нахрапистый до неприличия. А всё потому, что по молодости был боксёром, мастером спорта в супертяжёлом весе, чемпионом Грузии. Был человеком, короче, который умел за себя постоять и вправить мозги обидчику. Его-то Гиви и оставил вместо себя в Краснодаре в 1991-ом году, когда сам в Москву перебрался. И справлялся Вано с обязанностями смотрящего за крупным южно-российским городом неплохо, судя по отзывам. Дела его шли в гору там, авторитет в криминальных кругах рос: Гиви Нодарович мог быть им вполне доволен.

Максим Вано хорошо знал: тот часто приезжал в Москву и неделями жил в особняке дяди в Абрамцево, пьянствовал, девушек мял по одиночке и группой; развратничал, одним словом. Общался он и с Кремнёвым в эти приезды, правой рукой Гиви все последние годы, часами разговаривал с ним по душам: они симпатизировали друг другу.

Неудивительно и даже закономерно поэтому, что, похоронив и помянув за столом дядю, Вано сразу же уединился с Кремнёвым в кабинете покойника, где у них произошёл следующий разговор.

– Давай с тобой, Макс, поговорим о ближайшем будущем и о совместной работе, которая нам теперь предстоит, – начал без раскачки Вано. – Всеми делами дяди в Москве отныне буду управлять я как его единственный законный наследник. Он пару лет назад, как чувствовал, составил на меня генеральную доверенность, чтобы после его кончины всё его хозяйство столичное и имущество досталось мне. Ты, наверное, знаешь о этом?

– Да, знаю, – согласно кивнул головой Кремнёв, дымя сигаретой. – Мне Гиви Нодарович говорил.

– Ну, я и вступлю в наследство, конечно же, приеду и начну тут всем рулить с Божьей помощью, свои наводить порядки – но не сейчас, не сразу, а месяца через два. Понимаешь меня? Потому что мне перед этим надо в Краснодаре все дела утрясти и вместо себя там надёжного человека оставить. А это быстро не делается, по щелчку, на это время нужно – и не малое. Дел там у меня скопилось выше крыши, которые только множатся день ото дня, не убывают, падлы… Я там в загородном доме живу: его, наверное, продать придётся. Чего он будет стоять и пылиться без пользы, если я в Москву переберусь навсегда? С ментами местными разобраться надо и все косяки разгрести, с мэром тем же, который меня достал уже своей патологической жадностью. Сколько ему ни даю, козлу алчному, – всё мало и мало, всё добавки требует!… Да и братву местную, молодых сосунков, давно хочу к порядку призвать, и пожёстче: разбаловалась братва, оборзела вконец и страх потеряла. Вот я и хочу кое-кому штырь металлический в задницу запихнуть, да поглубже – чтобы прочувствовали, суки, кто в городе реальный хозяин…

– Я к чему тебе всё это рассказываю, Макс, так длинно и долго? – остановился на полуслове Вано, переводя дух и виновато взглянув на Кремнёва. – Рассказываю к тому, чтобы ты до конца понял всю сложившуюся обстановку, критическую для меня – скажу честно. Внезапная смерть человека, – она уже тем плоха и горька, помимо всего остального, душевного и сердечного, что вносит большую сумятицу и неразбериху в каждодневную жизнь его родственников и друзей. Вот и дядя Гиви такую сумятицу внёс, хотя вины его здесь никакой нету, царствие ему Небесное: мы все смертны. Да и сама сумятица – ерунда! Всё в итоге устаканется и утрясётся, войдёт в свою новую колею – но не сразу, не быстро, не по щелчку, скажу ещё раз. Время для этого нужно… Поэтому-то у меня большая просьба к тебе, Макс: возьми пока на себя управление всеми делами дяди, всеми его столичными активами, тайными и явными. Ты хорошо знаешь тут всё и всех, со всеми близко знаком: с конца 91-го года с дядей бок о бок работал, и работал честно и добросовестно. Дядя Гиви очень тебя всегда хвалил, когда про тебя меж нами разговор заводился. Утверждал, что таких мужиков как ты ещё походить-поискать надобно; что ты абсолютно надёжен и верен в работе и в жизни, и вообще – кремень. Недаром такая фамилия тебе при рождении дадена. Вот и покомандуй тут пока без меня, порули. Право подписи у тебя есть, вера к тебе абсолютная. А другого ничего и не требуется. Я братве скажу, чтобы слушали тебя и выполняли приказы твои быстро, чётко и без-прекословно. А они дальше передадут по цепочке. Так что назавтра уже вся Москва знать будет, что вместо дяди Гиви ты теперь тут стоишь, и стоишь весомо и крепко… Ну что, Макс, возьмёшь на себя управление “империей” дяди, пока я в Краснодаре всё как надо решу?…

Максим слушал племянника Гиви молча, не перебивал. Только кис и мрачнел лицом и душой с каждой новой минутой. И когда Вано наконец кончил, он ответил ему тихо, прямо и просто, тщательно подбирая и взвешивая каждое своё слово, чтобы горячего южного собеседника не обидеть – это во-первых; а во-вторых, чтобы тот правильно понял всё и его отпустил.

– Послушай, Вано, – в свою очередь сказал он сидевшему перед ним наследнику покойного Кавтарадзе. – Не хочу тебя расстраивать и обижать, тем более – в день поминок Гиви Нодаровича, но я не смогу принять твоего предложения. Извини, но подыщи кого-нибудь ещё на место временного управляющего.

– А почему ты не можешь, Макс? – опешил Вано, тараща карие глаза на Кремнёва. – Объясни. Со здоровьем что-то?

– Да нет, со здоровьем нормально всё, слава Богу. Пока ни на что не жалуюсь. Просто… просто я давно уже нацелился уволиться и с вашим бизнесом завязать, давно. Не моё это дело, Вано, категорически не моё. Хоть убей! Я ведь историк по профессии – ты знаешь. Вот и хочу заняться Историей наконец, пока есть ещё желание и силы, пока мозги работают, не сбоят. Книгу хочу закончить и издать, которую я пару лет назад писать начал, к которой кучу материалов уже приготовил, вырезок и цитат. Но для этого – чтобы книга моя получилась в итоге и увидела свет, – для этого надо спрятаться ото всех как можно дальше, закрыться дома на ключ – и работать денно и нощно в полном покое и тишине. А не урывками и ущипками, как сейчас, в свободное от братвы время. Так хорошие книги не пишутся, поверь. А пустопорожнее дерьмо после себя оставлять не хочется: его уже столько в библиотеках и на складах скопилось – тьма тьмущая!… Я про это Гиви Нодаровичу 5 лет назад говорил, между прочим, когда своё 40-летие отмечал, что хочу от него уволиться. Но он тогда меня на смех поднял – и не отпустил, приказал работать дальше, не заниматься дурью. Спорить с ним я не стал – послушался. Потому что был многим обязан ему, очень многим. Он меня и в колонии опекал, и после выхода на свободу не бросил на произвол Судьбы – к брату Арсену пристроил: ты прекрасно знаешь про то, Вано, наверняка слышал мою историю в подробностях. А после разгрома ГКЧП и отъезда Арсена Гурамовича в Америку он меня и вовсе к себе взял, да на хорошую должность своего помощника и консультанта. В особняк вон какой поселил одного, да с охраною круглосуточной и прислугой. В таких условиях при Романовых только одни князья с графами жили, элита общества. А теперь вот я живу – простой рязанский парень. И всё благодаря твоему дяде: спасибо ему за это и низкий земной поклон. Всегда буду помощь его и заботу помнить…

– А теперь вот его нет, увы. Царствие ему Небесное, рабу Божьему Гиви. И меня теперь здесь никто и ничто не держит, я уже никому и ничем не обязан. В том числе, и тебе, Вано. Прости за откровенность. Прости и пойми, что в торговлю я вынужденно попал – из-за отсутствия собственного угла и московской прописки, без которой меня тут никуда не брали долгие годы, как пса шелудивого гнали прочь, только в рожу разве что не плевали. И я, сжав своё естество в кулак, гордость и волю, терпел, скрежеща по ночам зубами, юлою на койке крутясь и кляня всех и всё на свете. А теперь терпелка моя иссякла как лужа после дождя, нервы напряглись до предела и как нитки тонкими стали. Бояться стал самого себя последнее время: что однажды не выдержу – и взорвусь, разнесу всё вокруг к чёртовой матери или вообще сожгу. А потом соберу вещи в рюкзак, уеду в аэропорт на такси и улечу на Камчатку или на Чукотку ту же, чтобы от меня все отстали наконец, чтобы там никого не видеть и не слышать, душой наконец отдохнуть и собраться с мыслями. Уеду от вас однажды, забросив к чертям собачьим дела – и делайте потом со мной что хотите: хоть вешайте. Мне будет всё равно, мне уже будет ничего не страшно… Вот какие мысли и настроения владеют мной последние несколько лет, которые я гоню от себя прочь что есть мочи, а нервы сигаретами лечу, которые изо рта не выпускаю. Потому что силы мои кончаются, и терпение тоже, скажу тебе ещё раз – и последний. Так что извини, Вано, но лучше отпусти меня по-хорошему, без скандала. Не доводи до греха…

– Твою ж гробину мать! – громко выругался племянник Гиви, со всего маха хлопнув себя ладонями по коленям. – И здесь в Москве у меня проблемы образовались! И какие! Прямо чёрная полоса в моей жизни началась, честное слово! Интересно: долго ли она продлится, сука погангая?! Хоть впору в церковь идти и свечи метровые ставить, грехи замаливать перед Господом…

В кабинете после этого стало тихо. Кремнёв с Сулаквелидзе сидели в креслах один напротив другого в густом сигаретном дыму, упорно не смотря друг на друга, напряжённо каждый о своём думали…

– Послушай, Макс, – наконец первым прервал тягостное молчание Вано. – Я тебя понял: осточертела тебе наша блатная жизнь, что и сил терпеть её больше нету. В науку тебя тянет, историка бывшего, – к книгам, к профессии, к творческому одиночеству. Всё понятно: я же не дурак и удерживать тебя силой не стану. Зачем? Толку от этого всё равно не будет. Хочешь уходить – уходи. Зла и обиды на тебя держать тоже не стану, материться вслед, чинить козни. Ты – отличный, умный, волевой мужик, имеешь цель в жизни. Ну и зачем я буду наступать на горло тебе, глушить твою соловьиную песню? Не буду: честно тебе говорю. Клянусь!… Но только, Макс, об одном тебя умоляю: поработай ещё чуть-чуть, потерпи до осени, не бросай меня, помоги мне решить свалившиеся проблемы. Очень тебя прошу, помоги! Век буду тебе за то благодарен! Заменить мне тебя в одночасье некем: нет у меня на примете пока таких людей, пойми правильно, нет. Тут ведь парни с головой нужны, с приличным образованием и авторитетом. А таких головастых, грамотных и авторитетных среди братвы быстро не сыщешь. Ты согласен со мной? Со стороны откуда-то придётся брать. Но откуда и когда – не знаю, не представляю даже! Голова не тем занята, не о том думает… Так что поработай до осени, ладно, пока я с Краснодаром разделаюсь и прощусь, посажу там верного себе человека, предварительно подготовив его, введя в курс дела. Это ведь тоже не просто, как ты понимаешь… Ну а потом, когда переберусь в Москву окончательно и без-поворотно – отпущу тебя с Богом. Подыщу в Краснодаре или тут в Москве толкового парня с финансово-экономическим опытом, а тебя отпущу. Ну-у-у, это если ты категорически не захочешь остаться, конечно, если не передумаешь к тому  времени, не поменяешь планов. Хорошо? Договорились? По рукам? – закончил разговор Вано, умоляюще смотря на Максима.

-…Ладно, по рукам, – с усталой и натужной улыбкой ответил Кремнёв, и протянул своему новому шефу для пожатия руку. – Но только до осени…

2

Так вот нежданно-негаданно и стал наш герой летом 2000-го года исполняющим обязанности трагически погибшего Гиви Кутаисского по управлению его огромной “империей”, территориально включавшей в себя едва ли не четверть Москвы со всеми её злачными местами и ресторанно-развлекательными заведениями. Работы у него заметно прибавилось из-за этого: Историей и литературой заниматься совсем не оставалось времени, как и у Арсена когда-то. Всё оно уходило на без-конечные телефонные звонки, встречи и переговоры жаркие с многочисленными директорами, управляющими и менеджерами, которым ежедневная помощь была нужна и советы. Однако Максим уже не сильно расстраивался по этому поводу – осени терпеливо ждал и переезда Вано в Москву, которым ему обещана была свобода. Нужно было лишь потерпеть чуть-чуть, сжав волю и силы в кулак, что он с малолетства привык делать, с тогдашних занятий спортом. Больше скажем: вся прошлая сознательная жизнь его была одним сплошным ТРУДОМ и ТЕРПЕНИЕМ, за которые, как утверждает церковь, «Бог даёт людям спасение»…

Описывать работу Кремнёва на новом посту не станем: она достаточно монотонна, буднична и скучна, как и любая рутина. Расскажем лишь про одно интересное и крайне-важное событие, которое случилось с ним именно в это время и которое круто поменяло его жизнь и судьбу, разрушило все его стратегического порядка планы.

Итак, Гиви трагически погиб 6-го числа. А уже 16-го июня, то есть ровно через десять календарных дней, к Максиму в Абрамцево по предварительной договорённости приехал известный барыга из Казахстана, наркоторговец Нурлан Атанбаев по кличе Удав – достаточно мерзкий и тошнотворный товарищ, которого Максим не переносил на дух и старался по возможности с ним не встречаться. Нурлан был среднего роста худощавый и стройный казах неопределённого возраста. У него не было морщин и седых волос, живота и жировых складок на теле. И был он всегда опрятен, ухожен, со вкусом и дорого одет. Поэтому и выглядел лет на 20-ть, от силы – на 25-ть: так, кстати, выглядят многие азиаты. Хотя было ему, конечно же, гораздо-гораздо больше. А сколько? – никто толком не знал. Он не любил про себя рассказывать ничего, всегда и сознательно оставался для деловых партнёров тёмной лошадкой.

Кремнёву он сильно не нравился потому, что разговаривал со всеми сквозь зубы – как с врагами личными, или как с умственно-отсталыми людьми. А ещё он всегда ходил в тёмных узких очках, не снимал их даже и во время важных и ответственных переговоров, объясняя это проблемами со зрением… Но Максим не верил ему и считал, что тёмными стёклами на глазах он скрывает своё гнилое и мерзопакостное нутро от людей, усыпляет их бдительность.

За Нурланом неотступно следовал всегда и везде его личный телохранитель Талгат, не оставлявший его одного во время визитов в Москву, даже и в туалетах. Талгат этот, среднего роста крепыш с отменной мускулатурой на теле, бультерьера напоминал – такое же точно тупое, злобное и без-словесное животное с двумя извилинами в башке, готовое по приказу хозяина любого порвать на куски, упиться жертвенной кровью. И силы и навыки для этого у него имелись достаточные. По слухом, он был бывшим спецназовцем, прошёл горячие точки и в совершенстве владел всеми видами восточных боевых единоборств. А ещё он всегда таскал заряженный пистолет Beretta в кобуре под мышкой, который, не задумываясь, мог применить в любую секунду. Утверждают, что и стрелял он отменно и быстро, и лучше было поэтому его не дразнить, не переходить дорогу.

Такие вот два мрачных и мутных типа и приехали к Кремнёву для переговоров в Абрамцево 16-го числа. И встреча та не радовала Максима – потому что априори не сулила ничего хорошего. Ранее он неоднократно предупреждал Гиви не связываться с Нурланом, не иметь с ним никаких общих дел: опасно, мол, это, стрёмно. Но Гиви почему-то не послушал его, поступил по-своему. И это был тот единственный случай, когда старый и матёрый вор не внял совету своего молодого советника и помощника – закорешился с мутным казахом. И вот теперь Кремнёву предстояло пожинать плоды, расхлёбывать заваренную Гиви кашу…

Встречать гостей Максим решил на первом этаже своего особняка, за большим гостевым столом, который он никогда не использовал прежде за ненадобностью. И ещё он попросил начальника службы безопасности Вячеслава Синельникова посидеть с ним рядом во время беседы – чтобы чувствовать себя поувереннее и поспокойнее. Словно заранее знал наш герой, что беседа будет нелёгкой и непростой, и ему духовные силы понадобятся и верные соратники рядом.

Вячеслав Синельников, или просто Славка, как всегда звал его Кремнёв, был ровесником Максима, рождённым в 1955 году в глухой деревне в Тверской области, в большой крестьянской семье. После окончания школы он поступил в высшее воздушно-десантное училище в Пскове, успешно закончил его и потом прослужил несколько лет в Закавказье в должности командира взвода, а потом и роты. Ну а потом начался советско-афганский вооружённый конфликт в 1979 году, и его направили воевать вместе с его дивизией, наводить и поддерживать порядок в дружественном Афганистане. Через полгода службы, во время одного из боёв с афганскими моджахедами, Славка получил тяжелейшую контузию, и его на самолёте перевезли в Москву, в госпиталь Бурденко, где лечили полгода и вроде как вылечили… И начались его скитания по стране: нигде он, бывший офицер-десантник и контуженный воин-интернационалист, не мог найти себе на гражданке достойного места, где можно было бы силы недюжинные применить и во всю ширь природную развернуться. Это чтобы не ныла и не страдала его непоседа-душа, не чувствовала скуки и дискомфорта. Ведь она, его натура геройская и отчаянная, просила страстей и подвигов каждый Божий день, как лермонтовский Парус – бури! А какие страсти и подвиги в мирное время?

И тут как нельзя кстати подоспела горбачёвская перестройка, и скитавшегося по России Славку, неукротимого и дерзкого в жизни и работе, боевые товарищи разыскали через родителей и пригласили приехать и поработать в Москве в одном из частных охранных предприятий, которые начали тогда массово организовываться. Славка приехал – и не прогадал. Потому что, попав под крыло бандюков, он наконец получил то, чего ему катастрофически не хватало прежде – ежедневного смертельного риска и вооружённых разборок, а часто и кровавых битв, поднимавших адреналин в крови до предела, как и на фронте. Рождаются же такие отчуги и сорвиголовы на Русской земле, для кого жизнь без страха, мордобоя и крови, что еда без соли.

Попав в столичную криминальную среду с её без-конечными ночными разборками и перестрелками, отчаянный, дерзкий и абсолютно без-страшный Синельников стал стремительно продвигаться по службе, к командным высотам поближе. И однажды попал в поле зрения Гиви Кутаисского, который, оценив по достоинству его талант, и сделал его в итоге начальником собственной службы безопасности – важнейшей структуры в криминальном мiре и очень и очень ответственной. Под Славкой теперь ходило до 60-ти вооружённых до зубов бойцов, хорошо обученных и выдрессированных, готовых пойти по его приказу хоть в огонь, хоть в воду… Кремнёв и Синельников, оба провинциалы глубокие с непростой и нелёгкой судьбой, к Гиви почти одновременно работать пришли, быстро сдружились, часто общались – и по делам, и так. Каждый из них чувствовал в другом родственную себе душу.

Вот Славку и попросил Максим поприсутствовать при беседе – для надёжности и подстраховки. Ведь она была первой в самостоятельной криминальной карьере Кремнёва, и, Бог её знает, как могла бы пройти. Синельников естественно согласился быть рядом: служебный долг и дружба его к тому обязывали…

3

– Ну, здравствуй, брат, здравствуй дорогой! Рад видеть тебя живым и здоровым, – сквозь зубы поприветствовал вошедший в дом Нурлан стоявшего и ждущего у дверей хозяина, протянув Максиму правую руку для пожатия, а левой чуть его приобняв. – Тысячу лет уж не видел тебя, соскучился даже… А ты тут в Москве не сидишь, сложа руки, смотрю. Молодец, брат! Вон как в гору пошёл: большими делами теперь ворочаешь, встав на место Гиви, да хранит его Аллах! Не смог я приехать к нему на похороны к великому сожалению: в Афганистане с визитом был, за большой партией героина ездил. Но ничего, поговорю сейчас с тобой и поеду к нему на кладбище – прощусь. Какая разница, где это сделать. Так ведь?… Ну, что мы в дверях стоим: в ногах правды нету. Давай, веди меня в дом, будем с тобой серьёзный разговор вести. Я за этим сюда и приехал. С Гиви рассчитывал поговорить, но теперь придётся с тобой. Ты ж теперь тут всем рулишь. Но я не расстроен, брат, нет. Потому что к тебе всегда глубокое уважение испытывал.

– Я временно тут рулю, Нурлан, пока Вано в Краснодаре с делами рассчитывается: там много проблем у него накопилось. А как их все решит – он сюда переедет жить и работать, и я уступлю ему место. Это я сказал тебе так – для ясности. Пойдём сядем вон за тот стол. Там и поговорим спокойно.

Вдвоём они прошли и сели за большой круглый стол друг напротив друга. Следом за ними к столу подошли их помощники. Славка Синельников сел по правую от Кремнёва руку за стол, а Талгат прошёл и встал столбом за спиной хозяина, скрестив на поясе руки и тупо уставившись на Кремнёва своими узкими немигающими глазками, в которых напрочь отсутствовала мысль. Только желание читалось в них на кого-то броситься и сожрать с потрохами… Так он стоял всегда и везде, как рассказывали, плюя на традиции хозяев и их обычаи. Кремнёва он этим бесил, как, впрочем, и его хозяин, сидевший напротив в тёмных очках, нагло развалившись на стуле. Кремнёву до жути хотелось сдёрнуть эти его очки, грохнуть их об пол с размаха и раздавить ногами. Чтобы этим проучить Атанбаева, научить по-человечески себя вести, когда к кому-то приезжаешь в гости…

– Коньяк не буду тебе предлагать, Нурлан, – на правах хозяина дома первым заговорил Кремнёв, с трудом перебарывая в себе негатив. – Знаю, что ты не употребляешь спиртного. И даже не куришь. Молодец! Долго жить будешь. Поэтому вместо спиртного и сигарет могу предложить тебе чай с пряниками и конфетами. Хочешь?

– Да нет, брат, спасибо. Я сыт. Перед тем как к тебе ехать, в гостинице хорошо покушал. Давай лучше сразу к делам перейдём: это для меня важнее.

– Ну, к делам, так к делам: я не против, – натужно засмеялся Максим краями губ, которого забавляло слово “брат” из уст Нурлана. Он-то уже знал, от многих слышал, что этим словом родным и великим хитрец-Атанбаев убаюкивает русских людей, к себе их, без-хитростных и доверчивых, располагает. Чтобы потом повернее надуть, получить для себя большую выгоду.

– Так вот, брат, цель моего визита такова, – не спеша начал рассказывать ушлый Нурлан причину того, зачем он к Кремнёву пожаловал. – Я с Гиви, с живым, ещё месяц назад, в середине мая, договорился о продаже ему партии героина, который афганцы мне приготовили и за которым я лично туда мотался, чтобы целым и невредимым его в Казахстан привезти. Партия-то уж больно большая, героин – чистейший: его бодяжить и бодяжить. Можно даже и один к десяти: он всё равно по мозгам крепко ударит – люди пробовали. Вот я и решил лично за ним поехать и проконтролировать, чтобы партия эта никуда не пропала. Курьерам своим совсем перестал доверять: наглеют парни, левачат, на себя работают больше, чем на меня… Но это ладно, это – мои дела и проблемы. Тебя, брат, они никак не касаются. Короче, съездил я туда, привёз, много денег и сил потратил. И теперь договориться хочу: как и когда тебе часть этой партии подвести. И сколько героина ты у меня взять планируешь. Могу предложить много – килограммов 50-т. Могу даже и 70-т, если о цене договоримся… Ну, что скажешь, брат? Жду твоего ответа…

Максим лениво слушал Нурлана, многое пропускал мимо ушей, а сам при этом сидел и думал с тоской:

«Да-а-а, кормили мы этих желтомордых тварей, кормили 70 советских лет, от себя отрывали лучший кусок и им задарма отдавали. А они теперь за добро героином с нами расплачиваются, убивают нас на корню. Молодцы! И даже мысли у этого Атанбаева не возникает, что я могу отказаться и послать его на три буквы; что могу пожертвовать барышами ради здоровья русских людей. До того у нас в современной России скурвилось, продалось и прогнило всё: страшно от этого становится! И когда мы только очухаемся и за ум возьмёмся? И возьмёмся ли вообще? Неужто так и покатимся под откос – и рухнем в ту пропасть в итоге, которая НЕБЫТИЁМ зовётся?…»

– А с чего ты решил, Нурлан, что я стану покупать у тебя героин? Откуда такая уверенность в успехе дела? – через длинную паузу произнёс Кремнёв хриплым от волнения голосом, с вызовом смотря на наглого гостя, по-хозяйски развалившегося перед ним.

– Не понял вопроса, брат? – послышалось в ответ дерзкое. – Поясни.

– А чего тут не понятного-то? – ответил Максим, распаляясь и заводясь всё больше и больше. – С чего ты решил, что Москве нужен твой сраный героин? что мы без него обойтись не сможем? Это алкаш и дебил Ельцин вас, чертей, распустил, будучи постоянно пьяным. Вот вы и решили при нём, что нас всякой гадостью травить и поить можно: мы, мол, слабаки, и не дадим сдачи. Наживаться на нас решили, сдирать с нас за свою дрянь три, а то и четыре шкуры. Только Ельцина-то теперь нет, теперь трезвенник-Путин у власти. И вы свой вонючий героин теперь сами жрите – здоровее будете. А нас оставьте в покое…

После этой тирады гробовая тишина установилась в зале, длившаяся очень долго. Слышно было, как тикают дорогие настенные часы, отсчитывая положенные минуты. Никто из присутствующих не знал, что дальше делать и говорить…

– Так я не понял тебя, Макс: ты что, отказываешься покупать героин, о котором мы ещё с Гиви договаривались? Хочешь кинуть меня на бабки, да? – произнёс наконец Нурлан, справившийся с волнением.

– Меня Максимом Александровичем зовут. Макс я для друзей. А с тобой я баранов не пас и дружить и общаться не собираюсь. Это, во-первых. А во-вторых, с Гиви ты мог договариваться о чём угодно: хоть о штурме Кремля. Это – ваши дела и ваши проблемы. Меня они не касаются. Но только хочу заметить, что Гиви Нодаровича больше нет, и уже не будет. А значит и ваши договорённости с ним потеряли силу. А я тебе ничего не обещал и твой героин, скажу ещё раз, покупать не стану. И будет такое происходить до тех пор, пока я тут работаю и рулю. Ты хорошо меня услышал, Нурлан, ответь или кивни хотя бы?! О то я твоих глаз не вижу.

Однако шокированный Нурлан Атанбаев сидел и молчал – не знал совершенно, что говорить и делать. Его будто прилюдно дерьмом облили или по щеке ударили…

– Да-а-а, – наконец сквозь зубы тихо процедил он, не меняя позы. – Правильно говорят, что если хочешь получше узнать человека – дай ему в руки власть. Он тогда сразу же и проявится. Вот и с тобой, Макс, точно так же произошло, как в пословице говорится. Пока ты рядом с Гиви попкой сидел и сопел, – ты был паинькой и красавчиком, и всем нравился. А когда в руки власть получил – стал стразу Дьяволом, или Шайтаном.

– Меня Максимом Александровичем зовут, Нурлан, запомни наконец это. И будь добр, обращайся как положено к людям, как у нас в России заведено. Это тебе не твой Казахстан, где все грязные и вонючие ходят, в юртах до сих пор живут и сопли рукавом вытирают, где у каждого клички – не имена. А насчёт Дьявола и Шайтана поспорить можно, кто из нас больше на него похож: ты или я…

Говоря это, Максим прямо и с вызовом смотрел на гостя – и видел, как меняется его лицо, из бледно-жёлтого становясь землистым как у покойника…

-…Ну, Максим Александрович, так Максим Александрович: ладно, пусть будет по-твоему, – вторично взяв себя в руки, усмешливо произнёс Атанбаев. – Я так понимаю, Максим Александрович, что наша встреча сегодняшняя с тобой – последняя. Зря я на тебя время и деньги потратил, определённо зря. Придётся мне искать теперь других покупателей – посговорчивее и поумней. Потому что ты невменяемым оказался; хочешь этаким новым русским героем стать, как я понимаю, Ильёй Муромцем, чтобы бросить вызов нарко-баронам и истребить наркотики на корню… Ну что ж, флаг тебе в руки. Посмотрим, как это у тебя получится и насколько тебя хватит… Только запомни, герой, что “не родилось ещё молодца побороть винца”. Так, кажется, ваша пословица говорит. А ведь и с героином такая же точно петрушка.

Сказавши это, Нурлан лениво поднялся из-за стола и тихим, но твёрдым шагом гордо направился к выходу в сопровождении Талгата. Вдвоём они подошли к дверям, Нурлан взялся было за ручку, чтобы открыть замок… но вдруг остановился на пороге, оглянулся назад и произнёс ядовито и холодно, грозно смотря на Кремнёва:

– Прощай, Максим Александрович. Береги себя, дорогой. А то время сейчас не спокойное: разбойников развелось много, которые застращали народ, затерроризировали. И куда только смотрит ваша родная милиция?…

И только после этого он отворил дверь и вышел на крыльцо дома, спустился по ступенькам вниз, сел в новенький белый «Мерседес» и уехал…

4

Он уехал в неизвестном направлении, страшный как сама Смерть, а Кремнёв с Синельниковым за столом остались сидеть неподвижно и напряжённо каждый о своём думать. Атмосфера в зале установилась тягостная как при покойнике. Её не спасали даже радужные солнечные лучи, назойливо лезшие внутрь помещения через шторы и через стеклянные входные двери…

-…Да-а-а, Максим Александрович, – первым нарушил молчание Славка, впервые называя Кремнёва по имени и отчеству. – Дал ты сегодня жару. Да какого! Не видел ранее тебя таким, да и Нурлана – тоже. Обидел ты его капитально, честно скажу. Он чёрным на улицу вышел, и чёрным сидел за столом, глазами тебя пожирал через тёмные стёкла. Я уж даже опасаться стал, грешным делом, что он не выдержит под конец и взорвётся яростью – и даст команду Талгату обойму в нас с тобой разрядить. Он – малый вспыльчивый, дерзкий и крайне опасный.

– Да насрать мне на него и его обиду, – нервно ответил на это Кремнёв, закуривая сигарету и на спинку стула откидываясь устало. – Меня эти нацмены сраные бесят уже своим вызывающе-наглым видом и поведением, до печёнок достали и всего остального, что есть у меня внутри. Обнаглели до крайности, суки позорные, вознеслись, пользуясь нашей растерянностью и слабостью! Видеть их уже не могу! Сил никаких нету! Приезжают к нам в гости в Россию, падлы, а ведут себя так, что вроде как они везде уже здесь давно хозяева. Могут нам в рожи плевать, грабить, убивать и насиловать, увозить и продавать нас в рабство. А могут гадость разную привозить, дурь афганскую и колумбийскую – и травить нас безбожно и без-пощадно. Это Боря Ельцин со своей бандой гопников страну до такого унизительного состояния довёл, алкаш нечастный, урод, он нас всех в рабов превратил и на колени поставил. Подниматься надо с коленей, Слав, и побыстрей. А то ведь и правда от России скоро ничего не останется.

– Да так-то оно так, – робко согласился Славка. – Но только бизнес-то тут причём, торговые договора те же? Нурлан договорился с Гиви заранее о поставке партии героина в Москву. Тот дал согласие. Нурлан героин и привёз, потратившись на покупке и перевозке. Сам даже в Афган за товаром ездил, не поленился. Какие к нему претензии и вопросы? Мы бы на героине его могли большие бабки поднять. А теперь их поднимут другие. Я это дело так понимаю, Саныч. И считаю, что зря ты с Атанбаевым в пух и прах рассорился: он обид не терпит и не прощает. А деньги и связи у него есть, и не маленькие.

– И ты туда же, Слав, и ты об одной прибыли только думаешь, о бабках. А почему ты не думаешь о москвичах, молодых парнях и девчонках, кто этот атанбаевский героин покупает и колется? Школьников младших классов уже с наркотой отлавливают органы нарко-контроля – вот ведь до чего дело уже дошло: пацаны сопливые уже на наркоту подсели. Ещё чуть-чуть, – и мы без молодого поколения вообще останемся. И кто нас станет потом защищать, стариков убогих и без-помощных?

– Мы с тобой люди маленькие, Саныч, подневольные. И не наше дело о политике и здоровье нации думать и печься. Пусть думают те, кому это по штату положено, кто у руля России стоит и большую зарплату за то получает. Только скажу тебе ещё раз, что этот героин нурлановский теперь другие с радостью купят – и большие капиталы сколотят на нём. А мы будем лапу сосать и пускать слюни. Так бизнес не ведут, пойми. Весь бизнес основан на выгоде исключительно: нравственность здесь ни причём и мысли о благе народа. Всем нравственникам и совестникам надо в монастыри идти, а не в мiру болтаться. Покойный Гиви это хорошо понимал – потому так высоко и взлетел, криминальным авторитетом стал, вором-законником. А теперь вот и ты понять должен, коли уж занял его место.

– Гиви Нодарович, при всём моём уважении к нему, был грузин, нацмен то есть, и ему было насрать на Россию, глубоко и смачно насрать! Понимаешь ты это?! Но мы-то с тобою, Слав, – коренные русские люди, рождённые и выросшие на Русской Земле, силой и правдой от неё напитавшиеся, здоровьем. Ты – в Твери, я на Рязанщине. И мы – молодые, крепкие, умные мужики, офицеры запаса оба. Кому как не нам, офицерам русским, грудью и насмерть стоять за свою униженную, обобранную и порабощённую Родину-мать: нам самой Судьбой уготовано воевать, быть ВОИНАМИ. А если мы струсим и в сторону отойдём, не станем спасать Россию ради какого-то бизнеса, – то она погибнет вскорости, исчезнет с политической карты мiра, как сотни и сотни народов уже исчезло до нас, кануло в Лету. Потому что нацмены нас не спасут; наоборот, добьют окончательно…

– Я этих нацменов поганых ещё с молодости ненавижу, с далёких университетских годов, – с жаром продолжил Кремнёв через паузу, очередную сигарету прикуривая. – Потому что пять лет учился рядом с ними, в общаге бок о бок жил, и хорошо изучил их всех, какие они есть в действительности. И хохлы, и казахи, и за-кавказцы те же. Так вот, заявляю тебе твёрдо и недвусмысленно, основываясь на собственном опыте, что суки они все, подлые и хитрожопые суки! Твари двуличные и продажные! Приезжали к нам в Россию, помнится, в Москву частности, за знаниями вроде бы, за неимением своих добротных университетов и институтов, – но нас же при этом и презирали тайно и явно, своих добродушных хозяев, кормильцев и благодетелей. С нами, студентами русскими, не смешивались никогда. Принципиально! Все пять лет обособленно жили, этакими мини-диаспорами. И почему? – понятно теперь, очень даже понятно после развала Союза. Это нам, великороссам, жителям Советской России, преподаватели и партийные лидеры проповедовали и внушали с высоких трибун интернационализм, братство и дружбу народов, солидарность трудящихся. А молодым нацменам в республиках преподаватели в школах и институтах внушали обратное – сугубый и махровый национализм все 70-т лет советской власти. Внушали, что они, нацмены, – это якобы что-то одно: древнее, великое и прекрасное. Мы же, великороссы, что-то совсем другое – мерзкое, низменное и противное; что мы якобы поработили их, и жить праведно и свободно мешаем. Отсюда вытекало и такое враждебно-презрительное отношение к нам: я его хорошо помню.

– А ещё помню, что учились они, нацмены, плохо все до единого – только жрали от пуза все пять университетских лет, по дискотекам и кабакам мотались от избытка денег и сил, да наших доверчивых девчонок портили, девственности лишали их, достоинства и чести. Вот и все их занятия. Какими балбесами приезжали в Университет – такими же и домой возвращались Потому что знания им, дармоедам и паразитам, были и на хрен не нужны. Они, вернувшись на родину, работать не собирались, а собирались руководить. Кем? – спросишь. Да нами же, русскими тружениками. Сколько мы тем же казахам отдали исконной Русской Земли при Ленине и при Сталине в виде щедрого подарка, сколько заводов и фабрик построили, школ, детских садов и ясель, больниц, поликлиник и библиотек. Один космодром Байконур чего стоит, вершина мiровой инженерной мысли, который эти суки теперь приватизировали и три шкуры с нас за него дерут, не зная стыда и совести! Отмыли, одели и обули мы их, дикарей, короче, научили культуре, знания принесли на блюдечке, цивилизацию. Они же при Романовых в каменном веке жили: я это точно знаю из учебников. Пасли табуны лошадей всю жизнь и кониной и кумысом питались, – вот и вся их работа творческая! Спали в юртах, малую и большую нужду прямо в поле справляли, а сраные задницы о траву вытирали, как это кошки и собаки делают. Они и были такими же точно животными, а уж никак не людьми. Это мы их, дикарей, подняли до своего эволюционного уровня, уровня людей, кормили и поили 70-т лет, окультуривали. А они после развала Союза жопой сраной к нам повернулись. Твари неблагодарные! Прибрали к рукам казну и наши богатства, что мы оставили им, а нас самих с территорий своих республик в шею выгнали и захватили наши дома и квартиры даром, имущество. А тех, кто умотать не успел по болезни или по старости, – тех убили. Вот такие они есть в действительности, эти наши меньшие браться, наши соседи южные и восточные: в гробу бы видеть их всех в белых тапках! Я эту их поганую и звериную натуру ещё в МГУ почувствовал всем нутром, что когда-нибудь они всадят нам ножи в спину. И так оно всё и случилось, как я когда-то предполагал – молодой пацан, между прочим…

– Ты посмотри, Слав, что теперь происходит на просторах бывшего СССР, напряги память, – вытащив из пачки новую сигарету, какую уже по счёту, и запалив её, продолжил исповедоваться дальше Кремнёв, очищать от скверны свою сильно занывшую душу. – Включаешь телевизор по вечерам, смотришь в новостях на кадровый состав правительств молодых за-кавказских и среднеазиатских республик, Казахстана того же, – и только диву даёшься! Там уже не увидишь даже и близко родного русского лица. Нигде! Всё сплошь представители титульных наций на всех уровнях жизни – казахи, киргизы, узбеки; туркмены, таджики, азербайджанцы; молдаване, армяне, грузины. И только! Все они захватили власть в республиках в 90-е годы и безраздельно там у себя теперь царствуют. Русских же людей прогнали взашей: их там практически уже не осталось… А ведь их, славян-русичей, столько там проживало везде при советской-то власти. Вспомни! Но всех их местные националисты выжили или убили, захватив добро и жильё. А свои республики превратили в мононациональные государства, где категорически запрещён уже русский язык, выветрен дух русский. Даже и память там запретили о нашем общем, великом и славном советском прошлом: всё давно переименовано и перелицовано на местные языки, обычаи и традиции. Осталась лишь лютая ненависть к нам, оголтелая и тотальная русофобия, которую там усердно и старательно насаждают и культивируют власти…

– А теперь они, эти нацмены поганые, как ни в чём не бывало приезжают к нам – и тут у нас, в самой России уже, хозяйничают напропалую, падлы желто-мордые и хитрожопые! Ведут себя дерзко и нагло на нашей Русской земле, а часто и вызывающе – как тот же Нурлан, – откровенно презирают и унижают нас, хозяев, третируют, да ещё и травят наркотой нещадно, фашисты азиатские, ядрёным афганским зельем! Чтобы мы побыстрее сдохли, значит, пространство освободили им для вольной и сытой жизни. Мешаем мы им до сих пор своим на земле присутствием, земли хорошие и плодородные занимаем, которые они мечтают к рукам прибрать. Макаки двуногие! Сволочи! Скоты!…

– Но что меня больше всего теперь бесит и из себя выводит, Слав, – что эти людоедские планы свои по будущему переустройству мiра, которые сродни гитлеровским, между прочим, они, нацмены, особенно-то и не скрывают. Зачем? От кого? Планы эти на их лукавых азиатских и закавказских мордах отчётливо написаны, отпечатаны как то же тавро, когда они нам свой героин продают и в наших кабаках тусуются. А мы сидим и молчим, втихаря героин скупаем и торгуем им, собственной своей национальной смертью фактически, – чтобы потуже набить карманы баблом, будь оно трижды проклято! Не думаем, чудаки безмозглые, что травим этим наших несчастных детей и внуков, а значит – и наше будущее. Мы ж рубим сук, на котором сидим, сами себя изводим и убиваем!… Бизнес, понимаешь ли! Он, мол, такой – суровый, бездушный и безжалостный! – утешаем сами себя на кухнях по вечерам; или просто обманываем, чтобы жить спокойно, ни о чём и ни о ком не думать, не переживать, глушить и убаюкивать голос совести. Видим же, чувствуем, что что-то неладное творится в нашем Русском доме, – но не связываемся: боимся все. Вот до чего уже запугали и застращали нас инородцы! Всё ждём какого-то дядю, который свалится с неба будто бы и нас всех спасёт, избавит от рабства и унижения, поднимет с колен на ноги… А зачем его ждать-то, Слав, скажи, зачем?! Может лучше самим начать уже подниматься и давать дружный и согласный отпор таким вот Нурланам Атанбаевым и ему подобным гнидам?!…

Бледный как полотно Синельников, к стулу словно плитой бетонной придавленный дружеской откровенной беседой, не сразу ответил на поставленный перед ним вопрос – долго и упорно молчал и сопел, натужно собираясь с мыслями…

-…Да всё правильно ты говоришь, Саныч, – наконец тихо произнёс он, при этом под ноги себе почему-то смотря, не на Кремнёва. – Абсолютно всё верно и правильно. С каждым словом твоим я готов согласиться. Честное слово! Только, знаешь… на очень опасную дорожку ты сегодня вступил, предупреждаю тебя сразу, на которой легко сложить голову…

5

Две недели после того нелицеприятного разговора про Атанбаева не было ничего слышно; ни про него самого, ни про его кунаков дебильных, но наглых и вызывающих. Они вроде как от Кремнёва отстали – обиду забыли, переварили внутри и выплюнули, – и Максим успокоился, духом воспрял. Подумал, что пронесло беду и разборки кровавые – и полностью переключился на работу со спокойным сердцем, отсчитывая до осени дни, когда приедет Вано в Москву, и можно будет уволиться из криминала с чистой совестью, зажить наконец собственной жизнью, по-настоящему близкой ему и родной…

Так он думал и так мечтал, к такому радужному исходу себя настраивал и готовил. Но вышло всё совсем по-другому в итоге: и жёстче, и прозаичнее, и кровавее, как часто и случается в жизни; в жизни, а не в сказках, что предназначены для детей. 30-го июня, с утра пораньше, к нему в кабинет на втором этаже постучался Славка Синельников.

– Саныч! Можно к тебе? Ты не сильно занят? – сказал он, открыв дверь и переступив порог кабинета, а потом подойдя к рабочему столу Кремнёва.

– Заходи, Слав, заходи, – отрываясь от ноутбука, добродушно ответил Максим, у которого было хорошее настроение. – Занят, не занят, – какая разница: для тебя всегда время найду. Проходи и садись, и рассказывай, что у тебя случилось.

-…Да тут… тут такое дело, Саныч, – начал мямлить Славка себе под нос, усевшись перед Максимом на стул. – Не знаю даже, с чего и начать.

– Слав, – рассмеялся Кремнёв, откидываясь на спинку кресла и весело смотря на Синельникова. – Ты мне сейчас 13-летнюю девочку напоминаешь с первыми месячными: точно так же себя ведёшь. Давай, рассказывай смело и громко, что случилось.

– А случилось то, Саныч, – всё также неуверенно и тихо продолжил рассказывать начальник службы безопасности, – что… похоже заказали тебя. Нурлан, сука, Ореховским вчера тебя заказал. У меня там, у Ореховских, свой человечек есть, дружок бывший, фронтовой: в Афгане мы вместе с ним воевали в одном батальоне. Так вот, он мне вчера вечером позвонил по старой дружбе и шепнул строго конфиденциально, что к ним Нурлан приезжал с Талгатом, беседовал с шефом их, с Лёхой Шерстобитовым. О чём, он не знает, понятное дело. Слышал только краем уха, когда из кабинета Лёхи выходил, что Нурлан произнёс твою фамилию в разговоре зло… Такие вот дела, Саныч. Дела, сразу скажу, х…ровые. Атанбаев просто так не стал бы Шерстобита тревожить, на чай к нему приезжать: не тот это человек, не пустозвон ветреный, не перекати поле. Если уж он к Ореховским наведался самолично – значит привёз и оплатил заказ. Тут и гадать нечего. И они его заказ исполнят в точности: этим Ореховские и живут с давних пор, волки позорные, бешеные, этим и славятся… Поэтому, Саныч, тебе пока никуда выходить и выезжать нельзя. Категорически! Поживёшь с месячишко в Абрамцево, а там видно будет. Дела ты и здесь можешь делать, все нужные встречи здесь назначать. Так ведь? Ну а мы уж за тобой присмотрим. Это я беру на себя: парни мои теперь глаз не сомкнут, будут охранять тебя с удвоенным рвением и вниманием…

Сказав всё это, Синельников ещё посидел чуть-чуть, поболтал ни о чём, для вида больше, и потом ушёл. А Кремнёв остался один – продолжать далее изучать биржевые сводки…

6

Однако работа после этого не задалась, упорно не шла на ум, как он ни старался. Всё, что влетало в голову из прочитанного на экране, – всё сразу же вылетало обратно, не цепляясь в мозгу, не удерживаясь в памяти. Максима будто обухом по башке саданули, подкравшись сзади, или сообщили, что рак обнаружили у него врачи: какую-нибудь саркому или глиобластому. И после этого всё перепуталось и перевернулось в его сознании от отчаяния, показалось мелким и незначительным в сравнение с тем, что только что сообщил ему Славка…

Что ж получается? Если его и впрямь заказал Нурлан, – то жить ему остаётся не долго. А если говорить прямо – совсем чуть-чуть: дни, а не месяцы. В Абрамцево ведь долго не просидишь, за спинами братвы не спрячешься. Всё равно когда-нибудь выйти наружу придётся. Тем паче, что осенью он твёрдо планировал уволиться и распрощаться с Вано и Абрамцево, перебраться жить на Лесную. Он всем объявил об этом, и люди на это настроились: и сам Вано, и братва, и слуги домашние. Переигрывать будет и стыдно, и глупо, и неприятно очень. Как такое кривляние объяснить? Трусостью? Да и не сможет он продолжать дальше криминальную лямку тянуть, наступать на горло собственной песне…

Нет, увольняться придётся, Абрамцево осенью покидать и переезжать на Лесную улицу с вещами и книгами, на что он давно настроился и ждёт с нетерпением, как того же УДО когда-то в колонии ждал… Но там на Лесной он останется совсем один, как тот же ягнёнок в лесу. А значит будет лакомой и лёгкой добычей для Ореховских головорезов. Лёха Шерстобитов – опасный тип, коварный как сто чертей, жестокий, без-принципный и без-пощадный. Дурная слава про него в Москве давно ходит. Он – настоящий мясник, палач, Чикатило новый, дуреющий от вида крови куда больше даже, чем от наркоты. И если уж он бабло у Нурлана взял действительно, если не ошибся Славка Синельников, – он доведёт до конца кровавое дело своё и заказ исполнит в точности. Это как пить дать, и можно не сомневаться в успехе. Уговорить остановиться его нельзя, – да и некому его уговаривать. Гиви бы это смог, вероятно, – переиграть дело: он был очень авторитетным в криминальных кругах, его слушали. Но Гиви уже на том свете с ангелами беседует и в земных делах не подмога. А самого Кремнёва Лёха и близко к себе не подпустит: Максим был слишком мелок и незначителен для него как тот же сопливый солдат для генерала… Остаётся один вариант, самый постыдный и мерзкий: встречаться и падать в ноги Нурлану, умолять его отменить заказ в обмен на покупку всей партии дури. Но этот вариант Кремнёв категорически отвергал: валяться в ногах у этой желто-мордой скотины он бы себе ни за что не позволил. Даже и под страхом смерти.

И выходило по всем раскладам, что жизнь его молодая как-то внезапно и быстро подошла к концу, ещё даже и не начавшись, фактически, не раскрывшись полностью. Мучительно больно и, одновременно, грустно было сидеть и думать ему, 45-летнему одинокому мужику, что он ещё только планировал, только готовился начать жить полной и насыщенной до предела жизнью, перебравшись на Лесную улицу. А до этого он и не жил-то толком, а только настойчиво и упорно боролся за жизнь – за право быть свободным и независимым человеком, хозяином своей судьбы и тихого места под солнцем. Приобрести свой собственный угол в Москве он страстно и упорно мечтал со студенчества ещё – чтобы привезти туда любимую женщину и сделать её хозяйкой своего семейного очага, и одновременно другом надёжным и верным. Ведь её, Мезенцеву, он со второго курса боготворил – более 25-ти лет уже! – очумело стремился к ней долгие годы.

И вот когда он этого почти достиг, когда вплотную приблизился к цели, и осталось сделать всего-то один единственный шаг – потерпеть до осени и уволиться. Чтобы начать жить и дышать по-своему, наконец, не под кого не подстраиваться и никого не слушать, не подчиняться ни чьей воле и интересам! Это ж такая малость по сути! – жить и делать то, что тебе на роду написано!… Но именно в этот заревой и счастливый момент к нему приходят и объявляют громко, что некуда больше спешить-то и незачем. Пустое, мол, это. Потому что старуха-Смерть стоит уже у изголовья, оказывается, беззубо скалится и точит хладнокровно косу. И скоро она этой косой как ма-а-а-ахнёт! – что полетит буйная голова Кремнёва на землю, густо окропив её кровью, а душа его понесётся на небо быстрее ветра, оставив на земле всё то, к чему он так страстно стремился и что копил про запас, кем дышал и жил все эти годы.

Да-а-а, невесёлая получалась картина, и это мягко сказано. Максиму было отчего призадуматься, впасть в уныние и пессимизм, забыв про дела текущие, крайне важные, и про всё на свете…

7

Через полчаса после ухода Синельникова угарный Кремнёв не выдержал бешеного стука сердца в груди и выключил ноутбук, закрыл его механически и вышел из-за стола, как кипятком ошпаренный. Походил по кабинету взад и вперёд минут 15-ть, разгоняя по жилам кипевшую кровь, потом у окна постоял, природой полюбовался, горланивших птиц послушал через распахнутые настежь створки. А потом и вовсе на улицу решил пойти погулять, внутреннее напряжение и жар ходьбой сбросить. Спустился на первый этаж, на крыльцо вышел, к небу голову высоко задрал по привычке и подумал, пряча ладонью глаза от яркого света: «Хорошо всё-таки бывает летом: солнечно, тепло и светло. Лето – это лучшее время в году определённо». После чего он вторично пошёл бродить кругами по периметру участка вдоль забора, где два часа назад бегал, занимаясь спортом. Кругов десять сделал, а может и больше, не замечая никого вокруг. Даже и сторожевых собак не заметил, которые на него свирепо рычали и которых он в этот раз почему-то совсем не пугался. Потому что вплотную подошедшая Смерть гораздо страшнее была самых злых и свирепых собак, которая чёрной тучей над ним нависла…

Когда загудели уставшие от ходьбы ноги, он без-сознательно и по инерции пошёл в бассейн опять, где уже утром был, и вторично плавал там с час по времени. Плавал – и лишь об одном напряжённо думал: «Неужели ж это всё, конец? И жить мне осталось не долго? Прямо сюрреализм какой-то! Фильм ужасов! Фильм-катастрофа! Неужели всего 45 годков мне отпустил Господь – и посчитал, что этого будет достаточно? Почему? Чем я Господа прогневил, интересно, что он так немилосердно меня наказывает, не позволяет вольно пожить и реализоваться полностью в личностном и творческом плане? Неужто так и умру пустоцветом, шестёркой бандюков, ничего после себя не оставив стоящего, – ни жены, ни семьи, ни детей? Даже и книгу не успел написать – только-только приступил к ней, сделал первые черновые наброски. Но кому теперь нужна эта книга моя? Никому! Абсолютно! Да что там книга! – я даже и с любимой девушкой не успел ещё встретиться и переговорить, по-человечески объясниться и извиниться. С той, которую как священный небесный огонь держал в памяти, к которой все эти годы стремился как чумовой, как заблудившийся путник в пустыне к живительному колодцу стремится. Неужели же так и умру, не смыв с себя прошлый позор перед ней, прошлые кривляния и унижения? И останусь в её памяти мудаком, обыкновенным неудачником и пустозвоном…»

8

Из бассейна Кремнёв вернулся в дом в полдень и сразу же сел обедать, совсем не чувствуя вкуса и удовольствия от еды, которую ему наготовила гарная дивчина Татьяна, тайная его сожительница. Её он даже не поблагодарил как обычно, не поцеловал в щёчку, вылезая из-за стола, что сильно её удивило и даже чуть-чуть расстроило и обидело. Такого прежде Максим себе не позволял: всегда был корректен и вежлив со слугами.

После обеда жаром горевший Кремнёв ушёл к себе в кабинет, закрылся на ключ изнутри, чтобы не беспокоили, лёг на диван, не снимая ботинок, и провалялся на нём до ужина неподвижно с запрокинутой к потолку головой. Лежал и напряжённо думал, один и тот же мусолил в гудевшей голове вопрос: что ему делать дальше, если и впрямь Смерть стоит у него за спиной и в затылок тяжело дышит? Можно ли спрятаться от неё, старухи вредной, упорной, костлявой?

Защитить его от Ореховских некому, если они и впрямь за него взялись по заказу Нурлана: это ясно. Про это нечего было думать, порожняк напрасно гонять (это по фене). Тут ему не поможет никто, даже и Славка Синельников со всею своей братвой. Потому что убивать Максима будут подло, исподтишка, как убили и самого Гиви… Договориться с Нурланом и отыграть всё назад тоже не получится: что сделано – то сделано, и не надо о том жалеть. Плюнул он ему в рожу смачно – и правильно поступил, поставив негодяя на место. Пусть теперь утирается, гад, скрежещет зубами от злости. И место пусть знает своё, шакал, когда в Москву приезжает. Как гость пусть себя тут со всеми ведёт, а не как хозяин и благодетель… Идти к нему, к Нурлану, после всего случившегося на поклон будет и мелко, и пошло, и унизительно. Нурлан всё равно не простит – на хер пошлёт. И Максим только опозорится перед братвой, выставит себя трусом, ничтожеством полным, дерьмом; или глупой Моськой, посмевшей однажды на слона тявкнуть. Допустить этого он не мог, понятное дело, такого позора вселенского.

И оставался тогда всего-то один-единственный вариант у него – больше даже чисто теоретический, – чтобы выжить в сложившейся ситуации, остаться целым и невредимым, – внезапное и быстрое бегство из Москвы. Но вот только куда бежать, если нет у него ни родственников, ни знакомых нигде, если один он на Белом свете остался, совсем один, похоронив пару лет назад даже и тётку Тамару? И долго ли удастся прятаться? и где? При современном развитии мобильной связи и Интернета человека, при желании, везде найдут менты и бандиты, и быстро. В какой глуши ни покажешься – тут же слух про тебя пойдёт, что какой-то залётный и мутный тип у них нежданно-негаданно объявился. Этот слух долетит до ушей участкового сначала, а через него быстро окажется и в Москве. Приедут Ореховские и накажут тебя, беглеца, на ремни порежут как труса последнего, как ничтожество. А квартиру на Лесной себе заберут по подложным документам. Сейчас нотариусы любою бумагу сварганят за небольшую мзду. И заявить на них, продажных чертей, будет некому.

Вот и выходит, что лучше, что выгоднее ему во сто крат в Абрамцево сидеть и не дёргаться, как бы страшно и тошно от этого бездействия ни было. Но… надо сидеть и ждать, чем всё дело кончится. До осени он как-нибудь досидит под присмотром братвы, а там видно будет… И если уж суждено помереть – так хоть с честью и с гордо поднятой головой: чтобы хоть память добрую у людей по себе оставить. Да и квартиру на Лесной сохранить и заранее завещать её кому-нибудь, кто больше понравится. Ведь он столько сил и времени потратил, чтобы её купить. Жалко будет, если она каким-нибудь прохиндеям мафиозным достанется…

Вечером Кремнёв поднялся с дивана, пришёл в гостиную чернее тучи и поужинал без аппетита, чтобы только желудок набить. Потом пожелал спокойной ночи кухарке-Татьяне, не оставив её на ночь у себя, и ушёл сразу в спальню, не в кабинет, как это делал обычно; там разделся и лёг на кровать животом вверх, заложив руки за голову. И опять принялся напряжённо думать, до боли в висках и в затылке, о сообщённой Славкой Синельниковым новости…

«…Ну что, Максимка, ну что, родной, – лежал и итожил он приходившие на ум варианты. – Горячие наступают денёчки в прямом и переносном смысле. Июль и август обещают превратиться в “пекло”, которое может испепелить и даже мокрого места от нас с тобой не оставить… А коли так, – значит надо придумывать меры защиты и план, как полностью не сгореть в том огне: чтобы хоть что-то от меня да осталось… Прятаться нам с тобой не за кого, а бежать некуда: кому и где мы нужны? Велика мать-Россия – но толку от этого чуть: при желании везде достану… А если так, если припёрли нас к стенке лихие люди, – то надо не трусить, не истерить, не обливаться слезами и соплями по-детски, а идти вперёд напролом. Другого выхода нету. “Погибать – так с музыкой”. Но перед тем как погибнуть, если такое и вправду произойдёт, если Славка Синельников не ошибся, надо ЗЕМНЫЕ ДЕЛА завершить побыстрей – те, которые категорически оставлять нельзя недоделанными, которые целой жизни стоят и даже и на Том Свете не дадут покоя. А таких ДЕЛ у меня, слава Богу, не много: всего-то одно и есть. Это – Мезенцева Татьяна Викторовна, БОГИНЯ моя ненаглядная… И пока я жив и здоров ещё, пока в силе и имею власть и возможности – надо её разыскать поскорей, объясниться и покаяться перед ней за дурное прошлое, прощение попросить, понимания. И сделать для неё что-нибудь очень и очень хорошее напоследок, чтобы именно это осталось в памяти у неё – а не мои полоумные студенческие выкрутасы… А иначе я обесценю и обнулю свою земную жизнь – и предстану пред Господом неудачником, хамом и пустоцветом…»

9

Наступившую ночь он почти не спал – лежал с закрытыми глазами и думал. И всё об одном и том же – о непутёвой жизни своей, которая и заканчивалась не очень-то складно…

Утром, однако, он встал по будильнику и на обязательную пробежку вышел, после которой он в бассейн пошёл как обычно. А оттуда – на завтрак в гостиную. Когда позавтракал, он сразу же направился в свой кабинет, взял телефон в руки и позвонил Мише Макарову – адвокату Гиви, который уже несколько лет работал у них на постоянной основе и отвечал за все юридические вопросы.

Макаров был земляком Кремнёва, уроженцем Рязани. В мае 2000-го ему исполнилось 28 лет. После школы он поступил на юридический ф-т МГУ им. Ломоносова и успешно окончил его, стал профессиональным юристом. Пока учился, женился на москвичке и автоматически сделался москвичом. Перебивался первые несколько лет случайными заработками. Но потом выиграл несколько резонансных дел в качестве адвоката, и его заметили. Гиви однажды обратился к нему за помощью – попросил вытащить из КПЗ нужного человека и избавить его от тюрьмы. Макаров вытащил и избавил, проявив чудеса смекалки и красноречия, и Гиви предложил ему работать у него на постоянной основе. Деньги такие предложил, что Михаил не смог отказаться. Это было обычным делом в те годы – работать на криминал. Ибо большие деньги тогда только у бандюков и были.

Ему-то и позвонил Максим, попросил к 12-ти часам приехать в Абрамцево.

Ровно в полдень Макаров был у Кремнёва, сидел перед ним на стуле за боковым столом и внимательно слушал то, что говорил ему новый шеф.

– Как дела, Миш? Здоровье как, и какие проблемы в семье? – издалека начал Кремнёв ту беседу.

– Да нормально всё, Максим Александрович. Все живы и здоровы, слава Богу.

– Ну и хорошо, коли так. Хорошо, когда у тебя и у близких твоих всё в порядке. Тогда и душа не болит: на крыльях летать хочется… Миш, – закурив сигарету, через паузу продолжил Максим. – У тебя ведь сейчас, насколько я знаю, никакой важной работы нет, которая не требует отлагательств? Так ведь?

– Так, – охотно подтвердил Макаров. – А почему Вы спрашиваете?

– Да хочу тебя об одном одолжении попросить. Но эта просьба, учти, – личного характера, которую я хорошо оплачу, будь уверен.

– Да ладно Вам, Максим Александрович! – какая плата?! Я и так у вас не перетруждаюсь особо, а деньги получаю исправно, и хорошие деньги. А лично Вам я охотно готов услужить в любое время и даром. Мы ж земляки с Вами. Оба, к тому же, Университет закончили: должны помогать друг другу, поддерживать.

– Университет – это да, – мечтательно ответил Кремнёв. – Университет, он людей сильно сближает и роднит: тут ты прав. Поэтому я именно к тебе и обратился, Миш, как к близкому себе человеку… А просьба моя именно Университета и будет касаться. Ну, не его самого, а одного человека, с которым я там когда-то учился. Человек этот – Мезенцева Татьяна Викторовна. Она – мой одногодок, хотя и закончила исторический факультет годом позже. Тогда, в студенческую пору, она проживала в Московской области на станции «Львовская», что по Курской железной дороге. Там городишко стоял какой-то вшивенький: вот в нём она и жила. И я хочу, чтобы ты узнал по своим каналам: живёт ли она там до сих пор. А если нет, – то где тогда живёт, и с кем? Может, фамилию давно сменила, выйдя замуж. Короче, разыщи мне её, Миш, очень тебя прошу! И побыстрее. Отблагодарю тебя за это так, что век будешь мне благодарен.

– Да разыщу, конечно, какие проблемы, – охотно согласился Макаров. – Это сделать пару пустяков. Только повторите мне ещё раз фамилию, имя и отчество этой женщины, и её координаты, а я запишу, чтобы не перепутать.

Кремнёв не спеша повторил, Макаров всё записал в блокнот, попрощался и уехал. А Максим остался с нетерпением ждать результатов поиска…

10

Уже на другой день, с утра пораньше, Макаров приехал в Абрамцево с хорошей новостью.

– Ну что, Максим Александрович, – сказал он радостным голосом, выкладывая на стол перед Кремнёвым лист белой бумаги, на котором был от руки написан адрес Мезенцевой, – можете радоваться: нашёл я Вашу знакомую по милицейской базе и всё про неё узнал. Она до сих пор проживает в городе Львовский по этой вот улице в квартире под номером 25. Не замужем и никогда не была. Детей не имеет тоже. Живёт в трёхкомнатной квартире в 5-этажном доме вдвоём с матушкой, Ольгой Сергеевной. Работает в местной школе учительницей истории много лет, а сейчас ещё и завуч. У неё есть родной брат, который живёт в Москве в Чертаново; женат, имеет детей. Подробности про него я не стал узнавать: думаю, он Вам не сильно интересен.

– Не сильно, не сильно: правильно, – подтвердил довольный Кремнёв. – Молодец, Миш. Спасибо тебе большое. Для меня сообщённая тобой информация очень важна и желанна. Поверь. Особенно важно то, что моя Татьяна до сих пор одна живёт, что не замужем. Отлично!

Сказавши это, светящийся счастьем Максим открыл ящик стола, вытащил из него запечатанную пачку стодолларовых купюр и протянул её Макарову.

– На вот, возьми. Это тебе за работу.

– Да Вы что, Максим Александрович, шутите что ли?! – вытаращился Михаил, отшатнувшись от денег. – Я пять минут всего и работал, пока по компьютерной базе шарил. От силы – десять. Было сложнее до самой ментовки добраться, где знакомые парни трудятся. Эти столичные пробки уже задолбали всех. А сама работа пустяшная, плёвая работа. А вы мне десять тысяч зелёных суёте! Я их категорически не возьму!

– Возьмёшь, – решительно сказал Максим и поднялся из-за стола, чтобы подойти вплотную к парню и всучить ему приготовленную пачку денег. – Потому что это только первая часть просьбы. Но будет и вторая. Поэтому бери и не кочевряжься. У тебя – семья, жена молодая, два парня маленьких. Их кормить и поить надо, учить потом, поднимать на ноги. А я живу бобылём: ни жены у меня, ни семьи, ни детей, ни тех же родителей. Зачем мне деньги? – подумай. В могилу с собой не утянешь.

Вручив обескураженному юристу пачку долларов, Кремнёв вернулся назад к столу и уселся поудобнее в кресло.

– А теперь слушай, Миш, вторую часть просьбы, – сказал он Макарову с усталой улыбкой на воспалённом лице. – Она будет чуть посложнее, да, но для меня гораздо-гораздо важнее.

– Говорите, Максим Александрович, – с жаром откликнулся Михаил, с удовольствием пряча в боковой карман деньги. – Всё, что ни скажите, всё исполню.

– Вот и хорошо. Мне это от тебя и требуется: твоё горячее желание и энтузиазм. Ибо вторая часть просьбы может показаться тебе странной. Но, тем не менее, слушай и запоминай. Завтра тебе надо будет съездить в этот самый Львовский: машину и шофёра я дам, – разыскать там дом и квартиру Мезенцевой и зайти и поговорить с ней под видом депутата. Ты – мужчина представительный, интересный, интеллигентный, внушаешь доверие у людей. Тебе она поверит и впустит. Вот ты и поговори с ней о чём-нибудь: о проблемах в городе, в доме и во дворе, о том, как выплачивают пенсии и зарплаты. Ну, словом, о какой-нибудь ерунде, что сейчас перед выборами людей волнует.

– А зачем? – не понял Макаров.

– Сейчас расскажу: зачем. Не торопись. Перед тем, как ехать туда, купишь или возьмёшь у знакомых миниатюрную скрытую камеру и запишешь вашу беседу от начала и до конца. Но только чтобы она об этом не знала и не догадывалась, разумеется. А потом привезёшь и покажешь ту запись мне. Хорошо? Я давно не виделся с этой женщиной, о чём всегда сожалел, сердцем тосковал и мучился. А теперь вот и не знаю даже – увижусь ли с ней вообще. Поэтому и прошу тебя записать её на скрытую камеру. Я хоть издали на неё полюбуюсь – и порадуюсь перед смертью. Хоть так.

– Перед какой смертью? – не понял Михаил, вытаращившись на шефа. – Вы о чём сейчас говорите, Максим Александрович? И почему Вы сами к ней не хотите съездить и напрямую поговорить, без камер и посредников? Что за спектакль такой устраиваете?

Кремнёв глубоко и протяжно вздохнул, виновато уставился на Макарова тяжёлым и горьким взглядом, не зная, что и сказать своему помощнику в оправдание. Хотя можно было бы и не оправдываться, конечно, не открывать карт, а просто взять и приказать молодому парню исполнить поручение – и всё! И он бы выполнил, никуда не делся. Но поручение-то было уж больно тонкое и деликатное, не совсем обычное поручение, не рядовое и не служебное, а сугубо личное. Вот и не хотелось переводить его в формальное русло поэтому, в форму приказов и бравых отчётов о них; хотелось, наоборот, максимально расположить к себе порученца чистосердечной искренностью, сделать его соучастником своей 23-летней драмы и подошедшей к краю судьбы.

-…Потому не хочу, Михаил, – не сразу Кремнёв на вопрос ответил, -…что плохую память по себе я когда-то оставил, чудило грешный, мучил эту девушку целый год своей дурацкой любовью, преследовал. Она меня под конец спокойно видеть уже не могла – холодным потом вся покрывалась и как от чумы шарахалась. Да и теперь не забыла ещё, вероятно, те мои лихие и назойливые ухаживания, от которых меня и самого теперь в дрожь бросает… Вот я и не хочу ворошить прошлое – понимаешь? – причинять ей новую боль. Зачем? Пусть хоть теперь поживёт спокойно и счастливо.

– А почему у Вас с ней не сложилось-то ничего, Максим Александрович, не пойму? – крайне удивился Макаров. – Почему до сих пор живёте один: богатый, здоровый, умный мужчина, – если эту женщину так до сих пор любите? Езжайте сами, делайте предложение и женитесь быстрее на ней: она же не замужем до сих пор, – и начинайте жить вместе, рожайте и воспитывайте детей. 45 лет, поверьте, не возраст…

И опять надолго задумался Кремнёв, не зная что и ответить. Если бы всё было так легко и просто в жизни, как думал его молодой друг, – тогда и любовных трагедий не было бы на свете, вдребезги разбитых судеб, тюремных сроков, убийств и самоубийств на почве ревности и дикой страсти. А их столько плодится из века в век – страстей, смертей и трагедий из-за неразделённой любви: вся мiровая и русская классическая литература о том свидетельствуют, и криминальная хроника…

-…Потому не сложилось у нас ничего, – наконец устало произнёс он, как пеленой окутывая кабинет густым сигаретным дымом и будто не с Макаровым, а сам с собой разговаривая, –  что я был пигмеем в те годы, выходцем из рабоче-крестьянской семьи, где копейки всю жизнь считали и жили впроголодь. Я это видел и понимал – свою ущербность тогдашнюю и незначительность, – и здорово из-за этого комплексовал, прямо-таки поедом себя ел, плебей несчастный. Что было – то было: из песни слов не выкинешь. Ну и какая любовь в таком-то моём критическом состоянии? какая семья? Что я мог вообще предложить любимой девушке – чухонец, житель Рязанской области? У меня же не было тогда ничего: ни жилья, ни прописки, ни работы нормальной после окончания МГУ. Всё надо было начинать с нуля, всего самому добиваться. Вот и не вышло у нас ничего, и не могло выйти – по определению.

– Да я понимаю Вас, Максим Александрович: сам через общагу прошёл и знаю, что это такое – чувствовать себя лимитой поганой и никому не нужной. Но теперь-то у Вас изменилось всё коренным образом, теперь-то Вы вон как высоко летаете – не ниже министров! Один во дворце живёте в окружении десятков охранников и слуг, денег у Вас немерено, власти. Теперь Вы и сами барином стали, хозяином жизни. Езжайте к ней смело и привозите её сюда. Уверен, что она с радостью здесь с Вами жить останется. Хотите, я её поеду и привезу? Сюрприз ей сделаю?

– Не надо, Миш, не надо: не до сюрпризов сейчас. Потому что жить мне, скорее всего, совсем чуть-чуть осталось. Какая свадьба, и какие дети, про которых ты говоришь? – когда заказали меня и скоро собираются грохнуть.

– Не понял, кто заказал? – испуганно спросил Макаров, уставившись на шефа как на приведение.

– Нурлан Атанбаев. Знаешь такого?

– Знаю, слышал. А почему он Вас заказал-то?! И кому?!

– Ореховским заказал за то, что я не стал героин у него покупать, о котором они ещё с Гиви договорились. Вот он и взбеленился, гнида, на дыбы встал, затаил обиду.

– А почему не купили-то?! Что вдруг случилось?!

– Да ничего не случилось! Просто не хочу, чтобы эти нацмены вконец обуревшие и обнаглевшие травили молоденьких русских парней и девчат, лишали Россию будущего.

– Господи! О чём Вы говорите, Максим Александрович, о чём?! – затряс головой Михаил, выражая крайнюю форму непонимания и удивления. – Какое будущее?! При чём здесь оно?! Глотать и колоться дурью у молодёжи, да будет Вам известно, элементарно модно сейчас: без наркоты, без “колёс” не обходится ни одна дискотека и праздник. И, по мне, лучше уж пусть молодые оболтусы наши колются героином, чем какой-нибудь синтетической гадостью типа амфетамина, от которого они через полгода отправляются на тот свет. А героин, да ещё разбавленный многократно, – он не так опасен, по крайней мере: это природное психотропное средство, давно и с успехом используемое в медицине.

– И ты туда же, Миш, и ты поёшь ту же песню, которую пел покойный Гиви, – устало отмахнулся недовольный Кремнёв. – Я её слушать и подпевать не хочу, потому что знаю одно: если мы волевым усилием не прекратим травить молодёжь немедленно, прямо тут и сейчас, если не встанем дружно на защиту Родины, – России будет хана. А значит и нам вместе с нею…

После этого какое-то время Кремнёв и Макаров сидели молча, насупившись оба и думая каждый о своём… И первым нарушил тягостное молчание Михаил.

– Ну, заказал Вас Нурлан – и что? Что Вы собираетесь делать и как защищаться?

– Да никак, – устало усмехнулся Кремнёв, потемневшее лицо утирая руками. – Как тут защитишься? Ты же адвокат, сам всё прекрасно знаешь и понимаешь, что в милицию обращаться без толку: там только на смех поднимут, да ещё и мудаком обзовут. Там давно уже всё по сто раз куплено и продано… Буду сидеть и ждать, чем всё дело кончится. Синельников усилил охрану, и строго наказал мне из Абрамцево не выезжать пока без особой надобности. Я обещал это: мне умирать тоже не сильно хочется. Поэтому и прошу тебя съездить к Мезенцевой и снять на камеру её, пока я живой ещё, в здравом уме и памяти. Я хоть через экран на свою первую любовь погляжу и порадуюсь, вспомню молодость, годы студенческие, сладкие и яркие до невозможности. Умирать, не повидав её, не хочется: страшно… А ехать сам к ней пока не хочу, даже и под усиленною охраной. Зачем бередить душу любимой женщины, если мне жить осталось месяц, от силы – два. Кому такой полуживой-полумёртвый жених нужен?…

11

Макаров уже на другой день поехал с шофёром и на машине Кремнёва в подмосковный город Львовский, нашёл там дом и квартиру Мезенцевой и встретился с ней, предварительно договорившись по телефону. Она охотно и без опаски впустила его, солидного молодого человека, представившегося депутатом, провела на кухню и даже напоила чаем. Пока они сидели и чаёвничали, ведя при этом беседу на бытовые темы, шофёр стоял сбоку и снимал их скрытой камерой, спрятанной в барсетку. Минут 15-ть длилась та беседа, после чего гости попрощались с хозяйкой и уехали обратно в Москву, прямиком в Абрамцево.

– Максим Александрович, кричите ура! – сказал Михаил радостным голосом, заходя в кабинет Кремнёва с камерою в руках. – Засняли мы Вашу знакомую и с хорошего ракурса, у окна. Сейчас покажу, что у нас получилось. Давайте мне Ваш ноутбук: буду к нему подключать карту памяти.

Он подошёл к столу скорым размашистым шагом и начал возиться с аппаратурой. Пока возился и подсоединял, рассказывал про поездку.

– Нашли её быстро, Вашу знакомую, предварительно созвонившись. Приятная женщина оказалась: у Вас отменный вкус, – красивая до сих пор, высокая, статная, благородная, на актрису больше похожая, не на историка. Сразу видно – белая кость, не плебейка какая-нибудь и не чумичка деревенская. Впустила нас в дом без опаски, чаем напоила на кухне с конфетами. Подумала и вправду, что я депутат, всё мне от чистого сердца рассказывала.

– А матушки её не было рядом? – спросил Максим, заметно волнуясь.

– Нет, матушки не было, не видел. Гуляла может быть или в магазин ушла. Не знаю, короче… Ну что, подсоединил я всё. Подходите ближе: кино смотреть будем.

И когда Кремнёв вплотную подошёл к столу, он нажал кнопку «Enter», и на экране появилась кухня и сидящая за столом Мезенцева в модном шёлковом платье тёмно-вишнёвого цвета, от одного вида которой Кремнёва бросило в жар и перехватило дыхание.

«Таня, родная, Вы! – мысленно прокричал Максим, у которого от волнения и жара затрещали волосы на голове и даже затряслись мелкой дрожью руки. – Вот и встретились наконец через столько-то лет. Как же я рад Вас видеть!»

Он стоял и смотрел в экран ноутбука с такой нескрываемой жадностью и любовью, словно молодой пацан, что сильно смутил этим своим видом Макарова.

-…Ну ладно, Максим Александрович, – сказал он смущённо. – Вы тут смотрите давайте: запись достаточно длинная. А я поеду домой, чтобы Вам не мешать. Если понадоблюсь – звоните: я на связи. Хорошо?

– Хорошо, Миш, спасибо тебе огромное, – сказал раскрасневшийся от возбуждения Максим. – Век буду тебя благодарить за эту поездку и запись. Молодец! Езжай домой, отдыхай, с женой и детьми занимайся. Мне ты пока не нужен.

Они пожали друг другу руки, и Михаил уехал в Москву. Кремнёв же сел поудобнее в кресло, придвинул к себе ноутбук, перемотал привезённую запись в начало, тряхнул головой от волнения, выдохнул громко, капельки пота с лица смахнул – и нажал кнопку «Пуск»: «Enter» по-английски.

На экране опять появилась его БОГИНЯ в тёмно-вишнёвом платье, которую он смог бы узнать из миллиарда лиц, вероятно, которая мало изменилась за прошедшие 23 года. Всё такая же мощная, крепкая, благородная и красивая дама, гладкая и дородная, в полном соку, которую даже очки не портили, со вкусом подобранные и изящно расположенные на её лице.

«Здравствуйте, Таня, здравствуйте дорогая моя, хорошая! – стал тихо и нежно шептать Максим краями пересохших губ, не отрывая глаз от экрана и не замечая шёпота. – Ну вот и встретились с Вами через столько-то лет. Хорошо-о-о! Мне так хорошо от этого! – Вы даже не представляете! Все эти годы я рвался к Вам сквозь невзгоды и тернии всем существом своим, как рвётся стебелёк к свету, думал о Вас без-престанно, мучился и томился. Столько пришлось всего испытать, столько вынести за стенами МГУ! – не передать словами! Но теперь-то всё позади, теперь мы опять вместе. Пусть пока что так – через экран, посредством видеозаписи. Но это лучше, чем совсем ничего, во сто крат лучше: экран мне не помеха. Я так рад, Танечка, что вижу Вас, что Вы опять где-то рядом находитесь. Рад я и тому, не скрою, что Вы не замужем до сих пор, и у Вас нет детей. Это значит, что Вы свободны и всё ещё принца ждёте, что надеетесь встретить его, чтобы всю себя отдать – до последнего. Вот я и попробую этим сказочным принцем стать; пусть и вторично, со второй попытки. В студенческие годы не получилось, – так может теперь получится…»

Эту запись он сидел и прокручивал много раз, возвращаясь с конца в начало, и при этом наслаждаясь красотой Мезенцевой вновь и вновь, безмерно восторгаясь встречей. До того докрутился, чудак малахольный, влюблённый, что затрещала его голова от волнения и усталости, и резь появилась в глазах, а за ней – и слёзы.

И тогда он, безмерно-счастливый по-детски и гордый, выключил ноутбук и вышел на улицу погулять, проветрить мозги и разгрузить голову. Но утром, едва поднявшись с кровати, он запись опять включил и крутил её снова и снова туда и сюда, забыв про утреннюю пробежку, завтрак и про дела, – зато до краёв наполняя счастьем себя, смыслом и радостью жизни.

И такая подзарядка энергией внутренней, духовной, продолжалось с неделю, когда он посредством компьютера с Мезенцевой встречался и разговаривал каждый Божий день и по многу раз на дню, как прежде любовался и восторгался ей, как это происходило в студенческую его пору. Не погрешив против истины, скажем, что он будто в молодость опять вернулся, в родной и любимый Университет, где он честно, спокойно и осмысленно жил под духовной защитой своей БОГИНИ, не зная сомнений, тревог и печали, не зная негатива вообще. И эта защита святая, божественная опять вдруг вернулась к нему, и он отчётливо увидел смысл и цель своей повисшей над пропастью жизни. Собственно, цель была перед ним – в ноутбуке. Вот она в шёлковом модном платье сидела во всей красе! Потому-то он и не отходил от него, ноутбука, часами. Смотрел в экран словно в Божью щель, из которой открывалась БЛАГАЯ ВЕЧНОСТЬ. В ЕЁ отсвете он начинал понимать главное, чего не понимал и не видел ранее: что не зря, оказывается, прожил жизнь, не зря квартиру купил и накопил много денег. Теперь их будет кому оставлять, – а значит ему ничто и никто не страшен. Красавица и умница-Мезенцева через экран как бы осенила его своим могучим духовным крылом, и на фоне её красоты, чистоты и величия померкли и превратились в ничто, в звук пустой и ничтожный дебильные Ореховские братки с Лёхой Шерстобитовым во главе, желто-мордый упырь Нурлан со своим холуём Талгатом.

«Спасибо, Танечка, спасибо милая Вам за всё! – шептал он всякий раз во время просмотра с чувством. –  Я недаром стремился к Вам все эти годы: знал, уверен был, что Вы меня одним только видом своим спасёте и укажите прямой и праведный путь, который и приведёт меня к Господу…»

12

Через неделю после получения видеозаписи заметно преобразившийся Кремнёв позвонил Макарову и попросил того приехать к нему в Абрамцево для беседы. Адвокат приехал, прошёл и сел за боковой стол как всегда, и стал после этого ждать, что скажет ему начальник.

Но Максим не сразу начал беседу: сначала по кабинету прошёлся взад и вперёд, напряжённо о чём-то думая и даже немного волнуясь. Так, во всяком случае, показалось со стороны. Потом он подошёл к своему начальственному столу, за которым всегда сидел и работал, и вытащил из-под него новенький дипломат. Взял его в руки, прошёл с ним к боковому столу, где обычно сидели его подчинённые на совещаниях, и сел напротив Макарова. Этим жестом он как бы давал понять своему адвокату, что разговор их будет доверительным – как равный с равным, – а не как начальник с подчинённым.

– Видишь этот дипломат, Миш? – сказал он, кладя дипломат на стол и пододвигая его собеседнику. – Открой его, посмотри.

Удивлённый Макаров открыл кейс – и удивился ещё больше, увидев внутри толстые пачки 100-долларовых купюр, плотно уложенные ровными рядами.

– Что это? – спросил он, закрывая и отодвигая дипломат в сторону.

– Это – деньги, – спокойно и тихо ответил Кремнёв, в упор и не мигая смотря на сидевшего перед ним парня. – Тут – 500 тысяч долларов США. Половина суммы – твоя, остальную часть передашь Мезенцевой Татьяне Викторовне, к которой ты в гости недавно ездил.

– Вы шутите, Максим Александрович?! – испуганно спросил Макаров, таращась на шефа. – За что мне такие деньжищи?! 250 тысяч – это ж целое состояние на сегодняшний день.

– Сейчас объясню: за что, – продолжал спокойно и тихо говорить Кремнёв, не отрывая внимательных глаз от собеседника, реакцию его оценивая и изучая. – Только ты сиди и слушай молча, не перебивай меня. Хорошо? Договорились? А то у меня мысли и без того путаются. Тема разговора уж больно важная: боюсь что-нибудь упустить.

– Итак, по слухам заказали меня и могут грохнуть. Когда это произойдёт? – не ясно. Ясно одно: мне надо заранее подготовиться к смерти и переписать всё моё имущество на близких мне людей. После моей смерти делать это будет некому: семьи и детей у меня нет, как и вообще родственников. Бобыль я, скажу тебе ещё раз, и должен сам о себе позаботиться… Так вот, у меня есть квартира в Москве на Лесной улице. Слышал, наверное, про неё?

– Да, знаю, слышал однажды, – подтвердил Михаил.

– Её я хочу подарить своей любимой женщине, которую ты видел и снимал. Она – единственный близкий мне человек теперь: других нету. Вот я и хочу ей сделать приятное перед смертью – квартиру на неё переписать. Чтобы она жила в ней и радовалась, моя красавица, горя не знала. И сделать это должен именно ты: взять на себя всю возню юридическую. Сделаешь?

– Да сделаю, конечно, – с готовностью ответил Макаров. – Отчего не сделать. Меня только одно в нашем с Вами разговоре смущает и очень сильно не нравится. Вы вроде как уже заранее похоронили себя, руки подняли кверху и сдаётесь без борьбы. Почему Вы не боритесь-то, Максим Александрович, за свою жизнь не сражаетесь, как и положено?! Странно и чудно это! К ментам, я согласен, идти без-полезно. Там давно уже продано и перепродано всё по сто раз. И там, главное, работают по факту. Убьют кого если – тогда они и начинают шевелиться. А угрозы убийства они пропускают мимо ушей, а заявления об этом кидают в корзину. Менты – ладно, Бог с ними, бездельниками. Но у Вас же есть собственная служба безопасности, и огромная. Почему Вы её-то не подключите, не попросите Вас защитить?

– Так они и защищают, усиленно охраняют меня каждый день.

– Но этого мало. Надо работать на опережение, на предотвращение преступления.

– Это как? – снисходительно улыбнулся Кремнёв. – Вооружить моих парней до зубов и отправить их к Ореховским с заданием всех там перестрелять? Так Ореховские сложа руки сидеть не будут, и тоже вооружены. У них там автоматов и “пушек” достаточно. И кто кого больше угрохает? – вопрос. Я не хочу моих парней на такое стрёмное дело пускать, не хочу брать грех на душу… А потом, ведь точной информации нет – только слухи, которые мне Синельников передал от дружка своего фронтового: он с Ореховскими трётся. А из-за слухов войны не начинают. Согласен со мной?

– Согласен, война – это крайняя мера, которая усугубляет проблему, – продолжал упорствовать Михаил, отстаивать свою точку зрения. – Я сам против крови всегда. Но ведь есть же и другие способы борьбы.

– Какие?

– Уехать можно из Москвы на время и переждать беду. Чего сдаваться-то сразу и заранее себя хоронить. Последнее это дело, Максим Александрович.

– Некуда мне ехать, Миш, один я на Белом свете, в сотый раз тебе говорю. Да и при современном развитии электронной и компьютерной техники и связи без-смысленно и глупо это. Серьёзные люди, они везде найдут и порвут на части. «У Коза Ностры зубы остры». Слышал такое выражение? Нет? – зря. Оно очень даже правильное… Поэтому давай закончим этот пустой разговор и вернёмся к разговору серьёзному и деловому. В ближайшее время ты должен оформить мою квартиру на Лесной на Мезенцеву Татьяну Викторовну. Сможешь это сделать быстро? – спрашиваю ещё раз

– Смогу. Если Вы только мне никаких иных дел не поручите.

– Не поручу, не поручу – не бойся. Возня с квартирой будет единственная твоя работа. Ты должен как можно раньше её переписать и оформить на Татьяну, – но только так, чтобы моя фамилия в документах не фигурировала. Это возможно?

– Возможно, – уверенно ответил Макаров. – Только как я ей потом объясню, от кого такой щедрый подарок?

– Скажи: от дальнего родственника, который пожелал остаться неизвестным. Да мало ли от кого! Ты же адвокат со стажем, Миш, умеешь людей убеждать, если даже судей в судах убеждаешь. Вот убеди и её, простую одинокую женщину, переехать в эту квартиру и прописаться в ней. Меня при этом категорически не упоминай. Услышит мою фамилию – переезжать откажется наотрез. Ты её потом и силком туда не затащишь. Договорились?

– Договорились.

– Отлично! Идём дальше. После того, как оформишь на неё квартиру и перевезёшь её с мамой туда, – вручишь ей деньги, 250 тысяч. Скажешь: всё от того же родственника. Придётся опять её уговаривать долго и нудно. Но ты уговоришь: я в тебя верю. И за это я плачу тебе 250 тысяч долларов США. Твоя работа стоит таких денег? Ты доволен останешься, или как?

– Конечно, останусь довольным, Максим Александрович, конечно! – затараторил поражённый Михаил. – Я Вам больше скажу: Вы сильно мне переплачиваете.

– Не сильно, Миш, не сильно. Ты – молодой, тебе деньги как воздух нужны. И я очень на тебя рассчитываю: другого такого человека в моём окружении нет, в ком бы я был как в себе уверен. Можешь тратить эти деньги смело, не сомневаться ни в чём. Они – чистые, не украденные у братвы, не бойся. Это моя зарплата у Гиви за несколько лет. Я держал её здесь, в доме, не в банке. А теперь она мне ни к чему, когда такая каша заваривается. Вот я и хочу поделить побыстрее свои сбережения между тобой и Татьяной, чтобы они потом не пропали без-следно, когда меня не будет и тут кто-то другой появится…

– Ну и последнее, – Кремнёв нагнулся на правый бок, потянулся и достал с рабочего стола запечатанный конверт, лежавший поверх папок с бумагами. – Вот письмо, которое я Мезенцевой написал. На случай, если меня и вправду завалят, и я так и не успею сказать ей главного лично, что всю жизнь для неё одной копил и берёг под сердцем. Передашь его ей – но потом. Через полгода где-нибудь после моей смерти. Ладно? Раньше не передавай: пусть она до того на Лесной обвыкнется и обживётся. А то взбрыкнёт опять, дурочка, когда письмо прочитает и всё поймёт, дел натворит великих и назад вернётся. Она – женщина щепетильная и гордая очень. Тяжело с такой, вообще – с такими. А через полгода, когда квартиру в Львовском вы продадите, ей уже некуда будет бежать. Поздно. И пусть тогда думает и творит, что хочет…

– Ну что, Миш, вроде бы я всё тебе сказал, что планировал. Больше мне сказать пока нечего. Только хочется попросить, чтобы ты  постарался и всё исполнил в точности.

– Исполню, Максим Александрович, не сомневайтесь, всё как в аптеке сделаю, в лучшем виде. Живите и работайте спокойно! Мы же с Вами земляки-рязанцы – так ведь? Я Вам уже напоминал однажды про это, напомню при случае и ещё. Оба, к тому же, Московский Университет закончили. А значит должны помогать друг другу в трудную минуту, помогать и поддерживать. Я так понимаю свою теперешнюю роль при Вас… Только… один вопрос у меня к Вам остался. Последний. Ну-у-у, а если всё-таки слухи от Синельникова не подтвердятся, и ничего трагического не произойдёт. Вы живы и здоровы останетесь, работать продолжите. Что тогда?

– Тогда вернёшь мне письмо осенью – и всё, и дело с концом.

– А с моими деньгами как быть?

– Деньги здесь не при чём: они уже твои, Миш. Деньги тебе за работу положены, которую ты выполнишь, надеюсь…

13

Макаров оказался молодцом и очень оборотистым парнем: исполнил поручение шефа быстро и в точности. За пару дней переписал квартиру Кремнёва на Мезенцеву посредством дарственной, с готовыми бумагами поехал опять в подмосковный город Львовский, вторично встретился там со своей недавней знакомой, извинился перед ней за прошлую клоунаду и представился уже по-настоящему – как молодой московский адвокат, представляющий интересы одного очень богатого и влиятельного клиента. После этого он предъявил обескураженной женщине готовые документы с печатями, по которым Мезенцева стала полноправной хозяйкой 3-комнатной элитной квартиры на Лесной улице столицы – на основании дарственной от родственника, пожелавшего-де остаться неизвестным… Это привело Татьяну в тихий ужас, ясное дело, граничивший с помешательством. Начались вопросы и расспросы с пристрастием с её стороны: от кого конкретно, мол, такой щедрый подарок, и почему она, взрослая уже дама, ничего про этого родственника не слышала ранее? Предполагавший подобное развитие событий Михаил заранее придумал красочную легенду, в которую Мезенцева поверила в итоге и согласилась сначала посмотреть жильё, которое ей очень и очень понравилось, а потом и переехать туда согласилась вместе с матушкой.

Далее Михаил помог им собрать и упаковать вещи на старой квартире, и потом перевезти их на новую, столичную. Пока собирали и упаковывали, Кремнёв в это время с парнями из охраны перевёз на Лесную все свои книги из Абрамцево и расставил их там по шкафам. Он хорошо понимал, он верил, что под присмотром Татьяны его книги имеют все шансы уцелеть и не быть выброшенными на помойку после его смерти.

Когда все вещи на старой квартире были собраны и уложены, Макаров прислал в город Львовский машину с грузчиками: они-то и перевезли пожитки Мезенцевой и её матушки в Москву. И только после этого Миша приехал к Татьяне Викторовне на новое место жительства, как бы с проверкой, и вручил ей 250 тысяч долларов, сославшись на волю его нанимателя, пожелавшего, как и в случае с квартирой, остаться неизвестным.

И опять были охи и ахи, и целое море вопросов. Но Михаил и в этом случае был молодцом: уговорил двух растерянных и ничего не понимавших женщин взять деньги и не капризничать, не отнимать у него драгоценное время. И даже совет дал, основываясь на собственном адвокатском опыте, не нести эти деньги в банк, а лучше понадёжнее спрятать где-то: в этой ли квартире или у родственников. «Все банки Москвы, – со знанием дела предупредил он, – находятся под полным контролем мафии, криминала. И как только Вы заявитесь в банк с такой суммой денег, вас тут же возьмут на контроль и станут проверять ваши биографии. И когда поймут, что у вас нет защиты, что вы одни, – попытаются деньги у вас изъять под любым предлогом. Вы и сами не поймёте в итоге, как без копейки останетесь. И это – в лучшем случае. В этих банках такие ловкачи сидят, работающие в тесной связке с бандитами, что пробы ставить негде. Знайте и помните об этом, и лучше не говорите про эти деньги вообще никому: они целее будут, а вы – в безопасности…»

К концу июля 2000-го года Макаров даже и старую областную трёшку Мезенцевой умудрился продать, нашёл на неё покупателей. Таким образом, он выполнил всё, что обещал Кремнёву, и в достаточно короткий срок: меньше месяца понадобилось ему на это. Парень проявил настоящие чудеса изворотливости и старания, и гонорар свой многотысячный отработал по максимуму, на совесть. Он вырос в отменного юриста к 30-ти годам и в порядочного человека. Максим не ошибся в нём, как в своё время и Гиви…

14

21 июля 2000-го года, рано утром, когда Кремнёв ещё спал, к нему в Абрамцево позвонил Дато Чентурия по кличке Чёрт, криминальный авторитет из Калининграда, державший там под собой грузовой порт. С Дато у Гиви не было никаких дел прежде, – но Чентурия был его детским приятелем, сидевшим вместе с ним на малолетке. Поэтому Гиви и не прерывал с ним связей, ездил к нему на банкеты и юбилеи, к себе в Москву частенько его приглашал покутить и расслабиться. Дружил, одним словом. Кремнёв тоже Чентурию знал, здоровался с ним на гулянках и даже иногда курил в общих компаниях. Но один на один с ним не оставался ни разу, не разговаривал по душам и не сходился близко, ещё с колонии дав себе твёрдый зарок стороной обходить уркаганов. Поэтому он и удивился звонку Чёрта, совершенно неожиданному для него.

– Привет, Макс, – раздался в трубке хриплый голос Дато. – Не разбудил тебя?

– Да нет, Дато, всё нормально, – ответил сонно Кремнёв. – Чего ты хочешь?

– Как дела, Макс? – спросить у тебя хочу, – как работа? Справляешься с обязанностями в отсутствии Гиви? помощь не требуется?

– Да нет, нормально всё. Спасибо.

– Слушай, Макс. Я завтра утром прилетаю в Москву по делам, ну и попутно хочу с тобой пересечься, тему одну перетереть очень важную и денежную. Давай встретимся завтра и поговорим. Ты как, не занят?

– Да нет, свободен, – ответил Максим, окончательно просыпаясь.

– Ну и отлично! Прилечу утром в столицу и сразу тебе позвоню: уточним, где и во сколько нам лучше с тобой увидеться. Хорошо? Договорились?

– Договорились, – ответил недовольный Кремнёв, кладя трубку и посмотрев на часы. Они показывали половину восьмого.

– Ошалел он что ли, придурок! – недовольно пробурчал Максим, прячась под одеяло. – Звонить в такую рань! И какого хера ему вообще от меня нужно?!…

15

На другое утро, уже в семь часов по времени, Чентурия опять позвонил Кремнёву.

– Привет, Макс, дорогой! Ну что, я уже прилетел и еду к друзьям в Кунцево: там полдня проведу. А с тобой давай договоримся, пока я не сильно занят, где и когда мы сегодня встретимся?

– Приезжай ко мне в Абрамцево после обеда, Дато, – ответил сонный Кремнёв, плохо ещё чего соображавший. – Буду тебя ждать.

– Слушай, Макс. Мне как-то не с руки к тебе через всю Москву ехать, в пробках париться. Кунцево ж на другом конце города располагается: знаешь сам. Давай лучше где-нибудь в центре пересечёмся, на том же Новом Арбате. Хорошо? Согласен? У вас же там много своих кабаков. Вот и давай в одном из них встретимся и перетрём, и заодно погуляем, забег в ширину устроим. Я давно не был в столице – соскучился по вашей кухне и вашему гостеприимству. Вот и развесели старика. А я в долгу не останусь. Так что давай называй кабак, и я туда подскочу. Мне из Кунцево до Нового Арбата полчаса всего ехать по Кутузовскому проспекту. Удобно. Говори, где встретимся?

– Ну давай тогда в «Лабиринте», – сквозь отлетавший сон назвал Максим любимый ресторан Гиви, который тот первым выкупил в начале 90-х годов и сделал своим гнездом, в котором проводил потом всё свободное время.

– Хорошо, в «Лабиринте», так «Лабиринте», – послышалось в трубке. – А во сколько?

– Давай, к 2-м часам подъезжай. Я там буду.

– Всё, Макс, добро! До встречи!

«Чего ему от меня надо-то, старому пердуну? – недовольно подумал Кремнёв, кладя на тумбочку телефон и поспешно укладываясь в кровать, надеясь поспать хоть чуть-чуть до подъёма. – Никогда ранее никаких дел не имел с нами, а тут ему вдруг приспичило-припекло. И вчера разбудил, гондон, и теперь опять ни свет, ни заря поднял. Я сегодня и так целую ночь почти не спал, сон какой-то дурной видел. Будто сижу я с родителями в большой комнате за столом в нашей бывшей касимовской квартире и встречу праздную. Родителей вижу отчётливо, и отца, и мать, которых уже забывать стал за давностью лет. А тут они сидят передо мной как живые – и радуются. “Молодец, говорят, Максим, молодец, что приехал! Мы так по тебе соскучились, так соскучились! Если б ты только знал! Но ничего, говорят, ничего, родной наш, любимый сын: теперь всё самое страшное позади, и мы вместе теперь жить станем; ты от нас никуда не уедешь, мы не отпустим тебя”… А я смотрю на них, дивлюсь их праздничному настроению, и пытаюсь им объяснить, что скоро мне, дескать, в Москву уезжать надо, что я приехал временно, на побывку, и зря они так радуются, так веселятся: не к добру это. А они не слушают, гогочут оба, довольные, и только в ладоши хлопают, и повторяют дружно одно и то же раз за разом: “Молодец, Максим, молодец! Сынуля наш дорогой! Мы никуда тебя не отпустим больше: так и знай”… Странный какой-то сон, одним словом, после которого я проснулся в холодном поту и заснуть до рассвета уже не смог. Всё гадал: к чему это?… И только задремал вроде бы, – этот мудак звонит и будит. “Стрелки” какие-то назначает! Зачем? Сегодня в жару на Арбат ехать надо будет, встречаться и пьянствовать с ним. Так мне это всё не нравится – эти внезапные встречи!…»

Попытавшийся было заснуть Максим так этого и не смог сделать в итоге: сон упорно бежал от него как обнищавший должник от кредитора. До 9-ти утра он поэтому провалялся на койке впустую, с боку на бок веретеном крутясь словно в горячке, а в 9-ть поднялся, помятый и бледный, без-сонницей выжитый как лимон, одел спортивный костюм с кислым видом и спустился вниз на утреннюю пробежку, которую только в дождь отменял, или в лютый холод. Но на этот раз дождя не было и в помине: на улице установилась прекрасная солнечная погода, какая и бывает в июле-месяце в средней полосе России. И Максим без помех пробежал кругов десять по периметру дома, пытаясь утренним бегом прогнать хмарь и тяжесть с души, освободить от ночного кошмара душу, а потом ещё и в бассейне остервенело плавал дольше положенного. И тоже старался плаваньем раздражение снять, повысить тонус и поднять себе настроение.

Это ему не удалось, однако, и расстроенный и недружелюбный он вернулся в дом, поднялся в столовую хмурый, позавтракал без аппетита как тяжело-больной человек. Потом сразу же пошёл к себе в кабинет и вызвал Синельникова по рации.

– Слав, – сказал он ему без предисловий, забыв даже поздороваться. – Утром Дато Чентурия звонил: хочет сегодня со мною встретиться по какому-то важному вопросу. Встречу назначил в «Лабиринте» на два часа дня. Так что готовь парней: в начале второго придётся в Москву ехать.

– Саныч! – опешил Славка. – Тебе нельзя пока ехать в город, мы же договорились! Тебя Ореховские могут пасти! А от них, если каша заварится, хер отобьёшься! У них же там бойцов целая куча, и стрелки отменные есть, прошедшие Афганистан, и винтовки снайперские с серьёзным обвесом. Мои парни тебя не спасут, если что: пули снайперские летают быстрее.

– Слав! – перебил Синельникова Кремнёв. – Кончай паниковать и беду кликать! Без тебя тошно. Дато – серьёзный мужик, криминальный авторитет, друг покойного Гиви. Я не мог его на три буквы послать, понимаешь – не мог! Да и сомневаюсь я, что Ореховские меня пасут круглосуточно, время и бабло на меня тратят: сдался я им!… Подъедем к «Лабиринту» вплотную, по тротуару прямо. От машины до двери там метров десять всего – проскочим. Ну а уж в самом кабаке мне и вовсе опасаться нечего: там кругом наши парни работают, и всех проверяют тщательно на входе. Так что не бзди, Слав, не надо, – а лучше собирай бойцов и готовься к отъезду. В начале второго выезд. «Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» – так ведь. Я не собираюсь всю жизнь от каких-то там мудаков как заяц трусливый прятаться.

Синельников ничего не сказал на это, понимая без-полезность дальнейшей беседы. Он только лишь обречённо махнул рукой, воздух из себя выдохнул тяжело и громко – и пошёл после этого из кабинета вот: исполнять приказание шефа…

16

22-го июля в 13 часов 15 минут по времени целый кортеж из элитных машин выехал из Абрамцево и помчался по Щёлковскому шоссе по направлению к центру столицы. До Нового Арбата Кремнёв с парнями добрался за 40 минут, чуть задержавшись в пробках. Его кортеж подъехал по тротуару прямо к дверям означенного ресторана, после чего выскочившие из джипов охранники в количестве десяти человек организовали живой коридор. По нему-то они и провели Кремнёва внутрь помещения, где его уже поджидал за столиком Дато Чентурия.

– Привет, Дато, – первым поздоровался Максим, пожимая руку гостю и проворно усаживаясь за его столик рядом. – Давно ждёшь?

– Да нет, Макс, тоже только приехал. А ты, смотрю, как президент Путин ездить стал: охранников у тебя немерено.

– Жизнь заставляет, Дато. Много людей вокруг развелось поганых и злобных, от которых приходится прятаться.

– А что, проблемы у тебя, дорогой? Скажи. Вместе их порешаем.

– Да нет, Дато, спасибо. Со своими проблемами я сам разберусь. Ты лучше давай рассказывай, какой вопрос у тебя ко мне возник, что ты лично со мной решил встретиться.

– А почему бы нам с тобой и не встретиться, Макс, не посидеть и не поговорить за дружеским столом? Ты же вон как теперь высоко летаешь, встал со мной вровень почти, коронованным вором-законником. Я ценю твои старания и заслуги.

– Это временно всё, Дато, временно. Осенью в Москву переезжает Вано, я передаю ему все дела, а сам увольняюсь.

-…Не нравится тебе наша воровская жизнь значит, – в задумчивости произнёс Дато, дорогую сигару раскуривая и при этом не сводя цепких и умных глаз с Максима. – Вижу: не нравится. Ты же бывший выпускник МГУ: я знаю про это, помню. А вы там все небожители, белые воротнички, все как один – заслуженные профессора и академики. Вам копаться в нашем торговом дерьме не с руки и не в радость, наоборот – в падло. Вам высшие материи подавай, основополагающие вопросы и теории глобальные. Ну-у-у, дело ваше, как говорится, хозяйское. Каждому – своё, и у каждого свой вкус, сказал кот – и принялся лизать свои яйца… Ладно, давай закажем с тобой что-нибудь, Макс, а потом о делах наших скорбных покалякаем, из-за которых я, собственно, и вызвал тебя сюда для беседы.

Они подозвали официанта и заказали ему вино, лаваши и шашлыки – национальные блюда грузинские. И пока это всё готовили, Чентурия поведал Кремнёву вкратце цель визита.

– Я в Калининграде грузовым портом владею, – начал неспешно рассказывать он с заметным грузинским акцентом, густой дым изо рта выпуская. – Знаешь, наверное, слышал про это.

– Знаю, да, – подтвердил Максим.

– Ну так вот, – продолжил рассказывать дальше старый и тёртый грузин, половину жизни проведший за колючей проволокой. – Хочу тебе, Макс, предложить долю в порту, чтобы им управлять сообща, как двум совладельцам. Мне, старику, одному такую ношу тянуть становится уже не под силу. А помощников у меня нет нормальных, которым бы я полностью доверял и на которых мог бы всегда и во всём положиться. Вот я и приехал к тебе с предложением, потому что покойный Гиви тебя очень хвалил, честностью и умом твоим восхищался. А я его слушал, земля ему пухом… Хочешь моим помощником стать, Макс? Деньгами и делами будешь ворочать такими, какие тебе тут в Москве и не снились. Долларовым миллионером станешь за год, а может и миллиардером: как пойдёт. Глядишь, и увольняться тогда на покой передумаешь, когда реальную власть над мiром получишь, забудешь про науку и про всё на свете. Ну-у-у, что скажешь на это? Только не торопись – хорошенько подумай. Это сейчас для тебя очень важно.

Кремнёв опешил от предложения, которое поставило его в тупик. Никогда они с Гиви не занимались портами и грузоперевозками. И где, главное! – в Калининграде, у чёрта на куличках! Там же жить тогда надо будет на постоянной основе, в новое дело вникать, с новыми людьми знакомиться и сходиться. Дистанционно и по компьютеру такие вещи не делаются… А значит – прощай Москва на неопределённый срок, и прощай Мезенцева…

-…Дато, – подумав с минуту, ответил Максим, сам при этом густо дымя сигаретой. – Спасибо тебе за доверие и тёплые слова, но мне такой воз на себя взваливать ни к чему: я твёрдо нацелился отойти от торговых дел, от бизнеса. У меня на жизнь совершенно другие планы. Я и так очень долго болтался в деле, к которому у меня не лежит душа, и никогда не лежала. Но… колония к тому подтолкнула и поспособствовала, в которой я отсидел более трёх лет и испортил себе биографию, паспорт тот же. А сейчас надо её, биографию, выправлять и на праведный путь становиться, пока ещё есть силы и время. А то ведь так и уйдёшь к Господу ни с чем, с пустыми карманами как говорится, профукав дарованную тебе Богом жизнь, не исполнив земного предназначения. Обидно и жалко будет. Согласись?… Так что извини, Дато, но я вынужден тебе расстроить и отказать. Сказал бы мне вчера про это предложение по телефону – никуда бы сегодня не пришлось ехать ни тебе, ни мне, время напрасно тратить. Я бы сразу тебе ответил отказом.

-…Ну-у-у, нет, так нет. Хозяин – барин, – скривился в нехорошей улыбке Чентурия, с хитрым прищуром смотря при этом на собеседника своего, колючим и холодным взглядом пронзая его насквозь. – Только крепко запомни, Максим Александрович, что подобные предложения я не часто делаю, и не всем подряд дружбу свою предлагаю. Ты свою птицу счастья только что упустил из рук. Как просрал ты и “крышу”, дорогой, которая тебе сильно понадобилась бы…

По последним словам гостя можно было бы сделать вывод стороннему и непредвзятому наблюдателю, что своим отказом решительным Кремнёв обидел его: это правда. Однако по лукавому лицу Дато не было видно, чтобы он сильно расстроился из-за этого…

17

Официанты принесли наконец закуски, вино, виноград и соки; потом подали и шашлыки. Не выспавшийся Максим, впрочем, ел всё это без удовольствия и охоты, – а так, из чистого уважения к гостю, старому приятелю Гиви. Полчаса всего лишь он и посидел за столом, промучился – потому как разговаривать ему с Чентурия было не о чем: разного они были возраста и воспитания люди, разных наклонностей и пристрастий. Какие тут темы для бесед? Откуда им взяться?… Поэтому, кое-как доев свой шашлык и запив его целым стаканом сока, Максим нервно посмотрел на часы, как это обычно делают торопящиеся куда-то люди. Часы показывали половину третьего пополудни: много времени улетело коту под хвост, которое было жалко. А ещё надо было домой по жаре возвращаться.

Утерев салфеткой губы и руки, Максим извинился перед Дато и соврал ему, что сегодня у него, мол, ещё одна очень важная встреча запланирована и надо ехать. После чего он быстро поднялся из-за стола, подав знак окружавшим его парням собираться на выход, пожал старому вору руку и направился к стеклянным дверям твёрдым широким шагом, возле которых его уже ждала многочисленная охрана.

Парни высыпали на улицу гурьбой, выстроились живым коридором опять, намереваясь провести через него шефа к машине, распахнули перед Кремнёвым стеклянную дверь настежь. И как только Максим переступил порог ресторана одной ногой, жмурясь от яркого солнца, он вдруг неожиданно будто споткнулся о невидимый глазу барьер, качнулся вперёд, обхватив грудь руками, после чего рухнул ничком на асфальт, перепугав охранников. Они бросились к нему всем скопом и стали поднимать его на ноги, думая, что он оступился. Но когда приподняли и увидели лужу крови под ним, – всё быстро поняли, бросили Максима на землю, а сами выхватили пистолеты и заняли круговую оборону, готовясь давать огневой отпор нападавшим.

Но отстреливаться было не от кого: рядом не было вооружённых людей. И тогда парням из охраны стало ясно, что работал снайпер с противоположной стороны бывшего Калининского проспекта, с крыши кинотеатра «Октябрь», вероятно, стоявшего напротив, либо из одного из жилых домов, которых на противоположной стороне много было.

И тогда они, убрав пистолеты, вспомнили опять о Кремнёве, подняли его на руки и потащили внутрь, оставляя по пути следования кровавый дымящийся след. Занесли в ресторан, положили там аккуратно на пол, расстегнули багровую от крови рубашку, рассмотрели сочившуюся рану на груди и попробовали обнаружить пульс. Он не прослушивался: прострелянное сердце остановилось. Снайпер попал точно в цель. Выжить шансов у Кремнёва не было.

Так вот неожиданно быстро, в возрасте 45 лет, и погиб наш герой, ничего не успев в своей скоротечной жизни полезного и доброго сделать: ни книгу написать, как хотел, ни с Мезенцевой наконец встретиться и объясниться, с БОГИНЕЙ остановившегося сердца своего, которое прострелили насквозь 22-го июля злые, бездушные люди и все добрые чувства и настроения из него пулей выбили… Одно в этом деле радовало и утешало только: умер Максим Александрович мгновенно и без мучений. И полетела на небо его голубка-душа – на встречу с Господом! – не испытывая более ни терзаний, ни сомнений, ни угрызений совести. Ничего! Всё это осталось внизу, на земле. А дальше начиналась для него новая жизнь. И только один Бог знает – какая…

В вестибюля ресторана, тем временем, всё продолжало развиваться по стандартной процедуре. Охранники, поняв, что их шеф мёртв, вызвали милицию и «Скорую помощь». После чего, когда все формальности были соблюдены столичными криминалистами и врачами, они же, охранники, вызвали к месту трагедии и труповозку.

Вечером в Москву из Краснодара срочно прилетел на самолёте Вано Сулаквелидзе, который на пару с Синельниковым и руководил похоронами и поминками. Похоронили Кремнёва на центральной аллее Котляковского кладбища недалеко от Гиви, и похоронили по-царски: Вано на это денег не пожалел. Он же потом через пару месяцев и шикарный памятник на могиле Максиму поставил, и тоже не поскупился на это. Молодцом оказался, словом, племянник Гиви, благодарным и щедрым на добро человеком, который так и не успел у Кремнёва дела принять из рук в руки. Форс-мажор! Всё ему пришлось делать поэтому одному и в спешке – разбираться с бумагами и с хозяйством. И надёжных и верных помощников, каким был Максим Александрович Кремнёв, у него потом долго не находилось…

18

22-го января 2001-го года исполнилось ровно шесть месяцев со дня трагической гибели Кремнёва в центре Москвы. Адвокат Макаров помнил про наказ покойного шефа именно в это время отдать письмо Мезенцевой, вручённое ему на хранение. Но сделал он это чуть позже – в середине февраля, в день рождения Максима, про которое Михаил знал, разумеется, близко общаясь в последние годы с Кремнёвым. Вот он и решил именно в этот знаковый день вручить Татьяне Викторовне посмертный подарок.

В середине февраля 2001-го, по предварительной договорённости, он приехал к ней на Лесную улицу с цветами, шампанским и конфетами – вроде как повидаться и проверить её житьё-бытьё на новом месте, помочь с проблемами, если что, или просто советом. Она встретила его радушно, поблагодарила за цветы и подарки, провела в гостиную комнату и усадила за стол. Сама же пошла на кухню готовить чай гостю. Пока готовила, Макаров осмотрелся вокруг и увидел, что в квартире Кремнёва, которую он хорошо помнил, всё оставалось по-прежнему, за исключением некоторых мелочей и штор, которые Мезенцева заменила: вместо тёмных и тяжёлых повесила светлые и воздушные. А в остальном всё осталось как было: та же мебель, картины на стенах и книги, – будто хозяин был жив ещё, только куда-то отлучился на время.

Минут через десять хозяйка принесла на подносе горячий чай в чашках, конфеты, сахар и два куска торта, который привёз ей в подарок гость, стала раскладывать всё это на столе неторопливо.

– А Ваша мама где, Ольга Сергеевна? – спросил Михаил, наблюдая за ней и её хлопотами. – Не вижу её что-то. Она не заболела случаем?

– Нет, не заболела, – ответила хозяйка, продолжая работу. – В санаторий уехала неделю назад. В начале марта должна вернуться.

Когда всё было расставлено и приготовлено к чаепитию, Мезенцева сказала извиняющимся голосом, виновато взглянув на гостя:

– Миш. Можно я Ваше шампанское оставлю себе как подарок и открою его на Новый год? Уж больно оно дорогое и качественное, судя по этикетке. Хочу матушку ими порадовать. А Вас я могу угостить коньяком: у меня коньяк есть. Хотите?

– Нет-нет, Татьяна Викторовна! Что Вы?! Какой коньяк?! – замахал рукой Михаил. – Мне ж нельзя спиртного: я за рулём. А ездить сегодня много ещё придётся. Да и времени у меня мало – коньяки распивать. Я ж к Вам по делу заехал, по правде сказать. Сделаю его, и дальше поеду.

– По делу? – переспросила Мезенцева. – По какому?

– Письмо Вам хочу передать от Вашего родственника и благодетеля, пожелавшего остаться неизвестным, который Вам эту квартиру подарил и деньги, – сказал Макаров, достав из портфеля письмо и вручив его удивлённой женщине. – Вот возьмите и прочитайте при мне. Хорошо? Если после прочтения возникнут вопросы или пожелания – я с удовольствием их исполню. Так захотел заказчик, воля которого для меня – закон.

Мезенцева осторожно взяла письмо в руки, повертела его туда и сюда, надеясь найти фамилию адресата, – но, не найдя ничего, уселась на стул поудобнее, вскрыла пухлый конверт и достала оттуда два плотно сложенных вчетверо листа белой финской бумаги, исписанных мелким аккуратным почерком. Раскрыла листы во весь их объём и принялась читать первый. А Михаил в это время принялся чай с тортом пить, при этом не сводя цепких глаз с хозяйки квартиры

«Добрый день, дорогая Татьяна Викторовна! – было написано на листе. – Сразу же, с первой строки умоляю и даже заклинаю Вас дочитать письмо до конца. Оно крайне важно для меня, поверьте, и будет правдивым и искренним от первого и до последнего слова. Потому что мне, как автору, уже незачем и даже грешно врать, кривляться и лицемерить, потому как от Вас мне ничего не надо: меня уже нет в живых. Знайте, что Вы общаетесь теперь с покойником, именно так. В противном случае я приехал бы к Вам сам и всё объяснил лично, что и намеревался сделать, – и этого письма не было бы и в помине.

Однако обстоятельства сложились так, к великому моему сожалению, что приехать и пообщаться с Вами я не смог: Смерть перешла мне дорогу. Отсюда – и это послание, без которого я не мог уйти на Тот Свет: душа моя долго бы там терзалась и маялась, не находила приюта. Поэтому, прошу ещё раз, прочтите письмо до конца: облегчите мне этим мою несчастную душу.

Дорогая Татьяна Викторовна! Чтобы правильно и до конца точно объяснить Вам моё идиотское поведение на 5-м курсе, за которое мне до сих пор стыдно, я должен начать с начала (простите за каламбур), с весны 1974 года именно. С момента, когда я, измотанный очередной сессией второкурсник, впервые увидел Вас в читалке ФДСа. Увидел – и поехал умом: я этот заревой момент до сих пор отчётливо и в деталях помню, хотя столько лет прошло. И не только от Вашей неземной красоты я дурным сделался, девственной чистоты и здоровья, хотя было и это тоже, – но от того глубинного чувства больше, будто я родного и близкого себе человека вдруг повстречал нежданно-негаданно. Человека, с которым когда-то был очень хорошо и близко знаком, тесно общался, дружил, жил под одной крышей даже, – но потом по какой-то неясной причине расстался, потерял из вида. А почему? – Бог весть!… Так вот, с этим Божественным чувством тайного духовного родства с Вами я и проучился оставшиеся три университетских года. И не было на Мидгард-земле блаженнее и счастливее меня человека, который с тех пор только Вами одной и жил, тянулся к Вам всей душой, как тянется стебелёк к солнцу. Видеть Вас раз за разом в читалке или в Учебном корпусе стало для меня НАСУЩНОЙ ПОТРЕБНОСТЬЮ, именно так – не лгу; и, одновременно, настоящим праздником сердца, который я не часто себе позволял: сил переваривать праздник каждый Божий день у меня попросту не было. «Моя Богиня» я Вас с тех пор называл – и понимал в то же самое время, что я мелок и жалок в сравнение с Вами: и росточком, и душонкой не вышел, и всем остальным, сопутствующим и социальным. Поэтому я страшно боялся Вас все годы учёбы, боялся приблизиться к Вам, подойти познакомиться и поговорить. Трусом я был поганым – сознаюсь честно!

А летом четвёртого курса, во время подготовки к гос’экзамену по военке, со мной вдруг что-то непредвиденное и странное произошло. Случайно увидел Вас в читальном зале Учебного корпуса – и потянулся к Вам с невиданной ранее силой, осмелился даже подойти и сесть напротив Вас за стол (Вы этот эпизод, вероятно, помните). Это было верхом моего тогдашнего безумства и аттракционом храбрости. На большее я способен не был, увы, и зря только Вас тогда взбаламутил, голову Вам вскружил. Каюсь – зря! Бес лукавый меня в те минуты попутал и разума лишил, со всей силы саданув в ребро. Иного объяснения у меня нет. Потому что я остро чувствую до сих пор, не могу отделаться от ощущения, что Вы были не прочь познакомиться, и настроились уже на то, когда в коридор, взволнованная, выходили. Но я Ваших надежд не оправдал и следом за Вами не вышел: не был готов к тому – хоть убейте! И Вы, наверное, разочаровались во мне как в мужчине, ничтожеством посчитали меня, тряпкой. Всё Ваше дальнейшее поведение, во всяком случае, именно о том свидетельствовало.

А у меня всё происходило с точностью до наоборот. Посидев с Вами рядом какое-то время и окончательно породнившись с Вами всем существом своим, я всё лето последнее, студенческое, думал о предстоящей встрече, тайно готовился к ней, настраивал себя не бояться, не трусить, быть настойчивее и смелее; быть мужчиною, наконец, Мужиком, Воином настоящим, Рыцарем! Готовился к Вам подойти, одним словом, по приезде в Москву и предложить Вам дружбу верную и свою неземную любовь. Потому что категорически не хотел Вас терять. Понимал уже и тогда, что без Вас мне не будет жизни.

В сентябре приехал и подошёл: Вы, наверное, хорошо помните и эту первую нашу с Вами встречу, когда Вы отказали мне возле дверей своего блока на 16-м этаже, ласково поблагодарив за всё, ласково ответив: «нет»… И у меня помутилось сознание, разум ослаб и воля, а жизнь моя понеслась под откос как взорванный террористами поезд. В прямом смысле этого слова. Я, отверженный Вами, забросил учёбу, спорт и диплом, я даже плюнул на распределение, представляете! – передоверил его товарищу, что было делать недопустимо: “товарищ” меня пошло и подло кинул в итоге. Потому что гнилым насквозь оказался, гнида, дрянным, фальшивым и подлым. Тьфу на него!

Но сейчас не о нём речь – обо мне. Первое полугодье 5-го курса стало для меня настоящим адом – потому что я, познакомившись неудачно и получив от ворот поворот, не мог уже видеть Вас, любоваться Вами, как прежде, заряжаться от Вас энергией, силой и жаждой работы, спорта, учёбы – всего. А потом ещё и этот катастрофический Новогодний бал в ДК, где Вы откровенно послали меня и мои к Вам чувства. Вы были абсолютно правы, и я не виню Вас. Наоборот, понимаю Вас и поддерживаю! Ну какой из меня тогда был жених?! – у которого не было ни кола, ни двора, ни приличной работы и цели в жизни. Мало того, саму жизнь после окончания МГУ мне надо было начинать с нуля, с чистого листа по сути, что я и сделал собственно, получив диплом на руки.

Но это я забежал вперёд на полгода. А тогда, зимой 5-го курса после злополучного бала я и ещё добавил себе проблем – мало мне их было! – посмотрел на закрытом показе себе на беду совершенно идиотский фильм «Странная женщина». В нём (если Вы видели – знаете) один молодой полудурок-романтик на вокзале вдруг встретил взрослую бабу, намного старше его, влюбился в неё по уши с первого взгляда и кинулся за ней вслед. Ходил за ней хвостом целый год по провинциальному городишку, простаивал часами под окнами, на колени прилюдно плюхался – и добился всё-таки своего, упрямец: “странная женщина” ответила ему взаимными чувствами под конец, не выдержав любовного натиска… Совершенно бредовый фильм, как я теперь понимаю, вредный даже для молодёжи как та же наркота или порнуха. Но который, однако, так потряс меня в тот роковой момент, до самых интимный и тайных струн моей души добрался и лёг там на благодатную почву, что я, идиот малахольный, Вами отверженный, решил скопировать поведение главного героя в точности, примерить его на себя ради приобретения выгоды. Что из этого получилось? – Вы хорошо помните, испытали. Простите! Только хочу заверить Вас, поклясться всеми святыми, что в действительности я не такой совершенно – не назойливый, не упрямый, не хамоватый, не дикий, не наглый! ДРУГОЙ! А тогда перед Вашими глазами проходил очень плохой спектакль, скверный даже, в моём бездарном исполнении, за который мне ужасно стыдно и совестно до сих пор. Простите ещё раз, если сможете! Но только знаете, признаюсь честно, как на духу, что те пару месяцев, что я простоял под Вашей дверью и окнами, всё равно были лучшими у меня: самыми яркими, острыми и щемящими! Я был самым счастливым тогда человеком – потому что Вы были рядом со мной…

Ну а потом учёба закончилась, и я остался один, совсем один в этом холодном и бездушном мiре. И помогли мне тогда выжить и не пропасть, не сломаться духовно Вы, дорогая моя Татьяна Викторовна, Танечка! Потому что я именно и только к Вам все послеуниверситетские годы ошалело и упорно стремился. Я поставил цель, скомандовал сам себе: «Максим! Родной! Если ты хочешь и вправду добиться любви этой чудной и милой девушки, – ты должен не на колени плюхаться и сопли жевать, а встать вровень с ней, подняться духовно и социально. По-другому нельзя, не получится, не бывает! – бомжы и пигмеи никому не любы и не интересны совсем, пойми, даже и себе самим. Бомжы – изгои любого социума! А для этого – для поднятия социального статуса и силы духа – ты должен получить жильё и прописку в Москве перво-наперво. Это главное и непременное условие будущей вашей встречи: ведь в Касимов БОГИНЯ твоя, выпускница Московского Университета, жить ни за что не поедет. Не поедет даже и в Рязань. В этом и только в этом все твои проблемы и беды. Реши их – и всё у тебя получится». И я кинулся этот мысленный план воплощать со всей страстью и силой молодости: жил все эти годы по принципу: «если хочешь, чтоб рядом была королева, постарайся вначале сам стать королём».

Однако никаким королём я так и не стал в итоге, признаюсь честно, и жилья в Москве не добился. Увы. Хотя сил и нервов потратил много. Да и денег – тоже. Много меня обманывали и футболили в эти годы, беззастенчиво пользовались мной. Но это не главное, и это не интересно совсем: дураков и мечтателей бьют, и правильно в общем-то делают. По-другому их уму-разуму не научишь. Тут интересно и важно другое: я в итоге угодил в тюрьму, в Брянскую колонию общего режима, где пришлось сидеть более трёх лет и есть тюремную пайку вместе со всеми зэками. Таков печальный итог тех моих послеуниверситетских самостоятельных мужаний и становлений, попыток пролезть в короли. Вы только не пугайтесь, Танечка, дорогая! Я никого не ограбил и не убил, а сел за нарушение паспортного режима и за уклонение от воинской обязанности: офицер запаса, я в течение нескольких лет не состоял на воинском учёте. Всё! Никаких иных грехов на моей совести нет! – не переживайте!

Родители мои бедные и несчастные – воистину святые люди! – не пережили позора и морально-психологических испытаний, что свалились на них, – сломались и умерли в одночасье оба. А я продолжил жить и терпеть дальше муки Судьбы, но уже без них, – круглым сиротой я остался. До сих пор не знаю, не могу твёрдо и точно сказать, может и я бы сломался, не выдержал психологического и нервного напряжения, – если б не Вы, моя дорогая Танечка! Вы были для меня в эти годы настоящей ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДОЙ – и источником внутренней силы и энергии одновременно…

Далее надо Вам сообщить, во избежание недоразумений, что Брянская колония санаторием не была, безусловно, – но это и не ад кромешный, не пекло и не дно, как это представляется обывателю. Там сидели и работали нормальные в общем-то мужики; там я познакомился и близко сошёлся с Гиви Кутаисским, криминальным авторитетом из Грузии, “академиком криминального мiра”, прошедшим огонь и воду. После отсидки именно он мне и помог обосноваться в Москве, а потом и купить собственную квартиру, в которой Вы с матушкой теперь живёте. Да, я работал на него все последние годы, но исключительно в качестве экономического советника и бухгалтера. Крови на мне нет. И я тяготился своей работай, просил отпустить меня, чтобы встретиться наконец с Вами и новую жизнь начать – честную, правильную и достойную нас обоих. Я помнил про Московский Университет, диплом и нагрудный знак которого бережно хранил все эти годы… Но Гиви меня не отпустил: ему сложно было найти мне замену. Поставить же вопрос ребром перед ним я не смог – каюсь. Потому что был многим ему обязан, если не сказать всем, что со мной после тюрьмы случилось…

И вот в июне этого 2000-го года Гиви Нодарович трагически погиб. Передо мной наконец открылась желанная СВОБОДА, о которой я так долго мечтал, к которой всем существом стремился. Осенью, по договорённости, я собирался сдавать дела племяннику Гиви Вано и увольняться с работы. Чтобы сразу же поехать к Вам и лично объясниться с Вами, попросить прощение за всё, за всё! – и потом предложить Вам руку и сердце. Для того, чтобы, заручившись Вашим согласием, хозяйкою привести Вас в свой дом, в свою роскошную квартиру на Лесной улице, которая мне сразу очень и очень понравилась, за которую я кучу денег отвалил, – но в которой так и не жил толком. Так я планировал и мечтал сделать, – но, наверное, не смогу этого – не получится! На меня объявили охоту, по слухам, и, вероятно, скоро убьют. Я не исключаю этого, с внутренней дрожью жду, ибо люди, которые за меня взялись, не останавливаются на полдороги. Поэтому, читая это письмо, Вы должны понимать, что общаетесь уже с покойником. В противном случае, повторюсь, никакого письма не было бы: именно так я договорился с Мишей, своим адвокатом, который теперь сидит перед Вами, наверное, и внимательно смотрит на Вас, ждёт Вашей реакции и ответа.

Да, дорогая и горячо любимая Танечка! Меня уже на Белом свете нет: я с Господом Богом давно беседую, отчитываюсь за прожитую земную жизнь перед Ним, в грехах каюсь. Их не много, в принципе, и жизни собственной я не стыжусь: она в целом у меня сложилась, не смотря ни на что, даже и на тюремную отсидку. Туда я вынужденно попал, из-за кондовой советской системы, по рукам и ногам спеленавшей нас, молодых россиян, не дававшей нам жизни, свободы, воли. Но даже и там, в колонии, я старался не терять человеческий облик. Ни перед кем особо не кланялся, не лебезил, не подличал из-за личной выгоды и лучших условий содержания; жил прямо, честно и просто; на свободу вышел потом с чистой совестью, как и должен был. Поэтому мне грешно роптать и жаловаться на Судьбу: я получил от неё всё, что хотел, и даже с избытком. Хотел в МГУ поступить – поступил, житель рязанского захолустья, и даже с первого раза. Хотел остаться в Москве после учёбы – остался, пусть с издержками некоторыми и через тюрьму. Хотел квартиру купить личную – купил, и какую квартиру, которой ещё и многие москвичи позавидуют. Захотел вот Вас отблагодарить за то море счастья, что Вы мне в Университете доставили, – и это смог сделать в итоге. Чего ж ещё и желать, и требовать сугубому провинциалу без связей?!

С Вами вот только не встретился и не объяснился лично. Но что за беда?! Всё что надо, что во мне все эти годы кипело и наружу просилось – я написал в письме. Большего мне добавить нечего. Надеюсь, что теперь Вы правильно меня поймёте, и не будете держать зла. И ещё надеюсь, что мы непременно увидимся с Вами: а иначе зачем тогда всё?! Зачем был нужен Университет и Вы в нём – мой студенческий ангел-хранитель?! Нет, Танечка, всё ещё только начинается у нас с Вами, вся наша ЖИЗНЬ НАСТОЯЩАЯ – впереди, на НЕБЕ! Я абсолютно уверен в этом, с этой ВЕРОЙ святой и праведной я на Тот Свет ухожу! А Вы живите дальше, радуйтесь и наслаждайтесь: на НЕБО Вам ещё рано, я подожду. У Вас для тихой и спокойной жизни есть теперь всё – квартира хорошая в центре Москвы, деньги и, надеюсь, здоровье. Живите, родная моя, хорошая, долго-долго, читайте книги, которые я собирал и которые попали в хорошие руки. Я же буду на НЕБЕ Вас с нетерпением дожидаться, молиться за Вас, опекать. Теперь Я уже стану вашим ангелом-хранителем, сиречь поменяюсь с Вами ролями…

Ну вот, собственно, и всё. Писать больше не о чем. Заканчиваю поэтому. Спасибо, если дочитали письмо до конца, огромное Вам спасибо! Мне это крайне важно – Вам сокровенное сообщить в форме прямой исповеди, чтобы чувствовать себя поспокойнее и поувереннее на Том Свете, перед грядущим Страшным Судом.

И чтобы не мучить и не расстраивать, а подбодрить напоследок Вас, вселить в Вашу чистую душу покой, уверенность и надежду, закончу послание стихотворением Даниила Андреева, которого я очень поздно для себя открыл, – но которого полюбил всем сердцем:

«Милый друг мой, не жалей о старом,

Ведь в тысячелетней глубине

Зрело то, что грозовым пожаром

В эти дни проходит по стране.

Вечно то лишь, что нерукотворно.

Смерть – права, ликуя и губя:

Смерть есть долг несовершенной формы,

Не сумевшей выковать себя». 

До свиданья, Танечка, до свидания родная, хорошая, незабвенная БОГИНЯ МОЯ! Именно до свидания, а не прощайте! Очень надеюсь на то! А пока, вечно помнящий и любящий Вас, Кремнёв Максим Александрович. Июль 2000 года».

Дочитав письмо до конца, бледная как полотно Мезенцева свернула листы в прежнее положение, аккуратно убрала их в конверт, задумалась на мгновение, собираясь с мыслями.

-…Так он что, погиб что ли? Кремнёв Максим? – спросила она наконец, посмотрев на Макарова испуганными глазами, в которых застыли слёзы.

– Да, погиб.

– Когда это случилось?

– 22 июля прошлого года.

– А как?

– Я не могу Вам этого рассказать, – тихо ответил Михаил, отводя на сторону глаза. – Извините, не уполномочен. Я должен был только передать письмо. Это я и сделал…

Разговор на этом прервался, в комнате стало тихо, что длилось, впрочем, не долго.

-…Так это, стало быть, его квартира? – спросила Мезенцева ещё дрожащим от волнения голосом, конверт в руках теребя. – Это он был тем “богатым родственником”, про которого Вы мне плели летом прошлого года?

– Да, он.

– И деньги… тоже его?

– Да, его. У него сегодня, у Максима Александровича, день рождения, между прочим. И я специально приехал сегодня именно, чтобы сделать подарок ему и Вам. Помяните его при случае: он стоит этого.

И опять тишина, опять пауза в разговоре. Бедная хозяйка готова была уже разрыдаться от свалившихся на неё новостей – но сдержалась, не захотела перед гостем позориться.

-…А где его похоронили? – жалобно спросила она.

– На Котляковском кладбище.

– Вы можете отвезти меня туда хотя бы раз и показать могилу?

– Могу, конечно. В любое удобное для Вас время. Хоть завтра.

– Давайте завтра. Хорошо. Во сколько Вы можете ко мне приехать?

– В любое время, Татьяна Викторовна. Завтра у меня день свободен.

– Тогда давайте после обеда условимся. В два часа сможете быть у меня?

– Смогу.

– Ну, вот и хорошо. Завтра тогда и съездим…

19

На другой день в два часа пополудни Макаров заехал за Мезенцевой, как и обещал, отвёз её на Котляковское кладбище столицы и там провёл по центральной аллее прямо к могиле Кремнёва, которая была недалеко от входа, в элитном месте. Там даже зимой нельзя было увидеть снега и грязи: всё это быстро и тщательно убирали рабочие. Могила, приведённая в надлежащее состояние в октябре 2000-го по заказу Вано, была большая по размерам, со вкусом обустроенная известным московским архитектором, использовавшим чёрный, серый и белый мрамор для отделки. Мраморной были ограда и основание, и сам постамент, на котором возвышалась огромная чёрная мраморная плита высотой в два с половиной метра. И на этой плите пескоструйным методом был изображён в полный рост 45-летний Максим Александрович Кремнёв, переведённый на камень с юбилейной своей фотографии, сделанной год назад Синельниковым в ресторане «Лабиринт». Мастера-гравёры постарались на славу: покойник был очень похож на себя, живого. Стоял прямо и просто, облокотившись руками о стол, внимательно смотрел на прохожих, будто оценивая личные качества каждого посетителя. А в ногах у него была установлена белая мраморная плита, исполненная в виде раскрытой книги. И на этой плите золотыми буквами гравёром были запечатлены стихи следующего содержания:

«Простите нас. Мы до конца кипели,
и мир воспринимали, как бруствер.
Сердца рвались, метались и храпели,
как лошади, попав под артобстрел.

…Скажите… там… чтоб больше не будили.
Пускай ничто не потревожит сны.
…Что из того, что мы не победили,
что из того, что не вернулись мы?…»

Это были последние две строфы из стихотворения И.Бродского «И вечный бой», которое Максиму очень нравилось, зацепило за душу когда-то в юности. И эти строфы он, словно предчувствуя свою скорую гибель, тайно передал Синельникову за пару недель до расправы и попросил того написать их на его могиле в качестве эпитафии. Славка исполнил просьбу товарища в точности, сохранил и потом передал стихи мастерам; а мраморную основу в виде книги это уже архитектор придумал, зная в общих чертах биографию покойного…

Подойдя вплотную к могиле, испуганная Мезенцева остановилась возле неё и сразу же устремилась взглядом на каменное изображение Максима. Было видно со стороны, как побледнело сразу же её лицо и задрожали губы. Не мигая, она смотрела Кремнёву в глаза – и не могла от них оторваться. Она узнала на камне своего давнишнего воздыхателя безусловно – и не узнала его в то же самое время. Это был он – и не он одновременно. Тот Кремнёв, её сокурсник, был мелким и жалким трусишкой, долго боявшимся к ней подойти и всё её в коридорах и читалках высматривавший и карауливший. Так это было смешно наблюдать, и грустно одновременно! А когда наконец осмелился и подошёл – она его прогнала от себя, недвусмысленно так отшила, не оставив никаких шансов на будущее. И именно за его трусость и нерешительность это сделала, чего она на дух не переносила в мужчинах, что считала главным недостатком их. И даже, помнится, бабою его обозвала однажды в сердцах: так он её утомил своим патологическим страхом, вечным нытьём и слабостью… А этот каменный Кремнёв был совсем другим – принципиально, – на того, молодого и сопливого мальчика ни капельки внутренне не похожим. Прямой, волевой и уверенный взгляд решительного, мужественного человека, способного на поступок и даже на подвиг, прошедшего огни и воду наверное и изучавшего жизнь не по учебникам, не по рассказам родителей, о многом сердцу одинокой женщины говорил. Татьяна видела, или сердцем чувствовала, лучше будет сказать, что этот вот истукан, запечатлённый на камне, ещё недавно совсем крепко стоял на ногах и умел за себя постоять. Такая разительная с ним произошла перемена…

«Я всю свою жизнь настоящего мужика ждала и надеялась встретить, – вдруг неожиданно подумала она, не отрывая глаз от Максима. – Мечтала о Мужчине, Воине и Герое, о человеке, словом, за которого могла бы спрятаться и спокойно жить. И так до сих пор и не встретила, до 45-ти лет дотянув. И не встречу уже никогда: старой девой помру, не изведавшей счастья замужества и материнства. А он, мужчина моей мечты, мой кумир и рыцарь, прямо передо мною стоит. Только уже мёртвый, каменный, ненастоящий. Какая же я оказалась дура, какая дура!»

Слёзы брызнули из её глаз ручьём, но она не утирала их, не шевелилась даже. Стояла, плакала горько и безостановочно, и при этом смотрела на каменное изваяние жадно – чёрное, мрачное и холодное, – которое каких-то полгода назад ещё было живым и здоровым парнем по имени Максим Кремнёв. Плакала – и корила себя нещадно самыми последними словами за то, что оттолкнула когда-то его святую и праведную любовь, заставила бедного мальчика много и долго мучиться. Он, бедняжка, даже в тюрьму из-за неё угодил, хлебнул там горюшка полной мерой. И, тем не менее, не сломался, не скис, не запил с горя, на дно социальное не опустился. Большим молодцом оказался на деле! – нашёл в себе силы к нормальной и полноценной жизни вернуться. И не в Рязани своей, не в Касимове, а в Москве! Вон какую квартиру здесь купил и подарил ей, сколько скопил денег, чтобы она нужды и горя не знала. И сделал это в лихие 90-е годы, что уж совсем удивительно, когда вся страна от мала и до велика копейки считала, голодала и бедовала, торговала и челночила от отчаяния. А он нет, он большими делами вертел – и о ней постоянно думал при этом, тайно заботился о её старости. А она когда-то побрезговала им; решила, дурочка, что он ей, вертихвостке, не пара.

Слёзы ещё сильнее, ещё обильнее потекли из её глаз, со щёк на её пальто и косынку капали и капали…

-…Татьяна Викторовна, извините, – осторожно нарушил её мысли и тайную беседу с покойным Кремнёвым Макаров. – Давайте Вы постоите тут одна, поплачете, а я не буду Вам мешать. Отойду в сторону, покурю и буду ждать Вас на выходе. Хорошо?

Не поворачиваясь, Мезенцева кивнула головой в знак согласия, и Михаил ушёл. И она осталась одна возле могилы… и всё смотрела и смотрела в глаза Максиму – и не могла наглядеться. И при этом корила себя изо всех сил и плакала всю дорогу: так много в ней скопилось в последнее время слёз, непременных спутников старых дев и вдов одиноких…

Через полчаса, всё до конца выплакав и душой успокоившись и утихнув, израсходовав последние остатки сил, она виновато простилась с Максимом и пошла медленным шагом к выходу – Михаила искать, который отвёз её назад на Лесную… Но через месяц она приехала на Котляковское кладбище вновь – уже одна, без адвоката Макарова, и с большим букетом белых роз, которые она бережно уложила у ног покойного.

И так она ездила регулярно к Кремнёву в течение нескольких лет, подолгу стояла и смотрела на него, разговаривала с ним и плакала… А потом вдруг она перестала ездить по какой-то причине. Толи устала с покойником без-цельно и тупо общаться и молодость безвозвратно ушедшую вспоминать, толи заболела сама или с матушкой её что случилось. Бог весть! История о том умалчивает…

                                                                                                     <2018 – 2022>

Приложения к 3-й и 4-й части

Приложение №1

Штрихи к портрету А.Б. Чубайса.

В 2010-е годы, будучи главой «Роснано» – огромной госкомпании, созданной конкретно под него президентом Путиным, которую Чубайс успешно и вполне осознанно довёл до ручки и до банкротства (не могут люди подобного воровского типа и склада что-то создавать и строить для общего блага – только рушить и превращать в пыль, в ничто), Анатоль Борисович так оценивал свою работу в правительстве Бориса Ельцина в лихие 90-е годы:

 «Мы занимались не сбором денег, а уничтожением коммунизма. Это разные задачи… Мы знали, что каждый проданный завод – это гвоздь в крышку гроба коммунизма. Дорого, дёшево, безплатно, с приплатой – двадцатый вопрос… Приватизация в России до 97-го года вообще не была экономическим вопросом. Решалась главная задача – остановить коммунизм. Эту задачу мы решили…»

И эта неприкрытая и лютая ненависть ко всему державному и великому, русско-советскому и героическому, в Чубайсе-министре трансформировалась в то, что он своими сознательными и полностью подконтрольными Сиону действиями разрушил в хозяйственной жизни новой России практически всё, что можно было разрушить из общенародного наследства СССР. Он прошёлся по сов-производству стальным, могучим катком, не оставив камня на камне…

Но это было уже потом – во времена ельцинского лихолетья, а проще сказать – бардака. Начинал же, что показательно, Анатолий Борисович свою политическую карьеру как пламенный молодой коммунист – инструктором Смольнинского райкома КПСС. Человеком, то есть, кто, как и Геннадий Бурбулис, и тот же Егорка Гайдар, пришёл в партию не для того, чтобы “строить и месть в лихой лихорадке буден”, но чтобы гадить, тащить и рушить устои, созданные до него, делать карьеру и деньги, пронырливо лезть во власть. И попутно дискредитировать партию в глазах простых россиян, превращать её в источник раздора, гниения и проказы… Потом он в Ленинградский инженерно-экономический институт перебрался – политэкономию преподавать, – где, вероятно, и был завербован сотрудниками КГБ, и тайно принят в масоны.

Время его перехода на необременительную преподавательскую работу (1982 год) удивительным образом совпадает с приходом к власти Ю.В.Андропова – вербовщика, опекуна и куратора всех анти-русских и анти-советских сил 80-х и 90-х. И ещё более удивительно и показательно одновременно, что сразу же после этого молодой и доселе никому не известный преподаватель ЛИЭИ Чубайс организует свои знаменитые “чубайсовские экономические семинары”. Туда приехать и выступить считали для себя за честь такие будущие “светила экономики”, как тот же Егор Гайдар, где и формировалась, по сути, под руководством Анатолия Борисовича пятая колонна будущих младореформаторов перестройки, “прожорливых ельцинских волчат”. И всё это происходило в открытую и абсолютно легально, заметьте, было организовано на широкую ногу. Под Чубайса уже и тогда выделялись огромные денежные средства. Причём, как советскими, так и западными спецслужбами.

А уже в следующем 1983 году “скромный преподаватель” Чубайс вместе с дружком своим Петром Авеном (будущим крупным бизнесменом) становится – внимание! – членом Государственной комиссии, что призвана была изучить возможности экономических преобразований в СССР. Не много и не мало! Представляете себе, карьера для никому не известного доцента из Ленинграда! Любой деляга и вертихвост мог бы ей позавидовать!

С уверенностью можно предположить, что Анатолия Борисовича вывели на такую орбиту и потом опекали плотно высшие чины КГБ. Может, даже и лично Андропов, пока ещё был живой и дееспособный, пока не впал в маразм. А поскольку советский КГБ и американское ЦРУ были родными сёстрами в деле тотальной слежки за политически-активными и совестливыми русскими гражданами с целью выявления неблагонадёжных персон в их среде: диссидентов-оппозиционеров так называемых, или же, наоборот, националистически-мыслящих бунтарей-патриотов, с последующей их вербовкой (советское диссидентство), или же дискредитацией и ликвидацией (истинные и непродажные патриоты страны), – то и выходит, как ни крути, что завербованный КГБ СССР в начале 80-х скрытый антисоветчик Чубайс одновременно работал и на ЦРУ, на мировое еврейство то есть, на Сион, что давно уже оседлал бычью шею Америки и прекрасно себя от такого наездничества чувствует.

«По американской подсказке и при конкретной материальной помощи, – писал в 1995 году про бурную молодость Анатолия Борисовича его земляк академик Ю.К.Бегунов (в книге «Тайные силы в истории России»), – Чубайс создал тогда в Ленинграде подрывной антикоммунистический клуб “Перестройка”, который вёл пропагандистскую работу среди ленинградской интеллигенции против коммунизма и в пользу “демократических реформ” (Это бывший-то инструктор райкома партии, вступивший в её ряды в 20 лет! Каков молодец был Анатолий Борисович, не правда ли?! И какой оборотистый на удивление! – А.С.). Очень скоро все 30 постоянных членов этого клуба (Чубайс, Голов, Нестеров, Новосёлов, Молоствов, Сергей Беляев и др.) вошли в состав партии “Демократический выбор России” и были избраны в Верховный Совет, Ленсовет и позднее в Государственную Думу. Началась конкретная работа по дестабилизации политической обстановки в СССР»…

Эту свою подпольную интернациональную службу Чубайс нёс в высшей степени добросовестно и качественно, по-видимому, ибо в 1990 году он назначается заместителем, а затем почти сразу же и первым заместителем председателя исполкома Ленсовета, главным экономическим советником мэра города Ленинграда А.Собчака, про “подвиги” которого на посту градоначальника бывшей северной столицы в литературе достаточно уже написано, и хорошо. Теми же ленинградцами, что не потеряли разум, совесть и честь, не скурвились от перестроечной лихорадки (книга Ю.Т.Шутова «Собчачье сердце» или «Прохиндеада», например, вышедшая в Санкт-Петербурге в 1994 году и сразу же ставшая бестселлером).

И на такие должности, как понимаете, случайных и пустых людей не берут, и на пушечный выстрел не подпускают. Это и дурачку очевидно.

В должности первого заместителя мэра Чубайс тесно сблизился с Собчаком, стал видным членом его команды – помогал Анатолию Александровичу мэрствовать. Понимай – ошалело приватизировать и тащить, переправлять за рубеж всё, что только было возможно, до чего доходили глаза и руки. Во всём блеске себя показал в роли помощника-казнокрада, был отмечен мировой закулисой как проверенный и надёжный боец за торжество Единого Мирового порядка и процветание Сиона. И был переведён в Москву – на роль смотрящего при первом президенте Ельцине.

И уже с ноября 1991 года, сразу после разгрома ГКЧП и удаления из высшего эшелона власти всех державников-патриотов, надёжных охранителей славной советской традиции и дисциплины, накопленных богатств и казны, Чубайс становится – внимание! – председателем Государственного Комитета Российской Федерации по управлению Государственным имуществом. Вот ведь какой пост доверили, не побоялись, в сущности достаточно молодому ещё человеку! Политически неискушённому, вроде как! Значит, было за что; значит, верили – не подведёт, с поставленной задачей справится: выплатит заокеанским кураторам и радетелям долг за их высокое покровительство и карьеру, и тайную спонсорскую помощь.

Тем более, и момент настал самый что ни наесть подходящий: Хозяина-то в стране нет. А денег и богатств – горы! Поле деятельности – необъятное для прихватизации. Всё, что добыли и построили трудолюбивые русские люди после войны, что на чёрный день накопили, – всё это теперь Чубайсу и его команде досталось. Работай, Анатолий Борисович, уважаемый, не ленись! Потом тебе всё зачтётся!

Команда “свыше” была им понята правильно и буквально – и принята к исполнению. Долг и вправду достаточно быстро был Западу возвращён – с лихвой и десятикратным запасом. Цинично и нагло обворовав народ руками Егорки Гайдара зимой 1992-го года, оставив одураченный народ ни с чем, без ржавой копейки в кармане, Чубайс спешно принялся после этого раздавать самые лакомые и прибыльные куски общегосударственного пирога своим подельникам-младореформаторам – членам тайных масонских лож, сект, кружков и интернациональных клубов, что плотной стеной облепили Ельцина с первого дня, привели его, пьяницу горького, к власти. Принялся благодетельствовать и одаривать тех, одним словом, кто, собственно, перестройку и сделал. Нефтяные и газовые месторождения, что им за бесценок достались, металлургические комбинаты, золоторудные и алмазные копи, и бескрайние лесные и рыбные промыслы стали платой за труд, за кропотливую разрушительную работу, что они долгие годы вели, их естественной победной контрибуцией. Интернационал остервенело, хищнически рвал подбитую и истекающую кровью Россию на части, давился дымящейся плотью, рыгал, – но всё равно продолжал глотать и глотать огромные жирные куски – и только “брата” Чубайса славить.

1 июня 1992 года Анатолия-свет-Борисовича назначают, помимо прочего, Первым заместителем председателя правительства России по вопросам экономической и финансовой политики, после чего ещё и все деньги народные оказались в его руках, которыми он самовольно и безбожно распоряжался, которые расточительно и без-контрольно тратил. Кого было нужно и можно – покупал с потрохами, делая своими лакеями и союзниками; на неподкупных и неугодных натравливал продажных следователей и прокуроров с судьями. Власть у Чубайса в стране в это время, пока президентом России Ельцин Борис Николаевич значился, была воистину неограниченная. Это надо признать.

Да и после ухода Ельцина он не пропал, не залёг на дно, не превратился в политического покойника – как тот же Борис Березовский, к примеру. РАО “ЕЭС России” ему на кормление его закулисные хозяева отдали, посредством которого он продолжал влиять на большую политику, на новых обитателей Кремля…

Вообще же, в судьбе Чубайса поражает именно то, когда его бурную жизнь окинуть и осознать пытаешься, что он, люто ненавидя всё государственное и подконтрольное, именно в госструктурах всегда и работал – не в частных, которые он неустанно рекламировал и продвигал как панацею от всех застоев и бед, от бардака финансового и производственного. Странно да! На словах этот хитрющий и лукавый деятель был целиком и полностью за частное предпринимательство и за РЫНОК, что якобы являются фундаментом, или основой западного могущества, богатства и изобилия, – на деле же он с нуля не создал в России ничего частного и личного, что можно было бы поставить только ему в заслугу как тому же Генри Форду или Илону Маску, не показал пример. Сиречь этот двуличный и плутоватый товарищ был рождён и создан для одной лишь цели: чтобы рушить и грабить чужое – но уж никак не накапливать и не создавать. Какой там!!! Поэтому в 1918-м он бы, записавшись к большевикам, рушил и грабил романовское наследство под крылом Троцкого, а в 1992-м он, молодой коммунист, но быстро перекрасившийся в демократа, пускал в распыл уже советское наследство под крылом Ельцина. Ему, если совсем коротко, как тому татарину, всё равно было, что еб…ть, что резать – лишь бы кровь текла…

Штрихи к портрету Е.Т. Гайдара

Явлинский с Чубайсом, главные бесы перестройки, были евреями: один – чистокровный, другой – полукровка, – а евреи не любят выпячиваться и действовать на первых ролях, вызывать на себя праведный гнев народный. Это не их политика и позиция жизненная – откровенно лезть на рожон и потом получать оплеухи. Поэтому-то экономическую стратегию по тотальному разграблению и закабалению России решили доверить в декабре 1991 года команде Гайдара Егора Тимуровича. Русского парня по национальности, да, но деятеля абсолютно продажного и подконтрольного, который и стал в итоге вместе со своим начальником, первым президентом новой России Борисом Ельциным (тоже, кстати сказать, чистокровным русским мужичком, и тоже продажным, подконтрольным и управляемым) очередной интернациональной ширмой, или “стрелочником”, или красочной вывеской для толпы, за которую разрушителям последней русской Державы было очень удобно прятаться. Точно такой же вывеской-ширмой ведь и Ленин был в Октябре Семнадцатого для своего еврейского окружения; да и Сталина потом на эту же шутовскую роль определяли его партийные соратники. Да он, молодчина, вырваться смог из липких еврейских пут и провести в Советской России собственную Державно-патриотическую политику…

«А почему Гайдар-то на место “стрелочника” попал, а ни кто-то другой – Иванов, к примеру, Петров или Сидоров? – спросит дотошный читатель. – Неужто случайно там, на тайной интернациональной кухне, пальцем чёрным в синее небо тыкнули и прямо в него и попали, везунчика? Что-то не верится!…»

И правильно, что не верится, – охотно ответим на это, – ибо случайностей там у них “наверху” действительно не бывает. Ибо там всё просчитывают до мелочей прозорливые и ушлые дяденьки, рентгеном своих протеже просвечивают на предмет благонадёжности и верности своим разрушительным принципам; да ещё и опутывают намертво семейными и масонскими путами, что и не вырвешься уже потом. И пытаться нечего… Вот и наш Егорка Гайдар никогда бы так высоко не взлетел, не поднялся, не женись он однажды правильно – сиречь на том, на ком нужно жениться, кто проложит дорогу наверх.

А с этой его женитьбой выгодной дело происходило так, если совсем коротко. Ещё в бытность свою студентом экономического факультета МГУ им. Ломоносова молоденький и безусый Егор женился на своей однокашнице, Ирине Смирновой. Такой же молоденькой и очень милой и симпатичной девушке, родившей ему двух детей – сына Петю и дочку Машеньку, – но которая, увы и ах! была из простой семьи, у которой не было в столичном бомонде ни малейших зацепок и связей… Не удивительно, что этот первый гайдаровский брак, брак по любви, вероятно, долго и не просуществовал: кто-то посоветовал Гайдару поменять супружницу на другую, более пробивную и ловкую, более “родовитую”. Может, тот же академик Шаталин, его научный руководитель в аспирантуре и идейный единомышленник, как писал потом про него сам Гайдар.

«Любовь любовью, Егор, – нашептывал он-ли ему в перерывах между занятиями, или другой какой знаток богатой и сытой жизни, – любовь – это дело хорошее. Особенно – для молодых, когда гормоны очумело играют и искрами из глаз сыплются. Но одной любовью сыт не будешь, пойми… Любовь, она скоротечна и обманчива: придёт – и через месяц уйдёт, когда молодую жену всю как “эскимо” оближешь, когда уже не будет в ней для тебя закрытых мест и тайн… А кушать-то всегда хочется, даже и в старости. И ежели хочешь быть до старости сыт, быть в масле и шоколаде – бросай свою Ирку-простушку и безприданницу и женись ещё раз. Но только уже на той, на которую мы укажем…»

Ну и послушался наш Егор своих наушников и советчиков – в 1982 году, после успешного окончания аспирантуры, развёлся с первой женой и женился на второй, уже исключительно по расчёту. Его избранницей на этот раз уже не простушка стала, а дочка высокопоставленного деятеля Сиона и писателя-фантаста по совместительству Аркадия Натановича Стругацкого Марианна. Дама, с которой он познакомился ещё в школе и которая и ввела его через папу в высший еврейский круг, сделала антисоветчиком ярым и космополитом; вероятно и масоном тоже – там у них без этих тонкостей ритуальных никак нельзя. Вот и вся разгадка блистательной карьеры Гайдара: всё оказалось просто как Божий день, как тот же дебет и кредит…

После этой женитьбы знаковой и во всех смыслах выгодной он понёсся наверх с такой скоростью, с какой только ракеты на орбиту летают. Так, что даже и у него самого, наверное, голова закружилась от подобной бешеной гонки. Судите сами, читатель. Уже в 1983-84 годах его, сопляка и недавнего аспиранта, приглашают участвовать в работе государственной комиссии по изучению возможности экономических преобразований в СССР! Представляете себе, уровень и масштаб работы для начинающего экономиста, которому ещё не исполнилось и 30-ти!!! Там он знакомится с Анатолием Чубайсом и Петром Авеном, главными своими дружками-подельниками по будущему “правительству реформаторов” (которые тоже ведь были сопливые совсем, а уже так высоко оба летали), и те приглашают его в Ленинград для выступлений на “чубайсовских” экономических семинарах. А уже летом 1986 года в Змеиной Горке под Ленинградом (характерное место, не правда ли, для разного рода нечестии и упырей!) Гайдар, Чубайс и Авен организовали свою первую открытую конференцию, громко и недвусмысленно заявив о себе как о силе, которая всем ещё жару даст…

Дружба с Чубайсом и Авеном – это прекрасно: это всё для души и, одновременно, хороший задел на будущее. Но, будучи человеком деятельным и практичным, Гайдар и настоящего не упускал со своею второй супругой. В 1986-87 годах он – ведущий научный сотрудник Института экономики и прогнозирования научно-технического прогресса АН СССР, где начинает работать под руководством небезызвестного академика-реформатора Льва Абалкина, тоже из интернационально-иудейского племени, из разрушителей СССР, ставшего уже перед самым крахом Державы заместителем союзного премьера Рыжкова. И это всё не случайно, такое высокое покровительство: Гайдара готовят на очень высокую должность исподволь; ему уже, видимо, определили место будущего премьера при Ельцине, с которой он будет просто обязан справиться, чтобы благодетелей-кукловодов не подвести.

Посидев под Абалкиным год, ума-разума от него набравшись, в 1987-90 годах Егор Тимурович переходит на партийно-пропагандистскую работу: становится редактором экономического отдела и одновременно членом редколлегии журнала “Коммунист”, где просиживал штаны уже много лет и небезызвестный нам деморосс и межрегионал Ю.Афанасьев. А в 1990 году 34-летнего Гайдара ждёт новое неслыханное назначение: он становится редактором отдела экономики уже и газеты “Правда”, главной газеты страны, куда без высочайших протекций и покровительства и на пушечный выстрел не подпускали, где зарплаты сотрудников были поистине космические, не уступавшие зарплатам членов ЦК… Но и там он не задержался долго: время не позволяло сидеть и связи. Через полгодика он распрощался и с “Правдой”, и в том же 1990 году возглавил уже Институт экономической политики при АНХ СССР, где благополучно написал и защитил докторскую диссертацию! В науке это – генеральский чин, да будет известно, со всеми вытекающими отсюда благами и привилегиями, и гонорарами умопомрачительными, открытыми дверями в любые самые крутые и престижные редакции и издательства. А ещё это – ежемесячные немереные оклады и надбавки за учёную степень, и целая куча помощников, плюс ко всему, из числа студентов и аспирантов, которые на тебя пашут безропотно и ежедневно, а ты только снимаешь пенки с их праведных молодых трудов! А ведь ему в это время, повторим, было 34 года всего. И это, напомним ещё, было не военное, а мирное время, когда престижного места уровня директора общесоюзного института люди десятилетиями дожидались, пока какой-нибудь древний начальник-пердун ни умирал на рабочем месте, и где после этого начинались жуткие за освободившееся кресло битвы…

Но, всё равно, это были пока что цветочки. Ягодки же ждали нашего везунчика впереди.

19 августа 1991 года, сразу же после начала работы ГКЧП, бывший пламенный коммунист Гайдар публично объявляет о своём выходе из КПСС, то есть бросает партию в тяжелейшую для неё минуту и становится этаким партийным Власовым. После чего сразу же присоединяется к защитникам Белого дома, к иуде Ельцину под крыло, за которым, как ему кто-то уже нашептал, будущее… До цели всё ближе и ближе, которую кукловоды его ему, перевёртышу розовощёкому, уготовили.

В сентябре, расправившись с гэкачепистами, посадив всех их в тюрьму, он возглавил рабочую группу экономистов, созданную новым другом Геной Бурбулисом при Госсовете Российской Федерации. А уже в октябре 1991 года он был назначен на должность заместителя председателя правительства РСФСР по вопросам экономической политики, министром экономики и финансов РСФСР в правительстве Ивана Силаева.

И вот она – кульминация, вершина взлёта, карьеры! В начале 1992 года 35-летний Е.Т.Гайдар становится исполняющим обязанности председателя правительства Российской Федерации, и как глава “правительства реформаторов” активно участвует в развале страны, в тотальном её поношении и разграблении. Вот что значит для человека удачный выбор жены, женитьба не по любви – по расчёту! Добился бы он такого, скажите, останься он жить со своею первой простушкой-женой?!…

«Однако, позвольте! – возразит нам на это какой-нибудь упёртый его почитатель. – Зачем же так примитивно и пошло пишите про него?! Ведь наш глубокоуважаемый Егор Тимурович не каким-нибудь полуграмотным замухрышкой-провинциалом был. Нет! Он был коренным москвичом, потомком двух известных писателей! МГУ, наконец, закончил, аспирантуру дневную. После чего кандидатскую там же в МГУ защитил. Это что-то да значит. Верно?!…»

«Значит, значит, – согласием ответим на это. – Успокойтесь, друзья. Его достоинств мы умолять не станем. Зачем? Зачем принижать человека, действительно, ежели он и вправду старался в первые свои самостоятельные годы, годы студенчества, чего-то узнать и достичь по-настоящему важного и высокого. Если не в МИНХ им. Плеханова за липовым дипломом пошёл, как тот же Гриша Явлинский, а в МГУ, где учиться на порядок сложнее и тяжелее. Где липовых дипломов не выдают – потому что для учёбы в Университете, элементарно, мозги нужны – в отличие от той же Плехановки. Это там они вообще никому не требуются – ни преподавателям, ни студентам… Но только позвольте заметить вам всем, гайдаровским почитателям, что из Московского Университета таких кандидатов и докторов ежегодно выходят сотни! Но все они лапу в итоге сосут в какой-нибудь невзрачной столичной конторе, не имея возможности и половины полученных знаний реализовать, а может даже и больше. И карьера Гайдара для них – мечта, сказка недостижимая! И всё потому только, что не пожелали они менять любовь и дружбу свою студенческую на власть, на деньги грязные и вонючие. Это – единственная причина их послеуниверситетского прозябания, единственная!… А Гайдар, не раздумывая, поменял – и Бог ему будет судьёй, как в таких случаях говорится…»

Одно в защиту покойного Егора Тимуровича здесь уместно и правильно будет сказать, неблаговидную роль его судьи с собственной души снимая, – что он не одинок был в подобного рода поступках. Так поступали многие большие кремлёвские деятели советского героического периода, Горбачёв и Ельцин – в том числе. Все они достигали больших высот в политике исключительно посредством удачных женитьб – ибо существовавший в ту пору и существующий до сего дня институт кремлёвских невест, через “святые врата” которого, словно через чистилище, обязаны проходить большинство чиновников и общественных деятелей самого высокого ранга, уже давно перестал быть тайной. Тут нечего уже прятаться и скрывать, господа, – дело это напрасное.

И Солженицын, и Сахаров, и Ростропович, и Родион Щедрин таким же манером прославились, точно таким – посредством выгодных браков на сионистках. И пусть эти “гении” разрекламированные шибко не хорохорятся перед народом достоинствами и талантами. За бешенную славу, что свалилась на них, и деньги немереные, дармовые, они чистые Божьи души свои с потрохами Сиону продали. И про это известно давно, как и про того короля из сказки, которому придворные просто боялись сказать, что он на самом-то деле ГОЛЫЙ…

Приложение №2 (А.А. Андреева «Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой». Фрагменты книги)

* * *

Теперь я должна попытаться написать о самом главном, о том, что является основой творчества Даниила Андреева, в том числе и истоком книги «Русские боги».

Сделать это трудно, потому что придется говорить о вещах недоказуемых. Те, для кого мир не исчерпывается видимым и осязаемым (в крайнем случае, логически доказуемым), для кого иная реальность – не меньшая реальность, чем окружающая материальная, поверят без доказательств. Если наш мир не единственный, а есть и другие, значит, между ними возможно взаимопроникновение – что же тут доказывать?

Те, для кого Вселенная ограничивается видимым, слышимым и осязаемым – не поверят.

Я говорила о моментах в жизни Даниила Леонидовича, когда в мир “этот” мощно врывался мир “иной”. В тюрьме эти прорывы стали частыми, и постепенно перед ним возникла система Вселенной и категорическое требование: посвятить свой поэтический дар вести об этой системе.

Иногда такие состояния посещали его во сне, иногда на грани сна, иногда наяву. Во сне по мирам иным (из того, что он понял и сказал мне) его водили Лермонтов, Достоевский и Блок – такие, каковы они сейчас.

Так родились три его основных произведения: «Роза Мира», «Русские боги», «Железная мистерия». Они все – об одном и том же: о структуре мироздания и о пронизывающей эту структуру борьбе Добра и Зла.

Даниил Андреев не только в стихах и поэмах, но и прозаической «Розе Мира» – поэт, а не философ. Он поэт в древнем значении этого понятия, где мысль, слово, чувство, музыка (в его творчестве – музыкальность и ритмичность стихов) слиты в единое явление. Именно такому явлению древние культуры давали имя – поэт.

Весь строй его творчества, образный, а не логический, все его отношение к миру, как к становящемуся мифу – поэзия, а не философия.

Возможны ли искажения при передаче человеческим языком образов ино-материальных, понятий незнакомого нам ряда? Я думаю, что не только возможны, но неминуемы. Человеческое сознание не может не вносить привычных понятий, логических выводов, даже просто личных пристрастий и антипатий. Но, мне кажется, читая Андреева, убеждаешься в его стремлении быть, насколько хватает дара, чистым передатчиком увиденного и услышанного.

Никакой “техники”, никакой “системы медитаций” у него не было. Единственным духовным упражнением была православная молитва, да ещё молитва “собственными словами”.

Я думаю, что инфаркт, перенесённый им в 1954 году и приведший к ранней смерти (в 1959-м), был следствием этих состояний, был платой человеческой плоти за те знания, которые ему открылись. И как ни чудовищно прозвучат мои слова, как ни бесконечно жаль, что не отпустила ему Судьба ещё хоть несколько лет для работы, всё же смерть – не слишком большая и, может быть, самая чистая расплата за погружение в те миры, которое выпало на его долю.

В «Розе Мира» он вводит понятие “вестник” – художник, осуществляющий в своем творчестве связь между мирами. Таким он и был.

Василий Васильевич Парин, советский академик, физиолог, атеист, очень подружившийся в тюрьме с Даниилом, с удивлением рассказывал мне: «Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле “сочиняет”, а едва успевает записывать то, что потоком на него льётся».

Не писать Даниил не мог. Он говорил мне, что два года фронта были для него тяжелее десяти лет тюрьмы. Не из страха смерти – смерть в тюрьме была вполне реальна и могла оказаться более мучительной, чем на войне, – а из-за невозможности творчества.

Сначала он писал в камере на случайных клочках бумаги. При “шмонах” эти листки отбирали. Он писал снова. Вся камера участвовала в сохранении написанного, включая “военных преступников”, немцев и японцев, которые, не зная языка, не знали, что помогают прятать – это была солидарность узников.

После смерти Сталина и Берии было заменено тюремное начальство. Начальником режима стал Давид Иванович Крот, облегчивший режим, разрешивший переписку, разрешивший свидание с родными. Во Владимирскую тюрьму на свидания, продолжавшиеся час или два, стала ездить моя мать, а я в Мордовском лагере стала получать открытки и письма, исписанные стихами, мельчайшим почерком, который, вероятно, вконец измучил лагерного цензора. Но письма он отдавал.

Вот тогда и были написаны черновики «Розы Мира», «Русских богов» и «Железной мистерии»; восстановлены написанные до ареста «Янтари», «Древняя память», «Лесная кровь», «Предгорья», «Лунные камни»; написан цикл стихотворений «Устье жизни». Отрывки из поэмы «Германцы», которые он вспомнил, вошли в главу «Из маленькой комнаты» книги «Русские боги»…

* * *

Время шло. В 1956 году начала работу хрущевская Комиссия по пересмотру дел политзаключенных. Эти комиссии работали по всем лагерям и тюрьмам. На волю вышли, я думаю, миллионы заключенных. На том лаг-пункте, где была я, из двух тысяч женщин к концу работы Комиссии осталось всего одиннадцать. Один из “Великих арестантских путей”, железная дорога Москва – Караганда через Потьму летом 1956 года всеми поездами везла освобожденных, а вдоль путей стояли люди и приветственно махали руками этим поездам.

Меня освободили в самом конце работы и очень буднично: надзиратель вошел в барак и сказал: «Андреева, собирайся с вещами, завтра выходишь на волю».

Я и вышла, в золотеющий мордовский лес. 15 августа была в Москве, 25 августа 1956 года – на первом свидании с мужем во Владимире.

Мы увиделись в малюсенькой комнате. Он уже ждал меня, его привели раньше. Очень худой, седой, голова не была обрита, как полагалось заключенным. О радости нечего и говорить – поднял меня на руки.

Надзирательница смотрела на нас, полная искренних сентиментальных чувств, и не видела, как Даниил под столиком, нас разделявшим, передал мне четвертушку тетради со стихами, а я её спрятала в платье.

Комиссия снизила ему срок с 25 до 10 лет. Оставалось еще восемь месяцев, но не это было страшно, а то, что при освобождении по концу срока не снималась судимость, а это значило – отказ в прописке в Москве. А он умирал, и это знали все. И он знал.

Такое решение Комиссии было вызвано его собственным заявлением, на эту Комиссию поданным. По смыслу оно было таким: «Я никого не собирался убивать, в этой части прошу мое дело пересмотреть. Но, пока в Советском Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не считать меня полностью советским человеком». Было ясно, что надо хлопотать об ещё одном пересмотре дела, но прежде всего надо было спасти черновые рукописи, созданные в тюрьме. Поняв, что для пересмотра его привезут в Москву, мы договорились, что все рукописи он оставит в тюрьме. Узнав, что его привезли на Лубянку, я поехала во Владимир как бы на свидание. Меня привели к начальнику режима, Давиду Ивановичу, о котором я упоминала. Он сказал мне, что Даниила Леонидовича увезли в Москву, а потом отдал мне мешок с вещами, оставленный Даниилом. В автобусе, по дороге в Москву, я уже выхватывала из мешка тетради с черновиками стихов и «Розы Мира». Там была нарочитая путаница: тапочки, книжки, тетрадки, рубашка и т.д.

Но Давид Иванович знал, что отдаёт мне, и сделал это сознательно.

………………………………………………………………………………

Утром 21 апреля 1957 года он вышел на свободу из двери огромной крепости на Лубянке в залитую солнцем Москву и пришел на Кузнецкий мост 24, в приемную, где я его ждала, застыв от волнения. Мы взялись за руки и пошли в Подсосенский переулок к моим родителям, потому что ничего своего у нас не было.

* * *

Началась последняя глава жизни Даниила Андреева.

Жили мы с ним где попало: у моих родителей, у друзей на даче, в Доме творчества в Малеевке (это сделал Союз писателей), в деревне за Переславлем-Залесским, в деревне на Оке, в Доме творчества художников на Северном Кавказе. Даже снимали крошечную квартирку в Ащеуловом переулке в Москве.

Первый год мы просто нищенствовали: друзья собирали и приносили нам деньги, стараясь, чтобы мы не знали, от кого. Через год Даниилу Леонидовичу заплатили по специальному ходатайству Союза писателей за самую маленькую из книг Леонида Андреева, к тому времени изданных, и дали персональную пенсию – 1200 рублей старыми деньгами, т.е. 120 новыми. Можно было платить за квартиру, снятую сначала за деньги моих родителей и друзей, и окружить умирающего всем, что только могло облегчить его болезнь. Я искать работу не могла, от него нельзя было отойти, да и сама я, как оказалось, была очень серьезно больна.

В.В. Парин (советский академик-физиолог – А.С.) сделал всё, что мог, для спасения жизни друга: его лечили в кардиологическом отделении Института им. Вишневского, где он, за последние два года жизни, несколько раз лежал. А меня медсестры научили оказывать первую помощь вместо “неотложки”.

Едва кончался очередной сердечный приступ, он брался за работу.

Удивительные были эти два года! Когда я сейчас смотрю на то, что называется «Литературным наследием Даниила Андреева», я не понимаю, как мог смертельно больной, только что вышедший из десятилетнего заключения, бездомный, ничего не имеющий человек столько сделать! (Да ещё и перевести по подстрочнику несколько японских рассказов Фумико Хаяси, изданных уже после его смерти.)

Мы жили как бы внутри его мироздания, только по необходимости соприкасаясь с реальным миром. Настоящей реальностью было то, что он писал, а он читал мне каждую страницу, каждое стихотворение.

Одним из праздников, отметивших возвращение, было посещение Большого зала Консерватории. Исполнялась одна из симфоний Шостаковича – я не помню какая, и не помню, кто дирижировал, хотя, мне кажется, это был Мравинский – для нас перекличка с тем, таким памятным, исполнением Пятой симфонии.

Даниил отказался от предложения подняться на лифте, даже рассердился: «Как ты не понимаешь, что для меня важно именно подняться по этой лестнице! Эта лестница – один из самых драгоценных символов возвращения в Москву!» И поднялся. Медленно, с остановками, но по той широкой белой лестнице, которая так дорога настоящим москвичам.

* * *

Даниил Леонидович требовал, чтобы никто, кроме меня, не знал о его работе над «Розой Мира». Требовал, чтобы я уничтожала все письма, приходящие на его имя, – для того, чтобы, если арестуют ещё раз, ни один человек не был крепко связан с нами. У него совершенно не было чувства безопасности. Наоборот, он считал, что слежка за нами идёт по-прежнему. А “мы” – это было его творчество.

Я же, подчиняясь его требованиям, считала такое состояние результатом тюремного шока, зная, что никто не возвращается из заключения с неповрежденной психикой. Оказалось, что поврежденная психика была у меня, неизлечимо доверчивой и легкомысленной. А он был прав.

Освободившись, мы были встречены любящими друзьями Даниила. Были и новые друзья. Одной из таких была молоденькая племянница сокамерника Даниила, очень о нас заботившаяся. Она была на заметке в ГБ, потому что ездила на свидание с дядей. Когда она стала часто бывать у нас, её вызвали и предложили сообщать о том, кто у нас бывает, а главное – что Андреев пишет. На её слова о ставших известными ужасах и несправедливостях, которым подвергались такие люди, как мы, ответ был прост и выразителен: «Что-то было напрасно, а что-то нет. Некоторым людям самое место там, откуда их выпустили».

Абсолютно порядочная и умная девушка поступила просто: мягко отдалилась от нас, чтобы иметь возможность не отвечать ни на какие вопросы. Рассказала она мне всё уже через несколько лет после смерти Даниила. Это был 1958 год.

* * *

Стенокардия Даниила Леонидовича имела ярко выраженный эмоциональный характер. Естественно, что никаких физических нагрузок нельзя было допускать; их и не было. Но любое волнение, любое сильное впечатление, даже радостное, вызывало сердечный приступ.

Работа подвигалась. Болезнь тоже. Наперегонки.

Осенью 1958 года мы поехали в Дом творчества художников, в Горячий Ключ на Северном Кавказе. В самом Доме творчества, в долине, жить, как оказалось, Даниилу было нельзя из-за испарений самого Горячего Ключа. Мы сняли маленький белый домик на горе, и наступила последняя – слава Богу, прекрасная осень его жизни.

Золотели огромные чинары, уходившие в совершенно синее небо, внизу огнём горел подлесок азалий; в крохотной кухне я по вечерам топила печку, и был наш любимый живой огонь. За печкой свиристели сверчки, а ночью перед порогом ложился хозяйский пёс, дворняга, трогательно подружившийся с нами.

Я даже уходила писать пейзажи, чему радовались мы оба: это было похоже на нормальную жизнь.

К сильным приступам загрудинных болей добавились приступы удушья.

12 октября 1958 года он закончил «Розу Мира». Я вернулась домой с этюдником и подошла к нему – он работал в саду. Дописав последнюю строчку, он сказал мне очень серьёзно и печально: «Я кончил книгу. Но знаешь, не рад. Как у Пушкина: Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?» А это был конец. С этого момента болезнь пошла все быстрее и быстрее. Было такое чувство, будто ангел, поддерживавший его все время, с последней строчкой этой книги тихо разжал руки – и всё понеслось навстречу смерти.

В начале ноября 1958 года я с трудом довезла его до Москвы.

Не перечислить, даже не вспомнить всех чужих людей, которые помогали нам в эти два года. Я была одна непосредственно около него и постоянно обращалась к первым встречным за помощью, никогда не встречая отказа.

В конце февраля 1959 года мы, наконец, получили 15-метровую комнату в двухкомнатной коммуналке, и друзья, взяв его из больницы, на руках внесли на второй этаж дома №82 по Ленинскому проспекту – тогда это был последний дом города, дальше начинались пустыри.

Наступили последние сорок дней жизни. Они были совсем нереальны. Умирал он тяжело. Мистически эта душа, видно, должна была что-то ещё искупить на Земле. А реально – я не давала умереть: не отходила от него, вцеплялась во врачей, требуя ещё что-то сделать, по существу, продлевала агонию. А в промежутках был его мир, потому что рукописи он не выпускал из рук и погружался в них, едва становилось чуть легче.

Друзья, сменяя друг друга, приезжали каждый день, привозили всё необходимое и сидели на кухне, ненадолго заходя в комнату – больше он не выдерживал. Соседка, совсем чужая и совсем простая женщина, с утра забирала двоих детей и уезжала к родственникам до вечера.

Ни с кем не хотел он говорить о своей болезни, удивлял тем, что помнил и расспрашивал о том, что было важно для вошедшего.

Однажды продиктовал мне список тех, кого хотел бы видеть на своих похоронах – это он так выразился… Список я передала Борису Чукову, верному молодому другу, и тот постарался выполнить волю Даниила. Он же сделал прекрасные фотографии за месяц до смерти.

Совсем незадолго до конца попросил меня прочесть ему сборник «Зелёною поймой». Я прочла и посмотрела на него. На глазах у него были слезы. Он сказал, как о чужом: «Хорошие стихи».

Он умер 30 марта 1959 года, в день Алексея Божьего человека. Похоронен на Новодевичьем, рядом с матерью и бабушкой, на месте, купленном в 1906 году Леонидом Андреевым для себя.

* * *

В 1958 году нас познакомили с замечательным московским священником, протоиереем Николаем Голубцовым. Отец Николай исповедовал и причащал нас, а 4 июня 1958 года он обвенчал нас в Ризположенском храме на Шаболовке. В пустом храме, без хора, с двумя друзьями-свидетелями и двумя храмовыми прислужницами.

Через четыре дня мы отправились на пароходе Москва-Уфа в наше свадебное путешествие. Было прекрасно, и чувствовал он себя тогда еще сносно. А рукописи были с нами. Однажды он, сидевший на палубе, позвал меня. Я выбежала из каюты: мы подходили к Ярославлю, было раннее утро, и сквозь редеющий туман сияли ярославские храмы. Это – образ той поэмы, «Плаванье к Небесному Кремлю», которую он “не успел написать”…